Батальон «стрижей»

В разгар Сталинградской битвы заводские коллективы края — «опорного края державы» — работали для фронта, казалось, на пределе возможностей, но свердловчане, пермяки, челябинцы, по инициативе коммунистов, решили сделать еще один дополнительный вклад в дело победы. На собранные добровольные средства, сверх планов и заданий Государственного комитета обороны, во внерабочее время добровольным сверхурочным трудом безвозмездно было изготовлено оружие и оснащение для крупного танкового соединения, по последнему слову тогдашней техники.

Для службы в нем решили отпустить желающих, из тех, кто не призывался в армию, закрепленный за производством. Отбирали строго. Заявлений от стремившихся пойти на фронт поступило 156 тысяч, из них 11 тысяч зачислили в строй.

Из Свердловской, Пермской, Челябинской танковых бригад с батальонами автоматчиков, из частей усиления — артиллерийских, мотоциклетных, минометных, саперных и других, созданных таким же образом в разных городах края — и сформировался Уральский добровольческий.

Весной 1943 года добровольцы начали заниматься боевой подготовкой по шестнадцать часов в сутки. А летом корпус вступил в боевые действия в составе 4-й танковой армии. Уходящих на фронт провожали наказом трудящиеся края. В торжественной, прошибающей до мурашек по спине обстановке мы поклялись землякам вернуться только с победой, драться с немецко-фашистскими захватчиками, не жалея ни крови, ни самой жизни.

Уральцы ревниво следили за каждым боевым шагом нашего корпуса, навещали нас на фронте — посылали делегации, каждый из нас переписывался со своим коллективом, из которого ушел сражаться, докладывал о каждом бое. Нам собирали по крохам гостинцы к праздникам, отрывая от скудного пайка военного времени. [201]

Помню, в апреле сорок четвертого, по завершении боевых операций на правобережной Украине, нас догнал вагон пельменей, отправленный земляками к Дню Красной Армии. Пельмени, прокатавшись два месяца, пока адресат вышел из боя, разумеется, потеряли, мягко выражаясь, свой товарный вид. Добровольцы не были голодны — к тому времени кормежка в армии уже стала отменно сытной, но похлебку из бывших пельменей ели все по полному котелку.

Мы и пополнение получали в основном с Урала.

* * *

Поздней осенью сорок третьего наш Уральский, в боях уже удостоенный звания гвардии, корпус стоял, замаскировавшись в густых Брянских лесах, на переформировании. Нас отвели с передовой линии фронта немного в тыл — пополнить людьми, техникой, привести в порядок. Мы расположились в стороне от шоссе, примерно посередине меж городами в руинах — Брянском и Карачевым.

Наш батальон автоматчиков танкового десанта (официально он назывался МБА — мотострелковый батальон автоматчиков) повыбило на три четверти, если не больше. Тяжело ранило комбата Василия Яковлевича Фирсова, он не вернулся больше в строй. Фронтовые газета писали — «Легендарный батальон Фирсова», — когда рассказывали о рукопашных схватках наших автоматчиков с противником.

Командира нашей роты Сашу Николаева, щеголеватого, лихого, отчаянно храброго офицера, рядом с которым каждый в бою становился самозабвенно дерзким, мы тоже потеряли. Даже считали погибшим. Но он выжил, стал Героем Советского Союза.

После кромешных боев на Орловщине, корпус стал авторитетным у командования нашей армии как соединение надежное. Да и противник почувствовал, что с добровольческим танковым следует считаться. Даже в официальных донесениях гитлеровцы именовали наш корпус «уральской коммунистической дивизией», «дикой дивизией фанатиков» и дивизией «черных ножей» — «Шварце мессерн дивизион».

По этому поводу у нас пелась «Песня о черных ножах», исполнявшаяся и на концертах самодеятельности. Она очень всем нравилась. Ее сочинили солдаты-добровольцы — студенты Уральской консерватории — Иван Овчинин, он погиб под Берлином, и Наум Комм. Ножи в черной оправе сделали в подарок добровольцам рабочие Златоуста, и они не раз пригодились нашим автоматчикам и танкистам в рукопашных боях, рождая у немецких солдат панические слухи. У нас этот нож на поясе прежде всего символизировал принадлежность к Уралу. В дело он пускался в крайних случаях и «работал» главным образом «на авторитет». Черный нож на поясе — красиво, мужественно и редкость. [202]

Песенка простенькая, непритязательная. Но мотив своеобычный, задорный и чуть задумчивый.

До фронта я был прокатчиком-листокаталыциком. Работа грубая, с клещами в руках — профессия не дюже связанная с тонкостями техники. Поэтому на переформировании в Брянском лесу меня не послали в танковый батальон, в экипаж. А учитывая, что перед боями в нашей танкодесантной роте автоматчиков выбирался комсоргом, командование решило сделать из меня политработника.

И фронтовая судьба прочно связала меня с нашим Батей.

Батей мы за глаза называли заместителя командира батальона по политической части Александра Андреевича Татарченко. Обычно — весьма уважительно, иногда, среди командиров, чуть фамильярно. Он слыл малоразговорчивым, суховатым и суровым офицером, основную долю жизни он прослужил в Красной Армии и до всего дошел практическим опытом. Намного старше любого нашего солдата, сержанта или офицера, Александр Андреевич относился к каждому по-отцовски, что получалось у него всегда с трогательной искренностью и, я бы сказал, мудростью. Потому и — Батя.

Своих отцов из-за войны многие из нас не видели давно, некоторые и вовсе потеряли. А парни остро чувствуют их отсутствие. Поэтому и получалось, что нашего батальонного Батю мы все любили. Любили и побаивались. Бывало, и дерзили ему, но повиновались беспрекословно, как полагается в воинском коллективе.

Так вот Батя — тогда он был еще капитаном — вызывает меня и говорит:

— По моей рекомендации политотдел бригады назначил вас, товарищ младший сержант, комсоргом батальона. Приступайте...

— Но, товарищ капитан... — попытался я артачиться.

— Разговоры отставить, — прервал он. — Думаешь, комсоргом — тебе будет легче?.. — И неожиданно добавил, с сердцем: — Чокнутые вы добровольцы — вот что я тебе скажу. Рвались в армию, на фронт, а любое выдвижение по службе воспринимаете как оскорбление. Темнота!..

И вот прибыло пополнение. [203]

Когда сейчас, бывает, по радио передают — «Мальчишки, мальчишки, вы первыми ринулись в бой. Мальчишки, мальчишки, — страну заслонили собой...» — я ухожу: от этой песни душа переворачивается.

С первых дней войны на фронте в основном дрались молодые люди. Семнадцатый, восемнадцатый год рождения... двадцатый, двадцать первый, двадцать второй — наше быстро поредевшее поколение. В 1943-м пришел черед призываться двадцать пятому году. Ребятам едва исполнилось восемнадцать. А многие сумели попасть в армию и раньше своего времени, прибавив себе год; делалось это просто: шестерка в документах подскабливалась и подправлялась — получалась пятерка, двадцать пятый год рождения вместо двадцать шестого.

Грустна была сцена появления мальчишек, что прислали нам в Брянский лес. Моросил плотный дождь, и дрожавшие меж могучих сосен густые осиннички роняли последние багровые листки. Стелились дымки печурок нашего батальона. «Пришли!.. Пришли!» — разнеслось окрест. Мы вышли из землянок, что успели выкопать с расчетом и на пополнение, закрыть добротным накатом, протопить, прогреть. Нас было совсем мало.

Перед нами, на аллее, вырубленной в чащобе, стоял неровный строй худеньких солдат. Невысокие, они еще и сутулились в набрякших шинелях не по росту. Снимали шапки, подолгу вытирали подкладкой мокрые, словно заплаканные, лица. Обтряхивались, будто капли дождя были им уже непосильной дополнительной тяжестью. И изморось белесой пыльцой оседала на их остриженных под машинку головах.

Мы все понимали. И то, что война длится третий год. И бескормицу у нас на заводском Урале, который, как и вся страна, лучшее отдавал фронту. И то, что они устали с дороги. И то, что они еще недостаточно подготовлены, придется их подучивать. Мы-то бывалые, уже гвардейцы, среди нас есть уже и орденоносцы, иные успели пройти не только бои, но и госпиталь. И все-таки мы были смущены. Мы выглядели, по сравнению с вновь прибывшими, просто богатырями. Да и летами постарше. Кое-что видавшие бойцы, хоть и сами еще мальчишки, но чубатые, кудлатые, грудастые, сытые. А они — голомозые, подыстощенные пацаны.

Принял рапорт, поздоровался с ними, поздравил с прибытием зампострой Иван Куцурак, исполнявший обязанности комбата. Он до того огорчился, что тут же ушел к себе в землянку поуспокоиться, собраться с мыслями. Что делать, с чего начать? Ведь скоро — в бои.

Перед строем остался Батя: политработнику падать духом не положено, у него должна быть выдержка на весь батальон. И, может быть, поэтому Александр Андреевич так рано стал седым. И брил голову наголо. «Так оно — помоложе. Иначе неловко в молодежном батальоне», — шутя оправдывался он. [204]

— Ну, как... стрижи?.. — начал он с ничего не значащего вопроса, насмешливо и нежно оглядывая ребят.

Молчание.

— А мы не стрижи, — наконец возразил кто-то из строя, с самого левого фланга, тихо и обиженно. Батя добродушно улыбнулся:

— Ого! И ерши есть?.. Как зовут?

— Доброволец — рядовой Бадаев! — громко ответил паренек. И добавил: — Михаил Георгиевич! — Наверное, для солидности добавил.

— Молодец, — сказал Батя.

— Служу Советскому Союзу!

— Совсем молодец. Если все такие, значит, будете орлами. А пока — стрижи: стриженые все... как я... — Батя, словно ненароком, снял фуражку и деловито стряхнул с нее капли. В строю заулыбались. Нет, весь строй улыбнулся, осветился как-то. А Батя продолжал: — Кто из вас добровольцы — поднимите руку. (Он не стал командовать по-военному — «шаг вперед».) Я имею в виду тех, кто еще не должен был призываться, ну, скажем, год себе как-то прибавил или еще как-нибудь схитрил. У нас высоко ценятся хитрые, смекалистые.

Без малого треть из четырехсот подняли руку.

— Ну, вот... — Батя обернулся к нам, ветеранам, и подморгнул: — Видите, сколько прибыло новых добровольцев?.. Все правильно!.. Нам сообщили, что с Урала едет отличное пополнение. Надеюсь, все остальные тоже не возражали пойти на фронт?.. У кого отцы воюют?

Больше половины парнишек подняли руку.

Батя увидел помрачневшие физиономии остальных ребят, что руки не подняли, и добавил:

— А у кого отцы погибли?

Подняли руку почти все остальные.

В пыли дождя закружились снежинки. Батя задумчиво поймал одну на ладонь, вздохнул, глянул на серое, почти черное небо:

— Ну, вы не думайте, что погода здесь у нас все время невеселая. Бывает и солнце... Значит, станем считать наше знакомство начатым. Фамилия моя — Татарченко, служу в батальоне заместителем командира по политической части... Сейчас вас разведут по землянкам. Обсушитесь — потом будет обед... — Он опять кивнул ветеранам и закончил серьезно: — Это замечательно, что к нам прибыл настоящий боевой народ, не сынки от маменькиной юбки. Именно такие нам и нужны... Я поздравляю вас, дорогие наши новые однополчане, с прибытием к землякам, в свой кровный Уральский добровольческий корпус. Это для вас большая удача... Старшины, разведите свои роты!..

Как сейчас вижу нашего балагура и плясуна, никогда не унывающего старшину Васю Корякина, железнодорожного машиниста из Кировограда. [205] Несмотря на дождь со снегом, без шинели (взамен прожженной в нескольких местах, залитой танковым газойлем, ничего достать еще не успел), идеально заправленный, начищенный и на три метра пахнущий одеколоном «Жди меня», Вася Корякин подошел к строю по-парадному. Словно на асфальтовом плацу. Словно светило солнце и был праздник, а он собрался вести своих «стрижей» на танцы или в кино:

— Вторая рота! Напра-а-а-во!.. Левое плечо вперед — шагом... марш!..

И «стрижи» пошли, расправив плечи, подняв головы.

Мальчишки... Мальчишки...

Василий Корякин. Не было более беспокойного и предприимчивого старшины. С ним мог соперничать разве что лишь Николай Куликов, старшина 1-го танкового батальона, доброволец из Каменска-Уральского. Как-то на 1-м Украинском фронте, при переброске с фланга на фланг, нас занесло далеко в тыл, и старшин замучили инспекторы. Один требовал, чтобы все бойцы носили портянки, другой возмущался, почему — не все в носках. И эти старшины распорядились, чтоб все ребята на правой ноге носили портянку, а на левой носок. При инспекции им оставалось только сообразить — что надо поверяющему.

Даже наш Батя — до чего уж знаток самых деликатных подробностей армейской жизни — и то, услыхав об этом нововведении, усомнился. Встретил роту возле полевой кухни и скомандовал: снять правый сапог, потом левый.

— Это издевка над бойцами, товарищ старшина!

— Никак нет! Не над бойцами!..

Хитры были добровольцы...

После того как прибыли наши «стрижи», назавтра самого маленького из них — Костю Верховых — атаковала собака. Среди бела дня. Он стоял на посту у склада с консервами, в каске, похожий на гриб, с автоматом на груди, и тщательно нес службу. И чего вздумалось пробегавшей мимо дворняге, которую где-то подобрали и прикормили танкисты второго батальона, заинтересоваться нашим Костей?

— Стой!.. Стой!.. Назад!.. — отгонял он ее.

Но собака — то ли решила поиграть с ним, то ли рассердилась — схватила его за полу шинели. Мотая головой, потащила, порвала. Потом еще раз. И еще.

И парень заревел от неожиданности и с досады.

Наверное, такое нападение на часового и его растерянность выглядели презабавно: два других «стрижа» стояли в стороне и хохотали, пока не прибежал разводящий и не выручил Костю — отогнал собаку...

Стало известно, что нашему Уральскому добровольческому корпусу на днях будут вручать гвардейское знамя. Батя дал «стрижам» разговориться. Выяснили, что после очередного боя каждого можно [206] рассматривать и представлять к званию гвардии. Но шустрый Миша Бадаев, что при первой встрече обиделся на прозвище «стрижи», сделал вывод безнадежный:

— Не видать нам гвардейского значка, как своих ушей. Сперва со щенками надо научиться воевать...

Передо мной лежит старая Мишкина фотография: он в госпитале, в нательной рубахе, с привинченным на ней значком «Гвардия». Это у него любимый снимок на всю жизнь. Есть и другой: он идет в колонне ветеранов Отечественной войны по праздничному Челябинску, в день 25-летия Победы. Михаил Георгиевич стал отцом четверых детей, теперь и дедушкой. Подковырщик в разговорах — как прежде...

Тогда, в Брянском лесу, наш Батя взял перед ним Костю Верховых под защиту:

— Я не согласен с Бадаевым. Конечно, случай необычный. Но я уверен: если б это была не собака...

— Я им то же самое говорю! — не выдержал Костя Верховых. — И собака-то наша, не немецкая...

— А если б немецкая? — язвительно спросил Миша.

— Я дал бы из автомата предупредительный, а потом — очередь в нее! — не задумываясь, ответил Костя.

— Смерть немецким оккупантам?

— А как же! Они у нас все уничтожают. И мы им... — в запале не хватало слов. — Вот дойдем до Германии!..

— Стоп, стоп, стоп, — утихомирил их Батя. — Мы, конечно, придем в Германию. Но с чем? Голова-то на плечах у нас останется?.. И думать, наверное, будем. А?.. Народ-то в Германии разный, не одни фашисты. Кто из вас объяснит смысл таких, например, фактов? Первый. Все знают недавний судебный процесс в Краснодаре: группу наших изменников и немцев-эсэсовцев мы приговорили к смерти за зверства, за уничтожение беззащитных людей; суд был открытым — все увидели подробности гнусных дел гитлеровцев и их пособников, наших предателей. Это как бы одно отношение к Германии. Верно? И второе: все так же хорошо знают, что в Москве состоялось собрание представителей немецких военнопленных, сформирован антифашистский комитет «Свободная Германия». И мы со всей душой поддерживаем этот комитет. И разве противоречим самим себе?

— Так то — не фашисты, демократия, — сказал Миша Бадаев.

— Да, на демократической, рабоче-крестьянской основе они собрались. Интеллигенция передовая включилась, — уточнил Батя. — В комитете есть даже какой-то внук Бисмарка, но тоже антифашист...

В сорок пятом, на последнем этапе прорыва к Берлину, то ли в Люббене, то ли в Котбусе, возле ворот какой-то фабричонки мы натолкнулись [207] на двух пожилых немцев. В старых кожаных фуражках, в коротких грубых полупальто, они молча стояли и смотрели на колонну ворвавшихся в город наших танков. И каждый держал поднятый кулак у плеча. Наши автоматчики, сидя на броне, тоже поприветствовали их — тоже подняли к плечу кулак: со времен войны в Испании, с детства, мы знали антифашистский салют — рот-фронт.

Через два квартала начался бой. Гитлеровские офицеры действовали по своему шаблону: чтобы уничтожить нас, впустили наши танки в улицы города, совсем не учитывая, что мы уже хорошо научились вести уличные танковые бои. Наши танкисты с десантом на броне старались проскочить как можно ближе к центру тесного городишки. Затем автоматчики спрыгивали на ходу, и танкисты, взаимодействуя с ними, терпеливо выковыривали врагов, оборонявшихся в улицах, в административных зданиях. Маневренность и мощность наших Т-34 позволяла делать замысловатые и самые неожиданные обходы через дворы и закоулки, сквозь дома (орудием назад). А десантники помогали своим танковым экипажам, просачиваясь, — проникая везде и всюду, орудуя откуда придется, даже с крыш.

И вот закончился тяжелый бой. Догорают два сожженных наших танка, потрескивает и коптит резина опорных катков в мелких язычках огня. Машины, оставшиеся в строю, урчат, выстраиваясь в колонну, чтобы следовать дальше.

На искореженной центральной площади городка, среди изломанных кустов по-весеннему зеленеющей акации, танкисты-безлошадники роют братскую могилу. Работают молча и остервенело: танкист-безлошадник — это тот, кто потерял в бою машину, а значит, почти всегда, и товарищей. Автоматчики помогают.

На асфальте, исцарапанном, в бороздах от гусениц, а кое-где и пропаханном снарядами, разостлали брезент. На нем ровным рядом — погибшие. Обгоревшие, изуродованные тела в черных шлемах, в комбинезонах, и несколько простреленных стрижей в бушлатах защитного цвета...

Подходит наш Батя, замполит батальона, стаскивает с себя фуражку, смотрит исподлобья на убитых. Голова — в седой щеточке: давно не брита, некогда. И это старит его. А может, не только это.

Он подолгу глядит на каждого лежащего на брезенте. Он хорошо знает каждого и не произносит никаких слов. Да и стоящие тут же в молчании танкисты и автоматчики все равно ничего не услышали бы, погруженные в свои горькие мысли: прощание с друзьями навсегда — ничего нет хуже на свете!..

Вдруг Батя всполошился: рядом с мертвыми гвардейцами лежал морщинистый человек в кожаной старой кепке, в гражданском полупальто. Грудь прошита автоматной очередью. [208]

— Это, товарищ гвардии майор, тот самый, что вышел встречать нас, — объяснил подскочивший автоматчик. — Помните? Только мы за окраину зацепились...

— Он же немец, — жестко произнес кто-то.

— Ну и что? — возразил другой. — Он же рабочий.

А механик-водитель Полугрюмов, сталевар нашего Верх-Исетского завода, со слезами на глазах заговорил:

— Да что вы, ребята, не видели, что ли?.. Он же вышел со своим товарищем. Оба стояли, подняли кулаки к плечу — рот-фронт, значит... Все же видели! И свои же его застрелили, немцы... то есть не свои немцы, а фашисты... Второго тоже ранили...

Все смотрели на замполита. Батя опустил голову и прикрыл глаза, офицеру не следует выказывать свои чувства перед подчиненными, особенно — когда чувства сложны. Многих своих бойцов похоронил наш Батя за войну. А сейчас? Почти возле Берлина? Гражданина вражеского государства класть в одну братскую могилу с нашими?

— Пригласите на похороны гражданских немцев из ближайших подвалов, — наконец сказал Батя. — Да повежливее.

— Все сделаем в лучшем виде, товарищ гвардии майор, — заверили его.

В этом городе будущей Германской Демократической Республики мы же были первыми представителями армии нашей страны.

* * *

«К сорок пятому году наши «стрижи» стали настоящими добровольцами», — говорил не раз после войны инженер Василий Николаевич Никонов — бывший комбат второго танкового (на фронт он уходил с поста заместителя директора Свердловского шарикоподшипникового завода).

Доброволец — было вполне определенным понятием.

На нашем Верх-Исетском металлургическом заводе желающих пойти на фронт оказалось полторы сотни. Условия, как я уже говорил, ставились жесткие: военно-техническая и политическая грамотность, безупречное здоровье, а главное — обучи, подготовь на работе себе замену. Из женщин или молоденьких парнишек. Так было на всех заводах.

Последнее требование нам, прокатчикам, выполнять было особенно трудно: клещами ворочать раскаленный металл — надо обладать мускулатурой, выносливостью. А где их взять при убогих харчах того времени?

Но так или иначе в многодневных спорах на партийном комитете, после самого придирчивого обсуждения, когда каждый подавший заявление доказывал, что идти на фронт должен именно он, — отобрали и [209] отпустили 42 человека. И примерно так же было во всех заводских коллективах, по всем уральским областям.

На зашитых черным железным листом верхних фрамугах нашего цеха белели огромные буквы, видные со всего завода: «Все для фронта, все для победы». А в комнатке комсомольского бюро среди прочих висел плакатик: «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы... А. Пушкин».

Что же двигало добровольцами? Рациональный расчет своих действий анализировать просто бы и через тридцать лет. Но — порыв души... Из чего он складывается? Точно — не знаю. Лев Толстой — и тот лишь назвал эту силу, что, по его словам, одна решает судьбы сражений и войн, — «сила воинского духа». И не по нраву мне — дотошно анализировать эти чувства. Нас не призывали, не уговаривали, наоборот, не отпускали. А мы пошли. Пошли в грязь, в кровь, в смертельные схватки. Пошли в трудности и лишения, которых нам и в тылу хватало досыта.

Я несколько дней готовился написать просьбу зачислить в Уральский добровольческий. Все обдумывал — как?.. А получилось, что ехал в трамвае на работу и заметил, как на меня грустными-грустными глазами долго смотрит пожилая женщина, чья-то мама. У нее, быть может, сын погиб на фронте, а я стою перед ней в лихо заломленной шапке — молодой, здоровый, краснорожий (сосуды лопаются на лице от горячего металла, когда в спешке пренебрегаешь правилами техники безопасности)... Пришел в цех, переоделся в спецовку, взял в комсомольском бюро лист бумаги из тетрадки и написал залпом: «Считаю, что должен сам защищать свое государство, право на труд и учебу, не дожидаясь, пока мои товарищи сделают это за меня. Я совершенно здоров, вынослив (прокатчик), не боюсь никакой работы...»

* * *

Ныне красные следопыты Свердловской области дотошно изучают историю Свердловской танковой бригады. Почетное наименование «Львовская», звание «гвардейской», пять орденов на знамени. А воевали уральцы-добровольцы всего 22 месяца. Правда, не жалели ни жизней, ни крови...

В Уральском добровольческом к концу войны стало 38 Героев Советского Союза. Наш комсомольский батальон танкового десанта оказался «полностью дважды орденоносным», т. е. у каждого автоматчика, у всех офицеров было не менее двух боевых наград. Но главное, на мой взгляд, знаки воинской доблести на знамени, потому что действительно в бригаде господствовал всем привычный и для всех естественный коллективистский дух. [210]

...Свердловская танковая до вечера 11 января 1945 года, до нового наступления, стояла в Польше, за Вислой, западнее Сандомира, в районе Грызикамня, в низинном лесу. И за несколько месяцев после осенних боев на Сандомирском плацдарме, выбросить с которого нас приказывал сам Гитлер («Вырезать этот аппендицит!..»), уральцы ладно обжились и благоустроились, если такое выражение уместно употребить для фронтовой обстановки. Пополнившись техникой и людьми, готовясь к новым боям, много делали и для того, чтобы жизнь была удобнее, уютнее. Народ-то мастеровой, на выдумку неутомимый. И соревновались беспрестанно — в конструировании коптилок, в совершенствовании труб к печуркам в землянках (чтоб и тянуло сильно, и дым стелился по земле, рассеивался), в маскировке, в устройстве дренажа под лежаками (болото — не болото, а водичка просачивалась).

Наш Батя часто ворчал:

— Вечно у тебя комсомольцы что-нибудь мастачат!.. Надо все свободное время, после боевой подготовки, использовать на политическую работу. Не у себя дома находимся, в Европе!.. Уже темнеет, а где твои агитаторы?

— Истина конкретна, товарищ майор. В данный момент помогают дяде Васе делать мишени к завтрашним стрельбам.

На фронте, к сожалению, почти не было никаких пособий для учебы. И больше всего поэтому приходилось в нашем батальоне «выкручиваться» дяде Васе — Василию Ивановичу Сосновскому, артмастеру батальона. Надо приготовить мишени, но нет ни досок, ни гвоздей, ни краски. И дядя Вася, который пользовался всеобщим уважением и даже поклонением, потому что умел вмиг устранять любую неисправность у автомата, и с трех патронов отрегулировать прицел по наивысшему классу точности, быстро изыскивал выход из положения, имея всегда помощников в любом количестве. Брали осину потолще, раскалывали на плашки, топором вытесывали поясной силуэт. Гвозди нарубывались из немецкой колючей проволоки, ее в Европе было везде сколько угодно. Для черноты мишень обжигали на костерке.

Занятия по боевой подготовке велись очень интенсивно, ежесуточно, не менее десяти часов и постоянно ночные. С сентября по январь на Сандомирском плацдарме — в дождь и слякоть, в мокрый снег и промозглый туман, днем и ночью — войска, находясь в напряженной обороне, учились. Поднимается батальон по тревоге, и не знаешь — то ли противник снова предпринял наступление, чтобы откинуть нас назад за Вислу, то ли очередная «отработка взаимодействия танкового экипажа с автоматчиками десанта»: бросок на пяток километров «пеше-по-танковому», т. е. бесшумно, без машин.

Работали курсы немецкого языка. Тренировались действовать ночью [211] мелкими, по три-четыре бойца, группами. Овладевали новым автоматом ППС, поступившим на смену ППШ, — более легким, более совершенным. Снова — прыжки с танка на полном ходу, и умей догнать его, взобраться на броню, при любом маневре. А у танкистов — свое, но по тому же закону: «Все самое лучшее, обретенное в боях, должно стать достоянием всех». Это взаимозаменяемость экипажа. Это опыт боеукладки снарядов, сверх положенного. Опыт вождения ночью, в полной темноте. Опыт длительных дальних рейдов без остановки. И крупички опыта — действия танкистов с автоматчиками «в условиях улиц городского типа».

— Дальше на западе, братцы, тесно: там не будет российских и украинских просторов, там не развернешь танки по фронту, станем действовать колоннами, маневрировать среди каменных зданий...

Эти слова командира нашей бригады гвардии полковника Николая Григорьевича Жукова вспоминаются до сих пор: далеко вперед умели глядеть наши командиры.

На занятиях организованной политшколы, где подробно все знакомились с Германией, на комсомольском собрании, на бюро, на ежедневных оперативках, в любом разговоре, — главным были мысли о том, как мы станем действовать. Бывалый коллектив корпуса готовился к новым боям вдумчиво и серьезно. Разумеется, не без волнения. Еще бы! «Враг изгнан из пределов нашей Родины... Наступают последние решающие бои за победу над гитлеровской Германией». Началась «освободительная миссия Красной Армии, очищающая Европу от фашизма...»

Это я привожу слова из газет того времени. И из фронтовой и армейской, и нашей корпусной — «Доброволец». Это мысли, с которыми мы тогда жили. Ими жили и комсомольцы (батальон стал полностью комсомольским) — наши «стрижи». Их продолжали так назьюать, хотя волосы у всех давно отросли, самодеятельные ротные и взводные парикмахеры исхитрялись делать самые модные прически.

В нашем батальоне ежедневно продолжала выходить «рукописная многотиражка» — «Автоматчик». Гвардии рядовой Слава Якубович, изготовлявший ее в десяти, а потом в двадцати экземплярах, настолько приспособился, что эта работа занимала у него час, не больше. Он очень ревностно выполнял это комсомольское поручение.

«Автоматчик» — стандартный машинописный листок бумаги, с двух сторон разверстан текст печатными буквами, как в настоящей типографской газете. После разгрома какого-то немецкого штаба в прошлых боях у Славы была кипа великолепной копирки и отличной тонкой, но плотной бумаги. Он закреплял на специально приспособленной дощечке десять экземпляров сразу и (уже имея наметанный глаз, набитую руку [212] при несомненном природном даровании) рисовал тонким твердым карандашом всю страницу. По макету, который мы перед этим составляли, прикинув все заголовки, колонки, размеры заметок. Танк, гвардейский значок, автомат и прочие элементы оформления Слава умел изобразить несколькими штрихами.

Уникальная газета — своя, родная, батальонная, от желающих выступить в ней отбоя не было — не только пользовалась у всех популярностью, но и особой любовью: ее не раскуривали. Она и поныне хранится у многих однополчан, в школьных музеях Боевой славы Урала, есть экземпляры и в Центральном музее Советской Армии.

Один только наш Батя относился к ней несколько скептически. Нет, ему, конечно, было приятно, что во вверенном ему батальоне есть многотиражный боевой листок, известный среди политработников на весь 1-й Украинский фронт. Но он не давал нам — комсомольскому бюро — почивать на лаврах передового опыта.

— Ну-ну, — обычно бурчал он, прочитав очередной номер от строчки до строчки. — На бумаге у вас здорово получается: вы уже готовы и Берлин штурмовать, и Гитлера повесить... Но как тут? — и он выразительно постукивал себя пальцем по огромному лысому лбу.

Чем он был доволен, так это повальным увлечением нашего комсомольского актива географией. Карту Европы, границы, линии фронтов ребята могли нарисовать на память. Могли перечислить все города и городишки от Сандомира до Берлина. Знали последние известия не только со всех наших фронтов, но и со всей страны, о делах тыла. И о делах союзников — о их трудных оборонительных сражениях в Арденнах. Да и стали «стрижи» дерзче, увереннее в себе: и боевой опыт появился за год беспрерывных действий, и своя-то земля освобождена... А свежий, постоянно возбужденный будоражащим настроением мозг впитывал столько, как теперь говорят, информации, что Батя только покряхтывал.

— Ну-ну, — напускал он на себя скепсис, охлаждающий нас. И медленно, нарочито нудно начинал перечислять промахи: — А во второй роте вчера стреляли на зачетных не все отлично. А в первой — часовой на посту уснул. Не у себя дома, бдительность нужна тройная, а вы, наверное, и не знаете — кто это опозорился.

— Знаем! Обсудили! Чистая случайность, товарищ майор. Танкисты механиков-водителей от наряда освобождают? Механик теперь в боях будет на особом положении. Тот, кто должен был пойти, письмо с Урала получил — его тоже от наряда освободили, ответ писать. А этого уговорили взамен постоять — он согласился, хотя сам две ночи не спал. Заметили-то сразу и заменили. Чепуховое дело!

— Вам, молодым, все — чепуховое. Вы готовы еще хоть десять лет воевать. [213]

— Никак нет, товарищ гвардии майор! — подчеркнуто официально возражал Саша Перминов. — Дома работы накопилось много. В этом году обязательно должны отвоеваться.

Батя замолкал. Возможно, думал: «Выросли «стрижи». Сашу Перминова в роте молодые коммунисты уже выбрали парторгом...» А, может, Батя вспомнил, как однажды решил проверить солдатские вещевые мешки («Многие лишним барахлом обросли») — и почти у каждого «стрижа» обнаружил всякие портативные инструменты. У кого отвертку, у кого тисочки, плоскогубцы, надфили, сверлышки — трофеи из немецких походных мастерских, после разгрома их танковых частей. И не лень было таскать с собой!.. Зато артмастер дядя Вася в своей летучке снабжался трофейным инструментом сверхотлично.

* * *

Когда гул артподготовки возвестил о наступлении 1-го Украинского фронта, каждый из нас чувствовал не только плечо товарищей по батальону, но и левый и правый фланги до самого дальнего далека, насколько хватало воображения. Как-то даже буднично, с обычным легким возбуждением, словно на очередных занятиях, бригада оставила накануне свой лагерь и передвинулась на исходную позицию, к передовой линии.

И только когда заговорили разом сотни орудий...

— Наверное, у союзников дела совсем плохи в Арденнах — нам придется начинать досрочно, — предположил кто-то. И оказался прав.

Известно, что утром 12 января 1945 года Советская Армия начала крупнейшее наступление. К нему приготовилось пять фронтов по всему советско-германскому фронту. Взаимно увязывалось несколько операций — славные страницы Великой Отечественной. Восточно-Прусская — силами 3-го и 2-го Белорусских фронтов и Висло-Одерская — войсками 1-го Белорусского, 1-го и 4-го Украинских фронтов. Была задача, которую знал каждый солдат: разгромить стратегические группировки врага и открыть путь на Берлин.

Уральский добровольческий танковый пошел вперед в составе 4-й танковой армии 1-го Украинского фронта. В многочисленных мемуарах о войне, в том числе у командующего 4-й танковой армии Дмитрия Даниловича Лелюшенко, который воздал нашему 10-му гвардейскому корпусу должное, подробно описана эта операция. После двухчасового огня артиллерии оборона гитлеровцев была взломана, перепахана — живого места не осталось, орудийный вал перенесли по глубине расположения противника, а славная пехота 13-й армии пошла в атаку. И к вечеру танковые армии фронта были введены в сражение.

Освещаемая ракетами ночь. Лавина танков, окрашенных в белый цвет, стремительно течет по заснеженным полям. В несколько рядов. [214]

Как сейчас вижу какой-то высокий огромный сарай, и река танков, раздвоившись, чтоб не задеть его, огибает справа и слева чье-то мирное строение. Но оборачиваюсь, когда миновали его, — сарай развалился. Его никто не зацепил, он просто рассыпался: так дрожала земля под топотом массы тяжелых машин.

Тысячемоторный рокот, всесокрушающий лязг... Почувствовать себя частицей этакой силищи — большое счастье в жизни. Уральский корпус двигался в голове 4-й танковой армии. Свердловская бригада вошла в прорыв вслед за Челябинской, чтобы, когда та задержится при встрече с противником, обогнать ее, и мчаться дальше. Когда наткнется на тяжелый бой Свердловская, ее обойдет таким же маневром Пермская танковая бригада. А Челябинская тем временем сделает свое и догонит Пермскую. Так было задумано — кулак за кулаком, сменяя друг друга.

Главное — на запад. На запад!.. Через 40–50 километров танковые армии разошлись, каждая на свой маршрут, территория, занятая противником, резалась на лоскутья, и наступающий фронт успешно продвигался вперед. Под напором танков, прикрываясь группами разрозненных частей, враг не успевал откатываться на запад, разбегался по сторонам. Почти сутки наши «тридцатьчетверки» мчались без особых боев, сбивая на ходу в коротких стычках гарнизоны гитлеровцев, не успевавших подготовиться к встрече с нами.

Больше всего было работы автоматчикам десанта. Ящики с запасными патронами, притороченные прямо на броне, быстро истощались. Хорошо — снабжение не подводило. Ребята нашего батальона, не знававшие перебоев в патронах и гранатах, до сих пор, когда вспоминают, говорят спасибо начальнику боепитания свердловскому добровольцу Михаилу Алексеевичу Зыкову. Он всегда поспевал вовремя, не дожидаясь, когда окончится бой.

Сейчас, через столько лет мне очень трудно передать чувства танкиста, прорвавшегося во вражеские тылы, чувства автоматчика на броне (как только оставались живыми: ведь на броне, а не за броней. Атлеты были, циркачи!..).

...Челябинская бригада, обходя узлы сопротивления, быстро двигалась вперед. И в два часа ночи 13 января встретила сильный отпор врага на рубеже Гуменице — Малешова. Завязался жестокий бой.

Командир Свердловской бригады полковник Жуков, согласно своей задаче, оставил для прикрытия 1-й танковый батальон и повел бригаду на свой маршрут.

Снова наступил рассвет... Как обычно движется на больших скоростях колонной, в тылах ошарашенного врага, танковая бригада? Впереди — три танка, взвод разведки. На некотором расстоянии — головной батальон или рота. Еще далее — основные силы. [215]

Например, три танка вырвались на шоссе. Только что смяли, нагнав на ходу, группу противника. Раздавлены грузовики, гитлеровцы. Автоматчики с брони своим огнем, очередями и гранатами, уничтожили всех разбегающихся. Впереди — пока никого. Справа и слева, по всем приметам, подмерзшее болото. Надо быстро проскочить — место для боя, который возможен каждую минуту, не из лучших: шоссейка узкая. Вокруг пустынно. А головная машина вдруг останавливается.

Командир танка кричит механику-водителю по ТПУ (телефонно-переговорное устройство):

— Что там еще?

— Конь, товарищ лейтенант, — отвечает водитель.

— Какой конь? Я спрашиваю: что остановился?

— Конь... Живой.

Командир откидывает люк башни, встает, по пояс наружу, но ему не видно — что там, перед танком. Автоматчики спрыгивают на дорогу, вылезает из машины водитель:

— Конь, товарищ лейтенант. Раненый.

— Будь ты!.. — Командир нервничает. По рации из задних танков запрашивают, ругаются. «Что случилось? Нашел где останавливаться! Приспичило, что ли?..»

Он тоже слезает, идет ко лбу машины. Там, перед самыми гусеницами, поперек шоссейки лежит лошадь с перебитыми ногами. Механик с автоматчиками пытается отодвинуть ее, но окровавленный круп пристыл, не поддается.

— Давай трос! — командует лейтенант.

Через минуту танки помчались дальше. И лошадь с обочины смотрит на них большими умными глазами...

К восходу солнца разведка влетела в Петрковице. Доложили по радио в батальон. Вылезли покурить. И водитель головной машины говорит своему командиру:

— Ты уж извини, лейтенант. Но не мог я коня давить...

* * *

Через десяток минут к Петрковице подъехала с запада вражеская разведка. На двух бронетранспортерах. Их подпустили поближе. Выстрел нашего танка — и еще через десять минут, когда примчалась вся бригада, помощник начальника штаба майор Рязанцев допрашивал пленных. По данным противника, советские танки могли ему встретиться только в полусотне километров восточнее. А на Петрковице движется навстречу русским колонна в 60 танков 17-й немецкой танковой дивизии...

Комбриг полковник Жуков — невысокий, кудлатый, чернявый, шинель в накидку поверх комбинезона. Его познабливает: третьи сутки [216] без сна, танки почти не останавливаются. Но голова свежа, он хитренько посмеивается и решает:

— От боя уклоняемся — выполняем свою задачу. Обходим стороной. Наша цель — Лесув: перекрестки дорог в первую очередь должны быть нашими. Пусть их колонна продвигается себе на здоровье — чем дальше они окажутся позади нас, тем хуже для них: там у наших артиллеристов стомиллиметровые противотанковые... По машинам!..

Обходной марш. Весь день и всю ночь. Гитлеровцы разбегаются из деревушек по пути, а некоторые гарнизончики так и спят, их и не будят: нам некогда. А вон какой-то часовой в рогатой каске, освещенный лучами наших ручных фонариков, открывает колонне шлагбаум, принимая танки за свои...

Утром передовой отряд ворвался в Лесув. Командовал старший лейтенант (разумеется, гвардии ст. л-т) Володя Марков — блестящий, удалой офицер, любимец всей Свердловской бригады, танкист, как говорится, с головы до ног, парень, словно рожденный для воинской службы, для боя. Впоследствии командовал нашим самым лучшим 2-м танковым батальоном, стал Героем Советского Союза.

Гарнизон противника пытался дать отпор, но «тридцатьчетверки» давили и громили все, что попадалось на улицах городка. Автоматчики десанта прочищали квартал за кварталом. Отделенный Гена Балков — шустрый белобрысый «стриж» — со своими бойцами захватил штаб и пленил командира 248-го артполка 168-й пехотной дивизии, который не успел и одеться как следует.

— Спишь много!.. — заметили ему ребята. Но гитлеровцы не все проспали. Через полчаса их 168-я дивизия бросила в контратаку на Лесув батальон пехоты с 20 танками, подвезла шестиствольные минометы.

Первый натиск наши отбили. Противник подтянул тогда дополнительные силы. На помощь Володе Маркову примчался командир бригады с двумя батальонами танков и двумя ротами автоматчиков. Но вражеских танков появилось уже 60. Да еще полсотни бронетранспортеров попытались прорваться в центр городка во время второй и третьей контратаки. Затем подошло еще 15 немецких штурмовых орудий и дивизион артиллерии. Шестиствольные минометы начали стрельбу по гвардейцам-добровольцам. Запылали дома...

Двенадцать контратак пришлось отбить танкистам и автоматчикам Свердловской бригады за этот день. Восемь часов непрерывного боя. Лесув горел, взрывы снарядов и мин вздымали с клубами дыма кирпич, штукатурку, половые доски. «Тридцатьчетверки» то маневрировали, отстреливаясь, то рвались вперед. Трассы бронебойных снарядов — «болванок», раскаленных добела, линовали воздух. [217]

Вот строки из сохранившегося письма добровольца — прокатчика Николая Верховца на свой завод:

«...Новые, 85-мм орудия на «тридцатьчетверках», доложу вам, подходящи. Командир танка Михаил Побединский в поединке с последней моделью немецкого — «королевским тигром» — великолепно пробил ему трехсотмиллиметровый лоб и прошил насквозь. Сам видел. Несколько десятков танков и бронетранспортеров уничтожили наши.

Некоторые наши тоже были подбиты, потеряли способность двигаться, но продолжали вести огонь, дрались. Пять «королевских» и восемь обыкновенных «тигров» стояли мертвыми впереди нас и мешали самому противнику, тогда он пошел в обход, «тигры» начали таранить крайние дома, где засели наши автоматчики.

Еле отбили.

Но тут, дорогие товарищи, нашу бригаду облетела горькая весть. Погиб командир Жуков. Полковник Жуков погиб! Представляете? И наши рассвирепели. Рванули в атаку. Автоматчики вытаскивали снаряды из подбитых и горящих танков — переносили на действующие. Нелегко нашим «стрижам» в кромешном столкновении железа с железом. Но они молодцы!..

Танки с черными крестами на броне остановились, потом попятились, потом уползли. Преследуя их, наши рванули на их артиллерию и минометы... Рассчитались сполна...»

После боя всем стало ясно, что полковник Жуков действительно погиб, хотя многие в это не верили. Тело его отбросило далеко от танка, который разорвался от снаряда противника. Такова судьба у танкистов: в бою все в одинаковых условиях — и полковник, и лейтенант, и рядовой. Наш Жуков всегда во всех боях был там, где складывалась самая напряженная обстановка. Николая Григорьевича мы никогда не забудем, его фотография есть у каждого бывшего добровольца Свердловской танковой. Похоронили его во Львове: мы же — Свердловско-Львовская танковая бригада.

* * *

О многом не сказано здесь, в этих заметках, дорогие мои друзья-однополчане, седые, лысастые, постаревшие ветераны, бывшие «стрижи». Не историю родной 61-й гвардейской Свердловской пишу. И не историю нашего батальона автоматчиков.

И хотя летящие годы отодвигают от нас те памятные события все дальше и дальше, — еще будут новые книги. В совете ветеранов хранится все, что нужно для этого.

В дни сумасшедшей езды на танках, когда наша Свердловская бывала и за 80 и за 120 километров впереди линии наступающего фронта, [218] помните, какая в бригаде была организованность? На скоростях ни одна машина не должна отставать, бригада всегда в едином кулаке, готовая дать бой противнику в любую минуту.

А помните, сколько раненых оставалось в строю? Чуть полегче ранение — не хочет парень отправляться в госпиталь. Его гонят, самолет предоставляют, казалось — радуйся, отдохнешь. А парень отлынивает, продолжает действовать, стараясь, перевязанный, лишь начальству не попадаться на глаза. И сейчас, через много лет, уже можно признаться, что им помогал начальник санслужбы I бригады майор Ираклий Матешвили. Его видавшая виды машина с красным крестом всегда была в боевых порядках танков, он подбирал себе только беззаветно смелых санитаров. «Не хочешь в госпиталь? Можешь не лежать? Правильно! Шевелиться надо — быстрее заживет. Жизнь — это движение!..» Героический врач!

А помните, что норма работы мотора танка Т-34–85 была 250 часов. Но механики-водители в сложных маневренных операциях выжимали и по 320 и 350. Золотые руки Н. Яненкова, И. Морина, П. Морозова! И в скоростях не стеснялись: «Пока «тигр» поворотится, я вокруг него на своей «тридцатьчетверке» объеду», — говорилось ради красного словца, но не без основания.

15 января мимо освобожденного с боем Промника, где был ранен Володя Марков (это после городка Хенцины, который брали челябинцы, и мы снова сменили их, пойдя в голове корпуса), вечером в полутьме стала пробираться большая колонна войск. «Стрижи» Петя Чашин и Женя Троицкий, в боевом охранении, заспорили — наши или не наши: колонна шла с востока и в таком порядке, будто в наступлении. Но поскольку знали, что со взятием станции Промник (г. Пекошув) наши танковые армии завершили окружение Кельце-Радомской группировки противника и отрезали ей последний путь отхода по железной дороге, ребята правильно решили, что колонна выскальзывает из кольца.

Доложили в штаб. Рота танков Владимира Гребнева ринулась колонне наперерез. В итоге атаки — подбитый вражеский танк, несколько бронетранспортеров, полсотни раздавленных автомашин, полторы сотни брошенных гитлеровцами, 126 пленных. Но пропал сам Владимир Гребнев с «тридцатьчетверкой» Нестерова. Хороший экипаж, да еще командир роты! «Стрижи» больше часа искали исчезнувших. Облазили все рощицы, овраги, пока наконец танк не появился, вернувшись из погони за остатками разбитой колонны.

Новый командир бригады, бывший начальник штаба Василий Иванович Зайцев вызвал Гребнева и спокойно, коротко отчитал: ротного ищут, а он на танке за недобитыми гитлеровцами гоняется, мелочится. [219]

— Мы, товарищ подполковник, за легковыми машинами, — оправдывался Гребнев. — И увлеклись.

— За легковыми? На танке?

— Ну, да. Дорога неважнецкая, их сдерживает, а нам — ничего. Штук пятнадцать нагнали, а две все-таки пришлось — снарядами: шоферы, видать, были высокой квалификации, и, наверное, начальство их драпало... А что? Наша «тридцатьчетверка» не хуже легковой ходит...

Комбриг смягчился и отдал распоряжение представить экипаж Нестерова к наградам — и механика-водителя Волкова, и стреляющего Былытова.

— А вас предупреждаю. Чтоб в последний раз — такие авантюры, — добавил он. — Мы прибыли сюда не на мотогонки.

Однако и наши марши с короткими боями очень напоминали именно мотогонки. Окруженная Кельце-Радомская группировка германских войск уничтожалась соединениями фронта. А танковые бригады дезорганизовывали действия противника западнее. Свердловская была ежесуточно в движении, отсыпались на ходу: в экипаже сменяли на время механика-водителя, за рычаги садились командиры танков и научившиеся водить машину; «стрижи» дремали на теплом жалюзи позади башни, попеременке, не выпуская из рук автоматов.

...Налет на Радошице — и круговая оборона: опередили какую-то часть противника, направившегося туда. Марш на Конске — город, где был разгромлен штаб 4-й танковой армии гитлеровцев, а они, не зная положения дел, продолжали двигать туда свои колонны, прибывающие из резервов и с Западного фронта. Затем приказ — махнуть и ворваться в Петроков (60 км северо-западнее), где пришлось «поработать» только автоматчикам десанта — вылавливали не успевших убежать солдат и офицеров вермахта.

Местное население, высыпавшее на улицы, помогало «стрижам». Толпы восторженных людей обступали наши машины, несли угощение, восхищались, обнимали ребят, звали к себе:

— Какая техника!.. Мы ждали вас! Но не думали, что вы придете так быстро и такими сильными. Пойдемте ужинать...

И мы с удовольствием рассказывали, что наши соседи справа — войска 1-го Белорусского фронта и Армия Войска Польского — освободили накануне Варшаву, поздравляли.

* * *

Удивительно, как наши автоматчики быстро овладевали польским языком. Потом так же было и с немецким и с чешским. Говорят, у уральцев — природные способности: прирожденные полиглоты. Возможно, потому, что наш край от века многонациональный? В Свердловской [220] танковой бригаде служили ребята 20–30 национальностей, точно не знаю: тогда на это не обращал внимания.

Помню, в одной рукопашной схватке в Реваза Магамедова бросили гранату — осколками поранило уши, лоб и разбило начисто автомат. Он в ярости схватил гитлеровца за грудь — «Зачем автомат ломал?!!» — и кулаком проломил ему кости на лице, свалил насмерть. И когда заполняли наградной лист за богатырство — спросили, какой он национальности, Магамедов, не задумываясь, ответил:

— Уралец, конечно.

В те дни, когда мы пробивались от Вислы к Одеру, Геббельс объявил на всю Германию, что изобретено новое сверхсекретное оружие, которое остановит лавины русских танков и совершит какой-то решающий поворот в войне.

— Тут что-то не так, — усомнился наш Батя. — О настоящем секрете по радио не рассказывают. Или дела у них совсем плохи, выдумкой себя успокаивают? В общем, ищите, ребята, будьте бдительнее...

И на самом деле что-то появилось. Среди танкистов пошли разговоры о неких «фаустниках». Несколько машин было выведено из строя, неожиданно, невесть откуда прилетающими снарядами, проламывающими броню. Автоматчикам Пете Чащину и Саше Печенкину удалось захватить «фаустника». Фауст-патрон, коим гитлеровцы начали вооружать самых отчаянных, действительно теоретически мог остановить любой танк. Это легкая труба с мощной кумулятивной гранатой (т. е. ее разрывной заряд действует направленно). Она — с хвостом и стабилизатором — выталкивается из трубы сильным запалом, летит довольно точно в цель и взрывается, едва прикоснется к какой-нибудь поверхности.

Поначалу в нашем корпусе попробовали приваривать на кронштейнах по бокам танков фальш-борты из тонких железных листов или металлических сеток. В правильном расчете, что фауст-граната взорвется о преграду, а самого танка не повредит. Получилось вроде бы эффективно. Но как действовать автоматчикам на броне, когда появились этакие загородки? Ребята приуныли.

Собрали комсомольский актив батальона. Батя успокаивал:

— Этот геббельсовский фауст-патрон — соломинка тонущего. Изобретение шаблонное, оно дало бы результат против самих фашистских танков — они всю войну нарывались на засады, вот и придумали. Против тех, кто видит плохо. А на наших «тридцатьчетверках», на самой броне три-четыре пары глаз дополнительно. Верно я говорю? Или автоматчики десанта забыли, что их главная обязанность — охранять машины в бою?..

«Овладеть новейшим секретным оружием противника», — постановило комсомольское бюро. [221]

И танкисты от своих фальш-бортов очень скоро отказались.

— Стыдоба была какая-то! — вспоминая, посмеивается один из лучших механиков-водителей нашей бригады, мастер вождения танка Николай Яненков. — Давали и эсэсовцам копоти на высшем уровне, принеслись Европу от фашизма освобождать, а машины с этими антифаустными экранами — ни тебе фигуры у «тридцатьчетверки», ни красоты. Едет железный сарай какой-то...

Отказались и потому, что в стремительном наступлении пронырливые, вездесущие и всюду успевающие «стрижи»-автоматчики не только понадоставали множество фауст-патронов, которые гитлеровцы не успевали применять, но и инструкции к ним на папиросной бумаге («фаустники» съедали ее, чтоб не попала противнику). И изучили. И начали стрелять сами. И в считанные дни почти все овладели этим новым сверхсекретным оружием.

Оказалось, по старой поговорке: не так страшен черт, как его малюют. Во-первых, выстреливающий фауст-гранатой непременно обнаруживал себя: он должен был, водрузив трубу на плечо, встать так, чтобы позади не оказалось стены или преграды, иначе спину ему обожжет вырывающееся пламя. Значит, если зорко глядеть, «фаустника» можно вовремя уничтожить, пока он приноравливается, прицеливается, подпуская танк, чтоб был не далее 150 метров. Во-вторых, гранату в полете видно, а значит, ее можно расстрелять в воздухе хорошей автоматной очередью, и десантники наловчились делать это, словно на охоте за утками.

Передо мной — старый фронтовой снимок, сделанный впоследствии погибшим фотографом политотдела Алешей Кошковским. На нем в облачке дыма — Слава Якубович. «Производит выстрел из секретнейшего фашистского оружия — фауст-патрона», — как написано на обороте. И вспоминается случай перед самым Одером.

Несколько танков с автоматчиками должны были взять деревушку где-то на фланге. Едем, осталось с километр, ее уже видно. И возвращавшийся из разведки наш корпусной маленький самолет сбросил вымпел с запиской: «Осторожнее. Полно фаустников. Приехали на бронетранспортерах».

Танкисты развернули машины по фронту, чтобы, приблизившись, сбить обороняющихся — снарядами, огнем пулеметов. Вот уже видна на окраине сплошная шеренга «фаустников», выставивших свои трубы с грушами-дулями, гранатами, на концах. Приготовились встретить, будто заранее ждали нас.

Осталось четыреста метров, триста, двести пятьдесят... И танки остановились.

Пауза длилась секунду-две. Десантники спрыгнули с брони (клянусь, никакой команды никто не подавал), привычно, легко и ловко. Все водрузили [222] на каждое плечо по трофейному «фаусту» развернулись в цепь и пошагали по полю к деревне, в полный рост, автоматы на груди...

«Мальчишки, мальчишки...» — поется в песне. Это были все еще «стрижи», озорные и азартные, лихие, бесшабашные. Но это были уже уральцы-гвардейцы, спокойные, крепкие, уверенные в своем умении бить врага и в правоте своего дела. А главное, с отличным знанием своего противника, с тонким психологическим, даже, сказал бы — политическим расчетом своих дружных действий.

Они дали из «фаустов» залп, следом — другой. С криками — «Фауст!.. Фауст!..» — гитлеровцы побросали свои и побежали.

— Урр-а-а!..

Наши танки двинулись в деревню, но почти ничего не успели: деморализованные «фаустники» повскакивали в свои бронетранспортеры и дали полный газ. Кто не сумел, разбегались в «пешем порядке», падая под огнем автоматчиков. Отстреливался, пока не был уничтожен, лишь один пожилой офицер, высокий, в очках, со множеством наград на груди. И ему удалось смертельно ранить Костю Верховых — того самого Костю, на которого в первые дни службы в нашем батальоне напала собака.

* * *

«С 21 января войска 1-го Украинского фронта начали выходить на Одер... Раньше других к Одеру прорвались войска 4-й танковой армии...» — так записано в «Истории Великой Отечественной...». А тогда в очередном приказе Верховного Главнокомандующего было сказано: «Красная Армия обрушила на врага небывалый по силе удар на всем фронте от Балтики до Карпат... Советские войска с упорными боями продвинулись от границ Восточной Пруссии до нижнего течения Вислы на 270 километров, с плацдарма на Висле южнее Варшавы до нижнего течения реки Одер — на 570 километров, с Сандомирского плацдарма... на 480 километров». Последняя цифра — наша, дело было с нашим участием.

Я опять цитирую «Историю...»: «Танковые войска наступали впереди общевойсковых армий, прокладывая им путь на запад». И среди танковых войск 1-го Украинского шел наш Уральский добровольческий, шла наша Свердловская бригада. В ней — наш батальон. В нем — наши родные «стрижи».

Они дошли до Берлина, затем освобождали Прагу... И наша бригада стала к концу войны называться так: 61-я гвардейская Свердловско-Львовская ордена Ленина Краснознаменная орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого танковая бригада.

Горжусь, что служил в ней.

1974 г.