Мои товарищи
Мы снова в море. Идем в тумане таком плотном, что кажется, протяни руку — и наткнешься на твердое. С ходового мостика мы с трудом различаем очертания кормы лидера эсминцев «Баку», который возглавляет отряд наших кораблей, ведущий поиск миноносцев противника.
Матросы не отходят с боевых постов. Наводчик зенитного автомата Петухов, сменившийся с вахты, спит у дымовой трубы, завернувшись в чехол, снятый с пушки. [159]
Домрин и Тарилов молча наблюдают в своих секторах.
— Ну и муть. Даже в глазах щиплет, — жалуется Тарилов.
— В тумане ничего не стоит носом к носу столкнуться с фашистами, — отозвался командир автомата. — В таком случае учтите: бить по их ходовому мостику.
— Пусть только появятся, спуску не дадим.
К туману уже привыкли. И только поэтому не сразу обратили внимание, что потянуло ветром. Только Петухов заворочался, плотнее завертываясь в чехол. Сырость пробирала до костей.
Ветер пришел откуда-то сверху. Он раскосматил туманную завесу, открыв высокое бледно-голубое небо. Домрин и Тарилов не сразу заметили это, они по привычке следили только за морем. Спохватились, когда донесся гул авиационных моторов.
Петухова разбудил треск пулеметной очереди на корме. Он мгновенно откинул в сторону чехол и бросился к орудию. Завывание моторов слышалось с правого борта, но самолетов все еще не было видно. Бомбардировщик вывернулся из-за пелены тумана — громадный, черный, зловещий. Петухов и Тарилов одновременно нажали ногами на педали. Автомат заухал скороговоркой, выбрасывая из раструба ствола светлячки снарядов. Они искорками прочерчивали воздух и проскакивали за хвостом «юнкерса». Домрин повернул каретку, корректируя прицел. Следующая очередь снарядов ударила самолету в хвост.
Но он уже сбросил бомбу. Капитан 3 ранга Николаев успел изменить курс корабля. Глухой подводный взрыв поднял шипящую гору воды в трех метрах от левого борта. Горячая волна воздуха сбросила Тарилова с сиденья. Петухов удержался на месте только потому, что обхватил руками штурвал. Его резко приподняло и ударило головой о штангу. У матроса потемнело в глазах. Но он все же услышал команду Домрина:
— Огонь!
Занял свое место и Тарилов. Автомат снова стрелял по удалявшемуся бомбардировщику. Ветер разогнал туман, самолет теперь было видно хорошо. За ним тянулся дымный след.
— Этот не дотянет! — уверенно произнес Домрин. [160]
Остальные корабли отбили атаку других самолетов (их было пять).
Вражеских миноносцев мы опять не нашли. Фашистские моряки отваживаются нападать только на беззащитные торговые суда. Наших же пушек и торпед они боятся как огня.
Циклон, родившийся где-то в Северной Атлантике, быстро распространялся на восток. Он ворвался в Баренцево море и помчался дальше, к Карским воротам. Ветер развел крупную волну. От нее не было покоя и на [161] Иоканьгском рейде, куда «Гремящий» и «Громкий» зашли за топливом. Цепочка островов, оградившая гавань с севера, не могла противостоять напору шторма. На рейде бурлила и клокотала черная вода, темные тучи с рваными краями стремительно мчались на юго-восток. Порой из них щедро сыпалась сухая снежная крупа.
— Везет же нам! — проговорил Иван Сергеев, поднявшийся на мостик с анемометром в руках. — В хорошую погоду нас из базы редко куда посылают. А стоит ей испортиться, как мы обязательно выходим в море.
— Брось, Ваня, ныть! — сказал ему сигнальщик Василий Лушков с распухшим от студеного ветра лицом. — Ураган слабеет...
— Как же, слабеет! — передразнил рулевой. — Пойди взгляни на барометр! Падает каждую секунду!
— Так ты его подними!
В разговор вмешался старшина Фокеев:
— Иной погоды в это время года ожидать в наших краях нельзя. Октябрь — пора осенних штормов...
Мы должны были вот-вот выйти в море, когда котельных машинистов постигло несчастье. Последняя бомбежка не осталась без последствий. Сквозь ослабшие уплотнения в систему отработанного пара попал мазут. Пока это заметили, в одном из котлов на поверхности воды уже образовалась сплошная масляная пленка. Необходимо было срочно удалить ее. Продувка коллектора ничего не дала. Пришлось отключить котел, снизить в нем давление и вскрыть коллектор. В черное, пышущее паром отверстие сунули доски. Матросы Жилинский и Литвинов полезли в это пекло. Марлевыми сачками они снимали мазут с поверхности воды и собирали его в ведро.
Мы стояли у котла, слушали приглушенное чертыхание и тяжелое дыхание товарищей, — волновались за них и восхищались их мужеством. А Жилинский и Литвинов, выбравшись из люка, ворчали: ну и нудное же занятие, черт бы его подрал! И дули на обваренные пальцы. В работе своей они не видели ничего особенного.
Выпуская боевой листок, я хотел назвать заметку о Жилинском и Литвинове «Подвиг в котле». Старшина котельных машинистов мичман Бедрань нахмурился:
— Заголовок неудачный. Очень уж напыщенно. Поскромнее надо. Дело-то обычное... [162]
В точно назначенное боевым приказом время «Гремящий» снялся с якоря. В нашей кильватерной струе качался эсминец «Громкий». Мы шли в Архангельск, чтобы вступить в охранение транспорта «Марина Раскова», следовавшего на Новую Землю. В этом тяжелом походе пришлось выдержать ожесточенную схватку со штормом. Кок матрос Корнилов был на камбузе, когда сквозь рев волн, перекатывавшихся через палубу, услышал подозрительные удары за переборкой.
«Что-то произошло с торпедным аппаратом», — подумал кок. Но выйти и предупредить торпедистов, чью вахту из-за шторма отменили, ему было не так-то просто. Дверь прижимали волны и бешеный ветер. Тогда кок, поднявшись на камбузную плиту, открыл узкий вентиляционный люк. Артиллеристы за руки подняли крепыша Корнилова на зенитный мостик, и он побежал разыскивать старшину 2-й статьи Мирошника, командира торпедного аппарата.
— На аппарате что-то неладно, — сказал старшине кок.
Здоровенный и обычно флегматичный Мирошник со всех ног побежал за камбузную надстройку. Его настигла [163] волна. Старшина успел схватиться за штормовой леер. Выждав, когда вода несколько спала, он прыгнул к аппарату. Там уже находился торпедист Литвинов. Наметанным глазом Мирошник определил, что боковая труба аппарата качается на своем основании.
— Сорвало шпильку кронштейна! — донесся до него хриплый голос Литвинова. — Я уже позвонил командиру бэче...
Мирошник соображал: что же предпринять? Если еще больше раскачает полуторатонную трубу с находящейся в ней торпедой, то может сорвать весь аппарат. Вдвоем с щуплым Литвиновым им вряд ли управиться. И все же они принялись за работу. То и дело их накрывало волной. Вскоре сюда пробрался старший лейтенант Короткевич. Он решительно протянул руку:
— Дайте мушкель мне!..
В моменты, когда эсминец кренился на правый борт и трубу прижимало к аппарату, Мирошник устанавливал клин, Литвинов поддерживал его, а Короткевич бил сплеча огромным деревянным молотом. Первые попытки окончились неудачей. Однако настойчивость офицера и его подчиненных взяла свое. Трубу прочно заклинили, и теперь никакой крен не в состоянии был шевельнуть ее.
Заполярная погода не баловала. Свистел в снастях ветер. Парил океан. Бушевал шторм. Фашистские подводные лодки подстерегали нас на пути. Но хозяевами моря оставались мы, советские моряки.
Хочется упомянуть хотя бы о некоторых наших походах зимой 1944 года.
26 января из Кольского залива для встречи и эскортирования каравана судов вышли эсминцы «Гремящий», «Громкий» и «Разъяренный». Корабли в течение двух суток конвоировали транспорты, направлявшиеся в Белое море. Охотились за подводными лодками противника, пытавшимися приблизиться к каравану. Уничтожили несколько плавающих мин.
Но в общем плавание проходило сравнительно спокойно. А мне так хотелось, чтобы именно в этом походе нам выпало бы какое-нибудь большое дело.
Незадолго до выхода в море я пришел к мичману [164] Яковщенко и попросил у него рекомендацию в партию. Испытующе взглянул на меня Игнат Григорьевич:
— Хорошо продумал свое решение? Помни: ко многому обязывает звание коммуниста...
Долго мы беседовали с ним. Потом, уже подавая мне рекомендацию, мичман сказал:
— Надеюсь на тебя.
Бережно я взял из его рук драгоценный документ.
Вторую рекомендацию написал мне капитан-лейтенант Васильев.
Спасибо за доверие моим боевым друзьям!
Уже в море, вдали от родных берегов, я, сменившись с вахты, написал заявление и вручил его парторгу нашего подразделения Никифору Филю.
На душе стало светло и трепетно. Жажда подвига... Это не пустые слова! Я сам испытываю эту жажду. Хочется большого дела. Хочется геройским поступком доказать, что партия не ошибется, приняв меня в свои ряды...
1 февраля. Новый конвой. «Разъяренный», «Гремящий», «Громкий» и «Куйбышев» эскортировали караван судов в Белое море. Сигнальщики своевременно обнаружили несколько мин на пути конвоя.
Меня приняли кандидатом в члены партии.
3 февраля. Снова конвой. Он идет из Мурманска в Англию. В Кольский залив мы вернулись через трое суток.
9 марта. Конвой, направлявшийся в Архангельск, подошел к кромке льда. Здесь состоялась наша встреча с ледоколами, которые отсюда брали на свое попечение приведенные нами транспорты. Над морем стоял густой туман, из которого призрачными глыбами выплывали громадные льдины. В такой обстановке мы едва различали темные силуэты арктических судов. По какой причине, неизвестно, но с головного ледокола сигнальщик прожектором настойчиво вызывал «Гремящий», хотя нашим флагманом в тот раз был «Разъяренный». Добрая слава далеко летит! Нам было радостно сознавать: имя нашего корабля стало широко известно на Севере. У всех моих товарищей лица сияли, как у именинников. Даже шуршащий за бортом лед нам показался намного экзотичнее прежнего.
— Видел? — кивнул Онохов в сторону ледокола. — Что значит наш «Гремящий»! [165]
Глядя на разгоревшееся лицо сигнальщика, я подумал, что Вениамин готов на любой подвиг, чтобы поддержать честь родного корабля.
До конца апреля мы провели несколько караванов сравнительно спокойно, если не считать, что на пути встречались плавающие мины да пришлось отразить несколько атак вражеских подводных лодок.
С наступлением весны союзные конвои почему-то перестали идти в наши порты. В чем дело? В разговорах между собой матросы все чаще вспоминали англичан и американцев с обязательным прибавлением соленых словечек: и за обещанный ими второй фронт, открытие которого неоправданно затянулось, и за непонятный перерыв в движении конвоев, и за вызывающее поведение некоторых моряков союзных кораблей в советских портах.
Наши эскадренные миноносцы не оставались без дела. «Гремящий», «Громкий», «Грозный», «Разумный», «Разъяренный», «Баку», «Куйбышев», «Урицкий» и другие корабли в море находились дольше, нежели в базе. Они проводили отечественные конвои, качались в утомительных дозорах, выходили в ночное море на поиск подводных лодок и кораблей противника.
Однажды после серии длительных штормовых походов я сошел с корабля на причал. И вдруг почувствовал, что шагу не могу сделать: все вокруг меня колеблется — и причал, и сопки, и дома базы. Так привыкли мы к качающейся палубе корабля.
Наблюдая в этих походах за своими товарищами, я думал: «А ведь им все нипочем! Там, где дрейфят англичане и американцы, простые советские парни прекрасно справляются, выходят победителями из любого положения».
Ввиду успешного наступления наших войск на южных фронтах фашистская авиация особой активности над Баренцевым морем не проявляла. На пути кораблей попадались подводные лодки. Атаковали редкие самолеты. Но это для нас привычно.
2 и 3 мая мы сопровождали большой караван судов. Нас беспрерывно преследовали фашистские подводные лодки. Ни одну из них мы не допустили на дистанцию торпедного удара. [166]
В течение суток в открытом море мы обнаружили перископы пяти вражеских подводных лодок. С каждым днем все больше появлялось их в нашем море. Что бы это значило? Видимо, гитлеровцы, перебрасывали лодки сюда с других морских театров, в том числе и из Атлантического океана...
В 7 часов 20 минут 3 мая при пасмурной погоде наш самолет, барражировавший над конвоем, обнаружил еще две подводные лодки. Они находились на большом удалении от нас и шли в надводном положении. При нашей попытке атаковать их лодки быстро погрузились на глубину.
В 17 часов 41 минуту в пяти милях на правом траверзе конвоя снова обнаружена подводная лодка, шедшая в надводном положении. Наш самолет сбросил на нее три глубинные бомбы. Поврежденная лодка погрузилась с большим дифферентом на корму. Очевидно, наш конвой попал на так называемую «волчью стаю». Название это придумано фашистами, и оно в достаточной степени характеризует тактику подводных пиратов. Пять бомбардировщиков типа «юнкерс-88» и торпедоносец «хейнкель» в разное время вели разведку по курсу движения конвоя. Они-то и наводили на него «волчью стаю».
За время перехода каравана от границ Норвежского моря в Кольский залив корабли эскорта и самолеты обнаружили тридцать фашистских подводных лодок. Несколько из них мы обстреляли ныряющими снарядами. Точно стреляли орудийные расчеты, которыми командовали старшины Филь и Сиволоб. Не выдержав нашего удара, лодки уходили на глубину и отказывались от нанесения торпедного удара.
Потерь транспортов не было.
В штормах, в жестоких схватках с врагом раскрывались лучшие черты моих товарищей.
...Как сейчас, стоит перед моими глазами высокий, плечистый мичман с седой головой и обветренным до кирпичного цвета лицом. Серые внимательные глаза пристально приглядываются ко всему вокруг.
Весь характер боцмана Речкина словно отражался в его голосе, то обаятельном и мягком, когда он был в ударе и рассказывал нам разные морские истории, то [167] жестком, как металлическая стружка, когда Речкин распекал кого-нибудь из матросов за оплошность. Сиплый от вечной простуды, этот голос при гневе боцмана повышался до таких нот, что если Речкин находился на юте, то его отчетливо было слышно на ходовом мостике.
Павлу Андреевичу Речкину, главному боцману гвардейского эскадренного миноносца «Гремящий», герою штормовых схваток с морем, на вид было лет сорок с лишним. Из них два десятка он отдал морской службе. Плавал на парусниках, ходил на торговых судах в дальние плавания, многое повидал на свете.
Это был человек изумительной храбрости. Я не раз видел, как он в самый свирепый шторм, когда вся палуба скрывалась в пене, пробирался с кормы на полубак лишь затем, чтобы взглянуть, в порядке ли его обширное и беспокойное хозяйство.
Ему до всего было дело. Однажды, проходя по кормовой надстройке, боцман заметил двух моряков, жавшихся к щиту четвертого орудия. Они смотрели на стеллажи глубинных бомб, скрытых под кипевшими волнами. Почувствовав недоброе, мичман слетел по трапу к морякам. То были минер Петр Осипов и торпедист Литвинов. О»и разматывали трос.
— Давайте сюда! — властно приказал мичман.
Крепким пеньковым тросом Речкин связался с Осиповым, ловко затянув надежные морские узлы. Один конец взял в руки Литвинов: его задача страховать мичмана, а тот в свою очередь берег Осипова.
Огромные валы перекатывались через ют. Речкин уцепился за кормовой автомат, стал травить трос. А минер Осипов тем временем добрался до стеллажей и закрепил бомбы, которые чуть было не смыло в море.
Боцман Речкин был занятным, начитанным собеседником. Он мог с полным знанием предмета рассказывать и о тайфунах, и об искусстве эпохи Возрождения, и о бое русских войск со шведами под Полтавой, и о трагедиях Шекспира. Едва ли кто у нас, на «Гремящем», читал книги с таким пристрастием, как мичман. Он продумывал каждую фразу, делал заметки в особой тетради. Коммунист Речкин был замечательным агитатором, беседы его зажигали матросов.
Мне запомнились его разговоры с молодыми моряками. [168] Если их объединить и свести к одной теме, то она может называться «О том, как в Баренцевом море службу править». Слушали его затаив дыхание. И не только потому, что боцман говорил интересно, но и потому, что знали матросы: перед ними человек, с которого любой из них может брать пример.
На их глазах боцман со своими помощниками во время урагана работал на рострах, спасая шлюпку, сорванную волной. Как им удалось закрепить шлюпку и самим не оказаться за бортом, до сих пор диву даюсь. Но это было так. Море и на этот раз ничем не поживилось, разве брезентовой рукавицей, которую боцман за ненадобностью сам выбросил за борт: она оказалась разодранной о трос. А спустя несколько часов мичман Речкин уже распоряжался на полубаке, готовя корабль к швартовке. Помощник командира Васильев случайно заметил, что боцман уж очень медленно и осторожно снимает чехол с вьюшки. Васильев сбежал с мостика на полубак.
— Снимите рукавицы! — приказал он Речкину.
Офицер увидел боцманские ладони. Они превратились в сплошные кровавые раны. Васильев знал, какую нестерпимую боль испытывает сейчас боцман.
— Товарищ Речкин! — вскипел Александр Михайлович. — Я тоже человек упрямый... Приказываю вам немедленно отправиться в лазарет и забинтовать там руки. До окончания швартовки и приборки ваши обязанности беру на себя...
— Тогда можно! — отозвался Павел Андреевич и шагнул к трапу, согнув свою широкую спину.
— Эх, сапожник! — укоризненно говорил главный старшина Василий Амелюшкин матросу Трубачеву. — Ведь в негодной обуви будут ваши же товарищи вахту стоять... На морозе и ветру...
Внешность Амелюшкина была самой обыкновенной. Средний рост, сухое слегка смуглое лицо с правильными чертами, на котором выделялись грустные карие глаза. Говорил он тихим голосом. В этом голосе не было слышно тех властолюбивых нот, что присущи многим главным старшинам. [169]
Прыщеватое лицо Трубачева, считавшегося корабельным сапожником, зарделось от обиды.
— Ничего не случится. Выдержит до следующего ремонта...
Амелюшкин еще раз критически осмотрел починенные Трубачевым ботинки.
— Знаете что... Они подходят на вашу ногу? Наденьте-ка их...
Едва сапожник надел злополучные ботинки, как прозвучал сигнал тревоги.
Случилось так, что матросы четыре часа простояли на верхних боевых постах. Продрогли мы, а больше всех, пожалуй, Трубачев, так как отремонтированные им ботинки сразу же промокли.
— Ну что, убедились теперь? — спросил его Амелюшкин.
Матрос промолчал. Но с тех пор он стал добросовестно чинить нашу обувь.
Много дел у старшины интендантской команды. День Амелюшкина начинается с того, что он проверит, как его подчиненные убирают койки, все ли вышли на физическую зарядку, вовремя ли произвели приборку помещений. Потом он присутствует на камбузе при закладке продуктов коком Корниловым. В баталерке и канцелярии поможет новому писарю оформить документы, которые срочно требуется послать в береговые учреждения. Не забывал главный старшина заглянуть и в вещевую кладовую, где матросам выдавали обмундирование.
Служил в хозяйственной службе молодой матрос кок Кирсеев. Бедовый парень, вечно в неладах был с дисциплиной. Наказывали его, на комсомольских собраниях «прорабатывали» — не действовало.
Как-то выполнив боевое задание, «Гремящий» пришел в Архангельск. Амелюшкин знал, что у Кирсеева в этом городе живут родные. И главный старшина с первой же шлюпкой ушел в порт. О многом переговорил он с матерью своего подчиненного. Добрая женщина была очень огорчена поведением сына.
Вечером многие моряки уволились в город. Отправился и Кирсеев. Но почему-то очень быстро вернулся на корабль. Вид у него был грустный, растерянный. Мы долго не могли понять, что произошло с матросом. Неузнаваемым [170] стал. Больше не слышали, чтобы он нагрубил товарищу, небрежно к делу отнесся. Только много дней спустя мы узнали, что так на него повлиял разговор с матерью. Прошло время, и Кирсеев стал лучшим матросом хозяйственной группы.
Главный старшина Амелюшкин умел подойти к матросу, затронуть его сердце. За это и уважали его моряки «Гремящего».
Поздно вечером, когда все отдыхали, в каюте Амелюшкюна все еще горел свет. Нужно было ответить на рапорты моряков. Одним пора заменить обувь, другим — одежду. Потом еще подготовить денежный отчет, не забыть написать характеристику писарю. Много дел у Василия Амелюшкина, и все они срочные и нужные.
Хозяйственник на корабле тоже воин. По боевой тревоге подчиненные Амелюшкина занимали места у орудий. Сам главный старшина в боях вел себя храбро. Об этом свидетельствовали орден и четыре боевые медали на его груди.
В солнечную ночь, когда голубая дымка закрывала двинские лесные дали, по борту «Гремящего» беспокойно вышагивал коренастый матрос. Изредка он, открыв железную дверь, заглядывал в рубку дежурного офицера. И тогда офицер видел его замкнутое скуластое лицо с плотно сжатыми тонкими губами.
— Жуков! — спрашивал дежурный по кораблю. — Почему до сих пор не идете отдыхать?
— Да вот, — кивал матрос головой на часы. — Уже двенадцать пробило, а Германа все нет...
Все моряки нашего миноносца давно возвратились на корабль из увольнения в город. Не было только комсомольца артиллерийского электрика Германа Белова.
Кто же матрос Жуков? Командир отделения? Старшина группы? Нет! Он комсорг артиллерийской боевой части. И беспокоился Жуков неспроста. Сегодня Белов впервые в звании «краснофлотец» сошел на берег. До этого он считался юнгой. И вот молодой матрос, безусловно любящий и море и корабль, запаздывал. А такое у нас, на «Гремящем», считалось серьезнейшим проступком. [171]
Белов — отличный артиллерийский электрик. К своей специальности относится с жаром. Готов часами возиться с приборами. Порой Герман покидал центральный пост только по приказанию старшины. Но характер у него не из легких: упрямый, своенравный.
...Герман ступил на сходню с опозданием на восемнадцать минут.
Комсорг укоризненно покачал головой:
— И не стыдно?
— Я теперь матрос! Сегодня мое крещение!
«Крещение» Белова закончилось на второй день на комсомольском собрании. Герману объявили выговор.
Матрос считал себя обиженным. На корабле между тем началась чистка главных котлов — авральная работа, в которой принимает участие весь личный состав. Жукову и Белову достался один котел. Вместе они спустились в котельное отделение, пробрались в лаз холодной топки.
Их окружали ряды водогрейных трубок, покрытых плотным слоем нагара. Белов в сердцах разбросал ногой резаки — длинные железные полосы с проволочными иглами на концах, скользнул безразличным взглядом вокруг и... закурил.
— Курить полагается во время перерыва в работе, — спокойно заметил Жуков. — А ты ведь ее еще не начинал.
— Командуешь? — Глаза Белова сузились.
— Не командую, а говорю, как товарищу...
Герман что-то пробурчал себе под нос и отвернулся.
Комсорг молча взял резак и сунул его между двумя рядами трубок. Послышался шорох, перешедший в скрежет. На голову Жукова посыпалась зола и сажа. Через минуту он был черный как негр. Удушливая пыль лезла в рот, в глаза. Жуков продолжал трудиться.
Белову стало не по себе: товарищ работает, а он сидит сложа руки! Примерился к резаку, вскинул его и тоже принялся за работу.
Через три часа Жуков и Белов очистили все трубки. Вытирая паклей руки, Жуков сказал:
— Хотя ты, Герман, парень и колюч, как эта щетка, а я верю в тебя...
— «Верю»! — передразнил его Белов. — А на собрании требовал мне «строгача»? [172]
— А что же с тобой оставалось делать?
Белов что-то пробурчал в ответ, но уже более миролюбиво. Ему начинал нравиться этот простой, работящий и веселый комендор Иван Жуков. Его усердие в котле, на «пыльном деле», окончательно покорило артэлектрика. Вспомнился Белову и случай во время стрельбы по берегу.
...Враг зло огрызался. Снаряды падали рядом с «Гремящим». Молодой матрос Буданцов, тихий паренек из Донбасса, впервые попал в такую переделку. Он был вторым наводчиком орудия, а Жуков — первым. То ли по неопытности, то ли от растерянности, но он слишком порывисто вращал штурвал горизонтальной наводки. Это отражалось на точности стрельбы.
Жуков заметил растерянность матроса. Решив помочь другу, он взялся и за второй штурвал. Так Жуков весь бой проработал за двоих. И справился превосходно. На Буданцова это подействовало сильнее любого упрека. В следующем бою он действовал уже расторопнее и увереннее. На пользу пошел пример Ивана Жукова!
— С душой делай свое дело, — поучал комсорг, — не суетись, думай о точности наводки. А о том, что нас могут накрыть, забудь. И все будет в порядке!
Все это Белов вспомнил здесь, в главном котле, как-то мгновенно и ярко, будто увидел при вспышке молнии давно знакомую, но уже забытую картину.
Делясь со мной своими переживаниями, Герман Белов сказал:
— А он, Жуков, товарищ что надо...
К каждому сердцу особый ключик нужен. Ошибешься — замкнется человек, и не скоро поймешь его. Так произошло с Павлом Петуховым. Рассердился на него старшина группы управления Степан Зозуля и решил воздействовать строгостью. Посыпались на матроса выговоры и наряды. По месяцам старшина не увольнял его на берег, хотя и знал, что есть у Павла любимая девушка в городе.
Бывают неудачные старшины. И дисциплинированный, и требовательный, и голос зычный, а командир негодный, потому что души не вкладывает в службу, а без этого командиру нельзя. [173]
Странно самолюбив был наш Зозуля. Он и на Петухов а взъелся за то, что этот острый на язык матрос, не раз уличал старшину в невежестве, и делал это не где-нибудь, а на занятиях. Зозуля действительно глубокими знаниями похвастаться не мог. Книг он почти не читал, изучением материальной части тоже себя не утруждал. Это был мрачный, замкнутый человек, злившийся на всех оттого, что ему приходилось выплачивать алименты брошенным в Вытегре жене и ребенку. Друзей у него не было. С матросами вел себя Зозуля удельным князьком: сделаю, мол, так, как моя левая нога захочет. А на Петухова он наседал так, что чуть под суд военного трибунала не подвел.
Обвиненный во всех смертных грехах, визирщик был отстранен от несения вахты. Мы в то время сопровождали караван, который вслед за ледоколами пробивался сквозь льды. За Карскими воротами настиг шторм. Бросало нас нещадно, мокрые, озябшие, мы стояли на мостике, вцепившись в леера обеими руками.
Во втором кубрике не было никого, кроме Петухова: все его товарищи находились на боевых постах. Павел метался по тесному помещению, не находя покоя. В этот момент какой-то подводный взрыв тряхнул эсминец. Из горловины отсека, где располагался гирокомпас, показалось встревоженное лицо штурманского электрика Александра Вострова. Он доложил на мостик:
— Гирокомпас вышел из меридиана!
«Во-во, — подумал тогда Петухов. — Я тоже вроде вышел из меридиана».
Он поднялся на палубу покурить. Наступила ночь. Во тьме встревоженно переговаривались матросы:
— Мина пощадила, так этот штормяга добьет нас, — слышался чей-то тенорок. — В корме разошлись швы. Из топливной цистерны вытекает мазут.
По разрешению командира конвоя поврежденный «Гремящий» оторвался от каравана. Петухов спустился в кубрик. Привязался парусиновым ремнем к борту, уперся ногами в пиллерс и попытался вздремнуть. Но сон не шел.
Тем временем на главном командном пункте наш новый командир корабля капитан 2 ранга Евгений Терентьевич Кашеваров разговаривал с молодым штурманом лейтенантом Киселевым.
— Гирокомпас барахлит, небо закрыто. Сумеете ли [174] вы точно определить место нашего корабля по глубинам и радиопеленгам?
— Постараюсь, товарищ командир! — отвечал лейтенант.
Темной штормовой ночью эсминец приближался к берегу. Вокруг ни зги не видать. Как в закупоренном бочонке! В цистернах корабля оставался ограниченный запас топлива.
— Наблюдатели! — крикнул нам Кашеваров сквозь вой ветра. Лучше смотреть за горизонтом!
Но сколько Фокеев, Грицай, Пименов, Онохов ни вглядывались в темноту, нигде не было видно ни единого проблеска. А по расчетам, «Гремящий» давно уже должен был находиться на видимости маяка, установленного на мысе Святой Нос.
— Товарищ командир! — приблизился к Кашеварову дальномерщик Грицай. — Самый зоркий наблюдатель у нас — Петухов... Разрешите вызвать его на мостик.
— Я же по настоянию старшины Зозули отстранил его от вахты. Нет, пусть сидит в кубрике!
В тревожном поиске спасительного луча маяка прошло еще полчаса. Кашеваров перевел машинные телеграфы на «Малый».
— Так где же мы находимся, штурман? — спросил командир.
— По моим расчетам, подходим к Иоканьгским островам...
— По вашим!.. — отозвался Кашеваров. — А вот по моим расчетам, мы рвемся на берег со скоростью десять миль в час... Где ваши острова?
Оба взглянули вперед. Тьма! Только глухой и раскатистый гул моря катился от края и до края. Капитан 2 ранга один машинный телеграф поставил на «Стоп», а второй передвинул на «Самый малый». «Гремящий» будто осел, едва продвигаясь вперед.
— Товарищ командир! — послышался умоляющий голос Грицая. — Позвольте вызвать Петухова.
— И чего это вы так стараетесь за Петухова? — удивился командир.
Все привыкли к гулу моря, и поэтому сразу уловили какой-то посторонний звук. Собравшиеся на правом крыле мостика офицеры настороженно вслушивались. Но [175] разобрать ничего нельзя было. И тогда командир корабля не выдержал:
— Грицай! — приказал он. — Петухова на мостик!
— Что это за шум? — спросил командир, когда матрос оказался рядом с ним.
Павел напряг слух. И попятился.
— Шум прибоя, товарищ командир! — выдохнул он. — Расстояние до берега мили полторы...
— Не может этого быть! — запротестовал Киселев.
Лейтенант Киселев недавно прибыл на «Гремящий». Вел он себя с апломбом лихого морского волка. Видавшие виды гвардейцы добродушно посмеивались над заносчивостью молодого офицера.
— Это пройдет, как только хлебнет «полундры», — говорили они.
В данном случае слово «полундра» означало трудности морской жизни.
— Что я вам говорил, штурман! — бросил командир и поставил ручки рукоятки обоих телеграфов на «Стоп».
«Гремящий» лег в дрейф.
— Ищите Святоносский маяк! — жестко приказал Кашеваров Петухову, Грицаю и сигнальщикам.
Петухов, вращая рукоятки визира, плавно вел его объектив по невидимой линии горизонта. Над морем едва заметными пятнами виднелись тяжелые тучи... Кругом были тучи...
Вдруг Петухов приник к окуляру. Он заметал какую-то светлую тень. Через несколько секунд эта тень снова промелькнула на фоне черных облаков. Петухов застопорил визир, не отрываясь от него глазами. В третий раз еле заметно озарился небосвод.
— Проблески света! — доложил Петухов.
К нему проворно, забыв про свои годы и больное сердце, подбежал Евгений Терентьевич.
— Где? [176]
— Смотрите!
Командир приник к окулярам.
— Ничего не вижу! Вам показалось...
Петухов снова навел бинокль на низкие тучи и еще явственнее различил тусклое отражение света, бьющего вверх из-за горизонта. Сомнений быть не могло: маяк там!
Но командир опять ничего не увидел.
— Сигнальщики! — крикнул он. — Вы что-нибудь видите?
— Нет!
— Петухов! Наведите-ка еще раз на эти свои проблески! А. ну Грицай, Фокеев, Онохов, Рулев, Пименов, смотрите в визир.
Никто из наблюдателей ничего не увидел. На минуту на мостике затихли все голоса. И рокот прибоя послышался еще явственнее и грознее.
Кашеваров шагнул к Петухову.
— Видите проблески?
— Вижу!
— Курсовой?
— Левый борт, тридцать градусов!
— Сейчас мы пойдем по этому курсу. Понимаете, что это значит? Вручаю в ваши руки судьбу корабля... на пятнадцать минут. Если за это время мы не выйдем на маяк — держитесь!
— Я вас понял, товарищ командир!..
«Гремящий» повернул на тридцать градусов влево и медленно двинулся вперед. Мучительно тянулись минуты.
— Так где же маяк? — хрипло спросил командир.
— Вижу! — ответил Павел. — Ход бы надо побольше: быстрее выйдем на его видимость...
Кашеваров мгновение колебался, затем передвинул ручки рукоятки телеграфов на «Средний».
Прошло пятнадцать минут.
— Где маяк? — Кашеваров держался за ручки машинных телеграфов, готовый немедленно сбавить ход корабля. — Я спрашиваю...
Он не договорил:
— Огонь! Прямо по носу! — крикнули одновременно Грицай и Фокеев. В следующее мгновение яркая вспышка света кинжалом пронзила темноту. То был Святоносский [177] маяк. Эсминец «Гремящий» шел курсом на Гремиху.
Мы стали на якорь на Иоканьгском рейде. Трюмные машинисты ремонтировали корпус. За неимением заклепок они разошедшиеся листы обшивки стягивали болтами. До базы дойти можно будет, а там — ремонт.
Утром Петухова вызвал капитан-лейтенант Гаврилов, ставший помощником командира корабля вместо ушедшего Васильева.
— Сейчас я посылаю в порт шлюпку за свежим хлебом... Старшиною шлюпки назначаю вас...
На «Гремящем» это был первый случай, когда во главе команды гребцов послали матроса, а не старшину.
Баталеру только после обеда удалось получить хлеб. К этому времени поднялся сильный ветер, взбив на рейде гривастые волны.
Подгоняемая дружными взмахами весел, шестерка ныряла в волнах. Соленые брызги обильно летели из-за борта, хлестали по лицам матросов.
Приближался борт «Гремящего». Петухов, сидевший у руля, заметил на палубе корабля беспокойное движение. У поручней он увидел высокую фигуру Гаврилова. Павел догадался, что помощник командира переживал те же опасения, которые терзали и его: у борта эсминца ходуном ходили волны. Малейший просчет — и шлюпка ударится о корпус корабля и разлетится вдребезги...
Под острым углом шестерка приближалась к кораблю. Когда до спущенных талей осталось метров тридцать, Павел услышал возглас Гаврилова. Что он кричал, матрос в шуме ветра не расслышал. Переспрашивать было некогда.
— Правая табань, левая на воду! — скомандовал Павел гребцам.
Еще несколько минут шлюпка боролась с волной. Наконец она точно подошла под крюки талей.
Добрая сотня гвардейцев ухватилась за тросы. Завизжали блоки, и шлюпка взлетела на ростры, на свое место. Вылезая из нее и отряхиваясь от воды, гребцы довольно озирались по сторонам. До них с палубы доносились голоса:
— Лихо подошли!
— А Пашка! Смотри, молодец какой, за старшину управился... И как еще управился! [178]
Капитан-лейтенант Гаврилов прервал доклад Петухова о выполнении задания:
— Не докладывайте. Я сам все видел...
— А что вы мне кричали? Я не разобрал...
— Как? Не расслышал? А действовал как раз так, как я советовал...
Сам того не замечая, Гаврилов заговорил с Петуховым на «ты». Мы знали, это означает, что помощник командира приятно удивлен и взволнован.
— А как же иначе, товарищ капитан-лейтенант? — проговорил Петухов. — Поступи я по-иному, шлюпка проскочила бы корабль — и...
— Вон ты какой! — Гаврилов оглядел моряка веселыми глазами. — Молодец!
Матросу поверили... Как много это значит! Совсем другим человеком стал Петухов. Вернулись уверенность в себе, достоинство, гордость. Больше никто не считал его неисправимым. И просто странно звучало сейчас это слово по отношению к нему. Хороший матрос. Побольше бы таких! Мы радовались за Павла. Только старшина Зозуля ходил хмурый и злой. По-видимому, и он понял свою ошибку.
«Гремящий» ошвартовался в Соломбале — пригороде Архангельска. Мне было велено заступить вахтенным у трапа. Матросы отдыхали. Над Двиной, военным портом и городом стояла тишина. С берега доносились запахи леса, смоленой пеньки и моря. Как говорят поморы, самый здоровый дух на всем белом свете!
Из-за утла пакгауза выбежали мальчишки. Я намеревался прогнать их с причала. Но взглянул на чумазые лица, старенькую одежонку не по росту — и вспомнилось свое невеселое безотцовское детство. Их было трое. Рыжеволосый крепыш все время поправлял матросскую бескозырку, спадавшую на его облупленный нос. Приятели называли его Колькой. Второй был черненьким, с узкими плечами. На обоих полосатые матросские тельняшки. Третий самый маленький и самый худенький. На нем красовались армейская фуражка с широким красным околышем, ситцевая рубашонка, порванная на локте, и серые штанишки с заплатками на коленях.
Мальчикам было по десять — двенадцать лет. [179]
Это были соломбальские ребята — дети рыбаков и мореходов, ушедших на фронт. Они задирали вверх подбородки, оглядывая высокие рубки и башни «Гремящего».
— Ребята! — сказал я. — К борту близко не подходите!
— Нам бы дядю Петю! — стараясь придать своему голосу басовые нотки, проговорил Колька.
Я сразу понял, кого мальчишки хотят видеть, — земляка из Соломбалы Петра Суховерхова, одного из наших коков. Я нажал кнопку звонка и, когда появился рассыльный матрос, попросил вызвать Суховерхова. Вскоре Петр сошел на причал и по очереди обнял каждого малыша. Оказывается, он у них до службы был то ли пионервожатым, то ли первым тимуровцем.
До меня донеслись обрывки их разговора:
— Колька во-от такую щуку поймал... Мы шли сюда и нашли обойму патронов... А он потерял хлебные карточки...
Петр вернулся на корабль. Через несколько минут он сбежал по трапу к мальчишкам, передавая им три буханки черного хлеба. Поступить так ему разрешил начхоз. Матрос обнял своих маленьких земляков еще раз и слегка подтолкнул каждого:
— Идите домой! Мамы скоро с работы придут...
Наступал тихий двинский вечер, даль терялась в тумане. В воздухе пахло смолой и лугами. Казалось, в этот час на всей земле царят мир и спокойствие.
Едва мальчишки прошли форштевень «Гремящего», как с кормы транспорта «Либерти», стоявшего у того же причала, в воду упало три пухлых белоснежных булки и пачки галет. Ребята подняли головы. На юте «Либерти» стоял увалень с трубкой в зубах и гортанным голосом цедил:
— Бэби! Хлэп! Хлэп!
Самый маленький проворно положил черную буханку на причальный брус и в чем был бросился в воду. Он уже выловил белую буханку, две пачки галет, когда услышал злой Колькин крик:
— Назад, паразит!
Колька первым заметил неладное. Как только мальчуган прыгнул в воду, американец стал щелкать фотоаппаратом, снимая барахтавшегося у кормы парохода малыша. [180] Другой «джентльмен» в сером костюме, злорадно улыбаясь, наводил на ребенка объектив кинокамеры.
Мальчик ничего этого не видел. Он подгреб к причалу и протянул товарищам свои «трофеи». Колька выхватил у него белоснежную мягкую булку и две оранжевые пачки галет и, ни слова не говоря, швырнул их обратно в воду.
— Вылазь! — сердито проворчал он. — Зануда! Нет в тебе русской гордости!
Он вытащил приятеля из воды. Маленький поднялся на ноги. С него текла вода. Ситцевая рубашка прилипла к телу. От холода он не попадал зубом на зуб. На палубе парохода хохотали американцы. Теперь мальчуган все понял. Он поднял голову, расправил худенькие плечи.
— Ах, вы так! — возмутился маленький соломбалец. — Не нуждаемся мы в ваших подачках!..
И не успел Колька сообразить, что будет дальше, как малыш выхватил у него буханку черного хлеба и запустил ее на палубу «Либерти», приговаривая:
— Пожрите нашего хлеба, может, от него у вас совести прибавится!
«Джентльменов» с палубы словно ветром сдуло. Возможно, что буханка хлеба показалась им камнем. Во всяком случае, они вовремя смылись, ибо у Кольки в руках оказался неведомо откуда появившийся длинный ржавый болт.
— Отставить, ребята! — сдержал я рассерженных и воинственных мальчишек. Они как по команде повернулись ко мне. Их лица были строги и серьезны.
Вытерев носы и подтянув штанишки, маленькие соломбальцы направились на берег. Я смотрел им вслед. Эти вырастут настоящими людьми!
Молодчики с американских кораблей вели себя нахально. Но мы вынуждены были сдерживаться. Как-никак союзники! И все-таки однажды Никифор Филь, самый хладнокровный и сдержанный из нас, переступил правила дипломатического этикета.
Мы ехали в трамвае. Рядом с нами, уткнувшись в учебники, сидели студентки Архангельского пединститута.
У сада «Динамо» в вагон вошел долговязый американский матрос в белой шапочке. [181]
— О'кэй! Джонни! — представился он, присел рядом с белокурой студенткой и вытащил пачку сигарет в целлофановой обертке.
— Девушка! Скажите ему, что у нас в трамвае не курят.
Это проговорила старушка в очках, сидевшая напротив. Студентка мягко предупредила американца:
— Но смок!
— Ха, ха, — ответил детина, щелкнул зажигалкой и задымил.
Роняя пепел на брюки, он вытащил из заднего кармана плитку шоколада в яркой обертке и целлофановый пакет со светло-коричневыми чулками. Присовокупил к этому пачку сигарет «Честерфилд». Все это он протянул девушке, недвусмысленно кивая головой на дверь вагона.
— Ай лайк ю! — загоготал Джон.
— Ленка! — прыснули студентки. — Да ведь он тебя на любовь вызывает...
Девушка зарделась, как маков цвет. А Джон схватил ее за руку и потащил к двери. Лена вырвалась и бросилась в другой конец вагона. Она едва не плакала от обиды.
Джон передернул плечами и стал предлагать свои «товары» другим девушкам, кивая головой на дверь.
— Ай лайк..!
Закончить фразу ему не удалось. На плечо Джона легла тяжелая рука. Он обернулся. Перед ним стоял старшина советского флота в бескозырке с оранжевой лентой на околыше.
Это был парторг нашего подразделения Никифор Филь, старшина расчета третьего орудия главного калибра. Мы с ним с брезгливостью и возмущением наблюдали за похождениями янки. Никифор, чистейшей души человек, не выдержал. Высокий, сильный и строгий, он легко подтолкнул Джона к выходу. Это произошло, когда трамвай резко дернулся вперед. Хватаясь за ручку двери, американец уронил на пол свои «товары». Я нечаянно наступил ногой на целлофановую обертку какой-то тряпки. Джон нагнулся, возмущенно выкрикивая слова, значения которых мы так и не поняли. Первым нашелся Филь. Протянув американцу хрустящую бумажку, он сквозь зубы процедил: [182]
— Вот тебе за убыток!
Джон выхватил тридцатирублевую купюру из руки старшины и соскочил с подножки трамвая, не ожидая очередной остановки у Дома пионеров. Лена подняла с пола помятые пакеты и выбросила их вслед американцу на мостовую.
— А это возьми в придачу! — весело крикнула она. — Лавочник!
Весь путь до корабля мы с Филем молчали. Гнев и недоумение душили нас. Мелкий, пустяковый случай, но он сильно поколебал остатки нашего уважения к союзникам.