Без вести пропавшие
1
Сентябрь принес дожди. Ночные ветры гнули высокие сосны. Лес стоял неприветливый, темный. Партизаны возвращались с заданий промокшие до костей, продрогшие и сразу ныряли в шалаши, прозванные чумами.
В одну из таких ночей из Штаба главного сообщили, что к нам идет самолет с Большой земли.
Лагерь заволновался, загудел, пришел в движение. Партизаны торопливо рылись в сумках, мешках в поисках бумаги, огрызка карандаша, трофейной авторучки. К счастливым обладателям этих полузабытых, ненужных раньше предметов выстраивались очереди. Каждому хотелось обрадовать родных, близких, черкнуть хотя бы несколько слов: жив, воюю, ждите.
Никто той ночью не удивлялся, если у иссеченного шрамами человека, видевшего дымы концлагерных крематориев, ходившего рядом со смертью, сбегала по щеке и падала на листы бумаги предательская слеза. Писали, задумавшись, старые польские солдаты, подпоручники и поручники, в двадцать лет поседевшие капитаны. Писали, склонившись над чадящими коптилками, юноши, унесенные вихрем войны с берегов Волги, Днепра, Дона, из белорусских деревень, горных кавказских аулов и казахских равнин. Писали домой «убитые», оплаканные и воскресшие из мертвых. На маленьких самодельных конвертах — треугольниках, сложенных из клочка газеты или обрывка немецкого плаката, не будет обратного адреса, — но там, на советской земле, и в родных польских городах, селах, уже очищенных от оккупантов, конверты эти будут прижимать к сердцу... [115]
Капитан Долецкий, покусывая угасшую самокрутку, подошел ко мне, кивнул на белый лист, лежавший поверх полевой сумки.
— Дома у тебя кто остался, Петр?
— Мать, жена, сынишка маленький есть... Вот пишу. Обрадуются. А ты почему не пишешь?
Он пожал плечами, деланно усмехнулся уголками рта.
— Мне вроде и писать некому. Родители умерли, братьев и сестер бог не дал, как говорят... Друзьям известно, где я нахожусь, напоминать об этом незачем.
— Невесте пиши, — сказал я, и тотчас почувствовал неуместность своего совета. Долецкий сжал губы, помрачнел, покачал головой:
— Да, когда человеку тридцать лет, невеста должна быть. И была... Ирена. Настоящий друг. А теперь погибла... Немцы бомбили город, прямое попадание в дом... Так что я, можно сказать, круглый сирота... Ну ладно, не буду тебе мешать. Пойду проверю посты.
И ушел, накинув на плечи трофейный дождевик.
2
Встречать самолет к нам прибыли полковник Мочар и Янек. Хозчасть решила «щегольнуть» перед начальством. Боец Павлик Кубушка, разбитной парень из Донбасса, вспомнил довоенную специальность. Приготовил котлеты, картофель, ячменный кофе. И этот «царский» завтрак выставил на разостланный перед гостями парашютный шелк.
У Мочара и Янека было много важных новостей.
Наши отряды вернулись из-под Варшавы, не пробившись сквозь кольцо немецких войск.
Штаб главный на протяжении недели вел переговоры с местными частями АК, но, как и раньше, командование Армии крайовой отклонило предложения о совместных действиях против гитлеровцев. Аковцы в последнее время притихли вообще, по-видимому, выжидали, как развернутся события на фронте.
Янек познакомил нас с текстом Декрета об аграрной реформе, принятого 6 сентября 1944 года Польским комитетом национального освобождения. По Декрету ликвидировались помещичьи землевладения. Текст [116] уже был размножен на печатном станке. Янек рассказывал, что первая партия листовок отправлена в села и вызвала там бурную реакцию.
Недобрым словом вспомнили мы эмигрантское польское правительство. Премьер его — Миколайчик месяц тому назад отважился расстаться на некоторое время с комфортом дворца Ротшильда в Кенсингтон Палас Гарден{30}. Вместе со своим министром иностранных дел графом Ромером и главой «лондонского национального совета» Станиславом Грабским премьер летал в Москву на переговоры с представителями Польского комитета национального освобождения. К чему привели эти переговоры — неизвестно...
Новости были одна интереснее другой. Но самое неожиданное Мочар приберег на конец. Полковник положил передо мной радиограмму. Я взял ее в руки, и меня охватило волнение. Мочару, члену ЦК ППР Янеку и некоторым руководителям местных организаций Рабочей партии — они были названы в радиограмме поименно — предлагалось срочно прибыть в Люблин. В радиограмме сообщалось, что за ними прибудет самолет, как только штаб обвода радирует о готовности принять его.
Речь шла об отправке за линию фронта целой группы товарищей — более десяти человек. Для этого нужна большая транспортная машина. Наша же посадочная площадка, оборудованная под присмотром летчика Асланиашвили, была рассчитана только на прием самолета У-2. Следовало подумать, где выбрать в лесах подходящее место.
3
Темень. Хлюпает под ногами. Моросит дождь. Холодно...
Самолет должен прибыть в двенадцать. У нас еще есть время, мы не спешим.
— Как Вислич? — спрашиваю Мочара.
Он идет рядом, отвечает вполголоса:
— Поправляется капитан. Раны затягиваются, но с трудом. Нелегко в таких условиях лечить человека... [117]
Вряд ли Вислич вернется в строй, отвоевался можно оказать. Хорошо, что его удалось укрыть, хотя гестаповские шпики бродят всюду... Кстати, как у тебя с разведкой, Петр?
— Налаживаем дело. Держим связь с подпольщиками Стараховиц и других городов. Сведения о противнике поступают регулярно.
Мочар заговорил еще тише:
— Меня волнует сообщение Манцына. Пытаемся выяснить, кого имели в виду немцы, говоря о «своем человеке», который якобы находится среди нас... Решили и тебе дать помощника, Петр. Будет специально заниматься разведкой. Поручник Тадек Русский. Не встречался с «им?
— Встречаться не приходилось, но слышал о нем не раз. Он из отряда имени Бартоша Гловацкого?
— Совершенно верно. Заместитель командира отряда капитана Бялого.
— Говорят, лихой парень.
— Лихой — не то слово, — включился в разговор Янек. — Железный парень. Немцы за его голову целое состояние обещают. Насолил он им — будь здоров! По селам легенды о Тадеке ходят.
— Он что, из этих мест, с Келецщины?
— Не совсем, — как-то весело отозвался Мочар, должно быть улыбаясь в темноте. — Но знает хорошо и эти края, и людей... В общем, вы с ним сработаетесь. Приказ уже подписан. Днями Тадек прибудет...
Еще полчаса пути под мелкой пеленой дождя, и нас останавливают требовательным окриком из ночи. Это — бойцы из группы Асланиашвили...
Маленький самолет прилетел точно в указанное время. Почти бесшумно скользнула машина с неба на свет костров, подпрыгивая, покатилась по влажной земле. Партизаны кинулись за самолетом. Из кабины на крыло выбрался летчик, его подхватили, поставили на землю.
— Привет лесному воинству! — поправляя шлем, пробасил пилот.
Его обнимали, жали руки и, конечно же, засыпали десятками вопросов. Но летчик спешил.
— Не могу задерживаться, братцы! Времени у меня в обрез, — он ткнул пальцем в светящийся циферблат [118] часов, взобрался на крыло: — Держите! — Пилот начал вынимать из кабины и передавать партизанам пакеты с папиросами, консервами, шоколадом, мешки с газетами и журналами.
Выгрузив «гостинцы», летчик тотчас же принялся укладывать в машину документы, рассортированные поручником Якушем и привезенные Мочаром и Янеком, — тугие папки с бумагами, а также партизанские письма. Десятки пачек писем, перевязанных шпагатом. Задняя кабина была завалена ими до отказа. А летчику все подавали и подавали новые увесистые свертки.
— Ого, братцы! Да вы никак канцелярию самого Гитлера распотрошили!
— Почти! — засмеялся Янек. — Вот этот пакетик особенно берегите, там наиболее ценное...
Пришлось летчику взять часть груза в свою кабину.
Но вот уложена последняя папка. Кое-как втиснувшись на сиденье, гость опустил на глаза квадратные очки, помахал перчаткой, прокричал:
— Ну-ка, крутните винт, братцы! Да поосторожнее!
— Счастливо лететь!..
— Привет фронту!..
— Оставайтесь здоровы!
Прилет маленького У-2 показался нам чудесным сном.
4
Всего несколько дней назад прилетал «кукурузник». Мы обнимали летчика, жадно расхватывали привезенные им газеты. Совсем недавно, не прячась, шли мы по ночному лесу, зажигали в лагере у шалашей костры, встречали возвращавшихся с задания разведчиков, подрывников, минеров. Кажется, только вчера писали письма домой.
А сегодня вокруг нас стоит кромешный ад. Лес ревет, стонет, грохочет. Комья земли взлетают к небу, С треском падают неокрепшие сосны. Осколки и пули сшибают ветки, кромсают кору, вгрызаются в стволы деревьев, заставляют людей прижиматься к земле.
Порой кажется странным, противоестественным, что мы еще живы. Кажется, что в вихре металла и огня человеку нет и не может быть места. А все же лес переполнен [119] людьми. Их много. Они — у подножий деревьев, в кустарнике, за гнилыми колодами бурелома. Лежат, уткнувшись в каждую ямку и впадинку.
Лицо поручника Зэмсты черно от копоти, по затылку сбегают ручейки пота, китель на спине распорот осколком, испачканные глиной пальцы сжимают автомат. Илья Манцын, прищурясь, вглядывается в искалеченный лес, медленно приподнимается на колени, подтягивает к себе ручной пулемет. Из-за деревьев, из воронок высовываются стволы винтовок и автоматов. Через две-три минуты закончится артиллерийский и минометный обстрел и немцы пойдут на нас в атаку.
За последние три часа Манцын четырежды поднимал в рукопашную калмыков. Калмыки занимали оборону на левом фланге роты Бернацкого. Их кони остались где-то в тылу, и люди уже забыли о них, дерутся вместе с другими в пешем строю.
В этом гремящем лесу — три наши бригады. Они снова сошлись вместе и несколько дней отбиваются от карателей.
— Товарищи, приготовились... Лезут, проклятые! — Зэмста быстро меняет в автомате диск, отстегивает от ремня две ребристые «лимонки».
Впереди меж деревьев мелькают серо-зеленые фигуры. Возле них тают легкие дымки — немцы издали бьют короткими очередями. Стук десятков их автоматов кажется ничтожно тихим, безобидным после грохота снарядов и визга мин.
— Огонь! — несется над нашей цепью. И к треску немецких автоматов, подавляя, заглушая его, примешивается гулкий рокот «максимов». Серые фигуры в касках на миг замирают неподвижно, останавливаются, часть их бросается на землю, продолжая стрелять. Большинство же поворачивает вспять... Но тотчас же надвигается еще одна волна карателей.
Манцын вскакивает на ноги. Его трофейный «МГ» искрится огнем: даже дневной свет не в силах затмить эти брызги пламени.
— Вперед! Вперед...
Манцын бежит к расщепленному снарядами дубу, но вдруг спотыкается, роняет пулемет и падает, цепляясь руками за дерево. Двое калмыков и мальчишка-поляк разом бросаются к нему. Пуля валит поляка с [120] ног в двух шагах от дуба. Один из калмыков, по пояс обнаженный, без фуражки, волоча на ремне винтовку, отползает назад, зажимает ладонью шею, сквозь пальцы сочится кровь. Второй — со шрамом на лице — успел добежать. Он бережно приподнимает голову Манцына и тотчас опускает ее на землю, прикрыв лицо друга пилоткой.
— Плохо, — говорит Бернацкий. — Разрывными бьют, как горохом сыплют, сволочи. Не пробьемся тут. Людей только теряем.
Огненный столб вырастает позади нашей цепи, слышны стоны раненых. Потом огненные столбы встают стеной впереди. Батареи гитлеровцев заработали снова. Самолет-корректировщик шныряет над нами, едва не задевая верхушки деревьев.
— Полковник Петр, в штаб! Полковник Петр, в штаб!..
Сейчас штаб — это Мочар, два или три офицера, ординарцы и связные. Все остальные, и Янек тоже, во взводах, в ротах.
Мочар стоит под старым дубом. Опустив бинокль, роняет:
— Черт бы их побрал... Сжимают в клещи. Южнее они тоже углубились в лес. Их там примерно батальон. Только что сообщил Гончаров... Севернее, у Зигмунда, — не легче, каратели атакуют непрерывно... Зигмунду надо подбросить отсюда хотя бы взвод. С прорывом здесь все равно ничего не получается. Немедленно, Петр, отведи...
Взрыв снаряда заглушает его слова. Где-то за нашей спиной вспыхивает и нарастает частая стрельба. Оттуда к нам бегут двое. Узнаю их — это сержант Бартосек и Ганс Губер. Лицо Губера бледно, волосы слиплись на лбу. У сержанта прострелено ухо, на плечо капает кровь. Губер задыхается от бега, мотает головой, не может вымолвить слова.
— Что случилось? — В глазах Мочара тревога.
— Эсэсовцы! Они прорвались, — Бартосек зажимает рану рукавом. — Прут как сумасшедшие, все пьяные...
Мочар какую-то секунду думает, а затем решительно машет рукой:
— Давай, товарищ Петр! Выводи свой резерв. Давай! [121]
Это все, что мы можем предпринять в тяжелую минуту. Метрах в двухстах в ложбине залегли две роты. Хорошо, что я придержал их на случай, если возникнут осложнения. Роты еще в бою не были, не поредели, не измотались.
Ординарец бежит на левый фланг цепи к командиру бригады Донцову. Но тот уже знает о прорыве эсэсовцев и спешит к нам. Медсестра Марыся на бегу бинтует командиру руку.
— Ранен?
— Пустяки, царапина... — Донцов отстранил медсестру. — Поднимать резерв?
— Немедленно! Обе роты поведет Маркитенко.
Я выжидающе смотрю на Мочара. Возражений нет, хотя младший лейтенант Маркитенко — молодой украинец с неизменной улыбкой на загрубевшем лице — недавно назначен комиссаром бригады «Вольносць».
— Правильно. Только так... Если отобьемся и отбросим черномундирников — считайте, что мы вырвались из этого проклятого леса... Ну, друзья, вперед! — Мочар закинул ремень автомата за шею. — Вперед!
5
Командующий группами армий «Центр» и «Норд-украине»{31} фельдмаршал Модель собрал потрепанные в начале августа на Сане части 1-й и 4-й танковых армий, а также других соединений, подчинил их штабу 9-й армии и предпринял отчаянные попытки ликвидировать плацдарм, созданный советскими войсками в районе Сандомира. Однако гитлеровцы не добились успеха, и вскоре Моделя на посту командующего группой армий «Центр» сменил генерал-полковник Рейнгардт.
Немцы лихорадочно выискивали и стягивали резервы, силясь закрепиться на Висле, упрочить стык двух своих крупных группировок. Гитлер наделил генерала Рейнгардта большими полномочиями, и тот действовал решительно: предавал военно-полевому суду потерявших управление боем командиров полков, смещал генералов, перетасовывал по-своему штабы.
Военный механизм гитлеровцев на Висле заработал с предельным напряжением. Сколачивая оборонительный [122] кулак, генерал Рейнгардт дорожил каждой ротой солдат, каждой артбатареей, каждой цистерной горючего. Немцы, естественно, не могли примириться с тем, что у них за спиной горят склады, рушатся мосты, валятся эшелоны, создаются пробки и заторы на поврежденных железнодорожных магистралях. Донесения тех дней, поступавшие в штаб обвода от командиров партизанских рот, отрядов и отдельных групп, в достаточной степени рисовали обстановку в тылу армий Рейнгардта.
«1 августа 1944 г. на участке железной дороги Шидловец — Скаржиско-Каменна пущен под откос вражеский состав. Много жертв. Отличились: боец Нуриев».
«9 августа на шоссе возле Самсонувского леса были обстреляны из трех пулеметов грузовики с пехотой противника. Потом пошли в ход гранаты. Две машины сгорели. Количество убитых фашистов не установлено. В операции приняли участие: Чупилин, Нуриев, Махно, Морев, Минюк, Лаврудин».
«13 августа 1944 г. на перегоне Скаржиско-Каменна — Коньске в районе Муравки подорван эшелон, следовавший на фронт. Отличились: Валуйский, Бодаенко, Федоровский».
«18 августа 1944 г. группа в количестве 26 человек во главе с комроты Царевым в трех километрах восточнее Загнаньска взорвала железнодорожный мост. Отличились: Абихоз, Виктор, Гаврилюк».
«19 августа в 24.00 между железнодорожными станциями Салтыково и Вулька-Плебанська уничтожен поезд с боеприпасами и снаряжением. Паровоз свалился набок. Движение приостановилось на 15 часов. Отличились: Юзеф Переходный, Николай Козлов, Леон Цыммель, Вацек Гульський».
«21 августа 44 г. юго-восточнее Загнаньска обстреляли немцев. Убито — 10. У нас потерь нет».
«В ночь с 9 на 10 сентября в четырех километрах от г. Коньске пущен под откос эшелон с танками. Отличились: Карпухин и Михаил».
«10 сентября 12 бойцов второй роты взорвали мост на участке Кельце — Скаржиско-Каменна. Длина моста — 6 м. Во время взрыва опрокинут также поезд, четыре вагона с танками сгорело. Уничтожена сопровождавшая эшелон дрезина с немцами. Железная дорога [123] не действовала с 21.00 9 сентября до 16.00 10 сентября. Отличились: комиссар бригады Маркитенко».
«Ночью 14 сентября в 23.00 спецгруппа третьей роты, которую возглавлял Ваниев, подорвала товарный состав, двигавшийся в район Остоюва. Под откос свалились две платформы с песком, паровоз, 7 вагонов с зенитными орудиями и артиллеристами. Отличились: Ваниев, Чухно...»
То же самое происходило на обширной территории от чехословацкой границы до Варшавы. Но восточные повяты Келецкого воеводства, где в основном действовала бригада имени Земли Келецкой, а также интернациональные бригады «Звиценство» и «Волыносць», оказались раньше других частей Армии людовой в непосредственной близости от оперативных тылов гитлеровцев. Этим и объяснялся стремительный темп событий, развернувшихся в нашем партизанском районе в августе и сентябре 1944 года.
Чтобы обезопасить армейские тылы, каратели (уже не отряды полиции и жандармерии, а регулярные части, усиленные подразделениями СС) двинулись в развернутое наступление на партизан. Фашисты намеревались оттеснить нас к линии фронта, прижать к своим рубежам на Висле, перемолоть в насыщенной войсками и техникой прифронтовой полосе.
По некоторым данным, гитлеровцы должны были начать прочесывание леса не раньше последних чисел сентября. Мы предполагали к тому времени получить новую партию оружия и боеприпасов и уйти на запад. Но как выяснилось позже, наши сведения о планах противника были не точны. На этот раз каратели опередили нас, и удалось им это потому, что они изменили тактику. Их части концентрировались в отделении и под покровом ночи выгружались на железнодорожных станциях. В ближайших населенных пунктах заметного скопления противника не наблюдалось.
В ночь с 14 на 15 сентября, совершив стремительный бросок на машинах, карательные части внезапно блокировали Ближинский и Сухеднювский леса. Место расположения партизанских бригад было определено безошибочно.
Немцы открыли огонь из орудий, минометов, тяжелых пулеметов. На дорогах вокруг лесного массива [124] курсировали легкие танки, бронетранспортеры и подвижные отряды мотоциклистов. Над лесом кружили самолеты-разведчики.
Партизанские бригады перед рассветом отошли к лесничеству Росохи. Каратели устремились в глубь леса, прошли мимо нас, и лишь под вечер, возвращаясь назад, натолкнулись на партизанские цепи. Крепким огнем о флангов и тыла мы рассеяли их.
На какое-то время путь к Самсонувскому лесу оказался открытым. В сгустившихся сумерках можно было выйти из блокируемого массива. И все же мы не воспользовались образовавшейся брешью — Франц Пумпе, наш новый радист, принял по рации телеграмму: в полночь прибудут самолеты с грузом.
Учитывая сложность обстановки, Штаб главный хотел дать ответную радиограмму об отмене вылета. Но самолеты уже находились где-то в пути, а оружие и боеприпасы нужны были нам как воздух. Мы решили остаться на месте.
Когда над лесом закружили советские транспортные машины, в чаще вспыхнули костры. Нам казалось, что в тот же миг на нас обрушится лавина огня. Но немцы почему-то притихли.
Размышлять а причинах нерешительности врага было некогда. Поспешно распаковывались драгоценные мешки, распределялись по взводам боеприпасы, автоматы, противотанковые ружья. К большой радости партизан, в сброшенных мешках обнаружили также несколько минометов. Они прибыли вовремя...
Как и следовало ожидать, немцы быстро «заштопали» дыру, перебросив на ослабленный участок танкетки и пехоту. Наша разведка всюду наталкивалась на заставы карателей.
Приняв груз, мы намеревались не позднее следующей ночи покинуть лес. Но получилось иначе. В течение трех суток пришлось сдерживать натиск карателей, хлынувших со всех сторон. Скудные запасы продовольствия у нас кончились. Не было воды. Доктор Анка и медсестры на успевали выносить из-под огня раненых. Врач нашего соединения Граб и три фельдшера из бывших военнопленных тут же оперировали пострадавших.
Третий день боев был особенно тяжелым. Мы похоронили 38 своих товарищей. [125]
И вдруг со стороны шоссейной дороги, что пролегает из Одровонжа на Самсонув, разделяя Ближинскйй и Самсонувский леса, нарастает стрельба.
Связной, которого Маркитенко прислал через полчаса после того, как ушли резервные роты, был ранен осколком мины. Он лежит под деревом с закрытыми глазами и, покусывая губы, докладывает нам обстановку.
— Эсэсовцев два батальона... Каша такая заварилась, невозможно передать. У наших восемнадцать пулеметов, да автоматов, считай, больше двухсот... Когда сошлись с фрицами, ребята залегли, подпустили их метров на шестьдесят и начали бить со всех стволов. Эсэсовцы не останавливаются, орут, перешагивают через своих убитых, лезут... Их там наложили — труп на труп. Дайте попить, горит... Немцы из минометов чешут... деревья шатаются... Да нет, звезды горят... Почему звезды? А потому... Ух, гады! — связной начал бредить.
Второй посланец от Маркитенко явился почти вслед за первым. Этот обрадовал: эсэсовцы не выдержали, наши теснят их, быстро продвигаются к опушке леса!
Нельзя было терять ни секунды.
По приказу Мочара связные, дежурившие при штабе, стремглав побежали в подразделения.
Группы прикрытия все еще продолжали вести огонь, а основные силы трех бригад уже оставляют позиций. Командиры поторапливают бойцов. Из фургонов и повозок разбираются в вещевые мешки боеприпасы, тол, медикаменты. Повозки и лошади достанутся врагу. Кто-то предложил пристрелить лошадей, но ездовые, как бы не слыша, отворачивались: не поднималась рука.
В сгустившихся сумерках роты одна за другой устремились к месту прорыва.
Ближе к шоссе — больше израненных, ободранных деревьев, над головой свисают, цепляясь за людей, подсеченные осколками ветви. Под ногами взрыхленная земля. Воронки от мин источают сладковатую гарь взрывчатки. Лежат неподвижные тела гитлеровцев. Десятки таких тел разбросаны меж дубов и сосен, в траве, на сырых после дождей листьях. Одним смерть свела руки, другие раскинули их, словно пытаясь загрести побольше пропитанной кровью чужой земли. [126]
В воздухе носится спиртной перегар. Кое-где шевелятся раненые: пытаются заползти в кусты.
— Быстрее! Быстрее! — Мочар пропускает мимо себя пробегающих бойцов.
Но роты невольно замедляют движение: партизаны на бегу поднимают с земли черные немецкие автоматы, кассеты с патронами. Жалко оставлять такое «добро», пригодится...
Убитые — не только враги. Возле пня лежит молодой боец-казах. Я невольно останавливаюсь возле него. Голова юноши покоится на вытянутых руках, сжимающих искореженный взрывом, присыпанный землей ручной пулемет. Перед мертвым партизаном, в двадцати шагах от него, плотно, один к другому, жмутся темные холмики — это эсэсовцы, окошенные пулеметной очередью почти в упор. Девять гитлеровцев... Дорого отдал жизнь боец интернациональной бригады. Но и сам не поднимется больше. И когда в далеком Казахстане получат его письмо, никто не будет знать, что он навеки остался под шумящими польскими соснами. Пройдут, прокатятся мимо партизанские роты, а он будет лежать на земле, потому что мы — его друзья, боевые соратники — не можем выполнить даже свой последний долг. И даже когда отгремит война, мы не напишем его родным потому, что не знаем ни адреса, ни фамилии солдата. Мы звали его «казах Миша»...
— Быстрее, товарищи! Быстрее!..
Редеет, расступается лес. В густых сумерках впереди мигают вспышки выстрелов. Сбоку дороги в кювете пылает грузовик, виднеются перевернутые мотоциклы.
На фоне горящей машины темным силуэтом возникает фигура Маркитенко. Он шатается от усталости, но крепко держит в руке горячий автомат. Рубаха на комиссаре разорвана до пояса, брюки на коленях висят клочьями, Маркитенко не говорит — кричит, возбужденно и неестественно громко:
— Турнули их к чертовой матери! Там еще две огневых точки, — он показывает автоматом в темноту. — Сейчас добьем — и сразу бегом через шоссе! Пока немцы не очухались!
— Потерь много? — спрашиваю его.
— Уже послал хлопцев на огневые точки! [127]
— Сколько бойцов потерял? — громко повторяю вопрос.
— А я не слышу, — Маркитенко тычет себе в ухо пальцем. — Граната бабахнула, и сразу оглох!
Низенький, щуплый боец Нуриев, придерживая на плече тяжелый ручной пулемет, протягивает мне кожаную сумку.
— Добро! — кивает головой Маркитенко. — Надо внимательно посмотреть, что там?.. Нуриев эсэсовского подполковника убил, — указывает Маркитенко на пулеметчика.
Опять вспыхнула где-то невдалеке пулеметная стрельба, потом ударили наши ППШ, раздались взрывы гранат. Это высланная Маркитенко группа бойцов уничтожила немецких пулеметчиков по ту сторону шоссе. Путь на Самсонувский лес свободен.
Сотни пар партизанских ботинок и сапог с глухим стуком гремят по булыжнику, пересекая дорогу. Впереди синеет темная полоса. Там тишина, безмолвное спокойствие. Там — Самсонувский лес.
За спиной слышится отдаленный гул моторов, треск мотоциклов. Трассирующие пули стрелами несутся над землей. Немцы перебрасывают свои отряды, затыкают брешь. Поздно! Группы автоматчиков, прикрывавшие отход бригад, догоняют нас. Ближинский лес — позади. [128]