ГАУ и Наркомат

Было бы несправедливо с моей стороны, говоря о промышленности вооружения, забыть, что между создателями оружия и организаторами его производства, с одной стороны, и армией — с другой, были посредники. Этими посредниками, о которых уже упоминалось, являлись Главное артиллерийское управление и военная приемка Военно-Воздушных Сил. На заводах, в конструкторских бюро, институтах, наркомате находились тысячи военных специалистов, о ком, как и их руководителях, незаслуженно мало сказано в литературе о минувшей войне. А ведь это был многочисленный и высококвалифицированный коллектив, осуществлявший государственную экспертизу вооружения, поступавшего на фронт.

Стрелковое оружие, пушки наземной артиллерии, боеприпасы и оптику оценивали представители военной приемки ГАУ. Авиационное вооружение и оптику для авиации принимали представители Военно-Воздушных Сил. Эти военные представители — военпреды — были наделены большими полномочиями и правами. Они не только принимали изделия, но и контролировали точное соблюдение технологической дисциплины, заботились о совершенствовании военной продукции, улучшении производства, внедрении прогрессивных методов, снижении себестоимости изделий, а также проверяли отчетные калькуляции. В случае нарушения технологии или отступлений от чертежей военпреды могли применить санкции — прекратить прием вооружения и этим остановить производство. Они могли также оказывать финансовый нажим, если заводы не выполнили [344] оговоренные технические и экономические условия.

В период моей довоенной работы главным технологом, главным инженером, а потом и директором завода военная приемка мне подчас казалась чем-то вроде занозы. То остановит прием изделий, то вступит в конфликт с директором по какому-либо иному поводу, то станет стопором в выпуске продукции, которая вполне устраивала завод. На директора давят сверху: давай программу, а тут вдруг бракуют деталь из-за нескольких микрон отклонения от допуска, что для боевых качеств, по нашему мнению, значения не имело. А то военпреду просто не понравилась отделка ложи или окраска ствола и так далее. Нередко претензии мне казались необоснованными, и я говорил военпреду: пусть приезжает ваше начальство и разбирается, кто прав, а кто виноват. Дело до разбора приезжим начальством чаще всего не доходило, все как-то улаживалось само собой, но нервотрепка и нам, заводчанам, и военпредам была большая. Потом я убедился: военная приемка не заноза, а наш хороший помощник. Она не пропускала в армию продукцию, имевшую даже самые незначительные дефекты.

Главное артиллерийское управление РККА имело большие права, но не меньше и обязанностей. Оно отвечало перед Ставкой Верховного Главнокомандования за качество военной и боевой техники, вооружения, за поддержание военно-технического превосходства над противником, своевременную разработку новейших систем оружия, бесперебойное обеспечение фронта всеми видами оружия и боеприпасов. Многие из этих обязанностей лежали и на наркоматах оборонной промышленности, в том числе и на Наркомате вооружения, однако ГАУ было как бы строгими глазами Ставки.

Размеры поставок вооружения на каждый квартал готовили Главное артиллерийское управление, Госплан СССР и наркомат. ГАУ контролировало ход выполнения плана и обо всех срывах обязано было немедленно докладывать Верховному Главнокомандующему. Представители ГАУ следили за ходом работ по созданию новых видов военной техники и вооружения и о неполадках в этом деле также сразу сообщали в Ставку. Главное артиллерийское управление рассматривало потребности войск и представляло данные на рассмотрение Верховному Главнокомандующему. ГАУ давало задания и на перспективную разработку оружия, согласовывая их обычно с представителями наркомата.

Распределяя вооружение между фронтами, начальник Главного артиллерийского управления не зависел от военных чинов. [345] Таким правом наделил его Верховный Главнокомандующий, заявив, что «если вы будете всех слушать, то вас быстро растащат». Поэтому отступить от плановых поставок фронтам даже в небольших количествах по чьей-либо просьбе ГАУ не могло. Лишь на последнем этапе войны, когда в вооружении создались значительные запасы, начальник Главного артиллерийского управления мог сам решить часть каких-то запросов.

Основными поставщиками вооружения и боеприпасов армии были наш наркомат во главе с Д. Ф. Устиновым, Наркомат боеприпасов во главе с Б. Л. Ванниковым и Наркомат минометной промышленности во главе с П. И. Паршиным. Не преувеличу: успехи в работе названных отраслей в значительной степени связаны и с деятельностью Главного артиллерийского управления, во главе которого стоял Н. Д. Яковлев. Яковлев установил хорошие отношения со всеми наркомами. А с Дмитрием Федоровичем Устиновым у них сложились и чисто дружеские отношения, хотя это не бросалось в глаза.

Николай Дмитриевич Яковлев, начиная с молодого возраста, более двадцати лет прослужил в артиллерийских частях и штабах, прежде чем стал начальником ГАУ. А стал он им буквально за три дня до начала войны, сменив на этом посту маршала Г. И. Кулика. До этого Н. Д. Яковлев командовал артиллерией Киевского Особого военного округа — самого крупного в стране. Николай Дмитриевич был старше многих из нас.

Хотя генерал Н. Д. Яковлев был человеком обаятельным, но вопросы перед наркомами ставил прямо. Например, противотанковое ружье Симонова не выдержало намеченного числа выстрелов — надо обсудить, как быть. Обсуждение беспристрастное — ведь надо докладывать в Ставку, а это можно сделать лишь тогда, когда есть собственное мнение. Виднейшие конструкторы нередко присутствовали при обсуждении тех или иных вопросов. И мы, прежде чем идти к Николаю Дмитриевичу, собирались вместе, чтобы наметить предстоящий разговор с начальником ГАУ, выработать свои рекомендации и предложения. Встречался Яковлев не только с наркомами, но и с их заместителями, с широким кругом специалистов. Рассматривал вопросы всегда по-деловому, без суеты и поспешности.

С наркомами он вел себя как человек, который не считался, кто к кому должен приехать. Вместе с Дмитрием Федоровичем в своем или в его кабинете обсуждал текущие и перспективные планы, чтобы затем обратиться в ГКО или Ставку. Иногда что-то [346] не получалось. К примеру, новую пушку разрабатывали с расчетом на пять тысяч выстрелов, а она была надежна до четырех тысяч, дальше нет-нет и случалась поломка какой-либо детали, менялась точность стрельбы и т. д. Новая пушка очень нужна армии, а вот не тянула до заданной живучести. Тогда, собрав конструкторов и выслушав их, решили просить правительство дать согласие на приемку и поставку пушек в войска с указанием живучести в четыре тысячи выстрелов, но с обязательством добиться пяти тысяч выстрелов в течение последующих четырех-пяти месяцев.

Совместно с Д. Ф. Устиновым и представителями Госплана СССР начальник ГАУ готовил решения по росту выпуска вооружения и боеприпасов. Готовил не один день, а сидел, как и все, до изнеможения.

Я часто ездил к Николаю Дмитриевичу, чтобы, например, получить его разрешение удлинить срок испытаний пулеметов или автоматов либо представить опытный образец несколько позднее. Нарком, как правило, не любил говорить с ГАУ о каких-либо оттяжках или поблажках.

— Сам затягиваешь дело, сам и хлопочи, — обычно заявлял он.

Случаи такие были, конечно, редкими и не всегда по нашей вине, но встречались с Яковлевым мы. Однако так просто не поедешь к нему. Я не знал человека, который бы был так занят в войну, как начальник ГАУ. Поэтому всегда просишь наркома:

— Дмитрий Федорович, позвони Николаю Дмитриевичу, чтобы меня принял.

Звонит:

— Николай Дмитриевич, прими Владимира Николаевича, есть вопрос, который без вас решить не можем.

Обычно Яковлев спрашивал:

— До завтра терпит?

Если вопрос терпел, он просил:

— Тогда пусть приезжает завтра к одиннадцати утра, в это время сверху меньше треплют.

Заходишь к этому среднего роста, лысоватому, с большими умными глазами и приветливой улыбкой человеку в генеральской, а в последующем маршальской форме и немного робеешь. Но Николай Дмитриевич сразу упрощал обстановку:

— Ну как, Владимир Николаевич, отодвигать что-нибудь будем или придвигать?

Скажешь: [347]

— Николай Дмитриевич, с пулеметом Горюнова до шести тысяч выстрелов еще не дошли. Сейчас надежно держим четыре тысячи. Дайте месяц срока — доведем.

— Давайте условимся так, — отвечает, — даю вам полтора месяца, но чтобы в следующий раз встречались уже по другому вопросу, а не по этому. Как?

— Спасибо, Николай Дмитриевич.

Дальше поинтересуется, как идут остальные дела в стрелковом и авиационном вооружении. Обязательно спросит:

— Дома все в порядке?

Всегда от него веяло какой-то человеческой теплотой. Уходишь — как будто поговорил с хорошим другом и товарищем.

Он в нас верил. И мы в него верили. Знали, что начальник ГАУ, если надо, и твою вину возьмет на себя, а тебя под удар не поставит. Он весь был как бы пронизан духом товарищества. Это ему, конечно, не мешало нажимать на нас, когда было надо. В таких случаях звонил сам:

— Владимир Николаевич, увеличивай выпуск винтовок. Еще три недели жду, а потом на тебя твоему же наркому нажалуюсь.

Как говорят, разобьешься в доску, а через три недели необходимое количество винтовок дашь.

Встречи с Николаем Дмитриевичем Яковлевым были не только нужны, но и полезны нам еще в том, что он ориентировал нас в обстановке, говорил о предстоящих делах на фронте, объяснял, почему нельзя сбавлять производство вооружения, которого, как мы со временем стали чувствовать, вполне хватает.

Вспоминаю одну из встреч с Николаем Дмитриевичем уже во второй половине войны.

— Теперь наша армия наступает, вроде бы потери в вооружении должны быть поменьше, — заметил я. — Не считаю новых и новейших образцов, которые мы обязаны создавать при любых условиях, но вы нажимаете и на те виды оружия, которые мы долгое время даем уже в огромных количествах.

Улыбнувшись, Николай Дмитриевич ответил примерно следующее. Каждая новая операция, которая гарантированно должна заканчиваться успешно, начинается с артиллерийской подготовки и обработки расположения врага самолетами, а затем сопровождается и артиллерийским наступлением. Надо, чтобы наши потери в людях были как можно меньше. Вот и ведем огневой вал от переднего края обороны врага до его глубинных районов, не давая врагу подбросить подкрепления, а иногда [348] и отрезая путь к отступлению. А ведь только на одну операцию расходуются десятки тысяч вагонов с боеприпасами. Это напряжение должны выдерживать и пушки, пулеметы, другое оружие.

Верно. В битву за Берлин мы бросили столько боевой техники, вооружения и боеприпасов, сколько ни в какое другое сражение. Наше превосходство оказалось так значительно, что враг не выдержал и двух недель боев, хотя обладал еще большим количеством живой силы и техники, равным почти армии вторжения, что была брошена на нашу страну в начале войны. Кто-то тогда сказал: «Бедные пушки, и как это они все выдерживают».

Николай Дмитриевич Яковлев заслуживает как военачальник и как личность большого уважения. Он проделал в войну громадную и исключительно важную работу и помог создать необходимые условия для успешной деятельности важнейших отраслей оборонной промышленности. И после войны он был на высоте положения. Помимо того что Н. Д. Яковлев сделал в войну, он еще написал хорошую книгу, которую назвал «Об артиллерии и немного о себе». О себе он действительно написал немного, что свидетельствовало об исключительной его личной скромности. Зато была большая взыскательность автора к себе. Николай Дмитриевич не скрывал и своих ошибок, просчетов.

«Не могу не отметить такого прискорбного факта, что наши войска были довольно плохо обеспечены таким, например, оружием, каким являлся у немцев фаустпатрон, — пишет Н. Д. Яковлев. — А ведь он прекрасно зарекомендовал себя в противотанковой борьбе. Буду самокритичен: ГАУ, а следовательно, и я, как его начальник, не проявили должной настойчивости, чтобы доказать боевую ценность подобного рода противотанковых средств».

И далее он излагает, как в 1942 году у нас появилась так называемая шомпольная граната. Дальность стрельбы ее была невелика, да и точнасть попадания невысокой. Однако именно в этой гранате нужно было увидеть то направление, которое при соответствующей доработке могло привести к созданию мощного противотанкового средства. Однако весь ход обсуждений, проходивших в Ставке едва ли не с первых недель войны, сводился к скорейшему созданию прежде всего противотанковых ружей. Осенью 1941 года было принято решение в кратчайшие сроки наладить производство трофейного 7,92-мм немецкого противотанкового ружья. И это было сделано, несмотря на труднейшее положение в нашей промышленности. [349]

Одновременно появились и отечественные 14,5-мм противотанковые ружья. И хотя по весу они значительно превосходили немецкие, зато по калибру патрона, да и по дальности прямого выстрела, по эффективности поражения цели оказались гораздо лучше гитлеровских. Затем пошли рассуждения о ценности подкалиберных и кумулятивных снарядов, дававших возможность советской артиллерии на сравнительно больших дальностях вести борьбу с фашистскими танками. Но все это было не то. Такие снаряды являлись хорошим боеприпасом, но речь должна была идти о более мощных средствах ближнего боя.

В ГАУ не нашлось активных сторонников таких средств противотанковой борьбы, как фаустпатрон. Считалось, что коль скоро в войсках из-за малой дальности не пользуется популярностью даже 50-мм миномет, то зачем создавать наряду с ПТР еще что-то. К тому же есть и противотанковые гранаты.

«В итоге у нас так и не было создано оружие, подобное тому, которое имелось у противника, — заключает Н. Д. Яковлев. — А ведь враг, повторяю, очень эффективно, особенно в последние месяцы войны, применял фаустпатроны и против танков, и в боях в населенных пунктах. Конечно, ссылки на кого-либо теперь, спустя десятилетия после окончания войны, надо признать несостоятельными. В первую очередь ГАУ и я, его начальник, не проявили в данном случае должной предусмотрительности, дальновидности».

Истина требует признать, что в ошибках, которые, по признанию Н. Д. Яковлева, допустило ГАУ, есть и наша доля вины. Не менее, чем работники Главного артиллерийского управления, Наркомат вооружения призван был следить за уровнем оснащения нашей армии. Так что ошибки ГАУ — это ошибки и Наркомата вооружения, ошибки его руководителей.

Но вернемся к приемке боевой техники и вооружения в годы войны. Не только я один сделал в период войны вывод: если хочешь гарантировать выпуск добротной продукции, ее окончательная оценка не должна зависеть от завода. Приемом военной техники обязаны заниматься люди, которые не подчиняются заводам и наркомату. Тяжелее работать? Да, тяжелее. Но только тогда может быть порядок. Ведь на руководителей заводов и предприятий, и не только военных, всегда давит план, желание добиться, чтобы коллектив был передовым, получал премии, награждался переходящими знаменами или орденами. Эти чувства понятны. Однако существуют высшие интересы, и этим интересам должно быть подчинено все.

В годы войны директор одного из крупнейших артиллерийских [350] заводов, пользуясь своими широкими связями в правительстве, добился без посредничества наркомата ликвидации военной приемки на заводе, взяв всю ответственность за качество изготовляемых пушек на себя. Результат: продукция постепенно стала как бы хиреть, на нее пошли рекламации. Через некоторое время директор сам попросил вернуть на завод военпредов. Хотя это был человек, который не любил менять свои решения.

На арсеналах и базах ГАУ происходила и производственная работа. Это касалось комплектации боеприпасов — за исключением патронов и снарядов малых калибров. С разных заводов сюда привозили элементы снарядов: гильзы, взрыватели, заряды, капсюли и тому подобное, а работники арсеналов и баз, в основном женщины, под руководством военпредов собирали боеприпасы до полной готовности. Нелегкое, опасное дело. Но и работницы, и те, кто трудился в годы войны на базовой и арсенальской приемке, хорошо справлялись с возложенными на них задачами.

Будучи в руководстве наркомата, выполняя те или иные поручения наркома, я имел возможность соприкасаться не только с Главным артиллерийским управлением, приемкой Военно-Воздушных Сил, но и со многими отделами, входившими в наш наркомат, бывать, как уже знает читатель, на многих заводах, участвовать в решении вопросов, которые касались не только стрелкового и авиационного оружия. Поэтому в своих воспоминаниях я показал работу и других отраслей вооружения. Хотел бы кое-что добавить тут в целом о стиле работы нашего наркомата, тех людях, которые стояли у руля производства вооружения, обстановке, в которой мы жили и трудились.

В коллегию наркомата входили все заместители наркома во главе с наркомом. Коллегии проводились регулярно по понедельникам. Д. Ф. Устинов обычно избегал названия «коллегия», называя ее заседанием, совещанием с заместителями наркома. Однако на такие совещания приглашались все необходимые начальники главных управлений и отделов, а также (в зависимости от вопроса) директора заводов, главные конструкторы, начальники строительных трестов и другие лица, которые были нужны при обсуждении.

Обычно начинали часов в десять утра, если это была плановая коллегия, а внеплановые собирали по мере необходимости. Заканчивали часа в два-три дня. Нечего и мечтать перечислить все, что обсуждалось за период войны! В основном вопросы, связанные с поставками армии вооружения, выполнением особых [351] заданий Государственного Комитета Обороны, ходом строительства объектов, дальнейшим наращиванием мощностей, подготовкой кадров в широком плане, работой конструкторов по созданию новых образцов боевой техники и вооружения и т. д. Коллегию, как правило, проводил нарком, а если он был в отъезде, то его первый заместитель В. М. Рябиков.

К обсуждению на коллегии аппарат наркомата, директора заводов, начальники конструкторских бюро, начальники строительных трестов и другие руководители готовились обстоятельно. Нарком требовал докладов деловых и конкретных. Если докладчик объяснялся общими фразами, Дмитрий Федорович обычно говорил: «Вы просто отнимаете у нас время. Если не готовы, скажите прямо или объясните, когда будете готовы. А слушать общую «философию» мы не хотим». Такое случалось на первых порах. Потом все поняли, что на коллегию надо приходить, зная основательно положение дел.

Не помню, чтобы обсуждали не острые проблемы. Ход строительства и восстановления заводов на востоке во время эвакуации практически не сходил с повестки дня. Обычны жалобы тех, кого вызывали на коллегию, на недостаток материалов для строительства. Это как-то особенно запомнилось. Удивляло, что наши снабженцы всегда знали положение на местах. Если приехавший говорил, что не поступил металл или цемент на стройку, снабженцы тут же давали справку: металл получен заводом такого-то числа, на подходе еще несколько вагонов, их получат завтра. Такое же объяснение по цементу. В таких случаях нарком, обращаясь к заявителю, как правило начальнику строительного треста, говорил:

— Что-то у вас в докладе не так. Видимо, вам дают справку, не зная действительного положения дел. Или вы хотите получить больше того, что запланировано?

Начальник управления снабжения Степанов выступал обычно лишь тогда, когда к нему обращался нарком:

— Объясните, товарищ Степанов, в чем дело, почему срывается снабжение?

Ссылки на трудности Дмитрий Федорович обычно не признавал.

При обсуждении хода строительства активно выступал заместитель наркома по строительству Николай Дмитриевич Агеев. Сам бывший управляющий строительным трестом, опытный, знающий дело работник, он разговаривал с руководителями строек настолько компетентно, что возражений с их стороны почти не находилось. Строители Агеева побаивались: [352] он обычно поглядывал исподлобья, сурово да еще обладал мощной фигурой, что производило соответствующее впечатление. В шутку ему иногда говорили: «Николай Дмитриевич, не пугай людей, будь с ними поласковей». На что он отвечал: «Ладно, выдержат».

Не всегда, конечно, были крупные разговоры со строителями, взбучки и т. п. Так считать было бы неверно. От наркомата строителям шла огромная помощь. Но суровое военное время диктовало иногда необходимость и жестких мер.

Добавить нужно о самих строителях. Строители как до войны, так и в войну практически не имели нужной техники. Все работы вели в основном вручную, а в лучшем случае были автомашины, а больше лошадки, а также ломы, пилы, топоры, тросы, веревки. Чем мы располагали без ограничения — это лесом. Свои заготовки, свой транспорт — это очень помогало. Трудно было с кирпичом и цементом. Зато частенько выручал металл — ведь была своя металлургия. Питание далеко не полноценное, а труд очень тяжелый. И, несмотря на это, строители работали самоотверженно. Тогда не давали времени на раскачку. Машиностроительный корпус в 20—30 тысяч квадратных метров строили за два-три месяца. Бараки для жилья — за 6 — 10 дней. Деревянные сооружения под производство — 15 — 20 дней. Такова быль.

Счастье, что строительные тресты в то время входили в систему наркомата. Одни подчинялись непосредственно наркомату, а другие — крупным заводам. Прямо надо сказать: не было времени возить проекты в Москву и обратно, утверждать или согласовывать каждое изменение. Все шло параллельно: и проектирование и строительство. Не дожидаясь полного окончания строительства объекта, ставили оборудование. Потом, в будущем, это назвали совмещенным методом строительства. Этот «совмещенный» метод позволял сокращать сроки стройки против предвоенных в 3—4 раза.

Кстати, это пригодилось и впоследствии. При создании очень крупного автомобильного объекта в стране в городе Тольятти, за что я нес персональную ответственность перед правительством, но зато имел возможность проявить инициативу, мы применили опыт строительства военных лет и получили такой результат, о котором даже автомобильный «король» Форд, прибывший тогда в СССР, сказал А. Н. Косыгину в беседе:

— Такой объект и в такие сроки мы бы в Америке построить не смогли.

Это заявление было сделано при мне. [353]

И Алексей Николаевич, указав на меня, заметил:

— Вот кому удалось обогнать Америку. Мы работали так, как работали когда-то в войну.

Без преувеличения скажу, что в войну мы бы не сумели так быстро развернуть производство военной техники и вооружения, если бы наркомат и заводы не располагали своими строительными трестами. Такие тресты, с количеством рабочих от четырех до восьми тысяч, были в Москве, Ленинграде, Свердловске, Сталинграде, Златоусте, Ижевске, Перми, Туле и других местах. Ряд заводов, более мелких, расположенных вдали от строительных трестов, мы усиливали строительно-ремонтными организациями, чтобы там могли проводить не только ремонтно-строительные работы, но, если надо, и реконструкцию цехов.

В стране имелись и специализированные строительные организации, которые занимались возведением крупнейших объектов, таких гигантов, как, например, Магнитка, Кузнецкий металлургический завод, ЗИС, Горьковский автозавод, Харьковский и Сталинградский тракторные заводы и т. д. Строить такие громадные заводы промышленному наркомату, конечно, было не под силу. И нашему наркомату построили три новых крупных завода строители Наркомата строительства. Работа специализированных строительных организаций в войну оправдала себя. Но война подтвердила, что в отраслях оборонной промышленности необходимо иметь и свои строительные силы.

В воспоминаниях наркома строительства СССР в годы войны С. З. Гинзбурга рассказывается, как до войны из Наркомата вооружения хотели забрать строительные тресты, чтобы передать их в Наркомат строительства, а нарком вооружения Б. Л. Ванников под разными предлогами не соглашался с этим. Семен Захарович восклицает: «Трудно поверить, что Борис Львович Ванников, один из умнейших наших хозяйственников, сам этого не понимал (что от него отбирают тресты для его же пользы). Его придирка, видимо, имела целью затянуть, отложить решение, выиграть какое-то время, чтобы решить вопрос в пользу своего ведомства».

Даже С. З. Гинзбург, опытный строитель, в силу каких-то причин смотрел на это дело иначе. А Ванников видел все лучше и дальше. И правительство не сделало ошибки. Наши строительные тресты не были переданы в Наркомстрой, наоборот, в начале войны Наркомстрой передал несколько трестов с новостройками Наркомату вооружения. А когда после войны [354] Б. Л. Ванникову поручили создать нужное для страны новое оружие, то это дело тоже решили успешно тем же «обычным» методом, когда все было свое: институты, заводы, строители. При таком подходе меньше просят, а больше берут на себя, и все получается быстрее и лучше.

В строительном деле, по-моему, должно быть разумное сочетание строительных организаций, организованных в большинстве своем по территориальному принципу, со строительными организациями ведомственного подчинения. Без такого сочетания строительство всегда будет хромать. В период Великой Отечественной войны быстро проведенная эвакуация на восток промышленности вряд ли бы завершилась успешно, если бы на местах вместе с предприятиями не оказались свои строители. Вряд ли удалось бы выполнить задания ГКО по производству новой техники и быстрому наращиванию мощностей по выпуску вооружения в сроки в четыре-пять раз более сжатые, чем в мирное время. Тогда не тратили ни минуты на согласование. Строители все время трудились для пользы заводов, а заводы помогали строителям. Если отставали строители, к ним подключали производственных рабочих в не-. малом числе, отрывали от основного производства такие материалы, как металл, лес и пр. Если видели, что все равно не поспеваем, шли на создание временных сооружений, строительство которых не занимало много времени, а потом уже приступали к возведению тех или иных объектов капитально. Все подчиняли главной задаче — обеспечению фронта оружием, остальное было второстепенным. И такая взаимосвязь полностью оправдала себя.

В послевоенный период при огромной индустриализации строительства, росте его технической оснащенности оперативность в строительстве, на мой взгляд, упала. Строители, став самостоятельными, лишились помощи промышленных предприятий в той степени, какая она была в войну. Внимание руководителей строительных организаций распылено на множество объектов, зачастую мелких. Ухудшилось качество строительства. Исключения представляют собой лишь отдельные объекты культуры, метро, специального жилья, реже — промышленные объекты, вроде Волжского автозавода, завода кондиционеров в Азербайджане и некоторых других. В основном промышленные и бытовые объекты строятся плохо. Строительство идет не для «себя», а для «дяди». Не единственная причина, но и она тоже.

Будучи в других странах, я видел, как поставлено дело там. [355]

В Западной Германии, например, оплата труда строителей практически выше всех других специалистов, выше иногда даже тех, кто работает под землей. Объяснение простое: мы строим не на 20—40 лет, а на века — строительство должно быть добротным. Здравый смысл здесь, думается, есть. Вопросы качества нередко связаны с текучестью строительных кадров, а текучесть — с оплатой труда. И конечно, нужна квалификация, а она тоже стоит денег. Но, видимо, даже большие затраты тут оправданны. На мое понимание строительного дела наложил отпечаток период войны.

Мне часто приходилось встречаться с Николаем Дмитриевичем Агеевым, особенно в первый период войны. Иногда он звонил поздно вечером и говорил:

— Владимир Николаевич, зайди, по стаканчику чаю выпьем.

Обычно во время этих встреч мы обменивались мнениями о ходе производства и о строительстве некоторых объектов.

Очень своеобразный человек, могучий и несколько грубоватый, даже жесткий при обсуждении особенно острых вопросов, в товарищеской беседе Николай Дмитриевич был более мягок, любил по-дружески спокойно поговорить.

Чаю он действительно пил очень много и крепкого, поэтому, когда я заходил, спрашивал его в шутку:

— Какой стакан чаю сегодня пьешь?

Нередко слышал в ответ:

— А кто его знает, может, уже за шестнадцать перевалило.

У каждого человека есть свои привычки: один любит чай, другой — кофе, кто-то больше любит мясо, а кто-то — овощи.

— У тебя, — говорил Агеев, обращаясь ко мне, — любовь к охотничьим делам, а меня больше тянет на рыбалку, но оба мы ни там ни там не бываем — некогда. А вот работа у нас с тобой, если иметь в виду время, одинаковая — с десяти утра до трех часов ночи. Тут мы схожи. Но это в шутку.

Наливая чай, Николай Дмитриевич обычно продолжал:

— Не нравится мне, как мы сейчас стройки ведем. Еще крыши нет, а в цех станки тащим. Двери еще не поставлены, а уже крик: давай скорей котельную — тепло нужно, работать надо. Порядочный строитель должен все сделать добротно, построить добротный корпус, все хорошо покрасить, провести отопление, дать воду, фундамент под оборудование положить так, чтобы железобетон монолитом стал. Потом станки установить, освещение дать и тогда лишь директору завода ключи вручить. Теперь об этом приходится только мечтать или во сне разве что [356] увидеть. Кончили не кончили строить, а армии продукцию дай в срок.

Агеев отпивал глоток чаю и с улыбкой завершал:

— Это-я к тому, что время такое, по-другому иногда нельзя. Сейчас я больше всего о снабжении пекусь. Цемент, металл, кирпич, лес — все это надо перераспределять, добывать дополнительно, помогаем и людьми. Так и вертимся. Правительство дает любое количество военных строительных батальонов. А директора заводов о строительстве беспокоятся не меньше, чем управляющие трестами. Людей тоже на строительство выделяют и материалы дают. Ведь все в одном ведомстве. Нет ни жалоб, ни ссылок друг на друга. Все понимают, что делают одну и ту же задачу — больше оружия фронту.

А все потому, что строители — свои. Ни наркому, ни кому другому не надо бегать к Семену Захаровичу Гинзбургу и просить: мол, там нам надо пристройку к цеху сделать, а тут временные здания возвести. Ведь таким просьбам конца не будет. А сейчас приезжает нарком или замнаркома на завод и командует: за две недели построить новый пролет кузницы или в две недели дать тир для испытания пулеметов. И все готово. Просить никого не надо.

К слову сказать, после войны, когда я был заместителем Председателя Совета Министров СССР, ко мне как-то пришел министр, человек, с которым мы вместе работали в войну, и пожаловался, что у него не принимают план подрядных работ на один миллион рублей, а нужно сделать у одного завода пристройку. Я ему ответил:

— В войну с таким вопросом обращаться к правительству мы бы постеснялись, а если бы и пошли, нас просто бы выгнали как бездельников. Вот и тебе рекомендую мелкие строительные работы делать самому.

В войну у меня выработалось убеждение, что наркоматы (а после войны — министерства) больше должны брать на себя и меньше ходить с.мелкими вопросами в правительство.

Нас выручало в годы войны и то, что в системе Наркомата вооружения имелся мощный проектный строительный институт.

Наши строители создавали не только новые мартеновские и механические цехи, кузницы, железнодорожные пути и т. д. Они строили и культурно-бытовые объекты. Вспоминаю, как в конце войны представители обкома ВКП(б) Удмуртии и руководители профсоюза республики обратились ко мне с просьбой построить в Ижевске цирк. [357]

— Народу отдохнуть негде, — объяснили мне, — особенно молодежи.

Просьба, конечно, оправданна. Поставка военной техники шла с перевыполнением. Договорились привлечь к этому делу партийные организации цехов и строителей всех организаций города. Из Москвы вызвали проектировщиков. Спроектировали здание цирка за двадцать дней. Все руководство, начиная с обкома и директоров заводов, почти ежедневно бывало на стройке. С охотой работали и горожане. Металлурги дали специальный прокат для перекрытий. За четыре месяца построили цирк на две тысячи мест. Это был один из первых цирков в стране, спроектированный без колонн, и, наверное, единственный, воздвигнутый в период войны.

Всегда горячо на коллегии выступал В. М. Рябиков.

Илларион Аверович Мирзаханов, даже когда рассматривали работу его заводов, больше отмалчивался.

Очень краток был А. Н. Сергеев.

Я старался на местных работников не нападать. Ведь в случае критики своих заводов, естественно, возникал вопрос: а где-же ты был сам?

Нарком сумел поставить работу этих совещаний так, что на них приходили с определенным волнением. За пять-шесть дней докладчики любого ранга заходили к «своему» заместителю наркома, чтобы посоветоваться, как лучше изложить вопрос. Обычно за месяц или больше перед коллегией на место направляли группу из наркомата, которая изучала вопрос для обсуждения на коллегии. Это касалось любых дел: хода программы, строительства, отработки новых видов вооружения и т. д.

Обычно коллегия собирала человек сорок — пятьдесят. Если вопрос был особо секретный, то кроме членов коллегии, в основном заместителей наркома, присутствовало человек десять — двенадцать, не больше. Единственное, что никогда не обсуждалось на заседании коллегии, — это сроки эвакуации заводов и их продвижение к новым местам базирования.

Всем нам, заместителям наркома, было тогда от 33 до 36 лет. Исключение составлял И. А. Мирзаханов, он был постарше. Такого примерно возраста оказались и руководители главных управлений, отделов и их заместители. Самым молодым членом коллегии был ее руководитель — нарком. Состав наркомата, молодой по возрасту и энергичный, смело решал вопросы, восполняя этим недостаток опыта непосредственной работы в аппарате наркомата. Насколько это имело значение, не знаю. [358]

Важно, что этот молодой состав знал практически все, что делалось на заводах, стройках, в конструкторских бюро и институтах, часто бывал там, вникал во все вопросы, не боялся взять на себя ответственность, если это было необходимо, не уходил от острых проблем, поощрял все, что служило интересам дела. А это, по-моему, главное.

В командировки мы, заместители наркома, выезжали часто — на заводы, в институты, конструкторские бюро, на полигоны, где испытывали новые образцы оружия. Так же часто бывали на местах начальники главков и управлений. Обычно делали так, что начальник главка или заместитель наркома, руководившие соответствующей отраслью (при отъезде одного из них), непременно оставались в Москве. Таким образом, руководство промышленностью из наркомата не ослабевало. Важно, что в любой момент заводы и другие организации знали, к кому обращаться, с кем решать текущие и другие внезапно возникавшие вопросы.

Особенно много выездов на заводы было в период эвакуации и организации производства на новых местах. Б. Л. Ванников, бывший в это время заместителем наркома вооружения, находился в районе Свердловска безвыездно три или четыре месяца. И. А. Барсуков три месяца не покидал район Златоуста. И. А. Мирзаханов, хотя и выезжал на более короткие сроки на Урал, но зато выезжал часто, задерживаясь на заводах от 15 до 30 дней. Также бывал на местах А. Н. Сергеев, помогавший наладить в восточных районах патронное производство. На более короткие сроки выезжал заместитель наркома Н. Д. Агеев, бывая на стройках от 5 до 12 дней. Меньше других имел возможность бывать в командировках первый заместитель наркома В. М. Рябиков, который при отъездах наркома брал на себя многие его функции, а также заботы других заместителей наркома, кто длительное время бывал в отъездах. Совсем редко покидал наркомат В. Г. Костыгов, так как в период перемещения и становления заводов и других организаций на новых местах требовалось решать многие вопросы, связанные с работой транспорта и снабжением, именно в Москве. Он получал от всех нас непрерывные звонки с просьбами продвинуть эшелоны, разыскать отдельные вагоны с особыми грузами и, конечно, помочь в отдельных нуждах с материалами. Так же мало выезжал из наркомата Н. П. Карасев, который постоянно контактировал с разными отделами Центрального Комитета партии, решал вопросы с кадрами.

Стиль и методы работы каждого при выездах на заводы были, [359] конечно, разными. Большинство из нас подключалось как бы в помощь тем заводам, где мы находились, обеспечивая выполнение заданий, возложенных на завод. Эта помощь была очень нужной. Заместители наркома имели достаточно прав, чтобы решить многое из того, что труднее было решить любому директору завода. Быстрее шло согласование с местными партийными и советскими органами, когда заводам требовалось дополнительное количество людей, транспорт, связь. И это касалось вопросов, которые решались не только внутри области, но и в других районах страны. Приезд наркома или его заместителей влиял сильнее на местных руководящих товарищей. Это ускоряло снабжение, финансирование и другую помощь заводам. То же было и при разговорах с наркоматом. Одно дело, когда директор обращался с просьбами. Другое — когда заместитель наркома давал команду отправить материалы в такой-то срок, командировать таких-то специалистов, увеличить фонд заработной платы и т. д. Просьба одно, а приказ другое.

Хотел бы подчеркнуть одну особенность наших выездов. Как заместителей наркома, так и начальников главков в тот период, в первую половину войны, направляли на заводы не на какой-то срок, а с задачей наладить устойчивую работу завода, или организовать новое производство, или сделать ритмичным выпуск боевой техники и вооружения и т. д.

В таких случаях пятью или десятью днями пребывания на заводе дело не поправишь. Можно помочь в этот срок решить только отдельные вопросы, от которых что-то зависит, а чтобы наладить надежно производство, требовался месяц, два, а то и три. Многие из нас применяли те же методы, что и при кратковременных выездах, давая советы руководителям заводов, как поправить то или иное, опираясь на свой опыт, ускоряя решение вопросов, зависящих от наркомата или других инстанций.

Нарком поступал иначе. Если он приезжал на завод, даже на короткий срок, допустим на 5—10 дней, то брал полностью бразды правления заводом в свои руки: командовал и цехами, и аппаратом наркомата, давал указания другим заводам, подключая их в помощь тому, где он находился. Так бывало на заводах в Златоусте, Коврове, на ряде артиллерийских заводов и в других местах. Лишь на заводах оптики он опасался брать командование полностью на себя. Оптическое производство было для него делом малознакомым, и вмешиваться в него, тем более командовать он опасался, здраво следуя русской пословице: не суйся в воду, не зная броду. В целом метод помощи [360] заводам, какой применял нарком, давал эффект очень быстро. Получалось так, что вся сила наркомата работала короткий срок на один завод, где находился нарком. Отсюда и быстрый результат.

Я действовал на заводах в зависимости от обстановки. Если понимал, что ни в 10, ни в 20 дней дело в устойчивое русло не введешь, а потребуется более длительный срок, то рассуждал про себя так: что же я буду давать советы или упрекать директора, главного инженера и других руководителей, что это они делают не так, а это не этак и т. д. Мне, конечно, прямо не скажут, но про себя подумают: «Сам и покажи, как надо делать правильно, а не советы давай или лекции нам читай, как надо работать».

Когда мне, как помнит читатель, от имени ГКО дали задание организовать производство пулеметов Максима в Ижевске, не оформляя это никаким документом, я взял руководство мотоциклетным заводом полностью на себя и руководил им с ноября 1941 года по май 1942 года, пока не наладил устойчивый выпуск пулеметов. Директор был как бы моим первым заместителем на этом заводе. Конечно, пятьдесят процентов времени я находился здесь, хотя и другие заводы требовали внимания, и функций заместителя наркома с меня никто не снимал. Власть и возможности у нас были большими, поэтому организовать все удавалось сравнительно быстро. Особенно ускорялись, как уже отмечалось, все «внешние» вопросы, да и внутри завода все делалось сноровистей, так как знали, что при допущении ошибок может сразу последовать соответствующая реакция. Правда, часто находясь в острейшем положении, даже из-за просмотров и упущений отдельных работников, я не помню случая, чтобы кого-то сурово наказали, хотя право такое у меня было. А внушений на всех уровнях делал много. Однако старался не обидеть, а главное — не оскорбить человека. Все и так беззаветно трудились, а какие-то промахи допускали непреднамеренно.

К счастью, в тот суровый для страны период, на протяжении, можно сказать, всей войны, да и позднее заводам не досаждали никакие комиссии и проверки, а отчетность была сведена к минимуму. Отчитывались за суточную сдачу военной продукции. Она и являлась основой оценки деятельности коллектива завода и его руководства. Естественно, была и месячная отчетность по ряду показателей; плановики, финансисты и снабженцы ее направляли в Москву, но бумаги были по-военному коротки, и их оказывалось совсем немного.

Не припоминаю также случая, чтобы в тот тяжелый для Родины [361] период были сколь-нибудь существенные случаи хищений, взяточничества, панибратства и других неблаговидных поступков. Может быть, что-то и бывало, но, видимо, по мелочам, что не было заметно, не бросалось в глаза, как это случилось позже.

Говоря о работе коллегии, нас, заместителей наркома, надо кое-что добавить и о деятельности самого народного комиссара вооружения СССР в годы войны. К тому, что уже сказано о Д. Ф. Устинове по ходу повествования, присовокуплю еще некоторые свои наблюдения. Как мне казалось, я пользовался большим доверием наркома. Не помню, чтобы получил от него упрек за какое-нибудь решение. А ведь обстоятельства складывались порой очень остро. Достоинством Устинова было, что он не связывал нас, своих заместителей и других товарищей по работе, по рукам и ногам. Мы принимали те или иные меры без оглядки. А как важно не «оглядываться» на кого-то, особенно во время войны. Многие руководители, с которыми мне пришлось сталкиваться в дальнейшем, любили, чтобы каждый шаг согласовывали с ними, считая, что только они одни могут безошибочно решить тот или иной вопрос.

Дмитрий Федорович отличался необычайной работоспособностью. Он мог ежедневно работать до четырех-пяти утра и уже в десять часов опять быть на работе полным сил и энергии. Если к нему попадал вопрос, а вопросов крупных и сложных к нему попадало сотни, он никогда не оставлял их недорешенными. Вникая в то или иное дело, нарком говорил не только с начальником главка или директором завода, но обязательно и с главным инженером, главным конструктором и очень часто даже с начальниками цехов, где складывалось сложное положение. Это отнимало много времени, но это был стиль Устинова. Он был требователен к нам, своим заместителям, к директорам заводов, ко всем руководителям, независимо от того, был ли это работник завода или наркомата.

На заводы выезжал, пожалуй, чаще всех нас. Трудно даже сказать, где он больше находился: в наркомате, на заводах или в конструкторских бюро. Как определил один из его помощников, Дмитрий Федорович в войну «жил в автомашине или самолете». Конечно, он выезжал всегда на тот завод, где складывалась наиболее сложная ситуация, касалось ли это сроков освоения новых изделий, отставания по темпам наращивания производства, эвакуации.

В конце 1941 года нарком в своем вагоне выехал в составе последнего эшелона эвакуированного из Тулы оружейного завода [362] на Урал. С этим эшелоном отправили особо важные специальные станки, задел самых сложных деталей со всех производств и главное — там был костяк рабочих самой высокой квалификации из сборочных и станочных цехов. Эти рабочие ехали со своими семьями.

Поезду дали «зеленую улицу», и он шел без задержек. Однако ночью на одной станции эшелон остановился. Оказалось, что подготовленный на подмену паровоз испортился. Другой обещали подать минут через пятнадцать. За это время нарком обошел «теплушки», где ехали рабочие и их семьи. Все были восхищены быстротой движения состава, довольны условиями, созданными для них в вагонах, питанием. Несмотря на трудности, создаваемые движением поезда, рабочие в специально выделенных вагонах вели на ходу сборку винтовок и пулеметов. Нарком выразил благодарность этим рабочим. За пятнадцать минут стоянки поговорил не только с ними, но и с их женами и детьми. Такова уж была натура человека.

Из-за нехватки свободного жилья рабочих с семьями временно расквартировали у местных работников по договоренности с ними. Нарком и его помощники жили в вагоне на заводских путях. Производственные корпуса, предназначенные для эвакуированного завода, находились в различной стадии готовности. Лишь основной подвели под крышу и установили фермы. Но не были закончены водопровод, отопительная система, канализация. Строительство кипело круглосуточно. Обойдя все уголки будущего завода, нарком дал указание подготовить в течение суток три пролета, отгородив их от остальной площади главного корпуса утепленной деревянной перегородкой, застеклив в этих пролетах окна и установив крайне необходимое оборудование. Около станков приказал поставить печки-времянки, чтобы не замерзала смазка и эмульсионная жидкость в станках. Эти станки, предназначенные для изготовления деталей, должны были начать работать в ближайшее время, а сборку винтовок и пулеметов нарком потребовал организовать в бытовках, где еще не покрыли полностью полы и вели отделочные работы. На все это составили почасовые графики, исполнение которых ежечасно проверяли. Одновременно ввели графики с жесточайшими сроками окончания строительства и остальных корпусов, теплофикации их, пуска водопровода и канализации.

Спустя сутки после приезда Д. Ф. Устинова на новом месте из привезенных деталей собирали оружие, испытывали его стрельбой и отправляли на фронт. [363]

Отсюда нарком вылетел на другой завод — артиллерийский. Знакомство с состоянием производства он начал с металлургии. В сопровождении директора завода А. И. Быховского Дмитрий Федорович прошел по цехам, где сразу дал некоторые указания и установил срок их исполнения. В сталефасонном цехе нарком увидел в противоположном от разливочной площадки конце цеха целую гору, образовавшуюся от свалки сюда выбиваемой из литейных форм земли. Не долго думая, он взобрался на нее, достигнув почти подкрановых путей, и подождал, пока сюда не подошли и сопровождавшие его заводские товарищи. Затем распорядился вывезти все до утра — завтра он должен увидеть здесь чистый пол.

Нарком потребовал, чтобы во всех сталефасонных, чугунолитейных, кузнечных, прессовых и механообрабатывающих цехах для чистоты в помещениях полы застелили чугунными плитами. И это сделали не только на этом, а почти на всех заводах.

Обойдя цехи и другие подразделения завода, ознакомившись с состоянием производства и строительства, Устинов вечером провел (и так делал везде, в том числе в КБ и НИИ) расширенное совещание, на которое вызвал и начальников всех цехов и подразделений. Выступив на нем, Дмитрий Федорович отметил недостатки и тут же дал конкретные задания по их устранению, назвав сроки выполнения. Все это оформили приказом наркома.

Особо нарком следил за организацией диспетчерской службы на заводах. В зависимости от цели вводились месячные, суточные, а то, как уже говорилось, почасовые графики для отдельных цехов, участков, даже рабочих мест, которых это касалось. Такие графики обычно вводили в механических и заготовительных цехах, а также в службах снабжения и комплектации. Подобным образом делали и в строительных организациях. Контроль за всем этим осуществляло специально созданное по указанию наркома подразделение в технологическом институте. Деятельностью его руководил технический отдел наркомата, возглавляемый широко эрудированным инженером с большим техническим и научным опытом Э. А. Сателем.

Часто, будучи на заводах, нарком давал указание поставить ему кровать прямо в одном из бытовых помещений цеха, где наметилось отставание. Этим сразу вводилось как бы казарменное положение на всем заводе. Не выходя сутками из цеха или с завода, Дмитрий Федорович невольно оставлял с собой и директора, и почти весь руководящий состав, включая начальников [364] цехов, мастеров, а иногда и особо квалифицированных рабочих.

Нажим наркома чувствовался практически на всех заводах, во всех институтах и конструкторских бюро. Если решением Государственного Комитета Обороны осваивали новую конструкцию пушки, пулемета или оптической системы, то Дмитрий Федорович определенный в этом решении срок еще сокращал своим указанием. Это, конечно, создавало большое напряжение или даже перенапряжение на заводах, зато в большей степени гарантировало достижение цели.

Сошлюсь на воспоминания одного из конструкторов Ижевского завода В. П. Камзолова: «Было так. Столкнулись мы с трудной задачей — не можем «раскусить» причину плохой работы автоматики одного из сложных изделий. Сотни аналитических расчетов, проверки предполагаемых изменений, а дело никак не идет. Садится с нами Д. Ф. Устинов. Всю ночь до зари проверяем расчеты. Спорим, делаем предположения о возможных изменениях и, наконец, принимаем решение. Мы отправляемся в цех проводить его в жизнь, а Дмитрий Федорович идет на другие трудные участки завода, чтобы разбираться и снова, уже с другими людьми, искать решение сложных задач.

Когда на заводе нарком — напряжение труда необычное. Но и результаты такие же. Неизвестно, когда он отдыхает...»

Своих заместителей Устинов вызывал часто — или каждого отдельно, или собирал вместе, если вопрос был общим. Одни заходили, стараясь не затягивать разговор, другие, наоборот, втягивали наркома и в более мелкие вопросы. В целом к замечаниям и предложениям заместителей Дмитрий Федорович относился внимательно. Если его вызывал Сталин, он обычно нас информировал о состоявшемся разговоре и давал сразу же необходимые указания. Его режим выдерживали не все и уезжали домой в час или два ночи. Он это знал и некоторых не тревожил. Я как-то покинул наркомат около трех часов утра, и дома сразу раздался звонок: «Ты что рано уехал?»

Больше всех у наркома, пожалуй, любил «посидеть» Иван Антонович Барсуков. Обычно он поднимал острые вопросы и в разговоре еще больше их обострял, строя различные предположения. Насколько это было полезно, мне судить трудно. Однако Дмитрий Федорович не жалел времени на такие встречи. Любил он встречаться и с конструкторами, обсуждал с ними не только текущие, но и перспективные дела. Интересовался значительными и технологическими новшествами. Ведущие [365] конструкторы, такие, как Грабин, Нудельман, Березин, Петров, Шавырин и другие, и большинство директоров крупных заводов занимали в его бюджете времени большой удельный вес.

На что кое-кто ворчал, так это на строгий режим работы. Но в военное время, по-моему, такой режим себя оправдывал. Нельзя расслабляться, довольствоваться достигнутым. Противник тоже не сидел сложа руки. Он любыми способами пытался обойти нас, когда убеждался, что мы обходим его. Не получилось у гитлеровцев лучше и больше нашего. Это и оттого, что никто из нас себя не щадил, и нарком в первую очередь.

В работе всегда бывают вопросы масштабные и мелкие. Бывают курьезы. Неправильно что-то рассудишь — и сложные последствия. А за всем — и большим и малым — стояли люди. И от того, как посмотрит нарком, зависела часто их судьба.

Вспоминаю случай с одним директором завода. Слыл он оригинальным человеком. Сам видел — у него шапка всегда была на затылке. Говорил грубовато. Не ладилось что-то у него в семье. Однако коллектив его уважал. Он никого в обиду не давал, был справедлив и требователен ко всем, особенно к начальникам цехов. Некоторых не только ругал, но и наказывал выговором, переводил на менее ответственную работу. Однако, если кто-то нападал на его подчиненных, даже наказанных, стоял за них горой.

Произошло это уже в конце войны. Завод восстанавливали на прежнем месте, осваивали новую авиационную пушку. Дело шло, но все же не так споро, как хотелось. В один из вечеров Дмитрий Федорович говорит мне:

— Вызови директора, пусть приедет часа через три, надо с ним посоветоваться, может, вопрос обсудим на совещании, а может, обойдемся беседой.

Я позвонил на завод и передал указание наркома. Директор ответил, что будет вовремя, так как езды ему на машине всего два с половиной — три часа. Время подошло — директора нет. Прошло еще часа два — нет. Наступило утро — и снова нет. Звоню главному инженеру:

— Где Борис Михайлович?

— Уехал в Москву.

На другой день стали искать директора. Послали заводчан проехать по шоссе, может быть, где-нибудь застрял с машиной, может, авария. Ничего не нашли. На второй день снова поиски — и опять безрезультатно. Он явился в наркомат лишь на третий день, и по лицу я сразу понял, что где-то по дороге директор загулял. Понятно, что это был не 1941 год. Но все же [366] такого еще в наркомате не случалось и, надо сказать, потом никогда не было.

Доложил Дмитрию Федоровичу все как есть, а он мне в ответ:

— Принимать директора не буду.

Я вызвал его к себе и сказал, что положение плохое. Раз нарком не принимает — дело серьезно.

— Ты повел себя хуже мальчишки, а еще директор такого завода.

Он мне только заметил, что отлично все понимает — виноват. И замолчал.

— Любой ценой пробивайся к наркому и объяснись.

Он ответил, что добиваться будет, а что сказать наркому — не знает.

Я заметил:

— Сам грешил, сам и думай, как выпутаться.

В первый день нарком его не принял. На другой директор весь день ходил взад-вперед по коридору рядом с кабинетом наркома. У Дмитрия Федоровича была привычка: часов в двенадцать ночи он любил пройтись по кабинетам, побывать у замов, начальников главков и отделов. В этот вечер я как раз был у него, обсуждали ряд насущных дел. Закончили, он и говорит:

— Пойдем посмотрим, что делается в наркомате. В коридоре у стенки, упершись сзади руками, стоял Борис Михайлович. Устинов подошел к нему и строго сказал:

— Где был два дня?

Тот покраснел, но покаялся чистосердечно:

— Оказался в гостях, Дмитрий Федорович.

Устинов в сердцах махнул рукой.

Чистосердечное признание, без вранья, помогло директору отделаться выговором «за недисциплинированность». Хочу сказать, что Бориса Михайловича мы любили и как директора, и как человека. Но вот вел себя иногда, как подросток. Такой характер. А может, и неурядицы в семье мешали. А подобрать хорошего директора, признаюсь, очень трудно.

Дмитрий Федорович был человеком принципиальным вообще, а в работе тем более. Снисхождения у него не жди, если даже он тебя знает давно. Нарком очень доброжелательно относился к бывшему работнику Ленинградского завода «Большевик», затем наркомата, а впоследствии директору завода в Сибири Б. А. Хазанову, доверял ему. Но вот Хазанов недодал в 1944 году по суточному графику... одну пушку. И что же? Сразу же вызвал начальника артиллерийского главка: [367]

— Почему Хазанов вместо двадцати пяти пушек по графику сдал двадцать четыре?

Начальник главка объяснил, что при отстреле отдельные пушки сняли из-за дефектов, и поэтому одной не хватило для сдачи, но завтра Хазанов обещал выполнить график и додать эту пушку.

— Позвони лично сейчас директору с моего аппарата. Там, где находился завод, была глубокая ночь, но Хазанов оказался у телефона.

Его строго спросили:

— Как это вы допустили срыв графика?

И услышали в ответ:

— Сегодня этот долг мы уже ликвидировали. График перевыполнен на одну пушку.

Всего одна пушка. Но ведь и Государственный Комитет Обороны спрашивал с наркома даже за одну недоданную пушку. Так что, какие бы ни были у наркома отношения с людьми, как бы иногда он к ним ни благоволил, дело стояло на первом плане.

А людей Дмитрий Федорович ценил. Того, кто отличился в труде, помнил долго.

«19 ноября 1944 года работаю в тире, — снова вспоминает В. П. Камзолов. — Грохот, пороховая гарь, масло. Идет напряженный бой за программу. Вдруг требуют меня к телефону. В трубке — взволнованный голос директора. Срочно зовет в кабинет, со мной хочет говорить нарком. Тревожно думаю, неужели где-нибудь допустил ошибку? В то время я много ездил по авиационным заводам и воинским частям для обучения эксплуатации новых видов вооружения. Помыться забывал, да и не было времени. Чумазый влетаю в директорский кабинет. М. А. Иванов вопросительно смотрит на меня. Его глаза требуют от меня ответа, зачем я понадобился наркому.

По спецсвязи соединяемся с Д. Ф. Устиновым. А он неожиданно теплым голосом называет меня по имени и отчеству и поздравляет с награждением орденом Отечественной войны, редким тогда для гражданских лиц.

Сколько во мне бушевало в то время радости и как я был переполнен благодарностью к партии и правительству, рассказать невозможно».

Если нарком иногда требовал, чтобы какой-то отдельный рабочий оставался на своем месте дольше, чем шла его смена, он потом не забывал о нем. Как не забыл о конструкторе, с которым рука об руку бился когда-то над решением сложной задачи. [368]

Откликался Дмитрий Федорович и на нужды, которые не были прямо связаны с производством вооружения, но которые он мог понять по-человечески как государственный деятель. Бывший председатель одного из горсоветов во время войны Аркадий Иванович Быков вспоминает весну 1944 года. Узнав, что совещание у директора завода, куда прибыл нарком, намечено на два часа ночи, он пришел к этому времени.

— Что у тебя, председатель? — спросил Устинов.

— Заботы о будущем. Городу нужны водопровод, баня, набережная. Нужна материальная помощь.

— Ты можешь прийти ко мне к семи утра?

И вот в семь часов утра (еще война в разгаре) нарком и председатель горсовета идут одни по берегу пруда до стадиона. Дмитрий Федорович говорит:

— Да, городу все это необходимо. Поддержу просьбу, председатель.

— Я на это рассчитывал, — ответил Быков.

Красавицу набережную в этом городе соорудили к 9 мая 1945 года, ко дню Победы, и назвали ее набережной Мира.

Отмечу еще одну черту наркома, для производства вооружения, может быть, и не главную, но все-таки важную. Любил Дмитрий Федорович порядок и чистоту и на заводах и на стройках. Непорядок, грязь, неряшливость терпеть не мог. Особенно заботился о культуре в цехах и на стройплощадках. Это надо иметь такой склад характера и столько энергии, чтобы наряду с животрепещущими вопросами, связанными с выполнением программ по стольким видам вооружения, с заботами по созданию новой техники, не забывать и о порядке, культуре производства в целом.

Однажды во второй половине войны Устинов приехал со мной в Ижевск. Пошли на завод, за работу которого я отвечал. Ходим по заводу — все вроде нормально. Вышли во двор. Дмитрий Федорович завернул в малоприметный закоулок и увидел там много стружки, мусор, обрезки металла, доски и прочее. Нарком сделал замечание директору и начальнику строительства. Я тоже почувствовал себя виноватым: беспорядок на подопечном заводе. Дмитрий Федорович неожиданно даже для меня завернул круто: дал указание к утру, а было около 12 часов дня, все убрать, двор вычистить да еще посадить зеленые насаждения внутри заводского двора и вокруг завода.

Мы поехали на другие заводы, а вернувшись, пошли отдыхать. Утром позавтракали и направились к машинам. Дмитрий Федорович вдруг говорит: [369]

— Давай пойдем пешком. Зайдем на завод, посмотрим, навели ли чистоту и посадили ли деревья.

Я был уверен, что порядок на дворе заводчане навели, а вот насчет насаждений сомневался — смогут ли сделать меньше чем за сутки?

Не поверил глазам, когда увидел вокруг завода деревца высотой метра полтора-два. Дмитрий Федорович тоже, видимо, удивился, но по-своему.

— Наверное, натыкали веток — вот тебе и насаждения, — пробурчал незлобиво.

Подошел к ближайшему деревцу и с силой попытался вытащить его — не получилось.

— Нет, дерево с корнем.

Прошли еще немного и снова попробовали вытащить дерево, теперь уже вдвоем, — не удалось. Значит, сажали с корнями, по-настоящему.

Тогда Устинов обрадовался:

— Ну и молодцы!

И во дворе завода все выполнили точно, как он указал. Дмитрий Федорович улетел в Москву, а я вызвал директора завода Дубового и начальника строительства Байера:

— Как успели все сделать?

— Да, Владимир Николаевич, подключили все ижевские заводы и строителей. Пригнали триста автомашин. Работало около 900 человек. Каждому конкретное задание, все разбили по участкам. Вот и вышли из положения. Мы своего наркома знаем. Да ведь и себя надо уважать.

— Хорошо, что справились. Но ведь порядок должен быть всегда. Не доводите дело до того, чтобы вам такое задание пришлось выполнять во второй раз.

И теперь вокруг и внутри завода растут деревья, которые в шутку назвали «наркомовскими».

И еще один факт, близко связанный с этим. Как-то, собрав заместителей, нарком высказал мысль, что уже близится к концу война, во многих цехах и на заводах мы добились не только выполнения и перевыполнения плана, но и чистоты и порядка.

— Но посмотрите на многих начальников цехов и других руководителей, у них подчас неряшливый вид, стыдно смотреть. Это объясняется перегрузкой людей, но все же надо что-то поправить — подтянуть людей, одеть их почище.

Все мы согласились с этим и решили издать приказ по наркомату, где и обратить на это внимание. Приказ получился [370] небольшой, но острый — с указанием случаев неряшливого вида руководящего состава, а также с выводом, что это может приводить и к недисциплинированности, снижению авторитета, неряшливости в работе и т. д. Посоветовались на коллегии и окончательно постановили послать такой документ на заводы. Приказ достиг цели. Вот как получилось на одном заводе, где директором был Федор Капитонович Чарский, человек, знающий дело, хороший организатор, но и большой оригинал. Получив приказ наркома, он собрал в кабинете начальников цехов и других руководителей и вызвал к столу начальника цеха, который был небрит и одет более других неряшливо — галстук набок, воротник рубашки засален и т. д.

— Прочитайте вслух всем приказ наркома, — сказал директор.

Начальник цеха стал читать, ,и надо было видеть, как он то бледнел, то краснел, то заикался. Но приказ дочитал до конца. Чарский не подал вида и завершил собрание:

— Товарищи, приказ ясен?

Все молчат.

— Вопросы есть?

Опять молчание.

— Совещание закрывается.

Очень подействовал приказ на заводе, где директор таким способом довел его до всех. Начальник цеха стал одним из самых опрятных людей. И однажды признался директору, что и жена его стала больше любить.

Вот так наркому иногда приходилось заниматься не только пушками и пулеметами, но и рубашками и галстуками. Но все шло на пользу дела.

Работники наркомата в своем подавляющем большинстве были беззаветными тружениками. На заводах видели это, и, думаю, дух общего товарищества был характерной чертой военного времени. Частенько бывая на заводах, привыкаешь к людям, а люди привыкают к тебе, обращаться уже проще, да и они в тебе видят человека доступного, своего, кого можно о чем-то попросить и даже поплакаться в жилетку.

Как-то в середине войны приехал на крупный патронный завод. Иду по цехам. Ко мне подходит целая группа мужчин, некоторых из них я уже знал:

— Владимир Николаевич, видим, и вы курильщик, так нас поймете. Как по-ударному работать, когда курить нечего. Надо бы табачком и махорочкой помочь. Ведь курим сушеный ольховый лист. Какое это курево? [371]

У курящего человека, знаю по себе, хотя сейчас уже не курю, без табака и настроения нет, и работается ему плохо, и вообще он чувствует себя не в своей тарелке.

Ночью позвонил в Москву в Государственный Комитет Обороны и сказал, что на заводе и с питанием плоховато, и курить нечего.

Ответили:

— Поможем.

Через три дня на завод поступил эшелон с продуктами: мука, крупа, сахар, а главное — два вагона табачных изделий и махорки.

С тех пор меня на этом заводе даже в чине повысили — стали называть первым заместителем наркома.

Был еще случай, который запомнил на всю жизнь. На этом заводе я пробыл несколько дней, наблюдая за испытаниями пулемета Горюнова. Как-то вечером сижу с директором в его кабинете, обсуждаем производственные вопросы. Заходит секретарь и говорит, что группа комсомольцев, человек восемь, просит их принять.

Предлагаю:

— Пусть заходят, что же ребят держать.

Пригласил ребят сесть, спросил, с какой просьбой пришли. Секретарь комитета комсомола завода говорит:

— Товарищ Новиков, завод наш не числится в плохих, даже считается хорошим. План выполняем, готовим изделия, нужные армии, продолжаем строить новые цехи, а вот молодежи некуда деться. Одно кино и небольшой танцзал. Даже летом нечем заняться, можно лишь по грибы ходить.

— Что же вы предлагаете?

— Построить парк культуры и отдыха. Сказал:

— Мы с директором посоветуемся и завтра вам дадим ответ.

С директором обсудили эту проблему. Оказалось, место для парка есть, только строить некогда. Тогда решили направить на несколько дней две тысячи строителей на оборудование парка: прорубить аллеи, поставить скамейки, посыпать щебнем и песком дорожки, построить танцевальную площадку с крытым местом для оркестра, а также сделать деревянную сцену, поставить возле нее скамейки для летнего театра. По вечерам на строительстве парка работала и молодежь. На шестой день ко мне пришла та же группа и пригласила в парк.

— Летняя эстрада, правда, еще не совсем готова, — сказали, — но будет музыка и танцы. [372]

Собрал вечером директоров заводов, руководителей партийных и профсоюзных организаций и предложил:

— Пойдемте посмотрим новый парк.

Центральная аллея. Все красиво и добротно сделано, с любовью. У танцевальной площадки по обеим сторонам увидел огромные портреты членов Политбюро, начиная с И. В. Сталина. А среди членов Политбюро и мой портрет такой же величины, в генеральской форме. Откровенно говоря, я чуть не упал в обморок. Сказал ребятам:

— Если сейчас же не снимете мой портрет, не сделаю дальше ни одного шага.

Портрет сняли и унесли.

Вот как все обернулось. Очень уж понравился молодежи парк культуры и отдыха, который теперь стал еще краше. [373]