Друзья и враги

1

Вблизи шоссе по пути от Загнаньска к местечку Неклань приютилось в лесу село Шалас. Село небольшое. Деревянные домишки под соломенными крышами двумя, рядами тянутся вдоль кривой пыльной дороги.

Избушки стоят серые, молчаливые. На улице и во дворах — ни души. Из распахнутых настежь дверей сараев не слышно мычания коров, не доносится знакомый запах молока, навоза, сена. Ни скота, ни птицы, ни даже собачьего лая... Все точно вымерло, повсюду следы запустения. Сломанные заборы, выбитые стекла подслеповатых окошек, на стежках к колодцам растет бурьян.

Должно быть, так выглядели когда-то селения после чумы. Было не по себе в этом безлюдье, у жилья, лишенного признаков жизни.

Мочар сутулится, не глядит по сторонам. Придерживая автомат, рядом с ним идет Янек. У капитана Долецкого жесткие складки у рта, он поворачивается то ко мне, то к доктору Анке, хочет заговорить, но не решается нарушить тягостное молчание. Поручник Владек время от времени останавливается, заглядывает за заборы, качает головой, оглядывается назад, где, чуть отстав от нас, шагает человек десять бойцов комендантского взвода. Партизаны идут посреди дороги, и густое облако пыли поднимается под их сапогами.

В конце села, у колодца, — одинокая женская фигура. Дряхлая старуха склонилась над лоханью. Она оставалась безучастной ко всему. Появление группы вооруженных людей не напугало и не удивило ее. Не обращая внимания на нас, старуха продолжала полоскать в лохани ветхую холщовую рубаху. [51]

Доктор Анка поздоровалась с ней, спросила, куда девались жители села.

— Ниц не вем{17}, — ответила женщина.

— Да вы не бойтесь, мы же свои, поляки.

— Не знаю, — еще раз сказала старуха.

— Немцы здесь давно были?

— Не знаю...

Видимо услышав наши голоса, из-за угла соседней избы выглянуло трое ребятишек лет по пяти-шести. Потом на грубоотесанной деревяшке, торчавшей из подвернутой залатанной штанины, приковылял изможденный старик.

Сняв фуражку, вытер ладонью слезящиеся глаза и заговорил, кивая на старуху:

— Проше панов офицеров, не обижайтесь на нее. Тихая она, и как бы не в своем уме. Горе ее такой сделало. Вдова она, одна, как палец, осталась, а было у нее четверо сынов, и все — молодые, работящие. Всех четверых фашисты убили... Двоих у нее на глазах. Пьяный солдат схватил старуху за волосы, а сыновья заступились. Старший гарнизона ихнего, немецкого, что в Куцембуве стоит, Гутман его фамилия, расстрелял ее сынов, вон там, в овражке... Потому она и такая. Молчит и плачет. Немцы недавно приезжали, Гутман увидел старуху, смеялся...

Партизаны угрюмо слушали старика.

— Немцы заворачивают сюда редко, — продолжал он. — Знают, что в селе только калеки да детишки. Людей — либо перебили, либо вывезли. Горсти муки в селе не найдешь... Что им здесь делать теперь?

— Как же вы живете, чем кормитесь? — спросил Янек.

— Э, пане ласковый... Вот так и живем. Грибы, ягоды лесные да немного картофеля...

Пока старик рассказывал, женщина у колодца оставила свое занятие, молча пошла в избу и все так же молча вынесла и поставила на колодезный сруб чугунок вареной картошки.

— Не надо, — сказал Мочар. — Мы не голодны.

Он отступил на шаг от колодца, словно чугунок этот был раскален. [52]

Янек шепнул что-то на ухо поручнику Владеку, тот вынул из сумки кусок парашютного шелка, протянул старухе. Она, не понимая, смотрела на поручника, на снежно-белый шелк, на людей, что ободряюще ей улыбались, и, сообразив наконец, что это подарок, заплакала.

— Что же вам сказать, люди хорошие, как утешить... — Янек устало прислонился к колодцу. — Потерпите еще немного, скоро кончатся ваши муки. Идут к нам на помощь русские советские солдаты. И польское войско вместе с ними. Выбросят они фашистов с нашей земли, начнем мы жизнь строить по-новому, так, чтобы никто уже никогда не тянул из вас ничего.

— О, если бы дал пан бог, если бы дал... — скороговоркой отозвался старик.

— И Гутмана найдем, не скроется! — сказал Мочар на прощание и помахал рукой старухе, прижимавшей к груди парашютный шелк.

В партизанский лагерь мы возвращались подавленные, хмурые.

— Вот она, Петр, Польша тысяча девятьсот сорок четвертого года, — поравнявшись со мной, глухо произнес Мочар. — Везде одно и то же — слезы и горе, и такая беда, что во сне не приснится... Эх, сюда бы тех говорунов, что в лондонских отелях греются под пледами. Чтобы вшей покормили, чтобы по такому вот Шаласу прошлись, да немца живого, какой он есть, увидели. Хотел бы я послушать их, на что они рассчитывают, объединяя таких вот гутманов со своими ставленниками в НСЗ да Шанце, о какой Польше пекутся, натравливая поляка на поляка...

* * *

В лагере нас первыми встретили разведчики. Они рассказали о дикой расправе пьяных фашистов над крестьянами села Копце. По случайному совпадению, насильников возглавлял тот же Гутман.

В Штабе главном решили немедленно покончить с бандитским гарнизоном.

Зная, что во время схватки немцы могут выместить злобу на жителях села, Янек послал в Куцембув связных: «Пусть под каким-либо предлогом посоветуют односельчанам на ночь «уйти под землю». [53]

«Уйти под землю» означало: спрятаться в замаскированные тайники, «малины», как их называли в селах. Спасаясь от облав и арестов, люди рыли ямы-бункера повсюду — в сараях, под штабелями дров, на огородах, в домах под полом... Позже мне приходилось видеть много таких тайников. В некоторых из них можно было просидеть, согнувшись, несколько часов; другие, оборудованные не без выдумки, позволяли прожить в них не одну неделю.

Как только стемнело, два партизанских отряда покинули лагерь. Один из них повел Зигмунд, второй — Вислич.

Оставшиеся в лагере бойцы и офицеры сидели вокруг тлеющих костров, ждали возвращения товарищей. Не слышно было привычных шуток, рассказов о довоенной жизни, смеха и оживления, обычно царивших в такие часы в расположении бригады. Лагерь притих.

...Николай Рогаль долго настраивал радиоприемник при свете маленькой аккумуляторной лампочки.

— Товарищ полковник, восстала Варшава! Немцы бомбят город. На улицах идут бои... Слышимость дрянная, подробностей уловить не смог...

Вместе с несколькими офицерами мы бросились к шалашу радиста. Рогаль долго, но безуспешно крутил ручки настройки. Передача уже закончилась.

Внезапное известие о восстании в Варшаве как-то странно подействовало на Янека. Он приумолк, невпопад отвечал на вопросы. Потом отошел в сторону и сел у костра, задумчиво глядя на огонь.

Мочар тихо сказал мне:

— Он сам из Варшавы... Жену гестаповцы бросили в концлагерь. О детях — а их у Янека четверо — почти ничего не известно... Говорят, что его малыши бродят по улицам, просят подаяние... Вот оно какое дело...

В полночь к штабному шалашу подошли трое партизан. Они оказались подрывниками из группы Гураля, посланной два дня назад на железную дорогу.

Подрывники рассказали, что их группа уже пустила под откос два эшелона, взорвала железнодорожный мост неподалеку от села Ясщомб, вывела из строя на несколько суток оживленную магистраль Радом — Шидловец. После произведенных диверсий Гураль увел группу в Стараховицкий лес. Оттуда подрывники готовятся [54] выйти на железную дорогу между Скаржиско-Каменна и Вежбником. В бригаду они явились по заданию командира, чтобы пополнить запас взрывчатки.

Посланцы Гураля были страшно утомлены переходом. Мочар посоветовал им отдохнуть, отоспаться, а следующей ночью вернуться к своим. Подрывники поблагодарили и отказались. Наспех пожевав сухарей, они наполнили сумки толом и опять ушли в ночь.

Наконец примчался долгожданный гонец от майора Зигмунда. Соскочив с коня, он залпом выпил ковш воды и только после этого доложил:

— Гарнизон в Куцембуве разбит. Немцы, бесчинствовавшие в Одровонже и Сорбине, возвращаясь, напоролись на партизанскую засаду и почти все лежат теперь на лесной дороге. Наши отряды уже подходят к лагерю. Есть пленные и трофеи. — Выпалив все это одним духом, кавалерист печально добавил:

— Капитан Вислич погиб...

Вислича любили партизаны. Многие из них были вместе с капитаном в подполье, участвовали в первых тяжелых боях и походах, когда на троих приходилась одна винтовка, когда патроны подпиливали напильником, подгоняя к разнокалиберным трофейным пистолетам.

Еще в 1942 году Вислич, а точнее, Евгений Иванчук возглавил патриотическую организацию «Свит», в которой объединились молодые поляки. «Свитовцы» приняли написанную Висличем клятву, один из пунктов которой гласил: крепить дружбу с Советским Союзом. «Свит» разоблачал националистов, выпускал листовки, разъяснял крестьянам необходимость широкой борьбы с гитлеровскими оккупантами.

Организация несла тяжелые потери. Ее члены гибли в застенках гестапо. Не стало тех, кто были первыми в «Свите»: Яна Войтаса, Болеслава Бальцеровского, Болеслава Мая, Яна Гонтарчика... Но на смену павшим приходили другие. Позже члены организации были приняты в ряды ППР. Они и положили начало боевой деятельности вооруженного отряда, выросшего затем во Вторую партизанскую бригаду «Свит», командиром которой стал гимназист из Жечнева Тадеуш Май — капитан Локетек.

Вислич был ветераном антифашистской борьбы на [55] оккупированной Келецщине. Вместе с коммунистами он объединял мелкие вооруженные группы, превращал их в ударный кулак 3-го обвода.

Послышались голоса, зафыркали лошади. На поляну одна за другой въезжали повозки. Замелькали в темноте фигуры партизан.

Вислич лежал на трофейном фургоне. Луна освещала обескровленное лицо капитана, но глаза его были открыты. Гонец сгоряча напутал — Вислич был жив. Партизаны бережно перенесли его к шалашу санчасти.

Через полчаса из шалаша вышла доктор Анка. Вытирая руки полотенцем, сказала:

— Пуля из бедра извлечена, но еще четыре — в брюшной полости. Кость бедра раздроблена. Выживет только в том случае, если дать полный покой.

— Так. Понятно. Полный покой... Так. — Мочар, волнуясь, ломал в руках кленовую веточку. — Товарищ Янек, послушай... Немедленно свяжись с нашими людьми в любом населенном пункте, который поближе. Дадим товарищам все, что надо, — деньги, продукты, медикаменты. Если потребуется, будут постоянно дежурить партизаны... Вислича мы должны спасти любой ценой. Оставим при нем для охраны отделение, взвод. Но чтобы создать раненому полный покой! Понимаешь?

— Да, сделаем все.

На отбитых у немцев фургонах партизаны привезли трофейное оружие, обмундирование, боеприпасы. У фургонов, понурив головы, жались друг к другу шестеро гитлеровцев в расстегнутых, без ремней шинелях. Они стояли, сбившись в кучу, в толпе партизан.

О проведенной вылазке докладывал штабу поручник Зэмста.

Отряд, которым командовал брат Зэмсты, поручник Алим, перешел шоссе в километре от Куцембува и, не замеченный фашистами, вошел с западной стороны в село. Отряд поручника Борека, также без единого выстрела, занял южную окраину.

Гитлеровцы возвращались из Одровонжа пьяные вдрызг, шли вразброд, гогоча, напевая песни. С ними было покончено быстро, лишь нескольким солдатам удалось улизнуть в темноту.

Заслышав пальбу, Алим и Борек подняли партизан в селе. В окна помещений, занятых гитлеровцами, полетели [56] гранаты. Солдаты выскакивали раздетые, в одном белье. По ним били в упор.

Во дворе гарнизона стояло несколько грузовиков.

Вислич бросился туда: немцы пытались завести моторы. Во время схватки у машин капитана скосила автоматная очередь...

Грузовики облили бензином и подожгли. Захватив пленных, оба отряда оставили Куцембув. На выходе из села встретили третью группу во главе с Зигмундом. Вместе и направились в лагерь.

2

Вислича увезли из лагеря на рассвете. Повозка, на которой лежал раненый капитан, охраняемая шестью партизанами, в сопровождении санитарки Марыси скрылась в предутреннем тумане.

Вислич исчез надолго. Куда увезли его — об этом в бригаде не распространялись; начальник штаба был слишком заманчивой фигурой для гестаповских агентов.

Проводив Вислича, Мочар приказал привести пленных.

Шестеро немцев стояли перед штабным шалашом навытяжку, не шевелясь. Жилось им в Куцембуве, как видно, неплохо: лица сытые, припухшие от пьянства. только один был щуплый, хилый, в очках на остром длинном носу. Шинель висела на нем, как на огородном пугале. Тонкие ноги, казалось, не в силах были поднимать большие кованые ботинки с задранными кверху носками.

— Кто из вас гауптшарфюрер Гутман? — От голоса полковника все шестеро вздрогнули, попятились, удивленно переглянулись. Вопрос, видимо, удивил их.

Поручник Борек повторил вопрос по-немецки.

— О, найн, найн, герр официр...

Немцы замотали головами. Они в один голос утверждали, что Гутман был убит осколками гранаты, не успев подняться с кровати, а они — только рядовые солдаты.

— Насчет гауптшарфюрера не врут, — сказал Борек. — Алим подтверждает, что Гутман действительно убит в казарме. Его приметы сходятся с теми, которые назвали эти... — Он презрительно кивнул в сторону [57] пленных. — Я уже допрашивал их. Вот этот, толстый, — писарь; тот, длинноголовый, — шофер; худой, в очках, — телефонист; остальные — стрелки. Числятся в составе полка охранной полиции резерва. Все принимали участие в налетах на Копце и другие населенные пункты. Служат в Куцембуве больше двух месяцев.

— Спросите их, как они дошли до скотского состояния, что толкнуло их на убийства и насилия, — сказал Янек.

Поручник Борек перевел.

Грузный бритоголовый немец без пилотки быстро заговорил о том, что приказы отдавал комендант Гутман, что он эсэсовец, а они — всего лишь военнослужащие, которые подчинялись дисциплине и не имеют права не выполнять распоряжения.

Мочар прервал его:

— Старо! Надоело слушать все одно и то же. Переведите им, что Гутмана мы должны были судить в селе Шалас, и его счастье, что он не дожил до этой минуты.

— Я — словак, — вдруг пробормотал грузный гитлеровец без пилотки. Я не немец, я — словак...

— Неужели? А мундир немецкого полицейского полка? — Мочар повысил голос: — В словацком корпусе, который входит в состав германских войск, своя униформа. На вас ее нет!

— Но я словак, словак...

— Вы — бандит.

— У него в карманах было вот это, — вмешался в разговор поручник Борек и, раскрыв полевую сумку, показал нам дюжину ручных часов, кольца, серьги.

— Скажите ему, что мародеров обычно вешают. Всех их будет судить трибунал польской Армии людовой.

Тщедушный немец, не дожидаясь перевода, видимо, понял наш разговор. Захлебываясь слюной, он завизжал:

— Польской армии нет, она уничтожена! Вы не можете судить нас. Только военный суд германских вооруженных сил вправе делать это. Я буду не согласен с вашим судом, и они тоже...

Глаза Мочара сузились, рука, дернувшись к кобуре, легла на ремень.

— Уберите их, ради бога, — сказал он караульным. [58]

В тот день бригада оставила лес у села Шалас.

Перед походом построились роты. Гитлеровцев вывели на поляну, поставили перед строем. Вперед вышли члены нашего трибунала: поляк поручник Зэмста, колхозник из-под Черкас старшина Петриченко, типографский рабочий француз Жувьен.

Поручник Борек, сначала по-польски, затем по-немецки зачитал приговор. Партизаны подняли оружие.

Именем народов, борющихся за свободу!..

Треск автоматов пронесся по лесу, всполошив на деревьях птиц.

* * *

После сыроватой лесной чащобы новый лагерь у подножия Свиней Гуры, подле речушки, прозрачной как слеза, казался тихим райским уголком. Под деревьями мирно похрустывали сочной травой стреноженные лошади. Замаскированные ветками, аккуратно в ряд стояли телеги и фургоны. Выкрашенные в зеленый цвет парашюты, натянутые, как цирковые купола, заменили шалаши. Вечером казалось, что из земли поднялись гигантские сказочные грибы; шелк, освещенный изнутри электролампочками (у нас были аккумуляторы из немецких машин), отливал таинственным блеском. Партизаны разделили ватные упаковочные чехлы из-под оружия, сброшенного с самолетов, и пользовались ими как спальными мешками.

«Аристократический лагерь» — шутили партизаны, если поблизости не было Мочара, кивая на появившиеся откуда-то миски, кружки и даже вилки — принадлежности, почти забытые за последние годы. Однако полковник, обычно бросавший косые взгляды на любителей «комфорта», на этот раз, как мне показалось, сам был не против того, чтобы придать и лагерю и бригаде вид внушительного, в своем роде «богатого» хозяйства.

Янек посмеивался, поглаживая усы:

— А что? Не ударим лицом в грязь. Мы ведь гостей ждем! Гости соберутся знатные, всей Польше известные, пускай увидят, что и мы не лыком шиты.

— Гости? — удивленно приподнял брови капитан Долецкий.

Янек не успел объяснить ему. Мочар позвал нас [59] к карте. Поручник Глыба энергично взялся за дело. Кроме группы Гураля он обучил еще пять групп подрывников и доложил штабу о их готовности действовать самостоятельно. На карте разбегались паучки железных дорог, тянулись к фронту, на восток, через леса и равнины.

Майор Зигмунд водил по карте красным карандашом, отмечал мосты, крестиками рассекал магистрали. Эти безобидные на бумаге красные крестики и кружочки запылают вскоре багровыми пожарами, расколют летние ночи грохотом взрывов, скрежетом железа, превратятся в полыхающие костры эшелонов. К этим крестикам и кружочкам пойдут сдавать свои первые боевые экзамены ученики поручника Владислава Глыбы.

От карты отвлек нас дежурный по лагерю. Он доложил, что прибыл советский офицер и хочет видеть командира бригады.

Мы вышли из палатки.

* * *

Александр Филюк — молодой белокурый гигант в вылинявшей гимнастерке с белым подворотничком, с зелеными армейскими полевыми погонами капитана, в пилотке с алой звездой, — показался мне пришельцем из далекого прекрасного мира московских или ровенских улиц, сказочным призраком.

Но «призрак» был осторожен и хитроват. Говорил мало, да все так, чтобы побольше узнать и поменьше рассказать. Он недавно переброшен в тыл врага. Обстановки в Польше как следует не знает. Интересуется, в основном, перемещением немецких воинских частей вблизи Кельце. Узнал, что отряды Армии людовой действуют в районе Ближинского леса, и вот пришел, чтобы познакомиться, потолковать с польскими товарищами, уточнить кое-что.

С аппетитом жуя котлеты, приготовленные Адамом Копачем, капитан, как бы невзначай, бросал цепкие взгляды, изучал лагерь, людей, Мочара, Янека и меня. Голубые глаза его были спокойны, равнодушны, но на лице можно было уловить настороженность и напряжение мысли.

Позже вдвоем с Филюком мы сидели на берегу речушки. Завязался более откровенный разговор. Я понял, [60] что капитан вовсе не новичок в здешних краях, он прекрасно осведомлен обо всем, что происходит и в районе Ближинского леса, и дальше, в глубине Польши. Осторожность же его объяснялась просто: Филюк не раз встречал в польских лесах вооруженные группы, но не всегда они оказывались теми, за кого себя выдавали. Недавно, например, натолкнулся на отряд. Командир — седой офицер в берете — радушно встретил капитана. А через полчаса Филюку пришлось уходить отстреливаясь: отряд оказался бандой НСЗ.

— Выручила эта вещица, — Филюк похлопал по деревянной кобуре маузера. — Да и хлопцы мои помогли отбиться... Так что не удивляйтесь, приходится быть настороже. Говорят — бригада Армии людовой у Свиней Гуры стоит, но чем черт не шутит: вдруг какая-нибудь шайка и здесь под алевцев работает. Нет, я уже ученый... А пришел, чтобы увидеться. Слухи дошли, что в келецкой бригаде один... гм... новый человек появился. Дай, думаю, потолкую с ним.

Как видно, Филюку кое-что было известно об истории моего появления в этих краях, но знал он не все или продолжал хитрить.

Уловив в его речи знакомый акцент (до этого мы говорили по-польски), я сказал по-украински:

— Хватит, хлопец, играть в прятки. Откуда ты родом?

Филюк слегка растерялся:

— С Волыни...

Теперь и я едва сдержался, чтобы не ахнуть. Или он шутит, разыгрывает меня?

Но он не шутил.

Филюк действительно оказался моим земляком и даже ровесником. Больше того, наши с ним биографии были схожи. Волынский паренек из села Клубочки, Сашко Филюк в 1933 году связал свою жизнь с Коммунистической партией Западной Украины. Дважды его хватала дефензива{18}. Дважды судили: в первый раз приговорили к двум с половиной, а во второй — к шести годам тюрьмы. Мой земляк отведал тюремных похлебок и резиновых дубинок.

Перед войной Александр Филюк работал в Цумани [61] заведующим райкоммунхозом. С приходом гитлеровцев увел в леса небольшой, но дерзкий отряд народных мстителей. Под Цуманью, Клеванью и Киверцами партизаны Филюка громили немецкие обозы, жгли мосты, гоняли бандитов-националистов. Командир собственноручно подорвал не один вражеский эшелон. Год спустя, весной, отряд Александра Филюка влился в партизанскую бригаду полковника Брынского. А еще через год Филюка направили в Польшу со специальным заданием.

И вот коммунист Филюк уже не один месяц ведет тревожную, полную опасностей кочевую жизнь разведчика в тылу врага, работает «на фронт», снабжает советское командование нужными разведданными о противнике.

Я рассказал Филюку о наведении бомбардировщиков на станцию Загнаньск. У него загорелись глаза.

— Предлагаю заключить соглашение, товарищ Петр: вы — мне, я — вам. Давайте работать по принципу: все, что раздобыто, — в общий котел. Что интересует вас — я постараюсь понять, что интересует меня — вы уже знаете. Будем помогать друг другу. Идет?

— Не возражаю. Кроме вашей, есть здесь еще наши разведгруппы?

— Есть, конечно. Одна действует за рекой Пилица, группа майора Горы. Вторая высадилась недавно, возглавляет ее капитан Караваев. У них свои задачи. А у меня такое положение, что сам не знаю, как быть. Поэтому и пришел к вам... Дело в том, что вокруг — много наших советских ребят. Военнопленные, есть и гражданские, угнанные гитлеровцами из оккупированных областей. Работают они в городах и селах, кое-кого немцы заставляют строить оборонительные укрепления, некоторые устроились на железной дороге, у кулачья батрачат на фольварках, на предприятиях тоже есть наш народ. Большинство связано с польским подпольем, с партизанами. Есть и такие, кому невозможно оставаться дольше в населенных пунктах: грозит арест, и они бегут в леса. Как только увидят мои погоны, в один голос: «Прими к себе, товарищ капитан!..» Хотя я, кстати, вовсе не капитан, — Филюк улыбнулся. — Когда в Польшу шел, комиссар наш, майор Малинин, дал мне эти погоны и сказал: «Нашивай и носи. За границей многих людей встретишь. Советские офицерские звездочки будут [62] вроде твоей «визитной карточки». И действительно, моя «визитная карточка» привлекла ко мне внимание многих хороших людей. Свыше ста человек примкнуло к моей группе. Если рассудить и учесть характер полученного мною задания, — не имел я права встревать в партизанские дела. А если по совести — не могу гнать народ от себя. Еще и теперь перед глазами стоят сорок первый и сорок второй годы, вспоминаю, как сам начинал — душа болит. Язык не поворачивается сказать своим: шагом марш на все четыре стороны. В общем, принял к себе в компанию многих. Хлопцы, больше военные, горя хлебнули, руки на фашистов чешутся, сидеть без дела не хотят. И приходится иногда уважить людей: там мост мимоходом подпалим, там поезд с рельсов спихнем... Как-то заложили мы взрывчатку на железной дороге возле деревин Избица, на речушке Вепше. Несколько вагонов — в воду. А они нагружены сахаром. Вода в речушке стала сладкой, как чай. Поляки всю ночь сахар в село перетаскивали, впервые за войну ребятишки полакомились. Теперь как только появляюсь в тех краях, крестьяне с улыбкой спрашивают: «Пане капитане, кеды еще бендзе таки слодки поцьонг?»{19}

Филюк на минуту смолк:

— Отвлекся я... Так вот, наших людей здесь много... С бывшими узниками концлагерей, беглыми военнопленными, угнанной молодежью вопрос ясен. Сложнее с теми, кто надел мундир немецких вспомогательных частей. Но и такие приходят. Ведь иные пошли в эти части только для того, чтобы при случае перебежать к своим или разыскать партизан. Недавно, например, прислали ко мне парламентеров калмыки. Говорят: бить фашистов хотим, принимай под свое командование, капитан. Ответил им пока туманно, а решать надо, как с ними поступить. Есть здесь и узбеки, тоже «национальный легион». И они с тем же приходили... Что посоветуете, товарищ Петр?

— В келецкой бригаде давно воюет человек восемнадцать русских, украинцев, белорусов... Возьмем в бригаду, я думаю, и ваших. А вот о «легионерах», на [63] самом деле, надо подумать серьезно. Всем не заглянешь в душу. Я тоже уверен — большинство из них затем и соглашалось вступать в «легионы», чтобы при первом удобном случае перебежать к своим или к местным партизанам. Отъявленный предатель сам не явится к нам, знает, что церемониться с ним не станем. Придет лишь тот, кто попал в беду, но не потерял совести. Так мне кажется. Возможно, следовало бы выпустить листовки с обращением к «легионерам», чтобы они уничтожали немецких офицеров и направлялись к нам? Я посоветуюсь с командованием обвода.

— Верно! Если «легионеры» прикончат своих командиров, то вопрос будет яснее, — значит, идут к нам без задних мыслей. Многие сделают так, вот увидите! А людей, что к моей группе примкнули, передам в бригаду хоть завтра. За них можете быть спокойны, не подведут.

— Хорошо. Только прежде расскажите им о том, что Армия людова — это части Войска Польского, где свое, польское, командование, свои порядки, свои традиции. Кто готов подчиняться дисциплине и уважать традиции польских друзей, тому найдется место в бригаде. Вопрос надо ставить так: мы совместно воюем с общим врагом — фашизмом. Это наш интернациональный долг, а не одолжение кому-то. Понимаете?

Филюк кивнул белокурой головой.

— Сделаю... Да они и сами в курсе, люди-то советские... Ну, товарищ Петр, мне пора. Надеюсь, еще увидимся.

3

Упоминая о разведгруппе капитана Караваева, переброшенной в Польшу, Александр Филюк не знал, как трагически сложилась судьба этой горстки советских людей.

В тот момент когда я беседовал с Филюком на берегу речушки, за несколько десятков километров от Свиней Гуры, неподалеку от города Ченстохова капитан Караваев лежал в лесу, окровавленный, с простреленной рукой, связанный обрывком телефонного провода.

Все произошло внезапно. Едва группа, которую возглавлял капитан, выбросилась из самолета и окунулась [64] в прохладный мрак ночи, едва люди успели сообразить, что под ними густой лес, из-за деревьев навстречу им засверкали огоньки выстрелов. Стрелявшие рассчитали точно: приземляясь, парашютисты не могли даже обороняться. Некоторые повисли на деревьях, другие запутались в стропах и кустарнике, не в силах снять с ремней автоматы. Тройка, приземлившаяся первой, в том числе и Караваев, успела залечь, открыла ответный огонь, но это не спасло разведчиков. Большинство их погибло еще в воздухе, не успев коснуться чужой, так предательски встретившей их земли.

Караваев и двое его товарищей — врач и лейтенант-переводчик, — посылая короткие очереди в темноту, были уверены в том, что их постигла неудача, которая не впервые подстерегала парашютистов, шедших на «слепой» прыжок в тылу врага: они угодили в расположение гитлеровцев. Но утром, придя в сознание, скрученный по рукам и ногам Караваев не увидел серо-зеленых мундиров, не услышал немецкой отрывистой речи. Его окружали люди, одетые странно и пестро, с винтовками разнообразных образцов и систем. Люди говорили по-польски. В сознании вспыхнула робкая надежда, что ночное происшествие всего лишь трагическое недоразумение, тяжкая ошибка. Но мысль эта угасла так же быстро, как и появилась.

Человек в засаленном мундире, помахивая пистолетом, калеча русские слова, с апломбом произнес:

— Перед вами — представитель главного командования национальных вооруженных сил Польши{20}. Полагаю, вы офицер? Как диверсант, вы будете расстреляны. Но мы сохраним вам жизнь при одном условии. — Он показал на стоявшую в отдалении рацию. — Вы сообщите своим о благополучном прибытии на место, укажете координаты и запросите самолет с грузом оружия и боеприпасов. Если Советы пришлют самолет, слово чести, вы будете немедленно освобождены, вам вернут личное оружие, и при желании, как офицер, вы сможете получить командную должность в одном из наших отрядов. Я жду ответа сейчас же. Согласны радировать или нет? О том, что вы радист, нам известно. Итак, вы передадите радиограмму? [65]

Капитан, вначале изумившись наивности такого требования, теперь понял, что те, которые расстреливали разведчиков, не имеют представления ни о их назначении, ни о том, что радист, лежащий рядом с другими в лесу с простреленной головой, был единственным, кто знал шифр и мог поддерживать радиосвязь со своими. Поняв это, Караваев закрыл глаза.

С наступлением темноты ему развязали ноги, провели мимо людей, лежавших у костров, и столкнули в полуразрушенный блиндаж. Капитан увидел здесь врача и лейтенанта-переводчика. Они были ранены легко, но сильно избиты во время допросов, когда их, как и Караваева, по очереди пытались принудить радировать о присылке самолета.

На душе у капитана стало легче. Значит, погибли не все, не вся группа бесследно исчезла, поглощенная лесом. Теперь он уже не чувствовал беспомощного одиночества. Трое — это не один. Втроем можно попытаться кое-что сделать. Для начала — освободиться хотя бы от пут, развязать друг другу зубами эти проклятые проволочные узлы, что впиваются в скрученные за спиной руки...

Переводчик попробовал было заговорить с часовым, но тот молча сидел у входа в блиндаж, попыхивая цигаркой. А рядом, в сотне метров от блиндажа, дымились костры, слышались перебранка, смех и сердитые выкрики.

Раздались, приближаясь, шаги. Часовой вскочил на ноги. В проломе рухнувшего наката появилось освещенное луной мертвенно-серое лицо.

— Не надумали? Ничего, время еще есть, до рассвета далеко. Особенно тебе советую подумать, — рука с тростью ткнулась в грудь лейтенанту-переводчику. — Ты, поляк, как ты мог оказаться с ними!..

— Именно потому, что поляк... И, проше пана, закончим бесполезный разговор. Вы обещали не тревожить нас до рассвета. Я воспользуюсь вашей любезностью и как следует вздремну. До видзеня!

— Пся крев... Ты еще шутишь? Богу молись перед смертью, если ты действительно поляк. Ты еще не знаешь, что тебя ждет!

В полночь шум затих, костры постепенно угасли, луна скрылась за тучами. На смену часовому пришли [66] двое. Их не было видно из блиндажа, но они сидели где-то рядом, над головой, и тихо переговаривались. В пролом отчетливо доносились их голоса. Караваев не блестяще владел польским, и все же понял почти все, о чем говорили, и поразился услышанному. Переводчик удивился не меньше его.

Часовые вели любопытную беседу.

— Не нравится мне... эта... история, — сказал хриплый, надтреснутый голос, прерываемый старческим покашливанием. — Ты участвовал в ночном деле, Стефан?

Второй голос, молодой, робкий, ответил:

— Не был я ночью в лесу. Я в Ченстохов ходил.

— А-я-а... Ну, как поживает твоя коханка?

— Грех вам говорить такое, не коханка она мне, Обручились мы, вы же знаете... Плохо ей одной. К тете перебралась жить. От немцев прячется, чтобы не вывезли в Германию. Все молодые сейчас прячутся: облавы, людей ловят...

— А как же ты думал? И будут ловить. Всех переловят. В городе не спасешься, в лес бежать надо... А история эта мне не по душе, не нравится вчерашний бой со скочеками. Мне Бронислав рассказал, как дело было... Зачем убивали их, этих русских парней? Тебе они плохое причинили, а, Стефан?

— Пан майор сказал, что они хотели напасть на наш отряд.

— А ты веришь?

— Пан майор сказал, русские хотят уничтожить Польшу. Сделать из нее для Советов Варшавскую область и переселить сюда своих с Урала...

— А ты веришь?

— Майор говорил, они...

— Глуп ты, Стефан.

— Может быть, я и глуп, но пан майор...

— Пан майор, пан майор... У тебя должна быть своя голова на плечах. Я ушел в лес, чтобы немцев бить, а не парашютистов русских расстреливать. Пану майору твоему, конечно, такие дела с руки, он до войны в жандармерии служил, пускать кровь людям научился!

— Тише, вуйко{21}, что вы!..

— Боишься? А я не боюсь. Я сейчас думаю: влипли [67] мы с тобой в грязную историю. Майор приказал русских в бункер кинуть, руки им скрутить, а мы, как бараны... Ты, Стефан, немца сторожил когда-нибудь вот так же, как этих ребят?

— Русские расстреливают всех ксендзов. Пан майор рассказывал...

— Не знаю, что еще рассказывал тебе майор, а я своими глазами видел, как ксендза Пржибовского немцы повесили за то, что прятал раненого солдата Армии людовой. Нет, Стефан, католик ты, может быть, и хороший, но голова твоя забита мусором. Русские... Что ты о них знаешь? Что Пилсудского в Сибирь заслали при царе? Что у пана майора два фольварка отобрали на Кресах Всходных?{22} Мне наплевать и на пана маршала, и на пана майора. У меня фольварков не было и не будет. Изба была кособокая, да и ту немец сжег. А про русских ты меня спроси... Я их знаю лучше, чем твой пан майор. Я в двадцатом году на войне был. Ринулись мы на Киев и под Житомиром столкнулись с красной кавалерией. Наш уланский полк и ихний, Богунским назывался, сошлись лава на лаву... У нас у всех белые кони, все мы служаки старые были, на рубке тренированные. Я своего Цезаря пришпорил, к гриве прилег, я навстречу красный скачет, паренек, как ты сейчас, лет двадцати двух, да и я только чуть старше был... Паренек, вижу, не кадрового войска, доброволец, должно быть, в ботинках, в обмотках. Ну, столкнулись мы с ним. Он не очень ловко шашкой орудует, сильно рубит, но грубо. Изловчился я и достал его палашом по плечу. Он с коня сползает, шашку выронил, а пистоль выхватить успел... Помню, в живот меня ударило и степь вроде перевернулась...

Трое в блиндаже слушали затаив дыхание. А все тот же надтреснутый голос с хрипотцой продолжал:

— ...Очнулся, гляжу — стены белые, койки стоят... Шпиталь, значит. Лежу, живот забинтован, а головой ворочаю свободно. Вижу, с соседней койки смотрит на меня знакомое лицо. Прямо в глаза мне смотрит. Матка боска! Страшно мне стало, Стефан, страшно!.. Парень. тот, которого я палашом рубанул, с койки на меня [68] смотрит, голый до пояса, шея перевязана. Видать, крепко я достал его, да и он в долгу не остался — в самые кишки пулю мне всадил. Дернул я бинты на животе, кричу ему: «Хлоп, чего вытаращился? Я в твоих руках, добивай быстрее!..» А он говорит: «Хлоп? Ишь ты, каков пан нашелся! А отчего ж у тебя, пана, на руках мозоли? От серебряных ложек да позолоченных чашек? Или от лопаты да граблей? И почему кровь, которую я пустил тебе, не голубая? Из тех ты, видать, панов, которые ходят без штанов... Не психуй, лежи спокойно, никто тебя не тронет».

И, понимаешь, сынок, никто меня в самом деле не тронул... Вот тебе, сынок, русские. А ты — пан майор говорил...

— Вуйко, а потом как же вы?..

— Что — как? А-а-а... Обыкновенно. Война закончилась, обмен пленными был. Наших — сюда, ихних — туда. Я и уехал домой, в Польшу... Ты меня слушаешь?

— Слушаю, вуйко.

— Недалеко отсюда они стоят... ну, те, что недавно немецкий обоз разбили... Знаешь ту деревню? Иди, Стефан, скажи им: русские парашютисты, связанные, в блиндаже сидят. Все скажи. Алевцы русских не оставят в беде... Ну, что дрожишь?

— Боюсь я, вуйко...

— Ничего, ничего... Я бы сам пошел, да пуля та, в животе... Не смогу быстро... У тебя есть винтовка. И патроны есть. Вот и не бойся... Иди, сынок!

— Вуйко, а если мы их просто отпустим?..

— Можно отпустить... Но мы с тобой как же потом?.. И не дойдут они сами, раненые же... Да и леса не знают, а заставы на дорогах выставлены... Если же алевцы налетят — мы что, мы ни при чем. Наше дело маленькое — прячься в кусты...

Наверху помолчали.

— Страшно, — сказал Стефан.

— Сынок, у тебя невеста есть. У них тоже есть где-то невесты... Нельзя так, сынок. Поляки мы с тобой, не бандиты. Зверя в яме держат, а человека — грешно. Ты иди, иди, Стефан. Не забыл, как идти надо, напрямик?

— Дорогу найду... [69]

— Ну, с богом!

Зашуршав, осыпалась в блиндаж земля. Голоса наверху утихли. Пленники сидели как завороженные, боясь проронить слово, вспугнуть так неожиданно возникший мираж возможного освобождения.

Молчал и тот, что остался у пролома, — часовой. Переводчик хотел было окликнуть его, но Караваев запретил. Он понимал: человек с хрипотцой в голосе рассудил трезво. Они не смогут без посторонней помощи далеко уйти от места, где расположился отряд НСЗ. Единственное разумное решение — ждать тех, кого должен привести Стефан, если только удастся ему добраться до них и вернуться вовремя.

Тревожной была эта ночь для троих разведчиков. Они не сомкнули глаз ни на минуту. Прижавшись друг к другу, безмолвно сидели в блиндаже, и каждый мысленно отсчитывал по секундам время.

Когда в проломе наверху затуманился клочок неба, разведчикам показалось, что напрасно они истратили остаток сил на это изматывающее нервы ожидание. И, уже совсем не надеясь, услышали вдруг грохот гранаты и торопливое пулеметное татаканье.

Лес ожил мгновенно. Крики и выстрелы наполнили его. Мимо блиндажа бежали какие-то люди, сталкивались и падали, голоса их тонули в шквале вспыхнувшей пальбы.

Часовой кубарем скатился в блиндаж, вскочил на ноги, шаря впотьмах руками. Вполголоса хрипло закричал:

— Пане товарищи, быстрее наверх! Жолнеры коммунистического войска пришли!

* * *

Разогнал банду НСЗ и выручил из беды трех советских разведчиков отряд партизан под командованием капитана Бялого. Парашютистов доставили в наш лагерь, когда совещание подходило к концу.

Караваев, невысокий, коренастый, в длинной кавалерийской шинели и летном кожаном шлеме, пошатываясь, подошел к штабной палатке.

Мочар положил ему на плечо руку. [70]

— Успокойтесь, теперь все будет хорошо. Сейчас вам надо отдохнуть, подкрепиться. Потом подумаем вместе, чем вам заняться... Доктор! — позвал полковник поручника Анку. — Займитесь капитаном и товарищами.

Парашютистов отправили в санчасть. Возле палатки воцарилось молчание. После паузы заговорили все сразу. Молодежь, горячась, не скупилась на предложения.

— Вот вам, пожалуйста, еще один факт! — поручник Алим кивнул вслед Караваеву. — Сколько можно терпеть? Немедленно ударить по бандитам! Уничтожить негодяев! — Он потряс кулаком в сторону леса.

— Верно! Нельзя попустительствовать всякой швали! — поддержал его Борек.

Загорелись глаза и у капитана Локетка. У него были свои счеты с НСЗ. Не так давно одна из банд пыталась окружить два подразделения его бригады, под Локетком убили коня, несколько партизан погибло в перестрелке.

Капитан одобрительно кивал головой:

— Офицеры дело говорят! Тряхнем гадов, чтобы десятой дорогой обходили нас и советских товарищей. С немцами, сволочи, едва не в обнимку, а нам — нож в спину... Говорят, у вас, майор, тоже были потери в стычках с ними? — спросил он Зигмунда.

— Были, — мрачно ответил тот. — Двенадцать человек похоронили мы...

Народове силы збройне ненавидели все. Их верхушка, состоявшая из наиболее реакционной части старого офицерского корпуса, с самого начала взяла курс на разнузданный террор против польских патриотов, против ППР, Гвардии и Армии людовой. Бандиты стреляли из-за угла, охотясь на активистов Рабочей партии, подстерегали в засадах партизанских связных, предательски нападали на небольшие отряды Армии людовой, убивали на лесных дорогах бежавших из плена советских бойцов и офицеров, грабили крестьян, выдавали фашистам подпольщиков, а случалось — даже наводили карателей на партизанские стоянки и базы. Последнее время особенно свирепствовали банды полковника Домбровского-Богуна, неплохо вооруженные и довольно многочисленные. Не отставали от него и главари помельче — Виль, Кароль, Жук, Старый... [71]

Присматриваясь к тактике банд НСЗ, я невольно сравнивал их с ОУН{23} — бандеровцами, мельниковцами. И те и эти имели между собой поразительное сходство. Природа буржуазного национализма была одинакова, независимо от географии.

В душе я соглашался с Локетком, с молодыми офицерами, понимал их справедливое негодование. То же самое думали в эти минуты и Янек, и майор Зигмунд, и капитан Долецкий, и Мочар. Мне было хорошо известно их отношение к НСЗ. Но не всегда личные чувства — самый веский довод, когда нужно принимать ответственное решение.

Мочар словно угадал мои мысли.

— Вместе с вами, поручник Алим, я с большим удовольствием занялся бы очисткой лесов от банд Жука или Вилька, — сказал он. — Но боюсь, что этим мы доставили бы радость прежде всего господину Гансу Франку, наместнику Гитлера в Польше. Он только того и ждет, чтобы мы оставили в покое железные дороги и немецкие гарнизоны. Господин Франк от радости будет потирать руки. А как же! Поляки вцепились друг другу в глотку, а нацисты тем временем безнаказанно хозяйничают в стране.

— Но ведь НСЗ...

— Да, НСЗ — прямые пособники фашистов. Но будет ошибкой, если мы сейчас отвлечем силы от главного: от борьбы с гитлеровскими оккупантами. Дойдет очередь и до пособников...

Полковнику больше не возражали: он командир. Но по лицам молодых офицеров не было видно, что их убедили окончательно.

Тогда поднялся Янек. Он напомнил о двух часовых, благодаря которым удалось спасти капитана Караваева, и сказал, что члены Рабочей партии в тылу врага еще не развернули как следует разъяснительной работы среди рядовых из враждебных вооруженных организаций. А в этой массе, даже среди НСЗ, немало простых людей, введенных в заблуждение реакционной пропагандой, и их необходимо вырывать из гнилого болота, приобщать к справедливой борьбе за новое народное Польское государство. [72]

— Конечно, — продолжал Янек, — в сложной обстановке не всегда сразу распознаешь друзей: заслоняя их, вперед лезут враги. Но распознавать надо и тех и других. Этого требует наша партия. Мы не за углубление раскола, а за то, чтобы все здоровые патриотические силы собрать в одном строю. Речь идет о сплочении в едином национальном фронте всех поляков, ненавидящих фашизм. Двух мнений тут быть не может, и давайте на этом дискуссию прекратим. Да дискутировать и не время. Гости наши прибыли издалека. А из кухни, слышу, попахивает чем-то аппетитным... Не пора ли гостей приглашать к ужину, товарищи хозяева?

4

Эфир был забит разноязычным говором, треском, клекотом и визгом; передавались шифрованные короткие приказы, цифры, позывные, музыка, обрывки речей и воззваний, понятные и непонятные сигналы. Но сквозь нестройный и запутанный, кричащий и свистящий хор прорывались вести значительные и весомые, заставлявшие радистов срываться с места, опрометью мчаться в штаб с клочком бумаги, испещренным торопливыми записями.

Сломив сопротивление гитлеровцев, войска 3-го и 4-го Украинских фронтов во второй половине августа 1944 года перешли в наступление от берегов Днестра и в районе Ясс. Фашистский диктатор Антонеску был свергнут. Немцы бомбардировали Бухарест. Румыния объявила войну Германии. Советские войска вступили в Болгарию. Незадолго до этого советские дивизии и взаимодействовавшие с ними части Войска Польского форсировали Сан, вышли на Вислу, создали мощный Сандомирский плацдарм, готовясь к новому броску на запад...

В это наполненное волнующими событиями время связные рабочей партии получили особое задание. Ночью пошли они тайными тропами к партизанам. Пошли, избегая встреч с немецкими и полицейскими патрулями, в молчаливые села, в затемненные города. У партизанских застав обменивались паролями; осторожно стучали в окна и двери подпольных явок, конспиративных квартир. Произносили всего лишь два слова: «Свиня Гура», и шли дальше своей опасной дорогой. [73]

Услышав эти два слова, в партизанских бригадах, батальонах, отрядах ординарцы седлали командирских коней, и вооруженные группы исчезали в неизвестном направлении. Магические слова поднимали с постелей и тех, кто находился на явках и конспиративных квартирах. Сжимая в карманах рукоятки пистолетов, они под покровом ночи выбирались за село или город и тоже шагали в неизвестном направлении.

Командование обвода не случайно перевело штаб и 1-ю келецкую бригаду к Свиней Гуре. Сюда, на это место, член Центрального Комитета ППР Гиляры Хелховский, он же Янек, через своих связных предложил прибыть тем гостям, о которых он вскользь упомянул при капитане Долецком.

Ради таких гостей стоило наводить в бригаде лоск, подтягиваться, прихорашиваться. Гости ожидались и в самом деле знатные. Некоторых из них знала вся Польша, слухи об их мужестве передавались из уст в уста, обрастая все новыми подробностями; имена других хранились в глубокой тайне, потому что за раскрытие этих имен немцы обещали пачки марок и кучи оккупационных злотых.

О них летели донесения в королевский зал Краковского замка, в Варшаву и Берлин со всех концов генерал-губернаторства{24}. В штабах фашистских карательных отрядов, в службе СД, в канцеляриях гестапо не раз разрабатывались планы, как их выследить, схватить, уничтожить... Одним словом, эти люди стали поперек горла гитлеровскому наместнику Гансу Франку и его банде.

Первым из гостей в наш лагерь прибыл худощавый подвижной командир 2-й партизанской бригады капитан Локетек. Прибыл, налегке, в сопровождении четырех молодых солдат гвардейского роста, очень строгих с виду, увешанных гранатами и запасными дисками к ручным пулеметам. Вслед за ним на рассвете шумно явился капитан Гонич, командир бригады имени генерала Бема, известный своим удальством и каменным спокойствием. По одному, по двое начали съезжаться [74] командиры небольших отрядов, и как-то незаметно, тихо сходились представители руководства подпольных комитетов ППР. Из Ченстохова прибыл добродушный, совсем не похожий на подпольщика Бурский, в модной шляпе и сверкающих лакированных туфлях; из Кельце — Чиж — человек с открытой приятной улыбкой на худощавом лице; Ратушинский из Радома; товарищи из Стараховиц, Скаржиска-Камеина, Вежбника и других городов. Большинство хорошо знало друг друга. Но встречаться им приходилось не часто. Они бы могли многое рассказать, о многом поговорить между собой, но привычка к немногословию, сдержанности, выработанная годами подполья, сказывалась и здесь, в партизанском лагере. Они лишь обменивались скупыми фразами приветствий и крепкими рукопожатиями.

Хелховский-Янек пригласил всех к штабной палатке. Сложные вопросы предстояло решить сообща подпольщикам и командирам. Очень сложные.

Янек посматривал на окружавших его молчаливых, сурово сосредоточенных людей. Его лицо было озабоченно. Он знал, что многое зависит от того, какое решение будет принято здесь.

Полковник Мочар кратко подвел итоги боевой деятельности партизан и подпольщиков. В течение последних нескольких недель было пущено под откос 25 воинских эшелонов с живой силой и техникой гитлеровцев. Взорвано 13 железнодорожных мостов. Проведено 14 крупных диверсий; уничтожено более 1000 фашистов и их холуев.

Это были результаты борьбы патриотов только в одном из воеводств генерал-губернаторства. В других местах — на всей территории оккупированной Польши — также полыхали пожары, гремели взрывы, рушились коммуникации, валились с насыпи составы...

Бои и диверсии не обходились без жертв. Нанося врагу урон, Армия людова теряла и солдат, и офицеров, и верных бойцов партийного подполья. Велика была скорбь по ним — погибшим, но предельно ясна была цель, во имя которой они отдавали жизнь.

А сейчас новая большая забота: чем и как помочь восставшей Варшаве?

Где-то в огромном городе, в лабиринте улиц и подземных [75] каналов, в подвалах, на чердаках, в домах и на баррикадах сражались поляки, отважные варшавяне, горячая молодежь. Они, не задумываясь, взялись за оружие, считая, что в этом неравном бою, мстя фашистским оккупантам, превратившим польскую столицу в застенок, уставившим ее площади и бульвары виселицами, приближают час освобождения своей отчизны, вносят свой вклад в справедливое дело.

Казалось бы, тоже все ясно и понятно, и смерть сотен героев озарена великой целью. В действительности же, идя с самодельными гранатами-»филиппинками» на немецкие танки, с пистолетами — на пулеметы, варшавяне не знали, кто и зачем послал их умирать. Не знали, как не знали о происходящем в Варшаве и многие наши партизаны, восторженно встретившие первую весть о восстании. Но скоро гордость и восхищение сменились горечью той правды, которая неумолимо проникала в умы, вселяя смятение и разочарование.

Об этой жестокой правде и должен был сказать собравшимся член ЦК ППР товарищ Янек. На его долю выпала трудная задача. Но факты оставались фактами.

Несколько дней назад в Штабе главном появилась папка с обожженными по краям бумагами. Эти бумаги оказались совершенно секретными документами. Они были адресованы одному из главарей АК, но, как это случается порой на войне, папка попала не к тому, кому предназначалась. Документы носили характер директив и были составлены в верхах Армии крайовой с участием эмиссаров эмигрантского правительства, находившегося в Англии. Речь шла не столько об оперативных задачах штаба графа Бур-Комаровского, навязавшего варшавянам план вооруженного выступления, сколько о политических целях восстания.

Варшава нужна была премьеру Миколайчику и его коллегам чисто символически. Восстание, инспирированное главарями АК, ни в коей мере не являлось помощью с тыла наступавшим советским дивизиям и частям Войска Польского. Замысел польской реакции, судя по документам, заключался в том, чтобы любой ценой овладеть Варшавой до прихода Советской Армии, и именно в столице захватить ключевые политические позиции. [76]

В игре авантюристов и политических интриганов, о которой мне говорил полковник Квятковский, Варшаве отводилась роль главного козыря.

Справедливой ненавистью жителей польской столицы к фашистам воспользовалась кучка обанкротившихся махинаторов.

Можно было допустить, что оторванные от народа представители реакционной эмиграции, сидевшие в Лондоне под крылышком сэра Уинстона Черчилля, в самом деле надеялись на успех восстания. Но вряд ли надеялся на это Бур-Комаровский. Как военный «генерал» он должен был понимать, что восставшие были не в силах справиться с хорошо вооруженными войсками гитлеровцев. И все же граф Бур-Комаровский рьяно взялся за осуществление плана, задуманного в Лондоне.

Участников совещания — партизан и подпольщиков — поражала настойчивость, с которой авторы попавших к нам документов ратовали за то, чтобы добиться широкого участия в Варшавской операции Армии людовой. И это после того, как командование АК всегда отвечало категорическим «нет» или же непрошибаемым молчанием на неоднократные призывы Рабочей партии к совместным боевым действиям против гитлеровцев!

Случалось, низовые звенья АК, ее небольшие отряды, совместно с алевцами нападали на фашистские гарнизоны, воинские части, железнодорожные станции, за что впоследствии младшие офицеры-аковцы выслушивали от своего начальства тысячи проклятий, а порой получали и пулю в затылок... Любая форма сотрудничества с Армией людовой отвергалась и пресекалась реакционно настроенной верхушкой АК.

Почему же вдруг главарям Армии крайовой понадобилось видеть в пылающей, разрушаемой бомбами Варшаве вооруженные отряды, созданные ППР? Не потому ли, что и генерал Бур-Комаровский и эмигрантское правительство заранее знали, что фашисты утопят в крови восстание. Сыграв на чувствах солидарности бойцов Армии людовой с восставшими, они пытались завлечь в город боевое ядро революционных демократических сил Польши и руками карателей-эсэсовцев похоронить его под развалинами.

Товарищи, высказывавшие эту мысль, приводили убедительные доводы. Раздувая пламя в столице, реакция [77] в то же время не хотела, чтобы в нем сгорели ее отборные отряды, рассредоточенные по всей стране. Несмотря на то что бои в Варшаве достигали своей кульминационной точки, лишь мелкие группы АК двинулись к столице, а главные силы по-прежнему оставались в лесах.

Нет, генерала Бур-Комаровского и тех, кто стоял за его спиной, нельзя было назвать простаками.

Люди, слушавшие Янека, прошли сложный нелегкий путь, борьба закалила их, научила давать правильные оценки явлениям. Эти люди не один год смотрели в глаза смерти, она не пугала их. Если бы смерть любого из них могла предотвратить варшавскую трагедию, исправить то, что исправить уже было невозможно, то каждый, не колеблясь, пожертвовал бы ради этого собственной жизнью. Все они понимали также, что варшавяне вышли на баррикады не ради того, чтобы дать возможность премьеру Миколайчику въехать в столицу на белом коне. Рабочие, молодежь, интеллигенция Варшавы хотели изгнать из родного города гитлеровских оккупантов. Выступление не могло принести успеха. Однако выступление состоялось. В рядах восставших сражались тысячи патриотов. И Армия людова не могла оставаться в стороне.

Мы знали, что боевые части алевцев 1-го обвода уже примкнули к восставшим и в ряде случаев взяли в свои руки инициативу в боях, развернувшихся в рабочих кварталах города. Поэтому решили поспешить на помощь сражавшимся.

Через день после совещания из Келецкого воеводства к столице лесами двинулись три крупных отряда Армии людовой. Бойцы этих отрядов получили лучшее автоматическое оружие, их вели опытные партизанские командиры, члены ППР. [78]