Часть четвертая

Кровь за кровь!

1

Сергей Трофимович Стехов махнул рукой в сторону купавшихся в тусклом сиянии лунной ночи хат. Видневшееся на пригорке село, деревья, раскинувшийся вокруг зеленый луг казались залитыми полупрозрачной, застывшей синевой.

— Вперед! — негромко звучит команда.

Партизаны дружно, как один, поднимаются и, чуть пригнувшись, бегут в направлении села. В их руках холодно поблескивают стволы автоматов. Я бегу рядом со Стеховым, стараясь ни на шаг не отставать от комиссара отряда. Ноги мягко погружаются в зеленый ковер, наполненный густым ароматом трав. От быстрого бега и волнения бешено колотится сердце. [379]

— В селе старайтесь держаться в тени, — бросает мне Стехов на ходу. — Вовсе не обязательно, чтобы вас видели тут вместе с нами. Понятно?

Я молча киваю. В правой руке у меня пистолет, в левой граната. Крайние хаты села будто сами наступают на нас, все отчетливее вырисовываясь на синеватом фоне неба.

Неожиданно из-за кустов раздается истошный крик:

— Стой! Кто идет?

В ответ гремит отрывистая автоматная очередь. И тут же тишину ночи раскалывают взрывы гранат, длинная пулеметная трель, сотни выстрелов.

Из хат выскакивают люди в белом. Поднятые внезапной партизанской атакой с постелей, бандеровские головорезы мечутся по дворам в одном белье. Некоторые возвращаются в хаты, остальные, беспорядочно отстреливаясь, отступают за сараи.

Разрозненные выстрелы бандитов почти не причиняют вреда партизанам, и они, непрерывно ведя огонь, поливая пулями дорогу и дворы, широкой цепью продвигаются вперед.

Пулеметная и автоматная стрельба слышится и на противоположном конце села. Там прочесывает улицы и дворы еще одна партизанская группа, предусмотрительно посланная комиссаром отряда в обход, для нападения с тыла.

Стехов бежит рядом, размахивая маузером. Впереди раздаются крики, стоны, мелькают и внезапно исчезают фигуры в белом, бросившиеся было наперерез партизанам. У плетня, в стороне от дороги, несколько убитых бандеровцев. Рядом с ними раненый; припав спиной к плетню, он зажимает рану на животе руками и истошно кричит.

Десятки пуль, чиркнув по земле, поднимают над дорогой облачко пыли. Стехов отталкивает меня к стене овина, следом отскакивает туда же сам, подносит руку к глазам. Рука в крови. Это разрывная пуля, скользнув по маузеру, задела мелкими осколками пальцы комиссара.

Стрельба постепенно стихает. Лишь кое-где во дворах гремят одиночные винтовочные выстрелы, да левее нас, из темнеющего в саду сарая, строчит ручной пулемет. [380]

Но вот оттуда слышатся взрывы гранат. Сразу наступает тишина.

Партизан Борис Сухенко, тяжело дыша, подбегает к Стехову, докладывает:

— Пленных взяли, товарищ комиссар, человек пятнадцать...

— Где они?

— Вон там, их ребята к магазину сгоняют.

Я вместе со Стеховым бегу к деревянному зданию без окон, на которое указал Сухенко. У стены толпятся бандиты. Их окружают партизаны с автоматами. Вид у пленных жалкий. Многие в одних кальсонах, босые — не успели одеться. Сейчас, кажется, они ничем не напоминают тех головорезов, которые, возможно, еще недавно рыскали по окрестным селам, жгли, убивали, грабили.

Удар партизан был внезапным и стремительным. Разместившаяся на ночь в селе банда оказалась застигнутой врасплох, не успела опомниться. Повсюду натыкаясь на партизанские пули, неся потери, бандеровцы быстро сообразили, что село окружено. Оставался единственный выход — сдаться в плен. Правда, кое-кому из бандитов удалось все же прорваться через партизанскую цепь и удрать. Наиболее отчаянные, вроде тех, что засели в сарае и отстреливались до последней возможности, были уничтожены. Остальные побросали оружие и с поднятыми руками вышли на дорогу.

Я стараюсь пробиться к пленным поближе. Хочется посмотреть на их лица.

— Ты кто такой? — спрашивает Стехов, подходя к парню в грязной вышитой рубашке и касаясь его груди забинтованной рукой.

— Я — я... из Тютьковичей. Крестьянин я, сирота... Пас у хозяина коров. — Парень дрожит, словно его трясет лихорадка.

Комиссар подходит к другому, низкорослому, с заросшим густой щетиной лицом мужчине лет сорока, который, щурясь от света электрического фонаря, левой рукой придерживает сползающие кальсоны, а правой торопливо и мелко крестится.

— Тутошний я, милостивый пан, — говорит он, не ожидая вопроса. — Принудили меня взять зброю... Не хотел я этого позорища, ей-богу, не хотел... Заставили... [381]

У меня жена, дети... Хата моя вон там, — указал он на край села.

Остальные — из окрестных сел. Почти все неграмотные. Так вот оно каково «войско», именуемое «Украинской повстанческой армией»! Этим, что толпились сейчас у стены магазина, было приказано круглосуточно патрулировать берег Горыни, задерживать всех, кто попытается пройти из города в лес или из леса в город. Две ночи они провели в засаде. Потом их «старшого» куда-то вызвали по начальству, а заменивший его «друг командир» напился самогонки. Воспользовавшись этим, повстанцы решили бросить все к чертовой матери, вернуться в село и отоспаться. Достаточно оказалось небольшого подразделения партизан, чтобы за полчаса рассеять, разгромить бандеровских боевиков.

Мне не терпится поговорить с пленными, чтобы понять, как и почему они оказались в банде националистов. Однако, следуя совету комиссара, стараюсь держаться в тени, не мозолить глаза плененному «войску».

По настроению Стехова и собравшихся к магазину партизан чувствую, они готовы распустить пленных по домам: пусть идут, пусть помнят эту лунную тревожную ночь, пусть проклинают бандитских главарей, принудивших их подставлять головы под партизанские пули! В том, что пленным ничего не грозит, я был уверен. Комиссар Стехов не такой человек, чтобы мог поступить с этими обманутыми, забитыми людьми несправедливо! Хотя и немного времени пробыл я в партизанском отряде, однако успел понять главное: командир отряда, а особенно комиссар Стехов — люди твердые и душевные, строгие, но справедливые.

И я не ошибся. Обращаясь к пленным, Стехов спокойно, не повышая голоса, заговорил:

— Крестьянами вы себя называете, трудовыми людьми? Верю, что среди вас, оставшихся после боя в живых, нет ни помещиков, ни кулаков. Но если вы трудовые люди, крестьяне, так защищайте свою землю от фашистов, от оккупантов! А вы куда полезли? К бандеровцам, к бандитам, которые заодно с фашистами вас же и грабят, у вас же отнимают последний кусок хлеба. Знаете ли вы, что такое «Украинская повстанческая армия», или УПА, как сокращенно называют свое бандитское войско ваши главари-националисты? Плохо знаете, хотя [382] догадаться вовсе не трудно. Вокруг кишмя кишат фашисты, немцы. Почему же оуновские «други командиры» не ведут вас биться с ними? Почему вместо этого науськивают вас на советских партизан? Поразмыслите над этим, глупые головы! Обвели вас националисты вокруг пальца и в одну упряжку с фашистами поставили. Эх вы, боевики! Советские войска громят оккупантов на фронте, многие ваши земляки на переднем крае и тут, в тылу врага, не жалеют своей жизни за свободу. А вы на кого замахиваетесь? На народ руку подняли, на своих же отцов, матерей, братьев, сестер. Хотите, чтобы дети ваши по гроб жизни тянули на себе чужеземное ярмо, гнули спины на немцев помещиков. Поснимать бы с вас штаны да всыпать так, чтобы неделю сесть не могли!.. Жаль, что нет у нас на это ни времени, ни желания... Вот ты, чего крестишься? Думаешь, расстреляем? На черта ты нам сдался. Мы с фашистами воюем, а не с такими болванами, как ты. Смотреть на тебя и на всех вас тошно. Но вот что запомните крепко: еще раз попадетесь, разговор будет иной. На войне не шутят. А сейчас — марш по домам! Убитых не забудьте подобрать и похоронить, о раненых позаботьтесь. И уж если еще раз возьмете в руки оружие, то направляйте его против немцев оккупантов и против главарей-националистов, которые мечтают превратить вас в своих хлопов. Советую каждому зарубить это на носу, пока не поздно...

Ночной бой, в котором мне довелось принять участие, не входил в планы партизанского отряда, а тем более в мои собственные. Все случилось неожиданно. Когда время моего пребывания в отряде подходило к концу, когда все уже было обговорено, согласовано, условлено и я должен был возвращаться в Ровно, разведчики донесли командованию отряда, что на пути к городу, в районе Хотина и Тютьковичей, появились гитлеровцы, а бандеровские банды выставили свои секреты на берегу Горьши и возле сел, что примыкают к лесному массиву. Разведчики, как видно, хорошо знали обстановку.

Дмитрий Николаевич Медведев развернул карту, объяснил мне, где путь особенно опасен. Потом, с минуту подумав, добавил:

— Придется дать вам провожатых, товарищ Новак, на случай, если напоретесь на банду националистов. Хотя документы у вас вроде надежные, но и с ними не [383] желательно попадать в лапы бандеровцев. Идти вам придется вот через это село. Тут путь самый удобный и менее опасный. В селе размещается отряд бандеровцев, которым приказано патрулировать берег Горыни. По нашим сведениям, отряд небольшой. Пошлем с вами два взвода автоматчиков. Поведет их Сергей Трофимович. Удар по бандитам надо нанести на рассвете, когда особенно крепкий сон... Впрочем, это не ваша забота. Стехов знает, как поступить: ему не впервой. Вы держитесь возле комиссара, и, полагаю, все будет в порядке. Передавайте привет ровенским товарищам. Желаю успеха!

...За селом, в котором час назад гремели выстрелы, мы со Стеховым пожали друг другу руки. Сергей Трофимович повел автоматчиков обратно в лес, к месту расположения отряда, а мой путь лежал в противоположном направлении — на «маяк», к хутору старого Иосифа Чиберака под Городком. Сопровождать меня дальше комиссар выделил трех партизан.

Удаляясь от Горыни знакомыми тропами, я вспоминал недавние беседы с Медведевым, Стеховым, вечера у лесных костров, ночи в землянках среди неугомонных партизанских шутников, которые все время подначивали друг друга, всячески приперчивая и присаливая различные случаи из боевой жизни отряда. Передо мной снова и снова возникали открытые лица партизан, их приветливые взгляды, пилотки, родные красноармейские шинели, автоматы, пулеметы, закопченные дымом котелки.

Для бойцов отряда я был связным из Житомира, прибывшим в лес по делам, известным только командованию. И потому партизаны ни о чем меня не расспрашивали, казалось, не проявляли ко мне никакого интереса. Но я все время чувствовал тепло сердец этих отважных ребят, прошедших не одну сотню километров с оружием в руках по оккупированной врагом советской земле и принесших сюда, под Ровно, частицу нашего, советского светлого мира. Угощая меня партизанским кулешом, махоркой или папиросой, предлагая укрыться шинелью или послушать новую фронтовую песню, они, близкие и родные мне люди, возможно, даже не догадывались, что каждая проведенная вместе с ними минута была для меня огромным счастьем. С ними в лесу я отдыхал от всего пережитого, чувствовал себя словно на седьмом небе — уютно и уверенно, хотя их боевые будни тоже [384] никак нельзя было назвать спокойными и безмятежными.

Вместе с командиром и комиссаром мы подготовили короткий отчет для ЦК партии о деятельности ровенской подпольной организации. Во время передачи отчета по рации в Москву я обратил внимание на невысокую смуглую девушку, быстро и уверенно работавшую ключом; она показалась мне знакомой. После сеанса радиопередачи мы разговорились. Да, я не ошибся. Это была Марина Ких, бывшая швея, комсомолка-подпольщица из Галичины. Осенью 1939 года я впервые увидел ее во Львовском оперном театре, на Народном Собрании, где она, как депутат, выступала с яркой, пламенной речью. Потом Марина уехала с делегацией Народного Собрания в Москву, чтобы передать Чрезвычайной сессии Верховного Совета СССР ходатайство своих земляков о принятии Западной Украины в родную семью Украинской Советской Социалистической Республики. Другая группа депутатов, в числе которой находился и я, была приглашена в Киев, на прием в Центральный Комитет Компартии Украины.

Увидев Марину в лесу, в отряде полковника Медведева, я как бы невольно вспомнил те радостные, незабываемые дни. Вспомнил почему-то и о курьезе, который случился со мной тогда в Киеве. На длинном столе в приемном зале ЦК КП(б)У, где проходила встреча депутатов Народного Собрания с руководителями партии и правительства Украинской республики, стояли вазы с апельсинами. На своем, тогда еще не очень большом веку я съел немало картофеля (вареного и печеного), а вот цитрусовых пробовать не приходилось. Я взял из вазы апельсин и, не очистив, стал жевать. Заметив мою «промашку», один из секретарей ЦК подсел ко мне, ободряюще подмигнул и, стараясь не смутить гостя, потихоньку очистил для меня апельсин от кожуры.

Мимолетное, случайное воспоминание в тот миг еще больше согрело мне душу. Когда я рассказал Марине про тот случай, она долго по-девичьи звонко смеялась.

* * *

К деятельности нашей разведывательной группы, возглавляемой Федором Шкурко, полковник Медведев проявил особый интерес. Дислокация немецких воинских [385] частей, подразделений фельджандармерии в районе Ровно и в самом городе, гитлеровские склады, базы, аэродромы, гаражи, тыловые штабы, организации и ведомства, подчиненные рейхскомиссариату, службы полиции СД, гестапо, различные административные и вспомогательные учреждения — все это очень заинтересовало и командира отряда, и комиссара. Медведев удивился, услышав, что управление немецкой фирмы «Бендера», которая контролировала добычу угля в Донбассе, размещается в Ровно, в доме между Ростовской и Школьной улицами; с неменьшим удивлением он поднял брови, когда узнал, что такое неказистое по названию предприятие, как фабрика чурок на углу улиц Боженко и Коцюбинского, поставляет топливо для немецких газогенераторных машин; быстро переглянулся со Стеховым, когда я сказал, что самолет гаулейтера Эриха Коха обычно приземляется на аэродроме, расположенном возле села Тынное.

— И часто летает гаулейтер? — спросил полковник.

— Нам удалось зафиксировать два вылета.

— Каким образом вы это установили?

— Путем наблюдений за личным шофером Коха. Если он утром выходит из квартиры с чемоданчиком, значит, повезет гаулейтера на аэродром.

— Ваши товарищи следят за аэродромом?

— Аэродром находится всего в шести километрах от города, вправо от шоссе Ровно — Дубно. Мы ведем за ним постоянное наблюдение еще с весны прошлого года. Этим по нашему заданию занимается Федор Кравчук, бывший секретарь Ровенского горкома комсомола. Он руководит подпольной молодежной группой в Грушвице. Неподалеку от аэродрома, в одной крестьянской усадьбе, трудится бывший военнопленный, известный нам по фамилии Морев. Связной Кравчука Александр Володько регулярно получает от Морева сведения обо всем, что происходит на аэродроме, и передает их Федору Шкурко, о котором я вам уже говорил.

— А не было случаев, чтобы Эриха Коха видели в городе? — спросил Дмитрий Николаевич.

— Нет, на улицах города наши товарищи его ни разу не видели. Если он и выезжает из своей резиденции, то в закрытом бронированном «хорхе», в сопровождении танкеток и мотоциклистов. Во время таких поездок [386] немцы усиливают патрулирование. Как нам известно, в Ровно гаулейтер живет не постоянно. Большую часть времени проводит, вероятно, в Германии.

— В Восточной Пруссии, в Кенигсберге, — уточнил Медведев. — Там его вторая резиденция.

Командир и комиссар отряда старались узнать как можно больше подробностей о пребывании Эриха Коха в Ровно. И это мне было понятно. Зловещая личность высокопоставленного нациста привлекала внимание каждого советского патриота, находившегося в ту пору в тылу врага, особенно на Волыни. Вполне естественным был интерес к Коху и у командования партизанского отряда, имевшего (я уже знал об этом) специальные задания разведывательного характера.

Несколько позже мне станет известно и то, что командование отряда вовсе не случайно проявляло усиленный интерес к одному из главарей фашистского рейха. У чекиста Медведева имелись свои, конкретные соображения в отношении обер-президента и гаулейтера Восточной Пруссии, начальника Цеханувского и Белостокского округов Польши, рейхскомиссара Украины, генерала СА Эриха Коха. В осуществлении этих планов, тогда еще мне неизвестных, в скором времени предстояло принять самое непосредственное участие и ровенскому партийному подполью.

После разговора о гаулейтере в штабной партизанской землянке мы вместе с Дмитрием Николаевичем Медведевым вышли прогуляться на лесную поляну. Был поздний вечер, тихий и задумчивый. В лесу — ни малейшего шороха. Слышался лишь треск партизанских костров. Дым от костров стелился по земле, перебивая запахи трав и лесных цветов. Дремали столетние дубы, сплетавшиеся друг с другом где-то в вышине своими кронами. Мягко белели березки, как и огни костров, вкрапленные в густые сумерки леса и подчеркивавшие его первозданную красоту.

— Чудесные у вас тут места, товарищ Новак, — задумчиво произнес Дмитрий Николаевич, останавливаясь и как бы прислушиваясь к скрытой от человеческих глаз таинственной жизни вечернего леса. — Погорынье, волынская земля... Знаете, как в древности славяне называли реку Горынь? По имени бога красоты и весеннего цветения Яра — Ярынью... До войны я все собирался приехать [387] сюда в отпуск, на отдых — с охотничьим ружьем, с рюкзаком и удочкой. А вышло по-иному, пожаловал с пулеметами и автоматами. И по Горыни не девичьи венки, а трупы плывут...

Полковник Медведев стоял от меня в двух шагах — высокий, по-военному подтянутый, в хорошо сшитом командирском обмундировании со знаками различия. На его продолговатое, с правильными чертами лицо падали розовые отблески огней, полыхавших за деревьями, возле партизанских чумов. Он совсем не был похож на партизана-лесовика, каким его рисовало до прихода в отряд мое воображение.

— У нас с вами сразу установилось полное доверие, — снова заговорил Медведев. — Вас это не удивляет? Без примеривания, без прощупывания, сразу полная откровенность. Такое не часто встретишь, если рядом гестапо. Не так ли? Надеюсь, вы понимаете, что это вовсе не от нашей с вами доброты душевной.

— Догадываюсь.

— Да, о ровенском партийном подполье нас предупредили с Большой земли. Об этом позаботились товарищи, которые в свое время оставили вас в Ровно для организации подпольной работы. Могу сообщить еще одну новость. Насколько мне известно, сюда вскоре должен прибыть секретарь обкома Василий Андреевич Бегма. Где будет находиться подпольный обком, в каком районе, этого я не знаю, но Бегма будет на Ровенщине. Возможно, он уже где-то тут.

— Дмитрий Николаевич! — схватил я Медведева за руку. — Мне недавно передавали, будто во Владимирецком районе состоялось совещание коммунистов-партизан и что на нем выступал депутат Верховного Совета СССР. Может, это он, Бегма, и был? Как я раньше не догадался! Ну конечно же он, секретарь нашего обкома, ей-богу, он...

2

В Гощанском районе, являвшемся обширной плантацией сырья для сахарных заводов, на многих участках не взошла свекла.

Если бы обязанности районного агронома исполнял там не Иван Кутковец, а кто-либо другой, то крайсландвирт [388] Кригер, не задумываясь, обрушил бы весь свой гнев на агронома. Но Иван был у фашистского сельскохозяйственного коменданта вне подозрений. Кригер, вероятно, не допускал даже мысли о том, что в гибели посевов виноват этот старательный молодой человек, зарекомендовавший себя в глазах крайсландвирта с самой лучшей стороны.

Молодой «агроном» пользовался влиянием и среди местных крестьян. Во многих случаях он был незаменимым советчиком Кригера и консультантом по делам, казалось бы, очень далеким от агрономии. Он, например, убедил крайсландвирта в том, что украинские националисты, пользуясь благосклонным отношением к ним оккупационных властей, грабят крестьян, чем наносят материальный и моральный ущерб великой Германии.

Не отличавшийся большим умом Кригер имел весьма смутное представление о сущности политических взаимоотношений между украинскими националистами и его соотечественниками — немецкими оккупантами. Он знал и умел одно: выкачивать из входивших в сферу его влияния сел и хуторов всевозможное продовольствие, чтобы солдаты фюрера могли вдоволь есть и пить. Поэтому соображения агронома насчет националистов показались Кригеру весьма разумными: зачем позволять грабить крестьян каким-то туземцам, если можно все забрать для нужд рейха! Руководствуясь этой нехитрой идеей, он нередко ставил националистам подножку, не позволял им, в частности, забирать у крестьян скот. Конечно, не из жалости к местным жителям, а в надежде конфисковать скот для армии фюрера. Как ни парадоксально, но крестьяне в известном смысле были довольны мерами, проводимыми Кригером при помощи небольшого, но хорошо вооруженного гощанского гарнизона. Дело в том, что немцев оккупантов они могли перехитрить, в случае необходимости упрятать скот так, что иноземцы не смогут его найти. А от своих, местных головорезов-националистов, ничего не спрячешь: им известны все тайники.

В неудаче с посевами сахарной свеклы районный сельскохозяйственный комендант поначалу обвинил было участковых агрономов. Однако Иван Кутковец растолковал крайсландвирту, что-де участковые агрономы — люди проверенные, работают честно, дело свое [389] знают, к «новому порядку» относятся лояльно. Свекла же не взошла по простой причине: плохая весна, заморозки, короче говоря, стихийное бедствие, капризы природы. И с этим ничего не поделаешь. Подобные случаи не раз бывали в этих местах и прежде.

Не успел гощанский крайсландвирт Кригер очухаться от одной неприятности, как на него обрушилась другая напасть: в районе начался падеж коров, свиней, овец, которых так ревностно оберегал сельскохозяйственный комендант от захвата бандеровцами. Еще недавно фашистские заготовители почти каждую неделю угоняли из Гощи гурты крупного и мелкого рогатого скота, отправляли на фронт вагоны, загруженные свиньями. Теперь же стало твориться что-то непонятное: коровы, телята, овцы, свиньи дохли в пути десятками. Этим по-своему воспользовались и многие крестьяне. Они угоняли здоровый скот в лес, прятали там, а немецким заготовительным командам отвечали: подохли, мол, коровы и свиньи — эпидемия.

Кригер вызвал к себе районного ветеринара Матвея Куцина. При разговоре крайсландвирта с ветврачом в качестве переводчика присутствовал Иван Кутковец. Он неплохо знал немецкий язык, что тоже сыграло определенную роль в сложившихся у него с Кригером отношениях.

Немец стучал кулаком по столу, кричал на Куцина, а тот стоял перед ним и молчал. Когда Кригер несколько сбавил тон, успокоился, ветеринарный врач, человек уже немолодой, опытный специалист, сказал:

— Я, господин Кригер, еще месяц назад написал вам специальный рапорт, в котором указывал, что в районе появились случаи заболевания ящуром. Ящур — болезнь инфекционная, быстро распространяется, если вовремя не принять меры. К сожалению, вы, господин комендант, не обратили внимания на мое письменное предупреждение. И вот результат — эпидемия. Этого можно было бы избежать.

— Какое предупреждение? Когда вы писали? — в бешенстве закричал Кригер, брызжа слюной. — Вы что, считаете крайсландвирта дураком? Переведите ему, господин Кутковец, что в гестапо он заговорит по-иному. Там его научат, как надо беречь собственность рейха... [390]

— Я писал вам рапорт, господин комендант, — стоял на своем Куцин. — Передал лично господину Дулю.

— Кому? Дулю? — опять заорал Кригер. — Любопытно. Имейте в виду, если рапорт не будет найден, то вам придется отвечать головой.

Крайсландвирт долго копался в разложенных на столе папках и в конце концов, к немалому своему удивлению, обнаружил в одной из них рапорт Куцина. Написан он был, правда, не месяц назад, хотя на нем и стояла дата месячной давности, а значительно позже, в самый разгар эпидемии ящура, когда скот уже невозможно было спасти, причем написан по совету и под диктовку Ивана Кутковец. Вложить бумажку, датированную задним числом, в одну из папок на столе сельскохозяйственного коменданта было не так уж сложно. Районный агроном имел свободный доступ в кабинет своего шефа и не раз подвергал ревизии всевозможные директивы, которые получал Кригер от вышестоящего начальства. Да что бумаги! Иван сумел позаимствовать у Кригера даже офицерский «вальтер», напоив как-то немца до потери сознания.

Крайсландвирт передал рапорт Куцина для перевода. Кутковец слово в слово перевел содержание документа, назвал дату, когда он был написан, стал ждать, что произойдет дальше. Кригер с досадой стукнул по столу пресс-папье, отпустил в адрес своего бывшего помощника Дуля, недавно отправленного на фронт, обойму проклятий, а ветеринару приказал убираться вон.

Кутковец нагнал Куцина возле ветлечебницы, соскочил с велосипеда, пошел рядом, удовлетворенно произнес:

— Кажется, пронесло. Рапорт сделал свое дело. Теперь господину крайсландвирту ничего не остается, как винить самого себя.

— Ну что, зверствует господин сельскохозяйственный комендант? — спросил Куцин.

— Вовсю кроет Дуля. Сперва кричал, что, дескать, негодяй Дуль запустил канцелярию, вовремя ни о чем не докладывал, потом стал вопить: «Дуль не только путаник, но и вредный элемент. Он умышленно не сказал о рапорте ветеринара. Его следовало бы отправить не на фронт, а в концентрационный лагерь». [391]

— За что он так ненавидит своего бывшего помощника?

— Они все время грызлись. А тут еще случай такой произошел. Нахлестался как-то Кригер до положения риз и... в общем, потерял пистолет. Когда проспался, решил, что пистолет украл Дуль с целью скомпрометировать его, Кригера, перед начальством, чтобы самому занять должность крайсландвирта. Ну а дальше, чтобы опередить Дуля, Кригер настрочил на него донос. Дуль угодил на передовую... Черт с ними, пусть грызутся. Я поехал в поле, Матвей Павлович. А вам советую недельку-другую не попадаться на глаза Кригеру. Пусть остынет...

Людей, подобных Матвею Павловичу Куцину, всем сердцем преданных Советской власти, готовых бороться с врагом не щадя жизни, но действовавших подчас незаметно, втихомолку, Иван Кутковец умел распознавать быстро и безошибочно. По мере возможности и необходимости он привлекал их к подпольной работе, к участию в диверсиях, но при этом всегда строго придерживался правил конспирации: если трое знают друг друга как подпольщики, для любого четвертого они обыкновенные служащие оккупационной администрации.

Партийное подполье в Гощанском районе возникло еще в сорок первом году. Патриоты действовали осторожно и умело. Фашистским агентам, несмотря на их усердие и старание, ни разу не удавалось напасть на. след подпольщиков. Без жертв, правда, не обошлось. Несколько товарищей погибли, но опять-таки не потому, что потерпели провал: их по-предательски, из-за угла убили местные националисты.

Возглавив поначалу небольшую подпольную группу в Гоще, Иван Кутковец весной 1943 года был уже общепризнанным руководителем нескольких таких групп в селах Синев, Русивель, Симонов, Стадники, Бабин. Вместе с рясниковскими подпольщиками, которые не только не ослабили активности после гибели Прокопа Кульбенко, а, напротив, стали действовать смелее, распространили свое влияние на села Горбов, Дроздов, Горинград, гощанцы создали широко разветвленную нелегальную организацию, охватывавшую фактически всю территорию двух районов. Там не было ни одного населенного пункта, где бы подпольщики не вели подрывную работу, [392] направленную против оккупантов. И заслуга в этом принадлежала районному «агроному» Ивану Кутковец.

Пользуясь доверием крайсландвирта Кригера, Кутковец устроил некоторых подпольщиков на должности участковых агрономов. «Агрономами» стали, в частности, недавний артиллерист Владимир Соловьев, лейтенант-общевойсковик Василий Савченко, Павел Ковшар, Поликарп Белоус. В сельскохозяйственной науке они, конечно, были не сильны, зато должности участковых агрономов предоставляли им неограниченную возможность общаться с людьми, налаживать знакомства и связи с бежавшими из немецкого плена и осевшими в селах, на хуторах, в фольварках бойцами и командирами Красной Армии.

Ранней весной сорок третьего года немцы разместили на постой в Гоще подразделение так называемых «легионеров», сформированное из военнопленных, бывших советских бойцов-армян.

В ту пору, после поражения под Сталинградом, немецко-фашистское командование особенно рьяно пыталось слепить своеобразные «национальные» формирования из военнопленных, надеясь впоследствии использовать их для борьбы с партизанами, возможно, даже послать на фронт.

Однако советских людей, насильно одетых во вражеские мундиры, отнюдь не прельщала перспектива служить фашистам.

Гощанские подпольщики установили с некоторыми легионерами связь. Те сразу же попросили помочь им переправиться в лес, к партизанам, чтобы снова включиться в вооруженную борьбу против немецких оккупантов. Кутковец обещал помочь в этом, но попросил легионеров обождать с уходом в лес, пока немцы выдадут им оружие: какие же, дескать, партизаны без оружия!

Не меньше чем оружие подпольщикам нужны были бланки различных документов оккупационных властей. Районный агроном настойчиво искал доступ к таким документам. Наконец ему удалось познакомиться со счетоводом Раисой Столяр и сыном гощанского учителя Георгием Сытем, которые работали в районной управе. После нескольких откровенных бесед Раиса и Георгий согласились доставать для подпольщиков незаполненные бланки [393] аусвайсов, арбайтскарт и других удостоверений, введенных немцами для населения на оккупированной территории.

Впоследствии гощанцы регулярно снабжали аусвайсами как наш подпольный Центр, так и отряд полковника Д. Н. Медведева. Соответствующим образом оформленные (одна из подпольных групп имела в своем распоряжении пишущую машинку с немецким шрифтом), скрепленные поддельными подписями и фальшивой печатью с орлом, такие документы позволяли разведчикам партизан и нашим связным из сел и районов регулярно бывать в городе, не опасаясь ареста или провала.

Одновременно подпольные группы, руководимые Иваном Кутковец, делали все возможное, чтобы в какой-то мере оградить жителей от грабежей гитлеровских интендантов, сборщиков налогов, сельскохозяйственных заготовительных команд — всей той саранчи, которая налетала на села и беспощадно опустошала их. Подпольщики на свой лад перетасовывали списки крестьян, вносили путаницу в учет посевных площадей, уничтожали запасы фуража, объявленные немецкой собственностью. Когда считали необходимым, морили скот, лошадей, чтобы народное добро не доставалось оккупантам. Для скрытия от крайсландвирта действительного количества собранного на полях района зерна, сахарной свеклы и других сельскохозяйственных культур Иван Кутковец вместе с участковыми агрономами в устных и письменных докладах Кригеру в несколько раз завышали площади «вымокших», «выгоревших» и «вымерзших» посевов.

Короче говоря, дело пока шло неплохо. Одно лишь выводило Ивана Кутковец из себя: крайсландвирт прилип к нему, как репей к шубе. Чуть ли не ежедневно приглашал в поездки по селам, используя агронома в качестве переводчика, загружал разнообразными хозяйственными поручениями. Не успеет Кутковец вырваться на час-другой, чтобы встретиться с товарищами, посоветоваться о делах подполья, об осуществлении какой-либо очередной операции, как посыльный Кригера уже разыскивает «пана агронома».

«Дружба» Ивана с крайсландвиртом, с одной стороны, давала ему много преимуществ, как руководителю подполья, с другой — связывала его по рукам и ногам. Поэтому Кутковец все чаще задумывался над тем, [394] чтобы передать оперативное руководство кому-то из товарищей, кто меньше был приметен в районе.

И такая возможность вскоре представилась. Чтобы рассказать, как это произошло, придется вернуться несколько назад.

* * *

Осенью сорок второго года, глубокой ночью, сторож городского кладбища в Ровно Николай Самойлов услышал робкий стук в окно.

Сторожка, в которой жил Самойлов, стояла неподалеку от Киевской автострады. В дождливую осеннюю погоду местность вокруг выглядела особенно уныло и неприветливо — могилы, кресты, склепы, голые, темные от дождя деревья... До сторожки часто доносились глухие звуки выстрелов, от которых словно в испуге позвякивали плохо закрепленные в рамах стекла: это гитлеровцы убивали по ночам советских людей...

За долгие месяцы «службы» на кладбище в период оккупации Николай Иванович уже привык к осторожным ночным стукам в окно или в дверь: к нему часто приходили гости, посыльные Федора Шкурко. В таких случаях Самойлов, не спрашивая, кто пришел, открывал дверь, приглашал ночного посетителя в свою хибару, принимал от него свернутую вчетверо бумажку или цигарку-самокрутку и быстро провожал пришельца в ночь.

Кладбищенский сторож был членом подпольной организации и хранителем ее секретов, если можно так сказать, своеобразным архивариусом. Он входил в группу разведки. На него была возложена обязанность беречь как зеницу ока в надежном тайнике добытые подпольщиками секретные документы немецко-фашистского командования и оуновцев, зашифрованные разведданные, списки агентов гестапо, СД и бандеровской «службы безопасности». Принимал Самойлов на хранение и другие не менее важные документы. Словом, он берег все, что невозможно было удержать в памяти и что приходилось фиксировать на бумаге. Кое-какие документы из почти ежедневно пополнявшегося подпольного архива предполагалось хранить до возвращения на Ровенщину советских войск. Они должны были сыграть свою роль в будущем, когда настанет срок предъявить фашистским разбойникам и бандитам-националистам грозный счет [395] за все их злодеяния. В фонде Самойлова имелось немало и таких материалов, которые мы использовали в процессе практической деятельности подпольных групп, а также готовили для передачи за линию фронта.

Время от времени наведывался в сторожку Самойлова и наш главный разведчик Федор Шкурко. Перечитывал, систематизировал накопившиеся за десять — пятнадцать дней материалы, вносил в них дополнения. Потом Шкурко и Самойлов с лопатами в руках осторожно пробирались между могилами к самому отдаленному склепу в углу кладбища, откапывали большую стеклянную бутыль. Подпольный «сейф» проглатывал еще один сверток бумаг. Заткнутую притертой пробкой посудину Шкурко и Самойлов опять укладывали на прежнее место, засыпали землей, сверху прикрывали мраморной плитой с металлическим кольцом посредине. Уже две такие посудины с бумагами, за которые дорого бы заплатил враг, берег как зеницу ока хранитель нашей подпольной канцелярии.

Всех своих ночных посетителей, которых направлял в кладбищенскую сторожку Федор Шкурко, Николай Иванович знал в лицо. Фамилий, правда, не спрашивал, но каждый раз определял по стуку — свои.

В этот раз в окно постучали несколько по-иному, как-то уж очень робко, неуверенно. Тем не менее Самойлов набросил на плечи пиджак, вышел в сени, открыл дверь. Шумел дождь. От ветра стонали деревья. Возле окна, держась за стену, стоял высокий мужчина в изодранном, заляпанном грязью красноармейском обмундировании. Он шагнул было к двери, но пошатнулся, едва не упал. Сторож поддержал его неестественно легкое тело.

В комнате Самойлов зажег лампу, при ее колеблющемся свете оглядел неожиданного ночного гостя: он напоминал выходца из могилы. Казалось, только кожа обтягивала его широкие скулы, высокий лоб, ввалившиеся щеки. С гимнастерки и брюк под его босые, посиневшие от холода ноги стекали грязные ручейки воды.

Жадно глотая похлебку из поставленной Николаем Ивановичем на стол миски, незнакомец торопливо рассказывал, как несколько часов назад вырвался из ровенского лагеря смерти. Бежать помогла похоронная команда, состоявшая из таких же, как он, обреченных на смерть военнопленных. Товарищи посоветовали ему притвориться [396] мертвым, уложили на повозку вместе с трупами и вывезли за лагерные ворота.

Так, будучи живым, а вернее сказать, полуживым, советский командир-артиллерист Владимир Соловьев угодил на кладбище.

Несколько дней Николай Иванович прятал его у себя, потом с верным человеком, приезжавшим в Ровно на базар, переправил в село Мятин, под Гощу, к своим друзьям. Немного оправившись в Мятине, Соловьев перебрался в Колесники, где местные крестьяне приютили уже не одного военнопленного. Устроился там на какую-то случайную работу.

Колесниковские крестьяне держались дружно, в обиду себя не давали. Местный староста не то побаивался их, не то действовал с определенным расчетом, но, зная о симпатии своих односельчан к «восточникам», выдавал бежавшим из плена справки как постоянным жителям Колесников. Получил такой документ и Владимир Соловьев.

Человек грамотный, культурный, а главное — общительный, он быстро нашел общий язык с колесниковцами. К нему шли за советами, как лучше перехитрить оккупантов, чтобы припрятать от них зерно или скот. Многим он помогал писать различные прошения в гощанскую управу.

Позже Соловьев стал наведываться в соседние села, заводил знакомства с окружениями и бежавшими из немецкого плена советскими военнослужащими, застрявшими на Ровенщине, с местными сельскими парнями. Постепенно собрал вокруг себя людей, с которыми можно было, не кривя душой, поделиться мыслями, поговорить о том, как навредить оккупантам, с чего начать борьбу. Кое-кто из его новых друзей обзавелся оружием, начал по ночам охотиться на особенно вредных полицаев. В Колесниках и окрестных селах стали появляться листовки, звавшие на борьбу с оккупантами.

Иван Кутковец некоторое время приглядывался к Владимиру Соловьеву, прислушивался к тому, что говорили о нем люди. Потом Кутковец и Соловьев встретились, побеседовали. О подпольной работе, правда, не было сказано ни слова, зато Кутковец сразу предложил бывшему командиру-артиллеристу должность участкового агронома в селе Симонов. [397]

Городской житель, никогда не имевший дела с сельским хозяйством, Соловьев высказал было сомнение: справлюсь ли? Но Кутковец успокоил: была бы голова на плечах, а остальное приложится.

И действительно, высокая культура, образованность, природная любознательность, общительность помогли Соловьеву довольно быстро войти в курс дела, усвоить некоторые наиболее простые агрономические премудрости. Многое узнал он от своего шефа, районного «агронома». Ну а кое в чем поднаторел, тоже став агрономом, на практике, ежедневно встречаясь и беседуя с сельскими дядьками, охотниками потолковать с умным человеком о хлеборобском труде.

Вскоре Ладымер Пылыпович, как называли крестьяне двадцативосьмилетнего москвича, стал в Симонове уважаемым человеком, добрым советчиком, а одновременно и активным членом гощанского подполья.

А Ивану Кутковец между тем все реже удавалось выбираться в Ровно: крайсландвирт Кригер почти не отпускал его от себя.

Однажды, встретившись на фабрике валенок со мной и Иваном Ивановичем Луцем, Кутковец решительно заявил:

— Прошу, товарищи, освободить меня от руководства подпольными группами.

— Почему? — насторожился Иван Иванович.

— Трудно мне, — признался Кутковец. — Слишком частые встречи с одними и теми же людьми, с бывшими членами КПЗУ, комсомольцами могут вызвать подозрение у гестаповских шпиков. Как районный агроном, я у всех на виду, особенно у крайсландвирта Кригера. Приметит что, не сносить мне головы, а главное — за мной другие люди стоят. Ведь Кригер видит, с кем я чаще всего встречаюсь...

— Это надо обмозговать, — задумчиво произнес Луць.

— Да что там обмозговывать, Иван Иванович, — снова горячо заговорил Кутковец. — Сейчас у наших подпольщиков по горло дел, а я все время торчу возле Кригера, как привязанный. Из него я, конечно, стараюсь выкачать все, что можно. Ну а для руководства подпольными группами совсем не остается времени. У нас теперь двадцать девять подпольщиков, целая организация. Надо [398] хотя бы раз в неделю встречаться с каждым из руководителей групп, подсказывать, каким кулаком куда бить, в какое колесо палки вставлять. Я, к сожалению, такой возможности не имею. Поймите меня правильно: я вовсе не хочу, чтобы страдало общее дело...

— Да разве же мы не понимаем! — горячо сказал Луць. — Не тебе одному трудно. Недавно была тут у нас Ольга Солимчук. Невозможно ей стало оставаться в селе. Бандеровцы пронюхали кое-что о ней и приговорили ее заочно к смерти. Пришлось отправить Ольгу к партизанам, в отряд Медведева. Теперь вот ты. Понять тебя нетрудно, Иван, но что делать. Ты хорошо знаешь гощанское подполье, тебе там все знакомо, а придет новый человек, ему надо будет начинать с изучения людей, обстановки. Не угаснет ли пламя? Вот что тревожит.

— Не угаснет, Иван Иванович, — уверенно заявил Кутковец. — Есть достойная замена. Я уж как-то говорил вам о Соловьеве. Парень что надо. Знает теперь обстановку не хуже меня.

— Думаешь, справится?

— Уверен, что справится. Коммунист. Имеет высшее образование, до войны был аспирантом Московского нефтяного института. Воевал. В плену был, в лагере смерти. Бежал. Короче говоря, светлая голова и не из пугливых. К людям хороший подход имеет. Деды гощанские и те при встречах кланяются ему. Да что там говорить! На человека посмотреть надо.

— Ну что ж, посмотрим, потом будем решать, — сказал я.

— Где и когда будете смотреть? — повеселевшим голосом спросил Кутковец.

— А когда Соловьев может приехать в Ровно?

— Он здесь, со мной. За углом тут ждет, недалеко от фабричных ворот. Позвать? Я мигом. Говорят, куй железо, пока горячо, вот и я так, — заторопился Кутковец.

— Зови. Познакомимся с ним, поглядим.

Так состоялась наша встреча с бывшим командиром-артиллеристом Владимиром Соловьевым. Несколько дней спустя подпольный Центр утвердил его руководителем подпольных групп Гощанского района, Иван Кутковец стал заместителем Соловьева. [399]

3

Хутор Николая Титовича Ханжи жался к пригорку между селами Басов Кут, Тынное и Дворец. Добраться до него можно было только через Басов Кут. Отсюда к хутору вела узкая, ненаезженная дорога, а вокруг — топь, залитые водой луга.

Но мы шли на нашу загородную явку другим путем — напрямик, через болото. Эту еле заметную в траве «семейную» тропку Николай Титович показал нам еще прошлым летом. По ней путь из города до хутора гораздо короче, а главное — тропа через болото мало кому была известна, что оберегало наших людей от нежелательных и опасных встреч.

Ночь была тихой и теплой, даже немного душной. Над болотами поднимался негустой туман, пахло гнилой травой. По сторонам шуршала осока, на все голоса квакали лягушки. Изредка где-то далеко впереди подавал басовитый голос пес Кудлай, верный страж хутора Николая Титовича.

Мой спутник Николай Поцелуев уверенно шагал впереди: болотная тропа была ему хорошо знакома. И все же время от времени он оступался в воду, чертыхаясь, выбирался на сухое место, негромко предупреждал меня, где лучше пройти.

Утром на хутор прибыли Федор Кравчук из Грушвицы и Александр Гуц из Клеванского района. Осторожный Кравчук, придерживаясь установленного порядка, решил переждать день на хуторе. То же посоветовал и Гуцу: мол, без крайней необходимости появляться на фабрике валенок не следует. Они-то и послали Николая Титовича в город, чтобы тот через Поцелуева передал на фабрику, что им крайне необходимо видеть меня.

Я не стал назначать товарищам свидания в городе, а в сопровождении политрука сам отправился на хутор. Встреча с Кравчуком и Гуцем интересовала меня не меньше, чем их самих.

Подпольный Центр принял решение сообщить всем руководителям групп в городе и селах, что кое-кого из подпольщиков надо срочно переправить в партизанский отряд. Необходимость такого решения диктовалась тем, что подпольная организация слишком разрослась, стала [400] громоздкой. Среди коммунистов, комсомольцев было немало опытных, закаленных участников революционной борьбы, принадлежавших ранее, в период пилсудчины, к КПЗУ, КСМЗУ и другим прогрессивным западноукраинским организациям. Именно против них в первую очередь строили свои козни бандиты-националисты. Над некоторыми из старых революционеров, борцов за свободу, нависла грозная опасность: бандеровские тайные агенты следили за ними, выжидая удобного случая, чтобы учинить зверскую расправу.

И все-таки гораздо большее беспокойство вызывали у нас новички, которых в подпольных группах становилось с каждым днем все больше. Ветераны подполья имели определенный навык нелегальной деятельности, были более осторожны и осмотрительны, строже соблюдали режим конспирации и тем самым гораздо тщательнее оберегали от провала не только себя, но и организацию в целом. Что же касается новичков, в том числе многих недавних военнослужащих, то они, не обладая опытом подпольной борьбы с врагом, подчас вели себя крайне неосторожно, рвались к открытым схваткам с оккупантами. Это было благородное, патриотическое стремление, но в условиях подполья его далеко не всегда можно было признать целесообразным и благоразумным.

Принимая решение о переброске некоторого числа подпольщиков в лес, в партизанский отряд, мы имели в виду и еще одно немаловажное обстоятельство. Чрезмерное разбухание подпольных групп в ряде случаев лишало нас возможности осуществлять необходимый контроль за их практической деятельностью, что могло привести к нарушению правил конспирации. Отсюда возникала опасность проникновения в ряды подполья вражеских элементов, тайных агентов оуновцев и даже доверенных гестапо.

Чтобы избежать этих опасных последствий, подпольный Центр по согласованию с командованием партизанского отряда полковника Медведева решил заблаговременно принять необходимые меры: переправить в лес вместе с семьями не только отдельных ветеранов подпольной борьбы, над которыми нависала непосредственная угроза расправы со стороны бандеровцев, но и значительное число молодых патриотов, главным образом бежавших [401] из фашистского плена бойцов и командиров Красной Армии.

Встреча на хуторе представляла удобный случай, чтобы лично ознакомить Кравчука и Гуца с решением подпольного Центра. Кроме того, из недавнего сообщения руководителя грушвицких комсомольцев, присланного в Ровно со связным, нам было известно, что комсомольцы готовят нападение на бандеровских верховодов, которые должны были собраться в ближайшее время в одном из сел на тайное совещание. Мне хотелось подробнее расспросить Федора Кравчука о плане дерзкой вылазки и ее основных участниках, предупредить о мерах предосторожности.

Когда до хутора Николая Титовича Ханжи оставалось примерно полкилометра, Поцелуев неожиданно спросил меня:

— Переводчица из гестапо вам сегодня не снилась?

— Почему она должна мне сниться? — недоуменно пожал я плечами. — Вы что, опять видели ее в кино?

— Нет, — ответил Поцелуев, повернувшись ко мне лицом. — Кино для нее кончилось навсегда.

— Опять вы, Николай Михайлович! Почему не доложили прежде? — сказал я недовольно. Однако тут же подумал, что не вправе упрекать Поцелуева: ведь совсем недавно в кинотеатре я и сам не прочь был расправиться с предательницей, во всяком случае, не возражал против выстрела, который готовился произвести политрук.

— Нет, Терентий Федорович, в этот раз мне похвастаться нечем, — махнул рукой Поцелуев. — Честное слово. Все очень чисто оформил Миша Анохин прошлой ночью. Он за этой красоткой целых две недели ходил по пятам. Узнал, где она живет. Выследил, что за ней частенько по ночам приезжал мотоциклист из гестапо. Видно, для перевода при допросах требовалась. Ну вот, Михаил и решил воспользоваться этим. Ему помогал Вася Конарев из фирмы «Бендера», шофер, тот самый, что вывозил из города в лес партизан дяди Юрко. Ночью они сняли крышку с канализационного люка. Рассчитали точно. Как раз по этому месту всякий раз проезжал мотоциклист, мчался обычно во весь дух. Так было и вчера. Переднее колесо мотоцикла с разгону влетело в люк, немец и переводчица стукнулись головами о кирпичную стену. Оба насмерть. Чтобы не было лишних разговоров, [402] ребята даже пистолет у мотоциклиста не взяли. Машина Конарева стояла в соседнем переулке. Вскочили друзья в кабину, дали газ — ну и след их простыл. Все шито-крыто. Сам немец виноват. За мотоциклетную катастрофу на улице подпольщики не отвечают. Такое со всяким может случиться...

Едва мы вошли в хату Ханжи, как навстречу мне торопливо поднялся Федор Кравчук и, даже не поздоровавшись, спросил:

— Он у вас? Вы с ним говорили?

— Кто «он»? С кем я должен был говорить? — в свою очередь спросил я.

— Да парнишка, маленький такой, лет тринадцати...

Вместе с Федором на меня выжидательно смотрел и Гуц, вероятно уже знавший со слов Кравчука о таинственном мальчишке.

— Рассказывай, Федор, в чем дело. Что за мальчишка? Откуда? Почему он должен быть у нас? И не спеши, не горячись. Давай все по порядку, — присаживаясь к столу, на котором стояла небольшая керосиновая лампа, сказал я.

Несколько минут, не перебивая, я слушал взволнованный рассказ Федора Кравчука. Узнал такое, что вмиг вытеснило из головы и гестаповскую переводчицу, и мысли о готовившемся нападении грушвицких комсомольцев на главарей-бандеровцев, и многое другое.

...Два дня назад в Грушвице появился незнакомый подросток. Долго ходил по улицам села, что-то высматривал, заглядывал людям в глаза, будто искал знакомых. Уже под вечер, когда Кравчук по каким-то своим делам шел от хаты, где жил, в противоположный конец улицы, незнакомый паренек остановил его, спросил: «Как ваша фамилия, дядя?» Федор ответил. «А имя как, отчество?» — продолжал расспрашивать паренек. Федор ответил и на этот его вопрос. Тогда паренек огляделся кругом и назвал Кравчуку пароль. Но какой пароль! Давнюю, почти забытую фразу, с которой к Федору приходили связные лет шесть назад, еще при пилсудчиках.

Сперва руководитель грушвицких комсомольцев подумал, что мальчик от кого-то из его старых друзей случайно услышал эту фразу и просто решил поиграть в таинственность. Однако, присмотревшись к парнишке ближе, [403] порасспросив его кое о чем, понял, что тому вовсе не до забав. Уставший, с серым от пыли худым лицом, в помятых, облепленных колючками самотканых брючишках и таком же пиджачке, он, видимо, не одну ночь провел под стогами. Кравчук привел мальчика к себе, дал умыться. Накормил. Парнишка назвался Петькой.

— Сообщил, что пришел из Владимирца, — продолжал рассказывать Кравчук. — В разведку его послал дядька Порфирий. Приказал во что бы то ни стало разузнать, где находится Терентий Новак. Порфирий сказал своему посланцу, что узнать о вашем местонахождении можно скорее всего в Гоще. Туда поначалу Петька и направился. Целый день бродил по селу, узнал-таки, что вы в Ровно, на фабрике валенок. Из Гощи двинулся в город. На фабрику его не пустил сторож. Да Петька и сам, когда услышал, что вы работаете директором, испугался, не захотел с вами встречаться. Кроме старого пароля Порфирий сообщил пареньку на всякий случай несколько адресов: покойного Прокопа Кульбенко в Рясниках, Ольги Солимчук в Гоще и мой тоже. Ольгу Солимчук он, разумеется, не встретил. В Рясниках узнал о смерти Кульбенко. После этого пришел ко мне...

Я слушал Федора, и воспоминания вели меня в недалекое прошлое. Вспомнилось простое, ничем не примечательное лицо Порфирия, владимирецкого коммуниста, его привычка покашливать при разговоре, взвешивать каждое слово, прежде чем сказать что-либо. Вместе с Порфирием мы некоторое время находились в одной камере, когда меня схватили польские жандармы и бросили в тюрьму. Познакомился же с ним я гораздо раньше. Через него мы, гощанцы, в ту пору поддерживали связи с коммунистами и комсомольцами Полесья. Должен был знать Порфирия и Кравчук, хотя, возможно, не встречался с ним лично.

Значит, Порфирий по-прежнему во Владимирце. Что он делал в течение почти двух лет оккупации? Чем занимался? Почему только теперь решил искать пути сближения с давними товарищами по борьбе? Откуда ему стало известно, что я не эвакуировался в свое время, не ушел на восток вместе с отступавшей Красной Армией, а остался здесь, на оккупированной территории? Может, это его первая попытка выяснить, кто уцелел из старых друзей? [404]

Между тем Федор продолжал:

— Спрашиваю я паренька: «С каким делом, с каким заданием послал тебя Порфирий на розыски Терентия Новака?» Петька поначалу мялся, не очень доверчиво смотрел на меня исподлобья. Вижу, хочет что-то сказать паренек, да опасается. Потом решился: «Дядько Порфирий велел, если я сумею разыскать Новака, передать, что к нему, дядьке Порфирию, значит, приехал в гости Василий Андреевич и очень интересуется здоровьем Терентия Федоровича...»

При последних словах Федора я рывком поднялся, чуть не опрокинув скамейку. Кравчук, видно, волновался не меньше меня.

— Дальше я не мог выудить из мальчишки ни слова, — закончил он, тоже вставая. — Вижу, у него глазенки слипаются. Сомлел парнишка. Уложил я его спать. Решил, как только начнет светать, двинемся мы вместе с ним к вам в Ровно. Побежал к Лукашу Мовчанцу предупредить, что завтра отлучусь на день в город. Когда вернулся, гляжу, нет паренька в хате: удрал. Я думал, может, он все-таки к вам направился, ведь при разговоре я намекал ему, что хотя вы и директор фабрики, но это, дескать, не страшно, так надо, и Василий Андреевич будет рад, когда узнает, что Терентий Новак жив и здоров. А выходит, не был у вас Петька? Не иначе сразу во Владимирец подался. Ведь дело свое он сделал, все, что ему Порфирий наказывал, выполнил...

Сначала упоминание Лунькова о совещании коммунистов Владимирецкого района, на котором будто бы выступал депутат Верховного Совета СССР. Затем разговор с полковником Медведевым о возможном прибытии на Ровеншину секретаря обкома партии. И наконец, этот мальчишка. Теперь у меня не было никаких сомнений. Да, во Владимирце находится не кто иной, как Василий Андреевич Бегма, секретарь обкома партии!

В те минуты меня и моих друзей отделяло от секретаря обкома немалое расстояние. Чтобы добраться во Владимирец, надо было преодолеть вражеские заслоны. Но сам факт появления в тылу врага, на оккупированной Ровенщине депутата Верховного Совета, секретаря обкома, мысль о том, что партия, ее Центральный Комитет направили опытного партийного руководителя, одного [405] из государственных деятелей в захваченные фашистами районы, наполняли меня, рядового бойца-коммуниста, чувством безграничной радости и такой гордости, которую невозможно передать словами.

«Пусть все то, что сделано и делается нами в Ровно, лишь малая капля в океане общих усилий народа, несущего на своих плечах неимоверную тяжесть жестокой войны, — размышлял я. — Пусть скромен наш вклад в борьбу с врагом! Пусть так. Но то, что мы сделали и продолжаем делать в логове врага, мы выполняем честно, как подобает коммунистам, патриотам. И пока мы живы, пока бьются наши сердца, мы будем по-прежнему твердо стоять на указанном нам рубеже. Мы — простые советские люди. Не всем нам выпало счастье учиться, получить образование. Университетами для многих из нас были тюрьмы панской Польши, фашистские концентрационные лагеря. Может, мы не все умеем, не все нам удается делать так, как бы хотелось. Мы продолжительное время были солдатами, лишенными возможности докладывать командованию о своих боевых делах и спрашивать совета. Мы не получали приказов, действовали по велению сердца и своей совести. И несмотря ни на что, мы остаемся честными бойцами! А это — главное».

Теперь, окончательно убедившись в том, что секретарь обкома Василий Андреевич Бегма здесь, на оккупированной врагом Ровенщине, я всем своим существом понял, почувствовал, какое это огромное событие для советских патриотов, ни на час не прекращавших борьбы с врагом в его тылу.

Ни я, ни мои друзья еще не знали и не могли знать, будет ли создан на территории области подпольный обком партии. Но логика подсказывала, что с прибытием секретаря обкома многое изменится, многое станет яснее, что рядом с нами, видимо, возникнет боевой подпольный штаб, от которого к городам и селам области потянутся живительные ручейки. Сотни, а возможно, тысячи мужественных людей почувствуют себя не бойцами-одиночками, а воинами организованных, сколоченных подразделений в составе могучего, общенародного фронта борьбы с фашизмом на временно оккупированной советской земле, фронта, руководимого Коммунистической партией. Мы, разумеется, понимали, что секретарь [406] обкома Бегма тоже простой советский человек, мне даже было известно, что по профессии он рабочий-литейщик. Но за ним стояли Центральный Комитет партии и Верховный Совет — высший орган власти великого Советского государства. Он, Бегма, был их полномочным представителем.

Незаметно летят годы. Неудержимый бег времени все дальше и дальше отделяет нас от бурных и волнующих событий тех дней. Время делает свое дело. То, что когда-то казалось необычайным, сейчас, отстоявшись, уже не удивляет. Наверно, происходит это потому, что теперь, оглядываясь на прошлое, ясно понимаешь: так и должно было быть. Но ни годы, ни десятилетия не в состоянии погасить в памяти самое дорогое, что озаряло наше бытие в тяжелую пору войны. Всякий раз, когда я вспоминаю то утро, что брызнуло лучами солнца в маленькие окна домика на болоте, мое сердце начинает биться учащенно. Оно, то утро, осталось для меня навсегда весенним не только по времени года, а прежде всего потому, что это было утро самых волнующих переживаний.

Весть о прибытии секретаря обкома партии казалась нам высшей наградой за все, что каждый из нас пережил, вынес, вытерпел: за муки коммуниста Александра Гуца, потерявшего семью, смотревшего в лицо смерти; за испытания политрука Николая Поцелуева, тело которого не раз рвали овчарки, за грозно ревущий перестук колес эшелона, из которого он прыгал, почти голыми руками проломив пол вагона; за фронтовые раны Федора Кравчука, за его мужество и самоотверженность, проявляемые в тылу врага; за незаметный, повседневный подвиг беспартийного крестьянина Николая Титовича Ханжи, в любое время дня и ночи радушно встречавшего на пороге своей хаты подпольщиков, коммунистов, комсомольцев, прекрасно сознавая, какой дорогой может оказаться расплата за это гостеприимство...

Мы до самого рассвета совещались, а вернее, обменивались мнениями. Возможно, предполагали мы, Петька не первый связной Василия Андреевича Бегмы. Может, были и другие, но не смогли добраться в Ровно. Следовательно, нам нельзя ждать. Надо самим попытаться установить контакт с секретарем обкома. И сделать это следует как можно скорее. Тем более что теперь [407] мы уже знали примерные координаты Бегмы. Даже если его нет во Владимирце, все равно путь ясен. Нужно разыскать Порфирия. Уж он-то наверняка знает, где можно встретиться с секретарем обкома.

Больше всех горячился Федор Кравчук. Стал доказывать, что поскольку-де не сумел удержать у себя Петьку, связного секретаря обкома, и не смог у него узнать больше подробностей о месте пребывания Василия Андреевича Бегмы, то только ему, Федору, и надлежит довести дело до конца.

— Я сегодня же готов отправиться во Владимирец, — убеждал он нас. — Разыщу там Порфирия и с его помощью встречусь с секретарем обкома.

— Ты, Федор, как спичка. Загорелся: я пойду, я пойду. Допустим, ты немедленно отправишься во Владимирец. А как быть с выполнением операции, которую ты сам задумал и столько времени готовил со своими ребятами? — охладил его пыл Поцелуев. — Значит, боевую операцию против бандеровской сволочи можно сорвать? Так, что ли, по-твоему? Без тебя-то ведь в этом деле обойтись нельзя, сам должен понять. Все нити в твоих руках. И срывать операцию нельзя. Как упустить возможность, не ударить по бандитским главарям, когда они сойдутся вместе? Так что ни о каком походе во Владимирец не думай. Тебе надо быть вместе со своей группой. Я тоже пойду с тобой. Мне поручено проверить, ознакомиться на месте, как вы подготовились к налету на бандитских главарей, ну и помочь, конечно.

Политрук выразительно посмотрел на меня, явно надеясь заручиться поддержкой. Кравчук пытался сказать что-то еще, но его перебил Гуц.

— Уж если надо идти во Владимирец, то никому другому, как мне, — сказал он. — Во-первых, я лично знаком с Василием Андреевичем. Перед войной он много раз бывал в нашем районе. Во-вторых, Порфирия тоже знаю, хорошо помню еще по ровенскому процессу над польскими и украинскими коммунистами. Значит, не потребуется играть в кошки-мышки. И, в-третьих, на связь мне ходить доводилось, имею в этом деле кое-какой опыт. Прошу поручить задание мне.

— Думаю, что Александр Романович прав, — сказал я. — Мне кажется, самое разумное — послать на встречу с Бегмой именно Гуца. Однако надо будет еще подумать, [408] посоветоваться. Задание ответственное, решать с кондачка нельзя. Операцию против бандеровцев откладывать не будем. Ты, Федор, и Поцелуев сейчас же отправляйтесь в Грушвицу, займитесь там бандитскими главарями. Действуйте осторожно, без ухарства. Горячка тут ни к чему. Мы с Александром Романовичем пойдем в город. Все ясно?

— Ясно, Терентий Федорович! — ответил за себя и Кравчука Поцелуев.

— Ну, значит, до новой встречи! — Я пожал руку Кравчуку, потом простился с Поцелуевым и Ханжой.

* * *

Вечером мы вызвали Федора Шкурко, поручили ему разыскать Сергея Борко, нашего агента в оуновском гнезде, выяснить, имеет ли он возможность узнать пароли и сигналы бандеровцев на ближайшие дни. Дело в том, что бандеровцы в последнее время стали наряду с паролями пользоваться еще условными сигналами, чтобы легче было перехватывать подозрительных с их точки зрения людей.

На следующий день Шкурко сообщил: разговор с Борко состоялся, пароли ему выведать нетрудно и сам Борко готов идти с Гуцем в качестве провожатого.

Теперь оставалось познакомить Александра Гуца с его напарником и продумать все детали похода связных во Владимирецкий район.

4

Бухгалтера Дроздовой, о которой рассказал мне Иван Луньков, на «Металлисте» не оказалось. Однако вскоре удалось разыскать ее в ведомстве господина Бота, в промотделе гебитскомиссариата. Она занимала там скромную, неприметную должность счетовода.

Завязать с ней знакомство удобнее всего было Луцю. Ему приходилось время от времени наведываться к финансистам промотдела. Несколько раз он находил различные поводы, чтобы побывать в бухгалтерии, присматривался к молодой, худощавой женщине, сидевшей за столиком в дальнем углу комнаты. Она выполняла техническую работу, не имевшую непосредственного отношения [409] к фабрике валенок. Причин обратиться к ней по служебным делам у Луця не нашлось. От него, однако, не ускользнуло, что с работы Дроздова возвращалась обычно одна, и Иван Иванович решил встретиться с ней на улице.

Встреча внешне выглядела случайной. Луць вежливо поклонился Дроздовой. Она тоже узнала своего коллегу с фабрики валенок.

— Как чувствуете себя на новом месте, пани Дроздова? — осведомился Иван Иванович.

— Почему на новом? Я давно работаю в бухгалтерии промотдела.

— Разве? Но прежде вы, кажется, были бухгалтером на «Металлисте»?

— Да, была.

— А не помните ли вы одного человека, он тоже работал на «Металлисте», в мастерских? Луньков его фамилия.

— Нет, не помню, — отрезала Дроздова, заметно волнуясь. — А в чем дело?

— Да так, пустяки. Луньков попросил меня передать вам привет и велел кланяться ребятам, что работали вместе с вами.

— Каким ребятам?

— Я-то откуда знаю? Вам, видно, известно каким. Луньков так и сказал.

— Выдумываете вы все, господин Луць, — пожала плечами молодая женщина. — Много было военнопленных на «Металлисте», разве всех упомнишь.

— Но вы все-таки не забыли, что Луньков из пленных? — продолжал Луць. — Нехорошо от знакомых отказываться.

Дроздова вроде совсем безразлично спросила:

— А где он сейчас, этот Луньков?

— По-моему, в лесу, в партизанах, — приблизившись к Дроздовой, тихо сказал Иван Иванович. — Не так давно я случайно встретил его в городе. Одет как-то не совсем обычно. Очень похоже, что из леса пришел.

Женщина принужденно засмеялась:

— Вы, господин Луць, говорите страшные вещи. Имейте в виду, никакого Лунькова я не знаю и знать не хочу. Партизаны меня не интересуют. До свидания. [410]

Мне сюда, — кивнула она головой и свернула в один из глухих переулков.

Два наших товарища, как было условлено заранее, следили за ней, потом доложили: распрощавшись с Луцем, Дроздова, не заходя домой, заспешила к электрошколе, располагавшейся в полуподвальном помещении на главной улице города. Через полчаса вышла оттуда в сопровождении заведующего школой Дубчака. По пути они о чем-то оживленно разговаривали.

Дубчака, высокого молодого мужчину с темными, зачесанными назад волосами, я немного знал: как-то, воспользовавшись своим положением директора фабрики, заходил к нему, просил устроить в электрошколу сына одной нашей подпольщицы. Другой раз встретился с ним в приемной Бота. Заведующий электрошколой произвел на меня впечатление человека замкнутого, не очень разговорчивого. Чего-нибудь иного, что характеризовало бы Дубчака полнее, я, как ни силился, вспомнить не мог.

Дроздова знакома с Дубчаком. Возможно, она поспешила к нему, чтобы сообщить о разговоре с Луцем? А может, просто стечение обстоятельств? Но как бы там ни было, заведующего электрошколой не следовало выпускать из поля зрения. И Дроздову тоже.

После первого разговора Дроздова вдруг сама стала искать встреч с Иваном Ивановичем. Однажды приходила даже на фабрику будто по бухгалтерским делам. К сожалению, Иван Иванович отсутствовал. Потом как бы случайно она встретила его на улице, прошла рядом с ним два или три квартала. Все время осторожно пыталась повернуть разговор к теме первой их беседы — о Лунькове, о советских военнопленных. Поняв, что женщина явно зондирует почву, интересуется настроениями своего собеседника, Иван Иванович решил пойти ей навстречу. Будто между прочим сказал, что удивляется тому, как неразумно ведут себя некоторые люди: во всем стараются угодить немцам. А ведь еще неизвестно, удержатся ли тут оккупационные войска. Что оно будет дальше, конечно, сказать трудно, но положение на фронте у немцев шаткое, хотя они и обещали покончить с русскими этим летом.

— Откуда вы знаете, как идут дела на фронте? — спросила Дроздова. — До фронта-то ой как далеко. [411]

— Из газет знаю, — спокойно ответил Луць.

— Читаете «Волынь»? — В голосе женщины послышались нотки иронии.

— Нет, зачем же. Я читаю «Правду».

— Это опасная шутка, господин Луць.

— Почему шутка? Я говорю вполне серьезно. Недавно ездил в село. Вижу, у дороги что-то белеет. Соскочил с велосипеда, подобрал газету, развернул — «Правда», совсем свежая, не иначе как с самолета сброшена. Ну кое-что и вычитал из нее.

— И вы не боитесь говорить мне об этом?

— Не боюсь. Вы ведь не побежали доносить на меня, когда я сказал, что встречался с человеком, который, очевидно, является партизаном.

Дроздова осторожно взяла Ивана Ивановича за локоть:

— Скажите, а куда вы девали ту... газету?

— Как вам сказать?.. — неопределенно проговорил Луць.

— Очень прошу, господин Луць, дайте ее мне, хоть одним глазом взглянуть...

— Если вы желаете, будьте любезны. — Луць сунул руку во внутренний карман пиджака. Дроздова испуганно прошептала:

— Только не здесь, не на улице. Это опасно. Зайдемте на минуту ко мне. Я живу рядом.

Дома Дроздова с жадностью стала читать сводку Советского информбюро. В ее глазах заблестели слезы. Прочтя сводку, она попросила Ивана Ивановича хотя бы на один вечер оставить ей газету.

— Но это опасно, — предупредил Луць. — Настоящая советская газета. Тут шутки плохи. Увидит кто-нибудь ее у вас, знаете, что может случиться? С меня, как говорится, взятки гладки, а вам будет плохо.

— Никто не увидит, господин Луць, не беспокойтесь. Я завтра же верну газету. Специально зайду на фабрику. Это ничего. Ведь у нас одинаковая профессия. У бухгалтеров всегда могут быть какие-то общие дела...

Иван Иванович оставил «Правду», но предупредил, что специально заходить на фабрику Дроздовой не надо: газету она может вернуть как-нибудь в другой раз.

Товарищи из группы Федора Шкурко, наблюдавшие за домом, где жила Дроздова, сообщили, что ни в полицию, [412] ни в гестапо она не ходила. Но вскоре после того, как ушел Луць, опять посетила электрошколу. Задержалась там минут пятнадцать, потом вернулась домой.

Луць уверял, что теперь следует ожидать появления листовок. И чутье опытного подпольщика не подвело его. Через день по всему городу были расклеены небольшие листки, напечатанные на пишущей машинке под немецкую копирку зеленого цвета. В них почти дословно пересказывалось содержание сводки Советского информбюро, опубликованной в номере «Правды», который Луць передал Дроздовой. Полицаи ругались, отгоняли прохожих, ножами соскребали листовки с забора возле кинотеатра, со стеклянных витрин магазинов, с афишных тумб.

Играть дальше в прятки не было необходимости. Настало время поговорить с Дроздовой откровенно. Но нас несколько смущала немецкая копировальная бумага. Чтобы окончательно убедиться, что листовки написаны и размножены подлинными советскими патриотами-подпольщиками и не являются гестаповской приманкой, мне пришло в голову провести еще один эксперимент.

Паренек, за которого я в свое время хлопотал перед Дубчаком, учился теперь в электрошколе. Его матери, входившей в группу Марии Жарской, мы поручили сходить к директору школы и попросить у него официальную справку, свидетельствующую о том, что ее сын действительно учится.

Справку женщина получила, принесла ее Луцю. Когда Иван Иванович положил мне на стол принесенный ему документ и сорванную с забора листовку, я невольно схватился за голову: листовка и справка были напечатаны на одной и той же служебной пишущей машинке, видимо находившейся в электрошколе. «Неужели товарищи не понимают, что сами себе роют могилу, в любой момент могут потерпеть провал? Достаточно гестаповцам проверить пишущие машинки, сличить шрифт, имея в руках текст листовки, и беды не миновать!»

Необходимо было срочно, не теряя времени, предупредить Дроздову и ее друзей. После работы Луць пошел на квартиру к счетоводу промотдела гебитскомиссариата и встретил там... Дубчака. Отбросив всякую дипломатию, даже не назвав себя, не познакомившись с [413] заведующим электрошколой, он положил на стол листовку и, кивнув на нее, спросил:

— Ваша работа?

На лице Дубчака не дрогнул ни один мускул.

— Допустим, — сказал он. — Что дальше?

— Дальше будет хуже.

— Почему? — иронически усмехнулся заведующий электрошколой. — Если будет худо, то не только нам. Вам тоже. Эта вещичка почти дословно перепечатана из газеты «Правда», которую вы вручили Дроздовой. Поэтому поговорим лучше о другом. Вы — главный бухгалтер фабрики валенок. Работаете, прямо скажем, на немцев. А у них, кажется, на фронте «положение шаткое». Это — ваши слова. Ведь так? — продолжал Дубчак. — Не находите ли вы, пан бухгалтер, что сейчас самое время подумать о том, что мы — советские люди и обязаны бороться с врагом?

Выслушав Дубчака, Луць попросил Дроздову на некоторое время выйти из комнаты, оставить их наедине. Как только хозяйка квартиры ушла, Иван Иванович достал из кармана справку, что передала нам подпольщица из группы Жарской. Заведующий электрошколой медленно поднялся со стула, встревоженно спросил:

— Как попал к вам этот документ?

— Вот что, дорогой электрик, — негромко проговорил Луць. — Только что я услышал от вас нечто интересное. Теперь прошу выслушать меня. Как могли вы, с виду человек умный, не сообразить, что для гестапо достаточно сличить вот такие две бумажки — и всему конец? Надо же додуматься до такого: печатать листовки на служебной машинке! Вы понимаете, что делаете? Теперь второе. Почему хозяйка этой квартиры, безусловно тоже причастная к размножению и распространению антифашистских листовок, доверчиво принимает из рук почти незнакомого человека, работающего на немцев, как вы изволили сказать, советскую газету «Правда»? Потом идет к вам в школу, где печатаются листовки. А представьте себе такое: газету ей, в целях провокации, подсунул агент гестапо и пошел за ней следом. Возможно это? Вполне возможно. Но Дроздова даже не оглянулась, чтобы проверить, не тянется ли за ней «хвост». Впрочем, если бы она вела себя и предусмотрительнее, все равно расклеенные на следующий день по городу листовки [414] выдавали ее и вас с головой. Все совершенно ясно и без слежки, без «хвостов». — Сделав небольшую паузу, Луць продолжал: — Мы, Дубчак, делаем одно общее дело. Мне неизвестно, кто вместе с вами ведет подрывную работу против гитлеровцев, кто вами руководит, но прошу вас передать своим товарищам, что подпольный Центр категорически предупреждает: подобные эксперименты с листовками к добру не приведут.

— Подпольный Центр?! — теперь, кажется, выдержка оставила Дубчака, у него даже голос изменился. — Какой подпольный Центр? Где доказательство, что он существует, и какое отношение имеете к нему вы?

— Мне бы сперва хотелось узнать, кем на самом деле являетесь вы, Дубчак?

— Кто я? — Иван Иванович не успел и глазом моргнуть, как в руке Дубчака блеснул пистолет. — Я — Могутный. Знакома вам такая фамилия? Нет. Ну и ладно, — продолжал Дубчак, повышая голос и направляя пистолет на Луця. — А вот кто ты, фашистская сволочь, и за сколько тебя купили в гестапо, в этом мы сейчас разберемся!..

— Давно бы так, — спокойно сказал Луць. — А теперь спрячьте свой «вальтер». Он ни к чему. И вот что: сегодня же уберите из помещения электрошколы пишущую машинку, на которой размножали листовки. Зеленую копирку тоже, всю, до последнего листа. Это приказ! Теперь поговорим о доказательствах..!

* * *

Дубчак, судя по всему, не был ни легкомысленным, ни бесшабашным человеком. Луць вовсе не собирался в чем-то поучать его, навязывать ему свои мысли, свои формы и методы подпольной работы. Наблюдения, проведенные в последние дни, подсказывали ему, что Дубчак-Могутный возглавляет группу смелых и решительных людей, но кое-кто из них не отличается осторожностью, действует с отчаянной прямолинейностью и, как видно, недооценивает врага. Луць не мог отнестись к этому равнодушно. Ближе познакомившись с заведующим электрошколой, он взял инициативу в свои руки и с присущей ему решительностью стал помогать руководителю [415] неожиданно открытого нами параллельно действующего подполья покрепче затягивать ослабленные узлы конспирации...»

О, если бы мы сами во всем придерживались тех правил, продиктованных рассудительной осмотрительностью, о которых напоминали другим! Если бы мы умели так же хорошо замечать собственные промахи, какие видели со стороны у других! Сколько бы сохранили чудесных людей, настоящих героев!

Я говорю это вовсе не в упрек Ивану Ивановичу Луцю. Мертвых не укоряют. Да и вряд ли можно было в чем упрекнуть Ивана Луця. Я говорю это себе, говорю живым: своему сыну, который только выходит на самостоятельный жизненный путь, говорю сотням и тысячам наших сыновей и дочерей, всей нашей славной молодежи. Бдительность и рассудительная осмотрительность никогда не ржавеющее оружие в борьбе с любым противником.

Подпольная организация, возглавляемая заведующим электрошколой, оказалась довольно многочисленной. В среде подпольщиков руководитель организации был известен под кличкой Могутный. Созданные им боевые группы патриотов действовали на «Металлисте», на почте, в ряде городских оккупационных учреждений и контор. Члены боевых групп время от времени выпускали листовки, в том числе обращения к солдатам вермахта на немецком языке, портили в гаражах немецкие автомашины. С помощью двух врачей, входивших в организацию, подпольщики оборудовали в одном из домов на окраине Ровно тайный госпиталь, где лечили советских бойцов и командиров, бежавших из фашистского плена. Для тех из ровенчан, которых гитлеровцы намеревались вывезти в Германию, члены организации изготовляли подложные документы.

Настоящее имя Дубчака-Могутного — Павел Михайлович Мирющенко. Родом он был из Донбасса, а в предвоенные годы жил во Львове.

Я встретился с ним в Ровно, в доме № 29 по улице Первого мая, в хибарке шофера Васи Конарева. В ту пору Павлу Мирющенко было лет двадцать семь. Молодой, не по возрасту сдержанный в разговоре и в то же время энергичный в делах, он сразу понравился мне своей неподдельной искренностью и трезвым взглядом на те [416] пробелы, которые волновали возглавляемую им организацию.

При встрече со мной Павел Михайлович рассказал много интересного о себе, о первых шагах своей подпольной деятельности. С большим трудом ему удалось устроиться на работу в электрошколу. Вскоре после этого он связался с четырьмя военнопленными, отпущенными из лагеря и работавшими на «Металлисте». Так образовалась небольшая подпольная группа. Сперва решили заниматься исключительно диверсиями. Подожгли за вокзалом деревянный барак, приспособленный оккупантами под склад военного обмундирования. Склад, правда, не сгорел, пожар успели погасить, зато участники операции чуть не поплатились жизнью: гестаповцы долго преследовали их с собаками-ищейками.

В тот день члены группы Мирющенко поняли, что небольшой горстке людей без широких связей в городе долго не продержаться и многого не сделать. Стали заводить новые знакомства, искать единомышленников. В результате возникло несколько подпольных групп, которые действовали самостоятельно, хотя многие из подпольщиков лично знали Могутного.

Похлопывая крепкими жилистыми руками по подлокотникам старого кресла, которое каким-то чудом оказалось в каморке Конарева, Павел Михайлович говорил:

— Кое-чего не учли наши товарищи и я тоже. Взять хотя бы пишущую машинку. Кажется, элементарно, а не подумали, чем это пахнет. И Дроздова вела себя неосторожно. Человек она хороший, член партии. Дал я ей задание перейти с «Металлиста» в промышленный отдел гебитскомиссариата; сумела устроиться. Теперь мы имеем полную картину того, что творится на предприятиях. А вот осмотрительность, осторожность... Недостает ей этого, сам вижу. Да не только ей. Все мы пока что в этом деле первоклассники. Один наш товарищ как-то приходит ко мне и говорит: можно завербовать немецкого офицера. Интересуюсь, что за немец, откуда у товарища уверенность, что с офицером можно найти общий язык. Подпольщик, выкладывает оргументацию: немец, мол, антифашист, сразу видно, потому что каждый вечер нашу «Катюшу» на мандолине играет и ребенка, дочку хозяина квартиры, шоколадом угощает. — [417] Мирющенко пригладил волосы, улыбнулся. — Конечно, протоколов заседаний мы не вели и партийных взносов не собираем. Тут Луньков преувеличил. Но конспираторы из нас пока что неважные.

— Будем вместе выправлять положение, — сказал я. — Ваших людей, которые работают в немецких учреждениях или на заводах и находятся на подозрении или просто по своему характеру не подходят для подпольной работы, предупредите, чтобы были готовы к отправке в партизанский отряд. У нас тоже есть такие товарищи. Но имейте в виду, это должны быть хорошо проверенные, надежные люди.

— Вы имеете связь с партизанами? — не без удивления спросил Мирющенко.

— Да, имеем. Вы тоже познакомитесь с ними. Сможете даже передать в Москву коротенький отчет о деятельности своей подпольной организации. Думаю, Центральному Комитету ВЛКСМ будет интересно узнать, что бывший комсомольский работник из Львова не сидит без дела во вражеском тылу. Теперь о наших дальнейших взаимоотношениях. Будем поддерживать только личную связь. Вы знаете меня, я — вас. Еще в курсе дела будет Луць. И все. Создавать для связи иные промежуточные звенья нецелесообразно, да и опасно.

— А если нам вообще объединиться?

— Мы и так объединены. Работу выполняем одну. Если же подходить к этому делу с организационной стороны, то в объединении нет необходимости. У вас установились свои связи, у нас свои. Практически слияние ничего не даст, возникнут только осложнения. Мы будем согласовывать наши действия, особенно если возникнут планы крупных диверсий. Потребуется вам в чем-либо помощь — говорите, не стесняйтесь. Для начала возьмите вот эти бумажки, наверное, понадобятся. — Я положил перед Мирющенко пачку оккупационных денег, спросил: — Имеется ли в организации оружие?

— Не богаты, — ответил он.

— Дадим вам гранаты, пистолеты, несколько мин. Будете получать советские газеты. Все это передаст Луць. И дальше будем поддерживать контакты через него. За критику извините, но выводы прошу сделать. Дроздову предупредите, что с Луцем она теперь встречаться не должна. Разве что в крайнем случае. Квартира, [418] где мы сейчас находимся, пусть будет известна только вам.

— Как хорошо, что мы с вами встретились, — сказал Мирющенко. — Теперь на душе спокойнее. Ну а что касается критики, то я тоже не хочу оставаться в долгу. Вы назначили мне свидание, мы ведем разговор, делимся мыслями о таких вещах, что если бы узнали, скажем, в гестапо... Вам не кажется, что вы тоже рискуете?

— Чем именно?

— Вдруг я вовсе не тот человек, за которого себя выдаю? Такое может случиться?

— Случиться может все, что угодно, — согласился я. — Но в данный момент я не рискую. Вы именно тот, за кого себя выдаете. Правда, не назвали своей довоенной должности во Львове, сказали просто: был комсомольским работником. Я могу уточнить: вы работали во Львове первым секретарем Ленинского райкома комсомола. Не так ли?

Какую-то минуту Мирющенко внимательно смотрел на меня. Хотя в его взгляде и мелькнуло беспокойство, но он не выдержал и рассмеялся.

— Да! Но, черт побери... Как вы узнали? Не секрет?

— Никакого секрета. Помните девушку, по фамилии Ких?

— Маринку Ких? Комсомолку, ту, что была в числе организаторов демонстраций безработных в тридцать шестом году? Да ее весь Львов знает!

— Весь Львов знает ее, а она знает вас. Марина сейчас в партизанском отряде. Мы спросили ее, слышала ли она во Львове о товарище, которого зовут Павлом Мирющенко. Она ответила, что знает вас, и подтвердила ваши приметы. Как видите, свет велик, а разминуться в нем трудно.

5

— Все в ажуре, — сказал Иван Талан, придавливая в пепельнице окурок сигареты. — Господин Ляйпсле и на этот раз остался доволен. «Карош валянка, карош», — передразнил Талан немца. — Настроение у интенданта отличное, из чего делаю вывод, что первая партия протравленной обуви проскочила благополучно. Если бы и эта так прошла, считай, пронесло.

С партией валенок, полученной на фабрике немецким интендантом минувшей зимой, в самом деле все [419] обошлось благополучно. Хотя нашим товарищам на железной дороге и не удалось запутать исходный адрес груза, немцы, однако, не предъявили претензий ни фабрике, ни гебитскомиссариату. Случилось это, очевидно, потому, что отгруженные в первый раз валенки не дошли до солдат, поскольку близилась весна, а залежались где-нибудь на складах, ожидая следующего сезона. Второй приезд господина Ляйпсле, а тем более сегодняшний, третий, меня нисколько не волновал: летом зимняя обувь гитлеровцам ни к чему, а до зимы ждать долго. До будущих холодов много воды утечет, и еще неизвестно, где тогда окажутся господин Ляйпсле и те, для кого он получал на фабрике валенки.

Талан стоял в кабинете возле моего стола. Из окна на него падал яркий свет. Его старенький костюм выглядел как-то необычно. Я подошел к парню вплотную, присмотрелся: пиджак Талана, брюки, рубашка, даже сапоги были густо усеяны маленькими дырочками, словно к одежде кто-то прикасался тысячами раскаленных иголок.

— Что это? — спросил я. Талан отвернул полу пиджака, внимательно осмотрел, потом перевел взгляд на голенища сапог и зло выругался. Тут уж и я понял, в чем дело. Кислота... Иван все время имел дело с кислотой, она-то и превратила одежду парня в сплошное решето.

— Скорей удирай с фабрики. Хотя нет, погоди! Спрячься где-нибудь тут и сиди до вечера, не высовывай носа. Нельзя в таком виде тебе появляться в городе.

Вспомнив недобрыми словами господина Ляйпсле, немцев вообще и всякие кислоты, Талан пошел к двери. На пороге едва не столкнулся с Луцем. Иван Иванович был явно взволнован.

— Самойлов зачем-то просит тебя немедленно приехать в сторожку на кладбище, — сказал он, проводив взглядом громко хлопнувшего дверью Талана. — Только что был Генка, сын Федора Шкурко. Наверно, что-то случилось...

— Где твой велосипед?

— В будке Михала. Возьми гранаты.

Я вынул из ящика стола две лимонки, сунул их в карман. Быстро вышел на фабричный двор. Вывел из проходной за ворота фабрики велосипед Луця. [420]

Неподалеку от кладбищенской сторожки меня поджидал Федор Шкурко. Над его головой шумели высокие деревья. Все кругом утопало в зелени. Рядами поднимались над землей бугорки могил. Молчаливо и таинственно темнели кресты. Какая-то старуха во всем черном стояла на коленях возле одной из могил и дрожащими руками зажигала светильник.

Мы со Шкурко зашли в сторожку. В углу за столом сидел Николай Самойлов и курил, разгоняя рукой дым. На кровати лежал незнакомый мне молодой мужчина. Он был раздет до пояса. Шея у него плотно обмотана марлей, сквозь которую проступила кровь.

— Кто это?

— Сергей Борко...

Я смотрел на Федора Захаровича, на Самойлова, на раненого и ничего не мог понять. Как мог очутиться в сторожке на кладбище Борко, если он с Александром Гуцем несколько дней назад отправился во Владимирец на розыски секретаря обкома партии?

Я никогда не встречался с Борко, не видел его, когда он был крепким и здоровым. И только теперь, глядя на него, понял, почему оуновцы дали ему кличку Цыган. У него были черные как смоль кудрявые волосы, темные большие глаза, на побледневших щеках выступала тоже черная густая щетина.

Рана была вроде не очень опасной. Шкурко сказал, что пуля задела шею неглубоко и прошла навылет. Но раненый Борко шел пешком от самого Деражно. Шел, замотав простреленную шею обрывком рубахи. Когда подошел к Ровно, ему стало совсем плохо. Немного отлежался под стогом сена. Ночью едва успел постучать в окно знакомой сторожки и тут же потерял сознание.

Он боролся со смертью из последних сил, пытался удержать жизнь, которая медленно и неумолимо покидала его. Закинув назад руки, Сергей держался за спинку кровати, стараясь подняться и сесть. Однако ето пальцы бессильно скользили по металлу, пот заливал лицо, обильно проступал на груди. Борко умирал.

Самойлов подошел к кровати, потом, обернувшись ко мне, тихо проговорил:

— Недавно был врач, один из наших, работает в немецком Красном Кресте. Сказал, спасти невозможно. [421]

Если бы немного раньше. Теперь поздно. У него заражение крови.

Когда Самойлов втаскивал раненого в сторожку, менял повязку, Борко не мог разговаривать. Несколько позже сознание ненадолго вернулось к нему. Он обрывисто, бессвязно стал рассказывать, что произошло, то и дело обращаясь к Самойлову, как в бреду: «Ты слышишь, Николай? Слышишь?» Склонившись над раненым, Самойлов долго и терпеливо слушал, и постепенно перед ним вырисовывалась картина трагического события под местечком Деражно.

Держа направление на Владимирец, Александр Гуц и Сергей Борко шли преимущественно в ночное время. Идти днем было опасно: по дорогам всюду разъезжали на мотоциклах патрули фельджандармерии. Гуц и Борко двигались степью и перелесками, держась поближе к селам и хуторам. Сел они не боялись. Несколько раз их останавливали бандеровские заставы, однако пароль, который произносил Борко, действовал магически. Бандиты пропускали их без задержки. На одном из хуторов станичный дал им даже подводу. Ездовым был мальчик-подросток, всю дорогу он дрожал от страха и всхлипывал. Они отпустили мальчика с подводой километрах в десяти от Деражно, дальше двигались пешком. В Деражно пришли поздно вечером.

На окраине местечка встретили двух верховых. Опять выручили пароль и условный сигнал: один бандеровец, буркнув «Слава Украине!», не останавливаясь, поехал дальше и исчез в темноте за деревьями. Второму, вероятно, ехать было некуда, он спешился, вытащил кисет, угостил Гуца и Борко самосадом. Из-за угла крайней хаты появились еще несколько бандитов. Вдруг один из них завопил: «Что ты с ними раскуриваешь? Это же большевики из Деревянного. — И кинулся к Гуцу. — Я его, комиссара, знаю!» Бандеровец, державший за повод коня, засмеялся: «Ты что, Сыч, сдурел? Они же пароли имеют и сигнал знают». Но Сыч уже вцепился Гуцу в плечо. Александр с силой ударил его локтем в лицо, крикнул Сергею «Беги!» и попытался выхватить пистолет. Однако на него сразу набросились несколько бандитов. Сергея сбили ударом приклада на землю, он упал, выронив в бурьян «вальтер». Тут же вскочил, вспомнил о гранате, но бросить ее не мог: в клубке тел, что переплелись [422] на земле, был и Александр Гуц. На Борко набросились сзади, пытались скрутить руки. Он отбивался ребристой лимонкой, как кастетом, кому-то раздробил зубы. Затем оттолкнул бандеровца-конника, вскочил в седло. В последний момент увидел, что связанного Гуца бандиты волокли в сад.

Сергей скакал в степь. Позади гремели выстрелы. Вдруг конь под ним рухнул на землю, захрипел. Сергей свалился, почувствовав острую боль в шее: пули настигли коня и седока одновременно.

Продолжая стрелять из карабина, к Борко приближался верховой. Вероятно, тот самый, что сначала проехал мимо, а теперь вернулся. Притаившись за убитым конем, Сергей подпустил всадника на близкое расстояние, бросил гранату — и конь и бандит свалились замертво, иссеченные осколками.

Превозмогая боль, Борко прополз немного вперед, взял карабин убитого бандита. Шея у Сергея совсем онемела, ему трудно было повернуть голову, кровь заливала спину, текла на грудь. Немного отлежавшись, Борко снял рубаху, разорвал ее, как мог, перевязал рану и двинулся назад, в сторону Ровно.

В магазине подобранного им карабина было всего два патрона. Сергей бросил карабин в болото — с двумя патронами не навоюешь. Села он теперь обходил: хорошо зная бандеровские повадки, догадывался, что деражненские бандиты уже успели предупредить своих в окрестных селениях.

Сколько времени добирался Борко до Ровно, он не помнил, не мог помнить, потому что в пути несколько раз терял сознание. Но он во что бы то ни стало хотел дойти до города, предупредить подпольщиков, чтобы не ждали Александра Гуца. И дошел.

Борко был еще совсем молодым: двадцать пять — двадцать шесть лет от роду, не больше. Откуда он, где родился, где вырос, где оставил родных и близких — на Сумщине или Киевщине, на Днепропетровщине или Харьковщине, — этого мы не знали. Никто из нас не знал и его настоящей фамилии. Сергеем Борко он стал в Ровно. Фамилию и имя ему придумал Федор Шкурко, наш подпольный «паспортист». Известно лишь то, что он был военнослужащим, сражался с врагом на фронте, попал в плен, бежал из лагеря военнопленных под Острогом, [423] пришел к нам, добросовестно, по-солдатски честно выполнял задания подпольного Центра, действуя в самом логове врагов-националистов.

Мы похоронили его ночью. Под развесистыми кленами на ровенском городском кладбище вырос еще один земляной холмик — могила безымянного бойца незримого фронта, солдата Родины.

Другой наш связной, Александр Романович Гуц, коммунист тридцати двух лет, погибший от рук бандитов-националистов, не оставил после себя и могильного холма. Где он был убит бандеровцами — в Деражно или каком другом селе, где похоронен — этого мы так и не смогли узнать.

* * *

Взрыв гранаты, брошенной Сергеем Борко в бандеровского конника неподалеку от Деражно, несколько дней спустя эхом отозвался на железнодорожной магистрали. Немецкий воинский эшелон с вооружением, двигавшийся в сторону фронта, неподалеку от станции Оженин внезапно окутался огнем и дымом. Две прицепленные к нему цистерны с бензином извергли пылающий вихрь, пламя которого перекинулось на вагоны и платформы. Машинист увеличил скорость, пытаясь погасить пожар, но он забушевал еще сильнее. Горели зенитные установки на открытых платформах, горело вооружение мотомеханизированного немецкого полка, взрывались боеприпасы. Две магнитные мины (мы теперь регулярно получали их из партизанского отряда полковника Медведева), прикрепленные к цистернам Артемом Зацаринным на станции Здолбунов, сделали свое дело. Лишь немногим гитлеровцам из охраны эшелона удалось спасти свои шкуры.

Уничтожение эшелона всполошило и перепугало шефа немецкой военно-транспортной службы Киевско-Волынской зоны полковника Арвица. Он издал несколько панических приказов, требуя от своих подчиненных усиления охраны станций и железнодорожных путей.

В тот же день, когда догорал фашистский воинский эшелон, на городскую почту в Ровно были сданы три тяжелые посылки для отправки в Германию. Одну из них, судя по адресу, четко выведенному готическими буквами, должна была получить некая Берта Оттенбах [424] в Берлине, другую — Фриц Гулль во Франкфурте-на-Майне, третью — Марта Вельт в Гамбурге.

На первый взгляд эти два события не имели между собой ничего общего. Немецкие офицеры и солдаты размещавшихся в Ровно команд и подразделений, чиновники рейхскомиссариата, всевозможных оккупационных учреждений, промышленных фирм, торговых контор ежедневно приносили и привозили на почту сотни обшитых полотном ящиков, в которых посылали в Германию украинский шпик, смалец, сахар, мед — все, что вызывало у их родных, посаженных на строго нормированный паек, восторг, восхищение и вожделенную зависть к «богатствам жизненного пространства на Востоке».

Три тяжелые посылки для отправки в рейх, как и многие другие перед тем, быстро принял и оформил молодой почтовый служащий в очках. Потом он незаметно отделил их от остальных и с первой же машиной отправил на вокзал. Почтовый служащий — член подпольной организации Павла Мирющенко — не имел ни малейшего желания долго задерживать посылки на почте, так как Иван Иванович Луць загодя предупредил, что в каждый из трех фанерных ящиков вложено по десятикилограммовой мине с самовзрывающимся механизмом, которые должны были сработать ровно через сорок восемь часов.

Спустя несколько дней городскую почту в Ровно плотным кольцом оцепили гестаповцы. Офицер с черепом на рукаве приказал всем почтовым служащим оставаться на месте, а нескольким солдатам вскрывать посылки.

Ящики и пакеты, мешки и саквояжи с четко выписанными адресами на немецком языке заполняли почти все помещение, где принимались посылки, штабелями высились в проходах между столами и за служебной конторкой приемщика. Работа затянулась до поздней ночи, однако никаких результатов не дала: в выпотрошенных посылках ничего, кроме продуктов и вещей, награбленных гитлеровцами у местного населения, гестаповцы не обнаружили. А еще через день почтовое начальство получило строжайший приказ: тщательно проверять любые отправления весом более килограмма, независимо от того, кому они адресованы и от кого приняты.

О судьбе вагонов, в которых были отправлены в дальний путь наши «подарки», десятикилограммовые мины, [425] мы узнали примерно через неделю. Новый знакомый Луця, приемщик посылок, сообщил, что где-то на территории Польши произошло два железнодорожных крушения. Причина — внезапные взрывы в прицепленных к паровозам почтовых вагонах. Больших подробностей узнать не удалось, но уже по тому, как забегали, засуетились гестаповцы, нетрудно было понять, что посылки-мины причинили оккупантам большие неприятности.

— Железнодорожники говорят (им это хорошо известно, поскольку связь по всей линии действует безотказно), что во время крушений погибло около двух десятков немецких солдат, сопровождавших эшелоны, — добавил приемщик посылок, рассказывая Луцю о результатах диверсии.

Из Грушвицы в Ровно вернулся Николай Поцелуев. Я встретился с ним на одной из наших явок. Политрук, сильно прихрамывая, опираясь на палку, прохаживался по комнате.

— Отчего ты опять захромал, Николай Михайлович? — спросил я.

— Да так, — ответил он, немного смутившись. — Видно, снова напоминает о себе ушиб — результат прыжка из вагона.

— Так ли? А ну-ка задери штанину, посмотрю.

— Нечего смотреть, Терентий Федорович. Каюсь, царапнуло малость, — тут же признался Поцелуев. — Сам виноват. Кравчук сказал: «Надо еще раз их гранатой», а я пожалел лимонку. Когда мы ворвались в хату, где совещались бандеровские главари, один из них был еще жив. Вот он и клюнул меня из парабеллума, пуля задела коленку. Успел выстрелить, гад. Единственный пострадавший — это я, остальные все целы и невредимы. Словом, дело сделано. У бандеровцев появилось теперь несколько вакантных руководящих должностей. Бандитское собрание было разгромлено за пятнадцать минут. Заседали они в хате. Во дворе поставили двух часовых. Их мы сняли без выстрела. Дальше все шло без лирики. Кровь за кровь — тут веселого мало. Девушка там одна, комсомолка, увязалась было с нами. Я ее отправил обратно. Молоденькая совсем, зачем же ей душу травмировать? Ударили поначалу в окна из трех автоматов. В хате крик, погас свет. Потом туда же две гранаты. И конец. Между прочим, на совещании присутствовали [426] Батура и Птаха, те, что за Кульбенко охотились. Видел я их обоих, уже мертвых. Батура, как удалось выяснить, бывший Львовский студент, учился, говорят, вместе со Степаном Бандерой. Вот его пистолет, — Николай положил передо мной на стол черный парабеллум.

С минуту Поцелуев рылся у себя в карманах, выкладывая на стол их содержимое.

— А это, по-моему, еще более любопытная вещичка. Взгляните-ка, — протянул он мне небольшую книжечку в твердой обложке — удостоверение на имя офицера имперской службы безопасности Йозефа Коле и письмо в надрезанном конверте, с карандашными пометками на полях. — Любопытно, не правда ли? Оказывается, вместе с главарями оуновцев заседал и немец. Одет в гражданское, в модный и, видно, дорогой костюм. И Кравчук обратил на это внимание. Оуновцы кто в чем, а этот в наглаженных брюках, белой рубашке, при галстуке. На фотографии, что наклеена в удостоверении, он, как видите, в парадном мундире, при всех регалиях...

Действительно, с маленькой карточки на меня смотрел немецкий лейтенант в форме СД. Глаза чуть прищурены, в них затаенная, презрительная усмешка. Где я видел этого офицера? Ага, кажется, вспомнил.

— Николай Михайлович, а ну-ка посмотри, возможно, узнаешь старого знакомого?

Поцелуев стал сосредоточенно рассматривать карточку офицера. Смотрел минуту, другую... Потом лицо его оживилось — узнал. На фотокарточке был не кто иной, как спутник покойной переводчицы из гестапо, которого мы с Николаем видели в кинотеатре.

В памяти всплыл разговор с Иваном Оверчуком из Рясников. По его словам, бандеровские главари в Антополе встречались с представителем гощанского гестапо. Теперь новое сборище в Грушвице, и опять на нем присутствует офицер СД.

Личность Йозефа Коле, тем более убитого, сама по себе не вызывала у меня интереса. Не имело значения и то, откуда он прибыл на сборище бандитских главарей, из Гощи или Ровно. Важно было другое: бандеровцы укрепляли свои контакты с фашистской службой безопасности, вели тайные переговоры с офицерами СД. Тут было над чем пораскинуть умом. [427]