Эпилог
С тех пор прошло много лет...
Зимой 1960 года с группой бывших партизан я ехал в автобусе в Ровно — в город, где прошла моя юность и, пожалуй, самые трудные годы жизни.
Желто-красный комфортабельный автобус бесшумно мчался по широкой автостраде. На полях лежал снег, морозец разрисовал стекла окон замысловатым кружевом. В машине было тепло и уютно. Пассажиры то умолкали, и легкая грусть на миг поселялась среди нас, то улыбались, перенося в беседу из минувшего то, что скрашивало и облегчало суровые будни войны.
Со всех концов страны в небольшой украинский город спешили боевые друзья, соратники — партизаны и подпольщики. На перроне вокзала, на автобусной станции, в гостиницах, на улицах, в двориках и домах ровенчан, где когда-то находились подпольные явки, конспиративные квартиры, происходили волнующие встречи, слышались взволнованные восклицания:
— А помнишь?..
— Неужели не забыл?
— Здравствуйте, мамо, вот и я...
— Дай поцелую тебя, чертяка!..
Многие из этих людей расстались в тот день, когда советские полки освободили город от оккупантов. Теперь, обнимаясь, мы старались за грубоватыми шутками скрыть дрожь в голосе, незаметно смахнуть со щеки некстати блеснувшую росинку.
На следующий день на наших шапках, шляпах, фуражках заалели партизанские ленты. Многотысячный поток двинулся к центральным кварталам, к новой площади, окруженной недавно возведенными зданиями.
Торжественно загремел Государственный гимн. Упало белое покрывало. В ореоле медленно оседавших снежинок [198] на четырехметровом постаменте встал перед нами отлитый из бронзы уралец Николай Кузнецов. С высоты гранита он как бы окидывал взором заснеженный город и людей, братьев своих, с которыми остался навечно-Вечером в одном из самых больших залов города мы собрались вместе: командиры партизанских полков и батальонов, отрядов и рот, подрывники и разведчики, связные и радисты, руководители партизанского подполья и рядовые бойцы.
Одно обстоятельство огорчало всех — не было среди нас Бегмы. Василий Андреевич внезапно заболел и не смог прибыть на открытие памятника герою-разведчику, не смог обнять друзей по боям и походам. От его имени собравшихся в зале приветствовал Лука Егорович Кизя, молодой комиссар соединения партизанских отрядов Ровенской области, один из секретарей подпольного обкома и наш всеобщий любимец.
Потом были зачитаны телеграммы тех, кому дела и расстояния не позволили приехать на встречу побратимов.
Телеграмм пришло много: из Заполярья, с Курил, Сахалина, из Казахстана, с Алтая.
В тот вечер ко мне подошел широкоплечий богатырь в сером костюме. В его улыбающихся глазах искрились озорные лучики.
— Старых солдат не узнаете? Я Филюк...
Александр Федорович, как и до войны, живет и трудится в Цумани. Несколько лет бессменно возглавлял исполком райсовета. Незадолго до нашей встречи он посетил Польшу. Побывал в Островце, в Самсонувском, Сухеднювском лесах, вместе с бывшими бойцами Армии людовой возлагал венки на могилы павших товарищей у села Грушка. Встретил Александр Федорович в Польше Анну и Павле Розмус, которые укрывали его в своем доме от эсэсовцев, узнал адрес Марии Сверчинской, носившей ему еду в подземный тайник, возобновил связь с семьей Чесняка. Рассказал мне Филюк и о том, что Люба Марченко, медсестра-разведчица, трудится в Москве, на Первом подшипниковом заводе, стала матерью двух детей...
Так состоялась в мирные дни встреча с командиром разведотряда Александром Филюком. Но это была не первая и не последняя моя встреча с людьми, с которыми [199] свела меня военная судьба в далеких лесах Келецщины в незабываемом сорок четвертом.
Несколько месяцев спустя после того, как отгремели на фронтах последние залпы, в Москве на площади Дзержинского я как-то увидел медленно шедшего молодого мужчину, поскрипывавшего протезом. Это был наш командир бригады «Звинценство» Николай Донцов.
Связная Янина Бжоза не ошиблась: товарищи вынесли Донцова из-под пуль, и уже на советской стороне в полевом госпитале ему ампутировали ногу. Еще раз услышал я о тяжелом бое, о том, как группа Мочара и Янека, спеша в Люблин, прорывалась через линию фронта, о том, как не стало поручника Анки. Доктор Анка перевязывала раненого, когда очередь из вражеского автомата оборвала ее жизнь.
А через несколько лет произошла еще одна неожиданная встреча. На этот раз — в Германии.
В один из воскресных вечеров Унтер-ден-Линден была заполнена народом. Ослепительно ярко горели огни, вспыхивали фейерверки, лилась музыка оркестров.
Машина с флажком советского посольства на радиаторе медленно двигалась в потоке празднично одетых берлинцев. Шофер свернул на обочину. Я вышел из машины и тотчас же услышал радостный возглас:
— Камрад Петер! Вы ли это?
Расталкивая людей, сквозь толпу пробирался радист Франц, наш товарищ Пумпе.
Я находился в то время на дипломатической работе и постоянно жил в Берлине. У нас с Францем было время о многом переговорить, многие события перебрать в памяти. Он часто навещал меня. Военная специальность пригодилась Францу и в мирное время. Он трудился на одной из радиостанций демократического сектора немецкой столицы.
По-разному сложилась жизнь бывших партизан, сражавшихся в польских отрядах с гитлеровцами. Интербригадовцы после выхода из вражеского тыла разъехались по домам — в Чехословакию, в Германию; большинство советских бойцов и офицеров влилось в подразделения нашей действующей армии, и вихрь последнего года войны разбросал их по странам Европы, полыхавшим в огне.
Много воды утекло с тех пор, но нет-нет, да и подадут [200] весть о себе мои дорогие друзья. К большой моей радости, после многолетнего молчания объявился бывший командир бригады «Вольносць» Степан Рященко. Живет он в Рокитно, Киевской области, является членом исполкома поселкового Совета. Позже Степан Николаевич сообщил еще одну новость: польские товарищи из Архива истории ПОРП{40} известили его о том, что среди старых документов обнаружен приказ о присвоении поручнику Рященко звания капитана. Приказ командования Армии Людовой уже не застал командира бригады на Келещцине...
Совсем неожиданно, кружным путем, узнал я и о Тадеке Русском — Николае Слугачеве. В 1958 году в келецкой газете «Народное слово» появилась корреспонденция. Вот что писалось в ней:
«...За несколько дней до прибытия гостя в Пинчево, Млодзавы, Козубов прилетело известие о том, что Тадек Русский в Польше. Он приехал к нам с Урала, где живет и работает, чтобы взглянуть на старые партизанские тропы. Огромна была радость людей, которые вместе с ним «ходили» в отряде, знали его, слышали о нем.
Вдоль дороги от Пинчево до Копницы собрались толпы жителей окрестных деревень, школьники, молодежь. Через каждые сто метров люди останавливали машину. Тадек выходил из нее, его приветствовали со слезами на глазах, обнимали, целовали.
Вместе с Тадеком приехал и известный в Козубове, Млодзавах и во всем Пинчевском районе командир партизанских отрядов Вацек — Владислав Слива, а также майор Зигмунд — Генрик Половняк, Зига — Адам Бещганин, Станислав Гайда, Юзеф Сатурн, Владислав Макух, Людвиг Новак, Франек Куцебала, Дзекан Дорошевич, Зигмунд Вилькус, Ян Вайтасик, Кароль Войтась, Эдвард Вайтасик и многие другие партизаны из Пинчево, Млодзав, Козубова, Варшавы...
Выступая на этой памятной встрече, Франек Куцебала сказал: «Войсловице и Козубов — партизанский край, политый кровью польских патриотов. Но есть здесь и кровь Тадека Русского, героя советского народа, который стал и нашим польским народным героем. Мы благодарим тебя, Тадек, как благодарим и славного Вебера [201] — Дмитрия Волхотовского, отдавшего жизнь за польский народ. Будем отныне считать Тадека Русского — Николая Слугачева почетным гражданином Козубова, а Адама Бещганина — почетным гражданином Войсловице».
Тадек Русский ответное слово произнес по-польски. Проведя столько лет в нашей стране, он выучил язык нашего народа — народа, с которым делил судьбу и где нашел искренних друзей.
Сейчас Тадек стал инженером. Он закончил в Ташкенте Институт железнодорожного транспорта и работает начальником станции Красноуфимск Казанской дороги.
Во время пребывания в Польше Тадек гостил во многих районах Келецкого воеводства, где сражался в годы войны. Побывал он в Чмелеве, встретился с рабочими фарфорового завода, навестил деревню Грушка — плацдарм героической битвы Армии людовой. Везде были ему знакомые места. И везде, где побывал он, в сердцах польских людей навсегда осталось чувство благодарности и теплые воспоминания о советских людях, которые подали нам руку помощи в жестокой борьбе с фашизмом»{41}.
В Польше Слугачеву дали мой адрес. Вскоре он прислал мне письмо, фотографию. Он был снят в окружении польских офицеров. Нелегко было узнать в солидном человеке, одетом в китель железнодорожника, того юного капитана Тадека, с которым я спал в одном шалаше. Но его скромная застенчивая улыбка оставалась все такой же, прежней. По этой улыбке я узнал бы его всегда...
Военная судьба Николая Ивановича Слугачева, сына рабочего из Омска, была похожа на суровую сказку.
В 1946 году в Ташкенте, в Институте инженеров транспорта, появился студент-новичок. Мало кто из его однокурсников знал (да и сейчас еще многие не знают), что скромный молчаливый паренек начал войну старшим сержантом-артиллеристом в Белоруссии, а закончил ее майором Войска Польского. Мало кто знал и о том, что в небольшом потертом чемоданчике, с которым [202] появился в студенческом общежитии Николай, лежит, бережно завернутая в лоскут парашютного шелка, высшая награда возрожденной Польши — орден «Виртути милитари» и другие польские ордена. Невдомек было новым друзьям Слугачева, что рядом с ними на студенческой скамье сидит над конспектами человек, имя которого навечно занесено в далекой Польше в списки ее национальных героев...
Приносит мне почтальон и конверты с польскими марками. Из Варшавы пишет Спиридон Дзюбинский — поручник Зэмста, ныне он полковник Войска Польского. Майор Зигмунд — Генрик Половняк тоже стал полковником, товарищи доверили ему руководство Комитетом ветеранов партизанской борьбы.
Однажды я вскрыл очередное письмо. Из конверта выпала фотография, и меня охватило непередаваемое волнение. Со снимка смотрела старая седая женщина, взгляд ее был ласковый, спокойный. Да это же наша партизанская мать, Катажина Обель!
В письме ее, как и раньше, каждое слово проникнуто материнским теплом. Но имелись там и слова горечи. Ее муж Адам Обель не вернулся в свой небольшой деревянный домик на окраине Свисьлины, эсэсовцы убили его в концлагере Освенцим.
«Я радуюсь, когда узнаю о ком-либо из партизан, о том, что они живы и здоровы, — писала старая женщина. — Для меня все вы были родными сыновьями, хотя многих из вас в те трудные годы оплакивали матери в других странах...
Как только вы, дорогой Петр, ушли с отрядами в Свентокшижские горы, в Свисьлину ворвались фашисты. Водил их по дворам предатель, подлый человек. Перед этим я прятала у себя дома раненого русского партизана Леню. К счастью, мы успели отправить его в село Секерно.
Жандармы обыскали мой дом, избивали меня и все кричали: «Где полковник Петр? Отвечай, старая карга!» Но я им все твердила, что такого не знаю и не слышала. Меня арестовали, отвезли в Кельце в тюрьму. Что было там — страшно вспомнить. Во время пыток не раз теряла сознание. Как-то в камере я задремала и, поверьте, во сне увидела вас, вы сказали мне: «Молчи, мать, терпи». И я терпела. Фашисты вынесли мне и другим [203] заключенным смертный приговор за связь с партизанами, потом заменили виселицу концлагерем. Но, благодаря богу, пришла Красная Армия, советские солдаты освободили всех нас из келецкой тюрьмы.
Все это давние дела, но после тех допросов голова болит и теперь и позвоночник ноет...»
Сообщили мне друзья из Польши и о товарище Вавжинце Цесьлике, солтысе из Свисьлины. Много поработал он после войны. Крестьяне избрали его вуйтом — руководителем народной власти района. Вавжинец Цесьлик умер на работе, как солдат на боевом посту. За гробом нашего друга, провожая его в последний путь, шли бывшие воины-алевцы. Цесьлик не был партизаном, но был честным, смелым сыном новой Польши.
Когда дописывались последние страницы этой книги, мне довелось побывать в Польше. Отмечались традиционные Дни Люблина, и с группой львовскнх товарищей, приглашенных польскими друзьями на празднества, я пересек границу.
И вот передо мной Люблин, знакомый мне еще с 1939 года. Старый польский город помолодел, в нем появилось много новых домов, улицы стали как будто шире, светлее. В мрачной Люблинской крепости, где когда-то мы — украинские и польские коммунисты — были заточены в казематы, теперь открыт краеведческий музей. Я долго ходил по залам музея, искал камеру, что была моей «квартирой», да так и не нашел ее.
Вечером нас принимали в просторном, недавно сооруженном люблинцами кинотеатре «Космос» депутаты Рады народовой. Я рассказал о простом рабочем, поляке Станиславе, коммунисте, который когда-то давно, в Ровно, впервые поведал мне — юноше-украинцу — о том, что такое Коммунистическая партия, подсказал путь, по которому надо идти в жизни; я рассказал о своих друзьях по камере в Люблинской крепости, про политзаключенных, про леса Келецщины, про все то, что роднило меня с их землей, с мужественным польским народом.
В перерыве меня позвали к телефону. В трубке послышался далекий, удивительно знакомый голос, и мое сердце забилось учащенно. На проводе была Варшава. Говорил Мочар.
Через день мы были в польской столице. [204]
Генерал Мечислав Мочар обнял меня, мы расцеловались; отступив на шаг, рассматривали друг друга. В последний раз мы виделись семнадцать лет назад.
Генерал был в гражданском костюме. Я никогда не видел его без мундира, но ямочки на щеках и слегка прищуренные смеющиеся глаза... Да, это был он, наш Мочар!
А дальше... Можно ли найти слова, чтобы рассказать все, что думали, о чем говорили мы — люди, подружившиеся в боях и стоявшие снова рядом после стольких лет разлуки?
Зэмста живет на Аллее Неподлеглости, мы долго беседовали в его квартире. Но нас ждал еще один старый друг, и мы отправились к нему.
Дверь открыла незнакомая женщина. Секунду смотрела на меня молча, потом прошептала: «Петр...» Жена Янека — Гиляры Хелховского никогда не видела меня, но узнала по фотографиям, хранившимся в альбоме мужа.
Наш Янек постарел, но по-прежнему бодр, жизнерадостен, щедр на шутку, а усы и голова совсем поседели. Янек тоже все эти годы трудился не покладая рук. Да и понятно. Много забот у министра народного правительства в стране, строящей социализм.
Совсем недавно у товарища Янека была большая шумная семья. После освобождения Польши жена его вернулась из концлагеря. Нашел Янек в Варшаве и своих ребятишек; детям коммуниста не дали погибнуть люди, приютили, оберегали. Взяли Янек и его жена на воспитание еще четверых малышей, детей погибших патриотов. Так и растили восьмерых, пока не поставили всех на ноги, не выучили. Выросли дети, разлетелись по стране — в новой Польше всюду нужны молодые сильные руки, пыл и энергия строителей новой жизни...
О чем говорили мы? Обо всем. О прошлом и о настоящем. И не было конца воспоминаниям...
Ничего не забыли мои друзья, и я тоже не забыл ничего. И Зэмста был прав: по всей Польше стоят молчаливые суровые гранитные памятники и обелиски, венчая славой память борцов, добывавших себе и полякам свободу и независимость. Лежат под памятниками и обелисками и советские парни, безымянные солдаты. [205]
Лежат в обнимку с польскими парнями, разделив с ними мужество и бессмертие.
Задумчиво перебирал фотографии генерал Мочар. А за окнами, на людных варшавских улицах, кипела жизнь, шумели машины, трамваи, слышались радостные голоса. Мне показалось, что, вплетаясь в шум этого счастливого солнечного города, отчетливо и ясно, как наяву, возникла и зазвучала песня бойцов-алевцев:
Мы хозяева своей земли,И выплыли из дымки Свентокшижские горы, повеяло морозным колючим ветром, громыхнули взрывы, донесся издалека треск пулеметов. Я снова увидел умиравшего на носилках Казика; увидел казаха Мишу, поникшего головой на разбитый пулемет. В красном тумане вновь заколыхались лежащие на мокрой земле мертвые бойцы 3-й роты 11-й бригады, и грянул в лесу «Интернационал»...