Война в болоте: Северо-Западный фронт
Летом и осенью 1942 года Северо-Западный фронт вел тяжелые бои. Местность здесь была крайне неблагоприятной для ведения боевых действий — лесисто-болотистая.
Северо-Западный фронт образовался с начала войны из состава Прибалтийского военного округа. Он прикрывал направление на Ленинград с юго-запада и на Москву с северо-запада.
К моменту моего прибытия на передовую, то есть к декабрю 1942 года, фронт вел тяжелые бои на рубеже озеро Ильмень — город Хаем.
Между этими пунктами, примерно посредине, в нашу сторону вдавался большой выступ, в центре которого был город Демянск. Этот выступ назывался Демянский котел. В конце 1941 года сюда угодило шесть немецких дивизий. Но на самом деле котлом, то есть окружением, он был только в начале 1942 года. Затем гитлеровцам удалось прорвать коридор, он назывался Рамушевским, по названию села Рамушева, которое здесь было. Ширина коридора была в среднем 6–8 километров, но ликвидировать этот выступ войска Северо-Западного фронта так и не смогли.
Весь 1942 год и начало 1943-го здесь шли ожесточенные бои. Наши войска постоянно атаковали противника, а он уже приспособился к этим атакам, укрепил свои позиции, и мы не смогли продвинуться ни на шаг. Впечатление такое, что это была мясорубка, которая ежедневно [41] перемалывала наши дивизии. Технику и в первую очередь наши танки применять было нельзя. Мы удивлялись и даже про себя возмущались тем, что атаки велись прямолинейно и практически в одном месте. И только после войны я уяснил, что это были атаки вынужденные, чтобы противник не смог снять с нашего направления хотя бы часть своих войск для переброски их на сталинградское направление или на Кавказ, где также шли ожесточенные бои.
Ценой огромных потерь фронту удалось эту задачу выполнить. Помимо обычных полевых войск здесь сражались морские бригады с Дальнего Востока. Помню колонны матросов в черных бушлатах и шинелях, немцы называли их «черная смерть». Проходило четыре-пять дней, и от полнокровной бригады оставалось несколько человек, которые на двух-трех санях уезжали в тыл. Дивизии за одну-две недели теряли до 80 процентов своего состава.
Хорошо известно, что зимой немцы из трупов наших солдат делали брустверы для своего переднего края, складывая их и обливая водой, так как копать, как правило, было нельзя — не давала вода, которая во многих местах была в 20–30 сантиметрах от поверхности.
Когда образовался Демянский выступ, гитлеровцы проложили туда узкоколейку, по которой подвозили боеприпасы, продовольствие, технику и т. д. Это было очень важно. Мы называли эту дорогу «кукушка». Когда приходил очередной состав, то локомотив издавал звук, напоминающий крик кукушки.
У нас такой дороги не было, подвоз осуществлялся автотранспортом. Дороги, даже в сухое время года, были труднопроходимыми, особенно в заболоченных местах. А в весеннюю распутицу местность становилась сплошным болотом, по которому транспорт двигаться практически не мог. В связи с этим к фронту была построена «лежневка». Вначале поперек пути клали сплошной настил из бревен, а на них сверху крепились продольные бревна, верхняя часть которых стесывалась. Через определенные расстояния были сделаны разъезды. По команде [42] коменданта дороги очередная колонна машин двигалась по колее, встречные же машины ожидали на разъезде. Затем трогалась встречная колонна. Если автомашина по какой-либо причине останавливалась и не могла самостоятельно двигаться вперед, она безжалостно сбрасывалась на обочину, обычно в болото.
В связи с трудностями подвоза фронт постоянно испытывал недостаток боеприпасов и продовольствия. А весной подвоз вообще осуществлялся с большим трудом и на фронте была самая настоящая голодовка. Откапывали из-под снега убитых зимой лошадей и варили это мясо в котлах на кострах. Но и это было редкой удачей. Солдаты пухли от голода. Варили кашу из березовой коры. В общем, кто как мог выходил из положения.
Итак, в начале декабря 1942 года я прибыл на передовую. В ночное время ее нетрудно было определить. Немцы на ночь выставляли боевое охранение от каждой роты, остальные в это время спали. Боевое охранение всю ночь пускало осветительные ракеты. Так что над передовой все время была «иллюминация». У нас этого не было. Были лишь ракеты только для подачи сигналов.
К вечеру я нашел тыловые подразделения полка, куда был назначен. Они располагались в сосновом лесу, впрочем, лес там был почти сплошь. Иногда были небольшие поля, где-то были деревни и пашни. От деревень, как правило, уже почти ничего не осталось. Тыловые подразделения располагались на более высоком месте и здесь были оборудованы блиндажи.
В темноте искать штаб полка трудно, поэтому я, найдя небольшой пустой блиндаж с сухой травой, зарылся в нее и спал до утра. Утром явился в штаб полка. Меня быстро оформили и назначили на должность командира взвода связи штабной батареи 37-го гвардейского артиллерийского полка РГК. Полк был придан 1-й Ударной армии и в тот период поддерживал боевые действия 14-го стрелкового корпуса, который вел тяжелые бои.
Война есть война, некогда, да и некому было разбираться в том, что я закончил артиллерийское училище, а не училище связи. Мне коротко объяснили задачу: обеспечивать [43] командира полка, вернее, его наблюдательный пункт (НП) и штаб полка телефонной связью с дивизионами.
У нас имелись и радиостанции, но главным видом связи был телефон. Взвод, которым мне предстояло командовать, находился в действии, то есть в боевом порядке. Естественно, что знакомиться с ним пришлось в ходе боев.
Меня проводили на НП командира полка, который находился неподалеку от переднего края наших войск. Передний край в этом месте проходил в лесном массиве, по краю болота, и, чтобы видеть противника, хотя бы его передний край, надо было лезть на высокое дерево. Поблизости от этого дерева — мощной размашистой сосны — находился небольшой блиндажик моего взвода. Он был вырыт на небольшом бугорке. Глубоко копать нельзя — вода не давала, поэтому в блиндаже можно было только сидеть. Стоять можно было согнувшись. Земляные нары были прикрыты еловым лапником, а вход закрывался солдатской плащ-палаткой. Никакого окна не было. Если надо было что-то делать при свете, то поджигался кусок кабеля, закрепленный под потолком. Кабель нещадно коптил и вонял горелой резиной, но кое-какой свет был. Сверху блиндаж был накрыт жердями и хвойным лапником. Ночью спали вповалку, даже повернуться можно было только с трудом.
Здесь на НП находилось два отделения. Одним отделением командовал сержант Кольченко — призванный из запаса комбайнер из колхоза где-то в Саратовской области. У него верхняя губа была рассечена глубоким шрамом. Несколько месяцев назад он попал в плен к немцам, здесь же, на СЗФ, и рассказывал, как конвоиры отвели группу пленных на несколько сот метров в сторону и во время движения расстреляли. Кольченко пуля попала в затылок, затем, выбив ряд зубов, вышла через верхнюю губу. Потеряв сознание, он упал в кювет, куда упали и остальные расстрелянные. Очнулся ночью. Ему удалось выйти к своим. Вылечившись в госпитале, он был назначен во взвод командиром отделения. Это был обстоятельный [44] мужик где-то около сорока лет. Я был более чем в два раза моложе его, и он мне особенно на первых порах многое подсказывал и помогал.
Вторым отделением командовал сержант, которого все во взводе называли Зиной. Я тоже так его называл, считая, что это его фамилия. Но вскоре, когда мы отмечали Новый, 1943 год, я узнал, что это была кличка. На фронте всем выдавали по 100 граммов водки в день. Не всегда ее доставляли, да и не всегда было время и условия выпить ее, к тому же командир полка распорядился, чтобы тем, кто находился на передовой, выдавать по 150 граммов, за счет тыловиков. К Новому году у нас набралось по фляжке на каждого.
Поздно вечером в блиндаже под свет кабеля соорудили «праздничный стол». Где-то взяли пару ящиков из-под снарядов, накрыли их плащ-палаткой, открыли банки с консервами. Тогда большой популярностью пользовалась американская тушенка, которую солдаты в шутку называли «вторым фронтом».
Собрались в блиндаже все свободные от дежурства на телефонных точках. Всего было четыре-пять человек и я. Я еще, по правде говоря, не пил, только глотнул раза два и сидел слушал солдатские байки. Мои подчиненные после выпивки хвалились друг перед другом о воровских делах. Один рассказывал, как ограбил универмаг, другой — сберкассу и т. д. Сержант Зина слушал, слушал, потом, ударив ложкой о ящик, заявил, что он был атаманом банды на Холодной горе в Харькове. Там есть такой район и сейчас. Я сидел в углу и думал: куда я попал — не взвод, а бандитская малина.
Угомонившись, все улеглись спать, вместе с ними и я, думая, что многое из того, что я слышал, они сочинили. Но в последующем у командира батареи (им был старший лейтенант Корейша) я узнал, что это было правдой. Полк летом получил пополнение, прибывшее арестантским эшелоном из мест заключения. Все они были уголовниками и ни одного политического. Забегая вперед, надо сказать, что воевали они хорошо. Очевидно, их реактивная [45] натура и бандитские привычки находили выход в солдатской вольнице.
Однажды я заметил, что один из солдат прячет от меня лицо, которое было порядком разбито, почернело и опухло. Попытки выяснить, в чем дело, заканчивались заверениями солдата в том, что во время обстрела он упал и ударился лицом. Такое вполне могло произойти. Но, подозревая, что тут что-то не так, я начал допытываться у Зины: «В чем дело?» Он сначала замялся, но потом рассказал, что этот солдат — бывший вор-карманник. Они, бывшие настоящие воры и бандиты, презирали таких. Но дело было не в этом. Он был уличен в воровстве пайки хлеба, за что и был избит.
С продуктами было трудно. Хлеб делили поровну на всех, и кто-либо один, отвернувшись, говорил, какой кусок кому. А так как большинство солдат постоянно были на дежурстве по телефонным точкам или занимались ремонтом телефонной линии, то паек хлеба лежал в блиндаже до их прихода. Вот этот воришка и повадился таскать хлеб. Солдат практически весь день оставался голодным, лишившись пайки хлеба.
Питание на передовой было, как правило, два раза в сутки: утром до рассвета, когда темно и противник не видит, и вечером, когда наступает темнота. Вообще, повседневный быт на фронте был самым примитивным. Весь день идет ожесточенный бой, и только успевай делать свое дело, о котором я расскажу ниже. Вечером обычно бой затихает, надо где-то обсушиться и отдохнуть.
Наш блиндажик никакой печки не имел. Сушились у костра, а чтобы противник не заметил, устраивали его где-нибудь возле корней вывороченного дерева или в воронке, если там нет воды, а иногда делали из елового лапника что-то наподобие шалаша и там у небольшого костра сушились. Здесь же избавлялись и от вшей, которых было немало, а у некоторых они буквально кишели.
Снимали нательную рубашку или кальсоны и держали над костром, пока вши как следует не «прожарятся». Эту же процедуру проделывали и с верхним обмундированием. [46] Однако шинель или полушубок над костром не натянешь, и вши там оставались. Днем, пока бегаешь, не чувствуешь, а ночью они донимали.
В баню ходили не чаще одного раза в месяц. Баня представляла собой огороженную ветками небольшую площадку, на землю клали лапник. Всю одежду, кроме ремня и сапог, сдавали на прожарку, которой служила обыкновенная железная бочка. На дно бочки наливали немного воды, клали чурки и решетку из прутьев, на нее ложилось обмундирование. Бочка размещалась над костром. Вода в бочке кипела, и горячим паром пропаривалась одежда. Эта процедура длилась один час. На это время каждому давали ведро горячей воды для мытья. Естественно, большую часть времени приходилось нагишом танцевать на холоде, особенно зимой.
В солдатском и офицерском обиходе не было никаких постельных принадлежностей. Шинель или полушубок, плащ-палатка, вещмешок — вот и все «приданое».
Если удавалось втиснуться в блиндажик, то спали вповалку, прижавшись друг к другу, чтобы было теплей. Иногда, если позволяла обстановка, с вечера раскладывали костер, вернее, до наступления темноты. Когда земля под костром нагревалась, угли разгребали, клали лапник и ложились, укрывшись плащ-палаткой. Так было теплее, чем в нетопленом блиндаже. Туалетных принадлежностей тоже, как правило, не было. Хорошо, если удавалось утром сполоснуть из лужи или болота лицо, утершись полой шинели. Большинство были чумазые от копоти костров. В общем, быт был самым примитивным.
Теперь несколько слов о фронте, вернее, передовой. Так называли передний край и ближайший тыл, простреливаемый ружейно-пулеметным огнем.
В первый же день мои представления о фронте полностью подтвердились. С рассветом начался ожесточенный бой. Наши войска пытались атаковать противника. Тот, естественно, всеми огневыми средствами отражал наше нападение. Грохот канонады нашей артиллерии и минометов сливался с грохотом разрывов вражеских снарядов [47] и мин, треск пулеметных, автоматных и ружейных выстрелов, крики «ура!», ругань, крики и стоны раненых — все это сливалось в сплошной тяжелый грохот боя. Эту «музыку» дополняли воздушные бои в небе, яростные бомбежки и штурмовые удары вражеской авиации. Вблизи переднего края лес был очень сильно избит снарядами и бомбами. Большинство деревьев сломано или срезано осколками на разной высоте.
Земля была изрыта окопами, почти сплошь усеяна воронками от бомб и снарядов. В воздухе постоянно висел смрад от разрывов снарядов, мин, бомб, пожаров.
Раненые, как правило, сами добирались до ближайших медпунктов, а это полтора-два километра, — где ползком, где на попутной повозке. Санитары были заняты только тяжелыми ранеными, теми, кто не мог самостоятельно доползти. Помню мальчишку младшего лейтенанта, такого же, как и я, который с простреленной насквозь грудью, зажимая рукой рану, брел в полубессознательном состоянии на медпункт. Помочь ему я не мог, у меня была неотложная боевая работа, о которой речь ниже.
Убитых, а их было много, хоронили тут же. Впрочем, хоронили — слишком громко сказано. В лучшем случае, накрыв плащ-палаткой по несколько человек, засыпали в окопе или большой воронке, в которых часто на дне стояла вода. Нередко закапывали без всякой плащ-палатки, лицом вниз. Нередко убитые по несколько дней лежали незарытыми, было не до них.
Помню, в одном месте был родник, метров 300–400 от передовой. Деревья там почти все были сломаны снарядами и бомбами. Это было зимой. Солдаты ближайших подразделений пробирались туда, чтобы набрать котелок воды. Вражеский снайпер, укрывшись где-то, очевидно на нейтральной территории, делал свое черное дело. Когда я подошел туда, возле родника лежало уже четыре или пять трупов. Я сначала не понял, в чем дело, глотнул немного и пошел дальше. Отойдя шагов 20–30, я услышал щелчок пули и обернулся. Пуля достала очередную жертву, после меня подошедшую к роднику. [48]
Моя задача в этот период состояла в том, чтобы обеспечить проводной линией телефонной связи наблюдательный пункт полка с наблюдательными пунктами командиров дивизионов, которые находились непосредственно на переднем крае в батальонах первой линии.
НП командира полка находился на мощной сосне метров 600–800 от переднего края. К сосне была приставлена самодельная лестница, а между ветвей сделана небольшая площадка из жердей. Там были укреплены несколько листов железа для защиты от пуль и осколков. Весь день там находился или командир полка, или его заместитель, руководившие огнем дивизионов.
В полку было четыре дивизиона, на НП каждого из них шла телефонная линия, которая прокладывалась по земле. Подвешивать ее на деревья было некогда, кроме того, подвешенная линия часто нарушалась попаданием осколков, а иногда и пуль. По земле во многих местах шло большое количество телефонных линий различных частей и подразделений. Кабель у всех был одинаковый, и если снаряд или мина рвали осколками несколько линий, то непросто было разобрать, где чья линия, особенно ночью. А командир требовал постоянную связь. Крутиться приходилось весь день, а часто и ночью.
Взвод был укомплектован не полностью. На каждой точке вместо двух-трех телефонистов находился, как правило, один, постоянно днем и ночью, неделями, месяцами, держа телефонную трубку у уха. Солдаты приспосабливались и к этому. К телефонной трубке привязывали небольшую петлю из шпагата или куска кабеля и надевали эту петлю на голову, так что у многих даже вытерлись волосы в этом месте, где была веревочка.
Телефон нельзя было бросить ни на минуту — днем все время передавались команды и приказания, а ночью через каждые 10–15 минут проверялась исправность связи. И если телефонист на вызов не отвечал, на линию посылался линейный связист.
Помню, как-то ночью не ответил телефонист одной из точек, его позывной был «Казань». Дежурил там один [49] солдат, татарин по национальности, говоривший с довольно заметным акцентом. Я несколько раз вызывал его, но ответа не было. Все телефонисты находились на других линиях, пришлось бежать самому. Беру в руки линию и бегу по ней в поисках порыва. Ночь, темно, ничего почти не видно.
Пробежал около километра — линия цела, и шла она в небольшой блиндажик, где сидел телефонист. Блиндаж имел небольшое перекрытие из бревен, вход в него был через отверстие в потолке. Глубина блиндажа была немногим больше метра. Засунул голову в дыру и позвал: «Казань». Вижу, мой телефонист спит сидя у телефона, прислонившись спиной к стене блиндажа, в котором мерцал огонек куска горевшего кабеля. Повторяю сильнее: «Казань!»; телефонист отвечает автоматически: «Казань слюшаю». Но для того чтобы услышать ответ по телефону, надо нажать разговорный клапан в микротелефонной трубке, а так как солдат спал, то, естественно, он этого не делал, хотя и во сне отвечал на вызов. Видя это, я крикнул сильнее: «Казань!» Солдат вздрогнул, проснулся, нажал клапан и ответил. Обругав его как следует, отправился назад.
Обычно в блиндаже находилось две-три телефонных точки — артиллеристы, минометчики, пехота; и если случался порыв на линии, телефонист оставлял телефон на попечение соседа и бежал на линию. Кроме того, надо же было решать и свои личные житейские нужды, поэтому нередко солдаты выручали друг друга. Цеплял один по две трубки на голову, давая другому возможность отлучиться на 5–10 минут. Труднее было, когда телефонист оставался один. За самовольное, без разрешения, оставление своего места расправа могла быть самой жестокой, вплоть до расстрела на месте. Фронт есть фронт, там некогда разбираться, прав или не прав, главное — боевая работа, боевая задача.
Кроме телефонных линий и окопных телефонных станций на переднем крае взвод обслуживал и линию в тыл, в штаб полка. Ее протяженность составляла порядка пяти километров. Учитывая, что телефоны у нас были [50] слабоватые (УНА-Ф, то есть унифицированный носимый аппарат фонический), много сил приходилось затрачивать для того, чтобы и слышимость была хорошей, и линия была исправной. А чем длиннее линия, тем эти параметры ухудшались. Особенно донимали порывы, в основном из-за артобстрелов.
Посоветовавшись со своими командирами отделений, мы решили телефонную линию на штаб проложить заново. Прежняя линия шла вдоль дороги, где кроме нашей линии было большое количество других. Даже в условиях, когда линия была цела, прослушивались по индукции переговоры чужих станций. Маршрут новой линии выбрали в основном по болотам, а где нельзя, закапывали в землю. Конечно, пришлось потрудиться и помокнуть в болотах. Зато потом, когда выпал снег и укрыл нашу линию, она работала до самой весны безотказно. Разрывы снарядов и мин, даже вблизи от линии, вреда ей не причиняли. Снаряд или мина уходили в болото, выбрасывая фонтан грязи. Основная масса осколков оставалась в болоте.
Весной, когда активизировались боевые действия, наша линия действовала безупречно. Нередко из других частей приходили к нам, чтобы по нашей линии и через наш штаб полка передать какое-то срочное распоряжение в свою часть.
Однажды где-то в феврале 1943 года командир полка приказал дать связь на передовой наблюдательный пункт. Там была сделана небольшая избушка из толстых бревен. Сверху она имела два наката, кроме того, снаружи стены были укреплены вертикальными столбами. Это в какой-то степени защищало от осколков и пуль. Правда, прямое попадание снаряда это сооружение вряд ли бы выдержало.
Когда протянули телефонную линию, мне стало известно, что командир полка управлял огнем по радио. Немцы засекли радиостанцию и забросали блиндаж снарядами и минами. Вся земля вокруг блиндажа была изрыта воронками, буквально перепахана. Удивительно, как уцелел сам блиндаж в этом аду. Как только поставили телефон [51] и установили связь, сразу же командир полка начал управлять огнем по телефону.
Очередной артналет врага. Земля рядом с блиндажом становится дыбом от разрывов. В основном они рвутся в тылу нашего блиндажа, метров 50–70 позади. Связь, конечно, вышла из строя. Командир полка требует быстро восстановить связь, чтобы передать команду на подавление вражеской батареи. Как посылать в такое пекло солдата? А их у меня всего двое. Выскочил один из них и, маневрируя между разрывами, побежал по линии, держа ее в руке. Вскоре связь восстановилась, но буквально на считаные секунды, — и вновь оборвалась. Я понял, что связист убит или ранен тяжело, если не может восстановить линию.
Посылаю второго. Наблюдаем сквозь дверной проем с начальником связи полка за его игрой со смертью. Очередной разрыв, вернее, серия разрывов, и мой связист как подкошенный падает на землю — убит.
Вскоре артналет прекратился, но я знаю, что это ненадолго. Выскакиваю из блиндажа, что есть силы бегу по линии, перепрыгивая воронки. Есть порыв, быстро зачищаю и соединяю концы, подключил аппарат, связь в сторону НП есть, а в другую — нет. Бегу дальше, еще порыв. И тут начался очередной огневой налет. Я оказался в центре этого клокочущего вулкана. Две-три секунды между разрывами, и я броском вперед падаю в воронку. Нашел второй конец линии, лежа в грязи в воронке. Зубами срываю оплетку кабеля и сращиваю концы. Снаряды с диким воем рвутся вокруг, свистят и шлепаются вокруг осколки, комья грязи лупят по спине. Уткнулся головой в воронку. Конечно, очень страшно, трудно выдержать эту бешеную пляску смерти. Маленький промежуток, и я бросаюсь в свежую воронку, зная, что по теории вероятности два снаряда в одну воронку не попадают. Но ведь это теория, а она далеко не всегда совпадает с практикой.
Минут десять длился огневой налет, но он показался вечностью. Небольшое затишье. Я лихорадочно ищу оборванные концы провода, сращиваю их, вижу, как начальник [52] связи полка (он находился вместе с командиром полка и теперь выполнял обязанности дежурного телефониста) подает мне знаки руками, что связь есть.
Пот заливает лицо и спину, хотя на улице зима. Несколько минут лежу, отдышался. Знаю, что скоро будет новый огневой налет. Немцы педантичный народ — раз начали обстрел, то будут продолжать его, пока не потребуется перенести огонь на другую цель. У немцев узкоколейка, и, судя по всему, недостатка в снарядах они не ощущают, а у нас жесткий лимит. Зачастую на одно орудие в сутки отпускают один снаряд.
Передохнув, отошел назад метров сто, укрылся под вывороченным деревом, жду. Вскоре вновь начался огневой налет, дикая пляска смерти. Линия, конечно, опять была перебита, и вновь лихорадочно ищу концы проводов. Налет кончился внезапно, так же как и начался. Между огневыми налетами противник все время держит этот участок под обстрелом, методически посылая снаряд за снарядом через каждые 20–30 секунд.
Вся линия в узлах, и слышимость, конечно, хуже. У меня с собой, кроме телефонного аппарата, катушка кабеля, метров пятьсот. Поняв, что немцы не отступились от этого участка и будут вести его обстрел дальше, я на одном из узлов вблизи зоны обстрела подсоединяю провод с катушкой и прокладываю линию за зоной обстрела. Несколько раз приходилось бросаться в воронки, когда снаряд угрожающе летел на меня. В воронках вода, вымок весь насквозь, но линию подтянул.
Командир полка стучит пистолетом по подобию стола из жердей, требует связь. Очередной огневой налет вновь перебил линию. И тут появляюсь я с последними метрами кабеля на катушке. Начальник связи хватает ее, лихорадочно подсоединяет провод к телефону — есть связь! Командир полка между командами подбадривает меня одобряющим взглядом, связь работает устойчиво. А связь на фронте — это нерв армии, да и в мирное время тоже.
Снимаю сапоги, выливаю воду, выжимаю портянки и снова за работу, пока за телефониста. Еще не подошел [53] солдат-телефонист, вызванный с центральной станции.
Весь январь и февраль продолжались тяжелые бои, гибли тысячи людей, но результата практически никакого.
В начале марта 1943 года я получил приказание на организацию проводной связи в новый район. Линию надо было тянуть многокилометровую, а чем длиннее линия, тем меньше надежности. С двумя телефонистами потянули линию. У каждого по 5–6 катушек кабеля, каждая 7–8 килограммов и по телефонному аппарату. Я тоже нагрузился наравне со всеми. На мне белый маскировочный халат — передовая рядом.
Весь день тянули линию. Устал до невозможности. Еле добрел до промежуточной станции — там телефонист соорудил из ветвей ели и сосны шалаш. В шалаше горит небольшой костер, сел рядом с костром, не заметил, как уснул. Проснулся, когда на мне загорелся маскхалат и обожгло лицо. Пришлось завалиться в снег, чтобы потушить тлеющий маскхалат.
В марте 1943 года началось наступление войск Северо-Западного фронта, в том числе и на участке 1-й Ударной армии, которой командовал генерал Кузнецов. Рано утром всем действовавшим в первом эшелоне наступления выдали погоны.
Помню, как перед атакой солдаты снимали шинели, оставаясь только в ватниках, чтобы легче было атаковать. В первый же день удалось прорвать оборону противника. 1-я Ударная армия действовала южнее Демянского котла, нанося удар в районе сел Залучье, Годилово, Матасово, у самого основания горловины окруженной группировки. Враг упорно сопротивлялся. За многие месяцы обороны он пристрелял каждый кустик и теперь вел ожесточенный прицельный огонь из всех видов оружия.
В небе тоже шел яростный авиационный бой. Оттуда сыпались на землю осколки от самолетов, а иногда и самолеты падали на землю.
Наступление шло тяжело, большие потери несли наши войска, но настойчиво, упорно «прогрызали» вражескую [54] оборону. Взяты села Залучье, Годилово, Матасово. Это уже успех. Противник, чувствуя, что назревает новый котел, начал постепенно отходить, выравнивая фронт. Вскоре Демянский котел перестал существовать, но окружить вражеские войска не удалось. Части 1-й Ударной армии вышли на рубеж реки Редья и здесь перешли к обороне.
Боевые порядки нашего 37-го гвардейского артполка располагались в районе села Поддорье. Полк поддерживал 14-й гвардейский стрелковый корпус, который входил в состав 1-й Ударной армии.
Весна полностью вступила в свои права, все вокруг покрылось талой водой, дороги стали непроходимы. Подвоз продовольствия прекратился. Иногда У-2 сбрасывал несколько мешков сухарей, которые превращались в крошево, да и доставались только тем, кто успел найти. А так как это происходило в темное время, то иногда мешки попадали к противнику. К тому же летчик всегда выбирал поляну в лесу и на нее сбрасывал свой груз. Но в этой болотистой местности поляна всегда была болотом, причем часто глубоким, с трясиной, и уже не один солдат ушел в эту трясину в попытке достать желанный мешок.
Продовольствия вообще никакого не выдавали, и голод мучил основательно. Иногда удавалось набрать на болоте клюквы, грызли березовую кору. Однажды командир отделения сержант Ткачук подстрелил какую-то птицу, не то сороку, не то ворону. Сварили суп, съели его мигом. Удачей считалось, если удавалось найти убитую лошадь. Ее немедленно разделывали буквально до хвоста, все шло в пищу. Варили ее часа три или четыре. За это время с нее выходило много пены: зачастую конина была уже в годах и, конечно, жесткая. Но голод делал свое дело. Нередко весной из-под снега появлялась туша, убитая еще осенью. Она тоже шла в ход, хотя, как правило, была с душком. В общем питание, особенно на передовой, было скудным и нерегулярным. Голодать приходилось часто.
За бои в январе — марте меня наградили орденом Красной Звезды. Приказ подписал командир 14-го гвардейского [55] стрелкового корпуса. Впрочем, наградной лист я не видел и не знаю, что там было написано. Я, конечно, был горд этой наградой, мне ведь было только 19 лет.
Этот эпизод фронтовой жизни тех лет я опишу более подробно.
Весна 1943 года на Северо-Западном фронте наступила неожиданно рано. Уже в марте яркое солнце растопило снег, талая вода залила все вокруг на десятки, а может, и сотни километров. Леса, поля, многочисленные болота — все было залито водой, только небольшие бугорки возвышались над ней. Раскисли дороги, залиты водой окопы, траншеи, блиндажи. Сплошное море воды, насколько хватает видимости.
Орудия нашей батареи разместились на плотах из толстых бревен, благо кругом лес. Я с парой разведчиков и телефонистов постоянно находился на ПНП (передовом наблюдательном пункте) в батальоне, которому была придана наша батарея. Нам повезло — наш блиндажик вырыт на небольшом косогоре и вода сюда не достает.
Активные боевые действия прекратились — нет подвоза боеприпасов; в такой ситуации не повоюешь. Только изредка, то в одной, то в другой стороне, слышны отдельные выстрелы, то ли боевое охранение кто-то потревожил, то ли какой зверь или птица попали на мушку.
Солдаты, как зайцы у деда Мазая, устраиваются где-нибудь на поваленном дереве, благо кругом хвойный лес, сушат на солнце вымокшие за ночь шинели, портянки, плащ-палатки, беззлобно поругиваясь на капризы погоды. Все разговоры крутятся вокруг одной темы: привезут сегодня обед или нет? Уже много дней сидим на голодном пайке, хорошо, если дадут по одному сухарю да по кружке кипятка на весь день. А нам, артиллеристам, еще труднее: наша дивизионная кухня где-то километрах в пяти сзади, в тылу, попробуй туда доберись по сплошной воде! К тому же и там в котлах один кипяток. Мы берем сухим пайком на несколько суток и потом сами варим в котелках. Но уже недели две не дают почти ничего, разве что несколько подмоченных сухарей. Все мысли сводятся к одной: что бы поесть? [56]
Иногда на болотах попадалась клюква. Собирали ее нередко по пояс в воде, а то и проваливались чуть ли не с головой в ледяную болотную купель. Варили что-то вроде киселя, добавляя к ягодам кору осины. Пища выходила кислая, горьковатая, но все же горячая и как-то удавалось обмануть желудок, постоянно требующий еды. Но уже больше недели походы за клюквой были безрезультатными — все вокруг собрано.
У меня была верховая лошадка, которая стояла здесь же, вблизи блиндажа, в специально вырытом в косогоре загончике. Бедное животное, оно каждый раз встречало меня тоскливым, голодным взглядом. Если нам иногда перепадало по сухарю, то для лошади не давали ничего. Единственным кормом были березовые да осиновые ветки, иногда клочок пожухлой, прошлогодней травы.
Мы берегли нашу лошадку как зеницу ока. Моим солдатам, обессилевшим от постоянного недоедания, было уже не под силу совершать вояжи на нашу кухню, пять километров туда и столько же обратно, хотя все они были не хилого десятка. Лошадка нас выручала. На ней мои солдаты по очереди каждые трое суток ездили к старшине батареи за провизией.
Как-то утром дежурный телефонист доложил, что меня вызывают в штаб полка. Теряюсь в догадках: зачем бы меня, командира взвода, вызывали в штаб полка, где я ни разу не бывал? Попросил телефониста по «солдатскому телеграфу» узнать, в чем дело. Вскоре тот доложил, что меня вызывают за получением награды, ордена Красной Звезды, которым я был награжден в конце прошлого, 1942 года. Приказ есть приказ, и хотя награждают не каждый день и повод, конечно, приятный, но десять километров до штаба и столько же обратно по сплошной воде — удовольствие малоприятное.
Решил ехать на своей лошадке. Пошел доложить командиру батальона о полученном приказании. Тот сообщил мне, что его тоже вызывают и по той же причине. Поздравили друг друга. Комбат предложил ехать вместе, наши штабы располагались недалеко друг от друга. Недалеко от нашего ПНП проходила грейдированная [57] дорога, ровной стрелой прорезавшая лес: в одну сторону — райцентр Поддорье Новгородской области, там противник, в другую сторону — в наш тыл. Едем по обочине дороги, справа глубокий кювет, доверху заполненный талой водой. Многие участки дороги тоже залиты водой. Впереди едет комбат, за ним его коновод, позади я на своей лошадке.
Тишина, пригревает яркое солнце, робко оживает природа, кое-где выглядывает зеленая травка. Едем шагом, наши лошади вряд ли в состоянии перейти на рысь. Да и надо внимательно смотреть вперед под ноги, ведь мы вблизи передовой, и минные поля здесь не редкость, тем более на дороге. Дорога пустынна, никакого движения. Едем, как говорится, копыто в копыто, иногда перебрасываемся словами.
Проехали километра три. Вдруг впереди фонтан воды, грязи, дыма. Я не успел осознать, что произошло, как оказался в глубоком кювете с головой в ледяной воде. Рядом бьется моя лошадка, пытаясь встать на ноги. Хорошо, что я еще успел выдернуть ногу из стремени, а то наглотался бы воды, пока вылез из-под лошади. Ледяная вода успела попасть под одежду, в сапоги.
Впереди в кювете пытается выбраться из-под лошади ординарец комбата. Помог ему встать на ноги. Там же, где ехал комбат, страшная картина: лошадь его разорвана на части, бьется в конвульсиях, и здесь же, в воронке, быстро заполняющейся грязной талой водой, растерзанное тело комбата. Развороченная взрывом нижняя часть его тела перемешалась с окровавленными кусками лошади...
Страшная, тяжелая картина. Запекшиеся губы еле шепчут последние слова: «...Иван... застрели... застрели». Горло сжал комок. Рядом плачет коновод, не знает, что делать. Я предлагаю ему изуродованные останки тела комбата завернуть в плащ-палатку, отвезти в штаб полка и доложить, что комбат прибыл за наградой.
Молча едем по дороге. Теперь я впереди, за мной лошадь коновода, которую он ведет в поводу, на ней в двух плащ-палатках останки комбата... Печальная процессия. [58]
Вскоре наши дороги расходятся. Шоссе осталось в стороне. Еду по низкорослому ельнику, старой вырубке леса. На небольшом пригорке моя лошадь останавливается и ложится на бок, еле успел выскочить из седла. Выбилась из сил. До штаба полка еще километра два. Лошадь моя печальными виноватыми глазами смотрит на меня. Пытаюсь ее погладить и успокоить: она все еще вздрагивает от пережитого.
Что делать? Бросить лошадь нельзя, но и поднять ее на ноги невозможно, бедное животное совсем выбилось из сил.
Посмотрел вокруг, поблизости ни души. Снял седло, повод уздечки привязал к ближайшему деревцу, взвалил седло на плечи и побрел в сторону штаба. Пусть лошадь отдохнет, пока я буду ходить.
С трудом добрался до штаба. Он размещался в одном из домов небольшой деревушки. У дома стояла пожарная качалка (насос), и солдаты почти через каждый час качали воду из-под дома — половодье поднимало пол.
В штабе мне вручили мой первый орден Красной Звезды за прошлые бои, поздравили, налили полкружки водки, полкотелка настоящего горохового супа, дали кусок настоящего хлеба. Такого вкусного супа я не ел ни до, ни после этого, а может быть, мне так показалось с голодухи.
Отдохнув с час, я пошел обратно, к своей лошадке. В кармане шинели было два брикета горохового супа, два брикета пшенной каши да несколько полновесных сухарей, сбоку на ремне во фляжке побулькивала водка — целое состояние!
Вскоре подошел к тому месту, где оставил свою лошадь, бегаю от куста к кусту, но ее нигде не видно. Ошибиться я не мог. Наконец увидел пустую уздечку, привязанную к деревцу, а поблизости хвост — все, что осталось от моей лошади. Вдали, километрах в полутора, видны были орудия батарей нашего полка...
Взвалив на плечи седло и уздечку, побрел я на свой ПНП. День уже клонился к закату. Багровый круг солнца коснулся верхней кромки дальнего леса... [59]
Мои солдаты быстро сварили два котелка горохового супа, разлили по кружкам водку, стоя и молча помянули комбата, а затем мне еще раз пришлось бросать свой орден в кружку. Фронтовая жизнь продолжалась.
Это был мой первый орден, мне шел двадцатый год, и все основные сражения были еще впереди.
Одно отделение моего взвода располагалось вместе со мною вблизи передовой. Мы занимали хороший блиндаж, вырытый в молодом ельнике на возвышенности; говорили, что это бывший партизанский лагерь.
Здесь у меня произошла неприятность. Ночью исчез один мой солдат. Он охранял наш и соседний блиндаж. Наутро появились работники контрразведки «Смерш». Допрашивали меня и моих солдат, выясняя, что собой представлял пропавший солдат. Они осмотрели местность вокруг и пришли к выводу, что солдата взяла ночью вражеская разведгруппа. На земле были видны следы немецких сапог. Хорошо, что не забросали наш блиндаж гранатами. В общем, урок был серьезный. Пришлось усилить охрану, особенно ночью.
Вскоре наш полк был выведен в ближайший тыл, неподалеку от села Малтовица, где полк получил пополнение и переформировался, был укомплектован новой техникой. Неподалеку находился передний край бывшей немецкой обороны, и мы иногда ходили туда, снимали там телефонный кабель и другое имущество. Нередко кто-то подрывался на вражеских минах. Удивлялись мы немецкой обстоятельности, с какой они обустроили свою оборону. Блиндажи были обиты внутри досками, имелись дощатые двухэтажные нары, даже туалет был оборудован по всем правилам. Траншеи на высоком месте были в полный рост, и стены также были укреплены жердями или досками. В полутора километрах от переднего края находился самый настоящий дом отдыха для солдат и везде горы бутылок. Иногда встречались блиндажи, одна из стен которых была выложена из пустых бутылок. На подступах к немецкой обороне в траве нередко встречались трупы наших солдат, погибших в боях. Никто их не хоронил. [60]
Работая командиром взвода связи, я все время просился на артиллерийскую должность. Вскоре моя просьба была удовлетворена. Весной 1943 года меня назначили командиром 2-го огневого взвода батареи. На вооружении батареи находились 76-мм пушки образца 1939 года. Проводили занятия по огневой подготовке и по тактике. Готовились к новым боям.
Вскоре полк перешел на новые штаты. Ряд офицеров, в том числе и я, вышли за штат. Мы откомандировывались в резерв фронта. Начальник штаба полка, подписывая командировочное предписание, увидел мою фамилию, вызвал и спросил, почему я не сказал ему, что выведен за штат. Он заявил, что я хорошо показал себя в боях и меня надо было оставить в полку. Но приказ уже подписан. Вместе с другими офицерами мы направились в Едрово, где по-прежнему находился 69-й запасной артполк. Так я второй раз попал сюда.
Дивизион резерва офицерского состава размещался в знакомом мне лесу в больших землянках. Они представляли собой большую квадратную яму: справа и слева земляные нары, покрытые еловым лапником, видавшими виды солдатскими матрасами и подушками, набитыми соломой. Крыша была двухскатная, посредине толстое бревно, на которое ложились жерди, покрытые еловым лапником и засыпанные сверху землей. Вот и все удобства, все остальное в соседних кустах. Умывались у ближайшего болота, где была вырыта яма и всегда стояла вода.
Кормились мы из обычной походной кухни. Пища была самая неприхотливая: суп или щи и каша на второе да чай. Никакой столовой, конечно, не было. Под деревьями из жердей были сооружены примитивные столы и такие же сиденья. Кроме обычной пищи, офицерам выдавали один раз в месяц дополнительный паек: банку консервов (обычно в томатном соусе), пачку печенья, кусок масла или сала, граммов 300–400.
Выдавали всем табак. Помню, выдали ароматный табак «Южный». Я не курил и отдавал его другим. Этот табак сыграл злую шутку. Пачки табака были похожи [61] на пачки чая. Повар у кого-то спросил одну или две пачки чая и положил их в блиндаже на полку, где хранился чай. Рано утром в один из дней, заваривая чай, он вместо чая бросил в котел пачку табака. Мы пили чай молча, потом кто-то сказал, что чай горький. Все зашумели, собрались возле котла. Повар, чуя неладное, длинным черпаком поддел со дна заварку. Она распарилась и напоминала кучу травы. Стало ясно, что это табак. Поругавшись и посмеявшись, разошлись. К вечеру узнали, что повара арестовала военная контрразведка «Смерш». Ему приписали попытку отравить офицеров. Нелепый случай, но судьба этого невинного человека была решена.
В нашей землянке, впрочем как и в других, было несметное число крыс. Доппаек мы клали на центральную балку под потолком. Крысы быстро расправлялись со всем, что было им по зубам. Обычная картина: приходим с обеда, ложимся вздремнуть. Как только все улеглись, крысы в очередь друг за другом заползают на балку, и пошла работа. И тут по еле заметному взмаху руки раздается сразу несколько выстрелов из пистолетов и наганов. Стеклянные банки вдребезги, крысы кубарем падают на пол и разбегаются. Зато через несколько минут прибегает дежурный по полку выяснять, что за стрельба. Но мы уже делаем вид, что крепко спим. Доппайку доставалось и от крыс, и от нашей стрельбы, но крысы, по-моему, серьезного ущерба не несли.
В запасном полку встретился со своими прежними сослуживцами по 69-му ЗАП. Они почти все были на своих местах. Здесь все же не передовая.
В дивизионе резерва я пробыл месяц и получил назначение в 1-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию.
Дивизия находилась на Северо-Западном фронте в районе Старой Руссы. Этому городку в Новгородской области досталось крепко. Его длительное время штурмовали наши войска, он находился в зоне досягаемости не только минометного и артиллерийского, но и пулеметного огня. Вокруг Старой Руссы почти сплошные [62] болота и леса. К моменту моего прибытия в дивизию, лес вокруг города практически был уничтожен артиллерийским и минометным огнем.
Я прибыл в 4-й гвардейский воздушно-десантный полк в середине августа 1943 года. Очередное наступление на Старую Руссу началось 10 августа. На этот раз сюда были брошены несколько воздушно-десантных дивизий, в том числе и наша дивизия.
Бои шли ожесточенные. Десантникам удалось прорвать оборону противника, преодолеть несколько (пять или шесть) рубежей обороны, где все простреливалось перекрестным огнем, а местность была густо заминирована. Подступы к Старой Руссе были укреплены сильнее, чем можно было предполагать. Здесь полегли многие десятки тысяч наших солдат и офицеров, в том числе и десантников.
Прежде чем описывать свое прибытие в полк, коротко скажу об истории дивизии, где мне предстояло служить и воевать. В тот период воздушно-десантные соединения действовали как обычные стрелковые дивизии.
Воздушно-десантные войска берут свое начало с предвоенных маневров Киевского военного округа в 1939 году. Тогда был выброшен небольшой десант с самолетов. На маневрах присутствовали иностранные военные атташе, и для них, впрочем, как и для многих из наших командиров, это было полной неожиданностью. К началу Великой Отечественной войны в нашей армии уже было сформировано несколько воздушно-десантных корпусов, каждый из которых состоял из парашютно-десантных бригад, а те, в свою очередь, из батальонов.
Предшественником 1-й гвардейской воздушно-десантной дивизии был 4-й воздушно-десантный корпус. Он дислоцировался в Белорусском военном округе. Командовал корпусом генерал-майор А. Ф. Левашов. С начала войны корпус вел тяжелые бои с немецко-фашистскими захватчиками в составе Западного фронта, которым командовал генерал Павлов, Герой Советского Союза. Он вскоре был снят с должности и расстрелян за потерю управления фронтом, хотя его вины в этом не было. [63]
Вскоре корпус был выведен из боя, сосредоточен в районе города Тейково Горьковской области, где проводил доукомплектование и занимался боевой подготовкой.
К осени 1941 года обстановка на фронтах была исключительно тяжелой. Гитлеровские войска блокировали Ленинград, окружив его со всех сторон. Только через Ладожское озеро поддерживалась связь города со страной. Зимой ледовая дорога получила название Дорога жизни. Враг подошел вплотную к столице нашей родины.
В первых числах декабря 1941 года началось наступление под Москвой. В нем участвовало несколько фронтов, в том числе Калининский и Западный. Противнику был нанесен мощный (по тем временам) удар, и он начал отходить от Москвы на запад.
Чтобы способствовать войскам Западного фронта в развитии наступления, было принято решение на выброску воздушного десанта в тыл противника в район города Вязьма. Воздушный десант был выброшен в район между Вязьмой и Дорогобужем Смоленской области. Десантирование проходило в трудных зимних условиях 27–28 января 1942 года. Воздушно-десантные войска не имели специальных военно-транспортных самолетов, и десантирование проводилось из бомбардировщиков. Вооружен десант был только легким стрелковым оружием. Оторванность от фронта, трудности обеспечения боеприпасами и продовольствием тяжело сказывались на действиях наших частей.
4-й воздушно-десантный корпус генерал-майора Левашова в составе 8, 9 и 214-й воздушно-десантных бригад также был выброшен в указанный район. Десантирование проходило драматично. Командир корпуса был убит еще в самолете до десантирования. Командование корпусом принял начальник штаба полковник А. Ф. Казанкин. Впоследствии десантники рассказывали о тех исключительно трудных и кровопролитных боях в тылу врага. Тем не менее десант выполнил свою задачу. В течение полугода, до июля 1942 года он сковывал крупную группировку вражеских войск в этом районе. [64]
В июне — июле, по приказу фронта, остатки корпуса мелкими группами вышли из окружения в районе города Кирова Калужской области. Вышедший из боя корпус был преобразован в 1-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию. После переформирования дивизия была в 1943 году направлена на Северо-Западный фронт.
В июле — августе 1943 года дивизия приняла участие в боях под Старой Руссой Новгородской области. Здесь началось очередное наступление. Вот сюда я и был назначен на должность командира взвода управления 4-й батареи 2-го дивизиона 4-го гвардейского воздушно-десантного артполка.
В дивизию нас было направленно несколько человек, в том числе и лейтенант Кулаков Иван Яковлевич, ныне полковник в отставке. Мы подружились тогда и сохранили дружбу до настоящего времени. Кроме меня, все остальные, как говорят, пороха не нюхали, впервые попали на фронт, и я, как мог, объяснял им, что и как бывает на войне.
На попутных машинах к вечеру добрались до района расположения дивизии. Вечером в лесу искать свой полк дело трудное, поэтому я предложил переночевать, а утром разыскать полк. Нам попался пустой блиндаж на опушке леса. Пол его был застелен травой. Блиндаж был низким, стоять можно было только на коленях. Фронт жил своей жизнью. Где-то вдали слышалась артиллерийская канонада, по дорогам шли машины, груженные боеприпасами и продовольствием. Все эти фронтовые приметы мне были хорошо известны, поэтому я, улегшись на траву, укрылся полой шинели и быстро уснул.
Утром мы довольно быстро нашли штаб нашего полка. Оформили документы, и я ушел искать свою 4-ю батарею. Это было в середине августа 1943 года. К этому моменту наступление на Старую Руссу уже выдохлось. Прорвав глубоко эшелонированную оборону противника, полки дивизии продвинулись на 8–10 километров и подошли вплотную к городу, но овладеть им не смогли. Потери с нашей стороны были очень большими. Кругом [65] болота, лес весь уничтожен снарядами и минами, всюду завалы от поваленного леса. Технику, в том числе и танки, здесь применять было невозможно. В этом была одна из причин неудачи очередного наступления. Но прорыв обороны противника и продвижение на несколько километров для Северо-Западного фронта было событием значительным.
Командир 4-й батареи находился на своем НП, который располагался у большого поваленного дерева, здесь же был и командир батальона одного из полков, который поддерживал наш дивизион.
Появившись на НП, я остановился возле командира батареи и стал докладывать о своем прибытии на должность. Но он сразу же, дернув меня за полу шинели, крикнул, чтобы я лег, так как где-то недалеко сидит вражеский снайпер и может запросто убить. Опустился на колени, доложил. Чувствую под коленом какую-то упругость, ковырнул сапогом, оказалось, что подо мной тонким слоем земли присыпан убитый. Комбат сказал, что здесь вся местность сплошь усеяна трупами — и нашими и немецкими. Хоронить некогда, да и негде, кругом болота. Поэтому по возможности прикапывали землей, накрывали еловым или сосновым лапником, вот и все почести. В общем, на фронте жизнь человеческая часто обесценивалась. Важно было выполнить задачу, а какой ценой это доставалось, мало кого серьезно беспокоило. А если беспокоило, то лишь в том плане, что пополнение будет не скоро, а задачи надо решать сейчас.
Быстро познакомился со взводом, вернее, с теми, кто был на НП. Взвод управления батареи, которым мне предстояло командовать, состоял из отделений разведки, телефонной связи, радио и вычислителя. Главная задача взвода — разведка противника, обнаружение его огневых средств и определение координат целей, а также обеспечение связью наблюдательного пункта батареи с огневой позицией батареи, которая находилась от НП обычно на два-три километра в тылу. Кроме того, при ведении огня батареей надо было следить за разрывами снарядов и координировать огонь батареи. [66]
Многие, кто хорошо незнаком с военным делом, почему-то считают, что главное в разведке — добыть «языка», то есть взять пленного. В действительности это далеко не так. Взятие «языка» — это хотя в определенной степени романтично, но далеко не главное в разведке. «Язык», даже самый разговорчивый, мог сказать, сколько во взводе или роте пулеметов и другой боевой техники. Но, зная организацию немецкой армии, нетрудно было и самим определить это. А вот где в данный момент находятся на местности эти огневые средства — это уже задача разведки. Здесь нужны были координаты цели. Вот этим-то, то есть обнаружением целей, нанесением их на карту или планшет, определением координат целей и подготовкой исходных данных для стрельбы, и занимались отделения разведки и вычислитель под руководством командира взвода управления (КВУ).
4-я батарея, куда я был назначен, состояла из моего взвода управления и двух огневых взводов, в каждом из которых было по две 76-мм дивизионные пушки ЗИС-3 на конной тяге. Каждую пушку перевозила шестерка лошадей. Батарея стояла на закрытых позициях, удаленных от передовой на три-четыре километра. Противника видели только командир батареи, КВУ и его разведчики. Они и корректировали, а вернее, управляли огнем батареи при стрельбе по целям.
Местность вокруг была болотистой, заросшей кустарником, а если и попадалось более сухое место, то там росли деревья, которые в основном были разбиты снарядами и минами.
С неделю шли бои местного значения, противник упорно оборонялся, ему болота для обороны были выгоднее. Мы не могли применить танки, основную ударную силу при прорыве обороны противника. Войска фронта, в том числе и наша дивизия, не могли вести наступление — большие потери личного состава и острый недостаток боеприпасов, особенно снарядов. [67]