Песня о «Гремящем»
Конец 1942 и начало 1943 года ознаменовались великим историческим событием, которое обрадовало и воодушевило советских людей. Под Сталинградом наши войска нанесли сокрушительный удар фашистской армии, после которого она уже не могла оправиться. В боях у Волги попали в плен сотни тысяч гитлеровских солдат и офицеров.
Заполярье далеко от Сталинграда, но мы затаив дыхание следили за этой гигантской битвой. Во время передач сводок Совинформбюро моряки плотной толпой собирались у репродукторов, боясь упустить хотя бы слово. С особым чувством мы выходили в море. Все рвались в бой, чтобы внести свой, пусть скромный вклад в достижение победы. На наше счастье, недостатка в боевых заданиях не было. Походы следовали один за другим.
В ту зиму наш и без того худощавый штурман капитан-лейтенант Е. Е. Ивашенко стал еще тоньше и бледнее. Когда «Гремящий» находился в море, капитан-лейтенант не покидал штурманскую рубку. Отдых он разрешал себе здесь же, на кожаном диване, причем спал не более получаса в сутки. Все остальное время Емельян Емельянович сидел над картой. Изредка он поднимался на мостик, чтобы о чем-либо посоветоваться с командиром, а потом снова исчезал за железной дверью рубки. И только его слегка хриплый голос из переговорной трубы то и дело доносился до вахтенного офицера. Нас изумляло, что Ивашенко на любой вопрос с главного командного пункта отвечал мгновенно и точно. Уже это свидетельствовало о мастерстве и опыте нашего штурмана.
Ему было тогда двадцать семь лет, но биографии его могли позавидовать многие моряки. Еще курсантом Ленинградского [147] военно-морского училища попал он в первый арктический рейс. Потом молодой североморец ходил от острова Кильдин, что находится у Кольского залива, до Новой Земли, от мыса Святой Нос до островов Земли Франца Иосифа. У арктического острова Надежды его не раз трепал двенадцатибалльный шторм. Корабль, на котором тогда плавал Ивашенко, едва не разбился, налетев на громадный айсберг, внезапно показавшийся из тумана. За поход на ледокольном пароходе «Мурман» к папанинской льдине он был награжден орденом «Знак Почета».
Вот какой у нас был штурман. Прибавьте к тому же, что Ивашенко писал стихи. И хорошие стихи, которые с охотой печатала флотская газета.
Как-то штурманский электрик матрос Александр Востров, приборщик каюты штурмана, под строжайшим секретом нам сообщил:
— Скоро будет песня о «Гремящем»...
— Откуда ты знаешь? — спросил его корабельный запевала матрос Чичерин.
— Капитан-лейтенант сочиняет ее... Напишет, прочитает, порвет и опять пишет...
— Ну, тогда песня действительно будет, — убежденно отозвался дальномерщик Мелихов.
Мы знали неукротимую настойчивость Ивашенко: уж если он взялся за какое дело, то не отступится от него до конца.
На юте часто заходил разговор о будущей песне. Матросы мечтали о ней вслух, рассуждали, что бы они хотели услышать в этой песне. Ивашенко молча слушал эти беседы и уходил к себе еще более задумчивый, чем обычно.
Многое желали матросы вложить в песню о родном корабле. А больше всего, чтобы в ней были слова о нашем командире.
В капитане 3 ранга Антоне Иосифовиче Гурине мы видели отца. Всю жизнь мы, матросы «Гремящего», будем помнить этого обаятельного человека. Стоило ему показаться на палубе, мы старались найти причину, чтобы встретиться с ним, поговорить о чем-либо, просто поздороваться.
Матросы «Гремящего» любили своего командира, гордились им. Ему мы обязаны были боевыми успехами корабля. [148] Отличный моряк, смелый и мудрый, умеющий воодушевить людей, повести их на подвиг, Гурин служил образцом для всех нас. Это был человек исключительной честности. Терпеть не мог угодничества, лести, отказывался от привилегий, положенных ему по званию и должности. В вопросах чести Антон Иосифович был щепетильным до болезненности. Я бы назвал его воплощением честности, помноженной на скромность большевика.
Однажды в штормовом походе Гурину нездоровилось. Но он все равно стоял на ходовом мостике, прислушиваясь к голосам вахтенных сигнальщиков, наблюдателей и телефонистов. Офицеры беспокоились за его здоровье. Мне, как вестовому, помощник командира Васильев приказал раздобыть у фельдшера чистый спирт, а на камбузе обжарить с луком и чесноком самую аппетитную косточку. Причем Александр Михайлович предупредил меня, чтобы обо всем этом я не проговорился Гурину.
Наш корабельный фельдшер Иван Григорьевич Алексенко растворил в спирте какой-то противопростудный порошок. Коки постарались приготовить самое лучшее жаркое. Но, к моему огорчению, наша хитрость не удалась.
Понюхав рюмку, командир брезгливо отодвинул ее от себя. Позвал меня и предложил:
— Выпейте и скажите мне, что сюда налито: спирт, водка или... керосин?
Все офицеры уткнулись глазами в тарелки. Отвечать за наш «заговор» пришлось мне одному. Я довольно мужественно проглотил огненную жидкость. И закашлялся. Гурин, словно не замечая ничего, спросил:
— Ну, так что же было в рюмке?
Командиры, сидевшие за столом, глянули на меня и снова зазвякали вилками.
— Водка, товарищ капитан третьего ранга, — ответил я.
— А точнее...
— Спирт с какой-то гад... то есть я хотел сказать, с каким-то лекарством...
Гурин подозрительно посмотрел на офицеров, усерднее прежнего орудовавших вилками, и, задержав взгляд на фельдшере старшем лейтенанте Алексенко, сказал:
— Списывать таким образом спирт я не буду, с этим ко мне не приходите... А вы, товарищ Петрухин, закусите [149] этим вот замечательным мосолком за здоровье нашего медика. И чтобы впредь я больше не видел таких мне предпочтений! Накажу!
Антон Иосифович любил потолковать с матросами на юте, делал это не по долгу, а по сердечному влечению. Бывало, окружим мы его, а он не спеша набьет трубку, закурит, и потечет душевный разговор о корабле, о наших семьях, о войне.
Ничего мы от него не скрывали. Как-то баталер матрос Цуриков рассказал ему, что встретил в Архангельске хорошую девушку. Можно ли ему жениться на ней? Командир улыбнулся.
— Сложный вопрос. Тут трудно советовать. А вы сами для себя определили, кого вы видите в этой девушке: подругу жизни, близкого товарища или... только женщину?
И зашел большой разговор о любви, о семье. Командир не поучал нас. Нет, он просто как старший товарищ делился своими взглядами на жизнь, и потому его слова доходили до сердца каждого, заставляли задуматься даже самые легкомысленные головы.
Нас покоряла его простота. Когда в шахматном чемпионате на первенство корабля я выиграл у него трудную партию, он не обиделся. Наоборот, с гордостью сказал командиру дивизиона:
— Видели, какие у меня матросы!.. Молодец визирщик! Но меня уж, пожалуйста, не подводите: заодно выиграйте и у командира дивизиона.
Комдиву я почему-то проиграл. Честно говоря, растерялся: матрос и капитан 2 ранга! Но, видимо, комдив почувствовал мое состояние и, выиграв у меня партию, сказал:
— Антон Иосифович! Я играю вне зачета: я же комдив... Будем считать матроса Петрухина чемпионом «Гремящего» по шахматам. А за вами остается второе место...
— Все правильно! — отозвался Гурин. — Быть по сему!..
Командир!
Не всегда и не каждый из нас имел к нему свободный доступ: так уж положено по уставу. Но если у кого была обида, то матрос утешался сознанием, что проявленная по отношению к нему несправедливость обязательно [150] дойдет до командира и справедливость восторжествует. Радость и горе матроса были радостью и горем командира. Относясь к нему как к отцу, мы втайне немного сожалели: быть бы ему постарше, ну с сединой хотя бы. А он был молодым, энергичным, ясноглазым, жизнерадостным, с фигурой спортсмена. Мы понимали, что это лучше, что это так и надо — командиру положено быть образцом силы, бодрости, неутомимости. Постепенно молодость его перестала смущать нас.
В походах я не помню случая, чтобы Антон Иосифович спустился в свою каюту отдохнуть. Самое большое, что он себе позволял, это полежать полчаса на узком диване в штурманской рубке, дремля в полглаза. А через тридцать минут совершенно бодрым поднимался на ходовой мостик.
Он сам пришивал к кителю подворотнички, гладил брюки, чистил ботинки и фуражку. Я сперва расценивал это, как недоверие к способностям моей персоны, приписанной к командиру в качестве вестового. А потом понял, что иначе он и не мог поступать: командир привык беречь и свое достоинство, и достоинство матроса.
— Сделаю сам, — говорил он мне. — Что я, барин? Ведь у нас с вами происхождение одинаковое!
Оба мы в детстве были пастухами. Он в белорусской деревне Шпильки, а я... Ну, да не обо мне речь!
А. И. Гурин чудесный человек, и мы, матросы, от души прочили ему большое будущее. Да сопутствует ему во всем удача!
Правда, кое-кто из матросов обижался на Антона Иосифовича. К таким относились те, кто страдал морской болезнью. А у нашего командира было правило: если эсминец находился в походе и подавался сигнал на обед, то Гурин обязательно изменял курс таким образом, чтобы корабль больше качало.
— Зачем вы это делаете? — спросил его однажды английский офицер-переводчик.
— Закаляю людей. Если матрос поест в такую качку, то он не оплошает в самой трудной обстановке...
И правда, это очень помогало молодым матросам привыкать к морю.
— Светлая голова и горячее сердце! — говорили о командире наши офицеры. — Быть таким, как капитан [151] третьего ранга Гурин, значит, быть настоящим моряком...
Антон Иосифович знал «Гремящий» до мельчайших деталей, в совершенстве изучил его маневренные качества, знал, как миноносец ведет себя на волне, на циркуляции, при перекладке руля, при движении задним ходом. Мы были очевидцами того, как умелое управление эсминцем часто решало исход боя.
Так было, когда из-за облаков неожиданно выскочили четыре вражеских бомбардировщика. Один из самолетов сразу пошел в пике. На «Гремящем» едва успели открыть огонь.
Гурин настороженно следил за «юнкерсом». По приказанию командира корабль круто развернулся влево. Фашистский летчик тоже переменил курс. Гурин это заметил и быстро подал новую команду. Корабль пошел вправо, когда летчик сбросил бомбы. Взрывы подняли фонтаны воды далеко от миноносца.
Второй «юнкерс» тоже промахнулся, потому что командир корабля нарушил его расчеты, внезапно сбавив ход. Фашист не заметил этого, и бомбы упали впереди «Гремящего». Точный расчет и умелое маневрирование который уже раз спасали эсминец от вражеских бомб.
Конечно, успех в бою зависит не только от мастерства командира. Нужно, чтобы и весь экипаж действовал четко, слаженно, умело, мгновенно выполнял распоряжения командира. Вот почему Гурин так много внимания уделял обучению и воспитанию подчиненных.
Командир хорошо знает всех нас, умеет поддержать и поощрить инициативу. Вахтенный офицер старший лейтенант Гаврилов на переходе морем обнаружил подводную лодку противника. Командир был в штурманской рубке. Не медля ни минуты, Гаврилов направил миноносец в атаку. Бомбометание он провел грамотно, смело и решительно. План фашистского пирата был сорван, лодка получила тяжелые повреждения.
Гурин одобрил действия старшего лейтенанта и в беседе с другими офицерами еще раз подчеркнул, что во всех случаях несения вахты на мостике надо быть зорким, находчивым и, главное, не теряться ни при каких обстоятельствах...
— Есть необходимость — атакуй врага самостоятельно. Не горячись и не теряйся, бей противника [152] раньше, чем он успеет выйти на тебя в атаку, — говорил Антон Иосифович.
Интересны были взаимоотношения командира с его помощником. Антон Иосифович часто спрашивал Васильева, как бы тот стал действовать в той или иной обстановке, помогал ему разобраться в сложных моментах боя. Как-то перед выходом в море командир вызвал к себе Васильева и коротко сообщил:
— Управлять «Гремящим» будете вы, Александр Михайлович!
Старшего лейтенанта обрадовало доверие командира. Под командованием Васильева корабль снялся с якоря, вышел в открытое море. Но вот на мостике показался Антон Иосифович. Помощник смутился.
— Считайте, что меня нет, — успокоил его Гурин. — Продолжайте командовать.
Он ни разу не вмешался в распоряжения старшего лейтенанта. И так на протяжении всего похода. Когда мы вернулись в базу, Гурин крепко пожал руку своему помощнику.
— Превосходно, Александр Михайлович! Мне придраться не к чему!
Не случайно Васильев, пройдя превосходную школу на «Гремящем», вскоре сам стал командиром миноносца.
Гурин учил офицеров уважать матроса, понимать его душу, развивать в нем лучшие черты характера.
С некоторого времени наши матросы все чаще стали подумывать: настанет такой момент, когда командующий флотом заберет от нас Гурина. Эх, если бы начальство спрашивало на это наше матросское мнение и согласие! Никуда и «и за что мы не отпустили бы своего командира!
Предчувствие не обмануло нас. В конце 1942 года в звании капитана 2 ранга Антон Иосифович Гурин был назначен командиром дивизиона эскадренных миноносцев Северного флота. В этот дивизион вошли «Гремящий», «Громкий» и «Грозный».
Флотская газета так писала о нашем командире:
«Капитан 2 ранга А. И. Гурин командовал «Гремящим» с дней постройки эсминца и до своего перехода на высшую должность. Огромной любовью пользуется этот старый североморец, приведший «Гремящий» к гвардейскому флагу. Он передал новому командиру замечательный боевой коллектив». [153]
Настал день, и штурман пришел на ют с записной книжкой. По его возбужденному лицу мы догадались, в чем дело.
— Матросы! — сказал он. — Слушайте, оценивайте, помогайте!
И начал читать. Сначала тихо, сбивчиво, но вскоре голос его окреп:
Пусть море нас штормом встречает,— Хорошо! — воскликнули мы в один голос. Ивашенко продолжал читать. Припевом служило четверостишие:
Моя подруга, не скучай,Текст песни одобрили единодушно. Вскоре все его знали назубок. Но песня требует музыки. На «Гремящем» были хорошие баянисты — Фоченков, Фролов, Храпов и другие. Сообща они стали сочинять музыку. По вечерам в кубриках и в ленинской каюте баяны без конца выводили то одну, то другую ноту. Это пиликание нам до чертиков надоело, но мы терпели: искусство требует жертв! Мелодия не получалась. Матросы беспощадно браковали предлагаемые варианты. Выручил композитор Евгений Жарковский. Его мы уже знали как творца песни «Бушует полярное море», которая нам всем очень полюбилась. Моряки пошли на поклон к мастеру, который вместе с нами отправился в поход. Дело происходило в кают-компании. Корабль изрядно покачивало. Евгений Эммануилович не спеша прочитал текст, закрыл глаза и, помахивая рукой, вполголоса пропел несколько слов. Потом порывисто уселся за коричневое пианино, стоявшее в кают-компании. Через несколько минут начал складываться [154] напев. Чувствовалось, что Жарковскому особенно понравились слова:
Фашисты попрятались в норы,Час, второй, третий сидел композитор за пианино, шлифуя мелодию. Сменившись с вахты, в кают-компанию забежал дальномерщик Михаил Мелихов — лучший наш запевала. В полушубке, в валенках, матрос замер, вслушиваясь в музыку, а потом подхватил своим звучным баритоном:
Врывайтесь торпеды в глубины,Песня получилась! Песня о нашем родном корабле начала жить! Теперь без нее у нас не проходило ни одного концерта художественной самодеятельности. А эти концерты устраивались после каждого боевого похода. Они стоят того, чтобы о них рассказать несколько подробнее.
А. И. Гурин завел на корабле хорошую традицию. При возвращении с моря в базу он шел обедать или ужинать к тем морякам, которые отличились в походе. Часто бывал командир и у нас, артиллеристов. Добрый пример убеждает лучше всего. И наши офицеры, к большому удовольствию матросов, следовали почину Гурина.
Антон Иосифович вместе со старшим политруком Рожковым являлись душой нашей художественной самодеятельности. И вот один из ее концертов начался. Гурин тогда находился в нашем кубрике, за общим матросским столом, ел то же, что и мы, из эмалированной миски. Динамики разнесли по кораблю «Песню о «Гремящем». Она звучала, как бодрый марш, как гимн нашему славному эсминцу, как пламенный призыв к борьбе и победе. Ее слова жгли сердца, наполняли их величайшей гордостью.
Готовы к борьбе предстоящей,Слушая эту песню, многие матросы видели себя на боевых постах: у орудий и пулеметов, у котельных топок и маневровых клапанов. Слова звучали близкие и понятные нам, в них была выражена наша решимость:
Где враг ни появится, только бПосле песни о «Гремящем» дух захватывала баллада о подвиге, рассказанная шустрым артэлектриком Лапшиновым. В ней говорилось о том, как советский корабль оказался на вражеском минном поле. Вот одна из мин приблизилась к его борту. Командир производит сложный и опасный маневр. Но нет, от смерти уже не уклониться! Еще секунда — две, и взрыв уничтожит экипаж. И вот тогда-то с борта на мину бросился один из моряков. Он сам погиб, но смертью своей храбрец спас родной корабль, жизни товарищей.
Матрос Чичерин пел о Неве, о Ленинграде и Мурманске, о просторах русских полей, красоте родной природы.
Матрос Мелихов особенно удачно и кстати пел тоже любимую нами песню. Она начиналась словами: «Кто сказал, что надо бросить песни на войне? После боя сердце просит музыки вдвойне».
Именно это и учитывал А. И. Гурин. По тому же пути пошел и новый наш командир Б. Д. Николаев, он тоже уделял много внимания художественной самодеятельности. В ней у нас участвовали почти все. Как и в любом деле, застрельщиками выступали коммунисты и комсомольцы. Не случайно на смотре матросской художественной самодеятельности в 1943 году «Гремящий» занял первое место и был награжден грамотой Военного совета флота.
Каждый наш концерт заканчивался повторением «Песни о «Гремящем». И перед нашим мысленным взором вставала привычная картина моря.
Все тише вдали крики чаек,Мы все дружно подхватывали припев. Среди нас в эти минуты не было ни одного равнодушного человека. [156]
И каждому песня о родном корабле напоминала свое, наиболее пережитое и волнующее. Но все вместе мы думали о нашей Отчизне, о близких и любимых людях, за чье счастье и жизнь мы завтра снова пойдем в бой.
Наши войска, успешно развивая стремительное наступление, освободили Северный Кавказ, Донбасс, подошли к Харькову. Сводки с фронтов, к нашей великой радости, ежедневно сообщали о новых победах Красной Армии на юге. Знамя освобождения взвилось над Ростовом и Ворошиловградом, Воронежем и Старобельском, над многими городами и селами Украины.
«Живы ли, здоровы ли близкие?» — вот что волновало многих моряков «Гремящего»: ведь добрая половина экипажа состояла из уроженцев Украины.
После одного из походов «Гремящий» ошвартовался в Архангельске. На корабль прибыла почта. В руках матросов замелькали разноцветные конверты. Были и долгожданные весточки из освобожденных от врага районов. Они принесли с собой и радость, и печаль.
«Родной Витенька! — писала моему другу артэлектрику Мустецову мать из Горловки. — То, что мы пережили за время пребывания здесь фашистов, невозможно описать... Каждый день и ночь на улицах нашей шахтерской Горловки слышались выстрелы. То шла охота на нас, советских людей...Витя, родненький ты мой! А что они сделали с нашей семьей! Твою любимую сестрицу, нашу красавицу, угнали в проклятую неметчину на каторгу... Если ты, сыночек, живой и здоровый и получишь это мое письмецо, мсти паразитам, пока твои глаза их видят... Им не должно быть места на земле!..
Крепко тебя обнимаю, мой родной, и горячо целую. Твоя мама».
Виктор Мустецов только недавно выписался из госпиталя. Там он лечился после ранения на Муста-Тунтури. Показав мне письмо матери, Виктор заявил, что будет опять проситься в морскую пехоту, на сухопутный фронт. С трудом удалось его уговорить не делать этого. Здесь, на корабле, нас тоже ждала боевая работа, не менее важная, чем на сухопутье. [157]
Старший лейтенант Владимир Короткевич получил письмо из освобожденного Мариуполя. Мать писала сыну о счастье избавления от немецкого ига и о большом семейном горе: в первые же дни после своего прихода фашисты схватили отца и нескольких его товарищей, отвели за город и всех расстреляли во рву. Только шапку отца отыскали потом в степи соседи...
Короткевич читал это письмо в каюте А. М. Васильева. Страдание исказило его лицо.
— Дорваться бы до этих фашистских сволочей, — говорил старший лейтенант, сжимая свои большие рабочие руки. — Скорей бы в бой опять! Бить их, проклятых, без пощады!
Письмо, которое получил я, тоже не принесло радости. Моя мать, Капитолина Иосифовна, овладела грамотой только на шестидесятом году жизни, чтобы писать сыну на флот и читать его ответы. Мама! Милые, родные, корявые и непослушные буквы, выведенные старческой рукой, трогали до слез.
А сейчас читаю ее бесхитростный рассказ, и душа холодеет. Заняв Луганск, гитлеровцы начали дикую расправу. В балке под поселком Острая Могила были расстреляны тысячи моих сограждан. И среди них — мои друзья детства, школьные товарищи...
В боях под Киевом погиб мой брат Фома. Извещение об этом мать получила незадолго до оккупации города, но только теперь сообщила о постигшем нашу семью несчастье. Нет, этого простить нельзя! Уничтожать, беспощадно истреблять фашистскую чуму! В этом спасение не только нас, но и всего человечества!
Письма из родных мест снова и снова напоминали нам о долге перед народом, о величайшей ответственности каждого из нас за судьбы страны, зажигали сердца пламенной, самоотверженной любовью к Родине и жгучей ненавистью к врагу.
В «Песне о «Гремящем» были строки, которые звучали сурово и грозно, подхваченные дружным хором всего экипажа:
Смелей по фашистам ударимО варварской жестокости врага писали нам близкие, сообщали газеты и радио. В потоках крови хотели фашисты затопить завоеванную нашим народом свободу. Безумцы! Своими злодеяниями они приближали час своей позорной гибели.
Народ, воспитанный Коммунистической партией, народ, своими руками завоевавший счастливую жизнь, победить нельзя! О том говорят и письма наших родных. Сообщая о причиненных фашистами бедах, отцы и матери, сестры и жены горячо и страстно призывали нас, своих защитников, уничтожать врага, как бешеного зверя. И тут же писали, что сами они не пожалеют сил, трудясь в тылу, возродят к жизни землю, которую только недавно топтали гитлеровцы, возведут из руин разрушенные города и сделают их еще прекраснее, чем были до войны.
16 мая 1943 года экипажу «Гремящего» был вручен гвардейский Военно-морской флаг. В тот день мы дали Коммунистической партии, Родине и советскому народу гвардейскую клятву: никогда не отступать перед врагом, идти полным вперед, к победе.
В передовой статье флотской газеты, посвященной этому событию, было сказано: «Гвардейцы морских глубин, гвардейцы воздуха! Одним гвардейским флагом больше, еще один закаленный в боях экипаж осенен гвардейским Знаменем. Честь подводных лодок «М-171», «Д-3», «К-22», «М-174», честь доблестного сафоновского полка и честь эсминца «Гремящий» отныне слита воедино. Она нерушима, как верность Родине, как наша ненависть к врагу...»