Есть в Польше село Грушка...
1
Франц Пумпе не отходил от рации. Пристроившись в маленьком зеленом шалашике, он часами просиживал у аппаратуры. Не снимая наушников, заученным, почти механическим движением руки, постукивал ключом, переключался еа прием, прислушивался, искал в хаосе звуков, врывавшихся в уши, ответные позывные. Но те, кого ожидал радист в эфире, не отзывались.
Последнее сообщение от майора Зигмунда и лейтенанта Рященко поступило два дня назад. Оно было тревожно. Сначала немцы шли по пятам бригады Зигмунда и нескольких подразделений бригады «Вольносць». Затем обстановка немного разрядилась. Машины не в состоянии были преодолеть лесное бездорожье. Гитлеровцам пришлось спешиться. Они отстали, так как ориентировались на местности хуже.
Но угроза по-прежнему висела над двумя бригадами. Несколько сотен партизан не могли исчезнуть, надолго ускользнуть из поля зрения карателей, не оставляя следа.
После обмена мнениями в Штабе главном все сошлись на одном: направить к юго-западной окраине недавно оставленного нами Ближинского леса боевую группу, с тем чтобы она наделала побольше шуму, отвлекла внимание гитлеровцев на себя. Немцам в течение двух последних суток не удалось снова «насесть» на бригады Зигмунда и Рященко. Может быть, таким маневром подвижная партизанская группа собьет карателей с толку, и те оттянут часть своих сил назад.
Участвовать в «шумовой» операции вызвалось много добровольцев. Но офицер Квасневский, вежливый, очень [129] исполнительный юноша поляк, которому было поручено осуществить отвлекающий маневр, сам отобрал тринадцать наиболее выносливых бойцов. Группа навьючилась боеприпасами и, не дожидаясь темноты, ушла из лесу Секерно-Ратайе тем путем, который проделали все мы несколько дней назад, вырываясь из окружения.
Немцы изрядно потрепали нас в Ближинском и Сухеднювском лесах. Мы бросили обоз. У нас было много раненых. Мы выносили их на руках. На себе тащили минометы, противотанковые ружья, мешки с патронами, минами и гранатами.
Самсонувский лес дал нам кратковременный отдых после тяжелых боев, но там нельзя было оставаться. Мы не могли уже, как случалось раньше, расположить три партизанские бригады одним лагерем. Скопление подразделений в одном месте только облегчило бы карателям задачу — вторично блокировать отряды Армии людовой 3-го обвода.
Пришлось рассредоточиться. 1-я бригада имени Земли Келецкой и большая половина состава 11-й бригады «Вольносць» ушли в западном направлении к лесам в районе Коньске. 10-ю бригаду «Ззиценство» Донцов увел в Стараховицкие леса.
Вскоре в Секерно-Ратайе, в лесничество Выкус, где размещался Штаб главный и две партизанские роты, от Донцова стали прибывать посыльные с донесениями: 10-я бригада начинала тревожить оккупантов под Вежбником.
А Зигмунд и Рященко молчали. Не было вестей и от поручника Квасневского.
Мочар задумчиво смотрел на карту. Он, как и все, осунулся, похудел, реже появлялись ямочки на щеках полковника, он почти не улыбался.
— Зигмунд и Рященко дошли вот сюда, — палец Мочара обвел на карте то место, где были обозначены деревни Сербице, Лысув, Грушка, Ольшувка, недалеко от города Радощице. — Но двигаться должны были западнее, в направлении к Коньске. Очевидно, им пришлось изменить маршрут после того, как оторвались от карателей.
Яшек через плечо Мочара потянулся к карте, указал на красную линию, что тянулась от Коньске до Кельце.
— Возможны и другие причины. Например, немцы [130] воспользовались этим шоссе, быстро перебросили войска и перекрыли путь к лесам в районе Коньске. Если наши не успели форсировать дорогу до этого, волей-неволей им оставалось одно — свернуть левее, восточнее, не доходя Радощице.
— Могло случиться и такое. Но почему они молчат?.. Кто у них на рации?
— Рогаль.
— Гм... У этого парня связь всегда действовала безотказно. Что же произошло, почему Генрик не дает знать о себе?..
— Генрик? — не понял я, о ком идет речь, впервые услышав это имя. — Кто такой Генрик?
Мочар, оторвавшись от карты, сказал:
— Зигмунд — псевдоним. Майора зовут Генрик Половняк. Так нарекли его отец и мать. Зигмундом он стал в лесу... О, товарищ Пумпе! Наконец-то... Есть новости?
Франц Пумпе подошел к шалашу штаба быстрым шагом, но по его лицу трудно было угадать, что содержит в себе радиограмма, которую он держал в руке. Пумпе подал радиограмму Мочару. У шалаша стало тихо. Все замерли в ожидании. Неужели Зигмунд и Рященко?..
Понимая наше нетерпение, радист молча отрицательна покачал головой.
Радировали из-за линии фронта. Напоминали, что Мочару, Янеку и еще нескольким товарищам необходимо прибыть в Люблин. Кроме того, вторично просили сообщить, сможем ли мы в ближайшие дни подготовить посадочную площадку для транспортного самолета.
Мочар вздохнул, аккуратно сложил радиограмму и поднес ее к огоньку зажигалки.
Ночью на Выкус прибыла 1-я рота 11-й бригады. Старший лейтенант Уваров водил ее к Свентокшижским горам. Партизаны переполошили там гитлеровцев, строивших оборонительные укрепления. Днем рота пряталась в лесах, по ночам выходила «на охоту», обстреливала из засад саперов, нападала в темноте на солдат в недостроенных блиндажах и дзотах, уничтожала линии связи. [131]
Возвращаясь в Ближинский лес, партизаны натолкнулись на вражескую автоколонну с пехотой. Немцы расположились у лесной дороги на привал. Солдаты заканчивали завтрак, лежа под машинами. Оружие было сложено в кузовах грузовиков. Уваров приказал было свернуть в чащу, чтобы обойти автоколонну стороной, но потом изменил решение. Партизаны развернулись в цепь, внезапна атаковали гитлеровцев. В грузовики полетели гранаты. Немцы цеплялись за борта машин, пытались выхватить автоматы и винтовки. Пулеметные очереди и осколки сшибали их на землю. Несколько грузовиков запылало. Под горящими машинами полегло около сорока гитлеровцев, они так и не доехали до Вислы.
Не зная, что случилось в Ближинском лесу, рота Уварова направилась к нашему старому лагерю. Проходя мимо села Шалас, завернула туда. Крестьяне рассказали партизанам, что творилось в лесу несколько дней и ночей кряду. Шаласцы были несколько озадачены. Они знали о том, что солдаты Армии людовой вырвались из кольца и ушли, видели также, что и каратели ушли, сняв блокаду. Но за день до того, как рота Уварова посетила село, в лесу вдруг загрохотало снова. Ночью горели яркие костры. Слышался треск автоматных очередей. Был разбит немецкий обоз на шоссейной дороге. Спустя часа два, уже утром, в кювет завалилась немецкая легковая машина: ее обстреляли из пулемета. Потом под огонь попали немцы-мотоциклисты. После этого у Ближинского леса опять появились каратели. Прибыв на машинах, эсэсовцы с ходу начали облаву. Стрельба в лесу не смолкала до вечера. Только в сумерки немцы укатили. С кем они дрались — неизвестно. Крестьяне не решались двинуться в лес.
Узнав это, Уваров направился с бойцами в сторону Свиней Гуры. И тут взорам партизан открылось жуткое зрелище. Лес был изломан, как после жестокого урагана. На земле темнели воронки. Меж деревьями виднелись вздувшиеся лошадиные туши, разбитые повозки, клочья одежды. Всюду лежали неубранные трупы гитлеровцев. Кое-где среди мертвых встречались еще живые. Партизаны не могли понять, почему каратели оставили своих солдат умирать в лесу страшной медленной смертью... [132]
Все здесь казалось кошмарным и загадочным.
Между Шаласом и Самсонувом бойцы первой роты увидели следы еще одного побоища. Сорванная пулями кора деревьев не успела потемнеть, сшибленные ветки не увяли. В траве темнели лужи запекшейся крови.
Уваров и его бойцы остановились, сняли фуражки. В кустах можжевельника лежали их товарищи — алевцы. Их было четырнадцать. В одном из убитых поляки узнали поручника Квасневского...
Как погибла группа Квасневского — никто не мог сказать точно. Кроме гитлеровцев, не было свидетелей и очевидцев. О появлении партизан, разгромивших обоз и мотоциклистов, карателям, должно быть, сообщили по телефону из какого-нибудь населенного пункта. Молодой офицер и тринадцать бойцов Армии людовом, выполняя задание, приняли на себя удар прибывших эсэсовцев, на протяжении дня отражали их атаки, бились до последнего патрона, и все полегли в неравной схватке.
Похоронив товарищей, рота Уварова возвратилась в Шалас. Партизаны попросили крестьян зарыть в лесу трупы немецких солдат и подобрать умирающих.
2
Продолжая прослушивать эфир, Франц Пумпе искал позывные рации Рогаля.
Но Николай Рогаль не мог отозваться. Не мог потому, что был без сознания. Голова его лежала на разбитой вдребезги рации. Рогаль не слышал, как каратели стаскивали с него одежду, не чувствовал холодного осеннего дождя.
Пуля пробила радисту грудь навылет в ту минуту, когда он заканчивал передачу. Перед этим Рогаль вышел в эфир и, хотя видел немцев, уже бежавших прямо на него, не бросил ключ, успел отстучать призыв о помощи.
Николай Рогаль упал и подняться уже не мог. Но за линией фронта услышали его. С прифронтового аэродрома поднялись три звена советских штурмовиков. Самолеты пронеслись над Вислой, прорвались сквозь заградительный огонь немецких зениток и, вынырнув из-за [133] леса, прошлись несколько раз над польским селом Грушка.
Село горело. Лес тоже, казалось, горел вокруг села. Дым стоял непроницаемой тучей. За дымом летчики не могли увидеть, где партизанские цепи, где боевые порядки карателей.
Да и там, на земле, трудно было разобраться, где — свои, где — враги. На земле все смешалось.
Рященко посмотрел на часы. Было без пяти девять. Значит, бой уже идет два часа...
— А какое сегодня число? — спросил у соседа.
— Двадцать девятое...
В это время сквозь грохот стрельбы донесся лязг гусениц. Он слышался все явственней. Партизаны переглядывались. Александр Филюк (незадолго до этого он прибыл в соединение) нахмурился. Он хорошо знал, что означает этот тяжелый металлический звук.
— Бронебойщики, приготовиться! — прокричал Зигмунд и торопливо пополз к придорожному кювету, где залегли два противотанковых расчета.
— Танки!.. Танки!.. — пронеслось по цепи.
— А что — танки! — сказал Федор Шостак. — Мы их в сорок втором клевали. Или теперь у них шкура стала толще?
Но за наигранной веселостью бойца чувствовались настороженность и тревога. Партизаны невольно втянули головы в плечи, гул мощных моторов на время заставил забыть про визг осколков и пуль, хотя и они несли смерть, как и эти, пока еще невидимые, танки.
— Приготовить гранаты!
Но запоздалая команда никого не заставила даже шелохнуться: перед бойцами уже лежали тяжелые, увесистые противотанковые гранаты, изготовленные где-то на заводах далекого Урала.
Первый танк вырвался из-за деревьев, поплевывая огнем и лязгая гусеницами. Приземистый, с грязноватыми разводами камуфляжа на броне, танк устремился на роту поручника Михорека. Второй танк шел немного позади, а третий появился левее, за деревянными крестами кладбища. В стороне, метрах в трехстах от кладбища, переваливаясь на кочках, по обочине дороги медленно [134] катилась бронемашина, поливавшая из пулеметов окраину села.
Передний танк притормозил, резко повернул, огибая поросший кустарником овражек. Под тяжестью машины затрещала деревянная ограда двора, взметнулись искры догоравшего стога сена. В вихрях пепла мелькнули пятнистый борт, бешено вращавшиеся катки. Гулко стукнули противотанковые ружья. Должно быть, бронебойщики нервничали и промахнулись. Что-то злое прокричал майор Зигмунд, и снова ударили разом противотанковые ружья.
Взоры партизан были прикованы к первому танку. Но ко всеобщему удивлению, неожиданно задымила машина, шедшая за ним. Маслянисто-черные струи дыма поползли из нее. Танкисты один за другим вываливались из люка и падали на бугорки кладбищенских могил, сраженные пулями.
Танк с пятнистой броней на минуту скрылся за горящим овином, вынырнул на улице села, и тотчас же несколько гранат, брошенных из-за домов, взорвались под гусеницами. Машина дала задний ход, дернулась, замерла и осталась стоять посередине улицы, склонив хобот пушки к земле. Подбитую машину партизаны приканчивали противотанковыми гранатами.
Третий танк, развернувшись, уходил к лесу. Бронебойщики стреляли ему вслед. Немцы-автоматчики, бежавшие под прикрытием машин, залегли, поливая партизан разрывными пулями. Но вид побежденных неподвижных танков подействовал на алевцев магически. Партизанские роты поднялись в атаку. Зигмунд остановил их. Он понимал, что главные силы карателей сосредоточены в лесу и что лобовая атака принесет много жертв.
А эсэсовский броневик между тем упорно продолжал обстреливать партизанские цепи. Подхватив тяжелые ПТР, укрываясь за горящими зданиями, к нему подбирались бронебойщики. Один расчет погиб тотчас же: его накрыла пулеметная очередь из броневика. Второй расчет ползком преодолел два десятка метров открытой лужайки, прилег за перевернутой повозкой и не спеша открыл огонь. Поврежденный броневик попытался съехать с обочины на укатанную дорогу и свалился в кювет. Черное брюхо машины было отличной [135] мишенью, и противотанковые стрелки всаживали в него пулю за пулей. Потом лежавший на боку бронеавтомобиль начал гореть. Рященко видел в бинокль, как пузырилась на металле краска.
3
О том, что происходило в дальнейшем в селе Грушка Энджеевского повята 29 сентября 1944 года, лейтенант Рященко впоследствии писал в своем донесении:
«...Огонь эсэсовцев не ослабевал ни на минуту. Но я должен был пробираться к своей бригаде.
Бойцы обрадовались, увидев меня. В такой мясорубке они уже считали меня погибшим...
Примерно в 11.00 стрельба немного утихла. Следовало ожидать очередной атаки карателей.
Я обошел свои подразделения, поговорил с людьми и еще раз убедился, что они готовы умереть, но с места не сойдут. У всех было такое настроение — и у поляков, и у советских бойцов.
Связь с майором Зигмундом и командирами других отрядов была уже налажена. Майор Зигмунд осуществлял руководство всеми частями АЛ, принимавшими участие в боях в Грушке. Очень толковым, умным, отважным командиром проявил себя в тот тяжелый день и начальник штаба соединения товарищ Гончаров. Наступление карателей возобновилось, и на некоторых участках нашей обороны создалось критическое положение. Немцы силились сломить наши цепи то в одном, то в другом месте. Но Гончаров, мгновенно сориентировавшись, перебрасывал подразделения с участка на участок, и натиск эсэсовцев ослабевал.
Зигмунд высказывал опасение, что немцы возобновят атаку танками. Гончаров тоже был этим озабочен. Зигмунд просил по рации оказать нам помощь самолетами. Мы с нетерпением ждали появления советских самолетов, хотя и понимали, что нашей авиации достаточно работы на фронте и без этого...
После короткой передышки артиллерия и минометы врага снова начали бить. Много хат уже догорало, теперь вспыхивали новые и новые пожары. Крестьяне спасались в погребах и тайниках — «малинах», выдолбленных в земле. Партизаны не могли прятаться: атаки [136] эсэсовцев продолжались сразу же после огневого налета. Потом фашисты применили огнеметы. Все горело. И партизаны наши горели.
Никто из нас не надеялся на то, что останется в живых. Каждый хотел только подороже отдать жизнь. Соотношение сил было более чем неравное: не говоря о технике и огневых средствах, гитлеровцы численностью превосходили нас раз в 10–12. Мне лично за все партизанские годы еще не приходилось участвовать в таких тяжелых боях...
В 16.00 рота поручника Гураля оказалась отрезанной немцами.
В 16.30 над нами пронеслись советские штурмовики. Самолеты сделали несколько заходов на село, но мы не могли указать им свои позиции, так как четких позиций не было, и если бы самолеты нанесли удар, наших тоже погибло бы немало. Самолеты улетели, но и их появление произвело огромное впечатление на бойцов и офицеров. Партизаны кричали от радости, раненые взялись за оружие. И даже те, кто не мог ходить, поднялись на ноги, снова легли в цепь.
Зигмунд сделал правильные выводы — танки вскоре появились снова. Один танк был подбит. Остальные повернули назад. Тогда же была уничтожена легковая автомашина с двумя офицерами СС.
Несмотря ни на что, мы продержались дотемна. Ночью немцы отошли и окопались в лесу вокруг Грушки.
Майор Зигмунд собрал командиров. Все согласились с ним — только прорыв из окружения предотвратит гибель отрядов. Выдержать еще один такой день мы не в состоянии, каратели перегруппируют силы, а с боеприпасами у нас уже туго.
Быстро был сформирован ударный отряд, в основном из бойцов, имевших автоматическое оружие, из наиболее опытных солдат. Командовал ими поручник Михорек. Он геройски держался, когда пошли танки. Это был настоящий офицер-интербригадовец, не ведавший чувства страха... Отряд атаковал эсэсовцев и все же успеха не добился. Завязалась длительная перестрелка, отряд пришлось отозвать назад, в село.
Вторично мы попытались прорваться в полночь на восточной окраине Грушки. На этот раз первой шла [137] наша 11-я бригада. За ней как прикрытие — партизаны капитана Бялого. Бялый и его бойцы весь день дрались напористо, смело. Я видел их в бою, знал — не подведут.
Вышли мы организованно, соблюдая полную тишину. Впереди двигались коммунисты, пэпээровцы. Им предстояло первыми столкнуться с гитлеровцами.
Не могу объяснить, почему молчали гитлеровцы. Их часовые не произвели ни единого выстрела. Только когда мы приблизились к их окопам метров на пятьдесят, немцы пустили вверх серию осветительных ракет. Но было поздно. С криком «ура!» партизаны хлынули на неглубокие, в полпрофиля, окопы, на ячейки. Огонь карателей был слаб. Застигнутые врасплох, эсэсовцы кинулись врассыпную. Многие из них полегли там же, в своих окопах.
Наши отряды углубились в лес. Вот тогда нам сильно досталось с флангов. Сразу же был убит поручник Михорек. Пока мы с боем прошли неширокую полосу леса — потеряли 32 человека убитыми, раненых было 97. Кроме тех, что погибли днем.
Во время прорыва от бригады отбилась третья рота подпоручника Зарембы. Из села рота вышла, прикрывала бригаду с левого фланга, но нас не догнала. Дальнейшая судьба третьей роты неизвестна».
На вторые сутки Зигмунд, Гончаров и Рященко привели остатки двух бригад в лес Секерно-Ратайе.
4
В тот день, когда в лагерь прибыли бойцы из Грушки, я заметил невысокого незнакомого юношу в польской офицерской шинели, накинутой на плечи. Он ходил среди раненых, помогал им сворачивать самокрутки, раздавал табак, подсаживаясь то к одному, то к другому, что-то говорил, и они начинали улыбаться.
Занятый тогда, как все в лагере, устройством раненых, я лишь вскользь взглянул на парня. Не предполагал, что передо мной находился человек, имя которого стало живой легендой в городах и селах генерал-губернаторства.
Вечером Мочар представил его:
— Поручник Тадек Русский. Виноват, я по привычке... [138] Бывший поручник. Теперь — капитан. Повышен в звании несколько дней назад. Поздравляй своего заместителя по разведке, товарищ Петр, и знакомьтесь. Это он, тот самый Тадек и есть...
Мы обменялись крепким рукопожатием. Я рассматривал юношу, не пытаясь скрыть любопытства и восхищенного изумления. Так вот он какой, один из прославленных командиров Армии людовой, ее ветеран, знаменитый Тадек!
...В тяжелые дни, в конце лета 1942 года, в Хроберском лесу в штабной землянке небольшого отряда Гвардии людовой взорвались две ручные гранаты. Бросил их в землянку агент НСЗ, засланный к партизанам. В землянке погибло пять гвардейцев, а молодой командир отряда (товарищи звали его Тадеком) был тяжело ранен осколками.
Полиция и немецкая жандармерия, по указке которых действовал предатель, хлынули в лес, надеясь, что неуловимый Тадек наконец окажется в их руках. Но гитлеровцы нашли лишь пустую землянку...
Прошло немного времени. Оккупанты, расположившиеся в Слупье, Рокитно, Чтице, Жарновце, Кидове, начали было успокаиваться — ходили слухи о том, что Тадек умер от ран, а отряд его разбрелся. Но однажды в Сендюшове среди бела дня был убит в своем кабинете немецкий чиновник, директор крупного маслобойного комбината. Перестало существовать и предприятие: оно было разгромлено. Вслед за этим в Слупье сгорел спиртозавод. С боем захватив железнодорожную станцию Козлув, партизаны уничтожили поворотный круг, стрелочные переводы, разбили узел связи.
В Енджеевском и Меховском повятах среди гитлеровцев поднялась паника. Почти ежедневно смельчаки-партизаны нападали на полицейские постерунки, жандармские участки, приводили в исполнение приговоры над предателями. И командовал этими партизанами «воскресший» Тадек.
Оккупанты всполошились не на шутку. Против партизан спешно бросили карательные отряды, но один из них был окружен и разбит наголову в Жарновце, второй — не вернулся из Ланских лесов.
Поляки укрывали людей Тадека в селах, давали им проводников, уводили в глухую чащобу. Партизаны [139] ускользали от карателей из-под самого носа, чтобы где-то появиться снова.
Весной 1943 года Тадек передал командование отрядом Тадеушу Грохалю — капитану Бялому, в прошлом батраку помещика Шанковского, капралу старой польской армии. Собственно, командовать отрядом они стали вдвоем. О них так и говорили: «два Тадека».
Отряд, названный именем Бартоша Гловацкого — вожака хлопов-повстанцев, находился в постоянном движении. Молва о «двух Тадеках» катилась по Польше.
Одна из вылазок дерзкого партизанского отряда привела в бешенство солдат генерал-губернатора доктора Франка. Вблизи шоссе Щекотино — Прадло партизаны напали на ремонтную автобазу гитлеровцев, сожгли 99 легковых машин, больше 200 грузовиков, тракторы, прицепы, бензохранилище, множество мотоциклов, велосипедов, автопокрышек, здания гаражей.
В бою под Высочицей Тадек Русский лично уничтожил из трофейного пулемета 23 эсэсовца, но и сам был опять ранен. За этот бой он получил Крест Грюнвальда II степени и погоны поручника.
Имя Тадека десятки раз упоминалось в приказах командования Армии людовой, в донесениях организаций Польской рабочей партии, в списках особо отличившихся и представленных к наградам.
...И вот он стоит рядом, застенчиво поправляет мешковатую, не по росту шинель. На вид ему лет двадцать пять, а может быть — и того меньше. Из-под козырька фуражки выбивается мальчишеский непослушный чуб. Под шинелью старый поношенный свитер, на ногах стоптанные сапоги. В облике Тадека нет ничего грозного.
— У вас удивительное сочетание имени и фамилии, — сказал я капитану. — Тадек, Тадеуш, и вдруг — Русский... Такую фамилию не часто встретишь в Польше.
— Это не фамилия, — смущенно ответил капитан. — Меня называют так потому, что я русский. Николай Слугачев я, из Омска...
— Вы из Омска?!
— Да, сибиряк... Перед войной учился в Ташкенте в институте, ирригационным делом хотел заняться. Потом армия. Служил старшим сержантом в семьдесят седьмом артполку в Белоруссии, воевал. В Польшу попал, [140] как и многие наши... Плен. Потом увозили в Германию. Недалеко от Кельце, возле станции Харшица, удалось бежать из вагона. Ну вот, с тех пор и партизаню...
Он говорил на хорошем польском языке. Я был поражен, но промолчал. Полковник Квятковский еще в Москве предупреждал, что в Польше мне встретится много необыкновенных людей.
5
В лесу Секерно-Ратайе мы стояли недолго. Вокруг рыскала немецкая разведка. Каратели обнаружили нас. Их передовой отряд подошел к нашему лагерю вплотную. В коротком бою — это было в октябре — мы рассеяли гитлеровцев и, не дожидаясь, пока они подтянут крупные части, покинули лес.
Наши подразделения миновали село Бронкувице, ускоренным маршем пересекли открытое поле вблизи Радковице и Домбровы и вышли к деревне Нетулиско. Дальше нам ходу не было. Впереди, почти рядом, на расстоянии каких-то двухсот метров по шоссе из Вежбника на Островец двигались немецкие войска.
Мы залегли в лощине. Нас окружало по-осеннему желтое море кустарника, деревьев. Миниатюрный бор, красовавшийся между селами Яблонна и Крынка, был очень живописен и безнадежно непригоден как укрытие для нескольких сотен партизан. Место походило на западню. Но возвращаться мы не могли. Разведка докладывала: лес Секерно-Ратайе уже блокирован карателями. А по шоссе, которое хотелось пересечь, плыл непрерывный поток вражеских солдат, машин...
Еще полчаса назад передовой дозор не видел на дороге никакого движения. Гитлеровцы заполнили шоссе за несколько минут до того, как мы приблизились к нему.
Лишь спустя два дня нам стало известно, почему избрали этот путь части немецкой мотомеханизированной дивизии. Одна из наших подрывных групп, которую увел сержант Смолинский, рассекла железнодорожную магистраль на Островец, взорвала мост. Пока саперы занимались восстановительными работами, немецкие полки, не теряя времени, двинулись походными колоннами [141] по шоссе. Их гнали на фронт. Генерал Рейнгардт торопил.
Из кустов хорошо видно гитлеровцев невооруженным глазом. Они облепили машины и повозки, тянутся пешим порядком. Но молодчиков, подобных тем, что шагали раньше под звуки губных гармошек, сейчас не заметишь. Шоссе утаптывают колонны «тотальников». Солдаты идут, уныло опустив головы; полы шинелей заткнуты за пояса. Только по окрику офицеров «тотальники» на минуту ускоряют шаг.
Эти люди, видимо, понимают, что движутся навстречу гибели, что их телами попытаются заткнуть образовавшиеся дыры, чтобы удержать какие-то позиции.
Поручник Бернацкий бубнит что-то насчет «старых песочниц», у которых душа ушла бы в пятки, если бы вдруг узнали, что под боком находятся партизаны.
Мочар не реагирует на это. Как ни велик соблазн, но нападать на маршевые колонны гитлеровцев — безрассудство. Кроме «старых песочниц» по шоссе то и дело проносятся танки, рычат самоходки.
Немцы идут и идут, не останавливаясь.
После полудня на нас нечаянно набрел старый поляк с внуком, мальчишкой лет семи. Оба будут коротать время с нами до вечера: мы не можем отпустить их. Но старик не обижается. Узнав, что за люди заполнили заросший зеленью клочок земли вблизи шоссе, он охотно располагается возле партизан, с удовольствием вступает в разговор. Старик рассказывает, что возле Секерно-Ратайе ночью шел бой и немцы бомбили лес с самолетов. Это похоже на правду. Еще на марше мы слышали позади отдаленные глухие взрывы и не могли понять, что происходит. В Секерно-Ратайе не осталось никого из наших. Может быть, каратели крушили пустой лес. А что, если в Секерно-Ратайе вернулся отряд поручника Левинского и напоролся на гитлеровцев?..
Этот отряд ушел из лесу раньше. Левинский и его бойцы, двигаясь впереди нас, должны были затем свернуть в направлении Бодзентына, а уже оттуда идти к лесу Яника, куда держим путь и мы.
Было условлено, что в случае каких-либо осложнений Левинский известит нас о дальнейшем маршруте отряда через старосту села Свисьлина, в доме которого была одна из наших явок. [142]
Солтыс{32} Вавжинец Цесьлик — старый, испытанный друг Армии людовой и подпольщиков ППР. У него шестеро детей, и он ежедневно подвергает опасности эту свою большую семью. Мы знаем — Вавжинец погибнет, но ни словом не обмолвится о партизанах. Нем как рыба и очень хитер наш товарищ Цесьлик. Сколько раз выручал он партизан и подпольщиков бланками всевозможных документов, скольких наших раненых поставил на ноги, сколько отправил в лес хлеба, картофеля, одежды — не счесть. Крестьянская беднота давно знала Цесьлика, выдвинула его солтысом, и благодаря этому село Свисьлина стало надежным пристанищем партизан. Туда алевцы ходят, как домой, не боясь, что их выдадут или обстреляют из засады.
Если Левинский почему-либо не встретится с Цесьликом, он знает в Свисьлине еще одну явку — избушку на окраине, где живет наша партизанская мать — матка Катажина Обель, как зовут ее бойцы-поляки. Мужа этой немолодой женщины заточили в Освенцим, взрослых детей взяла война. Она осталась с маленькими внучатами на руках и все свое материнское сердце, всю доброту отдает им. Да еще нашим алевцам, часто навещающим ее бедный домишко.
Усадьба матки расположена на отшибе у речушки, рядом с глубокими дикими оврагами. К избушке не трудно пройти и ночью и днем. Катажина обстирывает и обштопывает партизан, ухаживает за ранеными. А бывает, молча помолившись, нагружает корзину листовками, гранатами или минами и отправляется в путь, к подпольщикам Стараховиц, Бодзентына, Вежбника...
Левинскому было известно, что все мы покидаем Секерно-Ратайе. Неужели обстоятельства принудили его возвратиться в лес?..
С наступлением темноты дорога опустела. Немцы расположились в селах на ночлег. Наши роты форсируют шоссе.
Перед нами — густая синь. Ночью лес Яника кажется дремучим. На самом же деле это «культурный» массив, лишенный кустарника, рассеченный множеством дорог и дорожек. [143]
Мы останавливаемся в лесничестве Клепаче. Партизаны обследуют, прочесывают местность вдоль и поперек. Лес безлюден. Отряда поручника Левинского здесь нет.
6
8 октября ушли от нас за линию фронта Янек, полковник Мочар, майор Зигмунд, доктор Анка и с ними еще несколько товарищей. Их ждали в Люблине, на освобожденной земле. Товарищи ушли пешком: принять самолет с посадкой не было возможности. Им предстояло пробираться в Люблин через поняты, которые кишели немецкими войсками.
Трое партизан-поляков, хорошо знакомых с местностью, перед этим побывали на побережье Вислы и благополучно возвратились в лагерь. Им удалось связаться с подпольщиками-рыбаками, которые обещали переправить группу Янека и Мочара на правый берег.
В пути к Янеку и Мочару должны присоединиться две роты 10-й бригады во главе с Николаем Донцовым. Они будут помогать группе.
Уходя, Янек и Мочар созвали на совещание партизанских командиров и членов ППР.
На совещании решено было разукрупнить части Армии людовой 3-го обвода на 12 отрядов и рассредоточить их от реки Пилицы до Свентокшижских гор.
Такое решение диктовалось обстановкой. Каратели повисли у нас на плечах. Все вместе мы были слишком приметны, а лишившись транспорта, стали еще и малоподвижны.
Мочар предлагал рассредоточиться как можно скорее. Полковник ссылался на примеры из недавнего прошлого. За годы борьбы Гвардии и Армии людовой не раз приходилось прибегать к тактике «развернутых крыльев». В период массовых блокад, предпринимаемых карателями, когда большое превосходство сил противника грозило разгромом соединениям польских партизан, они разделялись на небольшие отряды, расходились по лесам, исчезали. Бывало, расчленялись и эти мелкие отряды. Бойцы укрывались в городах и селах, вливались в подполье, жили двойной жизнью: днем ходили по городским улицам или работали в поле, [144] а ночью, вынув из тайников оружие, отправлялись на диверсии. Борьба в составе двоек и троек продолжалась до тех пор, пока ослабевал натиск врага, сворачивались карательные экспедиции. Тогда партизаны снова сходились вместе в лесах...
В нашем положении, если продолжать действовать бригадами, придется больше думать о том, как увернуться от ударов, а не о том, как наносить их самим. Мелкие подвижные отряды, способные на маневр, на бросок, на внезапность, гораздо больше нанесут урона врагу, оставаясь при этом менее уязвимыми. Все дело в том, чтобы не оборвались нити, связующие такие отряды, чтобы умело согласовывалась, координировалась и направлялась их деятельность.
Так считал Мочар. И мы все согласились с ним: Прощаясь с боевыми друзьями, каждый из нас желал им побыстрее решать свои дела в Люблине и вернуться. Очень хотелось, чтобы так было, хотя мы предчувствовали: ни Мочару, ни Янеку не придется проделать обратный путь из-за Вислы в генерал-губернаторство. Сам факт их вызова в Люблин был намеком на скорые перемены на фронте. Близился час полного освобождения польской земли. Янеку и Мочару, должно быть, предстояло заняться иными, не партизанскими делами.
Лес Яника не нравился партизанам. Обнаружив нас, каратели могли бы использовать дороги и свободно передвигаться по всему массиву на автомашинах, мотоциклах и, конечно, на танках. Лес был жидковат, ровен, хорошо просматривался и простреливался. Задерживаться в таком ненадежном месте не следовало.
Но куда идти? На востоке — безлесье до самой Вислы. На юге — множество сел и городов, связанных дорогами, что сходились в Островце. Юго-западнее лежали Свентокшижские горы, и сразу за ними — линия фронта. На западе раскинулся оставленный нами лес Секерно-Ратайе.
— И все же надо идти в Секерно-Ратайе, — уверенно сказал Долецкий.
— С этим можно согласиться, — поддержал его Гончаров. — Ты учел психологию немцев: сейчас они не [145] станут искать нас там, откуда мы только что едва вырвались. Из Секерно-Ратайе свяжемся с подпольщиками, устроим с их помощью раненых, потом будем постепенно расходиться отрядами...
И вот мы снова готовимся в путь. Снова нас ждут ночные дороги, затемненные молчаливые села на пути, перестрелки с «синей» полицией, с заставами гитлеровцев... Ждем наступления вечера. Партизаны предупреждены о скором марше. Они чистят оружие, приводят в порядок обувь, одежду, мастерят костыли и носилки для раненых.
Из села Свисьлина вернулась разведчица Юзя Мазурек. Девушка ходила на явку. Цесьлик передал: отряд поручника Левинского был атакован немцами вблизи села, пробиться в лес Яника не смог и, преследуемый карателями, ушел к Свентокшижским горам.
У нас немного отлегло от сердца — об отряде Левинского получена хоть какая-то весть. Но по-прежнему осталось невыясненным: кто вел бой с карателями, кого бомбили немецкие самолеты в лесу Секерно-Ратайе после ухода бригад?
Гончаров внимательно смотрел на карту.
— По-моему, Левинскому уже не удастся вернуться, немцы не пустят. У него единственный выход: рискнуть увести своих людей за линию фронта.
— В таком случае, надо по радио предупредить советское командование о возможном прорыве партизан со Свентокшижской гряды, — сказал я.
— Обязательно надо радировать, — кивнул Долецкий. — Если отряд будет пробиваться, то, конечно, ночью, и еще, гляди, угодит под огонь советских пулеметов...
Резко похолодало. Луна скрылась за облака. Накрапывал дождь. Подошло время выступать, но нас задерживал Франц Пумпе. У него что-то не ладилось с рацией, а перед маршем нужно было еще раз связаться с Москвой и сообщить о том, что мы вновь перебазируемся в лес Секерно-Ратайе.
Наконец повреждение удалось устранить. Выйдя в эфир, Пумпе тотчас же принял депешу. Москва отвечала на нашу утреннюю радиограмму: отряд польских партизан под командованием товарища Левинского с [146] боем прорвался вчера сквозь немецкий рубеле в районе Лагува, потеряв 20 человек убитыми и ранеными. Партизаны находятся в расположении Н-ского советского полка. В ближайшее время они поступят в распоряжение командования Войска Польского, боевые части которого взаимодействуют с советскими войсками.
Шагая по лесу, партизаны живо обсуждали это известие.
— Представляю, как рады наши ребята. В баньке помылись, красноармейских сто граммов пропустили, русскую махорочку покуривают... Потом — вшивые рубахи долой, мундиры на плечи, автоматы в руки, и — в часть, в регулярную часть Войска Польского! — мечтал вполголоса сержант Бартосек, посасывая цигарку из сушеных дубовых листьев. — Партизаны, конечно, тоже бойцы, но все же не то... Завидую ребятам!
Кто-то крякнул с горечью и по-русски отозвался:
— Эх, мать честная... Хоть бы одним глазом взглянуть на наших. Подумать только — от самой Волги до этих мест прошли! Шутка ли... Говорят, гвардейские части на Висле стоят. А какие они, гвардейцы-то?..
— Скоро уже, друзья, скоро, — послышался голос поручника Зэмсты. — Увидим и советских гвардейцев, и польских жолнеров. И до Берлина вместе с ними еще дойдем!
— Живы будем — дойдем. А вот Тимоша уже не дойдет... Все мечтал в свой полк вернуться. Я ему, бывало, говорю: чудак ты, мы же с тобой с самого сорок первого года на чужбине маемся: где он, наш полк, может, его давно уже и нету... А Тимоша не соглашается: все равно, говорит, найду! Товарищам объяснить надо, что не по своей вине от них отбился... А поди же ты, не объяснил. В Грушке остался Тимофей, навечно. Сгорел под огнеметом, когда на танк бежал.
— В Грушке памятник стоять будет, — сказал Зэмста.
— Да... Памятник — это справедливо. Только много их, памятников, ставить доведется по всей Польше.
— И поставим много.
— А Тимоша лейтенантом был, кандидатом партии, — задумчиво продолжал тот же голос. — В университете славянские языки изучал. Мы с ним из одного села, и воевать пришлось вместе, в одном полку. И здесь [147] из лагеря немецкого бежали вместе... Вернусь домой — Тимошины старики расспрашивать станут... Не скажу я, как Тимоша горел, страшно им будет слушать про это. Скажу — погиб. И все.
7
Мрачно встретил нас знакомый лес Секерно-Ратайе. Угрюмо, молчаливо стояли деревья, омытые, как слезами, осенним дождем. В серой пелене рассвета все отчетливее вырисовывались сбитые взрывами молодые сосенки. В глубоких воронках от бомб накопилась дождевая вода. Из развороченной, раскисшей земли торчали ветви и корни. Сломанные ветви сосен виднелись и в воронках. Так нам показалось вначале... Но это были не ветви. В воронках темнели намокшие шинели, там в неестественных позах безжизненно замерли человеческие фигуры.
Партизаны начали выносить из ям убитых. Погибших узнавали с трудом — так они были изрешечены пулями. В давящей тишине слышались только короткие горестные восклицания:
— Бронек из Ченстохова...
— Жувьен, француз...
— Серегин Костя...
— Не Серегин...
— Он. По ремню узнал...
— Кажется, Генек, пулеметчик... Все лицо у него... В упор стреляли, сволочи...
— Муртазаев...
Мертвых укладывали рядом, на невянущем настиле из хвои, прикрывали изувеченные, опаленные лица пилотками, фуражками, парашютным шелком.
В стороне над одним из убитых склонился мальчонка лет шестнадцати, партизан из отряда капитана Бялого, присоединившегося к нам в пути на Секерно-Ратайе. Паренек стоял на коленях над телом брата. Рослый, когда-то стройный и сильный, молодой подпоручник лежал лицом вверх. На обескровленное застывшее лицо его, как росинки живой воды, капали горячие мальчишеские слезы. Будь это в сказке, эти слезы могли бы вдохнуть жизнь в закрытые смертью глаза, в крутой лоб, в слипшиеся от крови волосы мертвеца. Но страшной [148] была лесная сказка осени сорок четвертого года. Не было в ней счастливого конца...
Возле одной из воронок послышался сдавленный крик. Над взрыхленной землей поднялось побледневшее испуганное лицо сержанта Бартосека, он звал партизан:
— Сюда, скорее! Матка боска, он дышит... Он живой. Помогите поднять!..
Мы кинулись к воронке. Сержант поддерживал человека, покрытого с ног до головы коркой застывшей грязи. Найденный Бартосеком партизан не был похож на живого человека. Казалось, что живыми у него были только глаза. Блестевшие лихорадочным блеском, наполненные непередаваемой болью, эти глаза смотрели на нас, и невозможно было выдержать их взгляда.
Спасенного подхватило несколько рук. Трудно было поверить, что человек может жить с такими ранами: лицо, руки, грудь его были искромсаны. Голова обмотана куском окровавленной рубахи, левая рука перетянута ремнем от винтовки. Должно быть, партизан отчаянно боролся со смертью; приходя в сознание, кое-как перевязывал себе раны, чтобы не истечь кровью.
Его обступили, укрыли шинелями, дали глотнуть «бимберу»{33}. Раненый стучал зубами, его бил озноб. Внезапно он приподнялся, опираясь правой рукой о землю, неловко повернулся на бок, обвел всех уже спокойным взглядом, с усилием заговорил:
— Пришли... товарищи... родные... Думал — конец, не мог вылезти из воронки. Ползу и падаю, ползу — и нет сил... Дождь пошел, вода появилась, без воды умер бы, — он показал глазами на убитых: — Вот что с нами сделали эсэсовцы... Вы дальше пойдите, в лес... Там... там много еще наших... лежит...
Над ним склонился доктор Граб, уговаривал успокоиться, но раненый не слушал доктора, все говорил, торопясь, будто боялся, что не успеет поведать друзьям о случившемся.
— Из Грушки мы шли. От всей роты меньше половины осталось... брели несколько дней. Пришли сюда. В лесу тихо. Вас нет... Не успели отдохнуть — появились [149] немцы, окружили... Ночь продержались мы, они снаряды швыряли и мины, а утром... самолеты. Бомбу на бомбу клали, земля стеной поднималась. Потом — атака. Залегли мы в воронки... отбивались... У каждого по два-три патрона осталось. Немцы, как звери, лезут... вплотную подползли. Со мной — четверо в воронке, и командир роты. Двое ранены. У подпоручника Зарембы противотанковая граната осталась, договорились мы все... чтобы живыми к ним в руки не попадать. Замордуют ведь... Немцы кричать начали: партизаны, сдавайся! А мы кричим подпоручнику: взрывай!.. Заремба и ударил... гранатой... о приклад винтовки... Потом я очнулся. Товарищи — мертвые... Вчера кто-то рядом еще отзывался на голос. Спрашиваю его: ты кто? Он стонет: «Живой я, немцы всех раненых пристрелили, а меня не сумели добить»... Поищите, может, еще кто дышит... из наших... в воронках...
Партизаны быстро разошлись по лесу. Нашли еще двух тяжелораненых бойцов — поляка и азербайджанца. И еще нашли много мертвых. Нх несли и несли, укладывали на сосновые ветки возле тех, которых извлекли из воронок. Всю поляну заполнили убитыми...
Бригады построились тихо. Старались не шуметь, словно могли потревожить уснувших навечно друзей. На земле лежало шестьдесят четыре наших товарища — 3-я рота 11-й интернациональной...
Следовало сказать какие-то нужные слова. Долецкий, наш комиссар, стоял над погибшими и не мог произнести ни слова.
Я тоже не в состоянии был говорить: кто-то словно сжал сердце железными раскаленными клещами. Перед глазами плыл красный туман, а в нем, как в волнах, колыхались лежащие на земле ряды убитых.
Долго длилось молчание. Потом из шеренги вышел поручник Теодор — самый старший среди нас.
Что скажет он, испытанный боец, коммунист, видевший, как пылали города Испании, человек, прошедший каторгу «болотных солдат»? Есть ли слова, которыми можно выразить нашу скорбь и нашу ненависть?
Старый коммунист нашел такие слова:
Вставай, проклятьем заклейменный,Высоко запрокинув седую голову, поручник Теодор негромко пел по-польски «Интернационал». И каждому из нас были близки и понятны эти суровые слова.
Мрачно хмурилось небо над нами. Грозно шумел ветвями старый могучий лес. Казалось, что сама природа гневно обличает убийц и требует им суровой кары.
Над лесом, полный скорби и гнева, звучал властный призыв к тем, кто остался в живых:
Кипит наш разум возмущенный