Часть третья

Выходцы с того света

1

Прямо перед глазами в траве снуют муравьи. Они щекочут лоб, нос, сползают на подбородок. Но я не шевелюсь, не смахиваю их, лишь блаженно, с наслаждением жмурюсь, чувствуя под щекой теплую, нагретую солнцем мягкую землю, взрыхленную муравьиным племенем. Земля пахнет душистыми травами, слегка парит, и от этого аромата, от слепящего дневного света, от золотистых солнечных лучей, насквозь пронизывающих листву, от глубокой синевы раскинувшегося над городом неба пьяно шумит в голове. Кровь стучит в висках, а легкие до боли переполнены живительным воздухом. [253]

Я лежу в кустах, в глухом уголке парка Шевченко, раскинув руки и прижимаясь грудью и щекой к земле. Лежу долго, не шевелюсь. Кажется, достаточно сделать движение, и исчезнет все, что есть: день, солнце, небесная синь, деревья, земля — все растает, как мираж...

* * *

«Ньо-вак! Ньо-вак! Ньо-вак!..»

Этот хриплый голос, раздавшийся с порога камеры, все время стоит в ушах. И еще — гулко, размеренно стучат подкованные сапоги по серому цементу тюремного коридора. Стук сапог постепенно нарастает, как гром, ударяет в голову, мешает дышать... Так продолжается минуту... пять минут... десять... А может, меня ведут уже несколько часов? Может, прошла целая вечность?

Время, кажется, остановилось. Слышен только стук немецких сапог.

Потом неожиданно тишина.

В глаза ударил дневной свет. Я пошатнулся. Гул шагов сразу будто растворился в легком ветре, в кипах снежно-белых облаков. Я вижу, как те трое, что конвоировали меня по коридору, не спеша удаляются назад.

Во дворе тюрьмы, возле тяжелых ворот, сбились в кучку несколько мужчин и женщин в изодранной, грязной одежде. Их серые, изможденные лица ничего не выражают. Только у каждого тревожно блестят глаза. Люди молчат. Я присоединяюсь к этой небольшой группе и сразу же ощущаю плечом нервную дрожь чьего-то горячего тела.

Молодой, прилизанный и начищенный немец с погонами капитана, но без нашивок СД на рукаве, офицер тюремной стражи, выкрикивает незнакомые фамилии. Кто-то из моих соседей каждый раз вздрагивает, молча выходит вперед. Но вот я опять слышу: «Ньо-вак!»

Почти механически делаю шаг по направлению к немцу. Не глядя на меня, он протягивает какую-то бумажку и тут же выкрикивает новую фамилию. Последняя из нашей группы, пожилая, седая женщина становится рядом со мной, прижимая к груди небольшой узелок.

— Немецкая власть — справедливая власть, — словно издалека доносится голос прилизанного капитана. — [254] Если ты не делаль вред немецкой армия и закон, ты всегда возвращайся до матка, детка, до своей семья...

Со скрежетом и лязгом распахиваются тюремные ворота. За ними не видно ни гитлеровцев в касках, ни овчарок. За ними — пусто... А дальше — улица, зеленеют деревья, не спеша шагают прохожие, по мостовой громыхает возок, усатый дядька в расстегнутой полотняной рубашке беззаботно помахивает кнутом. Там — свобода!

Отталкивая друг друга, мы бросаемся в раскрытую пасть ворот. Вслед нам не гремят выстрелы. Слышно лишь, как позади хохочет немецкий капитан и вторит ему солдат-часовой...

* * *

Я лежу под кустом сирени, а в ушах все еще стоят нестихающие рыдания, крики, стоны истязаемых, вопли и проклятия людей, которых расстреливают во дворе тюрьмы, пытают в камерах, избивают в коридорах. Мне по-прежнему слышатся рев моторов грузовых машин, до отказа набитых заключенными-смертниками, злобные крики эсэсовцев, лай собак, сухие хлопки пистолетных выстрелов. Эта какофония звуков безумствует где-то рядом, хотя я хорошо знаю, что в парке совсем тихо. Это мой до предела измученный мозг выталкивает наружу картины пережитого. Мозг не в состоянии ни приглушить их, ни задержать в сокровенных уголках памяти. Вокруг шелестят деревья парка, а сквозь спокойный шепот листвы сознание, помимо воли, воскрешает события, которыми были заполнены многие месяцы моей жизни: трудная дорога в Ровно с заданием партии; встречи с друзьями и врагами, первые шаги подполья, фабрика валенок, ночной арест; допрос, поединок со следователями СД...

Чем же все-таки вызвано мое неожиданное освобождение из фашистского застенка? Моей победой в психологическом поединке с представителями имперской службы безопасности? А может быть, заранее подготовленным трюком СД, в котором мне отводится незавидная роль освобожденной из тюрьмы, но оставшейся в поле зрения тайных фашистских агентов своеобразной приманки? [255]

В те минуты не хотелось напрягать нервы. Мозг сопротивлялся навязчивым мыслям. Все мое существо требовало отдыха, хотя бы кратковременного покоя. Не было сил оторваться от пахучей и теплой земли, поднять ослабевшее, измученное голодом тело. Но мысли властно наступали, неумолимо стучала в сердце тревога.

Я заставил себя подняться с земли. Провел ладонями по заросшим немытым щекам. Оглядел свой засаленный, измятый костюм: даже здесь, на свежем воздухе, от него несло смрадом тюремной камеры. Ботинки порваны, левый подвязан проволокой. Вышитая, некогда белая рубашка липнет к плечам черной пропотевшей тряпкой. Брюки так залоснились, что поскрипывают при каждом движении. Нечего сказать, живописный вид для директора фабрики!..

На улицах люди шарахаются от меня, смотрят вслед удивленно и сочувственно.

Пока добирался до квартиры, меня несколько раз останавливали полицейские патрули. Я молча засовывал руку в карман, вытаскивал бумажку, полученную два часа назад у выхода из тюрьмы. В ней было написано, что я освобожден из-под ареста и что имею право возвратиться на прежнее место работы. Печать с немецким орлом делала свое дело — полицаи подозрительно мерили меня взглядами, но не задерживали.

* * *

Ворота фабрики валенок, гребешков и щеток были закрыты. Из-за высокого забора доносился шум двигателя, лязг железа, слышались голоса людей. Дорожка перед воротами старательно утрамбована, засыпана щебнем. Починенный забор пестреет заплатками из недавно прибитых досок.

«Работа Луця! Это, вероятно, он продолжает наводить внешний лоск».

Сколько раз вспоминал я в тот день Ивана Ивановича! У ворот фабрики скова подумал о нем, и от тревожных мыслей, от волнения у меня перехватило дыхание: «Жив ли Луць? Работает ли он по-прежнему на фабрике? А может, до него тоже дотянулась рука гестапо или СД? Может, давно нет в цехах и других моих товарищей?» [256]

Я ничего не знал о них с той самой ночи, когда очутился в легковой машине имперской службы безопасности, зажатый между немцем офицером и полицаем. Одного меня тогда схватили, или и других подпольщиков постигла такая же участь?..

Первым встретил меня возле проходной наш сторож Михал. Не иначе как я показался ему мертвецом, поднявшимся из могилы. Сторож побледнел и с минуту смотрел на меня с раскрытым ртом, не веря своим глазам.

— Матка боска!.. Пан директор!.. Откуда?! Да сам пан бог не узнал бы вас... Глядеть страшно. Вы уж извините... пан директор. Никак не пойму, вы это или кто другой?..

— Эх, пан Михал. Сам удивляюсь. Но кажется, это все-таки я. Не ждали? Может, уже и на фабрику не пустите?

— Как можно, пане директор? Благодаря богу, вы живы, а у нас здесь чего только не болтали! Да люди всегда так: ничего толком не ведают, а языками знай себе чешут. Да что же я, проше пане, не гневайтесь, я сейчас, одну минуту...

Михал забежал в проходную. Тот, кто управлял теперь фабрикой, как видно не только посыпал песком дорожки и заботился о починке забора. Через полураскрытую дверь мне было видно: поляк несколько раз торопливо нажал на какую-то кнопку, вмонтированную в стену возле топчана.

Сигнализация действовала безотказно. Не успел я пройти к внутренней двери проходной, как из конторы выбежал невысокий худощавый мужчина, одетый в мешковатый серый костюм. Увидев меня, он на миг остановился, потом бросился навстречу, размахивая зажатой в руке черной шляпой.

Это был Иван Иванович Луць.

Мы встретились и обнялись посреди двора. Тонкие, но сильные руки друга крепко сжали мои плечи. Взволнованный, бледный, Иван Иванович словно забыл об осторожности. Впрочем, в данном случае осторожничать не было смысла. Хотя я несколько месяцев находился в тюрьме, но все еще оставался директором фабрики, никто не лишал меня этого поста, а пан главный бухгалтер Луць, всем известно, был моей правой рукой на [257] предприятии. Его поведение можно было истолковать, как проявление преданности шефу.

Я с облегчением вздохнул, услышав от Ивана Ивановича, что все наши друзья пока в безопасности. Лейтенант Виталий Поплавский, как и прежде, работает главным инженером центрального бюро по вопросам промышленного производства при гебитскомиссариате. Наш «главный интендант» белоруска Мария Жарская трудится в одном из цехов фабрики. Иван Талан, Михаил Анохин и другие военнопленные тоже работают на предприятии. Бывшему заместителю председателя Клеванского райисполкома Александру Гуцу подпольщики помогли устроиться рабочим на Ровенский склад утильсырья. Руководитель разведки подпольной организации Федор Шкурко, жена Луця Настка Кудеша, член подпольного центра Прокоп Кульбенко, бывший секретарь Ровенского горкома комсомола Федор Кравчук, Иван Кутковец, Ольга Солимчук — все на своих местах, все продолжают начатое дело. Кроме меня, никого из подпольщиков гитлеровцы не арестовывали. Однако за время моего отсутствия произошло много важных событий...

* * *

Мы с Луцем сидим в директорском кабинете. Тут ничего не изменилось, все осталось так, как было еще зимой, когда я вечером вышел отсюда, не зная, что утром уже не вернусь обратно.

По распоряжению гебитскомиссариата обязанности директора фабрики временно исполнял Иван Иванович. Нового директора так и не прислали. Даже Виталию Поплавскому с его связями в гебитскомиссариате не удалось выяснить, какие соображения по этому поводу имел шеф промышленного отдела Бот. Сначала метил занять освободившееся директорское кресло старый петлюровец Шарапановский, но его потуги не увенчались успехом. Вероятнее всего, Бот выжидал, как решится моя судьба. Ведь мой арест в какой-то мере затрагивал и его. Арестовали человека, который принадлежал к его, Бота, кадрам. С этим шутить нельзя.

Мне не терпелось как можно больше узнать о наших товарищах, об их подпольной работе за месяцы моего отсутствия, о важных событиях, на которые намекнул Луць в первые минуты встречи во дворе фабрики. Ему [258] тоже хотелось подробно разузнать, что послужило причиной моего ареста, каким образом мне удалось вырваться из фашистской тюрьмы, откуда мало кто возвращается. Но поговорить нам не давали. Несколько раз в приоткрытую дверь заглядывала секретарша Нина, скороговоркой бросала Луцю: «Вас спрашивают, пан бухгалтер!» — и быстро исчезала, будто стыдясь меня. На пороге топтались рабочие, то и дело заглядывали в кабинет сотрудники канцелярии. Каждый имел какое-то «неотложное дело» к Луцю, и каждый делал вид, что очень удивлен, увидев в кабинете меня, хотя все, собственно, и заходили только затем, чтобы убедиться, правду ли говорят в цехах, что директор вернулся из тюрьмы, точно воскрес из мертвых.

Весть о моем неожиданном возвращении на фабрику быстро облетела не только цеха. Каким-то образом об этом узнал (возможно, даже раньше других) и заместитель гебитскомиссара Бот. На фабрику прикатил на велосипеде посыльный: мне было приказано немедленно прибыть к шефу промышленного отдела.

Я колебался: идти или не идти? Понимал, конечно, что ослушаться, не выполнить приказания Бота нельзя. Но даже теперь, спустя много лет, я не уверен, что пошел бы к нему, не будь тогда рядом Ивана Ивановича.

Луць ничего не говорил мне, не убеждал, не успокаивал и не давал советов. Он лишь смотрел на меня выжидающе. И в пристальном взгляде его серых глаз я как бы читал: «Натерпелся лиха? Знаю. Но сравни пережитое тобою со страданиями тысяч людей. На тебя свалился лишь небольшой осколок той черной каменной глыбы, что душит, прижимает наш народ на этой земле, где хозяйничают фашистские оккупанты. Ты колеблешься? Вижу. Но колеблешься не из-за страха, что снова попадешь в лапы гитлеровцев. Бот не гестапо, и тех, кого немцы собираются схватить за горло, они не вызывают через посыльных. Ты колеблешься потому, что тебя просто тошнит от одной мысли, что снова придется надевать маску угодливости, прикидываться этаким кротким исполнителем приказов, предупредительно вскакивать при появлении тех, в чьи самодовольные морды предпочел бы разрядить пистолет... Тебя вызывает Бот — правая рука гебитскомиссара Вернера Беера. О тех, кто им уже не нужен, они не вспоминают. Значит, [259] ты нужен Боту. А это хорошо для нашего дела... Тебе необходимо идти. Так нужно!»

Я машинально свернул толстую цигарку, еще несколько минут посидел рядом с Иваном Ивановичем, потом встал, решительно шагнул к двери...

Спускаясь с пригорка к мосту, оглянулся. Возле проходной стояли, провожая меня взглядами, Луць, Михал, чуть в глубине виднелась неясная женская фигура. Издали трудно было узнать, но мне показалось, что позади Луця и Михала стояла Нина. А может, мне лишь показалось, что то была она.

* * *

По выражению лица Бота, сидевшего за большим столом, я сразу понял, что он доволен моим освобождением. Он даже слегка улыбнулся, чего раньше за ним не замечалось. Всегда, когда мне приходилось видеть Бота, он оставался каменным и непроницаемым: с подчеркнутым презрением смотрел и на подчиненных по отделу, и на шефов ровенских предприятий, и даже на своих наиболее приближенных холуев-националистов вроде Смияка и братьев Дзиваков.

Теперь же глаза гитлеровца, с набухшими синеватыми мешками под ними, были слегка прищурены; они уставились на меня почти сочувствующе.

— Садитесь, — кивнул Бот на стул. — Говорят, вы попали было в переплет. Как вы смотрите на всю эту историю, что произошла с вами?

— Смотрю, господин Бот, просто — война. Вот и вся история, — ответил я, снова, уже в который раз за день, вынимая бумажку с печатью, выданную мне тюремщиками. Но немец даже не взглянул на нее, отстранил мою руку, давая понять, что ему все известно.

— Война, говорите? — протянул Бот. — Да, во время войны всякое случается. Однако даже подобные недоразумения человеку на пользу. Они закаляют дух. Вот и вы теперь еще больше будете ценить оказанное вам доверие, потому что еще раз убедились в высокой гуманности представителей германских властей. Я уверен в этом.

— Вы правильно говорите, господин Бот. Какие могут быть у меня претензии к немецкой службе безопасности. [260] Там занимаются своим делом, это понятно каждому. Лишь одно поразило меня, господин Бот.

— Что именно?

— Поведение моих земляков. Хотел бы я знать, какая сволочь возвела на меня поклеп?.. Видно, кому-то очень хотелось прорваться на мое место, на директорскую должность. Иначе я не могу объяснить всего, что произошло.

Заместитель гебитскомиссара охотно, но с неожиданным поворотом, поддержал разговор в этом направлении.

— У ваших земляков многое осталось от варваров, — заговорил он, по-ораторски повышая голос, словно выступал перед многочисленными слушателями. — Уровень их культуры близок к нулю. Резко выражена тенденция к самоуничтожению. Психологическая неполноценность. Здесь, на Востоке, фюрер возложил на нас нелегкую обязанность — подтягивать население до степени простейшего сознания, чтобы каждый из туземцев без размышлений выполнял наши приказы, подчинялся нашей силе и работал на великую Германию. Те, кто способны подняться до такой элементарной стадии умственного развития, будут получать необходимый минимум, который обеспечит им существование. Отдельные индивидуумы, развитые лучше, чем вся масса, по той простой причине, что в их жилах течет славянская кровь с определенной качественной примесью более благородной крови, станут нашими помощниками в утверждении нового порядка на территории, отвоеванной нами у потомков варваров. В этом случае тенденция к самоуничтожению, которая так укоренилась в характере ваших единоплеменников, не помешает, а, наоборот, будет способствовать нашей цели...

Он провозглашал свою «философскую» тираду с таким серьезным видом, что я вначале даже растерялся: уж не шутит ли Бот? Нет, он вовсе не шутил. И трудно было поверить, что передо мной сидит психически нормальный человек, который умеет читать, писать, имеет инженерное образование, занимает в своем кругу довольно заметное положение. Ведь заместитель гебитскомиссара не забитый муштрой солдат, нашпигованный геббельсовской пропагандой, мозг которого приучили только тупо покоряться чужой воле. Бот распоряжался [261] другими, он принадлежал к числу фашистских бонз, которые формировали сознание своих подчиненных, вершили судьбы тысяч людей.

Бот был первым оккупантом-нацистом, от которого мне пришлось услышать не только окрики, ругань и приказы, но и в какой-то степени узнать его мысли, познакомиться с его «мировоззрением», с его философским кредо. Столкнувшись внезапно с обнаженным мышлением этого представителя фашистского военно-чиновничьего аппарата, я вдруг вспомнил прочитанный еще в юности мрачный фантастический роман. Бездушные чудовища, полуавтоматы, почти сросшиеся с металлом, расползлись по земле. Тупо, безжалостно сеют они повсюду черную смерть и ужас, бессмысленно уничтожают все живое вокруг...

Мне стало не по себе. На мгновение почудилось, что за стенами этого кабинета, там, где светит солнце и голубеет небо, в самом деле всюду рыщут, набрасываются на женщин, детей, стариков полулюди-полуавтоматы, выплеснутые на нашу землю из зловещего мрака иных миров. И один из них сидит передо мной в образе и плоти человека.

— ...До недовольства своими земляками вы дошли чисто интуитивно, — продолжал заместитель гебитскомиссара. — Но вам надо знать больше. Мы вынуждены заполнять пробелы в умах наших помощников. Так вот, слушайте. В городе еще есть большевистские преступные элементы, которые вследствие своей недоразвитости пытаются противодействовать нашим порядкам. Стремление к самоуничтожению проявляется у таких типов особенно резко. Они готовы любыми способами ликвидировать себе подобных, если только те поняли, что служить нам — это самый лучший, самый выгодный путь. Они, эти фанатики, плели сеть и вокруг вас, Новак. Но! — Бот смотрел на меня не моргая. — Но мы умеем делать разумные выводы, господин директор, будьте уверены... При этом, естественно, не обходится без проверки. Вот тут и вступают в свою роль гестапо, СД. Как видите, дело не только в том, что кто-то польстился на вашу должность. Вы поняли?

— Да, господин Бот.

— Передайте мое распоряжение в бухгалтерию фабрики. За время вашего... отсутствия на предприятии вам [262] выплатят заработок полностью. — Он дал мне заранее подготовленную бумагу. — Уверен, что вам не помешает кратковременный отпуск. Даю четыре дня. Приведете себя в порядок, отдохнете — и за работу.

У меня мелькнула было мысль сделать красивый жест — отказаться от отпуска. Но, черт его знает, как отнесся бы немец к такому слишком уж верноподданническому заявлению. Чтобы не переборщить, решил принять «дар» из рук Бота, как должное, попросил лишь перенести отпуск на более поздний срок. Поскольку господин заместитель гебитскомиссара снова доверяет мне предприятие, с моей стороны было бы просто неблагодарно терять драгоценное время. Как директор, я обязан сначала заняться фабрикой, выяснить, как идет работа, в каком состоянии находится производство. Ведь господин Бот сам знает: отвернешься на минуту, и рабочие прохлаждаются, а меня не было в цехах несколько месяцев...

Мои соображения пришлись немцу по душе. Он милостиво коснулся моего плеча линейкой, которую вертел в руках, и удовлетворенно сказал:

— Да. Работа — прежде всего. В отпуск можете идти через неделю. Главный инженер промышленного отдела Поплавский, вы его знаете, докладывал мне, что без вас все дела на фабрике вел главный бухгалтер, и будто бы неплохо. Но я понимаю, вам самому не терпится узнать, что там и как. Вы любите порядок. Это похвально.

Я скромно опустил глаза.

— У вас есть еще вопросы? — спросил Бот.

— Лишь один, господин заместитель гебитскомиссара. Как с сырьем? Я не утерпел, из тюрьмы поспешил прямо на фабрику. Там мне сказали, что с сырьем все еще трудно. Зимой вы обещали доставить шерсть из Германии...

Бот не дал мне договорить.

— У вас неплохая память, — резко отрубил он. — И кажется, вы думаете, что мы бросаем слова на ветер. Не советую так думать.

— Я хотел лишь узнать о сырье. Придет время, с меня спросят: где продукция...

Но немец уже не слушал. Он снова стал тем неприступным, холодно-непроницаемым заместителем гебитскомиссара [263] Ботом, каким я привык его видеть прежде. Не иначе мое напоминание об обещанной шерсти задело его за живое. Однако уже через несколько минут я понял, что ошибся. Нет, не ущемленное самолюбие испортило Боту настроение. Все было гораздо сложнее.

Он заговорил совсем другим тоном. Резкие, отрывистые фразы звучали теперь, как команды. Украинский директор немецкой фабрики валенок в Ровно, вероятно, считает, что в гебитскомиссариате сидят слепые? Что они ничего не замечают? Ничего не смыслят в экономике? Так пусть директор знает: им все хорошо известно. В гебитскомиссариате прекрасно знают, что здесь, на месте, сырья нет, вернее, его невозможно достать, и что фабрика валенок пока не приносит Германии ни малейшей пользы. Такую захудалую фабричонку давно можно было закрыть, рабочих, а вместе с ними директора отправить куда-нибудь на шахты Рурского бассейна... Фабрика кофе, например, выпускает продукцию, которая идет на нужды армии. Фабрика чурок тоже работает для победы немецкого оружия. Чурки — топливо для газогенераторных машин, которых на фронте немало. Предприятие же на улице Хмельной пока ничего не стоит, оно с самого начала работает на холостом ходу. Директор, видимо, думает, что он, Бот, этого не понимает! Напрасно...

«Так вот оно что! Не такой уж ты, оказывается, доверчивый, — все больше настораживаясь, слушал я заместителя гебитскомиссара. — Ты, негодяй, значит, раскусил нас еще тогда, когда впервые посетил фабрику. Ты хорошо видел, что внешним лоском и показным порядком в цехах мы прикрывали бездеятельность предприятия. Видел, но промолчал. Теперь ты попытаешься прижать меня. И отбиваться нечем...»

Но я снова ошибся. Бот не обвинил меня ни в саботаже, ни в намерении обмануть гебитскомиссариат.

— Когда вы затеяли авантюру с изготовлением валенок из шерсти, которую давали заказчики, — продолжал он, — мы молчаливо согласились с этим. Хотите знать почему? Потому что вы придумали неплохой выход из трудного положения, в котором находилось предприятие, и этим кое-как наладили производство. Потому гебитскомиссариат и не вмешался, не отменил вашего распоряжения. Пусть ваши земляки тешат себя надеждой, [264] что фабрика работает на них. То, что они так думают, тоже нам на пользу... Но разве есть смысл иметь предприятие только для этой цели? Нет, конечно. Нам нужна фабрика валенок на будущее. Гебитскомиссариату важно, чтобы все ее цеха находились в постоянной готовности и в любое время могли приступить к массовому выпуску продукции для нужд армии. О сырье не беспокойтесь. Оно есть. Голландская шерсть уже собрана в одном из пунктов. Остается только доставить ее сюда, а это не так просто. Немецкие войска готовятся нанести решающий удар полуразгромленной русской армии. Железнодорожный транспорт находится под контролем командования вермахта, вагоны используются исключительно для переброски к фронту солдат и военной техники. Шерсть мы доставим несколько позже... Поэтому советую не задавать лишних вопросов, господин директор. Думайте о том, чтобы предприятие было наготове. Запомните, в первый раз вам повезло, но выбраться из тюрьмы СД второй раз невозможно...

Я понял: теперь Бот действительно не бросал слов на ветер. Пока фабрика не дала немцам продукции ни на грош, и они это хорошо знают. Но рано или поздно сырье подвезут. Нам надо подготовиться, наметить план на будущее...

Впрочем, обеспечивать валенками гитлеровских вояк мы не собирались.

2

После вызова к Боту я несколько дней не выходил с фабрики. С запалом, как и положено директору, длительное время отсутствовавшему на предприятии, вмешивался во все дела. Проверял, как идет работа в цехах, в каком состоянии оборудование, интересовался деятельностью бухгалтерии, учетом продукции, заказами. По нескольку раз в день вызывал к себе Луця, мастеров, механика. Секретарша Нина непрерывно сновала взад-вперед: бегала из приемной в бухгалтерию, от Луця — в цеха, из цехов — в кабинет директора.

Словом, я развил бурную деятельность. И не без цели. Среди рабочих или служащих фабрики мог оказаться вражеский информатор, которому приказано тайно присматривать [265] за мной и докладывать гитлеровцам о моих действиях и поведении.

С неделю я не встречался с Луцем нигде, кроме конторы фабрики. Не пытался также встречаться и с другими подпольщиками. Приходилось проявлять осторожность, внимательно присматриваться, не нацепила ли служба безопасности мне после выхода из тюрьмы «хвост».

Луць сказал как-то, что Федор Шкурко принял некоторые меры: несколько подпольщиков из его группы держат фабрику под постоянным наблюдением, чтобы предупредить развитие событий, если кто-то посторонний начнет проявлять подозрительный интерес к моей персоне. Кроме того, у Ивана Ивановича была твердая договоренность со сторожем Михалом, который постоянно находился у проходной: если возле фабрики неожиданно появятся немцы, Михал немедленно предупредит. Для этого достаточно нажать кнопку звонка. Сигнализацию Луць и Михал оборудовали еще весной, после моего ареста, когда главному бухгалтеру было приказано временно возглавить руководство предприятием и он перебрался из бухгалтерии в директорский кабинет.

Каждое утро и вечер, идя на работу и с работы, я внимательно присматривался к людям, встречавшимся на пути. Не раз среди ночи, не зажигая света, тихо выходил из квартиры. Выскользнув в темноту, стоял, прислушиваясь к каждому шороху. Иногда по нескольку раз обходил свой домишко, ожидая, не промелькнет ли вспугнутая мной вороватая фигура шпика. Час-полтора топтался во дворе, силясь уловить шорох чужих шагов, почувствовать близкое присутствие притаившегося соглядатая.

Однако ничего подозрительного не замечал. За мной, видимо, не следили ни на улицах, ни дома. Такого же мнения был и Федор Шкурко. Возглавляемая им группа «контрразведчиков» тоже не обнаружила ничего подозрительного.

Спустя неделю после выхода из тюрьмы я решил наконец побывать на квартире у Луця и Настки Кудеши: необходимо было поговорить с друзьями в более или менее спокойной обстановке, обсудить некоторые вопросы дальнейшего развития подпольной деятельности. У Луця меня ожидал Федор Шкурко. Мы дружески обнялись. [266] Настка, как всегда в таких случаях, не забыла о своих обязанностях гостеприимной хозяйки: наварила картошки, поставила на стол тарелку с огурцами.

За столом ни на минуту не прекращалась оживленная беседа. Не больше как через полчаса друзья уже знали все подробности о каждом дне, проведенном мною в тюрьме СД. О многих событиях, происшедших за время моего отсутствия, узнал и я. Иван Иванович обстоятельно рассказал, в частности, о ночном «визите» к коменданту полиции Францу Крупе, о «задушевном» разговоре, состоявшемся на квартире у австрийца, об обнаруженной в шкафу у Крупы папке с бумагами, об уничтожении заведенного на меня националистами досье.

— После нашего посещения старый бандит запил пуще прежнего. Допился до белой горячки. С должности начальника полиции его сняли, — рассказывал Иван Иванович. — Некоторое время Крупа отирался в гебитскомиссариате, но там для него подходящей работы, вероятно, не нашлось. Тогда он снова пошел на поклон в полицию. Там его приняли, но уже не начальником, а рядовым шуцманом. Пьет по-прежнему. Целыми днями шляется по базару, по вечерам устраивает «набеги» на квартиры жителей. Награбленные у населения вещи меняет на самогон. Несколько раз валялся пьяный под забором...

— Да черт с ним, с Крупой, — перебил я Ивана Ивановича. — Спился, туда ему и дорога. Давай, Иван, о деле. Какие новости?

— Новостей много, и неплохих, — сказал Луць.

Оказывается, в лес уже отправлена первая группа военнопленных, создан партизанский отряд, в котором насчитывается шестьдесят бойцов. Командиром у партизан дядя Юрко. Отряд недавно перебрался в Цуманский лес. В первую же ночь, как только военнопленные во главе с дядей Юрко выехали на двух грузовиках в лес, им пришлось принять бой. Они сожгли на берегу Горыни немецкую грузовую машину. Вскоре захватили небольшой обоз с продовольствием. Уничтожили группу мотоциклистов-эсэсовцев. Несколько дней назад хорошо вооруженный отряд бульбовцев пытался окружить и разгромить партизан, когда они расположились на ночевку в одном из хуторов. Но националистам пришлось [267] отплевываться кровью — дядя Юрко со своими хлопцами встретил бульбовцев метким огнем из трофейного оружия. Полегло там бандитов десятка полтора, остальные махнули в лес, а утром прислали к партизанам своих парламентеров с предложением соблюдать обоюдный нейтралитет. Наши поставили бульбовцам условие: если националисты разоружатся и передадут свои винтовки партизанам, то тогда могут катиться ко всем чертям. Парламентеры больше не появлялись.

Дядя Юрко поддерживает связь с подпольщиками города через старого Иосифа Чиберака. Партизанские разведчики уже несколько раз наведывались в его лесную хибарку. Подпольщики города по возможности обеспечивают партизан медикаментами, собрали кое-что из боеприпасов. Занимается этим Мария Жарская, помогают ей женщины, жены командиров Красной Армии.

В последнее время в лесных селах распространились слухи, будто в районе Клевани высадились советские парашютисты. Партизанам пока не удалось встретиться с ними.

Федор Шкурко имеет немало интересных сведений, добытых на аэродроме вблизи села Тынное, в гебитскомиссариате, в многочисленных учреждениях оккупантов. Его группа систематизирует данные о передвижении вражеских войск по железной дороге, ведет учет воинских частей, направляемых гитлеровским командованием на фронт через Ровно. Федор Шкурко завел список гитлеровских агентов и всевозможных шпиков, которые рыщут по городу, выполняя задания гестапо, СД и полиции. Если слухи о парашютистах подтвердятся и с десантниками удастся установить связь, то эти ценные сведения можно будет передать советскому командованию.

Продолжает действовать под Ровно молодежная группа Федора Кравчука. Грушвицкие комсомольцы разгромили несколько маслопунктов в селе Басов Кут и бывшем совхозе. Члены группы пишут листовки, добывают оружие, вовлекают в подпольную работу юношей и девушек из соседних сел. Кравчук недавно докладывал, что им приходится все чаще сталкиваться с оуновцами. Националисты зашевелились, силятся опутать своей паутиной как можно больше крестьян, в первую очередь [268] молодежь. Комсомольцы ведут настойчивую борьбу с оуновцами, разоблачают перед населением их подлую политику.

Такое же положение и в Гоще. Но там оуновцам приходится труднее. В гощанскую коммунистическую подпольную группу входят двадцать восемь человек, националистам нелегко выдерживать поединок с патриотами, многие из которых приобрели опыт борьбы еще во времена господства пилсудчиков.

Руководит группой Иван Кутковец, из Корца. Эту семью я знал давно. В 1939 году меня и его отца избирали депутатами Народного Собрания Западной Украины. А самого Ивана, боевого комсомольца, известного мне еще по подпольной работе в буржуазной Польше, я рекомендовал в свое время на должность секретаря Временного Народного управления в Корце.

Вместе с Иваном Кутковец гощанскую группу подпольщиков возглавляет вдумчивый, выдержанный человек, бывший командир Красной Армии Владимир Соловьев. Действует он осмотрительно и осторожно, дополняя своей рассудительностью смелого и решительного Ивана Кутковец.

Ивану удалось устроиться агрономом при крайсландвирте Кригере. Такая должность на руку подпольщикам. Руководитель группы контролирует служебную переписку сельскохозяйственного коменданта с гебитскомиссариатом, слушает его телефонные разговоры с гестапо, с интендантской службой.

Гощанские подпольщики умело саботируют мероприятия и приказы местного крайсландвирта, срывают сбор сельскохозяйственных налогов, заготовку мяса и масла для гитлеровской армии. Словом, в Гоще дело налажена хорошо, все идет пока благополучно.

Проводятся диверсии и в Ровно. На железнодорожной станции рабочие подсыпают песок в буксы вагонов, на несколько дней выводили из строя водокачку, дважды повреждали линию связи.

Не прекращается в городе выпуск листовок с сообщениями Совинформбюро. Ротатор и пишущая машинка, как и раньше, хранятся в подвале фабрики валенок. В городе уже имеется более десяти конспиративных квартир: у Веры Макаровой на улице Леси Украинки; у Михаила Конарева на улице Первого мая; у Вали Подкаура [269] на улице Коперника; у Валентины Некрасовой, которую чаще называют Татарочкой. Созданы резервные подпольные явки в селах Дворец, Тютьковичи, Житин, Золотнив...

Прокопу Кульбенко поручено заняться сахарным заводом в Бабине. Он устроился там на работу, подобрал несколько надежных товарищей из рабочих и вместе с ними готовит на предприятии диверсию. На Шпановском сахарном заводе тоже создана небольшая, но надежная подпольная группа.

— Помнишь, еще до твоего ареста мы говорили о секретаре райкома партии с Тернополыдины, что работал в Корце агрономом? — спросил Иван Иванович. — Поплавский докладывал о нем во время нашего последнего заседания на квартире у Чидаевых.

— Конечно помню, — ответил я.

— Тогда мы еще договорились забрать товарища из Корца, так как его опознал какой-то тернопольский националист. Дело там обстояло гораздо сложнее, чем мы полагали. Товарища, который выдавал себя в Корце за агронома, зовут Сергеем Зиненко. Он действительно был секретарем райкома в Збараже. Человек интересный, прошел, как говорят, и Крым и Рим... После оккупации Тернополыцины фашистскими войсками он некоторое время был комиссаром в Красной Армии. Когда наши части отходили от Киева, Зиненко выполнял специальное задание: уничтожал за ними мосты и переправы на Днепре. Потом ему пришлось выводить из окружения отряд, сформированный из саперов, матросов Днепровской флотилии и милиционеров. Где-то недалеко от Полтавы Сергей Зиненко был контужен взрывом мины, в результате попал в плен. Сначала находился в лагере под Житомиром, затем в ровенском лагере. Как раз в те дни гитлеровцы стали направлять военнопленных на предприятия в качестве рабочих. Зиненко тоже назвался специалистом. Хотя окончил он до войны Коммунистический университет имени Артема, но в лагере заявил, что имеет сельскохозяйственное образование и работал агрономом по свекловодству. Немцы направили его в Корец на сахарный завод.

Просматривая списки советских военнопленных, присланных из лагеря для закладки свеклы в бурты, шеф предприятия, махровый петлюровец, обратил внимание, [270] что один из них имеет сельскохозяйственное образование, является агрономом-свекловодом. Ему как раз и нужен был такой специалист. Вызвав к себе Сергея Зиненко, шеф объявил, что направляет его в сырьевой цех агрономом по буртовке свеклы.

Хотя специального агрономического образования у Зиненко не было, но, как бывшему секретарю райкома партии сначала на Харьковщине, потом на Тернопольщине, ему приходилось раньше заниматься свеклой, и он знал, что к чему. Придя в сырьевой цех, Сергей «горячо» взялся за дело: повел работу по принципу тех нерадивых хозяйственников, которых до войны сам беспощадно критиковал на районных совещаниях и колхозных собраниях. Бурты закладывались кое-как, с нарушением самых элементарных правил; огромные вороха свеклы накрепко запечатывались землей; ни о каком проветривании, доступе воздуха в них не могло быть речи. Словом, сырье заранее обрекалось на гниение, хотя внешне все делалось старательно. Казалось, что ни агроном, ни военнопленные не жалели сил и пота для того, чтобы угодить новоявленным хозяевам.

Оказавшись в роли агронома по буртовке свеклы, Зиненко ломал голову, сумеет ли выкрутиться, когда обнаружат результаты его деятельности. А они не заставили себя ждать. Как-то, проверяя бурты, Сергей убедился, что в большинстве из них температура поднялась намного выше нормы. Зиненко тут же забил «тревогу», сообщил о замеченном шефу завода. Тот, не долго раздумывая, чтобы перестраховать себя, настрочил докладную на имя крайсландвирта Генцельмана.

Завод в ту пору не работал: не было топлива, поэтому всем рабочим приказали явиться с лопатами на буртовое поле, чтобы вскрыть бурты и раскладывать свеклу на снегу для охлаждения. Понимая, что за такую рискованную «операцию» можно поплатиться жизнью, Зиненко осторожно разведал, кто отдал такое распоряжение. Оказалось, это был приказ Генцельмана. Письменный приказ.

Пользуясь неосведомленностью немецкого сельскохозяйственного коменданта в свекловодстве и выполняя его «категорические распоряжения», агроном по буртовке с помощью некоторых рабочих стал методически, почти открыто уничтожать огромные запасы сахарного [271] сырья, накопленного с осени на Корецком заводе. Зима была лютая, и свекла мгновенно каменела на морозе при вскрытии буртов. Так повторялось несколько раз. Когда с приходом весны завод наконец заработал, немцы вместо сахара получили лишь патоку: от резких перемен температуры при вскрытии буртов свекла сделалась вялой, полугнилой, по существу, непригодной для производства сахара. Крайсландвирт скрипел зубами, но вынужден был молчать, так как «охлаждение сырья» проводилось по его письменным распоряжениям, которые аккуратно подшивались и хранились в заводской канцелярии...

Луць прищурил глаза, поправил одеяло, которым Настка завесила окно, и опять повернул ко мне суховатое лицо.

— После этой «операции» Сергею Зиненко, сам понимаешь, нельзя было оставаться дальше в Корце. Его удалось устроить агрономом на Шпановский сахарный завод. Там он и работает. Встречался я с ним, долго беседовал. Человек он молодой, умный и энергии — море. На новом месте тоже сразу взялся за дело. Есть у него там уже несколько хороших ребят из заводских рабочих, готовых выполнять любое задание. Надумали они вывести из строя котлы. Зиненко говорит, что если сделать это умело, с головой, то в Шпанове немцы надолго останутся без сахара. Против такого плана я не возражал. Сейчас группа Зиненко старательно готовится... Мы дали ему адрес одной нашей квартиры здесь, в городе. В случае чего переправим его людей в отряд дяди Юрко.

А теперь еще об одной новости, — Луць взглянул на Настку, на Шкурко, словно готовил меня к какой-то неожиданности, но в его взгляде я не заметил тревоги, наоборот, большие серые глаза Ивана Ивановича светились сдержанной радостью. — Политрук Николай Поцелуев сбежал из эшелона, когда пленных вывозили из лагеря на запад, не то в Польшу, не то в Германию. Проломил пол вагона и на полном ходу — на шпалы... Больной, в горячке пришел с нашим паролем в Тынное, к Николаю Титовичу Ханже. Тот прятал политрука у себя несколько дней, отпаивал горячим молоком, кормил, как ребенка, с ложки, поставил на ноги, переодел и недавно привел в город. Сейчас Поцелуев находится у Веры Макаровой, улица Леси Украинки, дом семь. [272]

Впервые услышав незнакомую фамилию, я спросил, кто такая Макарова. Луць кивнул на Шкурко.

— Из кадров Марии Жарской. Федор Захарович даст полную характеристику.

Попыхивая сигаретой, Федор Шкурко кратко, в нескольких словах, рассказал о Вере Макаровой. Она — жена командира Красной Армии, который служил в одной части с мужем Жарской. Вместе с другими семьями военнослужащих пыталась эвакуироваться на Восток, но попытка не удалась. Молодой женщине с двумя маленькими детьми, четырехлетним сынишкой и двухлетней дочкой, пришлось искать пристанища в оккупированном Ровно. Поселилась в брошенной хозяевами захламленной битым кирпичом квартире. Сама сложила печь, застеклила окна, обмазала две небольшие комнатки глиной, привела их в порядок. Живет случайными заработками. То белье кому-нибудь постирает, то поможет вскопать или прополоть огород, словом, кое-как перебивается. Жарская случайно встретила свою подругу на улице, поговорила с ней, и с тех пор Вера стала ее надежной помощницей во всех «интендантских» делах: помогает Жарской добывать еду и одежду для вырвавшихся из лагеря ребят, обштопывает и обстирывает их, устраивает на квартиры. Когда надо, отдает нашим товарищам свое жилье в полное распоряжение, не спрашивая, кто они, откуда, почему вынуждены приходить поздно вечером и исчезать на рассвете...

— Когда я смогу увидеться с Поцелуевым?

— Ну что я тебе говорил, Захарыч? — добродушно улыбнулся Луць, обращаясь к Шкурко. — Так и знал: стоит сказать ему о Поцелуеве, как он немедленно захочет встретиться с ним. А ведь я и сам Поцелуева еще в глаза не видел. Вон Федор Захарович, тот познакомился с политруком. Как полагаешь, Захарыч, можно будет повидаться с ним завтра вечером?

— Думаю, можно.

— Вот и хорошо. Завтра, значит, Терентий. А ты, Захарыч, все устрой, подготовь, чтобы возле дома Макаровой было «чисто». После твоего ареста, Терентий, мы стали осторожнее. Иначе нельзя, — негромко добавил Луць.

На некоторое время в комнате установилась тишина [273] — все с аппетитом ели уже остывшую картошку с огурцами.

— Теперь еще один вопрос, Терентий. Как твоя квартира? Не развалилась, пока ты отсутствовал? — деловито осведомился Иван Иванович, отодвигая от себя тарелку.

— Не развалилась, но потолок еле держится. Видно, весной промок насквозь. На глиняных стенах образовались потеки, всюду плесень, сырость. И заходить туда не хочется.

— А ты не ходи, — вмешалась в разговор Настка. — Мы уже думали об этом. Ночевать тебе, Терентий, там не следует. Оставь мне ключ, я завтра зайду, немного приберу. Ты тоже днем иногда наведывайся туда, будто собираешься жить в своей старой квартире. А на ночь оставаться не смей, слышишь?!

— Да, Настка дело говорит, — поддержал жену Иван Иванович. — Хватит и того, что днем мы у всякой погани на виду. Ночью надо отдыхать в спокойной обстановке. Нервы-то не железные.

— Что ж, по-вашему, выходит, гестаповцы лишь ночью могут меня арестовать, если снова вздумают упрятать в тюрьму? А днем не посмеют? Черта с два! Если им будет нужно, они заберут меня и с фабрики за милую душу.

— Так-то оно так, — согласился Иван Иванович. — А впрочем, разговоры ни к чему. Сегодня же перебирайся на новую квартиру. Как, Захарыч, думаешь, где лучше: на улице Первого мая или на Коперника? — обернулся он к Шкурко.

— Я за второй вариант, Иван Иванович! — отозвался Федор.

— Ну что ж, я согласен... Итак, пан директор, отныне ты будешь соседом известной тебе конторы, именуемой эсдэ. Вот, возьми ключ. Поживешь пока на улице Коперника в доме двадцать восемь. Хозяйка — женщина проверенная, наша подпольщица Ксения Подкаура. Работает в ресторане «Гоф» судомойкой. Дома бывает редко. Имеет ночной пропуск, что тоже важно. С Ксенией живет ее сестренка, девчушка лет тринадцати. О том, что ты придешь к ним, они знают. Федор Захарович проводит тебя и познакомит с сестрами. Девчата хорошие, [274] сам увидишь. Ну а завтра к вечеру встретимся с Поцелуевым. Сразу после работы. Настка зайдет за нами на фабрику.

3

— Здравствуйте, товарищ Поцелуев!

Он быстро обернулся к нам, подался вперед, но сдержался, не встал, засунув руки в карманы залатанного пиджака, видно, из «гардероба» Николая Ханжи, продолжал сидеть на лавке. Я почему-то полагал, что увижу человека могучего телосложения, а Поцелуев оказался низкорослым, светловолосым, остриженным под бокс, лобастым и худощавым. Его слегка запавшие карие глаза выжидательно смотрели на меня и Луця. Худое лицо побледнело от напряжения. Пухлые губы были сжаты, отчего возле рта образовались складки, несколько старившие его. Наш приход был неожиданным, и политрук смотрел на меня и Ивана Ивановича с заметной тревогой. Резко, одним выдохом, он спросил:

— Откуда вам известно, что я Поцелуев? Кто вы?

Луць улыбнулся. Я сел на лавку рядом с политруком, положил ему на плечо руку, негромко сказал:

— Осенью прошлого года незнакомая старушка впервые передала вам сухари и несколько вареных картофелин. Вы работали тогда в команде военнопленных, которая разбирала завалы на улицах города. Вскоре та же старушка вручила вам коротенькое письмо, а вы передали с ней записку на обертке от махорки...

Он продолжал молчать, хотя все более заметно волновался.

— Так вот, письмо написали мы. И ответ ваш тоже получили мы. Получили предупреждение о могилах в Сосенках.

— А где теперь та бабуся? — голос Поцелуева дрогнул.

— Ее уже нет. В тот день, когда вы передали записку о Сосенках, эсэсовец ударил старушку прикладом. Через несколько часов она умерла.

Поцелуев с минуту сидел неподвижно. Мне показалось, что на его глаза набежали слезы.

Но он все еще был насторожен. Разговор о прошлом [275] пришлось продолжить. Мы напомнили Поцелуеву о нашем сообщении, которое он получил в те дни, когда немцы готовились передать часть военнопленных в распоряжение Беера и Бота; о пароле, с которым пришли к нам два «Конюховых».

— Я могу встретиться с Поплавским? — спросил Поцелуев.

— Виталий Семенович находится сейчас в командировке, поехал на ткацкую фабрику в Тучин.

— Гм... Кто же его туда послал?

— Заместитель гебитскомиссара Бот, — ответил Луць.

— Кто? — Поцелуев перевел взгляд с Луця на меня, но, видно было, сразу же взял себя в руки, скрыл удивление и, стараясь быть спокойным, добавил: — А дядя Юрко?..

Луць не сдержал улыбки. Я объяснил политруку, что дядя Юрко не может прийти сюда по той простой причине, что его давно уже нет в городе, он командир партизанского отряда, который действует в лесах неподалеку от Ровно.

— Предположим, что так, — хмуро бросил Поцелуев. — Но может, хоть скажете мне, как увидеться с молодой, красивой женщиной...

— ...которая передавала вам продукты, записки и пароли после смерти бабушки Ксении? — закончил за него Луць и, продолжая улыбаться, направился в коридор. Через минуту в комнату вошла Настка Кудеша.

— Вы ее хотели видеть? — спросил Луць.

Поцелуев вскочил с лавки. Его лицо покрылось румянцем. Он шагнул к Настке, сжал ее руку, срывающимся от волнения голосом проговорил:

— Ее, ну конечно ее! Спасибо, родная! Спасибо за все. От всех нас, лагерников... Если бы вы знали, сколько думал я об этой минуте, чтобы низко поклониться вам, сестра...

Настка обняла его и заплакала.

— Так, так... Видишь, как оно получается: нам он не верит, мы для него личности подозрительные. А появилась женщина, и все сомнения долой! Вот что значит женщина! И доверие ей и рукопожатие. А нам что: «Кто вы такие? Откуда меня знаете?» — добродушно отчитывал [276] политрука Луць. — Ну, что? Можно теперь о делах поговорить или еще кого-нибудь привести? Хотя бы Михаила Анохина? Посмотрите, товарищ Поцелуев, — он подвел политрука к окну. — Вон там, у сарайчика, стоит парень в сером пальто... Не узнаете?

— Узнаю. — Впервые на лице Поцелуева появилась улыбка. — Михаил... Дружок мой верный... Почему же он не заходит?.. Хотя, простите, наверно, я задаю лишние вопросы? — сказал он, отходя от окна.

Немного смущенное лицо Поцелуева светилось теперь безграничной радостью. Это была радость человека, который наконец осознал, что вырвался из сетей неуверенности и сомнений, что многое прояснилось, принеся с собой моральное и физическое облегчение. Ему пришлось долго, очень долго жить в постоянной тревоге, когда нервы натянуты как струна. Сейчас он разрешил себе ослабить их. И сразу весь преобразился. Теперь перед нами стоял самый обычный молодой человек, немного скуластый, с худым, бледным лицом, но вовсе не ершистый, не колючий, каким он казался еще несколько минут назад. Лишь во взгляде его карих глаз, как и прежде, оставалась суровая твердость.

Он вдруг как-то подтянулся, по-военному выпрямился, одернул залатанный пиджак, привычно провел руками по несуществующему армейскому ремню. Теперь можно спокойно продолжать беседу.

Своим положением нелегального квартиранта Поцелуев был неудовлетворен. Мы понимали его состояние. После того, что довелось ему вытерпеть, пережить в фашистском концлагере, он жаждал действий. Он шел из Тынного в город, убежденный, что подпольщики немедленно дадут ему боевое задание, поручат трудное и опасное дело. А тут — уютная квартира, тихая жизнь, строгий приказ не выходить из дому, не требовать встреч даже с друзьями по лагерю, не спешить...

— Я готов выполнить все, что прикажете! — по-юношески громко сказал он. — Не в моем характере бездействовать, сидеть в четырех стенах. Поймите меня, товарищи!..

— И все же, будете сидеть еще несколько дней, — тоном, не допускающим возражений, предупредил Луць. — Если вы решили идти с нами до конца, то [277] имейте в виду: первейшее требование к каждому члену подпольной организации — соблюдение дисциплины. Вам, военному, ясно, что иначе и быть не может. В Ровно вы не жили, города не знаете, со сложившейся тут обстановкой незнакомы. Документов у вас нет. Первый встречный полицай или жандарм задержит вас и отведет в гестапо. Попасть в лапы к гитлеровцам гораздо легче, чем вырваться. Вы это прекрасно знаете сами. Поэтому надо все обдумать, все взвесить, что делать дальше.

Мы изложили Поцелуеву свои соображения. Виталий Поплавский считает самым целесообразным переправить его, Поцелуева, в лес, в отряд дяди Юрко. Бойцы отряда в большинстве своем вчерашние военнопленные, хорошо знают Поцелуева, для них он свой, проверенный на деле человек, товарищ, вместе с которым они в лагере испытали, почем фунт лиха. Лучшего комиссара партизанского отряда, пожалуй, не подберешь. И дядя Юрко будет доволен: он уже передавал через связных, что необходимо назначить в отряд комиссара, просил у подпольного Центра совета, кому лучше доверить этот пост.

С Поплавским можно было бы согласиться. Но у Луця были свои соображения: он предлагает оставить Поцелуева в городе и, как человеку военному, поручить подготовку боевых диверсионных групп, а также связь с военнопленными в лагере. Там осталось еще немало товарищей из состава лагерного подполья, организованного им же, Поцелуевым. Да и среди бывших пленных, которые сейчас работают на предприятиях, тоже много людей, которых Поцелуев давно знает. Но как поступить лучше, пусть политрук решает сам. Никто не сомневается в том, что он готов выполнить любой приказ, готов пойти, куда ему предложат. Но мы не собираемся что-либо навязывать. Он вправе сам определить свое место в борьбе.

Выслушав нас, Поцелуев спросил:

— Где я, по вашему мнению, смогу быть более полезным?

— По-моему, здесь, в Ровно, — твердо, как давно обдуманное, отчеканил Луць.

С минуту Поцелуев молчал. Потом сказал негромко, будто самому себе: [278]

— Взять в руки винтовку!.. Ой как хочется, товарищи!.. Не буду скрывать и напускать туману: в отряд пошел бы с удовольствием. Полагаю, вы тоже, наверно, мигом перебрались бы в лес... Ведь все-таки там открытая борьба, в руках оружие, а с ним и смерть не страшна. Вы сами создавали партизанский отряд, подбирали в него людей, всех их знаете... И все же остались здесь, в городе. Я вот подумал: почему остались? Видно, так нужно.

— Да, так нужно. Это — приказ партии, — подтвердил я.

— Раз нужно, значит, я тоже остаюсь в городе. Луць одобрительно кивнул: он был доволен решением Поцелуева.

— Ну что ж, будем считать, что договорились, — сказал я. — Мы устроим вас на работу, иначе легализоваться невозможно. Есть одно подходящее место. Правда, работа немного... неделикатная, или, не знаю как поточнее выразиться, не совсем обычная, что ли... В общем, речь идет о складе утильсырья. Тряпки, кости и всякое прочее... Зато удобно. Заведующий складом старик, часто болеет. Будете распоряжаться собой, как знаете. Там уже работает один наш товарищ, Александр Гуц. Нравится вам такая «должность»?

— Везет мне сегодня на должности, — усмехнулся Поцелуев. — Мог стать комиссаром, а теперь могу быть утильщиком. И все на выбор. Просто здорово получается. Но отказываться, полагаю, поздно. Утильщик — должность прибыльная, коммерческая, стоит попробовать.

Иван Иванович еще раз предупредил Поцелуева, чтобы тот не выходил на улицу, обещал в ближайшее время принести документы и сообщить, когда можно будет приступать к работе на складе.

— Оружие вам оставить? — спросил я в свою очередь политрука.

Глаза его загорелись. Луць вынул из кармана наган. Поцелуев бережно взял его, словно ему передали хрустальную вазу. Сухо защелкал барабан.

— Ровно семь... Спасибо. Считайте, что вы мне одолжили оружие ненадолго. Обязательно верну. С процентами.

— Не вздумайте раздобывать те проценты раньше, чем надо, — строго напомнил Луць. — Всему свое время. [279]

Через полчаса, проводив Настку и Ивана Ивановича до их дома, я поспешил на улицу Коперника.

Заметно темнело. С юга надвигалась огромная черная туча. Где-то далеко за городом, так далеко, что не слышно было даже грома, небо простреливали молнии. Стояла тишина, было душно, пахло дождем. Людей на улицах почти не было видно.

Домик, где жили сестры Подкаура, прежде соседствовал с кирпичным двухэтажным зданием, от которого остались лишь куча битого кирпича и закопченная стена, темневшая пустыми проемами высаженных вместе с рамами окон. Вдоль стены к воротам вела дорожка, Из квартиры сестер она была видна как на ладони: каждого, кто сворачивал сюда, можно было заметить издалека. А позади — старый, запущенный сад с непролазной чащей запыленного, колючего терна.

Днем я хорошо рассмотрел все вокруг и убедился, что друзья не случайно выбрали эту квартиру. Хотя почти совсем рядом, на соседних улицах, шумели время от времени машины, ходили немцы, домик стоял в глуховатом переулке неприметно, выглядел убогим, словно забытым среди руин и густой зелени. В случае чего требовалось лишь вовремя выскользнуть из квартиры, а там, среди развалин и зарослей легко запутать следы. Не то, что в многолюдных кварталах, где сразу же за порогом можно наткнуться на жандармский патруль или полицаев.

Возле домика меня ожидал Федор Шкурко.

О встрече мы не договаривались. Внезапное появление Шкурко вызвало у меня неясное чувство тревоги. Я быстро отпер дверь, мы вошли в дом. Старшей сестры дома не было, как всегда, в эту пору Ксения работала в ресторане. Младшая, худенькая Валя, которой никак нельзя было дать тринадцати лет, спокойно спала в каморке, куда перебрались сестры, уступив мне свою комнатушку. На столе Валя оставила для меня ужин: тарелку пшенной каши и кусок хлеба, аккуратно прикрыв все чистым полотенцем. Отсветы далекой молнии озаряли стены, старенький буфет в углу, и на миг передо мной четко обозначилось напряженное лицо Шкурко. Он присел к столу, положив перед собой руки, спросил:

— Как устроились?

— Все хорошо. Ксению видел лишь дважды, она все [280] время на работе. Валя — чудесная девочка, сама готовит, убирает квартиру, даже на базар ходит. Мы с ней стали друзьями... Но ты, Федор Захарович, не за тем пришел, чтобы узнать, как я устроился. Что случилось?

— Сегодня в офицерской столовой СД отравлена группа гитлеровцев.

— Что ты говоришь?!

— Девять уже отдали богу душу, а многих отвезли в гарнизонный госпиталь. Очухаются или нет, неизвестно... Наелись супу с какой-то сильной приправой. Некоторые свалились там же, в столовой, как только пообедали, трое или четверо выскочили во двор. Вопили так, что слышно было за несколько кварталов. Гестаповцы окружили столовую, бросились в кухню, но повариха исчезла. Говорят, оставила бумажку, написала, что вот так, мол, как сегодня, скоро накормят всех фашистских гадов. Может, насчет записки неправда, выдумали люди, а что из столовой увезли на машинах девять трупов, точно. Двое наших работают слесарями в немецком госпитале, сами видели.

Мне сразу вспомнилась весенняя ночь, когда мы собрались на заседание подпольного Центра в квартире у Чидаевых, на Скрайней, 16. Рассказывая тогда о настроениях людей в оккупированном городе, Виталий Поплавский упомянул о какой-то женщине, грозившей отравить гитлеровцев.

— Не она ли? — спросил я Федора.

— Она и есть, — подтвердил из темноты Шкурко. — Фамилия ее Полевая. Сама нездешняя. Жена командира Красной Армии, погибшего на фронте. Мария Жарская знает ее, встречалась с ней. Полевая не раз говорила Марии, что сумеет отомстить фашистам за все. Объясняла, что и на работу в столовую пошла только ради того, чтобы сжить со света не каких-то там вшивых солдат, а именно палачей из СД, которые мордуют и расстреливают наших людей. Кое-кого из офицеров называла даже по фамилии. Жарская советовала ей хорошенько подумать, прежде чем пойти на это дело, намекала, что может свести ее с некоторыми людьми, которые подскажут, как надо бороться. Однако Полевая не послушалась, видимо, решила действовать в одиночку. Теперь гестаповцы ищут ее. Но я так думаю, что в городе поварихи уже нет. Она говорила Жарской при [281] встрече: в руки, мол, им не дамся, знаю, как выбраться из Ровно и где спрятаться. Должно быть, все заранее обдумала. Меня беспокоит только, что в этой истории косвенно замешан и Поплавский.

Замешан Поплавский?! Последние слова Федора ударили, как обухом по голове. Впрочем, я уже догадался, что Шкурко не пришел бы в домик сестер Подкаура, куда Луць запретил наведываться без крайней необходимости ему и Настке, только для того, чтобы рассказать об отравленных поварихой гитлеровцах. Но какое отношение имеет Виталий Семенович Поплавский к случившемуся в столовой СД? Какие основания для беспокойства за его судьбу?

— Боюсь, что основания есть, — Шкурко сделал паузу, словно, собирался с мыслями, потом тихо продолжал: — Тут такое дело, Терентий Федорович. В гестапо переводчицей работает некая Елена, высокая, молодая, пышноволосая блондинка. Поплавский знает ее. Познакомился, как он рассказывал, случайно. Один чиновник из гебитскомиссариата по поводу повышения по службе пригласил своих коллег в ресторан. Поплавского, как главного инженера промышленного отдела, тоже не забыл. Секретарша чиновника привела с собой подругу, эту самую пышноволосую переводчицу из гестапо. Узнав, что она работает в ведомстве майора Йоргенса, Виталий Семенович заинтересовался переводчицей, решил присмотреться, что она за птица. Парень он хоть куда, залюбуешься; пригласил блондинку потанцевать раз, другой, третий... Она и растаяла. После того вечера в ресторане они встречались несколько раз. Поплавского я понимаю: если бы ему удалось заглянуть в душу этой Елене и узнать, что она у нее не совсем черная, то иметь такого информатора в гестапо... Ого!.. Тут разыграешь влюбленного, будь она хоть самой бабой Ягой. Луць при мне предупреждал Виталия Семеновича: смотри, не поскользнись, взвешивай в разговоре с ней каждое слово, каждое движение...

Кое-что нам удалось узнать о красавице, однако, очень немногое. Сама она вроде из Ростова, дочь майора. Но как очутилась в Ровно, что заставило ее сотрудничать с гестапо — покрыто мраком. Ведет себя с Поплавским не совсем понятно. Иногда, будто между прочим, интересуется: вот, дескать, ей, русской, да и [282] ему тоже приходится служить немцам, а что будет дальше? Как на это посмотрят наши, если вернутся? Поплавский говорит, что подобные разговоры не поддерживает, уходит от них. Временами переводчица, по словам Виталия Семеновича, нервничает, злится, выглядит удрученной, а то вдруг начинает убеждать Виталия, что не следует, мол, забивать голову мыслями о будущем: что будет, то и будет. «Или она психопатка, или гораздо хитрее, чем кажется», — делился как-то Поплавский своими сомнениями. Но он все же считает, что рано или поздно раскусит эту красавицу и не оставляет мысли заполучить ее как информатора, осведомленного в гестаповских делах.

Однако есть тут заковыка, о которой, собственно, я и пришел сообщить. Однажды эта самая пышнокосая Елена видела Поплавского вместе с поварихой Полевой. Случай был такой месяца три назад. Когда Виталий Семенович узнал через Марию Жарскую о замысле поварихи, он решил потолковать с ней. Мария устроила им встречу в парке имени Шевченко. Но поговорить с Полевой как следует Поплавскому не удалось. В парке неожиданно появилась переводчица, увидела Виталия Семеновича с женщиной и подошла к ним. Полевая, конечно, сообразила, что разговора не получится, тут же попрощалась и ушла. Переводчица, оказывается, знала Полевую. Видно, тоже посещала офицерскую столовую СД. Она с иронией сказала Поплавскому: «А я и не думала, что господин инженер неравнодушен к кухаркам!..» Виталий Семенович ответил шуткой: он, дескать, неравнодушен не к поварихе, а к тому, что повкуснее пахнет в ее кастрюлях... Тогда мы не придали этому случаю никакого значения. Но теперь, когда Полевую разыскивают гестаповцы... Переводчица вряд ли забыла о встрече в парке. Понимаете, Терентий Федорович?

Да, я понимал. Тревога Федора была вполне обоснованной. Пышнокосая красавица являлась, возможно, не только переводчицей.

— Часа два назад мы вместе с Михаилом Анохиным отправились к Виталию Семеновичу. Хозяйка квартиры сказала, что он еще не приходил со службы. А какая там служба, если рабочий день давно кончился, — продолжал Шкурко. — Ну, оставил я Михаила возле дома, [283] чтобы не прозевал, если появится Поплавский, а сам побежал к гебитскомиссариату. Думал, может, в самом деле Виталий Семенович на службе задержался. Но там его тоже не оказалось: помещение закрыто, все давно разошлись по домам.

— У Поплавского, как и у меня, как и у вас с Анохиным, есть ночной пропуск. Ему вовсе не обязательно после работы спешить домой. Зашел к кому-нибудь из наших товарищей, задержался; забот-то у него достаточно, — пытался я успокоить не Шкурко, а прежде всего самого себя.

— Может, и так, — без энтузиазма отозвался Федор. — Будем надеяться, что все обойдется.

По тому, как он произнес эти слова, нетрудно было заметить, что Шкурко вовсе не был уверен, что все обойдется благополучно.

Минут пять мы сидели молча. Потом Федор быстро поднялся, надел фуражку.

— Я пойду, Терентий Федорович, — сказал он. — Михаил, наверно, заждался. Он там, возле дома, в котором живет Поплавский. Будем ждать вместе. Как только Виталий Семенович появится, проводим его на Скрайнюю, к Чидаевым. Потом забегу к вам, скажу...

Шкурко ушел. В окно было видно, как мимо кирпичной стены промелькнула его приземистая фигура.

Я продолжал сидеть у окна, не зажигая лампы и прислушиваясь к тревожной тишине, опустившейся на город. С минуты на минуту ждал, вот появится во дворе Федор Шкурко, потом зайдет ко мне, устало скажет: «Все в порядке, Терентий Федорович. Проводили Поплавского к Чидаевым. Там он в безопасности». Ждал час, два, три... Было не до сна. За окном уже засерел рассвет. Федор не появлялся. На душе становилось все тревожнее: значит, Поплавский так и не вернулся домой. Случилось что-то необъяснимое.

Прошло несколько тревожных дней. Каждое утро, встречаясь на фабрике с Иваном Ивановичем Луцем, я надеялся услышать от него успокоительную весть: дескать, напрасно мы беспокоились, заместитель гебитскомиссара Бот посылал Поплавского в командировку, Виталий Семенович не успел никого предупредить, а теперь он снова в городе. Однако мои надежды были напрасными. Ничего утешительного Луць не говорил [284] и не мог сказать: Виталий Поплавский, наш верный боевой товарищ, не появлялся ни на работе, ни дома. Виталий Поплавский исчез.