Прощай, Келецкая земля!

1

Партизанские роты растянулись на подъеме. Идем, не останавливаясь, несколько часов. Подъем все круче, тяжелее. В ущельях посвистывает холодный, колючий ветер. Срываются хлопья снега, падают на затвердевшую землю, прихваченную первыми заморозками. Шелестит под ногами подгоняемый ветром звонкий промерзший лист.

Свентокшижские горы летом утопают в зелени. Сейчас горы серые, с зеленоватыми пятнами елей. В горах холодно. Бойцы устали. Закоченели руки. Пилотки натянуты на уши. Шинели продувает насквозь. Мы голодаем.

Из лесов нас оттеснили каратели. В горах безлюдно. На каждом шагу завалы; склоны и дороги в низинах заминированы. Время от времени взмывают вверх огненные столбы, перекатывается по горам и долго не смолкает эхо...

Непрерывно кружат над вершинами самолеты. Мы продвигаемся медленно, часто приходится прятаться, ждать, пока смолкнет рокот машин.

Перед тем как углубиться в горы, несколько раз пытались уйти на запад, в глубь Польши, но всюду нас подстерегал враг. Сколько скопилось гитлеровцев в партизанском крае — трудно сказать. В последнее время мимо немцев проскользнуть было невозможно, от них нельзя было оторваться, всюду нас преследовал огонь пулеметов и авиации...

Гончаров смотрит на крутые склоны, покрытые редколесьем.

— Плохо. Как в мышеловке. Поднимутся фашисты с той стороны на хребет — туго придется нам, ой туго! Грушку вспоминать начинаю... [183]

Люди согревают руки дыханием, на стволах пулеметов и автоматов утром белел иней. У многих бойцов разбита обувь. Посинели от холода лица, слезятся на ветру глаза.

Делаем короткий привал. Партизаны валятся на землю как подкошенные, прижимаются спинами друг к другу. Молчат.

Рященко стоит, опершись грудью на сломанное дерево. Взгляд направлен к вершинам, тонущим в дымке. Говорит пулеметчику Мрувке, сидящему под деревом:

— Оторви полу шинели, оберни ноги. Ночью пальцы отморозишь.

— Ночью я буду в новых сапогах, — стуча зубами, отвечает Мрувка. — Вниз спустимся, трофейные сапоги добуду!

Я приседаю на корточки возле пулеметчика:

— Неплохо бы сойти вниз. Ты места здешние знаешь. Если спуститься к селу Дольна, там степь. Вот ты, товарищ Мрувка, пошел бы степью, в открытую?

Тот трет замерзшие щеки.

— Я пойду хоть к черту в зубы... А степь там, верно, ровная. Я, товарищ командир, солдат, за всех расписываться не буду, но понимаю что к чему. Возле Дольны пройти можно. Путь в лес закрыт, значит, пошагаем по ровному полю к самой Свисьлине. За ночь дойдем. И немцы, пожалуй, в степи не ждут нас.

Гончаров слушает Мрувку, быстро вынимает карту.

— К Свисьлине придем под утро. Если все будет благополучно... Сумеем передневать в Свисьлине незамеченными — считай, следующая ночь наша... Так, что ли, товарищ Мрувка?

— Верно. Если разминемся с немцами.

— А если не разминемся?

Я смотрю на Гончарова, вижу, он думает о том же: марш к Свисьлине ставит на карту все. Каратели двинулись к горам следом за нами, идут лесом. Весь подгорный массив занят ими. У нас один выход: вернуться назад с гор, пройти у села Долына по равнине и зайти карателям в тыл. Или мы пройдем незамеченными, или... Только бы не нарваться на эсэсовцев в чистом поле. Доберемся до Свисьлины — там есть где укрыться, переждать до сумерек. [184]

Гончаров утвердительно кивает. Рященко — тоже. Долецкий согласен. Поручник Зэмста за переход по равнине. У Тадека Русского возражений нет. Мы едины во мнении, и это хорошо. Сейчас не до дискуссий. За нерешительность можно поплатиться дорогой ценой. Мы понимаем друг друга.

Франц Пумпе разворачивает рацию. Большая земля будет знать о нашем решении. Может быть, это наш последний марш, но другого выхода у нас нет...

Партизаны внимательно слушают Долецкого. Они должны знать все. Незачем скрывать от них, насколько серьезен и опасен предстоящий ночной переход по степи.

А теперь — в путь...

Не утихая, в ущельях гуляет ветер. Снова длинной цепочкой растянулись партизаны. Слышен гул моторов. Цепочка распадается, исчезает под деревьями.

Но самолеты — не разведчики. Над горами проплывают бомбардировщики. Тяжело груженные машины, звено за звеном, летят к фронту на небольшой высоте.

Партизан в меховой шапке, дед Бурачек, отец погибшего Казика, с ненавистью рассматривает кресты на фюзеляжах, мелькающие в жидкой дымке облаков:

— Ударить бы!..

— Они тебе ударят! — криво усмехается Мрувка.

Долецкий наклоняется ко мне, негромко говорит:

— Прикажи ударить, Петр! Пусть бьют. Настроение будет другое, веселее шаг будет.

— Ну-ка, поручяик, командуйте, из всех ПТР сразу! — разрешаю Зэмсте. Он высоким звонким голосом кричит:

— Изготовить противотанковые ружья! Цель — передний самолет! Побыстрее, друзья, побыстрее... Пристраивай ружья к деревьям!

Три бомбардировщика, вынырнув из-за горы, наплывают на нас. Семь противотанковых ружей нацелились в небо.

— Огонь!

Гремит залп. По ущелью разносится клокочущий стон. Передний самолет качнулся, словно подхваченный ветром, резко лег на крыло, отвалил от строя и устремился вниз. За машиной потянулась длинная темная полоса. Где-то позади нас, за ближней вершиной, раздался тяжелый грохот. [185]

— Ура! Ура! — партизаны замахали шапками, фуражками. Заблестели глаза. Посыпались восторженные восклицания. Самолетов мы раньше не сбивали, это — первый.

— Записали один, молодцы! — громко похвалил Долецкий бронебойщиков. — Лихо ударили, ничего не скажешь!

Бронебойщики, чувствуя себя в центре внимания, бодро подхватили ружья. Цепочка двинулась дальше, наискось по склону, вниз.

— Минометчикам бы такую же цель. Легче бы ноша стала, — говорит Зэмста, посматривая на бойцов, нагруженных тяжелым оружием.

Быстро наступают сумерки. Стоит тишина. Вдали вспыхивают и гаснут светлячки ракет. Передовая группа автоматчиков во главе с комиссаром бригады Маркитенко берет вправо, начинает спуск по крутому лесистому склону. Впереди виднеется село.

— Все вспоминаю праздничную радиопередачу, — задумчиво говорит Долецкий, покуривая из рукава. — Свентокшижские горы, немцы, пули... А где-то есть Москва. Далеко, а есть... Шум зала, музыка, торжественное заседание... Мне казалось в тот вечер, что я тоже сижу там, в зале, на торжественном заседании в честь двадцать седьмой годовщины Октября. Трибуна в лесу... Ты обратил внимание, какими были в те минуты лица людей?

Мне тоже не забыть день 7 ноября. Мы стояли тогда в лесу Секерно-Ратайе. С утра к нам в лагерь начали прибывать крестьяне из окружающих сел, делегации от местных организаций ППР. В лесу разворачивали красные знамена, на поляну выходили строем с пением «Интернационала»...

Никогда еще не было в лесу столько народу, как в тот праздничный день. Франц Пумпе включил радиоаппаратуру на полную мощность. Затаив дыхание, сотни людей — наши гости и бойцы — слушали Москву, ловили каждое слово, произнесенное в зале торжественного заседания. В лесу то и дело вспыхивали аплодисменты. Аплодировали в Москве — и мы аплодировали тоже.

Алевцы отметили праздник Октября как подобает: ночью подрывники снова разрушили мост через реку [186] Нида, не так давно восстановленный немцами, пустили под откос четыре эшелона.

За два дня до праздника в партизанском лагере вторично собирались представители организаций Рабочей партии со всего округа. Пэпээровцы обсуждали обращение Крайовой рады народовой, призывавшей всех поляков-патриотов сплотиться теснее.

Близился час освобождения Польши от оккупантов. Вместе с этим возникали и новые задачи. Окружной комитет ППР определил их четко: быть готовыми к отступлению гитлеровцев. Как всюду, так и в Польше фашисты, отступая под натиском советских войск, постараются применить свою варварскую тактику «выжженной пустыни». Нужно сделать все возможное, чтобы помешать нацистам уничтожить города, заводы, фабрики, вывезти культурные ценности, угнать население. Чтобы противодействовать этому, окружной комитет решил перебросить из лесу многих бойцов и офицеров Армии людовой в города и села, укрепить пляцувки. Имея боевой опыт, партизаны будут помогать подпольщикам организовывать население для отпора оккупантам та местах.

Запасшись необходимыми документами, из партизанских бригад в пляцувки пошло немало наших товарищей. Мы знали — они идут на трудное дело, но верили, что они выполнят свой долг до конца.

Оставшиеся в лесу партизаны снова сошлись вместе, чтобы пробиться на запад, в глубокий тыл врага. Было тяжело. На нас ежедневно бросали самолеты. Мы не могли жечь костры: на каждый дымок в лесу сыпались бомбы. Непрерывные облавы карателей заставляли нас переходить с места на место, нельзя было просушить одежду, забыли, когда отдыхали в шалашах и землянках, забыли вкус кипятка и соли.

Немцы все туже стягивали кольцо вокруг нас, а потом замкнули его. У села Гурна мы с боем вырвались из окружения и, отбиваясь от наседавших карателей, вынуждены были отступать в Свентокшижские горы.

...Идем в ночь. Перед нами равнина. Под ногами путается бурьян. Непривычно шагается по полю после нескольких суток переходов в горах.

Впереди — села. Какие? [187]

Меня и Гончарова накрывают палаткой. По карте бегает светлый круг электрического фонарика. Села, что перед нами, — Грабкув, Светомаж, Сежавы. Идем правильно.

2

Двадцатипятикилометровая равнина осталась позади. В Свисьлине немцев нет. Село еще не пробудилось. Зэмста, поручник Алим, Гуз разводят партизан группами по избам, размещают в сараях. Заспанные хозяева молча раскрывают перед алевцами двери, шикают на ребятишек, разбуженных появлением заросших бородатых людей с оружием. Женщины торопливо задвигают в печки чугуны, чистят картошку.

Большая часть партизан залегла в глубоких оврагах, что начинаются на восточной окраине села у самых дворов. На эти овраги мы и рассчитывали: они неплохое укрытие.

Крестьяне рассказывают: гитлеровцы стоят повсюду на расстоянии двух-трех километров от Свисьлины. В селах идут повальные обыски. К нам доносятся отдаленные звуки стрельбы. С наступлением дня на горизонте появляются столбы дыма — каратели жгут хутора.

Штаб тоже разместился в овраге. Минометчики дежурят на огневых позициях. Развернули свои ПТР бронебойщики. Наверху, возле оврагов, залегли в цепи автоматчики. Если появятся каратели, мы будем драться здесь до конца: отступать нам некуда.

В руках у меня небольшой желтоватый листок, испещренный крупными размашистыми буквами. Я уже читал эти строки и снова перечитываю их. Болью, пневом, суровой беспощадной правдой дышит здесь каждое слово:

«Командиру соединения полковнику Петру.

Товарищ Петр!

С каждым днем все тяжелее приходится нашим солдатам, они умирают от ран, голодают, болеют. Наши освободительные силы, вооруженные отряды АЛ, на территории воеводства и за пределами его ведут борьбу с оккупантами с предельным, нечеловеческим напряжением. [188] Невероятно тяжело не только тем, кто с оружием в руках сражается в рядах революционной Армии людовой, в подполье, а также и тем, кто снабжает братьев-партизан продовольствием, укрывает наших раненых, ухаживает за ними. Наш народ голодает, у крестьян ничего нет, кто раньше помогал нам, теперь помочь не в состоянии, потому что есть нечего даже детям.

Гитлеровцы озверели, они бросают на нас орды карателей-немцев и своих наймитов, каратели насилуют, вешают, расстреливают, жгут дома, людей тысячами угоняют в концлагеря, на каторгу. Так по всей Польше.

Мы боремся, но наших сил недостаточно для того, чтобы изгнать фашистов из польской земли. Армия людова ведет бои только благодаря оружию и боеприпасам, получаемым из Советского Союза, и за счет взятых трофеев.

Но не о себе мы говорим. Мы — солдаты. Положение польского трудового населения критическое, — вот что глубоко тревожит нас. Всюду, где люди встречают партизан, они умоляют обратиться за помощью к советским братьям на Востоке, к руководству вооруженными силами Страны Советов. Польский трудовой народ верит нам, идет за ППР, делит с нами все невзгоды, но тысячи и тысячи поляков остаются беззащитными перед лицом потерявших человеческий облик, окончательно обандитившихся гитлеровских оккупантов.

Последнее время части Армии людовой подвергаются непрерывным атакам карателей и войск регулярной армии, польские патриоты, а также советские солдаты и офицеры, борющиеся в наших рядах, погибают в жестоких боях десятками.

В связи с таким положением обращаемся к Верховному командованию Красной Армии с просьбой как можно скорее прийти к нам на помощь, освободить многострадальный польский народ, нашу землю, залитую кровью.

Комендант района № 3 поручник Зэмста».

Рядом подписи Гуза, Вира, Алима, Борека.

Так думал сын бедного польского крестьянина из села Свисьлины партизан Спиридон Дзюбинский — [189] офицер Армии людовой, носивший суровое солдатское имя Зэмста{39}.

То, что писал он и его товарищи, не было криком отчаяния, мольбой подавленных безысходностью людей. Нет! Я знал Зэмсту, знал Борека, Алима, Гуза... Мы вместе ходили в походы, рядом ложились в цепь, вместе голодали. Они — храбрые люди, крепкие духом бойцы. Они готовы идти и дальше избранным путем, и пока бьются в груди сердца, не выпустят из рук оружия. Но верные своей Родине, ее честные солдаты, они не могли отвернуться от грозной действительности, смотрели правде в глаза, как ни тяжела она была, неумолимая эта правда... В растоптанной сапогами оккупантов, истерзанной стране они — беззаветные патриоты, сыновья молодой Рабочей партии — не в силах были сломить гигантскую военную машину фашистов. Они сделали многое. Никто и никогда не посмеет упрекнуть их: в тяжкую пору испытаний они не щадили жизни, шли на виселицы, умирали в застенках гестапо, поднимались с гранатами на танки, леса стали их постоянным домом. Но неравны силы. И они говорят, что велит совесть: только братья с Востока, только Советская страна, ее могучая армия, ее народ, руководимый Коммунистической партией, способны сокрушить до конца гитлеровские полчища, изгнать фашистов с польской земли.

Побратимы мои, товарищи по оружию! Я, коммунист и солдат, выполню вашу просьбу. Все, что написали вы, будет передано по адресу, хотя бы для этого пришлось израсходовать весь запас питания нашей рации. Если не успеем передать письмо в один сеанс, будем передавать текст по частям, но его получат в далекой Москве и прочтут как письмо брата к брату...

Вечером Франц Пумпе принял ответную радиограмму. Нам предлагалось выходить из вражеского тыла через линию фронта.

Радиограмму в штабе прочитали все.

— Сделаем последнюю попытку, — сказал Гончаров.

— Да. Будем пробиваться на запад еще раз. Если сорвется, тогда... — Долецкий кивнул на полученную радиограмму. [190]

— Люди отдохнули. Попробуем, — согласился Рященко.

Гончаров смотрит на меня, в глазах раздумье. Много исходил наш начальник штаба по чужой земле, много хлебнул здесь горя. Теперь стоит лишь повернуть назад, пройти эти три десятка километров, и — там наша армия, наши танки, наши, советские полки... Сколько мечтал о такой встрече Гончаров. А Слугачев... А Рященко... А Маркитенко... Но они говорят: «На запад!» Это значит — в глубь генерал-губернаторства. Навстречу голоду. На новые лишения. Снова облавы карателей, огонь эсэсовских пулеметов, самолеты над лесом и бомбы на костры, беспокойный получасовой сон на промерзлой земле, пронзительные ветры, грязные повязки бинтов, норы в земле и стоны раненых, блуждающая повсюду смерть.

Лес Яника окутан настороженной чернотой ночи. Отсюда, круто свернув влево, мы попытаемся повторить вчерашний маневр — незаметно пройти безлесым коридором между селами Ясинец, Малышин, Тыхув, Стары — и просочиться между Шидловцом и Некланью в западные повяты Польши, в глубокий вражеский тыл.

3

Грохот выстрелов, надрывные немецкие команды. Вверх взлетают ракеты. Видно, как днем. Наш передовой отряд напоролся на карателей. Отбиваясь, партизаны отходят...

Из лесу Яника вырваться не удается. Немцы перекрыли намеченный нами «коридор» у села Мазьяже. Вслед нам долго несутся трассирующие пули, стучат пулеметы, с кваканьем хлопают где-то позади мины.

Потом гитлеровцы силятся отрезать нам отход. Зэмста с группой автоматчиков заходит карателям во фланг, оттесняет их. Ночь раскалывается сотнями частых вспышек, огненными взрывами гранат, громом пальбы. Темень помогает нам, мы углубляемся в лес Секерно-Ратайе.

Где-то здесь, на этом участке, я приземлился со своими скочеками. Как они теперь, мои друзья? Со мной рядом Александр Долецкий и Владислав Глыба. Остальных я давно не видел. Николай Рогаль в селе, в подземном [191] «госпитале». Антони Якуш ушел с подразделением 10-й бригады прикрывать группу Мочара и Янека при переходе через линию фронта. Там же и радист Смоляк.

— Возле Кшижовой Воли немцы, — докладывает Зэмста.

— У Михалува — немцы! — говорит Тадек Русский.

— У Страховице-Гурне расположились эсэсовцы! — сообщает Рященко.

— Бронкувице заполнено войсками!

— Дорога между лесами Секерно-Ратайе и Сухеднювским перекрыта заставами карателей!

— Жепин полон немцев!

Немцы... немцы... немцы... Где их нет, куда повернуть партизанские роты?

Разведчики приносят последние сведения: пока еще свободен путь назад, по которому мы недавно прошли — к селу Свисьлина.

Свободен путь из лесу. А потом снова на равнину?

На запад мы не пробились. Остается последнее.

Я нащупываю в кармане радиограмму.

— Какое сегодня число? — спрашивает Зэмста.

— Двадцать восьмое декабря. А что?

— Да ничего. Просто я потерял счет дням.

* * *

Разбиваемся на два отряда. Один отряд ведет Долецкий, второй — я. У партизан нервы напряжены до предела. Бойцы идут спотыкаясь, кажется, уже нет сил поднять одеревеневшие ноги. На лицо изредка падают снежинки. Если бы сегодня начался снегопад! Стало бы теплее. Может, не пронимал бы этот секущий острый ветер.

...В Свисьлине долго не задерживаемся.

В домике партизанской матки Катажины Обель мерцает огонек коптилки. Под окнами ходят наши часовые. Офицеры молчат. На скамье, кутаясь в шаль, сидит партизанка связная Янина Бжоза. Только что мы узнали от нее подробности перехода группы Мочара и Янека через оборонительные рубежи гитлеровцев. Переправа на Висле не удалась. Группа повернула в сторону сандомирского плацдарма. Долго пришлось нашим товарищам скрываться по селам, пока наконец [192] смогли выбраться. Линию фронта переходили с боем. Николай Донцов тяжело ранен осколками мины. Его унесли на руках, истекавшего кровью. Неизвестно, будет ли жить? Доктора Анку насмерть сразила пуля.

Тяжело на сердце. Поручник Анка была прекрасным человеком. Сколько партизан обязаны ей жизнью! И вот ее нет... Разве только ее? Всюду, где проходили мы, остались безмолвные могилы. Остались наши товарищи. И нет им числа.

...Прощай, гостеприимное польское село Свисьлина, прощайте, свисьлинцы, мужественные простые люди, партизанские друзья!

В полной тишине роты покидают село. На околице две темные женские фигуры машут нам вслед. Это старая Катажина и связная Янина провожают нас. Увидимся ли когда-нибудь еще?

Длинны декабрьские ночи, но и путь к Свентокшижским горам не близок. Вряд ли успеем перевалить гряду до рассвета. Начнутся подъемы, перезалы, заминированные склоны. А короткий отдых в селе не прогнал усталости.

Зэмста смотрит на часы:

— Придется делать дневку в горах.

— Нет, — твердо говорит Рященко. — Дадим людям согреться, собраться с силами. Сколько можно... Остановимся у подножия гор, в селе. Чтобы над головой была крыша. К немецким позициям выйдем завтра ночью. А днем — отдых. Обязательно.

Он прав. Есть предел человеческим силам! Судя по карте, ближайшее село Влохи. До рассвета осталось совсем немного.

Еще полчаса ускоренного марша, и сквозь холодную предутреннюю мглу проступают какие-то строения; рядом горы — они темной громадой встают перед нами.

Из-за деревьев появляются разведчики. Мрувка объясняет: строения впереди — два хутора. Людей почти нет. Живут лишь трое стариков да дети. Хуторские говорят, что немцы были днем и ушли.

— Привал! — передает по цепочке Рященко. — Всем укрыться, выставить дозоры, из хутора никого не выпускать!

Скоро деревенские хатенки, стодолы, хлева были забиты партизанами. В крайней от дороги избушке от [193] дыхания десятков людей стоит теплая, размаривающая духота. Бойцы спят на полу вповалку. Старенькая полька осторожно переступает через лежащих, подкладывает партизанам подушки, охапки соломы. Положив голову на руки, за столом дремлет Рященко. Рядом Зэмста — смотрит в окошко. Меня одолевает сладкая истома, слипаются глаза.

— Товарищ Петр, товарищ Петр!..

Рященко тормошит меня. Вскакиваю на ноги. На дворе совсем светло, день. Припав к стеклу, в окно все так же смотрит Зэмста.

По дороге к хутору галопом несется всадник. В бинокль хорошо виден кавалерист: шинель со светлыми пуговицами, погоны, на боку болтается сумка, за спиной винтовка. Это немец. Он приближается, поворачивает коня к избушке, в которой мы расположились.

— Несет его нелегкая, — с тревогой в голосе говорит Рященко. — Не вздумали бы наши поднять стрельбу...

Но хутор по-прежнему нем. Партизанские дозоры пропускают немца беспрепятственно. Десятки пар глаз наблюдают за ним из стодолов и избушек.

Подскакав ко двору, немец спрыгнул с седла, привязал коня к забору, поправил ремень винтовки, направился в избу.

Он переступил порог — и с перепугу отшатнулся, хватаясь за косяк двери: на него смотрело десятка два автоматных стволов. Немец долго икал, поводил обезумевшими глазами и не мог вымолвить ни слова.

Его допросили. Ганс Губер перевел: немец ехал из села Нетулиско, вез почту в свой 72-й гренадерский полк, расположенный в деревне Скалы.

Тадек Русский предложил взять немца с собой как «языка».

День тянулся медленно. Партизаны с нетерпением посматривали в окна, ждали вечера. Оружие держали под руками. Изредка слышался гул, стороной проезжали машины, но к двум хуторам, переполненным партизанами, не заворачивали.

Ночью мы ушли в горы.

С каждым километром все больше ощущалась близость оборонительной линии фашистов. Из темноты доносились [194] голоса немцев, подвывание моторов, тяжелый рокот танков.

Около села Мирговице раздался грозный окрик по-немецки:

— Кто идет?

— Заткни глотку, — ответил Ганс Губер. — Мы из семьдесят второго гренадерского...

— Пароль! — снова раздалось в ночи. Шедшая впереди группа партизан ответила несколькими очередями из автоматов. Немецкий патруль исчез.

Через полчаса новый требовательный окрик, и тотчас же застучал пулемет, заплясали вспышки выстрелов. Мы напоролись на какую-то немецкую часть. Не останавливаясь, берем резко в сторону; обойдя немцев, продолжаем марш по горам, стараемся не сбиться с маршрута, чтобы выйти к деревне Подлесье.

Партизаны сбавляют шаг. Двигаемся ощупью, прислушиваемся, не вспыхнет ли снова пальба впереди, где идет наше боевое охранение.

По горным дорогам рыщут мотоциклисты, лязгают гусеницы танкеток. Гитлеровцы всполошились. Нас ищут.

Начинаются крутые подъемы, лес. Мы приближаемся к перевалу. Гуляет ветер, обдает холодом. Низко над вершинами плывут тучи. И вдруг прямо перед нами, далеко внизу, вспыхнули огненные точки. С высокой горы линия фронта видна как на ладони. Немецкие позиции тянутся вдоль дороги, что пролегает из города Лагув на Опатув.

Партизаны залегли над крутым обрывом. Не отрывая глаз от равнины, мы наблюдаем за ракетами, что устремляются в небо, прислушиваемся к грому артиллерийской канонады. Батареи бьют где-то возле деревни Пюркув Дольны. Фронт то замирает, то пробуждается, оглашая ночь взрывами и коротким татаканьем пулеметных очередей.

Непередаваемое волнение охватило всех. Там, внизу, на расстоянии каких-то двух-трех километров, стоят советские войска!..

Стрелка часов замирает у цифры четыре. Пора!

Партизаны начинают спускаться по крутому голому склону. Спускаемся осторожно, и все же шумим: стучат [195] о мерзлую землю приклады, лязгает сталь о сталь, осыпаются комья глины, слышен треск веток.

Внизу короткая остановка. Отданы последние распоряжения. Ударную группу и на этот раз поведет Маркитенко, этой группе бойцы отдают все оставшиеся гранаты. Партизаны торопливо снимают шинели и плащ-палатки — при свете ракет видны проволочные заграждения.

Черными тенями мелькают фигуры партизан. Дорога на Опатув уже позади. Немцы должны быть где-то рядом. Но мы не видим их.

Взрывы гранат рассеивают все сомнения. Трещат автоматы. Растерянно орут немцы: наш передовой отряд обрушился на вражеские окопы. Серия осветительных ракет превращает ночь в день.

— Ложись!

Пальба на миг утихает.

— Бегом, вперед! Бегом!..

Топот сотен ног, учащенное дыхание людей, прыжки с разбегу через темные провалы окопов. Свист пуль. Слева от дзотов бьют пулеметы. Но, видимо, немцы еще не поняли, что происходит, стрельба из дзотов несмелая, отрывистая, пулеметчики боятся накрыть своих. В свете вспыхивающих ракет видны мечущиеся гитлеровцы.

Вот и колючая проволока. Летят шинели. Оставляя на шипах клочья одежды и кровь, мы не без труда преодолеваем препятствие, устремляемся вперед и... снова наталкиваемся на окопы.

Неужели опять напоролись? Нет, извилистый окоп пуст, гитлеровцы не стреляют навстречу. Пальба кипит позади. Бойцы налетают в темноте на бруствер, кубарем катятся вниз. Бруствер — в сторону немецких позиций, амбразурами на запад. Значит, окоп не немецкий! Нам кажется, что вражеские дзоты и траншеи совсем рядом, в действительности же они остались далеко позади.

Командиры отделений проверяют людей. Потери, на удивление, невелики. Человек восемь раненых, четырех партизан нет. Среди исчезнувших — разведчица Юзя Мазурек и врач подполковник Граб.

Сержант Попеляцкий с группой бойцов уползает за бруствер. Мы ждем их, отсчитывая минуты. Возвращаются они с Юзей. В темноте девушка свалилась в разбитый блиндаж, ушиблась и не могла выбраться наверх. [196]

К счастью, сержант натолкнулся на нее. Юзя всхлипывает от радости.

Врача и двух партизан найти не удалось. Должно быть, пули настигли их в разгар боя возле немецких траншей...

Над передовой гитлеровцев ракеты взлетают все реже, пальба угасает, только время от времени постукивают короткие автоматные очереди.

Несколько партизан и поручник Зэмста ползком направляются в сторону советских позиций, растворяются в темноте. Не проходит и получаса, как поручник спрыгивает в окоп. Следом за ним прыгают два незнакомых парня в ватных бушлатах, с автоматами, в шапках-ушанках. На шапках — звездочки... Наши, наши советские солдаты!

* * *

Сандомир переполнен войсками. По улицам движутся приземистые Т-34. По дворам дымят полевые кухни. Всюду знакомый говор, родные серые шинели, бушлаты, дым махорки, слаженная строгая озабоченность.

На стенах старинных зданий и башен следы пуль, осколков. В небо воткнулись шпили костелов. Слышны голоса детей. Стекольщик возится у разбитых окон. Женщина вытряхивает пыль из коврика. Возрождается жизнь.

На площади выстроились грузовики. В них рассаживаются бойцы и офицеры Армии людовой. Поручник Зэмста, рядом старый Гуз, Бернацкий, Мрувка, Бартосек, десятки других знакомых лиц...

Грузовики медленно трогаются с места. Путь — на Люблин. [197]