Выстрелов не было слышно
1
Ушедшую в Люблин доктора Анку заменил подполковник Граб. И работы у него было хоть отбавляй. Больше сотни раненых скопилось в соединении. Легкораненые добровольно оставались в строю. Но бойцы и офицеры, получившие тяжелые ранения и контузии, не могли вынести частых переходов, многокилометровых маршей под дождями, по бездорожью, впроголодь, под открытым осенним небом. Их размещали по селам, увозили по ночам группами в Бронкувице, Свисьлину, Радковице, Сежаву. Раненых алевцев принимали товарищи из организаций ППР. Советских граждан окружали заботой польские друзья из широко разветвленной организации «Сотоважишене пшияцюл ЗСРР»{34}. В населенных пунктах партизанского края были приготовлены десятки тайных подземных госпиталей. Рабочие и крестьянская беднота создавали боевые охранные группы, бессменно дежурившие у замаскированных убежищ. Женщины выделяли из своих скудных запасов продукты в фонд помощи раненым бойцам, делились с ними последним куском хлеба, последней горстью муки.
На протяжении недели все тяжелораненые были переданы в надежные руки. Усталый, измученный бессонными ночными разъездами, подполковник Граб докладывал штабу соединения о том, что нелегкая работа закончена.
К концу доклада явился подпоручник Юзеф. С группой бойцов он только что вернулся из дальней разведки.
— Собирайтесь, доктор. Вас ждет еще один пациент, — сказал он. [152]
— Кто именно?
— В лесу возле болота в старом блиндаже лежит радист Рогаль.
Мы кинулись к Юзефу с вопросами. Наш Колька жив! Это было одно из немногих радостных известий в те тяжелые дни.
Разведчики прибыли в лес на лошадях. Грабу оседлали коня. Захватив с собой медикаменты, подполковник ускакал к болоту в сопровождении трех партизан из группы Юзефа.
С тех пор как Рогаль передал из Грушки последнюю радиограмму, его считали погибшим. Многие партизаны видели — он упал под пулями эсэсовцев, прорвавшихся в село. Каратели тоже решили, что радист мертв, и сорвали с него одежду.
Ночью полил дождь, радист пришел в себя.
Партизаны уже оставили Грушку. Где-то впереди в лесу гремел бой. Радист пополз на звуки выстрелов. Далеко уползти он не смог: снова потерял сознание. Утром его подобрали крестьяне, одели, спрятали.
Восемь дней Рогаль пролежал в погребе в полусожженном селе. Потом попросил, чтобы его отвезли в Ближинский лес. Там на раненого радиста и натолкнулись наши разведчики.
По дороге в лагерь Николаю стало хуже: открылась едва затянувшаяся рана. Пришлось оставить его у болота в заброшенном блиндаже под присмотром маленькой разведчицы Юзи Мазурек.
Доктор Граб скоро вернулся. Разводил руками. Даже его, военного медика, видавшего виды, поразила выносливость юноши радиста.
— Пробита грудь, навылет. Пуля прошла под лопаткой. С таким ранением по два — три месяца не поднимаются с постели, а парень на девятый день стал на ноги, ходил... Причем без какого-либо медицинского вмешательства. Невероятно, но факт. Стальной организм! Все же недельки две полежать ему придется...
Узнав от Граба о том, что я в Секерно-Ратайе, Рогаль передал через доктора записку. Он писал, что в лесу после гибели нашей третьей роты и ухода немцев побывали бандиты из НСЗ. Раздевали убитых партизан, пристрелили нескольких раненых, подобрали кое-что из оружия и сбежали в Ближинский лес... Прячась в [153] Ближинском лесу, Николай едва не натолкнулся на банду, которая расположилась там. Он успел залечь в кустах и слышал, как мародеры хвастались своими гнусными проделками. Потом бандиты ушли, судя по их разговорам, в направлении города Коньске.
Пришлось снова вызвать разведчика Юзефа. Нужно было послать связного в отряд поручника Горбаня, чтобы предупредить о возможной встрече с бандой НСЗ. Отряд Горбаня перешел в лесной район под Коньске после того, как начали рассредоточиваться партизанские бригады. Это был несколько необычный отряд. Все бойцы носили трофейные немецкие мундиры и действовали преимущественно днем. Партизаны пристраивались к небольшим маршевым колоннам гитлеровцев, подходили вплотную к обозам и затем осыпали гитлеровцев пулями.
Подпоручник Юзеф, узнав, что от него требуется, приложил руку к фуражке, повернулся, чтобы идти, и вдруг остановился.
— Едва не забыл. Этот самый... дамский парикмахер уже здесь. Мы привели его из села Качка, когда возвращались из разведки. Прикажете арестовать?
— Ну зачем же так сразу — арестовать! — сказал Долецкий. — Давайте его сюда.
Через несколько минут возле штабного шалаша стоял молодой партизан высоченного роста. Он переминался с ноги на ногу, не знал, куда девать большие сильные руки. Тадек Русский взглянул на него, быстро отвернулся, не сдержал улыбки. Партизан нетерпеливо посматривал на меня, на Долецкого, на Тадека.
— Рассказывайте, товарищ Свежий, — кивнул Долецкий.
— О чем рассказывать, товарищ капитан? — притворно недоумевая, спросил партизан.
— Хотя бы о том, чем занимались последнее время в селах. Не понимаете? Какой недогадливый! В Качке тоже «профилактику» проводили? Успешно? Помогает?
Партизан вдруг широко заулыбался:
— Как еще помогает, товарищ капитан!
Тадек Русский снова фыркнул в кулак. Но Долецкий был серьезен. Сдержанно повторил:
— Рассказывайте.
— Да ничего особенного... Пришел я в село, мне говорят крестьяне: вон в том доме она живет. Смотрю — молодая, [154] лет двадцать ей, и такая дрянь. Немцев заезжих, солдат и офицеров принимает, крутит с ними. Они грабят и вешают наших, а она, полька, за плитку шоколада продается... Ну, пошел я и обрезал ей косы.
— И на этом все?
— Да как сказать, еще соседей ее и родственников к ней в дом... пригласил...
— Гм... Пригласил?
— Сказал, чтобы явились все в порядке военного приказа... Они и пришли. Я показываю на нее и говорю: Панове, вот женщина, которая позорит всех нас, поэтому сейчас она заслушает приговор, а потом я приведу приговор в исполнение... Одна бабка подняла крик, стала ругать меня, но мужчины были на моей стороне: правильно, говорят, режь ей косы, паскуднице... Я с ней вежливо: проше, пани ласкава, наклоните голову, сами виноваты... — Встретившись взглядом с Долецким, партизан поспешно добавил: — Еще я ей сказал, чтобы не смела выходить на улицу в платке, чтобы каждый день по селу с обнаженной головой прохаживалась. Пусть люди на нее смотрят, тычут пальцами и видят, что она за штучка.
— А в других селах?..
— Ну, двух таких же, как она, постриг... Теперь, если в селе появляются немцы, эти вертихвостки бегут от своих бывших «кавалеров», как от прокаженных, в лесу прячутся...
— Прятаться, может, и прячутся, но вы уверены в том, что поступили правильно?
Свежий молчал.
— Стало быть, не уверены? То-то! Вы же боец народной революционной армии, за каждым вашим шагом наблюдают тысячи глаз. А вы — косы девицам режете... Нашли занятие!..
Долецкий еще долго отчитывал молодого партизана. Наконец разрешил ему идти. Тадек Русский, подмигнув мне, остановил расстроившегося парня.
— Дело прошлое, а все же скажи, Зенон, чем же ты их, тех красавиц, под нулевку обрабатывал... Покажи инструмент, покажи, не стесняйся!
Свежий вытащил из-за голенища огромные ржавые ножницы, какими в селах стригут овец, и, окончательно растерявшись, протянул их Долецкому... [155]
2
В шалаше колебался тусклый огонек свечи. Над головой шумел дождь, шуршал, подбирался к нам холодными струйками.
Гончаров сидел, подняв воротник шинели, медленно прихлебывал кипяток из котелка и не отрывал взгляда от карты. Начальник штаба соединения мысленно представлял себе, как будут развернуты наши бригады, разойдясь по всей восточной части генерал-губернаторства. Он прокладывал отрядам маршруты, отмечал стоянки. Прикидывал расстояния между зелеными пятнышками лесов...
Рядом с Гончаровым примостился лейтенант Рященко. Оба сосредоточенно думали. Изредка обменивались фразами.
— Место не подходящее.
— Почему?
— Здесь и здесь — болото... К тому же далеко от железной дороги.
— Убедил. А здесь?
— Согласен.
— Можно базироваться и вот где.
— Да. Шоссе контролируется. Свободный отход.
— Отметим...
Начальник штаба помнил советы полковника Мочара. Разойдясь, отряды должны взаимодействовать, поддерживать связь между собой, иметь возможность маневрировать, растворяться в лесах, чтобы вновь появляться там, где их меньше всего ожидают. Несколько отрядов уже ушли из леса Секерно-Ратайе под Коньске, к рекам Чарна и Пилица, за Неклань, за Скаржйско-Каменна. Остальные ждали приказа выступать в отведенные им районы.
Много думал в тот вечер и Николай Слугачев — капитан Тадек.
С помощью Франца Пумпе он тут же, в штабном шалаше, разбирал бумаги, найденные у убитых гитлеровцев. Раньше этим делом занимался поручник Якуш, сейчас он находился в бригаде «Звиценство».
Тадек слушал Франца. Тот вполголоса читал и переводил документы. Но видно было, что капитана мало занимали солдатские дневники с перечислением количества [156] съеденной колбасы и меда, письма с точным перечнем содержимого отправленных домой посылок, удостоверения личности и справки о наградах эсэсовцев. Мысли его были заняты вчерашним происшествием.
Вчера мы впервые столкнулись лицом к лицу с агентом гитлеровцев. Его задержал наш пост у села Бронкувице. Неизвестный, одетый в гражданское, зайдя в лес, спрятал что-то в дупле дерева, не подозревая, что за ним следят залегшие в кустах партизаны. Когда неизвестного остановили, он притворно обрадовался, даже заплакал. Начал рассказывать, сколько исходил лесных дорог в поисках солдат Армии людовой. Но когда партизаны вынули из дупла пистолет-вальтер и гильзу от крупнокалиберного пулемета, задержанный побелел, взмолился о пощаде. Клялся, что расскажет партизанскому командиру, к кому и зачем шел в наш лагерь. Однако по дороге он попытался бежать и был убит.
...Тадек Русский, расстроенный, слушал Франца Пумпе и все поглядывал на пулеметную гильзу, стоявшую на пне посреди шалаша. В гильзе лежала небольшая пробирка с сероватым порошком. Доктор Граб, осмотрев пробирку, определил: цианистый калий.
Что это был за человек в гражданском, с пробиркой страшного яда в кармане? Откуда пришел? Что скрывалось за его признанием? Ждал ли его кто-то в лагере?
Покончив с дневниками и письмами, Франц Пумпе вытряхнул на разостланную шинель содержимое сумки некоего штурмбанфюрера СС Штрумпфа, командира эсэсовцев, убитого пулеметчиком Нуриевым в Ближинском лесу.
В сумке оказалось немало всякого бумажного хлама. Пумпе просматривал его и отбрасывал. Только одну из бумажек Франц прочитал внимательно и передал Тадеку. Капитан повернулся ко мне.
— Любопытно. Партизанская листовка. С резолюцией Штрумпфа.
Действительно, это была одна из наших листовок, призывавшая легионеров уничтожать офицеров-эсэсовцев и переходить на сторону Армии людовой. Наискось текста чернилами по-немецки было начертано: «Представляет интерес. Подлежит разработке. Штрумпф».
На листовку обратили внимание Гончаров и Рященко.
— «Представляет интерес...» Чем именно? — спросил [157] Рященко. — Тем, что в листовке идет речь об истреблении офицеров?
— Нет, не то, — возразил Тадек. — Штрумпф имел в виду что-то другое...
Листовка была потрепана по краям, должно быть, эсэсовец не один день носил ее в кармане. Тадек задумчиво держал в руке бумажку.
Тем временем Франц Пумпе рассматривал какую-то фотографию, вывалившуюся из сумки вместе с бумагами. На снимок мельком взглянул и Гончаров, затем снова уткнулся в карту, бормоча про себя: «На память... На добрую память... На вечную память...» — и вдруг поднял голову. В глазах Гончарова было удивление, смысл слов, механически повторяемых им, дошел до его сознания. Он снова схватил фотографию.
— «На память господину Штрумпфу. С любовью и благодарностью. 1943 год». Но почему надпись по-русски?
— Дай-ка сюда. — Я взял фото и вздрогнул. Со снимка на меня смотрел улыбающийся ефрейтор, черноволосый, скуластый, в новеньком отутюженном, должно быть только сшитом, мундире. На груди ефрейтора, пониже кармана, красовался Железный крест.
Я по очереди показывал фото всем, находившимся в шалаше.
— Кто знает этого человека?
Пумпе, Рященко и Гончаров отрицательно покачали головами. Капитан Тадек мучительно напрягал память.
— Кажется, где-то я видел его... Но где? Не могу припомнить. Тьфу, черт... Видел же, точно, видел!.. А где сейчас отделение Багирова? — после паузы неожиданно спросил он.
— В селе Качка, — откликнулся кто-то из нас.
Тадек еще раз посмотрел на фотографию, щелкнул по ней пальцем:
— Это Багиров, — уверенно сказал капитан. — Но пока его не следует трогать. Сделаем иначе...
3
Кругом была непроницаемая темень. Пахло сыростью и плесенью. Филюк почувствовал: что-то копошится, попискивает на груди. С омерзением понял — мышь. Шевельнул [158] рукой — мышь убежала. Резкая острая боль пронзила грудь. Филюк застонал.
— Тебе нехорошо? Я дам воды, сейчас, сейчас... — знакомый женский голос раздался рядом в темноте. Филюк стал вспоминать, где он слышал этот голос... Он ничего не мог понять. Почему такая чернота вокруг? И одежда влажная от сырости. И мыши?
От холода мелкой дробью выстукивали зубы. Дрожь отдавалась во всем теле мучительной сверлящей болью, точно что-то жгло внутри.
— Где я? Кто здесь? — спросил Филюк.
— Мы под землей, — ответил знакомый голос, и Филюк узнал: это говорит Люба Марченко, медсестра.
Под землей... Почему под землей? Ага, значит, мертвые. Давно мертвые... Но он же слышит, ему больно. А мертвые не слышат ничего. Нет, он живой... Но как это — под землей?.. Они шли в Карпаты, вся группа шла, десять человек разведчиков — восемь мужчин, две девушки, и одиннадцатый он, командир группы Александр Филюк...
И вдруг все, что произошло, ярко вспыхнуло в мозгу. Он вспомнил и, как наяву, увидел зеленое болото, падавших под пулями товарищей. Вспомнил и едва не закричал.
...Его группа стала меньше, намного меньше после боя в селе Грушка. Филюк водил разведчиков из повята в повят, стараясь избегать стычек с гитлеровцами. А немцы заполнили все дороги, и леса, и села. В лесах стояли танки, располагалась пехота и обозы. На дорогах грохотали самоходки, трещали мотоциклы, чадили бензином тяжелые грузовики, переполненные солдатами, сновали легковые автомашины с офицерами.
Радистка Соня Родина, хрупкая москвичка, совсем еще девочка, по нескольку раз в сутки передавала шифрованные донесения. Разведданных было много. Филюк спешил посылать их в эфир. Он знал, что каждую информацию, поступавшую от его группы, с большим вниманием анализируют за линией фронта, сопоставляют с другими сведениями. Знал, что это помогает советскому командованию видеть то, что делается в тылу армий генерала Рейнгардта.
Группа двигалась в потоке вражеских войск, техники, лавируя меж скоплениями немцев. Иногда голод и [159] усталость заставляли разведчиков заходить в лесные деревушки. Но там тоже был враг. Крестьяне прятали их в овинах, на чердаках.
Нередко случалось, что сквозь щели в дверях или через дыру в соломенной крыше разведчики наблюдали за немцами, которые тут же, во дворе, умывались, гогоча, возле колодца, копались в моторах машин, гонялись, паля из автоматов, за чудом уцелевшей курицей. Серо-зеленая орава не подозревала, что рядом, сжимая оружие, притаились партизаны-разведчики, и молоденькая девушка, развернув рацию, старательно отстукивает ключом свои позывные.
— Я — «Ласточка», я — «Ласточка»... Перехожу на прием. Я — «Ласточка»...
Во время одного из таких радиосеансов Соня приняла приказ: группе Филюка двигаться к северным карпатским перевалам.
Впереди раскинулось село Цацув. Разведчики обошли его стороной и направились к узенькой лесной полоске. У лесочка виднелся хутор — четыре деревянные хатенки.
Филюку хотелось проскочить к лесу Нагловице, но впереди километра на полтора тянулся заболоченный луг, переходить его днем было рискованно. Решили завернуть на хутор и дождаться ночи.
Разместились в старой бревенчатой избе. Соня, как всегда, возилась возле рации. Медсестра Люба Марченко меняла Филюку повязку на раненой руке. Смешливый, плутоватый Николай Смородинов с шутками-прибаутками колол тесаком сухари, делил на всех поровну.
У хозяйки дома, немолодой молчаливой польки с красными потрескавшимися руками, было грустное задумчивое лицо. Она смотрела на оборванных, измученных разведчиков, на утомленных, исхудавших девушек, на их неуклюжие мужские шаровары, грубые башмаки, на почерневшие от ветра лица с заострившимися скулами, смотрела и качала головой.
Смородинов аккуратно разложил сухари на одиннадцать кучек.
— Навались, братья и сестры! Обед по заранее заказанному меню. Извините, устриц на этот раз не будет, прогоркло прованское масло... Есть полторы луковицы, [160] разделить не представляется возможности, предлагаю отказаться в пользу дам!
Хозяйка спохватилась. Кинулась к печке.
— Проше панов-товажишей и паненок... Я угощу вас супом. Свежий суп, горячий.
— Не откажемся. — Филюк поклонился женщине. — Проголодались мы, как волки, и горяченького давно во рту не было. Спасибо. Только много нас.
— На всех хватит, на всех, — заторопилась хозяйка, раскладывая ложки. — Мы возле леса живем, у нас всегда так: если готовим, то с запасом, гости частенько навещают, — улыбнулась она.
В комнате вкусно запахло. Иван Овсейчук, пулеметчик, потирал руки.
— Люблю суп, с детства на супе вырос... И капуста свежая? И горошек? Вот это да! Точь-в-точь как у нас на Ровенщине варят. Верно, товарищ командир?
— Посмотрите на него! Такое скажет: «На Ровенщине...» Да это же суп по-нашему, по-ростовски состряпан. Вот война кончится, женюсь на Соне, — Смородинов повернулся к радистке и подмигнул товарищам (девушка всегда сердилась на его шутки). — Увезу ее на Дон, и она мне суп с горошком каждый день готовить будет. Куплю Соне во-от такую кастрюлю...
— Пропадет Соня с таким пустозвоном, как ты, — вмешался Павел Линчук. — Вот я, например, совсем другого покроя парень. Только никак не могу придумать, кого увезти — Соню или Любу. Придется вам, девчата, жребий тянуть...
— Смотри, жених, чтобы мы тебя за уши не потянули, — отозвалась Люба.
Филюк, с улыбкой слушая это балагурство, взял ложку. Но супа попробовать так и не удалось.
В избу вбежал чех Куничка, дежуривший на дворе. С порога закричал:
— Немцы!
Разведчики вскочили из-за стола, расхватали оружие. Хозяйка побледнела, зашептала молитву.
Александр Филюк первым выбежал из избы. И прямо перед собой увидел солдат. Немцев было человек десять — двенадцать. Но от лесочка к хутору двигалась еще густая цепь гитлеровцев. [161]
Филюку почему-то показалось, что солдаты, выросшие перед ним, — переодетые в немецкую форму партизаны-поляки, а гитлеровцы, идущие цепью от леса, преследуют их. Он крикнул по-польски: «Кто вы?!», но немцы уже срывали с плеч винтовки.
Филюк опередил их. Вскинув автомат, в упор выпустил длинную очередь. Несколько солдат со стоном повалилось, остальные, давя друг друга, шарахнулись за угол дома.
Где-то возле лесочка тотчас же застучал пулемет. Пули ударили в бревенчатую стену, из окон посыпались стекла.
Разведчики побежали, отстреливаясь. Перед ними расстилался луг, впереди за зеленой болотистой равниной синел лес Нагловице. Пули рвали под ногами разведчиков землю, разбрасывали болотистую жижу, свистя, уходили рикошетом в небо. Бегущие хорошо были видны стрелкам: темные фигуры разведчиков освещались косыми лучами предвечернего солнца.
На лугу протекала узкая речушка. Разведчики с разбегу кинулись в воду. Речушка оказалась глубокой, вода покрыла всех с головой. Пулеметчика Овсейчука пуля настигла в воде. Он едва выполз на берег и уже не мог подняться. Смородинов, побежавший к нему, словно наскочил на невидимую преграду, споткнулся, упал: очередь прошила и его...
До леса оставалось еще с полкилометра. Оглядываясь назад, разведчики видели немцев: те толпились уже возле хуторских построек. Гитлеровцев было много, больше сотни. Вторая группа немецких солдат, поменьше, человек двадцать, чуть забирая влево, чтобы не попасть под огонь своих, преследовала бегущих.
— Я прикрою... Тикайте, не останавливайтесь! — Павел Линчук лег на мягкую травянистую землю, пахнущую осокой, влажно пружинившую под локтями. Очередь из ручного пулемета заставила преследователей упасть в траву, но из-за деревянных домиков хутора без умолку трещали выстрелы. В лицо Линчуку летели комья земли и брызги грязи. Расстреляв диск, он приподнялся и сейчас же откинулся навзничь: разрывная пуля угодила в живот пулеметчику. Зажимая ладонью смертельную рану, Линчук лежал на боку. [162]
Александр Филюк вернулся назад, в несколько прыжков очутился возле Линчука.
— Я убит... — внятно проговорил Павел Линчук. — Напиши моим на Житомирщину. Прощай, Саша...
В этот момент Филюка сильно ударило в локоть левой руки и в грудь. Ртом пошла кровь. Задыхаясь от боли, он сделал два шага. Еще одна пуля пробила ногу. Четвертого обжигающего удара, в бок, разведчик почти не почувствовал. И не упал. Он стоял возле мертвого Линчука во весь рост и механически нажимал на спусковой крючок автомата. Он не слышал и не видел, что давно опустел диск, что автомат не стреляет. Пальцы разжали приклад только тогда, когда Филюк начал медленно опускаться на землю.
Командира подхватила Люба Марченко. Одна рука у девушки была раздроблена; второй, здоровой, она попыталась поднять раненого, но не удержала его и упала рядом.
Филюк пришел в себя, когда на лицо ему упало несколько холодных капель. Открыл глаза, увидел возле себя чеха Куничку.
Весь он был перепачкан тиной и грязью.
— Уходи, Куничка... — прохрипел сквозь зубы Филюк. — Приказываю — уходи!
Чех с отчаянием смотрел на своего командира и, очевидно, не собирался его покидать.
— Слышишь? Беги! Мне уже сам черт не поможет...
Чех заплакал от бессилия и стал медленно удаляться.
Напрягая все силы, чтобы не закричать от боли, разрывавшей грудь, Филюк тяжело оперся коленом о землю, начал приподниматься. Люба осторожно поддерживала его здоровой рукой. Обнявшись, они пошли, шатаясь, по болоту, не думая о том, далеко ли уйдут под шквалом огня.
Филюк часто терял сознание. В эти минуты он бессильно повисал на медицинской сестре.
Лес был рядом. Немцы тоже были почти рядом. Еще десяток шагов — и начнутся густые заросли. Слыша за спиной голоса гитлеровцев, Люба втащила командира в кусты. Сознание вернулось к Филюку, и он уловил шепот девушки:
— Не шевелись...
— Вынь маузер, — тоже шепотом попросил он. [163]
Девушка выполнила просьбу. На вороненом металле маузера играли солнечные блики. От кустов на траву падали длинные тени. По-летнему был тих теплый осенний вечер. Чистое небо раскинулось над лесом... Все это ярко врезалось в память, запомнилось Филюку на всю жизнь. В те минуты ушла боль, прояснились мысли. Очень не хотелось умирать! А немцы — уже в пяти шагах. Перед глазами Филюка и Любы мелькали забрызганные грязью сапоги с торчавшими из-за голенищ колотушками гранат. Грязные сапоги мяли траву в считанных метрах от раненых.
На счастье разведчиков, из глубины леса послышалось несколько одиночных выстрелов. Выстрелы отвлекли внимание гитлеровцев, и они пробежали мимо раненых.
Ничего больше Филюк уже не помнил.
С наступлением темноты Люба подняла безжизненное тело командира и с великим трудом потащила его к ближайшему селу Цацув. В первом же дворе, куда она завернула, девушке помогли перевязать раненого.
После перевязки Филюк на минуту открыл глаза и попросил, чтобы их переправили в село Поповицы, к знакомому крестьянину Чесняку (сутки назад разведчики останавливались у него на отдых). Просьбу раненого выполнили в ту же ночь.
Чесняк, два его сына, жена и невестка, сменяя друг друга, до утра рыли в кустах на огороде тайник. Днем подземное убежище для раненых было готово.
Вскоре в усадьбе Чесняка появился и чех Куничка. Не без труда удалось ему разыскать исчезнувшего командира разведчиков. Чесняк взял Куничку к себе в дом под видом работника. По ночам чех доставал из-под стрехи свой автомат. Не смыкая глаз, охранял раненых.
Люба поправлялась, но Филюк выздоравливал медленно. Разведчика часто душил мучительный кашель: в левом легком у него застряла пуля.
Как-то ночью Куничка привел к раненым молодого поляка с автоматом. На рукаве его шинели виднелась треугольная нашивка с буквами «АЛ». Спустившись в подземелье, поляк посветил зажигалкой, представился: [164]
— Я — врач отряда товарища Горбаты. Мне приказано поставить вас на ноги, и как можно быстрее...
Прошло две недели. Филюк начал выходить из тайника. Подолгу стоял он под звездным небом, жадно вдыхал прохладный осенний воздух, беспокойно прислушивался к раскатам канонады, глухо доносившейся от берегов Вислы. Думал о чем-то своем, затаенном...
4
Тадек Русский допрашивал Багирова. Ефрейтор сидел в углу шалаша со связанными руками. Кривил рот в усмешке, на вопросы отвечал односложно.
— По-польски не понимаю. Что вам от меня надо — не понимаю?
— Ну так по-русски будем говорить, если по-польски не понимаешь, — сказал Тадек.
Глаза Багирова расширились, в них промелькнул испуг. Он рванул веревку, стягивавшую руки, вскочил. Партизан-часовой, стоявший рядом, движением руки усадил арестованного на место.
— Волнуешься, мерзавец? Думал, Польша — далекая земля, свои не увидят и не услышат, как ты шкуру продавал? — Тадек спокойно дымил самокруткой, не отрываясь смотрел на Багирова. — А от своих людей, оказывается, не скроешься! В земле и то найдут... Я, советский солдат, спрашиваю: намерен ты отвечать на мои вопросы?
Багиров молчал.
Его только что доставили под конвоем из села Качка. Зенон Свежий, проинструктированный Тадеком, несколько дней ходил за Багировым по пятам. Сначала как будто ничего подозрительного в поведении ефрейтора не было: ни с кем из посторонних не встречался, участвовал в мелких стычках, непринужденно держался среди партизан. А позавчера даже пустил слезу над убитым в схватке с немцами бойцом-азербайджанцем из своего отделения...
И все же попался. Зенон Свежий заметил, что Багиров дважды наведывался в старую полуразвалившуюся хатенку, стоявшую на окраине села. Осторожно расспросив крестьян, партизан узнал, что там недавно поселилась молодая одинокая женщина, беженка из Варшавы. [165]
Багирова схватили в тот момент, когда он передавал «беженке» записку.
Женщину эту тоже привели в лес Секерно-Ратайе. Она сидит в шалаше, напротив Багирова. Ей лет двадцать восемь — тридцать. Одета не по-крестьянски: кофейного цвета плащ, узкое платье, на шее шелковая косынка. Голова ее вздрагивает, волосы растрепаны, большие глаза наполнены ужасом.
Тадек поворачивается к «беженке».
— Итак, вы взяли у этого человека записку, — он показал пальцем на Багирова. — Прочесть не успели. Так вот, послушайте, что здесь написано: «Скаржиско-Каменна. Участок 6. Вручить Кюббе, немедленно. Докладываю. Принят хорошо. База — Секерно-Ратайе. Партизанское командование, штаб — там же. Охрана — две роты, вооружение — семь пулеметов, автоматы. Отряды АЛ рассредоточены. В ближайшее время сообщу пункты деятельности. Ваш человек провалился. Связь поддерживайте только через Сусанну. Сообщите возможность проведения операции». Подписи нет. Все. Вы понимаете, пани Сусанна, или как вас... За такое расстреливают. Запираться нет смысла. Вы действительно из Варшавы?
Она закрыла руками лицо, зарыдала:
— Пане офицере... Все скажу. Я не есть из Варшавы. Я из Скаржиско-Каменна, там моя семья, отец, брат... Меня схватили жандармы, они заставили меня... Брат в тюрьме, бьют его... я видела... Сказали, повесят брата, если я... откажусь делать то, что хотят они. Поверьте мне, я говорю правду, я не виновата. В жандармерии бросили меня в подвал... Я согласилась. Что было делать? Брата мучили...
— Успокойтесь. Выпейте воды. Вот так... Значит, этого человека вы знаете?
— Он служит у них... в жандармерии. На моих глазах ломал пальцы моему брату...
Лицо Тадека окуталось облаком дыма. Он бросил самокрутку, раздавил каблуком. Глухо сказал Багирову:
— Вот ты какой, оказывается... Мастер пальцы ломать. Когда начал? Отвечай, гадина! — капитан потянул из внутреннего кармана шинели браунинг. На шее Багирова напряглись жилы, он весь сжался, как перед прыжком, но тут же размяк. [166]
— Врет она все... Не знаю я этой бабы. Записки не передавал. В жандармерии не служил.
— А это что? Память о художественной самодеятельности? — Тадек поднял двумя пальцами фотографию Багирова с дарственной надписью Штрумпфу. Багиров окаменел. От лица отхлынула кровь. — Отнялся язык, господин ефрейтор? То-то же! Штурмбанфюрер Штрумпф кланяться велел тебе перед смертью.
В шалаш вошел партизан Евтушенко из комендантского взвода. В руке он держал куртку Багирова. Молча протянул Тадеку маленькую плоскую металлическую коробочку.
— В подкладке была зашита.
В коробочке, обложенная ватой, лежала стеклянная капсула с серым порошком, точь-в-точь как в пробирке, которую убитый агент хранил в пулеметной гильзе.
— Нюхай! — капитан ткнул капсулой Багирову под нос. Тот отшатнулся. Но пересилил себя, быстро проговорил:
— Порошок от головной боли... Ничего особенного. Голова болит часто, ношу с собой, достать трудно — ценная вещь.
— Вот мы и полечим тебя... Евтушенко, дай-ка банку с водой! Выпьешь свой порошок и как рукой снимет. — Тадек занес капсулу над консервной банкой.
Багиров вскинул голову.
— Ладно. Хватит. Попался — чего уж там... Спрашивай. Говорить буду.
— Зачем яд носил?
— Хотел таких, как ты, угостить. — Багиров нагло улыбался. — К вашей вонючей похлебке хорошая приправа была бы!
— Теперь ты заговорил своим голосом, — кивнул Тадек. — Сразу видно, знали немцы, кого крестом наградить.
— Да, знали! И вторым наградили бы, если бы здесь все кончилось удачно.
В шалаше рядом со мной на колоде сидел Гончаров. Он с интересом наблюдал за Багировым. Не утерпел, вмешался:
— Не сомневайся, второй крест тебя не минует. Деревянный. Посадим тебя, негодяя, в самолет, переправим за Вислу, там с тебя спросят за все... Хотя таких выродков, [167] как ты, я душил бы на месте. Откуда ты взялся такой? Как с фашистами снюхался?
Багиров не ответил. Начал ругаться по-азербайджански. Кричал и брызгал слюной... Он еще храбрился, но видно было, что нервы сдают. Побушевав, притих, сидел, опустив голову, потный и жалкий.
Я приказал развязать его. Подал карандаш, клочок бумаги.
— Пиши!
К большому удивлению Тадека, он повиновался безропотно. Взял карандаш.
— Пиши: «Скаржиско-Каменна. Участок 6. Вручить Кюббе, немедленно». Есть? Дальше... «Докладываю. Нахожусь в партизанской бригаде Армии людовой. Численность 2000 человек. Вооружение — сорок минометов, пулеметы, автоматы, три танкетки, семь орудий. Двигаемся за реку Пилица. Форсировать будем в районе села Суговице возле Томашува. Есть приказ идти дальше на запад. Дальнейший маршрут сообщу дополнительно. Сведения через Сусанну передать не смог».
Багиров закончил, вздохнул, посмотрел на меня. Во взгляде была униженная покорность побитой собаки.
Больше он не запирался.
Это была обыкновенная биография изменника и предателя. Было в ней все: добровольная сдача в плен в тяжелые дни, когда тысячи солдат стояли насмерть; в лагерях для военнопленных — доносы, выдача эсэсовцам тех, кто строил планы побега из-за колючей проволоки; расстрелы женщин и детей в степных колхозах Украины; рабское выслуживание перед гитлеровцами в партизанских районах Галиции... В последнее время Багиров выполнял «особые поручения», состоял на службе в штабе полевой жандармерии в Скаржиско-Каменна, являлся сотрудником отдела обер-лейтенанта Кюббе. Отдел занимался агентурной разведкой. Штаб возглавлял штурмбанфюрер СС Штрумпф.
Немецких офицеров Багиров, конечно, не убивал. В день «побега» в лес, в домике, где остановились офицеры, он несколько раз выстрелил в потолок, спокойно положил в карман приготовленные на этот случай документы «убитых» и выскочил с пистолетом в руке к азербайджанцам, которые приняли гнусную инсценировку за [168] чистую монету. Набранные в лагерях военнопленных легионеры, сговорившиеся уйти к партизанам, понятия не имели о том, что в действительности представляет собой их отделенный — ефрейтор.
...Спустя несколько дней Юзя Мазурек принесла от подпольщиков Скаржиско-Каменна сведения о Сусанне. Девушка не лгала нам. Ее отец, мелкий ремесленник, с немцами дружбы не водил, жил скромно, люди хорошо отзывались о нем. Жандармы действительно арестовали брата Сусанны за хранение оружия. Девушку схватили тоже, но в городской тюрьме ее нет, она исчезла бесследно.
— Что будем делать с задержанной? — спросил Тадек.
— Где она сейчас?
— В хозкоманде. Там женщины, и ее поместили к ним. Говорят, она все время плачет.
— Надо отпустить, — предложил Долецкий.
— Жаль девушку, — согласился с ним Гончаров. — Отпустим, когда будем покидать Секерно-Ратайе.
5
В полдень партизанский дозор, расположенный у села Секерно, заметил двигавшуюся по дороге пеструю длинную колонну. По обеим сторонам дороги, растянувшись густой цепочкой, шагали немцы.
Вероятно, гитлеровцы гнали на сборный пункт очередную партию невольников, чтобы отправить их в Германию. Такие процессии не раз приходилось видеть партизанам.
Наперехват колонне двинулся комендантский взвод. Но время шло, а стрельбы не было слышно. Это удивило нас. Озадачивало и другое: дозор сообщил, что немцы ведут поляков в глубь леса, держат путь прямо на наш лагерь.
Минут через сорок примчался боец Нуриев, сияющий и немного смущенный.
— Ошибка вышла! Своих бить хотели. Наш поручник ведет отряд.
Вскоре на поляну выплеснулась усталая, но ликующая толпа поляков. Они пожимали партизанам руки, целовались с ними, узнавали среди алевцев родственников [169] и знакомых, односельчан. Женщины плакали. В стороне, построившись в шеренгу, стояли те, кто привел этих людей — «немцы» из отряда поручника Горбаня. А сам Горбань, крепко сбитый молодой офицер в надвинутой на лоб немецкой фуражке и зеленом плаще с пелериной, неторопливо направился к штабному шалашу.
— Разрешите доложить. Вынужден возвратиться в лагерь в связи с непредвиденными обстоятельствами, — он показал рукой на толпу соотечественников.
— Здорово! Можно сказать, целую роту привели, — улыбнулся Гончаров. — Мобилизацию вы объявили, что ли? Да тут не менее пятидесяти человек!
— Пятьдесят три! — уточнил Горбань.
Поручник угостил нас немецкими сигаретами и начал рассказывать.
— Связной, посланный в отряд Горбаня, чтобы предупредить о банде НСЗ, опоздал. Днем раньше поручник разбил банду в лесу Медзеже на берегу речушки Чарна. Партизаны окружили мародеров, и через полчаса с бандой было покончено. Подобрав трофеи, отряд Горбаня ушел к Коморуву, продолжая тревожить передвигавшихся по шоссе гитлеровцев.
Двое суток пощипывали мы немцев между Коморувом и Одровонжем, — продолжал Горбань. — Потом решили снова перебираться в лес, поближе к Коньске. Только повернули — немцы крестьян гонят. Арестованных сотни три, если не больше... Гитлеровцы намеревались отправить их в Силезию на военные заводы. Смотрим — охрана небольшая, двенадцать солдат да несколько «синих» полицаев. Поровнялись с ними. Немцы на нас ноль внимания — «свои» ведь... Ганс Губер кричит им: «Куда, дурачье, прете! Партизаны шоссе перерезали!» Конвоиры сбились в кучу, загалдели: «Где партизаны?» Ребята автоматы навскидку и — «Хенде хох!» Некоторые попытались стрелять. Пришлось усмирить их, а девятерых — разоружили. Крестьяне увидели такое дело и — кто куда. А эти, что с нами прибыли, говорят: не пойдем по домам, все равно схватят, ведите к себе в лес... Вот и пришлось «конвоировать» их до самого лагеря. И пленных с собой прихватили. Зачуханные какие-то, видно недавно мобилизованные, но все равно бандюги: у арестованных все карманы выпотрошили, [170] даже носовые платки поотнимали. Женщины кое-какую одежонку брали с собой в дальнюю дорогу — тоже конвоиры схапали. Зато по пути в лагерь крестьянки им чуть глаза не выцарапали...
Пленных подвели к штабу. Они имели жалкий вид. Пуговицы на мундирах вырваны «с мясом», шинели без ремней, под глазами «фонари». Один придерживал сползавшие разодранные надвое штаны, у другого нос напоминал синий баклажан.
— Приложили вас не плохо. И поделом! — Тадек презрительно смерил гитлеровцев взглядом. — Что приуныли, красавцы? А ты, голубчик, никак плачешь? Плакать поздно. Раньше надо было плакать. Теперь не поможет!
Немцы стояли потупившись. Полицаи-поляки хныкали.
— Багирова еще сюда, полный букет будет, — сказал Долецкий.
— Кстати о Багирове, — обратился к Долецкому Тадек. — Азербайджанцы сами хотят судить его. Всем землячеством ко мне приходили.
Гончаров кивнул головой.
— Надо уважить просьбу азербайджанцев. Воюют ребята хорошо!
Партизаны-азербайджанцы приговорили предателя Багирова к расстрелу. Штаб соединения утвердил их решение. Приговор был приведен в исполнение.
6
На железной дороге между Вежбником и Островцом сгорел на полном ходу состав, шедший в сторону фронта. Пожар возник внезапно. В середине состава послышался негромкий взрыв, на миг заглушивший перестук колес. Огонь мгновенно охватил одну из цистерн. Она взорвалась с гулом, плеснулся во все стороны горящий бензин. Начали гореть и взрываться другие цистерны. Эшелон мчался, как длинный бушующий факел, черная стена дыма поднималась над рельсами.
Через день-два такие же пожары произошли возле станции Гурне, за Островцом, у Цмелюва. [171]
Давая объяснение этим событиям, некий Урлиц, унтерштурмфюрер СС, доносил келецкому гестапо:
«Участились диверсии на транспорте. Поляки используют взрывчатые вещества, портят полотно и рельсы. Кроме того, последнее время они применяют самовзрывающиеся магнитные мины. Такая мина обнаружена на одном из паровозов, она не сработала...
Считаю нужным предложить: усилить охрану станций, взять под особый контроль депо, строгим образом проверять каждый эшелон перед отправкой и на промежуточных остановках с целью выявления магнитных мин. Необходимо также организовать постоянное наблюдение за обслуживающим персоналом дорог, явно помогающим диверсантам. Подозрительных лиц задерживать. Еще лучше поручить службе СД, жандармерии и полиции уничтожать таких лиц на месте».
Урлиц не лишен был способности мыслить. Магнитные мины мы действительно использовали с помощью самих железнодорожников: деповских рабочих, станционных служащих, ремонтников, стрелочников, вагонных осмотрщиков. Бойцы из подпольных ячеек и групп, действовавших в каждом городе, «лепили» мины к цистернам и паровозам, цепляли их «под брюхо» классных офицерских и штабных вагонов. Днем и ночью не смолкали взрывы, полыхало зарево пожаров...
Однажды Франц Пумпе прочел вслух письмо, которое не успел отправить в город Шверин офицер-артиллерист Зигфрид Гофман, убитый партизанами под Старой Весью. «Дорогая Хильда! — писал покойный гауптман. — Твои упреки справедливы. Я, конечно, меньше стал посылать тебе подарков с фронта. Нашему соседу Фогелю удается это лучше. Но Фогель во Франции, а я — в Польше. У поляков уже взять нечего... Зато я могу отправить тебе двух молодых полек. Они будут выполнять по хозяйству все, что ты прикажешь. Каждая из них обойдется тебе в день не дороже 40–50 пфеннигов. Я подсчитал, это даже выгоднее, чем отправлять один раз в две недели посылки...»
Письмо напомнило мне дни подполья в Ровно и наши партизанские «подарки» таким вот хильдам.
Поручник Глыба выслушал меня, улыбнулся. [172]
— За чем остановка? Завтра же проинструктирую ребят. Адресами и прочим оформлением пусть занимаются капитан Тадек и Пумпе. Мое дело — начинка.
Через несколько дней в почтовые конторы Скаржиско-Каменна, Коньске, Вежбника, Островца, Кельце и других городов начали заходить солдаты с аккуратно заделанными посылками, адресованными во все концы рейха. Согласно порядку, установленному оккупантами, солдатские посылки оформлялись вне очереди и отправлялись немедленно. Если бы кому-нибудь из почтовых служащих вздумалось проверить содержимое, глаза у него полезли бы на лоб: в каждом фанерном ящике лежала мина с 48-часовым взрывателем, обложенная сеном, по два килограмма тола и по бутылке бензина. Получив квитанции, отправители поспешно покидали почтовые конторы.
Однако проверить, какой урон причиняют оккупантам наши посылки, было почти невозможно. Только дважды удалось узнать результаты: один почтовый вагон сгорел где-то в пути на Познань, второй — невдалеке от немецкого города Крейцберга. Сработали остальные мины или нет — осталось невыясненным.
7
Железнодорожник Франек, или Старый Франек, как называли его те, кто был связан с ним боевыми делами, жил недалеко от станции, на южной окраине Кельце. Его небольшой, закопченный угольным дымом домик, стоял по соседству с разбегавшимися рельсами, среди шлаковых куч, лязга буферов и гудков паровозов.
Франек работал проводником пассажирских вагонов. Ганс Губер дважды навещал Франека и передавал ему увесистые пакеты.
В третий раз Губер отправился по знакомому адресу, прихватив с собой все, что у нас осталось, — три магнитные и одну специальную мину с часовым механизмом, которая могла взорваться в любое время на протяжении суток, стоило лишь установить взрыватель на нужные час и минуту.
Надев немецкую шинель с погонами, пилотку и солдатский мундир, Ганс Губер остановил возле села Каетанув военный грузовик, перемолвился с шофером несколькими [173] словами, осторожно поставил в кабину небольшой чемодан и поехал в Кельце.
Франека дома не оказалось: он находился в рейсе. Но его жена — чопорная, болезненная с виду, пани Ядвига, радушно приняла Губера (она была посвящена в дела мужа).
Ганс выложил магнитные мины в корзину. Пани Ядвига присыпала их картофелем и унесла корзину на кухню.
Губер посмотрел на часы. Было 11 утра. Он поставил взрыватель спецмины на 12.30, вновь уложил ее в чемодан и попрощался.
Партизан шагал по городу, соображая, куда бы сунуть чемодан. Он спокойно приветствовал встречных офицеров, ощупывал взглядом улицы, дома, читал вывески на фасадах. Но ничего «достойного» не попадалось.
У вокзала выстроились вереницей «хорьхи», «оппели», «мерседесы». Губер покружил возле машин, но сунуть свою ношу в багажник или на сиденье не смог: кругом были люди, в некоторых машинах, зевая, сидели солдаты-водители. И партизан решительно направился к зданию вокзала.
В вестибюле стоял гул от множества голосов, воняло эрзац-мылом и потными шинелями. Зато рядом, в офицерском зале, царил порядок. Через непрерывно открывавшуюся дверь видны были высокие фуражки, витые погоны, начищенные до блеска сапоги. Но над дверью висела строгая табличка: «Нур фюр официрен!»{35}
Губер посмотрел на часы: в его распоряжении оставалось ровно тринадцать минут. «Три минуты минус — надо успеть уйти. Значит — десять»... За спиной раздался требовательный окрик:
— Папир!
Позади стояли два жандарма. Губер вынул солдатскую книжку, это была не липова, а настоящая, желязна{36}, как говорили поляки, солдатская книжка; совсем недавно ее носил при себе гитлеровец, с которым Ганс больше уже не мог встретиться. Это он хорошо знал.
Документы не вызвали у жандармов никаких подозрений, [174] но им, видимо, не понравилось что-то во внешности солдата. (Ганс Губер никогда не служил в армии и мог допустить какую-то мелкую оплошность в одежде или снаряжении.)
Тучный немолодой жандарм, колыхнув блестевшей на груди «подковой»{37}, показал Губеру на незаметную боковую дверь.
— Пройдем туда!
Сжав ручку чемодана, Губер вошел в полупустую комнату пункта военной жандармерии. Из-за стола на него смотрел лысеющий унтер-офицер. В углу второй жандарм печатал на машинке.
— Его надо проверить, — сказали за спиной Губера.
Жандармский унтер-офицер спросил:
— Куда едешь?
Губер секунду соображал, что ответить. Покосился на циферблат часов. До 12.30 — девять минут. Ему показалось, что чемодан, поставленный у ног, становится горячим.
— Извините, господин унтер-офицер, прошу обращаться ко мне на вы, как этого требует устав.
— Ладно, ладно, не велика персона, — буркнул жандарм, но повторил вопрос: — Куда едете?
— Я никуда не еду, господин унтер-офицер.
— Почему болтаетесь на вокзале?
— Жду своего полковника, господин унтер-офицер.
— Его фамилия?
— Полковник Рутнер. Я его денщик. Должен помочь полковнику сесть в поезд.
— Ваша часть расположена в городе?
— Нет.
— Где же?
— Не могу сообщить. Это запрещено!
Жандармы переглянулись. Тот, который стучал на машинке, повернулся, посмотрел на Губера, как на больного, с сочувственной ухмылкой.
— Где сейчас ваш полковник?
— В отеле! — выпалил Губер и сообразил, что сболтнул лишнее. Унтер-офицер тотчас же положил руку на телефон. [175]
— В каком именно?
— Как это — в каком? В обыкновенном. Или вы хотите сказать, что в этой замызганной польской дыре Кельце отели на каждом углу? — ответил Ганс, стараясь затянуть объяснение: стрелки часов показывали уже 12.24.
Унтер-офицер с откровенной враждебностью смотрел на него.
— Полковник Руперт должен ехать варшавским поездом?
— Не Руперт, а Рутнер, — поправил его Ганс, не отвечая на вопрос; он не знал, когда отходит варшавский поезд. — И вообще, господин унтер-офицер, полковник Рутнер уже должен быть здесь, на вокзале. Вы зададите ему все вопросы, какие вас интересуют. Может быть, он удовлетворит ваше любопытство. Я не понимаю, чем вызван допрос. Странно! Солдата хватают, куда-то тянут... По какому праву?
У унтер-офицера прищурился один глаз.
— Вы не знаете, что жандармский патруль на вокзале может проверять и задерживать всех военных? С луны свалились, что ли? Мне кажется, вас надо...
— Все, что будет угодно, сделаете со мной через две минуты, — перебил его Ганс. — Мои документы у вас, бежать я не собираюсь, но мне необходимо узнать, приехал ли полковник... Я только взгляну и сейчас же вернусь. — Не ожидая ответа, Губер круто повернулся, толкнул дверь плечом.
— Хальт! Хальт! — закричали жандармы.
Ганс замешкался в дверях: поток солдат, только что сошедших с поезда, помешал ему отбежать подальше. Едва он успел нагнуть голову, намереваясь нырнуть в толпу, как сзади раздался оглушительный грохот. Зазвенела люстра, лопнули электрические лампочки. Белое облако извести заволокло комнату жандармов, поплыло по вестибюлю. Ганс видел, как шарахнулись в глубь вестибюля солдаты. Потом почувствовал удар в спину, резкий толчок в руку, и стены завертелись перед ним.
...Когда Губер снова открыл глаза, в здании вокзала царила паника. Рядом на кафельном полу лежало несколько гитлеровцев — убитые или раненые. Из комнаты жандармов люди в белом выносили что-то бесформенное, [176] окровавленное. Медленно оседала белая пыль. Под сапогами мечущихся солдат хрустели осколки стекла.
Правая рука Ганса была в крови, кружилась голова, поташнивало. Он тяжело поднялся на ноги. Толпа солдат подхватила его, вынесла на привокзальную площадь.
— Ты ранен, — сказал молодой солдат в очках, увидев окровавленный рукав шинели Ганса. — Вернись, в вокзале санитары.
— Иди к свиньям собачим, молокосос, — пробормотал Губер и направился в проулок. Он посмотрел на часы. Стрелка замерла на 12.30. Ганс удивился. Потом сообразил, в чем дело, приложил часы к уху, улыбнулся. Часы стояли. Они остановились от удара, когда он упал на пол там, на вокзале. Мина сработала точно, секунда в секунду.
8
В те минуты, когда пани Ядвига неумело бинтовала руку Губеру, в сорока километрах от Кельце, в небольшом городе Коньске, на одной из оживленных улиц случилось странное происшествие.
Возле ограды, окружавшей костел, собралась группа недоумевающих прохожих. На пыльном тротуаре вниз лицом лежал немолодой майор. Многие на улице видели: только что майор спокойно, неторопливо шел, помахивая перчаткой, и вдруг упал как подкошенный.
Поляки, стоявшие поодаль, обменивались мнениями по поводу кончины пана офицера: все сходились на том, что его хватил удар.
Сначала к немцу подбежал дежуривший неподалеку полицейский из «синих». Он склонился над лежащим, приподнял его. И тогда люди увидели на виске майора пулевую рану и темную лужицу крови возле ограды. В таких случаях любопытство могло окончиться плохо. Одно дело, если оккупант умер от инфаркта, и совсем другое — если его пристрелили. Тут уж дай бог унести ноги подальше. Но как убили немца? Случайные свидетели кончины офицера могли поклясться: выстрелов не было!
Тарахтя моторами, к майору подъезжали два мотоцикла. [177] На переднем в коляске сидел офицер с напряженным лицом в коричневой униформе со свастикой на рукаве. Не успел водитель с эсэсовскими молниями в петлице подрулить к тротуару, как офицер привстал, собираясь занести ногу на каменные плиты, и неожиданно, вытянувшись, как струна, тоже рухнул с коляски на мостовую. Услышав стук, водитель резко затормозил, оглянулся. И в тот же миг из переносицы у него брызнула кровь, водитель упал лицом на руль.
Второй мотоцикл круто развернулся, стрельнул выхлопами и умчался прочь. Полицай будто онемел: какое-то мгновение он глазел на убитых только что мотоциклистов, потом, закрыв голову руками, ринулся во двор костела.
На противоположной стороне улицы на тротуаре снова образовалась толпа. Все, что произошло, было страшно. Не потому, что трупы трех гитлеровцев лежали у ограды. Нет. Такое зрелище могло только порадовать жителей города. Страшна была необъяснимость явления. Немцы свалились неизвестно отчего. Никто не слышал выстрелов. Прогрохотали колесами по мостовой две крестьянские повозки, ветер шуршал на улице мусором, из костела доносились приглушенные звуки органа... А выстрелов не было! Семенившие по тротуару старушки крестились. Толпа молчала, словно ожидала еще чего-то сверхъестественного.
В этот момент представительный мужчина, в хорошем сером пальто, с тростью в руке, вышел из подъезда двухэтажного дома, возле которого толпились люди, бросил мимолетный взгляд через дорогу на лежащих немцев, на мотоцикл, все еще постукивавший работающим мотором, и не спеша завернул за угол.
Полчаса спустя район костела был оцеплен. Гестаповцы, полицейские и жандармы тоже были смущены и растерянны: удравший во втором мотоцикле гарнизонный врач, полицай, первым подбежавший к майору, и даже какой-то оказавшийся поблизости от места происшествия чиновник гестапо, одетый в гражданское, — все в один голос свидетельствовали: стрельбы не слышали.
Поздно ночью мужчина, вышедший из двухэтажного дома напротив костела, был разбужен легким прикосновением [178] руки. Он спал на диване в комнатушке с покосившимся окном, в деревянной хибарке, стоявшей на берегу крошечного озерца в пригороде Коньске — Стары Млын.
Почувствовав чужие пальцы на плече, мужчина сунул под подушку руку. Голос человека, невидимого в темной комнате, успокоил его:
— Это я, товарищ Клачек... Поднимайся, время! Костусь пришел, ждет.
Чех Клачек, друг Ганса Губера, партизан, собирался недолго. Поправил галстук. Накинул пальто.
— Я готов. Винтовку перенесли?
— Да. Все в порядке... Ну, желаю удачи!
— Спасибо. Значит, сюда мне уже не приходить?
— Нет. Опасно. Костусь поведет тебя на другую квартиру.
Клачек пожал в темноте протянутую руку, вышел из хибарки. На дворе увидел молодого парня без фуражки, в плаще с погончиками. Они зашагали по немощеной улице.
Чех шел, сжимая в кармане пистолет, впереди двигался Костусь. Провожатый вел уверенно: ему знакомы были все тропки, переулки, улицы.
В стороне осталась железнодорожная станция. Они углубились в сквер. Потом начались дворы, кирпичные постройки, показавшиеся Клачеку лабиринтом, из которого невозможно выбраться. Костусь не останавливался, лишь изредка убавлял шаг, прислушивался к стуку сапог немецких патрулей, раздававшемуся где-то рядом, за высокими заборами.
В одном из дворов Костусь взял Клачека за руку. Осторожно, стараясь не шуметь, они поднялись по лестнице на третий этаж, нырнули в узкую дверь и оказались на темном чердаке. Над головой нависали балки. Пахло пылью и паутиной. Сквозь маленькое чердачное окошко слабо светилось ночное небо.
Костусь передал чеху ключ от чердачной двери. Пожал руку. Клачек остался один.
Привыкнув к темноте, он начал различать окружающие предметы. Сбоку виднелась куча хлама: сломанные кресла, ржавые жестяные банки... Сняв пальто, чех аккуратно повесил его на гвоздь, вбитый в дубовую балку. [179]
Возле окошка положил две гранаты. Вынув из кармана бутерброд, пожевал и улегся на дырявом одеяле.
Клачек думал о друзьях; которые помогали ему. Без них он не смог бы продержаться в городе и суток. Ходить по улицам он не боялся: Тадек Русский снабдил его отличными документами. Но винтовка... Ее не спрячешь в кармане. «Бесшумку» с пробками-глушителями в разобранном виде доставили в город подпольщики, они же и переносили ее с места на место, с чердака на чердак, готовя Клачеку новые удобные «позиции». Пожалуй, они рисковали даже больше, чем Клачек. Он отстрелялся и ушел, а эти ребята должны возвращаться на место покинутой засады, где уже рыщут гестаповцы, тайком забирать винтовку и нести ее туда, откуда он будет снова вести огонь... Храбрый все-таки народ, эти юноши из коньской организации Рабочей партии. Здесь тебе не лес, где каждый пень и куст — укрытие. Здесь город, к тому же совсем небольшой!
Клачек впервые побывал в Коньске неделю назад. И увидел виселицу. Она стояла недалеко от костела. Ему запомнилось лицо казненной, цвет ее волос, тонкая белая шея, перехваченная веревкой, родинка на девичьей щеке... В тот день он решил, что еще вернется в город и первого гитлеровца убьет на том месте — вблизи костела.
Раньше Клачек никогда не убивал людей. Он был рабочим, механиком, у себя на родине собирал машины. И любил охотиться на уток.
Вчера днем, вот так же лежа на чердаке, подняв «бесшумку», он подумал: «Тоже охота, только на двуногое зверье».
...Наступило утро. Из чердачного окошка чеху был виден магазин с вывеской «Убраня менске»{38}, левее — небольшая площадь, на которую выходило две улицы, на углу — аптека.
Постепенно начали появляться люди. Замахал метлой дворник. О чем-то переговариваясь, по тротуару прошли две женщины в старых потертых пальто. Проехало несколько машин с солдатами; мягко подпрыгивая на резиновых колесах по мостовой, прокатились [180] прицепленные к машинам орудия. Промчались цепочкой мотоциклы.
Клачек уже имел опыт: снимать мотоциклистов было безопаснее всего. Слабый звук выстрела «бесшумки» совсем заглушался треском машин. Но эти мотоциклисты не интересовали Клачека. Прежде всего он высматривал офицерские погоны, эсэсовские нашивки, вздыбленные фуражки.
Грохоча подковами сапог, по улице прошла воинская часть. Сзади шагал морщинистый офицер в измятой шинели. Потянувшись было к винтовке, Клачек передумал: «Надо подождать добычу поважнее!»
Вот на большой скорости промчалась черная «БМВ». Неплохая мишень, но с чердака не разглядеть, кто сидит в кабине, а тратить патроны наугад партизан не хотел.
Солнце поднялось над городом. Блестевшие на рассвете крыши высохли, потускнели.
Что-то долго не появлялись солидные «мишени». Стоило ли столько готовиться ради вон того тонконогого лейтенанта, что завернул в аптеку, или завершить дело тем вон унтер-офицером, который идет по краю тротуара, толкая велосипед?.. Снять подвернувшихся под руку двух-трех гитлеровцев — дело небольшое. Смысл был в другом. Слишком свободно чувствовали себя оккупанты в Коньске. Нужно сажать на мушку фашистов поприметнее, чином повыше. Нужны были паника и растерянность среди гитлеровцев, обосновавшихся в городе. Этого добивались и Клачек, и другие «вольные стрелки», ушедшие в несколько городов с бесшумными винтовками.
...Из-за афишной тумбы вынырнули трое. Чех прильнул к окошку. Дородный седоватый офицер-эсэсовец шел посредине, слева шагал немец в кожаном реглане, в фуражке с высокой тульей, справа — сухопарый военный в голубоватой летной шинели с толстым планшетом в руках. Эсэсовец, сдержанно кивая головой, неторопливо двигался посередине тротуара, не глядя по сторонам и никому не уступая дороги.
Из аптеки выбежал лейтенантик, вытянулся, щелкнул каблуками, выбросил вперед руку; его голоса чех не услышал, но понял, что тонконогий выкрикнул «Хайль!». [181]
Клачек положил палец на спусковой крючок. Седой эсэсовец поравнялся с витриной магазина. Его темная шинель резко выделялась на фоне трехметрового стекла. К радости Клачека, внизу прогудел тяжелый газогенераторный грузовик, доверху наполненный ящиками. Чех выстрелил. Большое тело эсэсовца сделало полуоборот, качнулось, навалившись грудью на витрину, поползло вниз; ладони, ища опору, заскользили по стеклу. Спутники подхватили офицера под руки с обеих сторон. Клачек дважды подряд нажал на спуск: тот, что в реглане, упал поперек тротуара рядом с эсэсовцем, третий неподвижно сидел под витриной, свесив голову на грудь, и прижимал рукой планшет.
Молодой лейтенант, все еще стоявший навытяжку, рывками, точно крадучись, пятился от убитых.
Ствол винтовки передвинулся чуть влево, Клачек выстрелил четвертый раз — лейтенанта отшвырнуло на ступеньки аптеки, по тротуару покатилась его фуражка.
На улице закричали, раздался топот, длинно сигналила какая-то машина.
Клачек уже не смотрел в окно. Засунув винтовку под кучу сломанной мебели, он быстро спрятал в карман стреляные гильзы и гранаты, отшвырнул ногой одеяло и побежал к чердачной двери, надевая на ходу пальто.
Ржавая дверь заскрипела. Клачек замер, прислушался. Кругом было тихо. Скользнул вниз. Перед ним был длинный и узкий, как тоннель, внутренний двор. Наверху висело белье, снизу несло помоями. Костусь предупредил — в глубине двора выход на соседнюю улицу.
На улице было светло и солнечно. Шли люди. И Клачек пошел рядом с ними. На углу задержался, вынул сигарету, ломая спички, начал закуривать.
Рядом, у входа в винный погребок, заложив руки в карманы плаща, стоял Костусь. У Клачека радостно забилось сердце. Зажав под рукой трость, он зашагал вдоль заборов, подъездов, стараясь не выпустить из виду плащ Костуся. [182]