Встречи за Вислой

1

Конники двигались вдоль лесной опушки. Лошади ступали по некошеной траве. Впереди, тяжело перезаливаясь, чадя гарью моторов, урчало три танка, а правее, на расстоянии полукилометра, виднелась цепь автоматчиков. Кавалеристы-калмыки, автоматчики-немцы и танки составляли одну из трех колона карательной экспедиции, брошенной против Армии людовой. Колонна недавно вышла из села Сорбин и телерь разворачивалась для прочесывания леса.

Впереди эскадрона калмыков рысцой трусил недавно назначенный гауптман Цуккерт. Новое назначение сулило ему мало приятного. Гауптман ненавидел «легионеров» и побаивался их.

Танки, лязгая металлом, резко повернули влево под прямым углом; ломая кустарник и молодые деревья, окунулись в густую поросль.

Эскадрон должен был следовать за танками. Но конники почему-то продолжали ехать шагом вдоль опушки.

Цуккерт сердито приказал сопровождавшему его вахмейстеру{27} выяснить, в чем дело. Пришпорив коня, тот поскакал к эскадрону и еще издали закричал, потрясая плетью:

— Эй, вы, собачье отродье, почему нарушаете порядок движения?!

Всадник со шрамом на щеке, наезжая на вахмейстера конем, сквозь зубы бросил:

— Чего орешь, толстозадая сволочь! Мешок ты с мусором, а не кавалерист. [100]

Другой сказал что-то по-калмыцки, и конник, сплюнув, отъехал в сторону.

Вслед за вахмейстером к эскадрону подскакали три младших офицера, до этого вертевшиеся возле гауптмана. Подгоняемый их окриками, эскадрон перестроился и повернул за танками.

Гауптман одобрительно закивал головой и едва не вылетел из седла: лошадь под ним встала на дыбы, испуганная громом взрыва. Передний танк, выехав на лесную дорогу, наскочил на мину и задергался, волоча перебитую гусеницу.

Танкисты, видимо, решили, что партизаны где-то рядом, и ударили из крупнокалиберных пулеметов по кустам. Тотчас же сзади беспорядочным огнем откликнулись автоматчики. Лес загудел, застонал...

Гауптман приказал спешиться, но никто не выполнил его команды. За спиной офицера раздался протяжный свист. Цуккерт оглянулся и в ужасе закрыл глаза: перед ним вспыхнула узкая сталь клинка. Он выронил поводья. Конь, всхрапнув, поволок по земле размякшее тело.

Всадники завертелись между деревьями. Троих немцев, младших офицеров, изрубили шашками прежде, чем те поняли, что стряслось. Вахмейстер успел лишь царапнуть ногтями жесткую кобуру пистолета, — рывком перевесившись с седла, один из конников достал его клинком. Пожилому обер-лейтенанту, офицеру связи штаба дивизии, прибывшему в «легион» в Сорбине, удалось увернуться от двух калмыков. Он поскакал, спасаясь, к танкам, но вслед застучали карабины, и обер-лейтенант вместе с конем рухнул под сосну. А танки продолжали осыпать пулями кусты вдоль дороги.

Калмыки углубились в лес. Ветки хлестали по лицу, рвали одежду и кожу. Комья глины летели из-под копыт коней. С деревьев сыпалась кора, сбитая пулями. Танкисты опомнились и стреляли уже вслед «легионерам». Пригибаясь к гривам, калмыки неслись во весь опор, оставляя по дороге убитых и раненых.

Затем пальба стала затихать, отдаляться. Всадники придержали коней. Сделали перекличку. Один из них развернул карту, взятую у убитого гауптмана. На зеленом [101] пятнышке, обозначавшем лесной массив, возле слова «Запусце» была сделана жирная пометка синим карандашом.

Теперь калмыки знали, куда держать путь.

2

Каратели стиснули нас с трех сторон. Примерно в шесть раз они превосходят нас численностью. Но мы пока еще можем какое-то время маневрировать на этом ничтожно малом клочке Сухеднювского леса. Открытого боя не избежать. Никто не может сказать заранее, как сложится обстановка в неравном бою, где, на каком рубеже вынуждены будут партизаны сдерживать натиск врага. Не приведет ли маневрирование к тому, что каратели навяжут нам невыгодные позиции, захватят инициативу в свои руки?

Я не решался высказывать эти опасения Мочару. Но он, по-видимому, и сам думал о том же. Полковник приказал развернуть бригады с таким расчетом, чтобы встретить гитлеровцев интенсивным огнем. В лесу многое зависит от первого удара.

Решили также оцепить Запусце кольцом засад, завалов, замаскированных огневых точек, чтобы вывести карателей из равновесия, измотать, сбить четкость движения их колонн прежде, чем они продвинутся в глубь леса. Основные же силы двух бригад, не распыляя, не утомляя, полковник распорядился сосредоточить в двух километрах севернее Запусце. Там начиналась чаща.

После десятиминутного совещания в штабе офицеры разошлись по подразделениям.

Минеры ушли к лесным дорогам. Заставы разместились под дубами и соснами, в неглубоких размытых овражках, ощетинились пулеметными и автоматными стволами. Эти небольшие группы по три-четыре человека были подобраны из опытных, видавших виды бойцов.

Бойцы 10-й бригады поспешно нагружались боеприпасами, набивали карманы гранатами, подсумки — патронами. Донцов поторапливал своих людей.

Отдаленный, едва слышный звук взрыва и начавшаяся пальба заставили всех насторожиться. Происходило что-то непонятное. В том направлении, откуда донеслись [102] взрыв и пулеметный треск, недавно пошли подрывники и несколько троек партизан-автоматчиков. Однако по времени они еще не успели отдалиться на такое большое расстояние. С кем же столкнулись гитлеровцы?

— Странно, — сказал Янек.

— Не пойму, — пожал плечами Зэмста. — Не терпится немцам, что ли... В тех местах поручник Глыба еще вчера минировал лес. Но почему бьют из крупнокалиберных пулеметов?

— Может быть, каратели натолкнулись на отряд партизан, о котором мы не знаем? — вслух подумал капитан Долецкий.

Поручник Якуш возразил:

— Не может там быть других отрядов...

А 10-я бригада покидала лагерь в Запусце. Партизаны пошли быстрее, и скоро мы догнали колонну майора Зигмунда.

Через четверть часа лес стал гуще, мрачнее. Кругом виднелся бурелом. Поваленные полусгнившие деревья покрылись мхом, вросли в землю. Могучие дубы переплетались ветвями. Трава и непроходимый дикий кустарник были влажны: к ним не прикасались лучи солнца. Кое-где встречались осыпавшиеся заросшие окопы и развалившиеся блиндажи, оставшиеся еще с тридцать девятого года.

Место было Мочаром выбрано удачно. Бригады заняли круговую оборону. Две узкие лесные дороги, пролегавшие параллельно одна другой вдоль пустоши и полукольцом огибавшие ее, партизаны начали перекрывать завалами из срубленных деревьев. На клинообразной просеке впереди окопов подрывники торопливо закладывали мины.

В самый разгар работ примчались двое разведчиков на взмокших конях. Они принесли неожиданную весть. Каратели, двигавшиеся из Сорбина, углубились было в лес... и почему-то вдруг повернули назад. Разведчики, наблюдавшие за гитлеровцами с опушки, видели, как после взрыва и пулеметной стрельбы два танка поволокли на буксире из лесу третью машину, должно быть подорвавшуюся на мине.

Вслед за этим — новое донесение: вторая колонна карателей, шедшая к лесу с восточной стороны, тоже [103] удаляется в противоположном направлении, к населенным пунктам, что раскинулись в четырех-пяти километрах.

И совсем мы были сбиты с толку, когда узнали, что и третья колонна гитлеровцев, вероятно подчиняясь единому приказу, поспешно отошла за магистральное шоссе Одровонж — Самсонув.

Мочару немедленно доложили о калмыках. Полусотня конников-калмыков сначала появилась в оставленном лагере в Запусце, затем направилась за нами следом. Калмыки едут с белым флагом. Их приняли было за немцев (на кавалеристах вражеские мундиры), но, завидев нашу разведку, они начали кричать, чтобы не стреляли. Объяснили, что хотят присоединиться к Армии людовой, ищут партизан.

После этого сообщения прошло совсем немного времени, и на просеку перед окопами выехали из лесу всадники. На многих виднелись окровавленные повязки; рядом с всадниками, придерживаясь за стремена, шли пешие. Группу сопровождали трое наших бойцов-поляков.

Молодой конник с покрапленным оспой скуластым лицом, ехавший в голове отряда, мягко соскочил с седла, бросил поводья на руки соседу, неуклюже ступая отекшими ногами, подошел к офицерам. К удивлению всех, он сел на бревно, быстро снял сапог, вынул из-за подкладки голенища небольшую потрепанную книжечку без обложки.

Янек взял ее в руки. Это был комсомольский билет на имя Ильи Субботиновича Манцына. С маленькой фотографии смотрел улыбающийся рябоватый юноша, одетый в гимнастерку с треугольниками и подковками в петлицах.

Тот, что, прищурясь в усмешке, глядел со снимка, был очень молод. А этот, что стоял перед нами в одном сапоге, с окаменевшим, белым как бумага лицом и нечеловеческой тоской в глазах, — совсем седой...

Потом он рассказывал о своих товарищах, о себе, о том, как трагически сложилась военная судьба каждого из них, как забросил их вихрь войны на далекую польскую землю.

Калмыков, как и азербайджанцев, согнали и свезли в Ченстохов из лагерей для военнопленных. В ченстоховском [104] лагере еще раньше была создана подпольная группа. Подпольщики объяснили Манцыну, для чего немцам понадобилось собирать его земляков. Когда гитлеровцы сколотили калмыцкий эскадрон, он в полном составе был готов по сигналу Манцына уйти к польским партизанам, как только его бросят на прочесывание леса.

Калмыки могли бы присоединиться к Армии людовой на неделю раньше, в ту ночь, когда их выгрузили из эшелона, но им тогда еще не дали оружия. А люди не хотели уходить с пустыми руками, не «попрощавшись» как следует с Цуккертом, с вахмейстером, с немецкими офицерами.

Мочар спросил Манцына, знает ли он, почему каратели повернули назад.

— Они ушли? Интересно... — Лицо Манцына оживилось. — Полагаю, немцы поступили благоразумно. Уход с боем нашего эскадрона, по-видимому, насторожил карателей.

— Вас же только полсотни человек, — сказал Мочар.

— Было не полсотни, а почти сто сабель. Некоторые погибли под огнем танков, некоторые рассеялись по лесу. Они еще придут к вам... Но не в этом дело. Недавно развалился азербайджанский «легион». Теперь взбунтовались калмыки. Кто бы мог поручиться, что гитлеровцам в спину не ударят и другие военнопленные, которых под угрозой расстрела погнали к лесу? Немцы поняли: карательная экспедиция оказалась ненадежной, и решили, пока не поздно, отойти в села.

— А что побудило вас искать партизан именно в районе Запусце? Это случайность, или вы знали заранее, где находится наш лагерь? — Мочар пристально смотрел на Манцына. Тот без слов вынул из кармана карту. Взглянув на нее, полковник нахмурился. У Янека поползли вверх брови. На карте была точно обозначена последняя стоянка бригад в Запусце.

— Откуда у вас эти данные? — В голосе Мочара слышалась тревога.

— Насчет пометки на карте я хотел бы поговорить отдельно... наедине... Дело в том...

— Хорошо, — прервав Манцына, Мочар кивнул Якушу. — Займитесь. Доложите мне потом, — и, перейдя [105] на польский язык, закончил: — Калмыкам оставить оружие и лошадей. Выделить их в отдельную кавалерийскую группу. Вместе они будут чувствовать себя увереннее. Старшим назначить Манцына.

Янек утвердительно кивнул головой.

Вечером поручник Якуш вручил Мочару краткое письменное объяснение Ильи Манцына. Он сообщал, что во время непродолжительной стоянки эскадрона в Сорбине случайно слышал разговор немецких офицеров. Один из них обронил фразу, что место расположения партизанских бригад и штаба обвода им стало известно благодаря «своему человеку», который якобы находится среди партизан.

Мочар сделал вывод: к нам заброшена агентура врага.

3

Каратели пока не возобновляли внезапно приостановленную операцию. Отведя в населенные пункты свои части, гитлеровцы занялись их чисткой. «Легионеров», которые не успели разбежаться, разоружили, под конвоем эсэсовцев угнали на железнодорожные станции, затолкали в товарные вагоны и увезли туда, откуда недавно набирали, — в концлагери Германии и в лагери для военнопленных, разбросанные на западе Польши. Несколько групп «легионеров» оказало немцам сопротивление, пытаясь пробиться в леса. Бунтарей окружили автоматчики и бронемашины, и тела их еще долго лежали среди картофельной ботвы на огородах: гитлеровцы не разрешали хоронить убитых...

Илья Манцын был прав. Карательная экспедиция на этот раз сорвалась: она была подорвана изнутри.

Пока каратели занимались перегруппировкой своих сил, мы тоже не теряли времени. За эти дни нужно было наверстать упущенное. Вновь принялись за дело наши подрывники. По ночам летели под откосы эшелоны, рушились и пылали мосты. Подвижные партизанские группы появлялись на дорогах, обстреливали из засад немецкие машины, нападали на обозы, громили вражеские станции, полицейские участки (постерунки), комендатуры... Десятки связных уносили от нас в города и села листовки, призывавшие польских рабочих [106] и крестьян саботировать выполнение приказов оккупантов, создавать группы Сопротивления, присоединяться к партизанам Армии людовой. День и ночь трудилась наша разведка. Непрерывно доставлялись в штаб сведения о передислокации гитлеровских войск, о концентрации в прифронтовой полосе свежих немецких полков, перебрасываемых из Франции, Югославии, Голландии. Партизанские радисты не отходили от раций.

В лес прибывало пополнение. В течение трех недель бригады приняли более 400 новых бойцов. В конце августа в партизанском лагере появился целый отряд — 149 поляков и советских военнослужащих, бежавших из плена. Отряд привели политработник Иван Гончаров, молодой, неразговорчивый человек с незаживающими ранами на теле, и лейтенант-минометчик Рященко.

Полураздетый, разутый, плохо вооруженный отряд, наполовину состоявший из измученных голодом, ослабевших в лагерях людей, с боями прошел не один десяток километров, пробиваясь в Сухеднювские леса на соединение с партизанами Армии людовой.

Тяжело было смотреть на изможденные, почерневшие лица юношей, на их пропитанные гноем грязные бинты и изъязвленные руки.

Один из немолодых польских офицеров, глядя на людей Гончарова и Рященко, покачал головой:

— Что мы будем делать с ними? Несчастные люди, они же не способны... Им нужен госпиталь, а у нас и своих раненых девать некуда.

— Встать! — дрожащим от ярости голосом прошептал Мочар, повернувшись к говорившему. Ни до, ни после мне не приходилось видеть полковника таким, как в ту минуту. Он так побелел, что бесцветными стали даже глаза. — Руки по швам! Как вы сказали — «наши раненые»? А эти чьи, не наши? Вы пойдете рядовым с винтовкой в руках вместе с ними, — он кивнул на измученных бойцов. — Они вам преподадут урок ненависти к врагу, пане... чиновник! Вы будете учиться у этих ребят не только воевать, но и понимать многое, и пока не поймете... Эх вы!

Не слушая бормотавшего что-то, оправдывавшегося офицера, Мочар сжал в руке пилотку, круто повернулся к нему спиной и направился к шалашу радистов. [107]

4

Ночью при свете лучины Янек делал какие-то пометки на клочке бумаги.

— Послушай-ка, Петр, — сказал он, — любопытная получается картина. Вот, взгляни. Среди прибывших к нам за последние полторы недели — сто сорок три поляка, а остальные — русские, украинцы, белорусы, калмыки, азербайджанцы, казахи. Есть и мордвины, чуваши, и земляк нашего Жувьена — француз, и даже один... новозеландец, солдат английской армии, бежавший из плена. Кажется, придется нам подумать еще об одной самостоятельной боевой единице. Да и тебя, Петр, пора уже нагрузить как следует. Пора, пора! К людям присмотрелся, они к тебе — тоже. Не снился, случаем, маршальский жезл?

Я припомнил этот ночной разговор с Янеком 12 сентября, когда Мочар подписал приказ № 57. Тем приказом была создана новая, 11-я интернациональная бригада, получившая наименование «Вольносць»{28}. 10-я бригада именовалась «Звиценство»{29}. Обе бригады объединялись единым командованием и штабом. Командиром назначили меня, комиссаром — капитана Долецкого, а начальником штаба стал Гончаров.

Новую бригаду «Вольносць» возглавил, согласно приказу № 57, лейтенант Степан Рященко, двадцатипятилетний комсомолец из села Ставы на Киевщине. Перед войной он учился в гидромелиоративном институте. На фронте командовал минометной ротой. Под Житомиром был тяжело ранен и захвачен в плен. Гитлеровцы вывезли его в Польшу. Потянулись страшные дни за колючей проволокой... При переводе из одного в другой лагерь убил конвоира и бежал. Скрывался в городе Петркув. Польские женщины Вера Митас и Кристина Ружицкая укрыли советского офицера. Потом Рященко ушел в лес. Организовал небольшой партизанский отряд. Там встретился с отрядом Гончарова, и они объединились.

Узнав, что под Кельце действуют части Армии людовой, Гончаров и Рященко решили любой ценой пробиться с отрядом к алевцам. И пробились... [108]

Несколько дней спустя наше соединение перешло в северную часть Сухеднювского леса. Штаб обвода поручил нам вести боевые действия в районе Кельце.

Прежде всего нужно было «оседлать» две железные дороги, одна из которых пролегала из резиденции Ганса Франка — Кракова через Енджеюв, Кельце к Скаржиско-Каменна, вторая вела из Ченстохова через Влощову, Кельце на Вежбник.

Восемь подрывных групп с запасом взрывчатки и мин отправились по заданию в первую очередь к железнодорожным мостам через реку Нида. Две роты, укомплектованные наиболее опытными бойцами, ушли к Кельце и Радощице, к сплетению линий связи, к местам базирования немецких полевых складов. Еще одна рота была отправлена в Свентокшижские горы. Остальные четыре роты пока еще не были как следует подготовлены к боевым делам. Расположившись лагерем вместе со штабом соединения в Сухеднювском лесу, бойцы этих рот спешно проходили обучение. Раненые и больные набирались сил, опекаемые нашими медиками.

5

Штаб обвода выделил новому соединению все необходимое: оружие, боеприпасы, взрывчатку, магнитные мины и мины замедленного действия, снаряжение, обмундирование, карты... К нам направили четырех врачей, группу санитарок, снабдили медикаментами, перевязочными материалами. Одного не могли дать — продовольствия. Не могли, потому что его не было. Продуктами снабжали партизан сельские организации ППР. Но с тех пор как в селах, расположенных вблизи леса, появились каратели, к нам все реже прорывались крестьянские подводы. Поэтому оставшиеся в Сухеднювском лесу «учебные роты» жили впроголодь.

Командир одной из рот поручник Масляк некоторое время работал по заданию организации ППР на немецком продовольственном складе в селе Сербинув. Он уже который раз предлагал наведаться на этот склад со своими хлопцами, чтобы раздобыть трофеи и подкормить новичков. В Сербинуве у Масляка остались знакомые: немец Ганс Губер и два судетских чеха — Смык [109] и Клачек. Поручник был уверен, что они помогут ему.

Мы с Долецким не устояли перед доводами Масляка.

Вечером была снаряжена группа партизан. Вести ее вызвался лейтенант Швец. А Масляк пошел в село на час раньше.

Ганс Губер вовремя убрал часового у ворот, и партизаны беспрепятственно проникли во двор склада.

Два отделения солдат, несших караульную службу и обслуживавших складское хозяйство, размещались в пустом цейхгаузе, переоборудованном под казарму. Они спокойно спали, ничего не подозревая, их легко было обезоружить без шума. Но кто-то из молодых бойцов сгоряча ударил по нарам длинной очередью. Гитлеровцы истошно завопили. Фонарь, освещавший помещение, погас. Поднялась пальба. Из стоявшего неподалеку флигеля сейчас же затрещали автоматы. Там жили два офицера и трое писарей.

Не успел Масляк остановить Швеца, лейтенант крикнул: «Вперед!» — и кинулся к флигелю. Но тут же упал, смертельно раненный в грудь.

Молодые партизаны растерялись. Едва успели подхватить Швеца на руки и побежали со двора склада. В лагерь они привезли бездыханное тело лейтенанта: он умер по дороге, не приходя в сознание.

— Я тоже виноват, будь они трижды прокляты, — мрачно ругался Масляк, показывая на два фургона с мешками и ящиками. — Пока мы с Гансом Губером и чехами впрягали лошадей и поджигали склад, Швец угодил под пули...

Слушая Масляка, мы с Долецким молчали. Упрекать поручника было не за что. Он сделал всё, что мог. Восемнадцать убитых гитлеровцев, сожженный склад — ради этого стоило затевать налет.

— А Швеца жалко, очень жалко, — покачал головой Долецкий. — Столько пережил, по лагерям скитался, сто раз от смерти уходил — и на тебе!..

— А где Ганс Губер и чехи? С вами пришли? — спросил я Масляка.

— Да, в комендантском шалаше отдыхают.

— Что же они думают делать? В Сербинув им пути нет. [110]

— Они и не собираются возвращаться. Просят, чтобы им разрешили остаться в лагере, партизанить решили вместе с нами.

Я поинтересовался, каким образом Губер очутился в Польше.

— Прислан сюда работать, — пояснил Масляк. — Он из цивильных. В армию его не призывали, со зрением плохо... Говорил мне, что является членом немецкой компартии. До отъезда в Польшу работал в Бранденбурге в подполье. Чехи — те якобы оба беспартийные. Но нацистов ненавидят яро...

— Ну что ж, будем считать, что наш интернационал пополнился чехами и немцем. Завтра побеседую с ними, — закончил я.

Долецкий хлопнул себя ладонью по лбу:

— Ну и память... Забыл сказать, товарищ Петр. У нас еще один немец появился вчера. Его разведчики задержали в селе Копце. Документов никаких, одет в гражданское. Когда его наши схватили, он, видимо, решил, что имеет дело с польской полицией. Бушевал, ругался по-немецки, грозил... Теперь молчит. На вопросы отвечать отказывается. И самое странное: была при нем рация, совершенно исправная.

— Погоди, погоди, — остановил я Долецкого. — Что-то тут неясно... Где он, этот немец?

— Взяли под стражу. Якуш и Борек занимаются им. Я попросил поручника Масляка распорядиться, чтобы привели задержанного.

В сопровождении бойца комендантского взвода, в шалаш, нагнув голову, шагнул человек среднего роста, одетый в серую парусиновую куртку. Защитные немецкого покроя брюки, заправленные в грубые башмаки на толстой подошве, были забрызганы грязью, изорваны на коленях. Из-под суконного козырька рогатого кепи на высокий лоб падали светлые волосы. Задержанный был молод, но ввалившиеся щеки, заросшие рыжеватой щетиной, старили его.

Что-то знакомое промелькнуло в облике этого человека, будто я уже видел когда-то эти голубые, чуть навыкате глаза, ресницы, отливающие медью. Немец тоже напряженно смотрел на меня, словно узнавал, припоминал, и вдруг раскрыл рот в широкой улыбке. Блеснули металлические зубы. [111]

— О, камрад, такая встреча! Как хорошо... Очень хорошо, камрад. Зер гут! Это вы, я сразу узнал вас, как только вошел, но не мог поверить... — Он радостно тряс мои руки, смеялся. Я начал смеяться тоже, вспоминая распахнутый люк самолета и наш с ним не очень героический прыжок с парашютами.

Да, это был он, тот самый немного суетливый, веселый молодой немец, с которым мне довелось впервые увидеться в воздухе.

Капитан Долецкий и поляк-партизан с автоматом глядели на нас в большом недоумении. Еще больше изумились они, когда после такой восторженной встречи мы начали с немцем знакомиться.

Его звали Франц Пумпе. Сын старого немецкого коммуниста, он приехал с отцом в СССР. В те годы по Германии ползла коричневая чума. Захватив власть, нацисты Адольфа Гитлера бросали антифашистов в концлагери и тюремные застенки, охотились на коммунистов.

Франц жил и учился в Москве. Когда грянула война и гитлеровские дивизии перешли советскую границу, Франц Пумпе написал заявление с просьбой переправить его в тыл врага — на родину, чтобы на своей земле бороться против фашистов рядом с теми, кто в черные для Германии дни ушел в глубокое подполье.

Просьбу его удовлетворили.

Слушая рассказ молодого немца, я сначала думал, что Франца перебросили именно к нам, в Польшу, и даже про себя подосадовал, что нас не известили о его прибытии. Шутка ли, немец с рацией без предупреждения появляется в партизанском районе! Время суровое, мало ли что могло приключиться с человеком...

Но думая так, я ошибся. Франц Пумпе прыгал с парашютом вовсе не к партизанам Армии людовой. Выбрасывали его в Силезии, на границе Польши и Германии. Придя в город Вроцлав, он должен был встретиться с представителем одной из антифашистских подпольных групп. Дело же обернулось совсем иначе...

6

Франц Пумпе ночевал в штабном шалаше. Проговорили мы в ту ночь до рассвета. Он продолжал свой рассказ, то спокойно, неторопливо, то горячась, жестикулируя. [112] Вскакивал, прикуривал от коптилки самокрутку, жадно затягиваясь, кашлял от крепкого самосада.

Пумпе вылетел не один. С ним был товарищ, тоже немец.

Они приземлились ночью, в нескольких километрах от Вроцлава, в аккуратно подчищенном, подстриженном лесочке. Парашюты и рацию закопали в овраге, сами направились к городу.

Перед рассветом натолкнулись на заброшенный гранитный карьер. Оттуда напарник Пумпе вышел на автостраду, остановил машину, груженную бидонами, и уехал во Вроцлав. Вернулся он в сумерки. Все обошлось хорошо. В городе на парашютиста никто не обратил внимания. Он побродил по улицам, посидел в кафе, потолкался у кинотеатра. Но на явочную квартиру в этот раз идти не решился.

Пожевав шоколаду, они забрались в глубокую нишу на дне карьера и провели там еще одну неспокойную ночь. На второй день напарник опять отправился в город. Вернулся оттуда мрачный. Оказывается, немец Шперлинг, коммунист, к которому надо было явиться с паролем, по указанному адресу давно не жил. Старушка, подметавшая двор, сказала, что его арестовали еще в 1943 году и не то расстреляли, не то увезли в концлагерь...

Оставались еще один адрес и другой пароль на случай неудачи. Отправились в город вдвоем. Впереди шел напарник, за ним, на расстоянии двадцати метров, — Франц Пумпе. Спокойно миновали первые улицы пригорода. Невдалеке уже виднелась конечная трамвайная остановка. В этот момент переднего парашютиста остановили трое шуцманов. Пумпе едва успел завернуть за угол. Через несколько минут мимо него прошли шуцманы с пистолетами в руках. Между ними, не глядя по сторонам, брел в наручниках товарищ Франца...

Еще несколько дней оставался Франц Пумпе возле города, на что-то надеясь. Но он был только радист. Паролей Пумпе не знал.

Под покровом темноты Франц Пумпе откопал в овраге рацию. Попытался выйти в эфир. Его запеленговали. Среди ночи проснулся от лая овчарок. Не раздумывая, пустился бежать подальше от оврага, от городской [113] окраины. К счастью, полил дождь, преследователи отстали — собаки не взяли след.

И Франц решил пробираться назад, на восток, через Польшу, навстречу фронту. Он долго шел, избегая дорог и населенных пунктов. Днем прятался, отсыпался, ночами шагал дальше, неся за спиной тяжелую рацию...

Так он и попал к нам.

На наш запрос о Пумпе вскоре пришел положительный ответ. Потеснив Николая Рогаля, Франц по-хозяйски расположился в шалаше радиаогруппы. [114]