Парашютисты над Секерно-Ратайе

1

Упругая струя холодного ветра швырнула меня назад. Крепкий рывок — и над головой вспыхивает огромный купол парашюта. Наступает необычная тишина, нарушаемая лишь монотонным гудением самолетов, что, невидимые, кружатся в синеватой пустоте лунной ночи. Надо мной один за другим распускаются в небе белые зонты. «...Три, четыре... семь, восемь...»

Считая, невольно увлекаюсь, забываю о земле. А земля приближается быстро. Пять костров, расположенных буквой «Т», с самолета казались немощными светлячками. Теперь они разгораются все ярче. Ветром меня сносит в сторону, костры медленно вращаются, отодвигаясь влево. Напрягаю зрение, смотрю вниз. Внезапно взору открывается темная скатерть. Не успев догадаться, что это лес, слышу треск веток, колючие иглы царапают лицо, руки, ветви хлещут по одежде. Сапоги окунаются во что-то мягкое. Почти не ощущаю толчка. В нос ударяет пьянящий запах хвои. Вокруг — молодой сосняк. Купол парашюта шелковой накидкой прикрывает небольшое деревце.

Торопливо освобождаюсь от парашютных лямок, на ощупь пробую, на месте ли диск автомата, пригнувшись, отбегаю в сторону, падаю у подножия толстого развесистого дуба.

Лес наполнен гомоном, слышны приглушенные окрики, доносятся обрывки фраз, фырканье лошадей, скрип повозок. В звуках этих как будто ничего угрожающего нет, но не обманчивы ли они, лесные звуки, в ночи на незнакомой земле? Кто знает, друзья или враги зажгли [23] костры-ориентиры, привлекая внимание прилетевших украдкой, без огней самолетов?

Лежу, жду. Настороженно сжимаю автомат. Руки начинают зудеть, по телу что-то ползает, жаля и обжигая кожу. «Вот оно что! Приземлиться-то меня угораздило в муравейник...»

Небо все еще продолжает посылать на землю «сюрпризы». Видно, как мелькают светлыми пятнами купола грузовых парашютов, ныряют в темень чащи, исчезая в ней. И там, где гаснут белые бутоны, громче раздаются оживленные голоса людей, слышатся радостные возгласы, отрывистые команды.

Мой парашют заметили тоже. К нему устремляется несколько темных силуэтов. Сдернув шелк с дерева и не обнаружив груза, незнакомцы громко ободряюще зовут, кричат в темноту:

— Скочек, скочек! Ходзь ту, товажише!{7}

Не дождавшись ответа, поляки сворачивают белое полотнище и уходят, удивленно переговариваясь. Все еще держа палец на спусковом крючке, я поднимаюсь и осторожно направляюсь вслед за ними.

Потрепанные ватные куртки, опоясанные ремнями, когда-то щегольские модные пальто, пиджаки, крестьянские свитки и немецкие шинели; фуражки, конфедератки, пилотки, фетровые шляпы; короткие карабины, трофейные винтовки и «шмайсеры»{8}, охотничьи дробовики, гранаты с деревянными ручками; разбитые, видавшие виды ботинки, самодельные лапти; польские военные мундиры со знаками различия и полуистлевшие, пропитанные потом русские гимнастерки, землистые повязки бинтов, и лица — десятки заросших, усталых, суровых и улыбающихся, по-юношески восторженных и восторженно-сдержанных, степенных лиц — все это предстало передо мной в красноватых отблесках костра, ярко полыхавшего на поляне.

Смеясь, уже что-то рассказывает капитан Долецкий. Он стоит, окруженный живописной толпой, с раскрытой пачкой «Казбека», к нему жадно тянутся десятки рук. Тут же поручники Якуш и Глыба, радист Бронислав Смоляк с рацией за спиной. Они немного растерянны, [24] смущены. На них напирают со всех сторон, обнимают, похлопывают по плечам, забрасывают десятками вопросов и не дают отвечать, потому что говорят все сразу, наперебой.

Партизан восхищает все: мундиры скочеков, глянец прикладов их новеньких автоматов ППШ, аромат московских папирос, желтые ремни портупей. Хозяевам леса хочется хотя бы дотронуться до гостей, им как будто не верится, что парашютисты не призраки, выплывшие из ночи, а живые, реально существующие люди.

— Тише, друзья! — Долецкий поднимает руку, увидев подошедших партизан со свернутым парашютом, встревоженно спрашивает: — Где нашли? В сосняке? Странно... Это парашют второго радиста или нашего командира. Но где же они сами? Времени прошло достаточно...

— Один здесь, — сказал я, выступая из темноты. — На розыски радиста надо немедленно послать людей. Костры погасить! Кто старший группы по приемке груза?

Партизаны расступились, пропуская высокого гибкого парня. Из-под суконной пилотки, лихо сдвинутой набок, выбивалась копна льняных волос. Он подошел пружинистым легким шагом.

— Здравствуйте, товарищ полковник! Я — старший группы. Какие будут приказания?

«Полковник? Почему — полковник?» — мысленно удивился я, пожимая руку парня.

— Мешки и парашюты собраны все?

— Так точно, собраны и уложены на повозки. Можно отправляться. Но пока ваш радист...

— Да, прикажите прочесать лес. Радиста не могло унести далеко в сторону. Возможно, неудачно приземлился. Придется немного задержаться. Отряд далеко отсюда?

— Километрах в пяти, не дальше.

Мне хотелось спросить старшего группы, не слишком ли увлеклись, встречая нас, польские товарищи, не кажется ли ему, что следовало бы проявлять больше осторожности. Самолеты, костры, растревоженный, как улей, лес... Если поблизости находятся гитлеровцы, вряд ли события нынешней ночи ускользнут от их внимания. [25]

Но кому не понять настроение партизан... Стоило ли омрачать их радость? Да и не рано ли было мне вмешиваться в дела людей, которые лучше моего знали окружающую обстановку, многие месяцы сражались с врагом на родной земле?..

Я промолчал. И не пожалел об этом. Через несколько минут от казавшейся беспечности не осталось и следа. Все подтянулись, посуровели. Восторженный порыв сменился деловой озабоченностью.

Исчезновение Николая Рогаля встревожило поляков. По-двое, по-трое партизаны разошлись на поиски радиста, оставив у обоза с грузом отделение бойцов с автоматическим оружием.

Мы приземлились неподалеку от села Радковице, в лесу Секерно-Ратайе. Партизанский отряд, как пояснил белокурый командир группы, сигналивший нашим самолетам кострами, располагался в районе селения Качка, в направлении к Сухеднювскому лесу. Не вынимая карты, я проверял себя, прикидывал, когда мы прибудем к месту базирования отряда при условии, если вынужденная задержка в лесу Секерно-Ратайе не продлится больше часа. По моим расчетам — придем к Качке на рассвете.

Но время шло, партизаны возвращались один за другим и не приносили никаких вестей о Рогале. Он словно в воду канул. Вот появилась на поляне последняя ходившая на поиски двойка: паренек лет шестнадцати с немецкой винтовкой «маузер» и пожилой босой дядька в жандармском кителе со споротыми погонами, оба по пояс промокшие от росы.

Скрепя сердце поиски пришлось прекратить. Нельзя было рисковать драгоценным грузом, которого с таким нетерпением ожидали бойцы Армии людовой. О дневке вблизи Радковице не могло быть и речи. Место выброски парашютистов и груза фашисты, по всей вероятности, уже засекли. Парень с льняными волосами на вопрос о противнике сначала пробормотал что-то невнятное, но, встретившись с моим взглядом, подтвердил мои опасения: да, вокруг Секерно-Ратайе размещено несколько немецких гарнизонов и «синие»{9}. [26]

Уходить следовало немедля. Партизанская группа и обоз готовы были к движению. И все же поляки и их командир оттягивали время, деликатно делали вид, что им незачем спешить, хотя и я и мои товарищи прекрасно понимали, что задержка происходит только из-за нас, из-за непонятной истории с радистом.

— Выступаем! — взглянув на часы, сказал я.

Парень с льняным чубом мотнул головой:

— Нет, почему же, мы еще можем...

— Выступаем сейчас же!

— Хорошо, — вздохнул он. — Но вы не беспокойтесь, мы оставим здесь несколько человек, они прекрасно знают местность. Радист не иголка, исчезнуть не может. Днем помогут крестьяне. Даст бог, товарищ отыщется.

Обоз тронулся. Тихо поскрипывали телеги. Понукая лошадей, беззлобно поругивались ездовые. Это были крестьяне села Радковицы; они не являлись бойцами партизанского отряда, но, не считаясь с опасностью, помогали Армии людовой.

Держась за телегу, я молча шагал по лесной кочковатой тропе. Настроение было скверное. Все шло хорошо: удачный полет, успешный прорыв в тыл врага над линией фронта под огнем немецких зенитных батарей, точный выход машин к цели... И в самом конце такая нелепая потеря... Долговязый, нескладный юноша радист стоял перед моими глазами. Еще час-полтора назад он сидел на парусиновой скамье в самолете, жизнерадостный, без тени страха на мальчишеском открытом лице, беззаботно мурлыкал какую-то песенку... К счастью, рацию нацепил на себя крепыш Смоляк, и она уцелела.

Капитан Долецкий подумал вслух:

— Неужели парашют не сработал... Эх, черт побери, обидно!

— Исключено, — возразил поручник Якуш. — Я прыгал следом за Рогалем, хорошо видел: его парашют раскрылся тотчас же.

— Да, Рогаль шел третьим, — вмешался Смоляк, — все мы, кто прыгали перед ним и после него, приземлились почти у костров. Не мог же ветер одного Николая снести в сторону.

На повозке, свесив ноги, сидел старый крестьянин, посасывал короткую трубку — «файку». Прислушавшись [27] к разговору, он повернул ко мне морщинистое лицо с пожелтевшими от табака обвислыми усами. В голосе деда слышались успокоительные нотки:

— Найдут хлопца, проше пана, найдут, лишь бы жив был. Гуз остался там, а Гуз Секерно-Ратайе, как свою оселю, знает. Всю жизнь он по лесу бродит, с самого детства; и родился, и вырос возле этого леса.

Огонек трубки время от времени озарял подбородок старика, крупный нос, седые брови. На меня смотрели добрые старческие глаза, от спокойного голоса становилось как-то легче, теплее на сердце.

— Гуз найдет, — повторил дедусь, разбирая вожжи.

Над землей стоял туман. Робкие блики раннего рассвета украсили лес серыми пятнами. Кони, повозки, люди с винтовками смутно вырисовывались в белесой мгле. Просыпались птицы. Тихо шумели листвой вековые дубы. Казалось, ничто не в силах нарушить суровый дикий лесной покой: ни война, ни время.

Когда первые лучи солнца коснулись вершин дубов и сосен, из-за дерева, поваленного бурей, поднялись двое:

— Кто идет?

Убедившись, что идут свои, партизанский пост пропустил обоз. Запахло навозом, дымком. Где-то рядом журчал ручей. На земле виднелись срубленные ветви, следы угасших костров, клочки бумаги, обрывки бинтов. Еще не видно было людей, но стало ясно: мы въехали в расположение отряда Армии людовой, в котором мне и моим товарищам предстояло начать новую, партизанскую жизнь.

2

Сопровождавший меня партизан кивком головы указал на группу военных, расположившихся у подножия огромного, в четыре обхвата, дуба. Дымя папиросами, офицеры оживленно беседовали. Перед ними на траве была разостлана карта.

Молодой полковник, заслышав шаги, поднял голову, быстро вскочил, и я очутился в его объятиях.

— Мы думали, вы еще отдыхаете, не хотелось поднимать вас в такую рань... Ну, с благополучным прибытием, товарищ Петр! Рады, очень рады видеть тебя, — непринужденно переходя на «ты», говорил он, и казалось, [28] что я уже многие годы знаю этого человека, хотя виделись мы впервые в жизни.

У полковника Мочара лицо, покрытое темным загаром, высокий лоб, тяжеловатый упрямый подбородок. Густые, чуть вьющиеся на висках волосы аккуратно упрятаны под пилотку. Когда он улыбается, обнажает белые зубы и щурит узкие глаза, на щеках появляются ямочки, отчего лицо становится очень приветливым, добродушным. В такие минуты полковник похож на простого крестьянского парня, из тех, что шумно окружали нас у костров на поляне. На вид Мочару немногим больше тридцати. Я же почему-то рисовал в своем воображении командующего вооруженными отрядами Армии людовой 3-го обвода{10} человеком пожилым, суховатым, с внешностью и манерами офицера, каких мне приходилось видеть раньше в довоенной Польше.

Отряд, в расположение которого мы прибыли утром, как оказалось, является 1-й партизанской бригадой имени Земли Келецкой. Здесь же при бригаде находился штаб обвода во главе с полковником Мочаром.

— Нам радировали о вашем вылете, — продолжал Мочар. — Мы ждали вас. Как видите, проводим небольшое совещание. Прошу познакомиться с офицерами.

Он начал представлять своих товарищей:

— Командир бригады майор Зигмунд. Начальник штаба бригады капитан Вислич. Комендант района поручник Зэмста. Поручник Борек. Поручник Алим. Поручник Бернацкий.

Все, кроме Вислича, не старше двадцати пяти-двадцати семи лет. Кое у кого на щеках еще золотится юношеский пушок. Старые, видавшие виды офицерские мундиры аккуратно заштопаны, почищены, потертые ремни оттягиваются тяжелыми трофейными парабеллумами, круглыми гранатами, на груди — бинокли. Пестрят маленькие треугольники нарукавных нашивок с буквами «АЛ» — Армия людова.

Немного постарше и командир бригады. А может быть, Зигмунд кажется таким, выделяясь среди молодых [29] офицеров плотностью фигуры, неторопливостью движений. На лице майора — строгая озабоченность человека, который в ответе за всю бригаду. К тому же в его партизанской бригаде пребывает командование и штаб целого обвода!

Не успел я как следует рассмотреть остальных, сзади послышался негромкий голос:

— Ну, где он, наш гость, с неба упавший, показывайте его!

Статный круглолицый мужчина с усиками, одетый в гражданский костюм, без фуражки, протягивал мне руку.

— Янек!

В первую минуту я смотрел на него даже с недоверием. Как-то уж слишком хорошо все складывалось. Мочар — в бригаде. Янек тоже. Как будто сама судьба помогала мне, точно по волшебству сводила со всеми, с кем надо. Товарищи предупреждали, что в Польше кроме Мочара я должен буду разыскать также члена ЦК ППР товарища Янека и в дальнейшем поддерживать с ним связь (он был представителем Центрального Комитета Рабочей партии в боевых частях Армии людовой в Келецком воеводстве). Полковник Квятковский предупреждал, что Янек, конечно, не сидит на одном месте, но Мочар поможет нам побыстрее встретиться.

И вот сам Янек пожимает мне руку...

Тотчас же посыпались вопросы. Как Москва? С кем я встречался из Комитета национального освобождения? Виделся ли с товарищем Веславом? Есть ли свежие новости с фронтов? Правда ли, что в Комитете национального освобождения работает Ванда Василевская? Что слышно о новой земельной реформе, которой так ждут польские крестьяне?

Потом Мочар вкратце ввел меня в курс дел, решавшихся в то утро командованием обвода и бригады.

В последнее время заметно увеличился приток добровольцев, готовых сражаться в рядах Армии людовой с оккупантами. Однако рост отрядов тормозился из-за недостатка оружия и боеприпасов. Как только полковнику доложили, что советские самолеты благополучно доставили все необходимое, он немедля созвал офицеров. Вместе с ними Мочар и Янек намечали на карте пункты сбора бойцов-новичков и мелких разрозненных [30] групп, за счет которых решено создать в воеводстве еще несколько самостоятельных партизанских отрядов. По заданию Янека подпольные ячейки ППР в селах выделили связных, и те проведут к местам, обозначенным на карте, всех, кто ждет сигнала, чтобы собраться в лесу.

— Теперь, товарищ Петр, веди к своим скочекам, знакомь с прибывшим пополнением, — сказал Янек.

Все мы направились к ручью, где расположились мои друзья — парашютисты.

Лес, в котором разместилась бригада, был очередным партизанским бивуаком. По всему видно, что партизаны не собирались оставаться здесь надолго. Нет на лесной поляне ни шалашей, ни землянок, «и каких-либо иных признаков «оседлой» жизни.

Лагерь уже пробудился. Над кострами бурлила похлебка. Партизаны чистили оружие, плескались у ручья, брились.

Капитан Долецкий успел освоиться с обстановкой, принялся за дело. Разложенные на парашютных полотнищах, блестели автоматы ППШ, ручные пулеметы, противотанковые ружья, мины, лежала взрывчатка. Вокруг сидели молодые ребята, чуть поодаль — предусмотрительные партизаны-старики, с некоторой осторожностью посматривавшие на толовые шашки и противотанковые гранаты. Капитан объяснял соотечественникам, как обращаться с новым, еще незнакомым оружием.

При дневном свете резче, чем ночью, бросились в глаза торчащие из курток клочья ваты, заплатки всех цветов на одежде, лохмотья; хуже всего было у поляков с обувью — добрая половина бригады «щеголяла» в ошметках. Кто стянул развалившийся ботинок куском проволоки, кто натянул самодельные чувяки из шинельного сукна, а многие были совсем разуты.

Перехватив мой взгляд, Мочар нахмурился:

— Тяжело приходится людям... Не один год воюем. Обмундировываемся кто как сумеет. Что у немцев отнимем, то и наше. Обносились, обтрепались. В селах и того хуже. Нищета. Голодает народ. Крестьяне рады бы нам помочь, да нечем: немец все подчистил под метелку. Одежду фашисты берут, хлеб берут, скотину угнали, птицу перестреляли; полвоеводства проедешь — петушиного крика не услышишь... Да что рассказывать, [31] сам все увидишь в первом же хуторе. Ты, Петр, как себе хочешь, но парашютный шелк и мешки из-под груза мы разделим по-братски: немного оставим партизанам, а остальное раздадим по деревням, тем, кто выручает нас продовольствием.

— Конечно, — согласился я. — И примите от меня, ради бога, побыстрее мешок с деньгами. Пятьдесят тысяч злотых. Вон поручник Глыба сидит на нем, ни на шаг не отходит, караулит.

— Вот это кстати, вот за это спасибо! — обрадовался Яяек. — Партизанам — оружие, а подпольщикам злотые нужны не меньше, чем в лесу автоматы. Бумаги б еще для листовок нам...

Сказал и смутился. Посчитал, видно, что хватил чересчур.

На опушку поляны вышли трое партизан с винтовками, за ними следом вынырнула из чаши одноконная крестьянская повозка.

— Везут! Везут! — не то испуганно, не то радостно закричал поручник Якуш и, махнув мне рукой, побежал навстречу повозке.

Еще издали я узнал нашего исчезнувшего радиста. Рогаль лежал в повозке на охапке сосновых веток, вытянувшийся, длинный, лицо побледнело, осунулось, только глаза блестели живо, лихорадочно. Увидел меня, попытался приподняться — и не смог, уронил голову на парашютный ранец, невесело пошутил:

— Прибыл, товарищ командир десанта, в персональной карете. Разрешите докладывать?..

Попросив закурить, Рогаль с любопытством оглядел Мочара, Янека, офицеров, окруживших повозку, и начал рассказ о своих ночных приключениях:

— Парашют мой оказался с норовом, решил подержать меня между небом и землей. В общем, приземлился я не на грешную землю, а повис на высокой сосне, запутался стропами в ветках и раскачиваюсь, точно елочное украшение, — ни туда ни сюда. Так до утра и болтался маятником. Начало рассветать — испугался: «Вдруг немцы появятся? Голыми ж руками возьмут или продырявят, как мешок, пулями...» Смотрю вниз — далековато лететь без парашюта, но выхода нет, к стволу дерева не могу дотянуться. Была не была!.. Раскрываю одну застежку и — кувырк головой вниз. Что [32] потом было, не помню. Очнулся уже на телеге. Рядом люди, на немцев вроде бы не похожи, и говорят по-нашему, по-польски... Голова трещит, а кости вроде целы; до свадьбы, думаю, заживет...

Белокурая молодая женщина оттеснила от повозки партизан, склонилась над Рогалем. На ней ловко сидела военная форма со знаками различия поручника. Волнистые светлые волосы спадали на плечи, на узенькие полоски офицерских погон. Белые красивые пальцы легко, но настойчиво ощупывали голову, руки, грудь, ноги радиста.

— Наш доктор Анка, — вполголоса проговорил Мочар. — Она здесь и хирург, и терапевт, и дантист...

А белокурая голубоглазая партизанка, осмотрев Рогаля, улыбнулась и распорядилась:

— В сангруппу его, товарищ Гуз! Через недельку, юноша, будете танцевать краковяк, а сейчас лежать, не двигаться — полный покой!

3

Путь 1-й бригады лежит на запад.

Двигаемся ускоренным маршем. Изредка мелькнет светящимся жучком огонек папиросы, треснет под ногой сухой валежник да приглушенно чертыхнется кто-нибудь из бойцов, наткнувшись в темноте на куст или прогнивший пень.

Где-то слева и справа, оберегая колонну на марше, бесшумно идет боевое охранение. Все начеку, глаза ощупывают лесной мрак.

В ночной тиши звуки слышны издалека. С востока, от Вислы, доносятся неумолкающие раскаты артиллерийской канонады. Где-то близко урчат моторы. Гул их никого не пугает: все знают, что мы приближаемся к селу Михнюв, а рядом с населенным пунктом пролегает шоссейная дорога.

Бригада спешит отдалиться от леса Секерно-Ратайе. Партизанские разведчики вечером доложили, что среди жителей окружающих деревень стремительно разнеслась молва о высадке советского «парашютно-десантного полка». Немецкие гарнизоны в Вежбнике, Сухеднюве приведены в боевую готовность. Гитлеровцы нервничают. Дороги в города перекрыты заставами. [33]

В расположение батальона эсэсовцев, запрудившего три дня назад Бодзентын, отовсюду стекается полиция, посты полевой жандармерии. Похоже, враг готовится к прочесу небольшого лесного островка у села Качка. Не ввязываясь в бой с эсэсовцами, Штаб главный (так называют поляки штаб обвода) принимает решение увести 1-ю бригаду имени Земли Келецкой в глубь Сухеднювского леса.

Полковник Мочар где-то впереди, в голове колонны. В центре — небольшой обоз с боеприпасами, повозки с радиоаппаратурой, штабной взвод. Замыкает колонну майор Зигмунд. С ним два отделения автоматчиков. Янек и я тоже идем в хвосте колонны. У Янека на плече новенький автомат ППШ, под пиджаком за поясом засунуты запасные магазины с патронами. Сейчас он просто боец, шагающий вместе с другими бойцами в тыловом прикрытии партизанской бригады.

Колонна приближается к железнодорожной магистрали, что пролегает из Скаржиско-Каменна к городу Кельце — административному центру воеводства. Двухколейная дорога питает немцев на Висле. По данным разведки, она хорошо охраняется. Магистраль на нашем пути — препятствие, но ее не обойдешь стороной.

* * *

В то время когда головные колонны партизанской бригады находились примерно в полутора километрах от железнодорожного полотна, к невысокой насыпи, прячась в кустарнике придорожной посадки, пробиралось несколько темных фигур. Впереди полз худощавый подвижной человек в польском офицерском мундире.

Стояла тишина. Слева от насыпи, у густой синевы леса, едва различимое в темноте, раскинулось небольшое село. Холодно поблескивая, убегали вдаль рельсы. Внезапно вдали возник маленький движущийся огонек. Он приближался, и через несколько минут над головами приникших к земле людей пронесся, пыхтя, паровоз с коротким составом: на платформах громоздились танки.

И опять тишина...

Раздвинув припудренные горькой пылью сухие стебли полыни, человек с винтовкой напряженно ждал, прислушивался. Вот едва слышно зашуршал гравий, размеренно зашаркали шаги. Смутно очерченные на [34] фоне неба, от будки путевого обходчика двигались два силуэта. Тускло серели каски. В такт шагам колебались короткие стволы автоматов, висящих поперек груди. Немцы шли по шпалам спокойно, не торопясь, о чем-то негромко говорили, посмеивались.

Партизан, лежащий в полыни, сделал предостерегающий жест. Товарищи замерли. Он медленно поднял винтовку, напрягая зрение, поймал на мушку расплывчатое светлое пятно чуть пониже темной каски, плавно нажал спуск. Негромкий хлопок — и немец, шагавший слева, сдавленно вскрикнул. Прижав к лицу ладони, он начал раскачиваться, как пьяный, шагнул в сторону и повалился навзничь. Стукнувшись о рельс, лязгнула каска.

Второй солдат опешил. Не понимая, что случилось, он стал над лежащим, расставив ноги в коротких сапогах; сердясь, с досадой сказал по-немецки:

— Иоахим, не дури. Поднимайся, ну... Что за идиотские шутки!

Из полыни хлопнуло еще раз, как будто штопором выдернули из бутылки пробку. Но солдат уже не слышал странного звука. Пуля ужалила его где-то возле сердца.

Когда все было кончено, человек в польском мундире поднялся из бурьяна в рост, как бы изумляясь посмотрел на винтовку, отряхнул бриджи и направился к мертвым охранникам.

У поручника Зэмсты был верный глаз, а винтовка бесшумного боя, проделавшая длинный путь в Польшу, разила точно. Белобровый капитан со шрамом не преувеличивал. Эта винтовка была страшным оружием в руках хладнокровного стрелка.

* * *

Снятых Зэмстой охранников мы увидели под насыпью четверть часа спустя, когда броском пересекали железнодорожную магистраль у села Оселкув. Едва успели автоматчики, замыкавшие колонну, перемахнуть через полотно, раздался частый нарастающий перестук колес. Майор Зигмунд крикнул: «Ложись!», и мимо нас на большой скорости прогрохотал эшелон в сторону Скаржиско-Каменна. Догоняя колонну, мы снова услышали [35] шум: поезд пронесся длинной темной стрелой и исчез в ночи в направлении Кельце.

«За десять минут — два эшелона. Бойкая магистраль, бойкая...» — подумал я.

Удачный переход через железную дорогу разрядил напряженность: люди заговорили, послышался смех, шутки; радостное возбуждение охватило партизан.

«Бойкая магистраль, бойкая. А если попытаться... Интересно, что скажет Янек?»

Вкрадчиво трогаю его за рукав.

— Товарищ Янек, а немцы-то скоро спохватятся, обнаружат исчезновение двух солдат. Выходит, проскользнуть незамеченными нам все равно не удалось...

— К чему клонишь, товарищ Петр?

— Эшелоны снуют туда-сюда, а участок, где мы только что прошли, остается пока без охраны. Выгодная ситуация. Может, воспользуемся, а?

Общее приподнятое настроение, по-видимому, передалось и Янеку.

Вопреки моим опасениям, он отвечает мальчишески задорным тоном:

— Повалить эшелончик задумал? Так это же наша партизанская обязанность, и зевать в таком деле грешно... Подрывники здесь есть?

Подрывников рядом не оказалось. Боясь, что розыски подрывников разнесут слух о нашем замысле и он дойдет до Мочара, а полковник вряд ли разрешит эту диверсию, я торопливо спросил:

— Кто хочет со мной, товарищи?

Меня окружило человек десять партизан. Среди них вижу молодого поручника Бернацкого, Болека — высокого парня с фигурой спортсмена, что распоряжался приемкой груза, сброшенного с самолетов; к моему удивлению, вижу доктора Анку и даже... майора Зигмунда!

Но рассуждать о составе группы некогда. Прихватив с собой тол, воровато оглядываясь вслед уходящей бригаде, мы бежим назад, к железнодорожной насыпи.

Вдвоем с Болеком выползаем на полотно. У Болека немного дрожат руки. Отстраняю его локтем, разгребаю пальцами мягкую, податливую землю. Шпалы слегка попахивают нефтью, холодные рельсы покрыты росой. [36]

Ночью свежо, и все же горячий соленый пот проступает на моем лице.

Еще несколько минут, и заряд тола уложен, шнур прикреплен к чеке взрывателя. Пятясь, утюжа животами гравий, мы с Болеком сползаем вниз, к товарищам, что лежат вдоль насыпи.

Поручник Бернацкий щелкает замком ручного пулемета.

— Хотя бы состав стоющий подвернулся. Обидно будет, если порожняк налетит, — шепчет доктор Анка.

Майор Зигмунд, посмеиваясь, покашливает в кулак:

— Порожняк пропустим, подождем, другой появится... И так, и иначе задаст нам Мочар перцу. Если уж страдать, так чтобы за дело. А получить нагоняй, извините, доктор, за вонючий телятник, — досадно... Действовать, друзья, быстро, без заминки. Услышим взрыв — огонь из всех стволов по вагонам. Если в эшелоне окажутся солдаты противника — мчаться панству со всех ног без гонору по этой балке до лясу, иначе пулковнику Мочару некому будет делать внушение... Внимание, товарищи, — уже серьезно бросает майор. — На дороге вижу людей. Спокойно, не двигаться!

На путях замелькали тени, послышался встревоженный говор, блеснул и угас луч карманного фонарика. Кажется, подошла смена охране, немцы натолкнулись под насыпью на убитых солдат. Хорошо еще, что мы залегли метрах в двухстах левее...

И тотчас же вдали замерцал огонек: к нам быстро приближался эшелон. Немцы на насыпи забегали, загалдели. Распоров темень, взлетела ввысь ослепительно яркая желтая ракета.

— Холера ясна! — приподнялся Болёк. — Неужели остановится...

Машинист резко сбавил скорость, с каждой секундой замедляя движение. Вот эшелон почти приблизился к месту, где был заложен тол, и остановился.

От огорчения и злости я кусал губы. Но раздался протяжный перезвон буферов, вагоны дернулись в последнем судорожном движении, подтолкнув паровоз на нужные полметра.

— Болек, давай!!!

Полыхнул, взвился сноп огня, грохот покатился по земле и эхом отдался в лесу, дождем посыпалась мелкая [37] крупа гравия, обломки шпал, комья земли. Паровоз издал глубокий вздох и, точно кланяясь неведомой силе, начал сползать в воронку.

Партизанская цепь ударила дружным залпом, засверкали выстрелы. Пули решетили черное тело паровоза и тендер, сквозь железо со свистом вырывался пар.

Пулемет в руках Бернацкого плясал, поручник повел дрожащим стволом правее, вдоль вагонов. Зазвенели стекла.

Эшелон был нем, в ответ не раздавалось выстрелов.

Партизаны кинулись к составу. За паровозом темнело несколько коробок пассажирских вагонов, а дальше тянулось множество платформ, на них стояли большие, крытые брезентом трехосные грузовики и тягачи.

— Выходи! Хенде хох!

Но в классных вагонах — ни души. Должно быть, немцы успели выскочить на противоположную сторону насыпи и сбежали, не пытаясь защищать эшелон.

— В моторы бейте! В моторы!.. — крикнул я во все горло, выпуская длинную очередь в радиатор грузовика. Доктор Анка, Зигмунд, Бернацкий, бойцы перебегали от платформы к платформе, стреляли в упор в тягачи и машины. Бронебойно-зажигательные пули «дегтярева», грызя металл, высекали искры и голубоватые фосфористые дымки.

Заметив возле будки путевого обходчика стог соломы, партизаны перетащили его охапками к эшелону. Пылающая солома полетела на платформы, под колеса машин, на брезенты. Запахло жженой резиной. Болек швырнул противотанковую гранату в паровозную кабину — взрывом разворотило топку, из кабины полыхнул фейерверк раскаленных углей.

В суматохе никому в голову не пришло заглянуть под брезент, в кузовы грузовиков.

Когда железнодорожная насыпь осталась далеко позади, мы остановились, вытирая с лиц пот и копоть, и не без, удивления посмотрели друг на друга. В руках у доктора Анки оказалось несколько свернутых одеял. Болек тащил сумку, в которой было с десяток банок консервов. Один из партизан прижимал, к груди разбитый радиоприемник «Телефункен». Трофеи были не ахти [38] какие, а главное — никто не мог внятно объяснить, когда и где взял он их из эшелона.

Зато позади над железной дорогой поднималось зарево. Минутой позже мы услышали сильный взрыв. Потом еще взрыв, еще... В темное небо взлетали огненные брызги.

По-видимому, в грузовиках были снаряды, авиабомбы и другие боеприпасы. Между взрывами слышалась частая беспорядочная трескотня.

Партизаны повеселели.

4

— Считаете, что победителей не судят, и радуетесь? Может быть, прикажете по случаю вашей вылазки на железную дорогу выпустить специальную листовку или провести митинг?

Мочар ходил по поляне взад-вперед. За отрывистыми фразами, которые он бросал в нашу сторону, слышался сдержанный укор.

— Нам радировали, чтобы мы встретили полковника Петра Леоницкого. Но в радиограмме не упоминалось о Лесницком-подрывнике. Или что-то напутали, а, товарищ Петр?

Только теперь наконец я понял, почему в бригаде меня называют полковником. «Вам присвоено звание... Войска Польского...» Вот что хотел сообщить Квятковский в последнюю минуту перед вылетом.

Думал ли я когда-нибудь, что мне, волынскому пареньку, выросшему в многодетной нищей семье, мне, коммунисту, еще в юности ставшему подпольщиком, боровшемуся с пилсудчиками, преследуемому полицией, шпиками, «двуйкой», — думал ли я, что придет время и люди новой, в огне рождающейся Польши предложат мне мундир старшего офицера своей армии? Моим первым партийным учителем и наставником был ровенский рабочий коммунист поляк Станислав. Польские товарищи были в числе моих друзей в тюремных застенках Ровно и Люблина. И они и я часто мечтали о будущем. В этих мечтах была твердая вера в конечную цель нашей общей борьбы. Но погоны польского полковника... Еще пять-шесть лет назад даже мысль об этом показалась бы невероятной, фантастической. [39]

Я невольно и не совсем кстати улыбнулся. Но Мочар уже не смотрел на меня. Круто повернувшись на каблуках, он принялся за майора Зигмунда:

— Я делаю сегодня открытие за открытием. Оказывается, майор, вы тоже подрывник? Любопытно! А в штабе обвода почему-то считают, что вы командуете бригадой имени Земли Келецкой...

Ничего не скажешь, картина весьма впечатляющая: представитель Центра, командир бригады, единственный наш специалист-медик, забыв обо всем, идут в лихой налет на фашистский эшелон. Да, да, знаю, все закончилось благополучно. Но могло случиться другое. А будь в эшелоне войска? Чем в таком случае закончилась бы ваша легкомысленная вылазка? И это теперь, когда дорог каждый офицер, каждый командир... Удивительно! Думаете, у меня не чесались руки, когда рядом грохотали вражеские составы?.. В общем, я не намерен представлять вас к орденам! За подобные художества следует мылить шеи на партийном собрании. Полагаю, вы такого же мнения?

Он остановился перед Янеком. Тот отвел взгляд, что-то пробормотал.

— Ах, вот оно что... Оказывается, тут заговор. — Мочар минуту молчал и, не выдержав до конца взятого тона, рассмеялся. — Черти вы, так же нельзя... Да понимаете вы хотя бы, что не правы?

И Янек, и Зигмунд, и я виновато опустили головы. Мы не пытались оправдываться. Мочар был прав. Но эшелон с машинами и боеприпасами все же сгорел... Вернувшаяся из-под села Оселкув разведка утром сообщила, что движение поездов на дороге приостановилось по крайней мере на сутки. Взрывами разворотило насыпь метров на пятьдесят.

— Приходится сознаться, полковник: действительно, несерьезно получилось с эшелоном, будь он неладен, — вздохнув, сказал я.

Мочар взглянул мне в глаза:

— Если так, еще полбеды... Вопрос исчерпан, будем считать, что договорились. Кстати, хочу сообщить новость. Решением Крайовой рады народовой части Армии людовой преобразуются в подразделения действующего Войска Польского. Вам, лихачам, это особенно полезно знать. Понимаете? Отныне партизаны будут солдатами [40] и офицерами польских вооруженных сил, подчиненных единому командованию. Будем укреплять дисциплину, а бегать самовольно на диверсии... — Мочар погрозил пальцем. — То-то же!

Он предложил собрать партизан и сообщить о полученном решении Крайовой рады народовой. Мне же хотелось повременить. Ночью мы ожидали самолеты с очередной партией груза. Если приняли во внимание мою просьбу, переданную недавно по рации ставшим на ноги радистом Рогалем, то среди груза, который будет доставлен нам через линию фронта, могут оказаться хорошие подарки. Их вручение желательно было бы приурочить к такому событию, как слияние Армии людовой с Войском Польским.

О радиограмме, переданной мной, Мочар не знал. Не объясняя, в чем дело, я посоветовал порадовать бригаду новостью завтра поутру, когда получим и раздадим партизанам новую партию оружия.. Мочар согласился. Не возражал и Янек.

Мы находились в лесу в двух километрах от села Шалас. Часть партизан отправилась к Свиней Гуре подготовить место для приемки груза с самолетов (этот район мы указали в ответ на запрос по радио о наших координатах). Остальные подразделения укрылись в чаще.

Над лесом с утра рыскали два «костыля» (немецкие самолеты-корректировщики), поэтому полковник запретил жечь костры. Помпохоз Зигмунда, сержант Валигура — черниговский колхозник, бежавший из лагеря военнопленных к польским партизанам, — раздавал бойцам скудный сухой паек.

Позавтракав сухарями, мы с Янеком стали определять дальнейшую партизанскую судьбу скочеков, прибывших вместе со мной. Мне казалось неудобным решать такие вопросы без участия Мочара, но Янек, посмеиваясь, покрутил ус:

— После истории с эшелоном полковник первым предложил ввести тебя в Штаб главный. Я тоже член штаба, так что этика соблюдена... И вообще, Петр, должен сказать тебе, наш полковник не из обидчивых. Парень он простой, рабочий из Лодзи, к толковому совету всегда прислушивается. Взаимопонимание у нас с ним полное... Так вот, насчет скочеков. С капитаном Долецким [41] решено: он пойдет к майору Зигмунду офицером по пропаганде. Иными словами — комиссаром бригады будет. Мочар — за, Зигмунд — тоже. Как ты смотришь на это?

— Думаю, такое дело Долецкому в самый раз. Речь и шла о том, чтобы использовать его та политработе. Мнения сошлись — и прекрасно. Капитан справится: у него есть необходимый опыт.

— А поручник Глыба?

— Владислав Глыба — сапер, отлично знает минное дело. Будет учить людей, инструктировать подрывников, минеров.

Янек утвердительно кивнул головой.

— Это хорошо: среди партизан мало кто знаком с новыми образцами мин, только единицы умеют обращаться со взрывчаткой... А третий из твоей группы, говорят, разведчик?

— Да, поручник Якуш служил в полковой разведке. Специалист по «языкам»: таскал их у немцев из-под носа. Храбрый хлопец.

— Такие нам тоже нужны. Подключим Якуша к офицеру разведки Бореку.

Теперь о радистах. Оставим Рогаля и его рацию в твоем и моем распоряжении, а Смоляка передадим как подкрепление в радиогруппу Штаба главного. Я уже говорил с Мочаром. Полковник не возражает.

— Конечно, так будет удобнее...

Спустя час в лагерь бригады начали возвращаться высланные ночью разведчики. Они побывали в окрестных населенных пунктах и принесли немало интересных сведений. В Сухеднюве, по рассказам крестьян, гитлеровцы прячут какое-то засекреченное орудие, установленное на специальной железнодорожной платформе. Ежедневно платформу отправляют в рейс, в прифронтовую зону. Орудие{11} производит там десятка полтора выстрелов и возвращается к своему замаскированному месту стоянки.

В десяти километрах от передовой немцы спешно строят второй оборонительный рубеж, а еще на несколько километров вглубь возводят третью линию траншей, [42] минных полей, противотанковых заграждений; линия эта тянется через Малогощу — Кельце — Бодзентын — Островец.

Вследствие диверсии у Оселкува на станции Загнаньск скопилось несколько воинских эшелонов с боеприпасами, техникой и горючим.

Набросав текст радиограммы, я тотчас же отдал ее радистам, попросил срочно отправить в Москву. Потом мы с Янеком пошли знакомиться с пополнением, прибывшим в партизанскую бригаду.

У села Шалас был один из таких пунктов сбора, что наметили Янек и Мочар, готовясь принимать новых бойцов. Связные из подпольных групп ППР, действовавших в городах Вежбник, Стараховйце, в селах Свисьлина, Бронкувице, Жепин, Радковице, немедленно приступили к отправке добровольцев в лес.

Слух о новичках и о том, что среди них есть женщины, мигом разнесся по бригаде. Партизаны с рвением принялись за свой туалет. Молодые офицеры срезали бахрому со своих потрепанных шинелей. Поставив ногу на пень, полковник Мочар ожесточенно полировал голенище куском сукна от немецкого кителя.

Янек толкнул меня локтем:

— О, кобета{12}, кобета, что можешь сделать ты с мужским сердцем... и даже с сапогами. Войне конец, нех жие милосць!{13} Но нет худа без добра: даже Гуз, этот лесной медведь, и тот, глотая слезы, скоблит щетину... Чудеса!

А новички, расположившись в стороне под деревьями, робко переговаривались между собой, с завистью посматривали на автоматы и винтовки алевцев. Увидев серебро нашивок на петлицах Мочара, старик крестьянин лет шестидесяти, седой, высокий, с топором за поясом, вытянул руки по швам. Слева и справа от него встало два белокурых ясноглазых парня. Крепкие, стройные, они были похожи друг на друга, как близнецы. Все трое степенно поклонились Мочару.

— Примите до народного войска, пане пулковник, — сказал старик. — Это сыновья мои, Зенон и Мечислав. [43]

Пришли к вам всей семьей. И жена моя пришла бы, да не успела... убили немцы третьего дня.

Мочар пожал им руки.

— Просим брони{14}, пане пулковник! Брони!

— От швабов житья не стало!

— Детей наших угоняют на каторгу!

— Все забрали, хлебной корки в доме не осталось...

— Деревни опустели, обезлюдели, только собаки воют ночами...

— Брони нам дайте!

На лицах скорбь и ненависть, возбужденно блестят глаза, гневно сжимаются кулаки.

Мочар, хмурясь, слушает, успокаивающе поднимает руку:

— Дадим оружие, друзья, скоро дадим! И фашистов вместе бить будем.

К Янеку нерешительно приблизился широкоплечий невысокий мужчина, в костюме городского покроя, с плащом, переброшенным через руку.

— О, пан Згадла! Какими судьбами?! — Янек удивлен или делает вид, что не ждал встречи с широкоплечим.

— То, проше пана, долго рассказывать, — мужчина поправляет на переносице очки. — Как видите, пришел, Не мог дольше оставаться в Вежбнике.

— А как же насчет невмешательства в дела политические, пане учитель? На кого оставили своих учеников?

— В Германию учеников увезли... Прошу пана, был я глуп и не мог понять вас и наших пэпээровцев. Теперь, хотя и поздно, а понял наконец. Думаю, что понял...

У них с Янеком идет свой, только им понятный разговор.

А перед Мочаром все новые люди. Одни, теряясь, мнут в руках фуражки, сбивчиво рассказывают о себе, другие по-военному щелкают каблуками стоптанных башмаков, чеканят:

— Уланской дивизии жолнеж, пане пулковник!

— Хорунжий артиллерии Полонский из Страховице, пане пулковник! [44]

— Пулеметчик Мрувка, пане-товажишу пулковник!

Знакомых с военным делом бывших солдат, кавалеристов, пулеметчиков тут же расписывают по отделениям и взводам. Женщины, что постарше, получают направление в хозчасть, переходят в подчинение весельчака и балагура повара Адама Копача. Девушек берет к себе доктор Анка, ей нужны медсестры. Только одна — маленькая, круглая, как шарик, похожая на подростка Юзя (на вид ей не больше четырнадцати) упрямится, мотает головой.

— Не пойду к пани доктору, не хочу в медсестры... Дозвольте с ними, пан полковник! — Она кивает на тех, кого уже определили в подразделения, и в глазах девушки блестят слезы.

Узнав, что маленькой Юзе скоро исполнится семнадцать, Мочар смягчается.

— Хорошо. Зачислим в разведку. Ходить в села не побоишься?

— Не побоюсь, пан полковник!

5

Вечером нам радировали, чтобы мы были готовы встретить самолеты. В помощь партизанам, посланным днем к Свиней Гуре, майор Зигмунд выделил еще два взвода. Я пошел вместе с ними.

Из лесу тянуло прохладой. Где-то на юго-востоке небо заволокла густая синева туч. Мерцая, блуждали по ней сполохи, отблески молний, а может быть, пожаров. Пахло хвоей и увядшей, пропитанной солнцем травой. Бесшумными тенями проносились над головой ночные птицы. Слегка потрескивал на склоне горы кустарник, слышалось приглушенное похрустывание.

— Вепрь желудями лакомится, — тихо сказал Гуз, осторожно потягивая из рукава самокрутку. — Днем бы встретить его, имели бы мы по куску свинины на ужин, а сейчас что — ночь... Леший и то вепря не разглядит.

Партизаны лежали в траве, дремали, прислушивались к ночным шорохам, таинственным звукам леса, к жизни, что, не прекращаясь, текла вокруг.

В двенадцать, как было условлено, самолеты не появились. Не слышно было их и к часу, и к двум. Кое у кого начало закрадываться сомнение: прилетят ли? [45]

Поручник Бернацкий ворчал:

— Экие нетерпеливые... Вы что, на Варшавском перроне прибытия курьерского дожидаетесь? На войне расписания ломаются независимо от нашего желания. К двум не прилетели. — к трем будут здесь. «Поджигатели» наши не спят?

— Нет, товарищ поручник. Не беспокойтесь. Канистры приготовлены, спички есть, все в порядке! — ответили из темноты от вороха хвороста, уложенного для сигнальных костров.

Слева кто-то неторопливо, тихим голосом рассказывает невидимым слушателям:

— ...И меня через год призвали. Тогда призывали из запаса, вы знаете. До этого казармы стояли пустые, лишь крысы бегали под нарами, а тут набилось нас полным-полно, повернуться негде!.. На третий день переодели всех в мундиры, как полагается, выстроили на плацу для смотра. Капитан, высокий такой, ходил не сгибаясь, вроде шпагу проглотил; вдоль строя вышагивает, а за ним писарь с бумагами — докладывает о каждом: кто мы и что мы, да откуда каждый, да чем занимался до призыва в войско. Поравнялся капитан со мной, встал, писаря слушает, и меня удивленно так, внимательно разглядывает, как будто сам себе не верит. А потом спрашивает: «То правда, цо пан подофицер есть коммуниста?»{15} «Так ест, пане капитан, естем коммуниста!»{16} — отвечаю по всем правилам, вытянувшись, приложив пальцы к конфедератке, и гляжу ему прямо в глаза. Вижу, щека у капитана начинает дергаться, посерел он в лице да как закричит: «До холеры мне такое войско! Обмундирование сдать на склад — и вон из полка, чтобы духу твого здесь не было!» Я опять пальцы к козырьку: «Слушаюсь, пане капитан!» Вот так меня и демобилизовали на третий же день.

— Офицеру, значит, не по душе пришелся коммунист в полку... И на этом твоей службе конец? — спрашивает Гуз рассказчика.

— В то время — да. Как приказал капитан, так и было. Вернулся я домой, вообще-то, не очень опечаленный, да плохо только, что партийное задание не выполнил. [46] Должен был я вести кое-какую работу среди солдат, а дело-то сорвалось...

И вот, представьте себе, пришлось мне еще раз встретиться с тем капитаном. Осенью тридцать девятого, когда немцы уже к Модлшу подходили. Меня призвали в первый день войны. Рота наша занимала оборону возле кирпичного завода. Вечером видим — уланы скачут, человек шесть, и два офицера с ними. Одного я тотчас узнал, хотя были на нем уже не капитанские, а майорские нашивки. Соскакивает он с седла, подходит к окопу и говорит: «Кто пойдет со мной, солдаты? Нужны добровольцы, два человека. Кто не пожалеет жизни ради отчизны?» И объясняет: надо под покровом ночи пробраться сквозь немецкие передовые части к ним в тыл и взорвать мост через Западный Буг, чтобы задержать продвижение немецких танков... Ну, я и вышел наперед, за мной — еще один солдат, из гдынских портовиков. «Мы готовы, пан майор!»

— Офицер-то не узнал тебя? — опять любопытствует Гуз.

— Не узнал, должно быть... В общем, пошли мы. Все как полагается сделали. Два пролета моста в воду рухнуло. И сразу же немцы стрельбу подняли вдоль берега. Из пулеметов бьют, из минометов, только ветки летят в прибрежном кустарнике. Моего напарника — солдата убило сразу же, наповал. А майору разрывной пулей бедро разворотило. Взвалил я майора на спину и понес. Целую ночь тащил. Утром подходим к кирпичному заводу, а наших там уже нет — отошли. Завернул я на хутор, что неподалеку стоял. Там тоже — только коровы недоеные мычат... Затащил я майора в сад, а мимо нас, по дороге, немецкие мотоциклисты катят, танкетки урчат. Колодец у самой дороги. Потопал я к колодцу, воды в флягу набрал, вернулся, дал майору попить. Он глотнул, открыл глаза, посмотрел на меня и поперхнулся: «Пан коммунист?» «Да, — отвечаю, — пан майор, вы не ошиблись, старые мы с вами знакомые». Офицер еще раз глотнул из фляги, приподнялся и говорит: «Вы, пан подофицер, забудьте про тот случай, у казарм... Если жив останусь...»

— Тихо! — остановил рассказчика поручник Бернацкий. — Летят! [47]

В наступившей тишине едва слышен отдаленный гул. Он медленно нарастает, усиливается. На склоне горы — движение. Из травы поднимаются темные силуэты партизан. Шмелиное жужжание постепенно перерастает в рокот моторов, размеренный, мощный; судя по звуку, самолеты идут прямо на нас.

— Зажигай!

В воздухе запахло бензином. Рядом со мной по сухим веткам побежал язычок огня. Мгновенно и ярко вспыхнули все семь костров, еще больше сгущая темень вокруг.

Сколько самолетов над головой — трудно сказать: гул моторов сливается в едином металлическом звоне пропеллеров.

Первый парашют, донеся тяжелый груз до земли, увял белым размякшим полотнищем у самого костра. Потом из чернильной темени неба парашюты начали опускаться один за другим. Партизаны торопливо собирали мешки, радостными возгласами подбадривали друг друга.

Внезапно за лесом разлилось алое зарево, вдали раздался глухой взрыв. После короткой паузы до нас донесся могучий грохот, на небе заметались, скрещиваясь и расходясь, лучи прожекторов. Ввысь бесшумно наперегонки понеслись светлые звездочки. Засверкали вспышки зенитных снарядов.

Мы замерли и, как завороженные, смотрели на этот пляшущий огненный фейерверк.

— Загнаньск горит, русские станцию бомбят! — голос одного из партизан срывался от волнения.

Гуз сорвал с головы шапку, замахал ею, восторженно крича:

— Так их, проклятых, так! А ну еще раз! И еще! Вот это сила...

Как будто слыша старого партизана, удовлетворяя его желание, бомбардировщики делали заход за заходом, зарево раздавалось вширь и ввысь, острые верхушки деревьев все отчетливее вырисовывались на фоне далекого багрянца.

У меня перехватило дыхание. Значит, услышали наш далекий голос! Не сладко фашистам сейчас в Загнаньске: пылают, разлетаются в щепки их эшелоны...

Увлеченные зрелищем, партизаны не заметили, что [48] «гостинцы с неба» валятся уже не так мягко и плавно, как вначале.

Рядом испуганно закричали:

— Поберегись!

Я едва успел отскочить в сторону: к ногам, чуть не задев мое плечо, тяжело шмякнулся громадный тугой тюк, сброшенный с самолета без парашюта. Еще один тюк, ломая кусты, упал сбоку, заставив партизан шарахнуться в сторону.

— Сапоги! Целый воз сапог!

— А это шинели!

Следом за сапогами и шинелями на землю полетели связки фуражек, мундиров, белья, амуниции.

Груз прибыл богатый: три ротных миномета, несколько противотанковых ружей, ручные пулеметы, автоматы, бинокли, карты, боеприпасы. Но никто из партизан не ожидал, что нам сбросят столько одежды, да еще какой — форменной одежды Войска Польского!

Распаковывая груз, двое молодых парней натолкнулись на предметы, назначение которых не могли понять. Осветив фонариком содержимое мешка, я увидел портативный печатный станок, небольшую шрифткассу, банки с типографской краской, аккуратно перевязанные стопки бумаги и представил себе, как порадуется товарищ Янек, узнав об этом драгоценном комплекте.

* * *

Роты встречали восход солнца в партизанском лагере, на поляне. Светлые блики падали на вороненую сталь автоматов, на пулеметные диски, на запасные обоймы, засунутые за голенища. Более четырехсот бойцов и офицеров стояло в шеренгах повзводно. Это были те же, что и вчера, и все же иные люди: в их облике ничего не осталось от вчерашних лесовиков. Расставшись с бородами, шляпами, лаптями, партизаны стали моложе, стройнее. На поляне находилась сейчас как следует вооруженная, с ног до головы обмундированная воинская часть. На суконных конфедератках белели орлы — традиционная польская эмблема, только уже без короны.

Майор Зигмунд, поскрипывая желтыми ремнями новой портупеи, в новом мундире, с планшеткой через плечо, доложил Мочару о построении бригады. [49]

Полковник скомандовал: «Вольно», обвел взглядом шеренги; щеки его зарумянились от волнения. Свое выступление Мочар начал негромко, но голос его был слышен каждому.

Говорил он о том, что, как видно, скоро конец войне, но что еще будут тяжелые бои. А кто останется жив, пусть детям и внукам расскажет про Ближинский лес. про этот партизанский строй, про сегодняшний день. Пусть расскажет о том, как в это трудное время из Советского Союза в оккупированную фашистами Польшу братьям по борьбе было доставлено все: от винтовочного патрона до нательной рубахи; что там, в Советской стране, были тогда и свои раздетые, и свои разутые; что сукно, из которого сделаны эти шинели и мундиры, было бы не лишним тем, кто соткал его своими руками.

— И если найдется среди нас хоть один, кому изменит память, кто забудет про все это, то такому каждый честный поляк может смело плюнуть в лицо. — Мочар внимательно оглядел партизан. — Прошу не забывать еще об одном, — начал он после паузы. — Неделю назад бандиты из НСЗ стреляли в спину партизанам — советским военнослужащим, бежавшим из фашистского плена и воевавшим больше года в рядах Армии людовой. Пуля, извлеченная доктором Анкой из тела умиравшего советского сержанта, была пущена из английского карабина. Об этом тоже следует помнить и теперь, и после войны!

Слова полковника Мочара шли от самого сердца. Эти слова были так же честны, как честны и мужественны были слушавшие их люди. [50]