2. Первые шаги

Итак, с 23 ноября отель «Шеперд» сделался не только нашим пристанищем, но и местопребыванием формирующегося посольства.

Почти на неделю одна из комнат моего номера превратилась в служебный кабинет, где происходили деловые совещания наличного персонала посольства и составлялись первые документы, откуда налаживалась связь с египетским, югославским и греческим министерствами иностранных дел и откуда ежедневно отправлялись «экспедиции» на поиски помещения для посольства и квартир для наших семей.

Через день после приезда я нанес визит Наххас-паше, но не как премьер-министру, а как министру иностранных дел, портфель которого также находился в его руках. Поэтому принял он меня не в здании Совета министров, а в здании МИД.

В обширном холле министерства меня поджидали директор Протокольного отдела Есин-бей, личный секретарь министерства Камель-эль-Салонекли и еще несколько чиновников. После взаимных представлений Есин-бей пригласил меня сначала к себе в кабинет, где любезно и неторопливо расспросил о том, как мы летели и как устроились в отеле, посвятил в некоторые особенности местного придворного и дипломатического этикета, а затем провел к Наххас-паше.

Мустафе Наххас-паше, с которым я уже немного познакомил читателя, шел шестьдесят пятый год. Однако выглядел он еще очень бодрым и энергичным, и следует признать, что внешность его не вводила в заблуждение: энергии ему было действительно не занимать, так же, впрочем, как и гражданского мужества, которое так часто требовалось в его бурной политической карьере. Путь Наххас-паши к руководству Вафдом и к посту премьера не был усыпан розами, но зато тернии на нем встречались в изобилии. Юрист по образованию и профессии, он с 1918 года примкнул к национально-освободительному движению, переживавшему под влиянием Великой Октябрьской социалистической революции период наивысшего подъема. За активное участие в движении он подвергался всяческим преследованиям со стороны английских властей. В декабре 1921 года [153] он был арестован, осужден и сослан на Сейшельские острова, где пробыл до июня 1923 года. Вернувшись на родину, Наххас-паша с прежней энергией отдался политической борьбе. Серьезные неудачи и невзгоды, выпадавшие на его долю, избороздили его лицо глубокими морщинами.

Наххас-паша был в светло-сером, так называемом деловом костюме и красной феске, традиционном арабском головном уборе. При моем появлении он с радушной улыбкой, казалось несвойственной его суровой физиономии, пошел мне навстречу, крепко пожал руку и сердечным тоном произнес:

— Я счастлив приветствовать в вашем лице первого официального посланца Советского Союза в Египте. Я испытываю чувство большого удовлетворения оттого, что правительство, которое я возглавляю, проявило инициативу в установлении дипломатических отношений с вашей могучей державой и что инициатива наша не осталась без отклика. Ваш приезд сюда я рассматриваю не только как дипломатический успех Египта, но и как начало нового этапа его национального существования.

На это приветствие, явно выходившее за рамки протокольной любезности, я ответил так:

— Я считаю для себя большой честью представлять Советский Союз в такой стране, как Египет, с его величественной историей, в стране древней и вместе с тем молодой, устремленной в будущее. Советское правительство высоко оценило добрую волю Египта и со своей стороны не пожалеет усилий для развития дружественных отношений между нашими странами. Мой почетный долг, как посланника, — всемерно способствовать этому развитию в тесном сотрудничестве с египетским министерством иностранных дел.

Наххас-паша заверил меня, что такое сотрудничество всех работников его министерства и правительства в целом гарантировано.

Последовавшая затем беседа длилась три четверти часа. Разговор мы вели по-французски. В Египте я охотнее всего пользовался французским языком и к другим языкам прибегал лишь тогда, когда мои собеседники не владели им.

В нашей беседе мы затронули ряд актуальных вопросов международного положения, начав с военных действий на советско-германском фронте. Наххас-паша не скупился на восторженные оценки, говоря о мощи Красной Армии, теснившей врага на колоссальном по протяженности фронте. В то же время он довольно сдержанно отзывался об операциях англо-американцев в Средиземноморском бассейне.

От обмена мнениями по общим вопросам мы перешли к практическим делам. [154]

Я передал Наххас-паше для ознакомления французский перевод своих верительных грамот, иначе говоря, послание М. И. Калинина королю Фаруку о моем назначении посланником СССР с задачей поддержания дружественных отношений между Советским Союзом и Египтом. На этой стадии беседы в ней участвовал и заместитель Наххас-паши по МИД, статс-секретарь Салахэддин-бей, щеголевато одетый, на вид не старше сорока лет. В отличие от своего шефа статс-секретарь был для меня величиной неизвестной. Впоследствии я узнал, что как в Вафде, так и в правительстве он обладал значительным весом и что Наххас-паша ценил его как своего верного сторонника и добросовестного исполнителя его указаний.

Я спросил о дате вручения мною верительных грамот королю. Как и следовало ожидать, вопрос этот остался открытым. Из газет я узнал о несчастном случае с Фаруком: на недавней охоте под Александрией он сломал ногу и в данный момент был прикован к постели. Наххас-паша не мог дать мне точного ответа. Более того, он даже высказал опасение, что моя встреча с королем откладывается надолго, может быть на три-четыре недели.

Таким образом, печальный финал королевской охоты создавал для нашего посольства довольно-таки щекотливую ситуацию. В течение длительного срока оно должно было существовать без всякой легальной основы для выполнения своих функций — не только дипломатических, но даже и хозяйственно-практических, например для заключения контракта на аренду здания, Я обратил на это обстоятельство внимание министра, и он поспешил успокоить меня, заявив, что министерство уже обсуждало этот казус и приняло решение о том, что независимо от формально-юридической стороны дела посольство уже сейчас может пользоваться всеми прерогативами дипломатического представительства. Я выразил удовлетворение заверением министра и выдвинул перед ним другую проблему, также порожденную отсрочкой.

Суть ее заключалась в том, что болезнь короля Фарука автоматически отодвигала на неопределенный срок вручение грамот югославскому королю Петру и греческому королю Георгу. Ведь и с формальной, и с политической точек зрения требовалось, чтобы я был сначала аккредитован при короле Египта и лишь после этого при королях — гостях этой страны. Поэтому я спросил, не согласится ли египетское правительство на мою аккредитацию в ближайшие дни при югославском и греческом королях? Наххас-паша ответил, что он и сам уже задумывался над таким решением проблемы и надеется вскоре сообщить мне ответ. Разумеется, в таком вопросе необходимо [155] было получить согласие короля Фарука, невольного виновника затруднений посольства.

На этом мой визит к Наххас-паше завершился.

Подчиняясь правилам этикета, о которых меня информировал Есин-бей, я побывал на другой день в приемной королевского дворца Абдин, где внес в книгу для почетных посетителей свои пожелания скорейшего выздоровления королю.

Третий мой официальный визит в Каире был нанесен британскому послу: лорд Киллеры являлся дуайеном (старшиной) дипкорпуса в Египте, и по протоколу я обязан был посетить его в самом начале своей деятельности.

Лорд Киллерн был ветераном дипломатической службы, на которую поступил в 1903 году. Служил он по преимуществу в странах Дальнего и Ближнего Востока, а в 1920 году побывал и в Советской России — однако не как почтенный дипломат, а в качестве одного из организаторов антантовской интервенции, исполняя обязанности «британского Верховного комиссара в Сибири» — так высокопарно называлась его тогдашняя малопочтенная должность. Как известно, никаких лавров она ему не принесла, а сам он, должно быть, благодарил бога за то, что успел вовремя унести ноги из Сибири.

К этому испытанному служаке британского колониализма я и направился с визитом.

Территория посольства занимала целый квартал, примыкающий к набережной Нила. Несмотря на обилие цветущих деревьев и аккуратных зеленых газонов в традиционном английском стиле, она сильно смахивала на укрепленный военный лагерь. Вся она была обнесена высокой глухой стеной и рядами проволочных заграждений, а многочисленные здания посольства забаррикадированы мешками с песком.

У чугунных ворот, охраняемых часовыми в хаки, машину с красным советским флажком на радиаторе встретил секретарь посольства. Он указал моему водителю, египтянину Махмуду (наши советские водители тогда еще не прибыли), к какому подъезду подъехать, а потом, резвой рысцой пройдясь рядом с нашей машиной, с учтивыми поклонами провел меня по коридорам в кабинет посла.

Лорд Киллерн, мужчина гигантского роста и бычьей упитанности, приветствовал меня с еще большим дружелюбием, чем Мустафа Наххас-паша. Он полуобнял меня за плечи, как старинного приятеля, и с места в карьер заявил, что страшно рад возможности работать бок о бок со своим советским коллегой.

Имея за плечами пятилетний опыт общения с иностранными дипломатами, я хорошо знал, как легко — при надлежащей [156] светской выучке — дается такое дружелюбие и чего оно стоит в действительности. Я склонен был верить в радушие египетского премьера, ибо оно не противоречило политической логике: для Наххас-паши присутствие в Каире представителя Советского Союза, надежного сторонника национально-освободительного движения, являлось одним из факторов укрепления национального суверенитета Египта. А могло ли это же присутствие вызвать энтузиазм у посла Великобритании, вынужденной скрепя сердце согласиться на установление советско-египетских отношений?

Однако светская и дипломатическая тренированность и союзническая лояльность ко многому обязывали. Поэтому новоиспеченный лорд не скупился на крепкие рукопожатия, умильные улыбки и задушевные слова. Давно усвоив правила этой игры, я тоже придерживался их, хотя к аффектации и не прибегал.

В качестве дуайена и каирского старожила лорд Киллерн рассказал мне о составе и условиях жизни дипкорпуса, посетовал на пристрастие местной знати к приемам, в орбиту которых волей-неволей втягиваются дипломаты.

В нашей беседе задели мы, конечно, и неизбежную тему войны. Снова, как в кабинете Наххас-паши, я выслушал восхищенные оценки военных успехов Красной Армии и трудовых усилий советского народа. В свою очередь я положительно отозвался о действиях союзных армий в Северной Африке и в Италии, но в интересах истины упомянул и о теневой стороне ситуации. По мнению советских людей, добавил я, итальянская кампания протекает в слишком замедленном темпе и по своему стратегическому значению никак не компенсирует отсутствия второго фронта во Франции, открыть который союзники обещали еще в 1942 году.

Критические нотки в последнем замечании немного остудили моего пышущего благожелательностью собеседника. Напустив на себя хмуро-озабоченное выражение, он ответил, что хорошо понимает советскую точку зрения. До сих пор главная тяжесть войны падала на Советский Союз, и он, естественно, вправе рассчитывать на более активную помощь своих союзников. Однако затяжка с открытием второго фронта вызвана не чьей-либо злой волей, а серьезнейшими объективными причинами, о чем Советское правительство было в свое время информировано. Теперь же второй фронт, как он уверен, — дело ближайшего будущего.

Я искренне разделил эту его надежду. Но, оглядываясь в прошлое теперь, когда опубликовано столько документов и мемуаров о международной политике военного времени, я вижу, [157] что вопреки убеждению посла — если оно не было наигранным — тогдашняя позиция Англии в вопросе о втором фронте не давала прочных оснований для его оптимизма.

Прощаясь со мною в том же сверхдружелюбном тоне, лорд Киллерн пожелал мне удачи в моей дипломатической деятельности и в устройстве на новом месте.

* * *

Устройство на новом месте, то есть подыскание особняка для посольства и жилья для сотрудников, было для нас в те дни задачей первостепенной важности. Содействие МИД не шло дальше рекомендаций нам ряда фирм, промышлявших куплей-продажей недвижимости, и посреднических контор по аренде домов и квартир. Винить его в недостаточной помощи было бессмысленно — ведь фондом свободных зданий египетское правительство не располагало. Нам не оставалось ничего другого, как договариваться с этими фирмами и конторами, срывавшими на своих сделках по аренде жирные куши.

Обстоятельства играли им на руку. В столице Египта располагалось командование британских вооруженных сил на Ближнем Востоке с их бесчисленными штабными и тыловыми учреждениями; здесь были расквартированы и сами войска всех родов оружия — английские, австралийские, новозеландские, англо-индийские, американские, польские. Каир служил местопребыванием британских имперских ведомств, чья обязанность заключалась в координации деятельности союзных военных и экономических организаций; здесь, наконец, обосновались два эмигрантских правительства с сопровождавшей их разношерстной толпой политических деятелей, придворной камарильей и аккредитованными при них дипкорпусами.

Для всех требовались служебные здания, виллы, квартиры.

Такое положение вещей не сулило нам ничего хорошего. Наркомфин СССР — страны, третий год ведущей небывалую по масштабам войну, — беспощадно экономил на всех государственных расходах невоенного характера. Наша скудная смета, составленная в Москве без учета спекулятивного бума на каирском рынке недвижимости, при первом же соприкосновении с реальностью затрещала по всем швам. Мы не желали сдаваться и упорно продолжали поиски таких зданий, которые позволили бы нам и помещение для посольства приобрести и смету соблюсти. Однако нас ждало полное фиаско, в чем мы убедились после многодневных разъездов по Каиру, осматривая десятки зданий и жестоко, но бесплодно торгуясь с дельцами из посреднических контор. Пришлось запросить дополнительных ассигнований. Так мы и сделали. Наркоминдел и Наркомфин [158] вняли нашим настояниям — соответствующая статья сметы была увеличена, и к началу декабря посольство уже не было больше бесприютным.

Мы арендовали на полгода двухэтажный особняк какого-то паши, расположенный на левом берегу Нила. Это была западная окраина непрерывно расширяющегося Каира, где селилась преимущественно египетская аристократия, где отсутствовали деловые предприятия и правительственные учреждения (за исключением министерства земледелия). Район был тихий, утопающий в субтропической растительности.

Внешний вид особняка никаких возражений не вызывал. Это было аккуратное, смешанного европейско-восточного стиля двухэтажное здание с плоской крышей, с эркером и балконами, с парадным входом через веранду, куда вела широкая каменная лестница. К сожалению, размеры особняка нас не удовлетворили. В комнатах первого этажа мы кое-как разместили кабинеты посла и нескольких дипломатических сотрудников, выделили гостиную для приема коллег по дипкорпусу и важных посетителей, а также комнату для секретариата, служившую и общей, приемной. Но значительно сложнее обстояло дело на втором, этаже. При полностью укомплектованном штате дипломатических и канцелярских сотрудников рабочие комнаты второго этажа обещали превратиться в некое подобие перенаселенной коммунальной квартиры. Совсем не было ни парадных помещений — для широких приемов, ни столовой для банкетов; вовсе не оставалось места для квартиры посла.

Но хотя во многом особняк нас не устраивал, ничего лучшего на примете у нас не было, и свой выбор мы все-таки остановили на нем. В самом конце ноября на флагштоке над его центральной частью взвился советский государственный флаг.

Постепенно и наши наличные сотрудники находили себе жилье, как правило, сравнительно недалеко от посольства. А в один прекрасный день и моя семья покинула отель, чтобы поселиться — нет, не на постоянной квартире, которой еще не подыскали, а в посольстве, в двух комнатах второго этажа. Поселиться, конечно, временно, пока малочисленность персонала позволяла это и пока запрошенные вновь добавочные ассигнования не разрешат нашей жилищной проблемы более удовлетворительным образом.

* * *

Вскоре после моей встречи с Наххас-пашой МИД Египта уведомил посольство, что с его стороны не имеется препятствий к вручению мною верительных грамот югославскому и греческому королям до выздоровления короля Фарука. В связи с этим [159] я нанес визиты министру иностранных дел Югославии Пуричу и министру иностранных дел Греции Цудеросу, которые были одновременно и премьер-министрами, и условился с ними о времени соответствующих церемоний.

Вручение верительных грамот королю Эллинов Георгу II состоялось 9 декабря.

Резиденция короля находилась в скромной вилле на западном берегу Нила, на той же набережной Бахр-эль-Ама, что и наше посольство. «Тронным залом» здесь служила обыкновенная гостиная буржуазного особняка, в которой и произошла церемония вручения верительных грамот.

Предшествующая дипломатическая работа не раз сталкивала меня с иностранными высокопоставленными особами — министрами и премьер-министрами, но о монархах я до сих пор знал лишь по прессе и из литературы. А сейчас передо мною стоял первый король, встретившийся мне не на страницах романа или учебника истории, а живой, во плоти и крови. Для советского человека от его титула отдавало чем-то средневековым, хотя я еще застал у нас в стране «помазанника божия» — самодержца всея Руси Николая II.

Конечно, первый личный контакт с этим представителем «монаршего сословия» вызывал у меня не только деловой интерес. Очень уж необычным казалось мне именовать этого пятидесятитрехлетнего худощавого человека «ваше величество» и в ответ слышать «ваше превосходительство». Правда, с последним обращением я уже постепенно свыкался, так как в Каире слышал его довольно часто. Пора было привыкать и к «вашим величествам» — ведь кроме Георга мне предстояли контакты и с другими королями.

Я вручил королю свои верительные грамоты и произнес по-французски краткую приветственную речь. Король также произнес несколько подобающих случаю слов. Следуя установленному этикету, я представил королю сопровождавших меня сотрудников посольства — советника Д. С. Солода и второго секретаря А. Ф. Султанова, а он мне — свою свиту, в том числе премьер-министра и министра иностранных дел Греции Э. Цудероса.

Частная аудиенция у короля в программу церемонии не входила. Вместо нее гофмаршал, ведающий протокольными делами двора, предусмотрел мою встречу с королем на специальном банкете в феврале следующего года, о чем я расскажу несколько позже.

Второе вручение верительных грамот произошло 11 декабря в резиденции югославского короля Петра II — на великолепной вилле, арендованной у какого-то египетского сановника. [160]

В назначенный час я прибыл в резиденцию короля в сопровождении советника посольства Д. С. Солода и второго секретаря А. Ф. Султанова. В холле нас встретил премьер-министр Божидар Пурич, высокий, седоватый мужчина в долгополом сюртуке и полосатых брюках, с надменно вздернутой головой. Он чопорно обменялся приветствиями со мною и с моими спутниками и прошел с нами в небольшой зал, где находился король Петр в окружении своей свиты из полудюжины штатских и военных.

Чтобы не повторяться, я не стану вдаваться в подробности церемонии, в основных чертах схожей с той, что происходила в резиденции греческого короля. Расскажу лишь о последовавшей за нею частной аудиенции у короля Петра.

Для этой цели меня (без моих спутников) провели в кабинет, где король пригласил сесть на старомодный, вычурной формы диван и сам уселся на уголок, словно опасаясь стеснить меня. Присутствовавший на аудиенции Пурич довольствовался креслом той же вычурной формы. Здесь во время неторопливой, отмеченной известной скованностью беседы я не без любопытства, но и без назойливости разглядел своего молодого собеседника.

Этому коронованному юноше тогда исполнилось только 20 лет. Он носил щеголеватый военный мундир с двумя рядами орденских колодок, переливавших всеми цветами радуги. Король был среднего роста, немногословен, застенчив (чтобы не сказать — робок), без малейших признаков монаршего величия — будь то в осанке, в жестах или в манере выражаться. И тем не менее он, как и Георг II, был «его величеством», «государем божьей милостью».

Беседа с ним как-то не клеилась. Пока шел обмен впечатлениями о достопримечательностях Каира, он еще поддерживал беседу, хотя и очень вяло. А когда дело коснулось политических вопросов, стал удивительно неразговорчив. Не спеша с ответами, вопросительно поглядывал на Пурича, как бы призывая его выступить на авансцену. Тот так и сделал. Опытный политикан, к тому же наделенный крайним властолюбием, Пурич, судя по всему, умел удерживать своего слабовольного государя от самостоятельных суждений на ответственные темы.

В последовавшем диалоге между мною и Пуричем главным был вопрос о ближайших перспективах стран Балканского полуострова, и прежде всего Югославии. С точки зрения премьер-министра, перспективы эти выглядели в розовом свете. Англо-американский флот, по его мнению, добился превосходства в Средиземном море, что обеспечивает подступы к Балканскому полуострову с юга. В Италии союзные армии наступают, [161] а от Италии до Балкан рукой подать. Один короткий бросок через Адриатическое море — и союзники закрепляются на югославском и греческом побережье, откуда наступают в глубь полуострова совместно с силами Сопротивления. Одна беда: среди последних нет единства. Партизаны Тито не желают подчиняться распоряжениям генерала Михайловича. Более того, есть сведения о кровавых столкновениях между четниками и партизанами по наущению партизанского штаба.

Я довольно скептически отозвался о нарисованной Пуричем картине. Сказал, что не располагаю сведениями о численности и боеспособности союзных армий в Италии, однако если учесть медленные темпы их продвижения и полный застой на отдельных участках фронта, то вряд ли можно ожидать, что они смогут выделить сейчас достаточные силы для крупных операций на Балканах. Что касается господства союзного флота на южных подступах к полуострову, то недавний разгром английского десанта на Додеканезских островах не подтверждает надежд на скорое освобождение района Эгейского моря от немцев.

С большей определенностью высказался я о положении в Югославии. В Наркоминделе я располагал разносторонней информацией из этой страны, и в данное время она еще не устарела. Поэтому, приведя ряд убедительных фактов, я заявил, что вина за братоубийственную борьбу в стране ложится на четников Михайловича, которые, открыто враждуя с партизанами, втайне сотрудничают с югославским квислингом генералом Недичем. Говорил я обо всем этом, разумеется, в умеренных выражениях, чтобы не затевать полемики в столь неподходящий момент, как день вручения верительных грамот. Тем не менее расхождение наших взглядов, отражавших два разных подхода к положению в Югославии, было налицо, и уже в ближайшем будущем оно не могло не принять острого характера.

А в тот день, не найдя общего языка, мы с обоюдного молчаливого согласия перешагнули через этот камень преткновения и перешли к какой-то иной, не спорной теме.

По окончании аудиенции в кабинет был приглашен придворный фотограф, сделавший несколько снимков.

После фотографирования мы втроем вышли в зал, где нас дожидались, беседуя, мои спутники и королевская свита. Король Петр, Пурич и вся свита проводили нас до подножия лестницы парадного подъезда, где уже стояла наша машина. Здесь фотограф сделал еще ряд снимков.

* * *

Свой рассказ о протокольных приемах, связанных с моей аккредитацией при балканских королях, я завершу описанием не лишенного некоторой пикантности банкета у Короля Георга II. [162]

Эту первую в моей жизни трапезу за королевским столом никак не назовешь лукулловым пиршеством. Никто, правда, и не обещал поразить нас шедеврами кулинарии и гастрономии, но мне самому всегда почему-то думалось, что королевская кухня должна затмевать собою все остальные по изысканности и обилию яств. Но даже не это нас удивило на приеме. Прежде всего — необычная натянутость среди присутствовавших как перед банкетом, так и во время него. Мне не раз доводилось, иногда просто отбывая протокольную повинность, часами просиживать на скучнейших завтраках и обедах, но такого тоскливого, даже тягостного завтрака в моей практике еще не встречалось.

Всего за столом сидело человек десять. Из сотрапезников я хорошо запомнил — помимо короля Георга — двух пожилых дам, его родственниц — не то старших сестер, не то теток. Во всяком случае, это были принцессы королевской крови, а потому титуловались «их королевскими высочествами». Честь и удовольствие сидеть между ними выпали мне, как почетному гостю. И все бы еще ничего — дипломату и не в таком обществе приходится бывать, — если бы не каменная неотзывчивость, с какой они относились к моим попыткам поддерживать с ними светский разговор. Кажется, никакая тема не вызывала со стороны их высочеств хотя бы проблеска интереса; лишь изредка они выдавливали из себя куцые реплики, закрывавшие тему на замок. «Что же такое их замораживает? — спрашивал я себя. — Шокирующее ли соседство гостя-плебея или — что еще ужаснее — «красного» представителя революционного пролетарского государства?» Как бы то ни было, но элементарный светский такт, не говоря уже о придворном и дипломатическом этикете, здесь был явно не выдержан.

Не лучше обстояло дело и на других участках банкетного стола. Тосты были вежливо-ледяные и предельно лаконичные, бокалы с вином подымались, но почти не осушались. Живительная атмосфера гостеприимства обошла этот банкет стороной. Если бы не король, он почти целиком прошел бы в гробовой тишине. В качестве хозяина дома Георг II взял на себя труд рассеять натянутость и превратился в бессменного застольного оратора, тем самым превратив всех нас в молчаливых слушателей.

Сначала он поведал нам о своих переживаниях в Лондоне во время бомбежек. Потом, учтя, что тема эта не из самых занимательных, рассказал пару анекдотов — опять же из лондонского военного «фольклора». А за десертом он буквально изумил меня своей «светскостью», заговорив о тараканах. Об огромных черных тараканах, кишевших во всей вилле [163] и дерзко отравлявших существование его королевского величества и всех королевских высочеств. Перед моим мысленным взором и теперь еще время от времени возникает эта экстравагантная сценка. Живописуя, как он давит тараканов, король шаркал ногой, и, воспроизводя звук, который они при этом издают, с мрачным удовлетворением восклицал: «Крак! Крак! Крак!» Я не сомневался в нарочитости этого грубого скоморошества, но терялся в догадках о том, чему его приписать.

По окончании банкета мы с женой, едва пригубив в гостиной крошечные чашечки с кофе по-турецки, поспешили откланяться. Нам не терпелось поскорее вырваться из душной атмосферы виллы с ее странными и неприятными обитателями как королевского, так и тараканьего происхождения. Когда машина помчала нас по набережной Нила к посольству, мы с облегчением вдыхали свежий февральский воздух. А в ушах у меня не переставал звучать скрипучий голос короля: «Крак! Крак! Крак!»