«В Испании я не был»...
1
В небе раздался гул самолета, настороживший партизан.
— Воздух!
— Погасить костры!
Несколько раз блеснули в небе разрывы снарядов, их выпустила из Стараховиц зенитная батарея гитлеровцев. Гул нарастал, был он какой-то необычный, прерывистый, словно плывшая в темноте машина задыхалась. Через несколько минут из чащи донесся глухой удар, треск.
Выбежав из палаток, партизаны стояли, прислушивались, удивлялись.
— Что это могло быть?
— Ну и затрещало. Вроде сосну расколол кто-то.
— Тихо! Слышите?!
В той стороне, где недавно раздался треск, послышалось несколько хлопков, напоминавших пистолетные выстрелы. И снова на лес легла тишина.
— Само-о-лет! — закричал один из часовых, охранявших подступы к лагерю, — Само-ле-т упал! Сю-д-а-а!
Все кинулись в темноту на голос.
У подножия Свиней Гуры, распластав крылья, как бы повиснув на деревьях с задранным кверху мотором, виднелась транспортная советская машина. В машине в неестественных позах лежало пять членов экипажа. Они были мертвы. Луч карманного фонарика осветил бледные лица, сжатые губы, волосы, слипшиеся от крови.
Откуда и куда летели эти молодые ребята в потертых комбинезонах? На задание? Или, доставив кому-то радость, сбросив драгоценный груз, возвращались на аэродром? [79]
До утра молча толпились партизаны у подбитой машины, стояли возле летчиков, снесенных на землю. Доктор Анка, осмотрев погибших, печально сказала:
— А ведь двое были живы, и не сильно пострадали при падении. Застрелились... К немцам в руки попасть не хотели...
Там же, у самолета, в Ближинском лесу, с восходом солнца мы похоронили летчиков.
— Спите, братья, пусть вам пухом будет многострадальная польская земля... Мы вас не забудем. Мы поставим вам настоящий памятник. Назовем вашими именами свои улицы, а сейчас не обессудьте... Прощайте!
Янек бросил в могилу первую горсть земли, смешанной с сухими листьями. Мочар взмахнул рукой. Троекратный залп прогремел над одиноким холмиком в лесу.
Гуз срубил молодое стройное дерево, отесал кору, неумелой рукой выжег раскаленным гвоздем по-польски:
«Склони голову, поляк! Здесь покоятся советские авиаторы, отдавшие жизнь за свою и нашу свободу».
Несколько часов спустя в лагерь возвратилась с задания небольшая группа партизан. В лесу ей встретился незнакомый черноволосый человек, одетый в летный комбинезон. Он держал в руке пистолет и никого к себе не подпускал. Едва удалось уговорить, чтобы спрятал оружие.
Уже в лагере незнакомец убедился наконец, что ему не угрожает опасность, и заговорил.
Лейтенант Асланиашвили — так звали его — был пилотом в экипаже сбитого самолета. Они летали за реку Пилица, доставили польским партизанам оружие. На обратном курсе были обстреляны с земли. Левый мотор разнесло прямым попаданием снаряда, правый был тоже поврежден, работал с перебоями. И все же им, пожалуй, удалось бы дотянуть до своих, если бы не напоролись вторично на гитлеровские зенитки в районе Стараховиц. Самолет начал падать. Асланиашвили успел выпрыгнуть с парашютом. Остальным не удалось... Лейтенант видел, как машина, ломая верхушки деревьев, с треском нырнула в темный лес...
Пилот назвал погибших.
На столбе, венчавшем братскую могилу, появились фамилии: «М. М. Федоров, М. А. Саркисов, П. А. Биханов, В. И. Бойко, П. И. Черников». [80]
Набросав текст радиограммы о гибели советского самолета, я отдал ее Рогалю, приказал отправить в Москву. В ответной шифровке, адресованной, как обычно, Янеку и мне, сообщалось, что ночью по старым координатам будет сброшена еще одна партия груза. Кроме того, Москва спрашивала о посадочной площадке.
Несколько дней назад мы просили эвакуировать раненых партизан, а также вывезти документы, накопившиеся в штабе Мочара почти за два года. После каждой вылазки бойцы и офицеры пополняли этот разнообразный архив. Присылали в штаб все, что удавалось добыть, и разведчики, и связные, и подпольщики-пэпээровцы. Антони Якуш и поручник Борек по нескольку часов просиживали теперь над ворохом бумаг. Были здесь подлинники и копии немецких приказов, инструкций, карты и схемы, оперативные донесения, протоколы допросов и списки расстрелянных, неотправленные и полученные письма, солдатские книжки и офицерские удостоверения, дневники убитых гитлеровцев и записи немецких чиновников, фотографии и даже какие-то чертежи.
Некоторые документы требовали незамедлительного изучения; другие могли пригодиться в будущем как разоблачительные материалы, когда гитлеровцам придется расплачиваться за свои злодеяния...
Если бы нам удалось принять самолет и обеспечить ему посадку, партизаны смогли бы наконец отправить и свои письма за линию фронта. Семьи многих находились уже на освобожденной территории.
Но подготовку посадочной площадки пришлось отложить на неопределенное время. Поручник Якуш представил штабу свежие данные разведки. К городам, местечкам и селам, окружавшим Ближинский лес, гитлеровцы спешно стягивали конные и пешие части, танкетки, артиллерию.
Для командования 3-го обвода не были неожиданностью явные признаки начала карательной операции. Последнее время местные организации ППР и наша разведка непрерывно сообщали о выгрузке на железнодорожных станциях подразделений из так называемых «вспомогательных формирований» немецкой армии. Новые сведения принесла маленькая Юзя, та самая Юзя, [81] которая очень не хотела идти в медсестры. Девушка побывала в Скаржиско-Каменна и связалась с официанткой казино Малгожатой, работавшей по заданию подполья.
Официантка вручила Юзе документы, извлеченные из сумки пьяного гитлеровского офицера. Содержание этих документов свидетельствовало о том, что против отрядов Армии людовой гитлеровцы намерены бросить некоторые подразделения 174-й дивизии генерал-лейтенанта Эбергарда и части 213-й дивизии генерала Решена во взаимодействии с эсэсовцами, жандармами и полицией.
В бригаде майора Зигмунда насчитывалось полтысячи бойцов, но почти половина из них — необстрелянные новички. Они только познавали элементарный курс партизанской «науки».
Нужно было оттянуть время. Принимать открытый бой с превосходящими силами карателей мы еще не могли. Мочар не объявил о своем решении, но по всему было видно, что бригаде придется расстаться с «аристократическим» лагерем, оставить район Свиней Гуры.
Как и в первый раз, Александр Филюк застал Мочара и меня за картой. Он прибыл с тремя бойцами и со своим неразлучным боевым другом чехом из Праги Куничкой. Дымя козьей ножкой, Филюк сообщил, что ему приказано двигаться на запад, а потому приехал проститься и окончательно решить судьбу людей, влившихся в его группу.
— Мы уже хотели посылать к вам связного. Берем ваших партизан к себе, о чем может быть разговор! — Мочар бросил карандаш на карту. — Нам теперь каждый опытный боец кстати: думаю, скоро наступят жаркие дни. Отправляйся с капитаном, товарищ Петр, принимай его войско. А вам, капитан, нужна будет помощь — прошу, обращайтесь. На всякий случай обменяйтесь с нашими разведчиками паролями. Всегда будем рады видеть вас, здесь, в бригаде. В общем, если что — приходите... Ну, как говорят у вас, ни пуха ни пера!
— — Отвечать надо: к черту! — без улыбки пояснил Филюк.
— Да? Обязательно запомню! — засмеялся Мочар, крепко пожимая широкую ладонь Филюка. [82]
Отряд Филюка располагался в северной части Ближинского леса. Мне думалось, что я встречу там группку измученных, придавленных страданиями на чужбине людей. Чтобы ободрить и поддержать их, я готовил нужные для этого слова. Но я ошибался.
Мы въехали в настоящий партизанский лагерь. Больше сотни партизан, главным образом советские солдаты и офицеры, вырвавшиеся из-за колючей проволоки Ченстоховского, Бяла-Подлясского, Келецкого и других лагерей смерти, расположились здесь по-хозяйски прочно и деловито, как это умеют делать только привыкшие к дисциплине военные. Место стоянки было окружено постами и дозорами. У шалашей, сложенных из сосновых веток, — чистота, порядок. Дежурный по лагерю, средних лет человек с перебинтованной головой, завидев Филюка, зычно скомандовал: «Смирно!» — и доложил, что за время отсутствия командира никаких происшествий не было. Поодаль, на поляне, четко отбивало строевой шаг отделение. Высоченный сержант отсчитывал: «Раз, два! Раз, два!..»
Люди были одеты бедно и пестро, кто в чем, как и партизаны-поляки, когда я впервые увидел их. И оружия на всех не хватало. Но старые немецкие винтовки у тех, кто их имел, были безукоризненно чисты. А полуистлевшие от пота гимнастерки и висевшие лохмотьями пиджаки не могли скрыть выправки, подтянутости, присущей военным.
Партизаны с нетерпеливым ожиданием смотрели на меня. Не знаю, что наобещал им Филюк, но меня приняли в его лагере по меньшей мере как командующего. Вокруг светились радостью простые русские лица. Вперемежку с русским слышался украинский певучий говорок. Были здесь и грузины, и сибиряки, и ребята из Средней Азии. Были ленинградцы и полтавчане. От этого скромного лагеря, казалось, веяло запахом нашей родной советской земли.
Щемящая боль уколола сердце. Хотелось долго, о многом говорить с окружавшими меня людьми, расспрашивать, выслушать каждого.
Но время не ждало. Отряд собрался в путь. Построившись, партизаны смотрели на Филюка. На их лицах можно было прочесть сожаление, вызванное предстоящей разлукой с полюбившимся командиром. [83]
— Товарищ командир, отряд готов следовать к месту назначения. Докладывает старший лейтенант Донцов!
Молодой офицер, быстрый в движениях, с загорелым, облупившимся, но все же миловидным лицом, приложив руку к пилотке, шагнул к Филюку.
Филюк обнял лейтенанта.
— Прощай, Коля... Живы будем, увидимся. Прощайте, друзья! Помните наш разговор. Вы идете к нашим товарищам по борьбе, к польским партизанам. Сражайтесь честно и мужественно, чтобы видели все, что мы советские люди. До встречи на родной земле!
Донцов подал команду, и отряд двинулся в путь. Филюк и несколько окружавших его разведчиков помахали вслед колонне фуражками и пилотками. Вскоре небольшая группа людей, оставшихся на поляне, исчезла за зеленью леса. А шедшие в колонне все оглядывались, как будто надеялись, что командир вдруг передумает и догонит колонну.
2
Всю ночь шумел в листве проливной дождь. Вода сбегала мутными ручьями в низины. Шинели, гимнастерки и пиджаки новых членов нашей партизанской семьи промокли до нитки. Потом из-за туч выглянуло солнце и над колонной поднялся легкий парок.
Бойцы, только вчера влившиеся в Армию людову, несмотря на усталость, шагали бодро.
Узнав, что к нам должны прилететь самолеты из-за линии фронта, они уговорили меня послать их к месту выброски груза. Никогда еще не было так людно у сигнальных костров. Почти двести человек, не прячась от грозы и ливня, дежурили у подножия Свиней Гуры. Мне на всю жизнь запомнились эти едва различимые при свете костров лица, обращенные к тучам, блестевшие от дождевых капель, а может быть и от слез.
И вот теперь они идут по влажному позеленевшему лесу, сменив старые немецкие винтовки на свое, советское боевое оружие.
Партизанская колонна растянулась по лесу извилистой живой лентой. Впереди движутся роты майора Зигмунда, а за ними, с небольшим интервалом, шагают [84] они, десятки бойцов в еще не просохшей, влажной одежде, — наша новая, только что созданная интернациональная бригада.
Прибывших от Филюка партизан сначала хотели распределить по ротам бригады имени Земли Келецкой: они были бы надежным, крепким пополнением. Но потом, поразмыслив, Янек и Мочар предложили другое: сформировать самостоятельный отряд из советских солдат, офицеров, а также из поляков, недавно пришедших в лес по призыву ППР.
Мысль была дельная. Не следовало распылять людей, получивших боевое крещение и прошедших специальную военную подготовку. Кадровые военнослужащие могли стать ядром очень сильного соединения.
Так родилась 10-я бригада Армии людовой. Вместе с партизанскими ротами майора Зигмунда интербригада двигалась теперь из Ближинского в Самсонувский лес.
Приказом Мочара старший лейтенант Николай Донцов был назначен командиром 10-й бригады. Лейтенант оказался опытным партизаном: еще на Украине, близ Цумани, он сражался в отряде Филюка. Вместе с Филюком его перебросили в Польшу. Здесь, в городах и селах, у Донцова было немало друзей. Он поддерживал связь с подпольщиками, установил контакт со многими командирами отрядов Армии людовой... Начальником штаба к Донцову Янек порекомендовал офицера Цибульского, человека вдумчивого, собранного и энергичного.
В партизанской колонне плечом к плечу шагают радомцы и харьковчане, ленинградцы и ченстоховцы, парни из Стараховиц, Алма-Аты, Варшавы, Челябинска. Вдвоем несут тяжелое противотанковое ружье знакомый Янека, учитель Згадла, и юноша-киевлянин Григорий Хмель. Жестикулируя и улыбаясь, чернявый летчик Асланиашвили что-то рассказывает братьям Зенону и Мечиславу, пришедшим недавно в лес вместе со старым отцом. Приземистый быстроглазый боец-казах, которого после побега из концлагеря выходили польские крестьяне, неторопливо подбирая польские слова, объясняет седоусому бывшему «уланской дивизии жолнеру» принцип действия автомата ППШ. Обняв за плечи пулеметчика Мрувку, сержант с пистолетом, заткнутым за поясной [85] ремень, внимательно слушает нового знакомого, соглашаясь с. ним, кивает головой, хмурится.
Рядом с колонной идут Николай Донцов и Цибульский. Они негромко о чем-то совещаются, посматривая на карту.
Командиры еще не знают как следует всех своих бойцов, но это не беда. «Товарищ» — это слово одинаково звучит и по-польски, и по-русски, и по-украински. В колонне то и дело повторяют его.
— Товарищ, да ведь мы встречались с тобой в концлагере в Бяла-Подляска!..
— Оставь, товарищ, покурить...
— Ктура годзина, товажишу?..
— Ошибаешься, товарищ, ту комендатуру разгромил Тадек Русский с отрядом...
— Що це ти шкандибаешь, товарищу, може ногу натер...
— Нема ниц, товажише сержант, нема ниц, от можа до Буга едны хлопски слезы...
Легко пружинит под ногами влажная земля. Падают с ветвей прозрачные капли, разбиваются о металл автоматных стволов. Длинной цепочкой растянулись роты.
Должно быть, так же, как и в этой разноплеменной колонне, рядом, плечом к плечу, шагали бойцы интернациональных бригад в пылавшей огнем Испании. Так же, как и эти люди, грудью прикрывали они свободу, на чужой земле готовы были сложить головы, только бы оставить другим человеческое счастье.
Давно ли было это... Выкрики мальчишек-газетчиков на улицах Ровно и Варшавы, забастовки солидарности, сборы в фонд МОПРа, в пользу голодающих испанских детей и обжигавшие слова: Мадрид, Уэска, Гвадалахара... В Испании мне не довелось побывать. Западноукраинские коммунисты и комсомольцы, украинцы и поляки, мои товарищи по подпольной работе, тайно уходили через границу, чтобы присоединиться к добровольцам-интернационалистам, защищавшим Испанскую Республику. Там они сражались с фашистами в батальоне имени героя Парижской Коммуны генерала Домбровского. Я готовился присоединиться к ним. Но партия поручила другое. Перешел границу и я, но иную, ту, на которой стоят столбы с молоткасто-серпастым колосистым гербом. Перешел, спасая себя и товарищей [86] от польских жандармов, чтобы вздохнуть на советской стороне полной грудью, взглянуть на счастливую жизнь и снова вернуться назад, на родную Волынь, еще стонавшую под гнетом помещиков и капиталистов. Но выпали и на мою долю и бои, и марши в колоннах интернациональных бригад; пришлось услышать и мне стук пулеметов, вой бомбардировщиков с крестами, гордые боевые песни, что, как и испанская «Бандьера росса», вели, звали вперед смелых сердцем, предпочитавших умереть стоя, чем жить на коленях.
3
На короткой стоянке кашевары зажгли костры. Вынырнув из-за вершин деревьев, звено легких бомбардировщиков с воем пронеслось над лесом, высыпав на дымки с десяток мелких бомб. По лесу загрохотало, свистнули осколки.
Пострадавших, к счастью, не было. Только все мы остались без обеда. Взрывами расшвыряло котлы, недоваренная каша забрызгала сосны.
Бомбардировщики больше не возвращались, но над лесом теперь все время кружат два «костыля-корректировщика». Немцы ищут нас.
Свернув с лесной дороги, партизанская колонна движется чащей; развесистые кроны дубов маскируют ее. А «костыли» все жужжат и жужжат, они держатся на приличной высоте, но гул моторов неотступно преследует партизан.
— Приготовить противотанковые ружья! — подал команду Зигмунд.
Четверо бойцов, приспособив ПТР к стволам деревьев, дали несколько залпов по самолетам. «Костыли» как ни в чем не бывало продолжали вертеться в небе.
— Бах, бах — и мимо! Не советую повторять упражнения, — остановил «зенитчиков» Мочар. — Сбить вряд ли удастся, а себя обнаружим обязательно... Кончай отдыхать! Пошли дальше!
Через час нас догнала группа разведчиков, ходившая ночью к Скаржиско-Каменна. Разведчики натолкнулись в лесу на человека, подвешенного руками к дереву. Полуголый истерзанный крестьянин из села Рейюв, [87] придя в себя, рассказал, что немцы сгоняют на строительство оборонительного рубежа у Скаржиско-Каменна жителей окрестных хуторов и деревень. Работать заставляют с рассвета до поздней ночи, не дают разогнуть спину, бьют палками. Снятый с дерева крестьянин вместе с соседом пытался бежать со стройки. Их догнали. Его подвесили на сосне, а соседа, содрав одежду, связанного бросили на муравейник.
Я предложил послать одну роту Десятой бригады к оборонительному рубежу, чтобы разогнать немецких саперов и подразделение Тодта{25}, руководившее строительными работами. Кроме того, у немцев мог оказаться план воздвигаемых оборонительных укреплений, который пригодился бы нашему командованию на сандомирском плацдарме.
Донцов, посоветовавшись со своим начальником штаба, выделил для этого взвод лейтенанта Швеца.
Около лесничества Запусце обе бригады сделали длительный привал. Немцев в этом районе не было. Зато появился неподалеку крупный отряд НСЗ. Разведка доложила, что отряд не спеша передвигается из Самсонувского в Сухеднювский лес.
Тотчас же поступили новые сведения: с нами по соседству разместилась сотня солдат и офицеров АК. Они якобы идут к Варшаве.
Выслушав доклад Якуша, майор Зигмунд не то шутя, не то серьезно сказал:
— В самый раз бы расквитаться с энсезетовскими негодяями. Оцепить и ударить со всех стволов...
— Насчет этого мы решили и изменять не будем, — прервал его Мочар. — Попробуем начать переговоры с теми и с другими. На вояк из НСЗ, конечно, надежд никаких, но аковцы, бывало, соглашались на совместные действия. Попытаемся еще раз проверить их совесть.
В оба отряда снарядили парламентеров.
Вожак отряда НСЗ, выбритый надушенный офицер, неизвестно за какие заслуги награжденный орденами и медалями, устно ответил, что с коммунистами, хлопами и быдлом он разговаривать не желает. Немецкие карательные части к его отряду отношения не имеют, а парламентеров [88] он прикажет выпороть. Услышав в ответ, что весь его сброд будет немедленно уничтожен, если к парламентерам прикоснутся хотя бы пальцем, надушенный офицер минут пятнадцать сыпал проклятиями и топал ногами, однако тут же распорядился проводить парламентеров до самого нашего лагеря.
На этом «переговоры» с отрядом НСЗ закончились.
Командир аковцев написал, что готов встретиться с нашими представителями в домике лесника в шесть часов вечера.
— Вас будут сопровождать два взвода автоматчиков, — объявил Мочару майор Зигмунд. Он недовольно хмурился, узнав, что сам полковник намерен возглавить «делегацию».
— Много чести, — сказал Мочар. — Достаточно будет и одного отделения.
— Но я считаю...
— Не порите горячку, Зигмунд. Спокойнее. Перед нами не полк, а всего лишь кучка вооруженных разгильдяев. Не надо преувеличивать.
— Тогда на кой бес нам вести с ними переговоры?
Мочар прищурился и ничего не ответил.
4
Полковника Мочара, поручников Владека и Зэмсту возле усадьбы лесника встретили два молчаливых подхорунжих. Наших офицеров пригласили в дом.
Невдалеке толпились замызганные, небритые солдаты. Держа винтовки на изготовку, они с любопытством и откровенной завистью глазели на партизан-алевцев. Щегольски сдвинутые набекрень конфедератки, новые мундиры, блестевшие в лучах солнца автоматы произвели на аковцев впечатление. Солдаты шушукались, не решаясь приблизиться к «коммунистическому войску».
Доконали аковцев папиросы. Когда автоматчики вынули из карманов «Беломор» и «Казбек», воинство Армии крайовой не выдержало. Нерешительно подталкивая друг друга, солдаты потянулись к соотечественникам, глотая слюну и просительно улыбаясь.
Сухопарый офицер грозно прикрикнул на солдат, и те отступили назад, насупившись, отводя взгляды от ароматно струившихся папиросных дымков. [89]
Наши бойцы заулыбались, великодушно предлагали:
— Не бойтесь, мы не кусаемся. Подходите, угощайтесь!
— Давайте, давайте, чего робеете... Закуривайте.
— У нас этого добра хватает!
— Да чего же вы молчите? Рты вам зашили, что ли?
— Своих, поляков, не узнаете?
— Плюньте вы на унтера, мы и его угостим папироской.
— Эй, пан подофицер, бери «Казбек». Брось сосать дубовые листья!
Сухопарый подофицер метался между стоящими одна против другой группами и плаксивым голосом уговаривал:
— Панове жолнеже, проше не сходиться до купе. Разговаривать не вольно... Палить не вольно... Панове жолнеже, я должен следить за порядком. Расступитесь, проше панство...
Тем временем Мочар и сопровождавшие его офицеры уже сидели в комнате с высоким бревенчатым потолком.
Напротив, за столом, откинулся на стуле человек средних лет в военном польском мундире со старыми знаками различия. На мясистом широком носу блестели капельки пота. Командир отряда АК выжидающе посматривал на Мочара.
Полковник приступил к делу без предисловий.
— Пане подполковник, мы прибыли сюда, чтобы предложить вам объединиться с нами в это тяжелое время. Вам известно, должно быть, что немецкие части группируются вокруг Ближинского леса. Желательно было бы дать им отпор общими силами наших и вашего отрядов.
Офицер АК надменно взглянул на Мочара.
— Допустим, мы согласимся. Но прежде я хотел бы знать, есть ли смысл боевой части Армии крайовой входить в сотрудничество с вами. Меня интересует численность ваших отрядов.
Мочар улыбнулся.
— Пусть это вас не волнует. Солдат у нас достаточно. Во всяком случае, мы не будем обузой для вас, могу заверить. Больше того, нет смысла считать, сколько людей у вас, сколько у нас. Сравнение окажется не в вашу пользу... Пане подполковник, мне кажется, вы [90] прекрасно понимаете, о чем речь. Наш союз, если мы договоримся, будет иметь больше политический характер, нежели военный. Имею в виду ваш отряд. С военной точки зрения вы не с силах оказать нам эффективную помощь. Как видите, я говорю откровенно... Но хороший пример заразителен. Если мы с вами начнем действовать сообща, вашему примеру могут последовать другие, более боеспособные части АК. А это уже дало бы несомненную пользу фронту внутренних сил Сопротивления.
— Гм... Вас нельзя заподозрить в том, что вы прошли школу дипломатии. Однако, полковник, не ошибаетесь ли вы в оценке качеств моей части?
— Не ошибаюсь. Вы — не воинская часть. К чему громкие фразы? Сотня людей, вооруженных винтовками и одним английским стэном{26}, — вот все, чем вы располагаете, подполковник.
— Откуда у вас эти сведения?
— Пане подполковник, как офицер офицеру, открою вам секрет: у нас есть разведка.
Во взгляде, который аковец метнул в Мочара, было раздражение, глаза подполковника на миг остановились, округлились. Его уязвленное самолюбие, казалось, прорвется наружу криком и бранью. Но он сдержался. Он, как видно, умел владеть собой. Изобразив на лице подобие улыбки, подполковник снисходительным тоном проговорил:
— Я, молодые люди, политикой не интересуюсь. Я старый солдат. Мне приказано командованием выполнять определенное задание, и не вижу надобности рисковать своими людьми, ввязываться в стычки с немцами.
— Разве приказы вашего командования не предусматривают борьбы с оккупантами? — не утерпел Мочар.
— Прежде всего, они не предусматривают сотрудничества с коммунистами.
— Прискорбно, пане подполковник, — сказал Мочар. — Мы рассчитывали, что наша с вами встреча послужит началом совместных действий против гитлеровцев. Выходит, мы ошиблись? [91]
Подполковник снова холодно посмотрел на Мочара и его товарищей.
— Я выслушал ваше предложение, оно неприемлемо. Получив ваше письмо, мы, сознаюсь, ожидали другого — благоразумного шага с вашей стороны. Наше сотрудничество не исключается, но лишь при условии, что вы передаете под мое командование своих солдат, ибо только Армия крайова является настоящей реальной силой, способной противостоять нашествию иноземцев, откуда бы они ни шли — с Запада или Востока... Поэтому мое предложение таково: ваши солдаты и офицеры переходят в мое распоряжение. Я докладываю об этом высшему командованию АК, и ваш патриотический поступок, полковник, будет оценен по достоинству. Вы еще молоды, у вас впереди будущее, ваша энергия и ваш пыл...
— Мы говорим на разных языках, пане подполковник, — прервал его Мочар. — Мы — о том, чтобы бить фашистов, вы — о том, кому кем командовать... Продолжать не надо. Вы сами не верите тому, что сказали сейчас. Знаете, что это несерьезно. Хотите правду до конца? Если бы во главе сотни были не вы, а кто-то другой, с таким, мягко выражаясь, маломощным отрядом мы не стали бы вступать в переговоры. Но лично вы проявили себя храбрым офицером, сражаясь с фашистами в Тухольской пуще в тридцать девятом году, в дни нападения гитлеровцев на Польшу. Что же случилось с вами теперь, пане подполковник?
Командир отряда АК впервые за время беседы растерялся. Последние слова полковника заставили его побледнеть. Он тяжело поднялся со стула и молча забарабанил пальцами по столу. Мочар, Зэмста и Владек тоже молчали. Пауза затягивалась.
В домике лесника делать больше было нечего.
Провожаемые все теми же удивленно-любопытными взглядами солдат-аковцев, парламентеры и бойцы-автоматчики покинули лесную усадьбу.
На полпути к месту стоянки бригад Болек, шедший впереди отделения, внезапно схватился за автомат, вполголоса вскрикнул: «Ложись!»
И тотчас же все увидели немцев. Они двигались на расстоянии каких-нибудь ста шагов от партизан. Десятка [92] полтора серо-зеленых мундиров мелькало меж сосен. Шли немцы нестройно, кучкой, переговариваясь и размахивая руками. У некоторых за спиной болталось по две винтовки прикладами вверх. Вместо касок, обычной принадлежности карателей, отправлявшихся в лес, на солдатах неуклюже торчали пирожки пилоток, мешковатые не по росту мундиры топорщились складками под ремнями. В облике немцев было что-то необычное, странное.
Партизаны уже собирались ударить длинными очередями по серо-зеленой толпе, как вдруг торопливый шепот Зэмсты остановил их:
— Не стрелять! Черт... Смотрите, вот туда смотрите, — показал он рукой. — Видите? Наш Гуз, не сойти мне с этого места, Гуз!..
Старый партизан только что появился из-за куста; держа в руках автомат, он спокойно шел рядом с немцами, ничуть не смущаясь тем, что все они вооружены. Да и немцев, казалось, не волновало его присутствие. Солдаты изредка обращались к Гузу, а он что-то отвечал. Немцы шли тоже по направлению к партизанской стоянке.
— Стой, Гуз! — крикнул Зэмста, вскидывая свой ППШ. — Хальт! Хенде хох!
Партизан и немцы остановились. Узнав Зэмсту, Гуз весело объяснил, закидывая за спину автомат:
— Перебежчиков веду, товарищ поручник! К нам просятся, нас ищут.
Все еще не опуская оружия, Мочар и партизаны подошли к странной процессии. Увидев полковника и угадав в нем старшего, из толпы людей, одетых в немецкое обмундирование, шагнул высокий широколицый, до черноты смуглый человек с ефрейторскими нашивками. Щелкнул каблуками кованых сапог, вытянулся. На ломаном польском языке стал докладывать. Он — ефрейтор Багиров — и тринадцать его земляков, солдат «азербайджанского легиона», согласно указанию командования Армии людовой, прибыли к польским партизанам и готовы выполнять любые задания. Все они понимают, что немецкие мундиры на их плечах — не лестное украшение. Однако вреда полякам они не причинили. Это смогут подтвердить жители тех сел, где они побывали со дня создания «легиона». Партизанскую инструкцию [93] выполнили точно: ликвидировали трех эсэсовцев, командиров взводов в «легионе», прихватили с собой оружие, и вот — прибыли в лес...
«Легионеры» закивали головами, заулыбались, протягивая партизанам свои винтовки.
— С кем из наших вы поддерживали связь, от кого получали инструкции? — спросил Мочар.
— Ни с кем, — ответил Багиров. — Мы прочитали вот это...
Он вынул из кармана и подал Мочару аккуратно сложенную бумажку, потертую на изгибах. Полковник увидел листовку, отпечатанную на нашем типографском станке, присланном из Москвы. Мочар сам недавно помогал Янеку составлять текст этой листовки-обращения к тем, кто находится в немецких «вспомогательных» частях, с призывом переходить на сторону Армии людовой.
5
Перебежчиками, «первыми ласточками», как назвал их капитан Долецкий, занялись поручники Борек и Якуш. Азербайджанцы рассказывали каждый о себе. Познакомились они друг с другом недавно. До этого были разбросаны по разным лагерям для военнопленных в Польше и Германии.
Весной азербайджанцев начали свозить в концлагерь в Бяло-Подляске. Их согнали в отдельный барак. Кормили гнилой брюквой и отрубями пополам с древесными опилками. Круглосуточно за бараком наблюдали эсэсовцы с собаками. За малейшее «нарушение режима» избивали плетями, свитыми из проволоки. Кто быстро слабел и не мог подниматься на ноги — пристреливали возле барачной стены. Потом не стало гнилой брюквы, на одну треть уменьшили дневной рацион из отрубей и опилок. На день выдавали по стакану воды на человека...
Так прошло три недели. Затем пленников, оставшихся в живых и обезумевших от голода и жажды, погрузили в машины, вывезли за городскую окраину. Дали в руки лопаты. Эсэсовцы приказали рыть ямы. Над одной из ям поставили семнадцать человек, без разговоров скосили из автоматов. Остальным сбросили из машины груду немецкого обмундирования с ржавыми засохшими [94] пятнами крови (должно быть, мундиры сняли с убитых солдат) и подали команду переодеваться.
Вечером, построив их возле барака, объявили, что они отныне являются солдатами «азербайджанского национального легиона, добровольно пришедшими под знамена фюрера, чтобы выполнить свою миссию по охране незыблемых основ нового порядка в Европе». Нескольких человек, пытавшихся протестовать, повесили тут же перед строем.
Немного подкормив, новоиспеченных «легионеров» отправили в районы деятельности партизанских отрядов. Затем включили в состав карательных войск, разбили по взводам, приставили к ним офицеров-немцев и выдали оружие.
Но как только военнопленным стало известно, с какой целью сформирован «легион», отделение Багирова сговорилось бежать в лес при первом удобном случае. Не зная ефрейтора как следует, его вначале не посвятили в свой план. А он вдруг сам как бы вскользь намекнул, что вокруг уже нет колючей проволоки и при желании найти польских партизан будет нетрудно.
На подходе к Ближинскому лесу, в одном из сел, где расположился «легион», Багиров тайком ночью прочитал отделению партизанскую листовку. До этого «легионеры» с тоской думали о том, как отнесутся к ним, людям в немецких мундирах, бойцы-антифашисты. Поймут ли, что не по своей воле оказались среди карателей? Поверят ли, что ненависть к гитлеровцам горит в груди каждого из них, что они будут драться с оккупантами до последнего патрона, до последнего вздоха?
Листовка обрадовала.
Багиров взялся уничтожить немецких офицеров. Пользуясь правом отделенного, он вошел в дом, где остановились на ночевку эсэсовцы. Два часовых беспрепятственно пропустили ефрейтора: они тоже были из его отделения. Через минуту в деревянном крестьянском домике послышался крик, глухая возня и выстрелы. Багиров выскочил на крыльцо с пистолетом в руке. Вся группа — четырнадцать человек, — «не мешкая, кинулась из села...
И вот Багиров сидит перед офицерами Штаба главного. Волнуется. Бледность проступает сквозь смуглые щеки. Только что он выложил перед Бореком и Якушем [95] документы убитых немецких офицеров. Теперь отвечает на вопросы.
Бывшему ефрейтору «легиона» известно не все о карателях, однако его рассказ во многом дополняет сведения, которыми мы располагаем. Можно сделать вывод, что немецкие части, двигающиеся тремя колоннами к лесу, являются подразделениями полевых дивизий. Против нас выставлены также «синяя» польская полиция, отряды предателей, сколоченные в Прибалтике, недобитые «курени» украинских националистов и несколько банд власовцев. Автоматическое оружие имеют только немцы, остальные вооружены винтовками. Есть у немцев танки и минометы.
Отпустив Багирова, Мочар развернул карту. Взглянув через плечо на Якуша, спросил:
— Ну, а соседи наши как поживают, чем заняты после переговоров?
— Смылись, — махнул рукой поручник. — Энсезеты двинулись в неизвестном направлении сразу же после обмена любезностями с нашими представителями. Два часа назад исчезла и сотня АК.
6
Не дожидаясь темноты, взвод лейтенанта Швеца приблизился к селу Рейюв.
Лес вплотную подступал к селу. Партизаны, лежа в зарослях, наблюдали, как десятки людей, изнывая от жары, махали лопатами, рыли окопы, ячейки, блиндажи; сгибаясь под непосильной тяжестью, таскали на плечах бревна, разматывали тугие спирали колючей проволоки... На строительство оборонительной линии немцы согнали крестьян из окружающих сел и лесных хуторов. Рядом с мужчинами работали женщины и подростки. Пот заливал лица людей. Они с трудом передвигались среди куч сырой земли, спиленных деревьев, повозок. Между работающими ходили немцы: покрикивали, присматривали, подгоняли... Толстый, разомлевший от жары офицер в сдвинутой на затылок фуражке, с закатанными рукавами, суетился и ругался, обмеряя окопы рулеткой. Еще два офицера ожесточенно спорили о чем-то возле запыленного «мерседеса». В стороне, под навесом из досок, отдыхала группа солдат. Саперы лежали в тени [96] без мундиров, в одних трусах, курили, смеялись, играли в карты. Рядом с мундирами брошены винтовки.
Немцев было человек сорок. Они чувствовали себя беспечно, как на пикнике. Их не трудно застигнуть врасплох. Но Швеца смущало то обстоятельство, что большинство гитлеровцев перемешалось с работавшими поляками, а пуля не разбирает, где друг, где враг.
Пока Швец и партизаны тихо совещались, решали, как быть, из села выехала полевая кухня. Толстоногим громадным битюгом правил огненно-рыжий солдат, безмятежно наигрывавший на губной гармошке. Свернув с дороги, кухня остановилась невдалеке от дощатого навеса. Немцы побросали карты и сигареты, расхватали котелки и наперегонки побежали к металлическому чану на колесах.
Более подходящего момента дождаться было трудно. Швец поднялся во весь рост, срывая голос, прокричал: «Огонь!» — и начал бить из автомата.
Испуганно вздыбилась, шарахнулась в сторону раненая лошадь, впряженная в кухню. Солдат, стоявший на передке с черпаком в руках, свалился под колеса и пронзительно завизжал. Ломая оглобли, кухня перевернулась в окоп. Несколько солдат остались на земле, другие стремглав кинулись назад, к навесу, к винтовкам, не сообразив, что бегут навстречу пулям.
А крестьяне начали прыгать в недостроенные блиндажи.
Изрешеченный пулями «мерседес», проехав несколько метров, ткнулся радиатором в кучу взрыхленной земли. Из распахнутой дверцы головой вниз вывалился офицер с закатанными рукавами.
— За мной! — взмахнул автоматом Швец, и партизаны, стреляя, побежали вперед, настигая полураздетых немецких солдат, убегавших к селу. Но резкое татаканье пулемета заставило залечь, прижаться к земле. Только теперь Швец заметил огневую точку. Пулемет бил слева, из окопчика, невидимого раньше за стоявшим «мерседесом». Над окопчиком на миг приподнялись и тут же скрылись два немца без мундиров, в майках и касках. Не жалея патронов, они били длинными очередями. От бревен летели щепки, пули кромсали землю, искрились в мотках стальной проволоки, тонко посвистывая, шли рикошетом ввысь. [97]
Сплевывая трещавшую на зубах глину, Швец приказал трем бойцам ползти в обход и подобраться сзади к внезапно заговорившей огневой точке. Киевлянин Гриша Хмель и двое молодых поляков — братья Зенон и Мечислав, — работая локтями, скрылись за свеженасыпанным земляным бруствером, тянувшимся вдоль линии окопов. Не успели они отползти на десяток шагов, как из блиндажа выскочил какой-то человек в синей разорванной рубахе, прыгнул в окопчик на пулеметчиков. Затем взметнулась вверх, блеснула на солнце лопата. Пулемет захлебнулся. Взвод снова поднялся на ноги.
Первым подбежал к пулемету летчик Асланиашвили. Перепрыгнув возле машины через убитого офицера, сжимавшего в кулаке ленту рулетки, он увидел паренька, почти подростка, катавшегося по земле в обнимку с пулеметчиком. Второй номер лежал на дне окопа неподвижно, уткнувшись лицом в патронные кассеты — удар лопатой пришелся ему по затылку. Белая майка на спине немца покраснела от крови.
Пулеметчик был сильнее паренька в синей рубахе. Он прижимал его к земле, силился оторвать от себя цепкие пальцы юноши. Летчик замахнулся прикладом, но споткнулся, упал. В этот миг немец выдернул из кобуры пистолет, в упор дважды выстрелил парню в грудь. Юноша разжал руки и откинулся навзничь. Очередь из автомата летчика отшвырнула немца в сторону...
Бой был яростный и короткий, как гроза в мае. Швец взглянул на часы. С момента, когда прозвучал первый выстрел, прошло не больше десяти минут. Неподалеку от дощатого навеса и дальше, на дороге к селу, виднелись трупы гитлеровцев. Одному офицеру удалось сбежать, двух других пули настигли в легковой машине.
Среди партизан не оказалось ни убитых, ни раненых. Но юноша, которому многие из них были обязаны жизнью, истекал кровью на немецкой плащ-палатке.
Паренька подняли, уложили на самодельные носилки. Крестьяне окружили партизан. Некоторые уже держали в руках брошенные немцами винтовки. Эти люди не хотели возвращаться в села, просили Швеца взять их с собой.
Взвод сразу же вырос почти вдвое. Женщины торопливо прощались с мужьями, сыновьями, односельчанами, уходившими с бойцами Армии людовой. Да и женщинам [98] надо было поторапливаться: не следовало задерживаться там, где нашли смерть шестнадцать оккупантов.
Отряд Швеца углубился в лес.
Рядом с носилками, на которых лежал раненый юноша, брел седой бородатый старик с худыми ввалившимися щеками. Он на ходу вытирал рукавом слезы и все повторял:
— Казику, сынку муй. Лепше бы меня те пули попадли... Казику, сынку муй...
Паренек стонал, метался, порывался встать. Но потом русая голова бессильно поникла на плащ-палатку...
К ночи Швец привел отряд в Запусце, в расположение бригад.
Мочар подошел к носилкам.
— Как его имя? — спросил полковник.
— Его звали Казимеж Бурачек.
— Похоронить с воинскими почестями. Занести в списки десятой бригады!
Старик, шатаясь, отошел от мертвого сына.
— Нет больше Казика... Моего Казика... Дайте мне винтовку! Слышите, панове жолнеже, дайте! — он протянул руки к партизанам, молча стоявшим с обнаженными головами. — Дайте винтовку!
Мочар молча снял с плеча свой автомат и протянул старику. [99]