Уроки мужества
Над заснеженной равниной, уходящей к самому горизонту, плывут низкие темно-серые облака. Изредка в просветах между ними проглядывает скучное, неяркое солнце и тут же снова скрывается за мутной пеленой. Метет поземка. Ее холодные колючие шлейфы струятся по сугробам, перемахивают через высокий бруствер и, обессилев, замирают у наших ног.
Уже второй час мы ведем беспрестанный огонь, посылая снаряды за Дон, туда, где ни на минуту не стихает грохот боя. Стволы орудий накалились, шипят от попадающей на них поземочной крупы. Расчеты работают без шинелей, и все-таки гимнастерки на них — хоть выжимай.
Наконец поступает команда прекратить стрельбу. Оторвавшись от прицела, еле-еле разогнул онемевшую спину.
Расчет собрался около командира орудия сержанта Артамонова. Среди нас, лишь недавно надевших солдатские гимнастерки, Николай Егорович выделяется заметно. Он чуть выше среднего роста, с открытым волевым лицом и — что самое главное — с завидной строевой выправкой кадрового служаки.
Настроение у всех превосходное. Еще бы! Побывали в первом бою и вышли из него без единой потери! Больше того, на наши позиции не упало ни одного снаряда, ни одной мины. [6]
Завязавшийся было возбужденно-радостный разговор прервала очередная команда: «Приготовиться к движению!»
Быстро приводим орудие в походное положение, зачехляем ствол. Водитель Василий Кадочников, круглолицый, добродушный парень, подгоняет тягач. Цепляем к нему пушку, грузим боеприпасы. Подходит раскрасневшийся на январском морозе командир взвода младший лейтенант Михаил Каналин. Поторапливает:
— Быстрей, быстрей, бог войны. Время не ждет!
Ящиками со снарядами забиваем до отказа весь кузов тягача. Те, что не уместились, прикрепляем к передку, станинам. Номера расчета размещаются кто на нижнем боевом щите, кто на лафете. И вот уже тягач с пушкой на прицепе запетлял по узкой дороге, проложенной прямо по снежной целине.
Вскоре догнали пехоту. Остановились. Сержант Артамонов, проваливаясь почти по пояс в глубокий снег, побежал в голову колонны, к командиру батареи. Оттуда подал уже знакомый нам сигнал: расцепляй!
Мы отцепили орудие и покатили его на указанную огневую позицию. Едва преодолели некрутой скат высотки, командир расчета скомандовал:
— Расчет, к бою!
И сам помог привести в боевое положение нашу семидесятишестимиллиметровую противотанковую пушку. Затем сориентировал:
— Прямо — изгиб траншеи, левее — пулемет...
Я припал к резиновому наглазнику панорамы. Увидел на снегу серые фигурки. Это в густых разрывах снарядов, под плотным ружейно-пулеметным огнем наша пехота короткими перебежками движется на сближение с врагом. Несколько человек уже лежат неподвижно. Догадываюсь: раненые или убитые.
— По пулемету, осколочным, — продолжает между тем сержант Артамонов. [7]
Торопливо ищу цель. То тут, то там мельтешат вспышки очередей. От их множества рябит в глазах. Попробуй определи, где этот чертов пулемет, который надо уничтожить в первую очередь. А тут еще подводят руки. Их вроде свело судорогой.
— Чего ковыряешься?! — кричит сержант.
Внезапно впереди вздыбилось пламя. Тугая волна взрыва ударила в лицо. По щиту забарабанили осколки, комья мерзлой земли. Тело охватила противная дрожь, на лбу выступили капли пота. А позади снова недовольный голос:
— Ну, поймал цель?!
Не успеваю ответить, как сержант не совсем вежливо отталкивает меня и сам припадает к окуляру. Не щадя моего самолюбия, бросает через плечо:
— Растяпа! Куда навел?
Широко расставив ноги, Артамонов берется за рукоятки подъемного и поворотного механизмов, начинает быстро вращать их. Гремит выстрел. Над бруствером вражеской траншеи, где бьется пламя очередей, взметнулось дымное облако. Огонь прекратился.
«Силен мужик!» — с восхищением смотрю я на выгнутую спину своего командира.
— Так стрелять! — теперь уже спокойно произносит сержант и отходит на свое место...
Эта стрельба по врагу прямой наводкой запомнилась мне во всех подробностях. А случилось это на левом берегу Дона, на сторожевском плацдарме, где мы, еще не обстрелянные артиллеристы, получили свое боевое крещение.
Уже третьи сутки наша вторая батарея 1212-го истребительно-противотанкового артиллерийского полка под командованием лейтенанта Л. И. Швадленко поддерживает наступление пехоты. Вечереет. Перед нами еще одна [8] высота. На ней закрепился противник. Он яростно огрызается.
В объективе панорамы — окоп. В нем пулемет. Моя задача — подавить его.
Около пулемета — двое в касках. Отчетливо виден ребристый кожух. У среза ствола бьется пламя. Прицелился, нажал на спуск и... промазал. Пулеметчики быстро сменили позицию. Огонь теперь мельтешит правее. Снова навел орудие. Дважды выстрелил, и оба раза мимо.
— Не торопись, — советует Артамонов, — целься вернее.
Я и сам это отлично понимаю. Но... Пока делал очередную доводку, фашисты перебрались уже на третью позицию.
Меня захватил этот поединок, стремление во что бы то ни стало перехитрить врага. Сбросил неуклюжие рукавицы. Холодный металл рукояток обжег пальцы, но все-таки так работать удобнее. И когда огонь пулемета снова забился в центре перекрестия панорамы, нажал на спуск. Потом еще раз. В редеющем дыму разрывов показались развороченный бруствер, отброшенный в сторону пулемет и на краю воронки блестящая каска.
Рядом гремят выстрелы других орудий. Азарт боя охватил меня и моих товарищей. Расчет действует собранно и старательно. Характерная деталь: ребята несколько дней в боях, а под огнем противника уже ведут себя спокойно, уверенно.
Итак, вражеский пулемет уничтожен. Во весь рост поднимается наша пехота. До нас долетают крики «ура!», разрывы гранат. Вскоре стрелковая цепь скрывается за высотой. А к нам подбегает младший лейтенант Каналин. На худощавом, немного скуластом лице его — неподдельная радость.
— Молодец, Носов! — кричит он.
От похвалы становится вроде бы даже теплее. Правда, в меткой стрельбе заслуга не только моя, но и всего расчета. [9] Однако наш командир взвода считает наводчика главной фигурой.
А пальцы на руках все-таки закоченели. Подношу их к губам, стараюсь согреть дыханием. Младший лейтенант, посмотрев на меня, решительно стягивает свое перчатки. Белые, из кроличьего пуха.
— Возьми, — предлагает он, — мать вязала.
Я в растерянности. Удобно ли? Но сержант толкает в спину: бери! Нерешительно принимаю подарок. Натягиваю на руки хранящие лейтенантское тепло перчатки. Да в них как в печке!
Горяч и порою резок наш взводный, но справедлив. Еще на формировке мы заметили: старательных он, как мог, поощрял, а с нерадивых взыскивал строго. И вот в бою проявилась еще одна черта его характера — заботливость.
— Перекатить орудие! — вскоре распорядился сержант Артамонов.
Бойцы расчета навалились на колеса, лафет, станины и начали толкать пушку на новую огневую позицию. Скатили в лощину. Здесь не так ветрено, но холод все равно сумасшедший. Пробирает до костей, хотя одеты мы довольно тепло. На нас байковое белье, ватные телогрейки, шинели, на ногах валенки, на головах, под касками, ушанки. Подносчик снарядов Муса Исмагилов, очень скромный и трудолюбивый парень, весь посинел, выбивает зубами барабанную дробь.
— Может, укрытие там найду, товарищ командир, — предлагает он сержанту, показывая на какой-то всхолмленный скат.
Артамонов тоже продрог. Это и понятно, мороз никого не щадит. Соглашается. Муса бежит напрямик к снежному холму. Обходит его вокруг. И энергично машет рукой, приглашая нас.
Во главе с сержантом спускаемся в немецкий блиндаж. При тусклом свете ручного фонаря осматриваемся. [10]
На полу валяются стулья, круглая ребристая коробка противогаза. На столе стоит телефонный аппарат в кожаном футляре. В углу кровать.
— Добротно устроились! — негодует Хасаншин. — Небось перезимовать собирались.
— А мы их взяли да и выкурили. Пусть теперь на морозе попляшут, — усмехается Кашутин.
Вскоре в блиндаж набивается столько народу — не по вернуться. Другие расчеты пожаловали. С интересом рассматривают вражеское фронтовое жилье. Курят, перебрасываются замечаниями. Один из бойцов поднимает с пола какой-то никелированный предмет, начинает его рассматривать. Раздается хлопок, будто выстрел из игрушечного пистолета. Любознательный вскрикивает, зажимает руку. На шинель капает кровь.
— Чучело! Хорошо еще, что только два пальца отхватило, — ругается санинструктор Юрий Козлов, перевязывая ему рану, — без башки же мог остаться.
В этот момент дверь блиндажа широко распахнулась. Мигнул и погас от холодной струи огарок свечи. В проеме — младший лейтенант Каналин.
— Кто разрешил покидать огневые? — властно спрашивает он. Выжидает паузу. И, не получив ответа, командует: — А ну, выметайся! Живо!
Артиллеристы потянулись к выходу. Не очень-то приятно дрожать на морозе, но приказ есть приказ. Кто-то в сердцах чертыхнулся. В темноте не определишь. Младший лейтенант мгновенно отреагировал:
— Кто это слишком умный? Подойди.
Никто не отозвался. Умников не нашлось. Нашего взводного на батарее не только уважали за редкостное трудолюбие и влюбленность в свою профессию, но и побаивались. В общем-то доступный и заботливый, он в то же время никогда не был с подчиненными за панибрата.
И вот сейчас, построив взвод около тягача, Каналин начал резко отчитывать нас. Но не закончил. Над блиндажом, [11] в котором мы только что грелись, поднялся столб земли, огня и дыма.
— И это тоже запомните, — указал младший лейтенант на огромную дымящуюся воронку. — Если бы еще пять минут... Одним словом, в дальнейшем без моего разрешения — ни шагу.
— Но где ж нам погреться, товарищ младший лейтенант? — обратился к нему Кашутин.
— Сейчас согрею, — обнадежил взводный и приказал разобрать шанцевый инструмент.
Мы выполнили его распоряжение. Он тут же поставил каждому расчету задачу. При этом пояснил:
— Оборудуем жилье по-фронтовому, выкопаем снежную нору.
Работали быстро. Через час в сугробе, утрамбованном степными ветрами, вырыли нечто похожее на помещение. Вход занавесили плащ-палаткой. В потолке пробили отверстие — дымоход. Развели маленький костерок. Подбрасывали в него порох и тол. Стало тепло, даже сняли шинели. Посасывая цигарку, Исмагилов с одобрением сказал:
— А все-таки башковитый у нас командир.
— И взгреет и обогреет, — хохотнул Кашутин.
Я же подумал, что нашему взводу просто здорово повезло на командира.
Наше наступление, кажется, застопорилось. Говорят, перед Острогожском идут упорные бои. Батарею перебрасывают с одного участка на другой. А наш расчет, оставшийся без тягача (в него накануне угодил вражеский снаряд), вторую ночь занимает позицию в боевых порядках пехоты.
Светает. Мороз усиливается. Мы дрожим, плотнее прижимаемся друг к другу.
— Живы, артиллеристы? — вдруг басовито гудит чей-то простуженный голос. [12]
Сержант Артамонов вскакивает. Поднимаемся и мы. Видим чуть в стороне группу людей. А у нашей огневой позиции стоит высокий командир в заиндевевшей папахе и бурке. Казак, да и только! Для полноты картины ему только усов и не хватает. На густых длинных ресницах — белесый иней.
— Холодновато, — пожаловался ему Артамонов.
— В балке стоит кухня моего полка. Получите завтрак. Подзаправитесь и — с нами вперед, — приказал командир и зашагал к высотке.
— Хасаншин, Кашутин, — распорядился сержант, — разыскать кухню, обеспечить расчет завтраком.
Бойцы бросились исполнять приказание. Вернулись скоро. В одних телогрейках, без касок. В руках драгоценные свертки.
— Житуха пехоте! — словоохотливо рассказывает обычно замкнутый Хасаншин. — Горячий приварок два раза и по сто граммов на брата. Регулярно. Но старшина, жмот, нас обделил. Говорит: «Вы не наши». А чьи же, товарищ сержант?
Вопрос остался без ответа. Шакар, шумно сопя, развернул шинель, поставил на снарядный ящик каску с дымящейся кашей. Кашутин рядом — вторую, с чаем. Когда обе каски опустели, стало теплее.
И тут началась артиллерийская подготовка. На вражеских позициях стали рваться снаряды и мины. Дым клубился над воронками и, лениво поднимаясь ввысь, таял в морозной синеве.
Вскоре стрелковая цепь двинулась вперед. Следом за нею покатили орудие и мы.
Но вот ожила какая-то огневая точка противника. Наша пехота залегла. Расчет изготовился к стрельбе.
— Прямо — куст. Правее — дзот, — сориентировал меня командир орудия.
Эту цель обнаружил быстро. Вот он, снежный бугор. В центре — раструб амбразуры. Оттуда беспрерывно [13] строчит пулемет. Еще замечаю, как от цепи отделилось несколько фигур. Смельчаки ползут к дзоту, оставляя за собой в снегу глубокие борозды.
— Огонь! — прозвучала команда.
Нажимаю на спуск. Дым и снежная пыль заволакивают цель. Но фашистский пулемет продолжает стрелять. Сержант вносит поправку. Снова тщательно прицеливаюсь. На этот раз снаряд угодил в макушку бугра, поднял тучу снега.
— Что ты мажешь?! — огорчился Артамонов.
Меня и самого охватила досада и злость. Пытаюсь взять себя в руки, успокоиться. И как только дым рассеялся, посылаю в дзот третий снаряд. Прямо в амбразуре сверкнуло пламя. Огонь прекратился.
— Давно бы так, — успокоился командир расчета.
Как только мы уничтожили этот дзот, фашисты, отстреливаясь, начали отходить. Стрелковая цепь поднялась, двинулась вперед. Проваливаясь по пояс в снег, расчет тоже покатил орудие дальше. По нашим лицам струился пот, пересохло в горле, хотелось пить. Казалось, силы на исходе. А сержант все торопит:
— Быстрее, быстрее, ребята! От пехоты отстаем.
С превеликим трудом преодолели заснеженное поле, а затем лощину с редким кустарником. При подъеме на высоту окончательно выбились из сил. И буквально на одной лишь злости сумели выдвинуть орудие на очередную огневую позицию...
До вечера наступали вместе с пехотой. И все же отстали. Выбрались на накатанную дорогу. Остановились. Обычное напряжение боя сменилось смертельной усталостью. Дальше двигаться не могли. Выручил нас тот же командир полка, что утром обеспечил завтраком.
— Молодцы, артиллеристы, не зря кашу ели! — похвалил он, подъехав со своим штабом. Потом приказал кому-то: — Орудие возьмите на прицеп. [14]
Когда стемнело, добрались до окраины Острогожска. Остановились у разрушенного дома. Сержант послал Алексея Никифорова на поиски батареи. Вскоре подкатил на машине младший лейтенант Каналин и с ходу набросился на Артамонова:
— Где вы болтались?! Целый день мотаюсь на передовой, ищу вас.
— Пехоту поддерживали, — с достоинством ответил сержант.
— Тогда другое дело, — смягчился взводный.
Февральский день. На редкость солнечный и морозный. Наша колонна, как нам объяснили, двигается в направлении Белгорода. Дорога стараниями местного населения расчищена от снега. Справа и слева от нее — двухметровые сугробы. Монотонно гудят моторы тягачей, да хрустит снег под колесами автомашин и орудий.
Внезапно в эти привычные уже звуки врывается звенящий вой самолетов. В морозном воздухе раздается оглушительный треск пулеметных очередей. Машины останавливаются. Бойцы выпрыгивают на дорогу, ныряют в сугробы. Фашистские стервятники дважды проносятся над нами. Затем гул их удаляется.
— Легко отделались, — облегченно произносит Алексей Никифоров, стряхивая снег с ватника.
— Очень даже, — поддакивает ему Кашутин, — хорошо еще, что не бомбили.
— Где Исмагилов? — оглядев всех нас, недоуменно спрашивает сержант.
— Вздремнул, наверное, — нервно шутит водитель Кадочников.
— Поищи, — приказывает мне Артамонов.
Мы с Хасаншиным перебираемся на противоположную сторону дороги. Видим в кювете Исмагилова. Смуглое ранее лицо его сейчас неправдоподобно белое. На груди, по [15] серому сукну шинели, расползлось темно-вишневое пятно. Глаза открыты, но безжизненны.
Потрясенные гибелью товарища, мы стоим, не зная, что предпринять. Выручает Козлов. Пожалуй, среди нас он самый молодой и начитанный. Поэтому командир батареи и определил его временно на должность санинструктора. При необходимости Юра может сделать перевязку, укол, дать таблетку от кашля. Вот и сейчас, подбежав к нам, он опускается на колени, берет руку Исмагилова, щупает пульс. И, скривив лицо, словно от зубной боли, произносит:
— Все. Отошел. Доложи сержанту.
Пользуясь случаем, убегаю. Не могу видеть мертвых.
Кроме Исмагилова в батарее есть еще потери. Убит водитель и ранены двое номеров. А в хвосте колонны суматоха. Горит несколько автомашин. Из них бойцы выбрасывают имущество.
— Заводи, — поползла по колонне команда.
От машины к машине бежит лейтенант Чередниченко, командир батареи. Останавливается около нас, с надеждой спрашивает:
— Кто умеет водить?
Мы молчим. На гражданке, кажется, никто из нашего расчета с этой техникой не был знаком. В период формирования же изучали только свою специальность. Так что...
Алексей Матвеевич дольше других задерживает свой взгляд на Кашутине, самом разбитном и веселом бойце, мастере на все руки. Но и тот лишь пожимает плечами, отвечает:
— Кобылой руководил, товарищ лейтенант, а вот машиной нет.
— Будешь! — твердо произносит командир батареи, а пока что сам лезет в кабину осиротевшего тягача.
Этот случай на фронтовой дороге закончился довольно неожиданно. В тот же день свыше поступил приказ: [16] всему личному составу в двухнедельный срок научиться водить автомобиль.
Наш командир взвода младший лейтенант Каналин не любил откладывать дело в долгий ящик. Любой приказ стремился выполнить точно и в срок. Этому, кстати, учил и своих подчиненных.
На первой же дневке он приказал начать занятия, После завтрака бойцы расчета собрались на колхозном дворе около тягача. Водитель Кадочников, выступающий в роли инструктора, начал с теории:
— В этой машине полсотни лошадиных сил. Она способна перевозить...
— Высокие материи, Кадочников, — прервал шофера сержант Артамонов. — А ты давай-ка ближе к делу. Покажи нам, куда что воткнуть, на что нажать, как рулить. Вот и все.
— Зачем спешить? — удивился водитель.
— А вдруг тебя в бою того... — не совсем к месту пояснил кто-то из бойцов.
— Ну тогда другое дело, — ничуть не обиделся водитель. Забрался в кабину, начал объяснять: — Ключ вставляем в замок, поворотом направо включаем зажигание. Вот так. Понятно? Заводим двигатель. Тоже понятно?
Входя в свою новую роль, наш водитель заметно оживился.
— Чтобы машина двинулась, нужно нажать ногой на педаль сцепления — раз; затем включить первую передачу — два. — Он на минуту умолк. И снова продолжил: — Теперь главное: плавно отпустить педаль сцепления и одновременно дать газ. Вот и вся механика. Понятно?
— Понятно. А как остановить? — спросил Никифоров.
— Бензин кончится, сама встанет, — усмехнулся Кашутин.
На эту реплику наш инструктор не обратил ни малейшего [17] внимания. Показывая руками и орудуя ногой, он продолжал растолковывать:
— Для остановки машины необходимо: нажать на педаль сцепления и одновременно на педаль тормоза. После этого рычаг коробки передач поставить в нейтральное положение. Понятно?
За какие-нибудь полтора часа мы, конечно поверхностно, ознакомились с основами управления автомобилем. После перерыва Кадочников предложил начать практическое вождение. Обратился к Артамонову:
— Товарищ сержант, пожалуйте в кабину. Вы, как командир, должны показать пример подчиненным.
— Не командуй, — оборвал его командир орудия, — я сам распоряжусь. Кто у нас тут дюже грамотный? Никифоров, Хасаншин? Давай, Шакар, покажи свое искусство.
Помощник наводчика проворно забрался в кабину. Заработал мотор. И вдруг дико взревел на полных оборотах. Тягач рванулся вперед, раскидал нас в стороны.
— Стой! Стой! Куда тебя понесло? — закричал вслед Артамонов, потрясая кулаками.
— Газ! Газ сбрось, растяпа! — поднимаясь, присоединился к нему Кадочников.
Но Хасаншин конечно же ничего не слышал. Рев мотора заглушал голоса. А тягач тем временем летел прямо на силосную башню. Все притихли в тревожном ожидании. Только Кашутин прохрипел:
— Вот врежется: ни машины, ни башни.
Но тягач внезапно повернул вправо и застрял в сугробе. Мы бросились к нему: интересно, что случилось? Последним подошел Артамонов, рванул дверцу кабины, зло проговорил:
— Вылазь, шоферюга. На кухне поумнеешь.
Побледневший Хасаншин лишь глупо улыбался и никак не реагировал на его слова.
— Ты что, парень, оглох?! — вскипел сержант. — Кому приказано?! Вылазь! [18]
— Н-н-не могу, — заикаясь, произнес боец, судорожно сжимая баранку.
Догадался Кадочников, Вскочил на подножку, разжал онемевшие пальцы начинающего водителя, потер их.
— Как увидел башню, все забыл, — оправдывался через минуту Хасаншин. — Я в сторону стараюсь отвернуть, а она на меня надвигается. Что делать — не знаю. Только в самый последний момент вспомнил о руле. Крутанул баранку, повезло. А то бы в лепешку.
Сержант Артамонов, выслушав его рассказ, распорядился:
— Ты, Кадочников, теперь тоже садись в кабину. Внимательно смотри и инструктируй, как что делать. Понял? А то еще разобьется кто, а мне отвечать.
Вот и февраль на исходе. Батарея полтора месяца в боях. Мы уже привыкли к неудобствам фронтового быта, вынужденным лишениям. Научились дремать сидя, стоя, разводить в снегу костер, готовить пищу. С каждым днем набираемся боевого опыта, расширяются наши представления о войне. Запомнились крупные населенные пункты — Белгород, Казачья Лопань, Богодухов, Грайворон.
Разрушенные города и трупы мирных жителей взывают к мести. О варварстве фашистов, чинимом на нашей земле, мы уже не только наслышаны. И все же каждое новое злодеяние отзывается в сердце острейшей болью.
...В тот день, преодолевая снежные заносы, батарея медленно продвигалась вперед. Под вечер колонна остановилась. Лейтенант Чередниченко, вынув карту, начал о чем-то советоваться с нашим командиром взвода. Пока они говорили, бойцы расчета выпрыгнули из кузова, стали греться около радиатора. В вечерних сумерках впереди торчали печные трубы. Все, что осталось от неизвестного нам села.
Метрах в двухстах от дороги темнеет провал: не то жилье, не то погреб. Юрий Козлов — теперь он в нашем [19] расчете орудийным номером — отпрашивается у сержанта и бежит туда. Не ради любопытства, конечно, а по делу: разведать подходящий ночлег, а может быть, и разжиться какими-нибудь харчишками. Последние дни все туже с подвозом продовольствия, боеприпасов, горючего.
Возвращается Козлов еще быстрее. На нем лица нет. Долго молчит, тяжело дыша. Наконец выкрикивает:
— Изверги! Звери! Детей-то за что? Малюток! Живодеры! — и крепко ругается.
Его никто не одергивает. Даже командир первого орудия сержант Федор Симаков, органически не терпевший сквернословов, тоже молчит.
— Товарищ сержант! — наконец попросил умоляющим тоном Козлов. — Посмотрите, что там! — И тянет Артамонова за рукав.
Подсвечивая ручным фонариком, спускаемся в погреб, служивший, видимо, кому-то жильем. Зеленоватый свет мечется по стенам, земляному полу. Замирает в углу. Там лежит женщина с разможженной головой и вывернутыми руками. Рядом дети в одном белье. Трое. Один возле другого. Малютки. От двух до шести лет. Лежат вниз лицами. На белесых затылках сгустки крови. Расстреляны в упор.
Кто-то из бойцов тяжело стонет и выбегает из подземелья. Остальные возвращаются мрачными, с потемневшими от боли и гнева лицами. Забираются в кузов. Молчат. Свирепствует мороз, а нам жарко.
— Вешать их надо, гадов! — цедит сквозь зубы Кашутин, сжимая в ярости пудовые кулаки. — Вешать!
Ночь провели в дороге. Под утро остановились в селе. Взводный объяснил: кончился бензин. Вот так ситуация — машины хоть на прикол. Только прижимистый Кадочников припрятал у себя канистру горючего. Но ее обнаружил командир батареи.
— Один, что ли, поедешь? — сразил он вопросом нашего водителя. [20]
— Берите, я ничего... Просто запасся на всякий пожарный случай, — пожал тот плечами.
Несмотря на ранний час, нас окружили местные жители. С жадностью расспрашивают о положении на фронтах. О том, что знаем, рассказываем.
— Дальше гоните проклятых фашистов, — просят они. — До Берлина.
А командиры, собравшись около нашего тягача, решают сложную проблему: где взять горючее? Лейтенант Чередниченко глядит на канистру, размышляет:
— Еще бы с полсотни литров. Даже спирту. Доехали бы.
— Есть спирт, товарищи командиры, — вдруг отозвался из толпы какой-то дедок, — только он с мазутом. От немцев остался.
По распоряжению командира батареи шоферы взяли порожнюю тару, пошли за дедом. Тот не преувеличивал. На окраине села стояла цистерна, до половины заполненная спиртом. Через полчаса водители вернулись. В каждую посудину лейтенант Чередниченко добавил бензина из кадочниковской канистры.
— Теперь заправляйте, — распорядился он.
Дремавший рядом со мной Кашутин, почуяв запах спиртного, оживился. Выпрыгнул из кузова.
— Вроде чертовой водичкой попахивает?
— Угадал, — ответил Кадочников.
— Одолжи фляжку. Век благодарить буду, — попросил Семен.
— Сам бы пил, да ехать надо, — буркнул шофер.
Узнав о распоряжении командира, Кашутин искренне огорчился:
— Надо же, такое добро загубили. Как говорится, в цистерну меду плеснули ведро бензина.
— Зато с ветерком прокачу, — пообещал Кадочников.
— Десять километров до Лебедина я бы по-пластунски преодолел. [21]
— А пушку твою кто повезет? — не выдержал Козлов.
В ответ Кашутин шмыгнул носом и молча полез в кузов. Понял, что лучше плохо ехать, чем хорошо шагать.
Занималось хмурое мартовское утро. Колонна свернула с большака и вскоре остановилась.
Сержанта Артамонова вызвали к командиру батареи. А наш взводный агитатор Козлов побежал к замполиту полка майору М. А. Шевардину. Оба вернулись довольно скоро.
Артамонов построил расчет, отдал приказ:
— Огневая позиция взвода — на безымянной высоте. Задача: не допустить прорыва фашистских танков по дороге. Наш окоп на левом фланге. Справа — первый расчет, слева — третий. Основной сектор обстрела: темный куст, изгиб дороги; вспомогательный: кустарник, лощина. Понятно? Рядовой Никифоров, повторите.
Ну что за человек наш командир! В любой обстановке делает все по уставу. Но, может, именно поэтому мы с каждым днем проникались к нему все большим уважением.
Никифоров слово в слово повторил задачу.
— Всем понятно? — снова переспросил Артамонов.
— Разумеется, — ответил Козлов, — только фашисты под Харьковом нажимают, вроде бы в тыл прорвались.
Вот так новость! Давно ли мы радовались разгрому врага под Сталинградом? Сами гнали фашистов на запад, принимали участие в освобождении многих сел и деревень. И вот...
— А ты случаем не путаешь, парень? — усомнился сержант.
— Точно. Замполит инструктировал. Наказал, чтоб никакой паники, растерянности. Главное — выдержка.
— Ясно, — кивнул головой командир расчета. — Что ж, теперь за дело. [22]
Бойцы разобрали шанцевый инструмент, принялись за работу. Долбили твердую, как гранит, землю. Вскоре Кашутин бросил лопату, присел на вывороченный ком земли, устало проговорил:
— Хватит. Все равно отходить.
— С чего ты взял? — удивился Артамонов.
— Так фашисты же прорвались, разве теперь их остановить?
— Панику не разводи! — возмутился Козлов. — За такие слова свободно можешь киркой по каске схлопотать.
— Тю! Сдурел? Какую панику? — остолбенел Кашутин. — Я от Минска до Москвы пятился — не паниковал. Правду сказать нельзя? Я ж к тому, что. если фашист вдарит, чем отбиваться будем? Ни снарядов, ни харчей.
— Ты того, Семен, меньше говори, а больше делай, — остановил Кашутина сержант.
Подошел младший лейтенант Каналин. Бодрый, подтянутый. Лихо сдвинув на затылок каску, он раза два обошел вокруг нашего сооружения, вполголоса напевая: «Летят утки, летят утки и два гуся». Остановился. На полуслове оборвал мелодию.
— Что роете? Окоп или братскую могилу? Окоп! Для кого? Для себя? Так сделайте, чтобы он у вас стал крепостью. И тогда, пока в расчете будет жив хотя бы один артиллерист, фашистским танкам через вашу позицию не пройти!
Взводный скинул полушубок, взял в руки киркомотыгу. Расправил плечи, весело скомандовал:
— Начали! Дружнее!
Он заработал так проворно, что тучею брызнули во все стороны крошки мерзлого грунта. При каждом взмахе под его гимнастеркой заметно бугрились хорошо развитые мышцы.
Зараженные его энергией, мы тоже принялись за уже надоевшую, но необходимую и важную на фронте работу. Знали, плата за нее высока: жизнь или смерть. [23]
— Не жалей пота, пушкари! — подбадривал между тем нас Каналин. — Первый расчет уже свою позицию маскирует, а вы еще и порядочной щели не отрыли.
— Так вы ж ему помогали, — оправдывался Артамонов.
— Значит, меня дожидались? — усмехнулся Михаил Георгиевич.
Когда окоп был наполовину готов, младший лейтенант ушел.
— Двужильный, что ли, наш взводный? — тепло проговорил о нем Алексей Никифоров. — Пришел на полчаса, а сколько мы с ним сделали!
— Не двужильный, а знает, что в бою главное, — ответил командир орудия.
— А что главное? — попытался уточнить Козлов.
Артамонов не ответил. Он снял каску, прислушался. Мы последовали его примеру. Где-то в вышине выл мотор самолета.
— Прекратить работы! Замаскировать окопы! — раздалась команда.
Над нашей обороной появилась «рама» — фашистский самолет-разведчик, прозванный так фронтовиками за необычность своей конструкции. Он недолго покружил над нами и улетел.
— Теперь жди гостей, — хмуро пробурчал Кашутин.
Угадал. Через некоторое время появились крестастые бомбардировщики. Бойцы расчета укрылись в щели. А я остался стоять, наблюдая, как десятка полтора фашистских самолетов, чуть-чуть не долетев до нашей высотки, ринулись в пике. С раздирающим душу визгом вниз полетели бомбы.
— Ложись! Жизнь надоела? — дернул меня за шинель сержант.
Я упал на дно щели. Гулко стучало сердце. Дрогнула земля, рядом оглушительно рвануло. Наш окоп, будто живой, шевельнулся. Потом еще и еще... [24]
Наконец бомбардировщики улетели. Бойцы начали подниматься, отряхиваться. Высота — в кратерах воронок. Снег, перемешанный с землей, почернел. Рядом с нами — глубокая ямища. Над ней курится темно-пепельный дымок. «Вот бы угодила в наш окоп», — с тревогой подумал я, ощущая неприятный холодок под ложечкой.
— Живы? Целы? — на бегу осведомился лейтенант Чередниченко.
— Все в порядке, — за всех ответил Артамонов.
Однако в целом батарее не повезло. Один расчет полностью выбыл из строя. И пушка тоже.
Не успели привести себя в порядок, как снова загрохотало — начался артиллерийский обстрел. Вокруг творилось что-то невообразимое: густо рвались снаряды и мины, высота потонула в клубах дыма.
Еще гремели разрывы, а номера уже заняли свои места у орудия. В поле зрения панорамы хорошо видно, как вражеская пехота, развернувшись по обе стороны дороги, идет на сближение. За нею движутся бронетранспортеры.
— Ориентир два, — подал команду сержант, — бронетранспортер...
Торопливо работая механизмами, стараюсь прицелиться в одну из машин. Но она сливается с окружающим фоном, то исчезает, то появляется вновь. Наконец удалось поймать ее в перекрестие. Выстрел... Еще два подряд. Бронетранспортер вспыхнул. Три другие машины подбили соседние расчеты. Остальные начали отходить. Пехота залегла. Первый натиск врага отбит.
И снова на высоту посыпались снаряды и мины. Подносчик Кашутин негромко вскрикнул, опустился на снег. Осторожно положил рядом с собой снаряд, взялся за ногу. Посеревшее лицо выражало боль и страдание.
По сравнению с нами, почти мальчишками, Семен — человек в возрасте. Ему уже за тридцать. Он с чудинкой. Ложась спать, украдкой крестился. Верующий.
И вот сейчас, сидя на снегу и бинтуя раненую ногу, [25] он тоже что-то шепчет. То ли творит молитву, то ли костит всевышнего. Мы уже подметили: насмотревшись ужасов войны, Кашутин в последнее время значительно охладел к господу богу.
Только мы отнесли раненого к машине, как батарее приказали сменить огневую позицию. На полной скорости проскочили километров десять, подъехали к речке. По мосту перебрались на противоположный берег. Остановились на косогоре. Расчехлили орудия, стали готовить новые окопы.
Вечерело. Над рекой навис туман. И в этой настороженной тишине вдруг послышался приглушенный шум моторов. Вскоре на дороге, на другом берегу, показалась колонна: мотоциклы, танки, автомашины. Фашисты!
Лейтенант Чередниченко обошел расчеты, поставил задачу — разрушить мост. Батарея открыла огонь. Били по сваям.
Вражеская колонна начала разворачиваться в боевой порядок. От нее отделилось несколько танков. Обогнав мотоциклистов, они устремились к мосту. Вот уже траки головного танка загрохотали по настилу. Но на наших глазах средний пролет моста начал медленно оседать. Затем вообще разломился. Танк рухнул, пробил лед и скрылся под водой. Другие остановились на берегу, повели обстрел наших огневых позиций.
В тот день противнику так и не удалось форсировать водную преграду.
В середине ночи нас подняла команда командира взвода:
— Орудие на передки!
— Отходим, товарищ младший лейтенант? — полюбопытствовал Никифоров.
— Под Богодуховом дела неважные, — коротко пояснил Каналин. [26]
По его озабоченному лицу, нашим торопливым сборам, наконец, даже по тому, что оставляем еще один выгодный рубеж, нетрудно было догадаться, что на фронте и в самом деле случились неприятности.
Двинулись в путь. Под утро догнали небольшую колонну пехоты. Остановились. Лейтенант Чередниченко о чем-то посоветовался с ее командиром. К нашей машине подошли трое. Мы потеснились, посадили пехотинцев на ящики со снарядами. У них потемневшие от усталости лица, шинели заляпаны. На ногах, не по сезону, валенки днем оттаивало, на дорогах сплошная грязь. Начали искать земляков. Их не оказалось.
— Пожевать бы чего? — несмело попросил скуластый солдат. — Третий день на голодном пайке.
— Дружба дружбой, а сухарики врозь, — буркнул наш новый подносчик снарядов Шутов.
— Не жадничай, угости, — распорядился Артамонов.
Шутов, недовольно хмурясь, развязал общий вещевой мешок с продуктами, дал каждому пехотинцу по паре сухарей и по большому куску сахара. Широкогрудый сержант с перебинтованной головой, грызя с подпалинкой сухарь, позавидовал:
— Артиллеристам хорошо, все время на колесах маршируют. А вот нам каково? За ночь так натопаешься, аж пятки горят.
Мы промолчали. Каждый из нас искренне посочувствовал своим боевым товарищам, скромным труженика войны. Ведь в любом бою чувствуешь себя намного увереннее, когда видишь рядом с собой пехотинцев, знаешь, что они не оставят тебя в беде. Да и мы, артиллеристы, всегда готовы были прийти им на помощь.
На рассвете проскочили Богодухов. Затем большое село. Оно особенно запомнилось — Крысино. На окраине его оставили пехотинцев. А сами свернули с шоссе, проехали еще проселочной дорогой. Поднялись на гребень какого-то косогора. Здесь отцепили орудия. [27]
— Быстрее окопы готовьте, — поторапливал нас младший лейтенант Каналин.
Но оборудовать позиции мы все же не успели. Вдали показалась колонна. Она с каждой минутой приближалась. Лейтенант Чередниченко долго смотрел в бинокль. И вдруг скомандовал:
— Танки справа! Батарея, к бою!
Номера расчетов заняли свои места. А тем временем фашистские танки уже выползли на дальний косогор, открыли огонь. Над нами засвистели снаряды.
— Ложись! — крикнул сержант Артамонов.
Сам же продолжал оставаться справа от орудия, наблюдая за противником. Внезапно прямо перед ним грохнул взрыв. Сержант упал, обливаясь кровью. Мы бросились к нему. Но Артамонов остановил нас:
— Расчет, к орудию! Танки не пропускайте!
Это было последнее распоряжение нашего командира, И мы его выполнили, вернулись к орудию.
Танки приближались. Но вскоре, потеряв одну машину, фашисты отошли за гребень. И там, под его прикрытием, начали обходить овраг, чтобы атаковать нас с фланга.
...На позицию первого расчета во главе со старшим сержантом Федором Симаковым устремилось сразу семь бронированных чудовищ. Артиллеристы мужественно вступили в неравный поединок. Загорелся первый танк. Но и расчет понес потери: был убит один боец, а двое других ранены. К прицелу встал сам командир орудия. Он метким выстрелом остановил второй танк. И тут взрывом старшего сержанта отбросило от пушки, засыпало землей. Очнувшись, он снова бросился к орудию, выстрелил. Запылала еще одна машина. Остальные начали отходить.
Здесь же, под Крысино, отличился и наш воспитанник, а теперь наводчик другого расчета Шакар Хасаншин. Уже в самом начале боя он получил ранение, но продолжал [28] вести огонь. Рядом разорвался снаряд. Шакар был ранен вторично. Другие номера расчета тоже выбыли на строя. И тогда, превозмогая адскую боль, Хасаншин сам зарядил орудие, прицелился и выстрелил. Вырвавшийся вперед танк остановился, потом задымил. Два других, отстреливаясь, отошли.
В бою под Крысино мы уничтожили десять вражеских машин, но и сами понесли большие потери. В батарее осталось лишь два исправных орудия.
Несколько суток подряд мы отходили. Ночью совершали марш, а утром на выгодном рубеже занимали оборону, отражали неприятельские атаки. Вечером снова свертывались и опять отходили.
Настроение тех дней трудно передать словами. По себе знаю, что нет, пожалуй, ничего горше, чем покидать только что отвоеванную у врага родную землю.
На рассвете добрались до окраины большого села. Название его врезалось в память: Черкасское. На огороде стали оборудовать позицию. От пережитого и усталости кружилась голова, клонило ко сну. Я присел на станину и словно бы провалился в бездну.
Разбудил младший лейтенант Каналин. Показал рукой на дальний косогор, обнаженный от снега. На него выползали фашистские танки. Уже слышен был приглушенный рокот их моторов.
От орудия к орудию шагал командир полка. Высокий, подтянутый. Спокойным голосом подбадривал немногочисленные расчеты:
— Огонь ведите точнее. Экономьте снаряды.
Майор Никулин — человек на редкость требовательный. Помнится, еще в период формирования у меня с ним произошел один неприятный случай. Тогда, занятый снаряжением автоматного диска, я не обратил внимания на вошедших в дом, где квартировал наш расчет. К тому же и дело не клеилось, нервничал. [29]
— Чем занимаетесь, товарищ боец? — послышалось из-за спины.
— Сам не видишь, что ли? — ответил я недружелюбно, не оборачиваясь.
— Встать! — последовал властный окрик.
— Патроны рассыплются.
— За пререкание — два наряда вне очереди! — определил меру наказания майор.
С той поры командир полка, очевидно, и запомнил меня. Ибо при встрече непременно интересовался: «Ну, чем порадуешь, крестник?»
Вот и сейчас, остановившись около нашего орудия, он спросил:
— Как настроение, Носов?
— Бодрое, — ответил я.
— Задачу знаешь?
— Одна задача, товарищ майор, бить врага.
— Помни, что от наводчика многое зависит, — сказал командир полка. Помолчал и неожиданно добавил: — Береги себя.
Между тем танки приняли боевой порядок и открыли стрельбу. Первый же снаряд вывел из строя расчет соседнего орудия, покорежил и пушку.
В это время от командира полка прибежал связной и передал приказ: собрать оставшихся без орудий артиллеристов и занять с ними оборону на околице села. Эту задачу поручили нашему командиру взвода.
Около единственного орудия батареи остались мы с лейтенантом Чередниченко, да в укрытии за сараем находился в тягаче водитель Кадочников. Козлов, Никифоров и Шутов тоже ушли с младшим лейтенантом.
К счастью, фашистские танки не рискнули атаковать нас через овраг и повернули назад. Рокот их моторов постепенно затихал, удалялся. Зато на противоположной окраине села внезапно вспыхнула отчаянная пальба.
— Вызывай тягач, — распорядился Чередниченко. [30]
Я бросился туда, где стояла машина, позвал Кадочникова. Т от почему-то молчал. Ко мне подбежал командир батареи, крикнул:
— Кадочников, заводи!
Снова молчание. Тогда Чередниченко рванул на себя дверцу кабины. Шофер медленно повалился к его ногам. В глаза бросилось бледно-восковое, искаженное гримасой застывшей боли лицо.
Мы перенесли убитого водителя в кузов. Я сел за руль, подогнал тягач к огневой позиции. Вдвоем с лейтенантом прицепили пушку и помчались по улице.
За селом шел бой. С десяток танков атаковали позиции нашей пехоты. Мы развернули орудие. Лейтенант Чередниченко встал за наводчика. Дважды выстрелил. Одна машина запылала. Еще сделал три выстрела. Снаряды кончились. Мой командир батареи дрожащими руками вытащил из-за отворота ушанки крохотный окурок. Прикурил, раза два жадно затянулся, передал мне.
— Все, Носов. Бал окончен. Но мы еще вернемся сюда! — твердо пообещал он. — Орудие надо сохранить.
Пехота, оставшись без огневой поддержки, медленно отходила. Я бросился к тягачу. Но он уже горел, подбитый вражеским снарядом. Положение создалось критическое. Однако лейтенант и здесь не потерял присутствие духа. Он обошел вокруг пушки, зачем-то погладил ее по лафету и приказал дрогнувшим голосом:
— Дай гранату.
Взяв из моих рук лимонку, вставил запал и сунул гранату в ствол. Раздался взрыв. После этого мы вынули затвор, захватили панораму и стали отходить вместе с пехотинцами.
Лейтенант Чередниченко шагал сутуло, прятал от меня подозрительно повлажневшие глаза. Нет, наш командир не был сентиментальным человеком. Но, очевидно, и для него гибель боевых товарищей и потеря всех орудий значили многое... [31]