Новое задание

1

В раскрытое окно струился горячий воздух, вливались потоки солнца. Казалось, даже стены излучают тепло. Изнывая от жары, дни напролет приходилось проводить в кабинете.

Передо мной на столе возвышалась груда бумаг. Слева и справа — папки с документами, их нужно было разбирать немедля, а я не успевал...

Обязанности заведующего отделом государственного обеспечения облисполкома оказались нелегкими. Был 1944 год, шла война, совсем недавно наши войска освободили область от оккупантов, еще не утвердился четкий рабочий ритм, многого недоставало, но жизнь шла своим чередом и требовала своего.

Перспектива кабинетной работы не очень привлекала меня. Отчитавшись за три года деятельности в ровенском подполье, я вовсе не ожидал, что придется окунуться в водоворот канцелярских дел. Но если надо, значит, надо. Я молча встретил известие о новом назначении.

В последнее время работы еще прибавилось: меня утвердили секретарем Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию злодеяний гитлеровцев на Ровенщине. Данные о разрушенных школах и сожженных колхозах, о взорванных железнодорожных станциях и разграбленных музеях, о расстрелянных, замученных, угнанных в рабство советских людях, о братских могилах, обнаруженных там и тут, поступали отовсюду и ежедневно. Все эти данные нужно было систематизировать, свести в единое целое, раскрывающее глубину подлости, варварства фашистов, оставивших в одном из уголков украинской земли — в нашей области — страшные следы своего хозяйничанья. [8]

Члены Комиссии условились собраться завтра вечером на очередное заседание. Впереди меня ждал напряженный день и бессонная ночь.

Подвинув к себе бумаги, я углубился в изучение материалов о количестве хлеба, вывезенного гитлеровцами за годы оккупации.

Сосредоточиться не удалось. Раздался телефонный звонок.

— Вас просит зайти товарищ Бегма. Он ждет. Не задерживайтесь, пожалуйста, — сказали в трубке.

Вызов был некстати, но, зная, что Василий Андреевич не любит без причин отвлекать людей от дела, я закрыл бумаги в сейф и тотчас же покинул кабинет.

Звонки из приемной первого секретаря обкома раздавались часто, но в то июньское утро я почему-то чувствовал необъяснимое волнение.

Еще несколько месяцев назад здесь, в этом здании, находилась резиденция гаулейтера Украины имперского комиссара Эриха Коха...

Быстро пронеслись в памяти картины пережитого в захваченном врагом городе, вспомнились товарищи по подполью — и живые, и те, кого уже не было, кто погиб на виселицах, в застенках гестапо. Встал перед глазами незабываемый Николай Кузнецов, спокойный, задумчивый, немного грустный... Когда-то он, собрав всю свою волю, шел по этой же лестнице навстречу неизвестности, сжимая в кармане немецкого офицерского мундира трофейный пистолет. Он хотел отомстить гитлеровскому палачу Коху за кровь, слезы, страдания людей. Какой крутой и длинной, должно быть, казалась ему в те секунды эта лестница, что вела в коридор к кабинету гаулейтера...

Не знаю, были ли тому причиной внезапно возникшие воспоминания, только мне показалось, что вызов к секретарю обкома и события недавнего прошлого имеют на этот раз какую-то незримую связь между собой.

И предчувствие не обмануло меня.

Секретарь обкома вышел из-за стола твердой, немного грузной походкой. Под его сапогами, начищенными до блеска, заскрипел паркет. Китель с генеральскими звездами на погонах плотно облегал приземистую фигуру Василия Андреевича, белая полоска подворотничка [9] резко оттеняла загорелую шею. А глаза были все те же: пристально-внимательные, с живыми быстрыми искорками, хотя на лице проступала уже сеть морщин и на висках появилось серебро.

Прощаясь с Василием Андреевичем в 1941 году под Новоград-Волынским (мы отправлялись с особым заданием в захваченный фашистами Ровно), я не знал, что наши с ним пути сойдутся на оккупированной земле. А случилось именно так. В разгар войны он возглавил Ровенский подпольный обком партии.

Тревожные, полные опасностей дни и месяцы в тылу врага наложили свою несмываемую печать и на этого сильного человека.

Войдя в кабинет, я увидел трех мужчин, сидевших в креслах у стола. Бегма сказал им:

— Товарищ Новак. Прошу любить и жаловать.

Двое незнакомцев, среднего возраста люди, в строгих темных костюмах, с любопытством, как бы оценивая, рассматривали меня, смягчая взгляды вежливыми улыбками; на третьего я сам глядел не без удивления, силясь сообразить, что привело в кабинет секретаря обкома партии этого черноволосого молодого офицера в мундире польского полковника.

Двое в гражданском, поднявшись, поклонились. Офицер радушно протянул мне твердую широкую руку, покрытую голубоватыми точками — следами на всю жизнь въевшейся угольной пыли:

— Пулковник Квятковский!

Наступило молчание. Квятковский и Бегма обменялись взглядами. Василий Андреевич молча прошел к окну. На его лице я прочитал намек в адрес гостей: «Нет, друзья, о своих делах вы и начинайте, чего уж там...» Видимо, чернявый полковник тоже понял это. Решительно стукнув себя ладонями по коленям, порывисто встал. По-русски он говорил неплохо, но с тем хорошо мне знакомым акцентом, по которому без труда угадываешь поляка.

— Постараюсь изложить суть дела покороче, но несколькими словами здесь не обойдешься, — сказал полковник. — Обстановка на фронте вам, товарищ Новак, известна. Советская Армия развивает офензиву{2}. Не за [10] горами то время, когда и польская земля будет очищена от оккупантов. Совместно с вашими войсками сражаются против фашистов части Войска Польского, сформированные в СССР. Однако враг, судя по всему, складывать оружие не намерен. Было бы ошибкой считать, что мы, — полковник сделал жест в сторону своих товарищей, — уже предприняли абсолютно все и выполнили свой долг перед нашим народом. Дело освобождения Польши требует от нас, поляков, активизации всех патриотических сил в стране.

Полковник сделал паузу, внимательно оглядел собеседников и горячо продолжал:

— Наша Рабочая партия{3} создает в воеводствах и повятах{4} Польши боевые отряды. Эти вооруженные отряды сначала именовались Гвардией людовой. Они быстро росли, масштабы их действий расширялись. Гвардейцы завоевали большой авторитет и популярность в народе, поэтому к ним примкнули подразделения милиции Рабочей партии польских социалистов, некоторые Батальоны хлопские, созданные крестьянской партией Стронництво людове, а также отдельные отряды Армии крайовой, руководимые дальновидными офицерами-патриотами. В январе нынешнего года Гвардия людова преобразована в Армию людову... Наши алевцы, как мы их называем, стали основным ядром польских сил Сопротивления. По ту сторону фронта у нас много храбрых партизанских командиров, умелых руководителей подполья. Люди эти, в большинстве своем, выходцы из рабочего класса и бедного крестьянства...

— Из интеллигенции тоже, — вставил один из поляков в гражданском. Полковник утвердительно кивнул головой:

— Они до конца преданы идеям новой демократической Польши, мужественно сражаются за освобождение и за эти идеи. Но война... Воина унесла сотни лучших товарищей. Им на смену пришла молодежь. Она нуждается в поддержке и помощи. Нужны опытные организаторы, [11] которые могли бы, как говорится, не только охватывать взором поле битвы, но и правильно, с революционных позиций оценивать обстановку и заглядывать в будущее. А обстановка сейчас в Польше, будем откровенны, сложная...

Говоривший сделал едва заметное движение в мою сторону, как бы подчеркивая, что ко мне больше, чем к остальным, относится все это:

— Кроме Армии людовой возникли и другие, порой довольно крупные военные организации. Ими руководят различные партии, в которых в нашей стране, — Квятковский вздохнул, — никогда недостатка не было... Например, такие формирования, как Народове силы збройне, Шанец и некоторые иные, — явно реакционные. На этот счет спорить не приходится, доказательств больше чем надо. Эмигрантское польское правительство в Лондоне и его эмиссары в Польше, так называемая «делегатура», стремятся использовать сложившуюся ситуацию отнюдь не в интересах трудового народа нашей страны. Премьер Сикорский погиб во время довольно загадочной катастрофы английского самолета, Сикорского сменил на этом посту Миколайчик. Он идет на открытые авантюры, занимается политическим интригантством. В Лондоне сейчас без восторга наблюдают за картой, следя за наступательными операциями Советской Армии, за ее продвижением к Висле. Но в Лондоне хорошо понимают, что не в их силах изменить ход событий. Это выводит Миколайчика и его министров из себя. Гитлеровцы истребляют польский народ как нацию — жгут в крематориях, травят в душегубках, вешают и расстреливают. На это лондонским отшельникам наплевать, они озабочены другим: как сохранить в Польше старые порядки, удержать свои пошатнувшиеся позиции. Поэтому в Лондоне и делают ставку на всякого рода гниль, отсиживающуюся в лесах. Эмигрантское правительство не без участия господина Уинстона Черчилля ориентирует главарей националистических профашистских банд не на расширение фронта борьбы с оккупантами, а на противодействие демократическим силам. Расчет панов министров прост: сломить демократические революционные силы к моменту освобождения Польши Советской Армией и захватить ключевые политические позиции в стране. [12]

Полковник повысил голос, нахмурился:

— Армии людовой навязывается борьба на два фронта: сражаясь с гитлеровцами, она вынуждена давать отпор внутренним врагам. Одним словом, планы правительства в эмиграции и его нечестная игра нам ясны. Но об этих авантюрных планах не имеют ни малейшего понятия сотни рядовых солдат и младших офицеров тех же Армии крайовой, Народове силы збройне, даже Шанца. Они наивно верят в то, что их вооруженные отряды созданы для борьбы с фашистскими захватчиками. На этот существенный факт Центральный Комитет нашей партии особо обращает наше внимание...

Полковник взял папиросу, тщательно размял ее, жадно затянулся дымком.

— И еще одно весьма важное обстоятельство. В Польше активно действуют партизанские отряды и диверсионные группы, созданные советскими гражданами, волею судеб оказавшимися в глубоком тылу гитлеровских войск. Такие формирования воюют с нашим общим врагом напористо и решительно и, как правило, поддерживают самый тесный контакт с Армией людовой... Бесспорно, это далеко не полная, без деталей, общая картина состояния тыла гитлеровцев в Польше. Вероятно, многое из сказанного не ново для вас, но я считал нужным хотя бы бегло обрисовать положение, прежде чем сообщить о цели нашего прибытия в Ровно. Товарищ Бегма рассказал, что вы во время оккупации находились здесь, в городе, работали в подполье. Поэтому, если мы услышим отрицательный ответ, поверьте, обиды не будет: мы понимаем, у вас есть семья, и каждый человек имеет право...

— Извините, полковник. Сначала вы взяли быка за рога, теперь же, кажется, отдаляетесь от темы беседы. Говорите прямо, наших жен здесь нет, — сказал я.

— Вы правы, — улыбнулся Квятковский. — В общем, дело вот в чем. Вы были членом Компартии Западной Украины, знаете Польшу и ее народ, вам приходилось работать с польскими коммунистами и антифашистами... Если дадите согласие — вас перебросят за линию фронта, в одну из зон, где базируются отряды Армии людовой. Нам очень нужны ваш опыт, ваша помощь. Вот об этом мы и уполномочены переговорить с [13] вами. Ответ хотелось бы услышать завтра. Конечно, времени на размышления немного, но что поделаешь, приходится поторапливаться — война...

* * *

Полковник Квятковский и его молчаливые спутники ушли в город: у них были в Ровно еще какие-то свои дела, а мы с секретарем обкома остались вдвоем.

— Видать, хороший парень этот полковник. Не иначе — из шахтеров, руки у него...

— Не то говоришь. Волнуешься, вижу, — прервал меня Василий Андреевич. С его лица сошло выражение спокойного простодушия. Оно стало жестковатым. — Вот так, как сегодня, слушаешь и невольно думаешь, — понизив голос, продолжал он, вычерчивая карандашом на бумаге замысловатые завитушки, — сколько брата нашего — советских людей, коммунистов шло за тридевять земель, не разглагольствуя, не требуя ничего взамен, шли незаметно, не рисуясь, оставляя все: детей, жен, дом, Родину во имя этого «Помогите!». Была Испания, были Монголия, Китай, а теперь — Польша. А завтра куда придется, а послезавтра?.. Да, сложная штука — жизнь коммуниста... Значит — Польша. И ты решил? Вижу.

— Решил.

— Не сомневался... А коли так, давай кое о чем поразмыслим вместе.

Говорили долго. И, как три года назад, когда я получал от Василия Андреевича первое задание по организации подполья в Ровно, слушая его неторопливую, чуть отрывистую речь, взвешивая его советы, я невольно спрашивал себя, откуда в этом простом человеке такая острота мысли, неоспоримая логика суждений в разборе сложных, порой противоречивых вопросов?

Василий Андреевич не делал выводов, не навязывал своего мнения, даже не высказывался категорически. Как бы рассуждая сам с собой, он лишь изредка поднимал на меня задумчивые глаза, и всякий раз я чувствовал, что внимательно прислушиваюсь. В его словах я улавливал именно то, что уже стучалось в сознание, но на что сам себе не мог бы дать вразумительного ответа. Он касался обычных жизненных вопросов, порой даже незначительных обстоятельств, которые неизбежно [14] встретятся на моем пути в той, несколько необычной обстановке.

В жизни я чаще всего сталкивался с двумя типами руководителей. Одни были мудрые, твердые, старались прямолинейно выложить свои мысли и разнообразные познания, показать свой ум. Другие — обогащенные опытом жизни, не выпячивали ни мудрости своей, ни глубины ума, но умели затронуть самые сокровенные струны души и сердца. Встретиться с последними — большое счастье, особенно когда у тебя за плечами немногим больше тридцати...

Беседа наша закончилась, когда над городом сгустились вечерние сумерки.

Василий Андреевич выдвинул ящик стола, вынул лист бумаги, подал мне.

— Взгляни. Помнишь этот документ?

Я держал в руках свое собственное заявление, написанное в памятный день 22 июня 1941 года. В заявлении, адресованном секретарю Ровенского областного комитета партии Василию Андреевичу Бегме, я просил послать меня в тыл фашистских войск. Не думая в те дни, что гитлеровцы захватят мой город Ровно, я указывал другое место, где, считал, смогу принести пользу в борьбе с врагом, — Польшу. Польша была глубоким вражеским тылом...

И вот теперь, спустя несколько лет, суждено было осуществиться моим желаниям.

— Оставьте это заявление у себя... на всякий случай, — сказал я Василию Андреевичу.

Он молча кивнул головой.

— Хорошо. Оставлю... О семье не беспокойся. Поможем, присмотрим, все будет как следует... — Ночью уезжаю в Киев, жаль, проводить тебя не смогу. А впрочем, Терентий, расстаемся-то мы на этот раз ненадолго, а? — Он улыбнулся, перевел взгляд на стену, где висела большая карта, усеянная цепью разноцветных флажков там, где пролегали линии фронтов. — Как-никак год сорок четвертый — это не год сорок первый, да и мы уже другие. Думаю, твоя «командировка» не затянется надолго.

Так же, как когда-то ночью под Новоград-Волынском, я вынул свой партийный билет, без слов протянул [15] его Бегме. Тогда, в 1941 году, я отдавал партбилет Василию Андреевичу на хранение, и через три года он вернул его мне. Только не всегда улыбчива на войне судьба коммуниста-солдата. Кто знает, придется ли секретарю обкома возвращать эту драгоценную красную книжечку мне вторично...

На следующий день, сдав дела в облисполкоме, я поступил в распоряжение полковника Квятковского.

2

Из окон двухэтажного домика, что стоит в отдаленном переулке, виден дворик, кусты сирени. У ворот — бессменная фигура часового с автоматом. Изредка часовой отворяет ворота, проверяет пропуск, отступает в сторону, и во двор въезжает машина или тарахтящий мотоцикл. Через минуту слышен скрип старой дубовой лестницы, хлопают в коридоре двери, и опять все затихает.

В домике идет своя, напряженная, не совсем обычная жизнь. Жильцов здесь немного, они постоянно меняются. Одни уезжают, другие прибывают, поселяются в освободившихся комнатах второго этажа. Здесь «не принято навещать друг друга, да и времени для этого нет. Мы — жильцы домика — встречаемся только внизу, в столовой. Небольшой квадратный зал с изразцовым камином в углу и узкими окнами из стеклянной цветной мозаики в обеденный час заполняют люди в полувоенной, полугражданской одежде. Обмениваемся улыбками, говорим о последних сообщениях Совинформбюро, о погоде.

Моя комната похожа то ли на интендантскую каптерку, то ли на осоавиахимовский кабинет, какой был, помню, в нашем учительском институте в Ровно в дни моей кратковременной студенческой жизни.

На полу у кровати — груда обмундирования: шинель цвета хаки с алюминиевыми пуговицами, френч, бриджи, свернутая плащ-палатка, фуфайка, стопка белья и сверху — конфедератка; на стульях разложены запасные автоматные диски, полевая сумка, фляга, бинокль. Стол накрыт большой картой Келецкого воеводства.

Свободного времени нет, на учете каждая минута. [16]

Ежедневно утром, без десяти минут шесть, разливается по комнате телефонная трель, густой баритон спрашивает меня по-польски:

— Не спите? Направляюсь к вам!

Полковник Квятковский пунктуален. По его утренним звонкам можно сверять часы. Он приносит в комнату запах крепкого одеколона и деловую напористость военного. Мы склоняемся над картой. Работаем до одиннадцати. Краткий перерыв на завтрак — и опять к столу, к зеленоватому полотну карты, по которому мелкими польскими буквами рассыпаны десятки названий населенных пунктов, виднеются жидкие пятнышки леса, паутина дорог, обозначения низин, болот и гор, голубые нити рек и речушек...

Место предстоящей выброски уже известно — район города Кельце. С этим районом, как и со всей территорией Келецкого воеводства, мне нужно познакомиться обстоятельно, изучить каждый мост, станцию, каждую деревню.

Кажется, я уже собрал в памяти все, до мельчайших подробностей: завяжи мне глаза, и то сориентируюсь на этой незнакомой местности, куда перенесусь через несколько дней. Но полковник Квятковский придирчивый экзаменатор. В столовой за обедом, в машине по пути к аэродрому он вдруг прерывает обычный разговор, склоняет ко мне лицо, понизив голос, отрывисто спрашивает:

— Селения на пути от Секерно-Ратайе к Свиней Гуре? Ну-ка, без запинки!

Или:

— Расстояние от Кельце до Варшавы? Железные дороги на маршруте по прямой? Какие?

На изучение карты ушло пять дней. На шестой следом за Квятковским в комнату вошел белобрысый скуластый юноша, капитан с двумя орденами Красного Знамени. Глубокий шрам наискось пересекал его лоб.

— Игнат Кирилóвич! — представился он, делая ударение на «о». Фамилия его Кирилóвич или отчество — Кириллович, я так и не понял. Переспрашивать было неудобно, да и незачем.

Капитан развернул на столе поверх карты длинный [17] парусиновый сверток, любовно погладил ладонью обнажившееся полированное дерево приклада.

— Перед вами новинка, оружие специального назначения, — начал пояснять он. — Применяется в соответствующей обстановке: можно снять часового, регулировщика, водителя головной машины в автоколонне. Годится для работы и ночью и днем, может быть использовано в населенных пунктах, даже в городе, конечно — из укрытия и при определенном звуковом маскировочном фоне: грохот трамвая, гудок автомобиля, стук телеги на мостовой или вой сирены... То есть вы видите винтовку бесшумного боя. Звук выстрела слаб, почти не слышен на расстоянии ста шагов. Не приходилось иметь дела с такой техникой?

— К сожалению. А в сорок втором мы в Ровно многое дали бы за такую вещицу!

— Понимаю... Да, в то время у нас бесшумок еще не было. Этот инструмент создан по партизанскому спецзаказу, — улыбнулся капитан, — и отзывы неплохие. Думаю, вы тоже не откажетесь прихватить с собой несколько таких винтовок. Я познакомлю вас с принципом действия бесшумки, но сначала покажу кое-что еще. А потом перейдем к матчасти.

Из чемодана, оставленного у порога, он стал извлекать один за другим пистолеты разнообразных систем, калибров и марок.

— Вот маузер, кольт, парабеллум, вальтер... Знать все это не помешает, в тылу врага пригодится. Сейчас мы разберемся с трофейным арсеналом теоретически, а вечером испытаем оружие в тире на мишенях. Кстати, там вы освоите и некоторые наиболее распространенные системы немецких, польских, чешских пулеметов.

Через два часа мы спустились вниз. У ворот ждала машина. Высадив капитана на нужной ему улице, наш газик помчался дальше, на аэродром. Мне предстояло завершить еще один курс «наук» — выполнить последний, третий по счету, тренировочный прыжок с парашютом.

Два дня назад я прыгал впервые в жизни. Сегодня в самолете кроме меня и инструктора находился еще один «пассажир». Когда инструктор нацепил на трос карабины, распахнул бортовой люк и в машину вместе с потоком взвихренного воздуха ворвался рокот моторов, [18] мой сосед, невольно попятившись, оглянулся, комично замигал длинными рыжеватыми ресницами и на его высоком лбу заблестели капельки пота. Но он тут же взял себя в руки, беззвучно засмеялся, обнажив металлические зубы; наклонясь ко мне, крикнул: «Форвертс, камрад, форвертс!..» — и, зажмурившись, нырнул головой вниз, в пустоту.

Я шел вторым. Видимо, мое лицо тоже не сияло восторгом. Далеко внизу, медленно покачиваясь, плыла земля, змейкой вилась дорога, вдали у леса виднелась россыпь спичечных коробок — домиков, сверкало на солнце маленькое, точно игрушечное, озерцо. Когда чувствуешь под собой сиденье, из окна самолета все это кажется милым, безобидным. Но совсем иной предстает земля, если между ней и тобой нет ничего, кроме вибрирующей под ногами металлической кромки люка.

Приземлились мы с немцем довольно удачно. Он оказался веселым общительным человеком лет двадцати шести. Безбожно коверкая русские слова, шутил, посмеивался над собой и надо мной, вспоминая заминку в самолете. Таким он мне и запомнился: улыбающимся, немного суетливым, добродушным. И случайная эта встреча впоследствии спасла одному из нас жизнь. Нам довелось увидеться еще раз, но уже при иных, довольно драматических обстоятельствах.

...Поход в тир вместе с белобрысым капитаном вечером не состоялся. Позвонил Квятковский, попросил, чтобы я никуда не отлучался, так как со мной хотят встретиться товарищи из Польского комитета национального освобождения{5}. Полковник намекнул, что возможно, меня примет товарищ Веслав{6}.

Увидев у ворот машину — не наш, уже примелькавшийся зеленый газик с шофером, усатым сержантом Федей, а черный лакированный лимузин и водителя в польском мундире за рулем, — я понял, что близится день моего отъезда. [19]

3

Косые тени крылатых машин падали на квадратные бетонные плиты аэродрома. У трех транспортных самолетов суетились люди. Погрузка шла полным ходом. Пузатые фюзеляжи поглощали ящики со взрывчаткой, оружием, боеприпасами, продовольствием, мешки с газетами, журналами, медикаментами.

Я нетерпеливо поглядывал на солнце, медленно клонившееся к горизонту. Моя группа была в сборе. Капитан Долецкий, поручники Антони Якуш и Владислав Глыба стояли в стороне, курили, наблюдали, как наши радисты — высоченный Рогаль и увалень Смоляк осторожно, словно ребенка, пеленают радиостанцию. Рацию хотели было подготовить к выброске на обычном грузовом парашюте, но радисты запротестовали, убедили и меня в том, что надежнее будет, если один из них возьмет ее с собой, прикрепив, как рюкзак, за спину.

Капитан Долецкий подтрунивал над ребятами:

— Вояки, будьте внимательны, чтобы не получился конфуз. Со страху перепутаете и начнете дергать вместо парашютного кольца за наушники. Тогда придется вам рассуждать в воздухе, как рассуждал в свое время капрал Щипанский... Не слышали эту историю? Ну так послушайте. Дело было под Варшавой, — пуская кольца дыма, серьезно продолжал Долецкий. — Дали капралу Щипанскому задание: вылететь в такой-то квадрат, приземлиться на парашюте в лесу и получить дальнейшие указания от подхорунжего Шлензы, который будет ожидать на месте приземления. Вот и прыгнул капрал с самолета. Летит, а земля все ближе, ближе... Щипанский схватился за кольцо, дерг — а парашют не раскрывается. Он — за кольцо запасного парашюта, дерг, дерг... никаких результатов. И запасной отказал! Летит капрал Щипанский камнем и думает: «Не хватало еще, чтобы подхорунжий Шленза меня не встретил, тогда вообще дело дрянь!..»

Непонятная речь, необычные мундиры вызывают любопытство солдат аэродромной команды, занятых погрузкой ЛИ-2. Они то и дело поворачивают головы в нашу сторону, слыша, что разговор идет о чем-то веселом.

Немолодой стриженный под нулевку ефрейтор в выцветшей [20] гимнастерке, подавая мешок на спину солдату, хлопчине лет девятнадцати, вполголоса говорит:

— Радуются поляки, видать, к себе домой собрались лететь.

— Это их дело, куда им лететь! А нам с тобой грузить надо поскорей, а то лейтенант даст бучу!

— Верно, ребята, поднажмите, времени у нас маловато осталось, — по-русски обращаюсь к солдатам, и те, опешив, во все глаза смотрят на «иностранца». Потом их лица расплываются в улыбках. Молоденький солдат почти заговорщицки подмигивает мне.

— Есть поднажать, товарищ начальник!

Наконец все готово. Груз в самолетах. Солдаты века: кивают в кузов грузовика, машут нам пилотками на прощание и уезжают. Командир звена, гигант двухметрового роста в комбинезоне, вразвалку направляется к нам, сообщает: метеосводка благоприятная, не позже как через час получим «добро» на вылет.

Якуш и Глыба, налюбовавшись картиной ночного неба, забрались в самолет. Потом поднялись в машину радисты. Мы с Долецким остались вдвоем.

Мускулистый, подвижной, с привлекательной внешностью, капитан Долецкий принадлежал к типу людей, которые вызывают расположение к себе с первой же встречи. Острослов и шутник, он, казалось, никогда не унывает, не печалится, все для него просто и ясно как день.

Сейчас капитан похаживает возле самолета, молча курит папиросу за папиросой, и, хотя лица его не видно в темноте, мне почему-то кажется, что оно задумчиво, сосредоточенно.

Стрелки часов приближаются к одиннадцати. С минуты на минуту может прозвучать команда к отлету. Неужели полковник Квятковский так и не придет проститься? Обещал приехать на аэродром обязательно. Впрочем, у полковника работы — хоть отбавляй, может, и не удастся ему отлучиться.

Как бы рассеивая мои сомнения, на краю бетонного поля замигали подфарки машины. Еще не видя Квятковского, слышу скрип тормозов и баритон полковника:

— Прошу не гневаться, товарищи, задержался... Как вы тут?.. Уже готовы, минуты считаете? Майор, портфель! — кинул он через плечо в темноту. Из машины вынырнула [21] еще одна мужская фигура. Военный молча приложил пальцы к козырьку конфедератки, здороваясь со мной и капитаном Долецким.

Квятковский отвел меня в сторону:

— Держите.

Портфель был туго набит чем-то тяжелым.

— Здесь пятьдесят тысяч оккупационных злотых, дьявол их побери... Из-за них едва не опоздал к отлету. Деньгами распорядитесь на месте по своему усмотрению, они понадобятся для нужд Армии людовой и подполья. А вот ваши личные документы. С этой минуты Новака нет, есть другой человек — Петр Лесницкий. Нравится вам новое имя? Да, дорогой друг, разрешите поздравить вас с присвоением...

Заглушив его голос, взревели, заработав, моторы, у самолета завихрилась пыль. Придерживая фуражку, Квятковский тряс мне руку, силясь перекричать мощный рокот машин:

— ...Войска Польского... слышите?.. звание... ковника!..

Последнее крепкое рукопожатие, и я взбегаю по трапу.

Через несколько минут три самолета один за другим выруливают на старт, поднимаются в воздух, делают прощальный круг и, набирая высоту, ложатся на курс. [22]