В перерывах между тревогами

Своему помощнику Александру Михайловичу Васильеву Гурин однажды дал такую характеристику: «Кроме хорошего, ничего иного о Васильеве сказать не могу. Короче: он чист душой и любит море!» Не каждый мог рассчитывать на такую оценку из уст нашего командира.

Мы, матросы, побаивались строгого Александра Михайловича и искренне любили его. Особенно нравились его остроумие, находчивость, неистощимая жизнерадостность. Никогда мы не слышали от него ни ругани, ни скучных нравоучений. И без них он умел воздействовать на нашего брата.

Помню, дело происходило зимой. Погода будто сошла с ума. Накануне вечером светило солнышко, а с утра зарядил мокрый снег, завыл пронизывающий ветер. Матросы, поругиваясь, который раз сметали снежную кашу с палубы.

Зенитчик Григорий Бабич, ежась, прохаживался возле своего орудия. Холод накалил его лицо до вишневого цвета.

Окоченел комендор, все проворнее двигался взад-вперед, топая при этом ногами, чтобы согреть их. Но и это плохо помогало. И вот бравый артиллерист ударил [128] сапогом по палубе и начал дробно выколачивать «яблочко». Причем так здорово, как, пожалуй, ему и на концертах самодеятельности не удавалось.

Старший лейтенант Васильев сидел в каюте, составлял план боевой подготовки, когда над его головой загромыхало «яблочко». «Это Бабич! — догадался Александр Михайлович. — Только он так может!» А дробь над подволоком напоминала уже пулеметные очереди. В такой обстановке много не наработаешь!..

— Ну подожди! — погрозил Васильев. Он надел реглан и шапку. Выйдя из каюты, подозвал рассыльного:

— Старшину Бабича ко мне!

Рассыльный кинулся выполнять приказание. Васильев остановился в коридоре и задумался: как поступить с Бабичем. Отчитывать не хотелось. Хороший моряк, да и проступок, по существу, пустяковый...

Через минуту прибежал Бабич:

— Прибыл по вашему приказанию!

— Дело к вам, товарищ Бабич. Зайдите-ка в мою каюту, я сейчас вернусь...

Александр Михайлович поднялся на полубак и, подозвав к себе нескольких комендоров, занимавшихся приборкой палубы, сказал им:

— Танцуйте!

Матросы непонимающе уставились на помощника командира. Пришлось ему посвятить их в свой замысел. После этого моряки с пребольшим удовольствием пустились в пляс.

Григорий Бабич сидел в каюте, скорчившись, зажав руками уши, и с ужасом поглядывал на подволок. В каюте раздавался неимоверный грохот, словно десятки пневматических молотков вколачивали в палубу заклепки.

Но вот грохот стих так же внезапно, как и начался. Бабич поднял глаза и увидел Васильева. Вскочив со стула, зенитчик срывающимся голосом воскликнул:

— Товарищ старший лейтенант! Все ясно. Больше этого не будет!

— То-то! — усмехнулся помощник командира.

Бабич вихрем вылетел из каюты старшего лейтенанта.

Такой метод воспитания действовал безотказно.

...Корабль стоял на рейде, и пресная вода отпускалась [129] строго по расписанию только на камбуз и в умывальники. Наступило время обеда. Вахтенный офицер дал сигнал на мытье рук. Но вода не текла из кранов: трюмные машинисты позабыли включить насос. Узнав об этом, Васильев заглянул к старшему механику Ротенфельду и таинственным шепотом позвал:

— Марк Самуилович! Загляните-ка ко мне на огонек!

— Иду!

Когда командир электромеханической боевой части перешагнул комингс каюты, Васильев плотно прикрыл за ним дверь и повернул ключ в замке. Старший механик насторожился:

— Выпить хотите? — вполголоса спросил Александр Михайлович.

Ротенфельд взглянул на часы. На носу обед.

— Разве для аппетита... Рюмочка не повредит.

Александр Михайлович достал из шкафа синий турецкий графинчик с высокой шейкой и наполовину налил стаканы.

— Спирт? — спросил механик.

Александр Михайлович утвердительно кивнул.

— За тех, кто в море! — провозгласил Ротенфельд, опрокинул содержимое стакана в рот и бросился к умывальнику. Отвернул кран, подставил стакан. Ни капли! Задыхающийся механик метнулся к двери. Но ее заслонил смеющийся Васильев.

Марк Самуилович, широко открыв рот, махал перед ним ладонями.

— Воды! Глоток воды!

— А вы, Марк Самуилович, попросите ее у своих трюмных машинистов. Пусть они хотя и с опозданием на пятнадцать минут, но пустят воду... Забыли ваши подчиненные свои обязанности.

Старший механик схватился за телефонную трубку. Через минуту из крана умывальника брызнула веселая струйка.

— Вот теперь пейте на здоровье, — сказал Васильев.

— Уже не нужно... Отошло! — усмехнулся старший механик и понимающе проследил, как Васильев из своего стакана сливал спирт в длинношеий синий графин.

Больше не было случая, чтобы трюмные машинисты запоздали с подачей воды в умывальники и на камбуз. [130]

Бывает так: в бою матрос хоть куда — умел, храбр, дисциплинирован. Но выдается передышка — и словно подменили человека. Таким у нас был комендор четвертого орудия Павел Морозов. И парень хороший — покладистый, добрый, но вдруг ни с того ни с сего «зачудит». От нечего делать товарищу нагрубит, приборку сделает кое-как, забудет почистить пуговицы на бушлате или еще что-нибудь натворит просто так, из озорства. Друзьям он говорил: «Я предпочитаю быть поближе к камбузу, подальше от начальства и спать, когда неясна обстановка» Это, конечно, была рисовка. За добавкой к коку Морозов не ходил, спать ему приходилось не больше, а порой меньше, чем другим (подводили внеочередные наряды!). У командиров он был на виду, как лучший досылающий артиллерийского расчета. Его как-то даже похвалили во флотской газете, и он, читая заметку, улыбался по-детски. И все-таки ни с кем не случалось столько нелепых историй, как с ним.

Однажды старшина Афонин решил прибрать ют. Происходило это в походе, когда море изрядно качало эсминец. Старшина вызвал из кубрика наверх Морозова и приказал:

— Промойте как следует швабры!

— Есть!

Старшина ушел, а Павел полез в кранец с приборочным материалом. Размотав тонкий шнур, он привязал его к черенкам трех швабр и бросил их в кипящий за кормой бурун.

— Вымоет так, что чище носовых платков станут, — сказал он.

Через несколько минут Афонин крикнул:

— Подавайте швабры сюда, к орудию!

Морозов стал быстро выбирать веревку. Вытащил он одни черенки. Пеньковые каболки, «бороды» швабр, исчезли: бурун их «съел» начисто. Матрос пялил глаза на пустые палки и растерянно чесал затылок.

— Ну, долго я буду ждать! — торопил Афонин. — Где швабры?

— Там! — растерянно махнул Павел за корму. — Вот фокус...

Этот «фокус» обошелся Морозову в один наряд вне очереди. [131]

В другой раз матроса Павла Морозова не оказалось на вечерней поверке. Где он может быть? Уйти ему было некуда. «Гремящий» стоял на рейде. Мы думали, что матрос, возможно, заснул где-либо в закоулке. Стали обшаривать весь корабль.

В разгар наших поисков сигнальщики приняли с танкера «Желябов» семафор: «Заберите своего ловеласа, я ухожу в Мурманск». Танкер стоял в двух милях от нашего борта. К нему снарядили дежурную шлюпку. Гребцы, проклиная Павла за нарушенный отдых, подошли к танкеру. Морозов стоял у фальшборта и покрикивал:

— Навались! Ну, еще немного!

— Дай до тебя добраться, уж мы навалимся, — посулил матрос Тарабарин.

В шлюпку Морозов сошел при полном молчании товарищей. Но пока он пробирался на бак, от каждого гребца получил по легкому тумаку. Афонин же брезгливо бросил:

— Ты хоть бы помаду вытер со щеки. Срам!

С трудом мы выяснили обстоятельства дела. Павлу давно приглянулась чернявенькая буфетчица с танкера «Желябов». Днем, когда танкер стоял у борта «Гремящего», подавая нам нефть, Морозов, улучив свободную минуту и найдя какой-то предлог, пробрался на «Желябов». Девушка не взимала знакам матросского внимания. Это задело комендора. И он заявил: пока она не подарит ему один, самый безобидный поцелуй, он ни за что не сойдет с танкера. Сказано это было, конечно, в шутку, но девушка решила проучить назойливого кавалера. Сославшись на дела, она ушла, незаметно заперев Морозова в каюте. Павел долго ждал ее. А когда буфетчица вошла, хохочущая, всплескивая полными руками, матрос опешил. В открытую дверь каюты он увидел уже далекий борт «Гремящего». Танкер уходил на рейд.

— Это тебе наука! — заливаясь смехом, проговорила девушка. — А чтоб не обидно было за «фитиль», который ты определенно получишь, — вот тебе...

Она чмокнула Морозова в побледневшую скулу. Но Павлу было уже не до этого. Он опрометью выбежал на палубу.

Этот визит «вежливости» на танкер стоил ему пяти [132] внеочередных нарядов от помощника командира корабля.

С тех пор Морозов не мог спокойно смотреть на танкер. И если случалось, что «Желябов» ошвартовывался с правого борта «Гремящего», то Морозов ходил только по левому борту.

Случай на танкере оставил глубокий след в душе комендора. Правду говоря, Павел не очень мучился угрызениями совести: был уверен, что его «склонять по падежам» будут только до очередного боя. А там он уж себя покажет, и ему все простят.

Но мало кто из нас по-настоящему знал душу этого большого ребенка. Он первым отказался от причитающихся ему матросских денег, пожертвовав их в пользу детей-сирот, у которых в войну погибли родители. К радости Павла, его почину последовали все.

Узнали мы, что Морозов очень любит детей, после службы думает стать учителем.

— Погоди рассчитывать! — говорили мы ему. — Война еще не окончена, мало ли что с «Гремящим» может быть...

— Будет одно, — уверенно отвечал он, — Гитлеру капут! А там — все пути нам станут открыты, как ветру в море...

* * *

Мы хорошо знали суровый нрав Ледовитого океана. Он строго приучал нас к порядку. И потому крепко доставалось от друзей Морозову и всем, кто бывал не в ладах с дисциплиной.

Однажды океан преподал хороший урок сигнальщику матросу Виктору Рулеву.

Выходили мы в море в чудесную погоду. Виктор отнесся к подготовке своего заведования к походу кое-как.

Но когда остров Кильдин остался за кормой «Гремящего», нагрянул шквал. Волны с бешеной силой ударили в борт. И вдруг эсминец стал крениться. На мостик доложили:

— В первую палубу поступает вода!

На лице Рулева даже прыщики побелели: спохватился, что не проверил, как задраены иллюминаторы.

Спросив разрешение у старшины, сигнальщик побежал вниз. Просунув голову в люк, он увидел жуткую [133] картину. В кубрике хлюпала и пенилась вода. Плавала чья-то койка, свернутая валиком, ботинки и другие вещи. Один из матросов возился у иллюминатора. Как только эсминец кренился на правый борт, через щель из-под неплотно прижатой круглой крышки в кубрик врывались мощные струи воды. Рулев бросился помогать товарищу. Больно ударившись коленом о рундук, сигнальщик дотянулся до барашков, попытался завернуть их. Но они не поддавались, видно, заржавела резьба.

— Впервые вижу, когда под лежачий дуб вода течет, — буркнул товарищ. — Ты, Рулев, эту кашу сам расхлебывай, а мне надо к зенитчикам.

— Иди ты хоть к дьяволу! — вскипел Виктор.

Пальцам было больно от усилий, а гайки так и не хотели вращаться. Промокший, злой, Рулев беспокойно шарил глазами по кубрику, выискивая подходящий рычаг. Стукнула о переборку открывшаяся дверка, и в люке показалась голова ушедшего было товарища.

— Держи! — крикнул он, бросая Рулеву длинную отвертку. — Да не забудь вернуть ее зенитчикам.

Рулев на лету подхватил отвертку, вставил ее в колечко барашка. Через минуту напор воды ослаб, а вскоре и совсем прекратился. Товарищ покачал головой и с упреком сказал:

— Забыл ты, Виктор, моряцкое правило: «Идешь в море — готовься к шторму!» Вот море тебя и научило, чтобы ты впредь ушами не хлопал, как одно распространенное в Азии животное...

Да, с морем шутки плохи. Я вижу, как полубак «Гремящего» уходит под воду, седая волна накрывает башню первого орудия. Потом нос эсминца рывком поднимается на поверхность. И первое, что мне бросается в глаза, это вьюшка с тросом, вздыбленная на попа.

— Вьюшку сорвало! — кричу я во все горло, хотя вахтенный офицер старший лейтенант Короткевич стоит возле меня и тоже смотрит на полубак.

— Боцмана на мостик! — приказал он по телефону.

Громадная катушка, с намотанным на нее стальным тросом, громыхает по палубе. Вот волна толкнула ее. Со всего размаху вьюшка налетела на щит носового орудия. На стальной плите змейкой скользнула трещина. [134] Отскочив от щита, вьюшка описала дугу и навалилась на изящные леерные стойки. Полдюжины из них она погнула беспощадным образом, а потом развернулась и ударилась о шпиль.

— Вот бешеная! — приблизив свое рябоватое лицо к моему уху, крикнул Фокеев. — Она может нам наломать дров...

Плечистый, слегка сутулый боцман «Гремящего» Павел Андреевич Речкин уже хотел было бежать на полубак, но Короткевич не пустил его одного.

Тогда мичман взял с собой наиболее ловкого и сильного Апкара Пеливаньяна. Это был смелый, плотного сложения моряк с железными мускулами. Любимой его поговоркой была: «Русский ни с мечом, ни с калачом не шутит. А мы, армяне, тоже!»

Едва Речкин и Пеливаньян показались из-за щита носового орудия, как вьюшка будто того и дожидалась: покатилась прямо на них. Моряки проворно спрятались за щит. Замедлив свой бег у надстройки, вьюшка вдруг устремилась к опустевшему борту. Мичман и старшина подбежали к ней, чтобы удержать. Но корабль накренился на другой бок, и вьюшка угрожающе стала наваливаться на боцмана. Едва он увернулся от нее, как налетела волна, сбила мичмана с ног и потащила к срезу полубака.

— Человек за бортом! — крикнул я...

Но не таков наш боцман. В самый последний момент он успел за что-то ухватиться. Через мгновение он уже снова был у непокорной катушки.

— Набрасывай! — крикнул мичман старшине.

Пеливаньян обхватил вьюшку тонким пеньковым концом. Боцман завел вокруг нее еще один трос. Связанную вьюшку моряки потянули к трапу, под срез полубака, чтобы там заклинить ее между поручнями. Она сначала двигалась послушно, но под конец опять скользнула к борту, с хрустом сломав еще одну леерную стойку, с явным намерением свалиться за борт. Пеливаньян в один миг присел перед ней и задержал ее плечом. Вьюшка с грохотом свалилась на трап. Больше она не двигалась.

Выслушав доклад боцмана о выполнении приказания, вахтенный командир упрекнул его:

— Вот так и бывает, что малая оплошность доводит [135] до большой беды... Хозяин вьюшки перед выходом корабля в море не завел на нее добавочного крепления, а вам пришлось отделываться своими боками...

Боцман топорщил седые усы и чем-то напоминал старого рассерженного моржа. Апкар прислонился спиной к мачте, на его потемневшем лице блестели только белки глаз. Можно было не сомневаться: крепко достанется матросу, в чьем заведовании находится злополучная вьюшка. И поделом!

* * *

Над обледенелым берегом выл ветер. Ежась от холода, бродили возле пенящейся полосы прибоя матросы Петухов и Мустецов, жадно смотрели на «Гремящий», стоявший на рейде, мечтали о тепле и еде. Эсминец надрывно гудел вентиляторами. Все шлюпки были подняты на борт и закреплены по-штормовому: корабль готовился к снятию с якоря. Матросы понимали, что, если они попросят прислать за ними ял, это может задержать выход миноносца в море. На берегу два моряка оказались потому, что ходили в мастерскую за какими-то деталями.

— Виктор, гляди! — обрадовался Петухов. — Лодка!

Друзья осмотрели опрокинутую рыбацкую лодку.

— Делать нечего. Попробуем!

Матросы перевернули утлое суденышко, подтащили его к воде. Выбрав момент, оттолкнулись от кромки ледяного припая. Но волна тотчас выбросила лодку на лед. Моряки повторили попытку, навалились на весла. Раздался треск. Это у Павла сломалось весло.

— Что же теперь? — растерянно спросил Мустецов, разглядывая обломок весла.

— Придется семафорить на корабль, — ответил Петухов. — Давай шапку.

Орудуя вместо флажков двумя шапками, Павел стал «писать». Никто его не обязывал изучать семафорную азбуку. Освоил он ее из-за любви к морю. И вот теперь это неожиданно пригодилось.

Вахтенный офицер Гаврилов, наблюдавший с мостика за моряками на берегу, прочел: «Сломалось весло, идем берегом до мыса».

Этот мыс находился далеко от причала, зато близко к кораблю: всего метрах в двухстах. Но пройти к нему [136] пешком по камням и нагромождениям льда было нелегко.

— Негоже морякам моря бояться! — покачал головой офицер. Он подозвал к себе сигнальщика Онохова:

— Передайте: «Сделать новое весло из чего найдется. Держать от берега по ветру. Явиться на корабль немедленно!»

Старший лейтенант знал своих подчиненных. Оба, и Петухов и Мустецов, могли и поворчать, а иногда и форму одежды нарушить, но уж если им прикажешь, разобьются, а все сделают, как полагается.

Получив приказание своего командира, матросы посмотрели друг на друга. Мустецов вздохнул:

— Давай думать. Мы должны дойти до корабля чего бы это нам ни стоило.

— Факт! — согласился Петухов.

Они пошарили на берегу. Под снегом нашли деревянный брус и с горем пополам приспособили его вместо весла. Лодку швыряло на волне, заливало водой. Матросы промокли, но холода теперь не замечали. Они гребли и гребли.

Самое трудное подойти так, чтобы лодку не швырнуло волной на борт. С брусом вместо весла не так-то просто управлять суденышком. Но моряки изловчились, в нужный момент развернули лодку, и ветром ее аккуратно поднесло к корпусу эсминца.

— Молодцы! — встретил матросов вахтенный офицер. — Правду говорят, что без находчивости моряк не моряк...

Через несколько минут «Гремящий» снялся с якоря.

* * *

Голос певицы с задором расписывал беду парня — в худой обуви не пойдешь к милой на свидание. Проигрыванием этой пластинки начался очередной концерт грамзаписи после нашего возвращения с моря. Но вот песня оборвалась. В тишину кают-компании ворвался голос диктора:

— Продолжаем концерт по заявкам членов нашего экипажа. По просьбе начальника интендантской службы товарища Шарапова повторяем песенку «Валенки»... [137]

И в офицерской кают-компании вновь лилась разудалая мелодия. Под ее мотив невольно притоптывали ногами Васильев, Ивашенко, Хлюпин, Ротенфельд, сидевшие за большим столом. Офицеры ужинали. Вдруг все вздрогнули: за дальним круглым столиком резко звякнула посуда. Это наш начхоз Сергей Игнатьевич Шарапов сердито бросил ложку в тарелку.

— Я не заказывал такой песни! — вскипел он.

Шарапов поднялся из-за стола и поспешно вышел в коридор к телефону.

— Прекратите крутить эту пластинку! — кричал начхоз в трубку. — Я говорю, Шарапов! Какой дурак вам сказал, что я заказывал такую галиматью?

— Вот так клюква! — расхохотался Васильев.

— Хоть, шуткой, хоть смехом, да было бы дело с успехом, — загадочно улыбнулся Анатолий Иванович Хлюпин.

Он не договорил. Все дружно рассмеялись, завидя гневное лицо Сергея Игнатьевича, вернувшегося в кают-компанию.

Старший лейтенант Шарапов был крикливым и суетливым, но, в общем, добродушным человеком. Нам он нравился. Не было случая, чтобы на «Гремящем» плохим оказался обед или ужин. Летом на «Гремящем» раньше, чем на других кораблях дивизиона, появлялись свежие овощи. Никогда на эсминце не было задержек с выдачей предметов матросского обмундирования. Старший лейтенант беспокоился об этом сам и «гонял» свою службу. Тыловики базы между собой называли его только по фамилии, причем выбросив из нее первую букву: по-видимому, напористость нашего начхоза попортила им немало крови. Но если бы они о Сергее Игнатьевиче сказали так при матросах с «Гремящего», быть бы скандалу. Мы за нашего корабельного интенданта стояли горой.

И вот над ним кто-то так подшутил.

— Это мне назло сделали! — кипятился старший лейтенант, привычно поднимая вверх палец. — Это намек!

— Правильный намек! — Хлюпин согнал с лица улыбку. — Мои комендоры по вашей милости, Сергей Игнатьевич, вахту на холоде несут в рваных валенках.

Корабельный артиллерист позвонил в пятый кубрик и вызвал в кают-компанию комендора Василия Нестеровского. [138] Громадный, широкоплечий, он скоро появился в кают-компании, согнувшись, чтобы ненароком не задеть головой что-нибудь.

— Покажите свои валенки старшему лейтенанту Шарапову! — приказал матросу Хлюпин.

Нестеровский вопросительно уставился на командира своей боевой части, потом перевел взгляд на начхоза.

— Не стесняйтесь! Мы ужин закончили, — ободрил комендора штурман Ивашенко, наш признанный законодатель в вопросах этики.

Матрос задрал вверх свою здоровенную ногу. На месте, где надлежало быть подошве, в носовой и кормовой части валенка, зияли дыры.

А певица надрывалась:

— Видали, Сергей Игнатьевич? — спросил капитан-лейтенант.

— Да-а! — протянул начхоз. — А я ведь новые привез!.. Целую партию...

— Где же они?

— В каптерке... Не успел распорядиться, чтобы их раздали кому положено... — Шарапов прищурился. — Но я не буду выдавать валенки до тех пор, пока не узнаю, кто заказал проиграть эту проклятую пластинку...

Хлюпин повернулся к Шарапову всем корпусом и сказал:

— Так распорядитесь, пожалуйста, поскорее. Грампластинку заказал я...

Песенка о валенках кончилась.

* * *

На рейде стояли корабли союзников. Здесь были авианосцы и крейсера, эсминцы и корветы, фрегаты и тральщики.

Недалеко от «Гремящего» бросил якорь английский корвет. С его палубы донеслись резкие отрывистые звуки. Мы прекратили приборку и подняли головы. Английские моряки, мы называли их «королевскими матросами», показывали товар лицом. Их джаз рвал в клочья нависшую было над заливом тишину. Выла труба, [139] гнусавили саксофоны. Барабанщик колотил палочками как заведенный. Матрос в тельняшке подметками лакированных туфель отбивал чарльстон на... глубинной бомбе.

— Тю, скажени! — присвистнул Сиволоб, вытирая рукавицей вспотевшее лицо. Его черные глаза с длинными, как у девушки, ресницами насмешливо щурились. Вахтенный офицер Гаврилов, пришедший проверить качество приборки, спросил матросов:

— Какова музыка?

— Пид цей гвалт, — отозвался Сиволоб, выкручивая над шпигатом швабру, — тильки джонам и плясать... Подывытесь на рэйд, товарищ старший лейтенант. Скилькы там богато було нэрп. А як раздався фокстрот, вси зверыны поховалыся у воду. А воны ж люблять настоящую музыку...

Джаз, словно захлебнувшись, умолк.

— Хелло! — кричал с корвета матрос-танцор.

Старший лейтенант Гаврилов не спеша подошел к борту. По жестикуляции англичанина он понял, что союзники вызывают советских моряков на шлюпочные состязания.

...И вот старший лейтенант Гаврилов, командир нашей призовой шлюпки, вывел шестивесельный ял на старт. Там уже находился вельбот с корвета. Борис Владимирович оценивающим взглядом окинул своих гребцов. Правым загребным сидел плотный и кряжистый Сиволоб. Рядом с ним — великан Тарабарин. Под стать им и остальные. Такие не подведут! Но Гаврилов заметил: английский вельбот намного легче нашей грузной корабельной шлюпки.

— Матросы! — взволнованно сказал офицер. — Постоим за честь корабля, за честь советского флага!

Веслами, как штыками, ощетинились ял и вельбот. И русские и англичане приготовились к гребку. Еще таял в воздухе красный хвост сигнальной ракеты, а обе шлюпки уже рванулись вперед.

— Навали-и-сь! — крикнул Гаврилов, глядя на вельбот, медленно обходивший ял.

Весла гнулись дугами. Шестерка поравнялась с вельботом. Из-за кормы доносилось журчание воды.

Английский офицер, долговязый и сухопарый, как и его матросы, заерзал на месте. Он часто поворачивал [140] в сторону русских свое белое холеное лицо, поблескивая овальными в черной роговой оправе очками. Поминутно их поправляя, британский офицер что-то торопливо говорил своим гребцам. Те старались изо всех сил.

Наша шлюпка опередила англичан. Гаврилов демонстративно приложил руку к козырьку фуражки. Вдруг с тихим треском у загребного под ногами лопнули кожаные стропки. Потеряв опору, Сиволоб свалился на товарищей, сбил их с темпа гребли. Шлюпку развернуло вправо. Переложив руль, Гаврилов выправил ее положение. Но достигнутая ранее скорость была потеряна. Английский вельбот обошел нашу шестерку. Старший лейтенант молча кусал губы, глядя на жест британского офицера, понятный на всех флотах мира — англичанин насмешливо показал конец манильского троса: дескать, давайте возьмем вас на буксир! Джаз на корвете оглушительно взвыл.

Виновато насупившись, Сиволоб резко занес весло. Но гребок получился в полсилы.

— Товарищ старший лейтенант! — взмолился он. — Прыдавыте мэни ногы, бо я пэрэвэрнусь...

Офицер измерил взглядом расстояние до задранного носа корвета. Там — финиш. Оставалась примерно половина дистанции.

— Оснований для паники нет, — сказал он матросам. — Навались!

Теперь Гаврилов своими коленями прижимал ноги Сиволоба к дощатым рыбинам{9}, а руками помогал гребцам делать такие рывки, после которых шестерка скачками устремлялась вперед. От разгоряченных тел гребцов валил пар.

Со всех кораблей были наведены бинокли и стереотрубы туда, где советский шестивесельный ял и британский вельбот сражались на веслах за честь своих морских флагов. Не все, конечно, сразу увидели, как английский офицер убрал с кормы конец манильского троса и прикрикнул на своих гребцов. И чем громче раздавался его гортанный голос, тем тише звучал джаз. Было ясно, что наша шестерка снова настигает британцев.

Форштевень яла уже поравнялся с кормой вельбота. [141]

Гаврилов приказал старшине шлюпки переложить руль, чтобы обойти англичан левее. Но, к его удивлению, и те повернули в ту же сторону. Это был уже нечестный прием: англичане хотели загородить нашим морякам дорогу, сбить с темпа. «Ну и ну», — рассердился советский офицер. Отдал команду на руль, а гребцам приказал:

— Весла по борту!

Наконец ял оказался правее вельбота. Советские моряки, вмиг выхватив весла из воды, дружно ими взмахнули. Скрипнули уключины. Шестерка ходко пошла вперед. Теперь британцы косились на линь, выброшенный за транцевую доску старшим лейтенантом Гавриловым. Английский офицер с досады плюнул в воду, достал сигарету и закурил. Его матросы поняли, что борьба окончена, и гребли кое-как. Крестастый флаг Великобритании вяло обвис.

На юте «Гремящего» матросы качали гребцов. Гудели возбужденные голоса:

— Молодцы, постарались!

— Я так и знал, что кишка у них тонка тягаться с нами!..

— Братцы! А ведь британцы считают русских плохими моряками...

— Чья бы корова мычала! Их вельбот, поди, легче нашего яла пудов на пять — шесть.

Вдруг разговор сразу оборвался.

Из-за борта корвета вывернулся знакомый вельбот, направляясь к «Гремящему». Через несколько минут к нам на палубу поднялся английский офицер. Он громко заговорил, показывая рукой то на нашу шлюпку, то на свой вельбот.

— Командир английского вельбота, — переводил горячую речь гостя Гаврилов, — высказывает сомнение по поводу нашей победы. Он говорит, что мы его надули...

— Это почему же? — спросил Тарабарин.

— Офицер утверждает, что наша шлюпка легче вельбота...

— Так хай воны визьмут нашу шестэрку, а мы ихню посудынку, да и потягаемося, — предложил Сиволоб. — Подывымся, хто кого...

Эти слова вызвали взрыв матросского смеха. Английский офицер непонимающе пожимал костистыми [142] плечами. Гаврилов перевел ему предложение русского матроса.

Британец обрадованно закивал головой:

— Ол райт!

Новые гонки повторились на следующий день. Теперь над английским вельботом взвился краснозвездный советский Военно-морской флаг. Наши матросы усердно разбирали весла.

— А чого ж цэ тут нэма запасных вэсел? — удивился Сиволоб. — Мабуть, друзи забулы их оставить...

Хмурился и Тарабарин. Деловито осматривая принадлежности вельбота, он вполголоса докладывал старшему лейтенанту Гаврилову:

— Все тяжелые предметы англичане преднамеренно стащили на нос, чтобы во время гонок вельбот зарывался в воду.

Под ногами наших матросов хлюпала вода.

— Хлопцы! Звидкиля ця влага?

Подняв край решетчатой рыбины, Сиволоб нащупал в воде полузавернутую пробку. Ему стало ясно, что англичане, прежде чем обменяться шлюпками, преднамеренно отвернули ее. Всегда спокойное скуластое лицо Тарабарина на этот раз побелело от гнева.

— Тоже мне союзнички!

— Известное дело. Как со вторым фронтом: на союзников надейся, но сам не плошай.

Шлюпки вышли на старт. С шипением и треском лопнула ракета. На палубе английского корвета загремел джаз.

Гребцы взмахнули веслами. Вельбот бесшумно резал воду. Гаврилов не оглядывался. Он посмеивался про себя, поняв, что для англичан не под силу оказалась наша тяжелая шлюпка. Никогда еще старший лейтенант не слушал с таким наслаждением затухающие звуки джаза. Ему было ясно, что союзники непоправимо отставали.

Неожиданно джаз изрыгнул рявкающие звуки. Гаврилов вздрогнул, но не от этого. У Сиволоба с треском лопнуло весло. Матрос показал старшему лейтенанту место излома. Валик весла был наполовину стерт в точке касания с уключиной. Расчет был прост: как только гребец нажмет посильнее, весло не выдержит.

Вельбот, как бы выдыхаясь, замедлял ход. Ял приближался, [143] и это было слышно по скрипу уключин. Да и джаз на корвете гремел, словно взбесившийся.

— Спокойно! — распорядился Гаврилов. — Вы, Сиволоб, повернитесь лицом к товарищам и помогайте им...

Теперь одно из весел приводилось в движение двумя парами сильных рук. Гребок.. второй... третий... Вельбот заметно двинулся впере. Глуше становились удаляющиеся удары весел на шлюпке. Словно подавившись, заглохли гнусавые саксофоны. И тем удивительнее в наступившей вдруг тишине прозвучали слова английского офицера, произнесенные на чистейшем русском языке:

— Вам повезло!..

Наша взяла! Вспомнились любимые слова Суворова; «Мы русские! Мы все одолеем!»

Навстречу советским матросам с эсминца «Гремящий» широкой волной летела наша величавая «Песня о Родине».

Английский джаз молчал.

* * *

Купе вагона с низким потолком — вот на что походила матросская душевая на эсминце. До войны в ней одновременно мылись четыре — пять человек. Война внесла поправку. В «купе» теперь набивалось до восемнадцати человек. Каждый торопился вымыться и постирать белье прежде, чем сыграют тревогу.

В субботу котельный машинист Вячеслав Фомин, взяв белье под мышку, направился в душевую. Там было так тесно, что, как говорится, яблоку некуда упасть. Одни матросы мылись, другие здесь же, стоя на коленях на красном кафельном полу, усердно стирали простыни, тельняшки, рабочие рубахи и штаны.

Фомин разделся и вдоль переборки протиснулся в душевую. Он подсел к молодому матросу с прыщеватым лицом, протянул руку за щеткой. В этот момент загремели колокола громкого боя. Воздушная тревога!

Все матросы бросились на палубу, на ходу натягивая на себя трусы и тельняшки. Молодой матрос тоже побежал на боевой пост. В душевой задержался только Фомин. Он убрал разостланное соседом рабочее платье и вместо него положил свое. Только после этого он побежал в котельное отделение. [144]

Самолеты противника прошли стороной. Вскоре был дан отбой воздушной тревоге. Фомин не спеша выкурил на юте цигарку, перебросился с зенитчиками парой анекдотов и медленно зашагал к душевой. Вымывшись, он пробился в угол, где трудился молодой матрос, и заорал на него:

— Ты из молодых, а ранний, как я посмотрю! Зачем взял мое белье?

— Ничего подобного! Это моя рубаха.

Котельный машинист, ухмыльнувшись, предложил:

— А ну, посмотри на боевой номер!

К своему огорчению, молодой матрос на кармане уже выстиранной им парусиновой рубахи увидел чужую метку.

— Это тебе наказание за нахальство... — Фомин выхватил [145] из рук молодого товарища рубаху и брюки и с видом оскорбленного достоинства хотел шмыгнуть в раздевалку. Не удалось! Другие матросы, знавшие зловредную привычку Вячеслава, намылили ему спину мочалкой. Пришлось Фомину еще раз становиться под душ. И много раз, стоило ему шагнуть к раздевалке, как он снова оказывался намыленным с головы до ног.

— Братцы! — взмолился котельный машинист. — Да вы же меня замоете, расти перестану!..

— Таким расти вредно! — отозвался Домрин. — Когда выстираешь одежду соседу, тогда и пойдешь отсюда!

Фомин запричитал:

— Никакого уважения к старым матросам... Разве можно допускать такое?

Но товарищи в ответ только хохотали. Пришлось покориться. Выстирав парусиновые брюки и рубаху, Фомин, к своему ужасу, заметил, что они принадлежали кому угодно, но только не молодому матросу, из-за которого в душевой и разгорелся сыр-бор. Зенитчик Домрин протянул к котельному машинисту могучие руки и басом прогудел:

— Спасибо, Славка, за работу! Страшно не люблю стирать свое рабочее платье... Молодец, что выручил! Век тебя не забуду!..

Вячеслав в сердцах забросил рубаху и брюки артиллериста в шпигат{10}.

— Паразиты! Эксплуататоры! — возмущался он.

Пришлось котельному машинисту начинать все сначала. Но теперь, прежде чем приступить к стирке, он проверил на рубахе боевой номер. Но на этом его неудачи не кончились. Выстирав рубаху, а затем брюки, он окончательно вышел из себя.

— Какой идиот подсунул мне эти трусики?

Матросы посмотрели на то, что он держал в руках, и прыснули со смеха. Еще бы! Хозяин одежды — детина саженного роста. А брюки, которые Вячеслав показывал товарищам, были впору подростку.

Так была наказана хитрость котельного машиниста. С тех пор у Вячеслава Фомина пропала охота подсовывать зазевавшемуся товарищу свое белье или рабочее платье. Больше того, если над заливом стояла хорошая [146] погода, то, придя в душевую, котельный машинист непременно спрашивал:

— Зенитчики есть?

— Да!

— Марш на боевой пост: того и гляди «юнкерсы» нагрянут. А за бельишко не беспокойтесь, выстираю, как свое...