Дружба морская
Разразился редкостный зимний шторм. Волны в обычном понятии не было. Водяные горы перекатывались по морю. Гривастые, с накидками из белой пены, они свирепо наваливались на корабль. Полубак едва [85] успевал сбрасывать с себя пенистый холм, как новый вал с гигантской силой обрушивался на эсминец, погружал его в пучину. На палубе закипал водоворот, в нем скрывалась вся башня первого орудия. Срываясь с высоты полубака, вода рвалась на палубу, зло шипя, наскакивала на надстройки, разбивалась о торпедные аппараты и орудийные щиты. «Гремящий» жалобно скрипел всеми шпангоутами.
— Александр Михайлович! — командир повернулся от смотрового стекла мостика к помощнику. — Распорядитесь, чтобы команда по верхней палубе не ходила. Вахту на первом и четвертом орудиях, а также на торпедных аппаратах следует снять...
Вскоре после того, как Васильев передал это распоряжение командира, в нашем кубрике артиллеристов появилась вода. Она текла из вентиляционных труб и уже по щиколотку залила палубу. При кренах корабля вода переливалась с борта на борт, звонко шлепаясь о рундуки. Старшина Селиванов определил:
— Сорвало грибки!
О случившемся он по телефону сообщил на ходовой мостик.
— Прекратить поступление воды, — приказал ему Васильев. — Только делайте это вдвоем!
Селиванов повесил телефонную трубку и оглядел отдыхавших матросов. Качка неистово трепала их. Но люди, привязавшись ремнями к койкам, спали: усталость брала свое. «Кого же выбрать?» — ломал голову старшина. Ему было очень жаль беспокоить товарищей. Но и одному идти было нельзя.
Взгляд его упал на рослого визирщика матроса Петухова. Тот спал в расстегнутом полушубке. Вместо подушки он подложил под голову шапку-ушанку. Левой ногой матрос упирался в пиллерс{7}. Его лицо жирно лоснилось: умываться не приходилось уже третьи сутки.
Перед походом старшина дальномерщиков и визирщик повздорили. Селиванов, проверяя приборку в кубрике, усмотрел, что медяшки, которыми к палубе крепился линолеум, оказались плохо надраенными. Он заставил Петухова снова почистить их кирпичной пылью. Матрос выполнял работу неохотно. А когда старшина вышел за [86] дверь, то услышал слова: «Придира! За медяшку готов человека со света сжить!» Чистку медяшек Петухов ненавидел, как, впрочем, и все мы. Это нудная и отупляющая работа. Но, как назло, Петухову чаще других матросов приходилось ею заниматься. На этой почве у него и возникла неприязнь к Селиванову, любившему шик и блеск. Таким образом, их «дипломатические» отношения были весьма натянуты.
«Разбужу-ка я Петухова, — решил Селиванов. — На вахту ему еще не скоро, успеет обсушиться и отдохнуть...»
Узнав, что от него требуется, визирщик сразу заторопился. Он любил всякое бедовое дело. Обвязавшись крепким пеньковым тросом, Селиванов и Петухов вышли под срез полубака и притаились в ожидании спада волны. В руках они держали по старой парусиновой рубахе — больше нечем было заткнуть проклятые дыры. Море гудело и стонало. Ветер со свистом проносился над верхней палубой. Было страшно и жутко.
— Бегом! — крикнул Селиванов.
Моряки в два прыжка взлетели по трапу и оказались на полубаке лицом к лицу со зловещей, стеной воды, вскинувшейся из-за борта. Старшина резко дернул Петухова за руку и увлек в пролет между радиорубками. Оглянувшись, матрос ужаснулся: волна выгибала медные поручни трала и леерные стойки, как тоненькие прутики.
Как только «девятый» вал сошел, моряки бросились вперед. До грибков было близко: самый дальний из них находился у люка малярки, а ближний — недалеко от щита первой пушки. Но сразу приблизиться к ним ни Селиванову, ни Петухову не удалось. Огромный вал лохматой шапкой накрыл полубак. Визирщик успел проворно юркнуть под орудийный щит. Старшина же замешкался у надстройки и попал в самый водоворот. Его вмиг сбило с ног и покатило по палубе. В рот, в глаза, в уши, за шиворот, в рукава полушубка хлынула ледяная вода. Ни открыть глаза, ни кричать Селиванов уже не мог. Единственное, что он сделал, это раскинул руки, стремясь зацепиться пальцами за что-нибудь. Едва он, до крови обрывая ногти, схватился за банкет пожарного шланга, как его вместе с этим банкетом оторвало и швырнуло в сторону. Старшина с ужасом почувствовал, [87] что его ноги потеряли опору и повисли над клокочущей бездной.
Уже в последнее мгновение он мертвой хваткой вцепился в согнувшуюся леерную стойку. И только теперь Селиванов почувствовал тупую боль в пояснице. Это Петухов, заметив, что старшина в опасности, тянул его тросом к себе под орудийный щит.
— Держитесь! — услышал Селиванов возглас матроса, когда волна схлынула с полубака.
Матрос вытянул старшину из бездны и этим спас его от верной гибели. Когда Селиванов отдышался, Петухов крикнул ему:
— Страхуйте меня, я пошел.
Старшина протестующе поднял руку.
— Только вдвоем!
Выждав удобный момент, моряки кинулись к вентиляционным трубам. Шляпки вентиляционных грибков оказались на месте, просто их раскачало, ослабило ударами волн. Завернув намертво металлическую крышку первого грибка, Селиванов и Петухов бросились к щиту. Когда вал прогромыхал дальше, а очередной только вскидывался над форштевнем, косясь на эсминец зловещим гривастым гребнем, моряки подскочили к другим шляпкам. Завершить работу они опять не успели: пришлось прятаться от очередной волны. Наконец грибки были завернуты. Селиванов и Петухов, мокрые до нитки, едва отскочили к пушке, как море снова яростно ворвалось на полубак. Оно оборвало парусиновый обвес с орудийного щита, залило сиденья наводчиков, за которые держались два смельчака. Бурлящая вода оторвала ноги моряков от палубы. Мгновение оба висели в горизонтальном положении, держась на одних руках.
Но вот волна сошла. Старшина и матрос услышали крик:
— Принимайте!
То с мостика второго, верхнего орудия старшина Коняхин, наводчики Юсин и Храпов подали Селиванову и Петухову пеньковый трос.
— Идите первым! — предложил матросу старшина.
— Нет, вы.
— Отставить разговоры!
Вскоре оба смельчака, подхваченные крепкими руками [88] друзей, оказались у штурманской рубки. Отсюда уже легче было спуститься на ростры и прошмыгнуть под срез полубака.
Когда Селиванов и Петухов спустились в кубрик, там было уже сухо. Матросы выкачали воду, палубу чисто протерли. Привязанный к борту парусиновым ремнем — только так и можно было тогда отдыхать — командир зенитного автомата Виктор Слепов проговорил:
— Надо полагать, что вы во второй раз родились.
У Петухова по лицу струилась кровь, под глазами припух чернослив синяка. У Селиванова кровоточили ногти, болели ушибленные ребра.
Взглянув друг на друга, старшина и матрос улыбнулись. Селиванов протянул руку, и Петухов молча, но крепко пожал ее. Старые обиды были забыты. Навсегда!
— Друзья, — снова заговорил Слепов, расстегивая пояс, — я не прочь бы сейчас перекусить... На камбузе есть разварная картошечка в мундире. Прелесть! Это кок Корнилов приготовил после того, как котел каши опрокинулся и чуть не обварил его. Соленую капусту с селедочкой я уже припас. Черного хлеба сколько хочешь! А?
Он сел на рундук, вскинул руки, чтобы при резком крене корабля удержаться за раму верхней койки. Человека три подняли головы, выражая тем самым свою готовность составить автоматчику компанию. Только Селиванов стал отговаривать его.
— Не ходи, Витя. Там свету божьего не видно!
— Чепуха! Шкафут не полубак, вмиг проскочу.
Балансируя по раскачивающейся палубе, Слепов достал из шкафчика, выкрашенного под дуб, зеленый эмалированный бачок.
— Я пошел! — сказал он, нахлобучивая шапку до бровей.
Прошло несколько минут после того, как автоматчик поднялся на верхнюю палубу. И вот он опять появился в кубрике, но уже без шапки и без кастрюли. Его обычно по-девичьи румяное лицо на этот раз было белее мела. Со старшины стекала вода, Виктор, как рыба, широко, открытым ртом ловил воздух, будто ему нечем было дышать. [89]
Когда Слепов пришел в себя, он сбивчиво рассказал нам, что с ним случилось.
Едва старшина вышел под ростры, налетела волна, как пушинку, приподняла его над палубой, ударила о котельный кожух и понесла за борт. На какой-то миг высоко над собой моряк увидел широкую трубу родного миноносца да тень человека, метнувшего с ходового мостика спасательный круг. Но круг отнесло в сторону.
«Прощай, «Гремящий»!» — пронеслось в сознании Виктора. Он отлично понимал, что при таком шторме спасти тонущего — дело безнадежное. Если товарищам и удастся найти его, поднять на палубу будет невозможно: волной разобьет о стальной борт корабля.
Но тут случилось чудо. Отчаявшегося уже моряка вдруг подхватила вторая волна, как игрушку, перевернула со спины на живот и швырнула... на корабль. Будто пожалев за пережитый им ужас, волна, уже обессилев, мягко положила его на палубу. Автоматчик инстинктивно схватился за рельсы минной дорожки. Теперь ничто не могло оторвать его от этой надежной опоры.
— Виктор! — подскочили к нему матросы, курившие до этого в умывальнике. — Живой!
Матросы еле оторвали старшину от рельса. Это удалось сделать, насильно разгибая каждый его палец.
— Вот уж кто действительно второй раз родился, так это ты, Витька! — засмеялся Павел Петухов. — Теперь ты долго будешь жить, туляк!
— И слушать распоряжения командира, — добавил Селиванов. — Было же сказано: «По верхней палубе не ходить!»
— А я, братцы, этого не слышал: спал! — отозвался Слепов, выливая воду из карманов полушубка.
Над «Гремящим» по-прежнему гудел ураган.
«Страдающие» аппетитом матросы утешились черным хлебом и квашеной капустой. Нас было человек семь. Закусывали неторопливо и основательно. Кусая по очереди краюху хлеба, что переходила из рук в руки, матросы блаженно улыбались. Сидели прямо на палубе за столом, у которого были подрублены ножки, и он возвышался всего сантиметров на пятнадцать от пола.
Борта корабля стонали и скрипели на все лады от гулких ударов волн. А мы спокойно жевали немудреный харч. Никто из нас не унывал, обстановка была самая [90] привычная. Нет-нет да и вспорхнет чайкой шутка какого-либо остряка, недостатка в которых «Гремящий» никогда не испытывал.
— Тезка! — обратился Селиванов к Турскому. — Расскажи, как у твоей бабушки в девяносто два года все зубы оказались целыми. Она что, пила кумыс, хвойный настой или... водку?
Турский хохотнул набитым капустой ртом и махнул рукой: замолчи, мол, Селиванов! Но мы уже смеялись, вспомнив промашку комендора. Однажды в запале неуемной травли на юте он сочинил невероятную историю своей родословной, в которой его казанская бабушка играла не последнюю роль. Из этой родословной следовало, что он, Михаил Турский, если не потомок Чингисхана, то уж Батыя определенно.
Вдруг эсминец резко повалило на борт. Моих товарищей, разметав как попало, прижало к рундукам. Вытирая почерневшее от грязи лицо, Селиванов первым поднялся и философски спокойно изрек:
— Не помню, кто из мудрецов утверждал, что люди бывают трех родов: те, кто живы, те, кто мертвы, и те, кто плавают на море.
— Выходит, что мы того... не совсем от мира сего? — Турский крутнул головой со светлым хохолком.
Я смотрю на друзей и вдумываюсь в смысл сказанного. Качка меня не берет, и поэтому голова ясная. Конечно, моряк — человек обыкновенный. Вот только порой он много думает. Это я по себе знаю. И думы эти разные. Ну как в мои двадцать лет не вспомнить любимую девушку! У кого из матросов ее нет! Мы жили по соседству, часто встречались. Она бывало говорила: «С тобой на всю жизнь!» Но не прошло и полтора года, как я по комсомольской путевке ушел на флот, она вышла замуж за инженера-маслодела. Видимо, посчитала этого человека более надежным. До сих пор больно. Гонишь думы о вероломной девчонке, а они все лезут в голову. Уж так человек устроен. Но в шторм не думаешь о плохом. Думаешь о самом хорошем — о своих друзьях — простых и смелых ребятах, которые в тяжелые минуты распахивают свою широкую душу, и ты воочию видишь все ее богатство и красоту.
Вот мы сидим и мирно болтаем, забыв, что за бортом «Гремящего» снежная пурга, ледяная пустыня моря, а [91] вокруг на сотни миль, кроме противника, никого нет. Я слушаю шутки товарищей, соленые морские словечки. И у меня на душе легко. А думы витают в голове. Думы мои думы! Нет для вас ни якоря, ни преград! Пройдут годы, кончится война, все мы вернемся домой, к любимому делу, если останемся живы. С каким удовольствием я стал бы сейчас к слесарному верстаку, ощутил бы волнующий запах металлических опилок, слегка подгорелый и промасленный! Будут, конечно, трудности. Но они нипочем по сравнению с теми, которые мы переживаем сейчас. И когда мне станет невмоготу, я вспомню и злющий этот шторм, и этот вот наш теплый кубрик, и вот эту нашу трапезу, когда нет ничего на свете вкуснее черного хлеба и квашеной капусты. Моряки это прекрасно знают, особенно северные... Я буду вспоминать блуждающую улыбку на лице никогда не унывающего Селиванова, костистое, слегка растерянное лицо Турского, шустрого, изумительно красивого Мустецова, худощавого, чуть угрюмого Юсина и многих других друзей. Трудно сейчас, а они не унывают... Жуют, смеются, как будто «Гремящий» не находится сейчас где-то за семьдесят третьей параллелью, как будто в этот час на свете нет ничего более важного, чем хлеб и капуста.
— Так кто же мы такие? — раздался с рундука хриплый голос.
Селиванов обернулся.
— Пиня, ты чего же это на шею кису не надеваешь? — вместо ответа на вопрос протянул дальномерщик.
Это относилось к молодому пулеметчику Пименову. В первом походе матроса так била морская болезнь, что бедняга не отходил от ведра. Во время одного приступа тошноты он резко нагнулся, поднятая вверх дужка захватила ему шею, и Пиня долго не мог понять, почему к нему прилипло вонючее помойное ведро.
Сейчас Пименов протер глаза, отстегнул от себя парусиновый коечный ремень, шагнул к нам. Он ловко перехватил буханку хлеба на полпути от меня к Турскому и вонзил в нее свои крепкие и широкие зубы. Его розовое широкоскулое лицо выражало блаженство.
— Ты хотя бы руки помыл! — вскинул на него серые глаза Турский. [92]
— Пресной воды нет, — покорно отозвался Пименов. — А впрочем, от моих рук ваши блюда жирнее будут. На них не грязь, а ружейное масло — я пулемет чистил.
— Братцы! — шутливо завопил Селиванов. — Запасайтесь сухарями, всем нам предстоит расстройство желудка... Давай, Пиня, булку мне, я не боюсь. У меня желудок якорь переварит.
Но когда Пименов, этот молодой, но пронырливый матрос, вытащил из кармана лоснящихся ватных брюк неизвестно каким путем приобретенный деликатес — большую головку лука, — Турский первый заявил:
— Принимай в долю!
— Так у меня же руки грязные!
— Ничего, то грязь благородная, боевая, она богата витаминами.
Вопрос Пини был забыт. Пименов разделил луковицу всем поровну. Посмеиваясь, все мы, к ужасу приятелей, страдающих морской болезнью, нарочно громко чавкали, похваливая капусту с луком. А те, лежа на койках и рундуках, едва сдерживали свое непомерное желание бегом броситься наверх, в умывальник.
Мы сидели на корточках вокруг стола с подрубленными ножками. У каждого из нас свои пальцы и свои аппетиты. Лук кажется невероятно сочным и вкусным...
Имя Пиня к Пименову прилипло случайно. Как-то он образно и ярко разыграл сценку из кинофильма «Искатели счастья», притом так мастерски копировал позы и жесты артиста, игравшего роль Пини, что с тех пор матроса Пименова иначе и не называли, как только Пиня — король подтяжек. А ему это «Пиня» нравилось даже больше настоящего своего имени, которое звучало несколько архаично, — Лука.
Шутки и смех прервало шипение динамика, укрепленного в углу кубрика. Моряки навострили уши:
— Товарищи краснофлотцы и старшины!
Артиллеристы опознали охрипший на ветру голос командира корабля. Мы притихли:
— Ваши друзья в машинных и котельных отделениях, у пушек и на мостике ввиду урагана отстояли по две смены. Они устали и голодны. Их надо обязательно сменить! [93] Предупреждаю: это рискованно. Прошу наиболее уверенных в своих силах, и в первую очередь коммунистов, заступить на вахту.
Это была необычная просьба, первая со дня подъема флага на «Гремящем».
Селиванов потянулся за полушубком. Турский поднялся во весь свой «мачтовый» рост и попросил:
— Друзья! Дайте мне, пожалуйста, сухие рукавицы!
Селиванов был кандидатом партии, а Турский беспартийным. Оба молча шагнули за комингс — высокий порог кубрика. Вскоре звук их шагов поглотил грохот моря. Из соседнего кубрика, где жили котельные машинисты и трюмные, тоже несколько человек поднялись на верхнюю палубу, под срез полубака.
— Постой! — озираясь по сторонам, проговорил Петухов. — А почему это нас, комсомольцев, обошел командир? А ну, братцы, кто считает себя настоящим советским моряком, а не мокрой курицей?
Он принялся тормошить спавших товарищей. Те спросонья не сразу понимали, что к чему. Когда же до них дошел смысл слов Петухова, они заторопились, начали одеваться на ходу.
— И я с вами! — воскликнул Пименов. — Не пассажир же я.
Он оторвался от переборки и фокстротным шагом пробалансировал к вешалке.
— Так ты же, Пиня, не комсомолец, — ввернул Петухов.
— Тебя тоже не приглашали, но ты же идешь? — зло прищурился Пименов белесыми ресницами. — А чем я хуже тебя? Может, у меня душа чище твоей...
В другой раз Петухов разделал бы его своими остротами под орех, но сейчас, кивнув белокурой головой, он спокойно извинился:
— Прости, дружок, я просто об этом не подумал!
— То-то! — отозвался Пиня, прихлопывая ладонью шапку-ушанку.
Оба, качаясь, как пьяные, хватались руками за трубчатые пиллерсы, попадавшиеся им на пути, с трудом отвоевывали каждый шаг вперед.
— Ну и трепка! — прогудел Петухов. — Давно такой не бывало! [94]
На верхней палубе было темно. Матросов охватил сырой ветер.
С полубака по трапам водопадом несся поток. Он не прекращался, а только порой на минуту ослабевал. В такой момент матросы по-кошачьи прыгнули на трап, ведущий на полубак, а потом сразу метнулись за надстройку. Несколько раз их захватывало водоворотом. Матросы поддерживали друг друга, хватались руками за леер.
Когда они оказались у дальномерной башни, Селиванов приблизился к командиру артиллерийской части старшему лейтенанту Хлюпину и доложил:
— Расчет поста номер один к бою готов!
— Так боевую тревогу на корабле не играли? — удивился артиллерист. — Почему такой доклад?
Но подобные доклады уже поступали на главный командный пункт и с других боевых постов: с торпедных аппаратов, с орудий главного калибра, с минного поста, или, как его иначе называли, поста бомбометания, из машинных и котельных отделений, от аварийных партий. Склонившись к Хлюпину, старший политрук Рожков прокричал ему на ухо:
— Анатолий Иванович! Пойми и оцени, что произошло! За коммунистами потянулись наши комсомольцы. А за теми — беспартийные... Вот и получилось, что вся наша команда оказалась на постах, как по боевой тревоге.
— Узнаю «Гремящий»! — воскликнул Хлюпйн. — Не зря я так просился на него.
Поняв, что произошло, капитан 3 ранга Гурин, обычно сдержанный и немногословный, взволнованно сказал:
— Замечательный у нас народ! Таких матросов грешно не любить!
— Что и говорить, — отозвался Васильев. — Наши матросы — народ правильный...
«Гремящий», швыряемый разъяренным морем, пробивался вперед сквозь ураган.
В сумерках рассвета Селиванов и Петухов в ночные визиры первыми обнаружили силуэты неизвестных кораблей. Их доклады подтвердили сигнальщики Онохов и Листенев. На этот раз по кораблю разнесся сигнал настоящей боевой тревоги. [95]
Силуэтами оказались конвойные корабли. «Гремящий» вскоре прибился к каравану судов и вступил в его охранение.
Последними покидали боевые посты коммунисты. Да и то не все, а только те, чья смена уходила на отдых.
Вечером 28 марта 1942 года советские эсминцы «Гремящий» и «Сокрушительный», английские миноносец «Орби» и четыре тральщика вышли навстречу конвою, который шел из Рейкьявика.
Командир познакомил моряков с обстановкой. Караван судов, который мы должны встретить, находился где-то юго-восточнее острова Медвежий. Вернее, не караван, а его остатки: еще в Норвежском море суда были обнаружены и атакованы фашистскими самолетами и подводными лодками. А союзники вместо усиления эскорта отозвали часть боевых кораблей охранения назад, в Англию, бросив транспорты на произвол судьбы.
Над ветреным морем проносились облака липкого снега. Советские корабли торопились выручить беспомощный караван. Дорога была каждая минута. От нее зависела судьба судов. А что значит груз одного транспорта? Это десять железнодорожных эшелонов с продовольствием, промышленным оборудованием.
В течение первой ночи похода у нас было пять боевых тревог. Во время одной из них «Гремящий» атаковал обнаруженную подводную лодку противника. Мы слышали лишний подводный, взрыв, но уточнять, отчего он произошел, было некогда. Да в темноте и не увидишь следов атаки. Мы предполагали, что на лодке взорвалась аккумуляторная батарея. Хорошо поработали наши минеры старшина 2-й статьи Осипов и матрос Панченко, сбрасывавшие на лодку большие глубинные бомбы.
Мы спешили. Стало известно, что фашисты потопили еще один транспорт из состава конвоя. Нашему возмущению нет предела! Удивительно, как гитлеровцам легко удаются победы, пока суда идут из Англии и Исландии до точки встречи с советскими кораблями! И почему после того, как наши эсминцы вступают в охранение, не погибает ни одно судно?
Все это происходит потому, что каждый советский матрос ясно понимает главное: груз, который везут [96] транспорты, нужен нашим отцам и братьям, нужен народу, сражающемуся за свободу и честь Родины. Вот мы и берегли эти транспорты пуще своего глаза.
Иначе смотрят на дело те, кто направляет к нам конвои. Пароходы принадлежат частным компаниям, и они хорошо застрахованы. Этим компаниям, посылающим в Россию какие-либо старые транопортишки, даже выгодно, если враг потопит эти суда: за них тогда можно получить щедрые страховые деньги.
Есть еще причина. Для нас каждый моряк конвоя независимо от его национальности — союзник в нашей священной борьбе. Мы относимся к британским матросам как к боевым друзьям и готовы идти на любой риск, чтобы помочь им. И мы никак не можем понять, как это их же соотечественники, моряки боевых английских кораблей, могут бросать транспорты при первой же угрозе нападения противника. Разные взгляды на жизнь, на боевую дружбу, на воинский долг.
Рассветало, когда стоявший со мной в одной смене на наблюдательной вахте старшина Николай Фокеев подошел ко мне с покрасневшим от морозного ветра лицом и сказал:
— Давай соревноваться: кто быстрее обнаружит караван.
— Согласен!
Меня это развеселило. У меня под руками надежный прибор — ночной визир, а у сигнальщика только бинокль. Преимущество на моей стороне. Правда, обоим нам нелегко. Резкий холодный ветер заставляет слезиться глаза, отчего предметы двоятся, теряют свои настоящие очертания. Крупитчатый снег из нависших над мачтами туч колючками сыплется за воротник полушубка.
Фокеев наблюдает за морем и воздухом с правого борта, а я — с левого. Ему больше повезло: он первым обнаружил вражеский воздушный разведчик, который показался над горизонтом, как только нёбо очистилось от туч. Меня взяла досада: и визир не помог. Вообще-то говоря, оснований обижаться не было: самолет шел по правому борту, Фокеев и должен был его раньше заметить.
Вскоре, как это часто бывает в Баренцевом море, на северо-западе снова стали сгущаться черные тучи. Они [97] так заволокли горизонт, что совершенно скрыли его очертания. Вот в такой невзрачной обстановке и помог мой визир, хотя корабль изрядно болтало на крутой волне и приходилось рукоятками прибора энергично, как говорят моряки, выбирать крен.
На фоне черных туч я рассмотрел «чужеродное» пятно. Края туч были рваные, косматые. А у этого густого облака края заоваленные, и оно плыло гораздо быстрее, чем висевшие над морем тучи.
— Шапка дыма! Прямо по носу! — доложил я.
Что это? Фашистские или союзные корабли? Во всяком случае, до. намеченной точки встречи было еще далеко. Флагман приказал идти вперед строем фронта. Вскоре поступил семафор: «При встрече с противником атакуем. Приготовьте к атаке торпедные аппараты и дымовую аппаратуру.»
Моряки заняли посты по боевой тревоге.
«Гремящий» и «Сокрушительный», прибавив ход легли курсом на дым неизвестного корабля. Но густой снежный заряд закрыл и небо, и море вокруг. Мы едва видим серые очертания своего флагмана, идущего неподалеку от нас. В таких условиях можно не заметить противника и проскочить мимо него. Все мы — сигнальщики, визирщики и дальномерщики — ощупывали поседевшее море зрачками оптических приборов: биноклей, стереотруб, визиров и дальномеров.
Вдруг в просвете между двумя полосами снежного заряда я заметил пестрый силуэт большого военного корабля. Сразу же доложил о нем командиру. Гурин по-юношески быстро подскочил к леерам левого крыла ходового мостика и впился взглядом в снежную завесу.
Старший лейтенант Хлюпин дал команду зарядить орудия. Наш новый минер старший лейтенант Владимир Короткевич распорядился о наведении торпедных аппаратов на цель. Торпедный автомат стрельбы уже выработал необходимые данные. Все было готово к бою. Мы ждали команду Гурина...
— Самый полный! — приказал он, получив сигнал от флагмана.
Море с шумом отодвигалось назад. Наши эсминцы, будто на крыльях, летели вперед. Нос «Гремящего» приподнялся, бурун за кормой стал выше и белее. [98]
— Отставить! — как-то вдруг обмяк Антон Иосифович. — Дробь! Орудия и торпедные аппараты — дробь!
Гурин на этот раз едва не произнес привычную на тренировках фразу: «Орудия и торпедные аппараты на ноль!» Но вовремя спохватился. Дело в том, что в походах для лучшей готовности к открытию огня наши носовые орудия были развернуты на один борт, примерно на сорок пять градусов, а кормовые — на другой. В таком же положении находились и торпедные аппараты. На «Гремящем» все заранее было продумано и предусмотрено.
Мне раньше, чем другим, стало понятным распоряжение командира. Из-за снежной завесы выполз английский крейсер «Тринидад» с наведенными на нас стволами орудий. За ним открылся миноносец «Фьюри». Союзники! С ними эсминцы «Гремящий» и «Сокрушительный», а также «Орби» обменялись опознавательными. Это произошло в шесть часов двадцать одну минуту 29 марта 1942 года.
Через три с половиной часа наши эсминцы без помех подошли к конвою. Он состоял из одного миноносца, семи транспортов и двух тральщиков. Советские корабли заняли свое место в походном охранении. Экипажу «Орби» было приказано произвести поиск остальных транспортов, рассеявшихся по Баренцеву морю.
На ходовой мостик поднялся старшина палубных комендоров Иван Свирин. Он доложил командиру боевой части о том, что на орудиях все в порядке. И вздохнул:
— Пушки-то теперь в базе придется разряжать!
— Не торопитесь! — успокоил его старший лейтенант Хлюпин. — Поход еще не закончился.
В 11 часов густой снежный заряд летел над бугристым морем. Сумерки полярного дня еще более потускнели. Заряд быстро пронесся вдаль, чтобы уступить место другой такой же плотной завесе. Временами видимость улучшалась, но она не превышала десяти — пятнадцати кабельтовых.
Идя в снежном месиве, мы услышали гулкие взрывы, доносившиеся с левого борта, со стороны транспортов. На «Гремящем» и «Сокрушительном» сыграли боевую тревогу. С мостика нашего корабля пока ничего не было [99] видно: стояла непроницаемая снежная стена от моря до туч. Потом взрывы стали перемещаться правее, ухнули впереди по курсу «Гремящего». Что там происходит?
Наконец Гурин получил сообщение о том, что английский крейсер «Тринидад» ведет бой с тремя фашистскими миноносцами. К этому времени снежная завеса под напором ветра разорвалась и, гонимая к юго-западу, спешно подбирала свой туманный подол. Срывая мачтами клочья облаков, из заряда выскочил английский миноносец. Это был «Фьюри». У его низких бортов вырастали всплески разрывов. Он устремился в сторону, заходя за нашу корму.
— Что с ним? — спрашивал я Фокеева. — Куда же он бежит от каравана?
Вместо ответа мне Фокеев вдруг возбужденно закричал:
— Всплески! У левого борта «Сокрушительного»!
В самом деле, в десяти — тринадцати метрах от нашего флагмана рвались снаряды, поднимая фонтаны брызг. По их числу мы сразу сообразили, что стреляют с пятиорудийного корабля. Снаряды падали то близко от «Сокрушительного», то далеко. Несколько всплесков поднялось впереди и чуть правее «Гремящего».
Флагман дал нам сигнал: «Увеличьте ход до полного!» Оба советских миноносца устремились на взрывы.
В 11 часов 22 минуты на курсовом пятьдесят градусов левого борта «Гремящего» среди рваных клочьев снежной тучи показался хищный силуэт одного из наших старых знакомых — немецкого эскадренного миноносца типа «Редер». «Сокрушительному» он открылся раньше, и его артиллеристы с дистанции пятнадцати кабельтовых открыли огонь. Первый залп — перелет. Прогремели над морем второй, третий, четвертый залпы. Последний из них слился с залпом орудий «Гремящего». Это комендоры Свирина разрядили пушки по фашистскому миноносцу. Над морем катился несмолкаемый гром. Вода кипела вокруг. Наш корабль резко кренился.
— Накрытие! — вырвалось у Фокеева.
Снаряды советских кораблей угодили в середину «Редера». Вверх вскинулись какие-то обломки. Над фашистским кораблем выросло облако пара. Попадание в машинное отделение! [100]
Но врагу повезло. Когда он резко повернул вправо, над ним мгновенно сомкнулся, закружился снежный вихрь, Воспользовавшись этим, «Редер» бежал.
Бой был скоротечным. Вражеский эсминец в короткой схватке успел дать по советским кораблям пять залпов. Наши миноносцы ударили по нему семью артиллерийскими залпами.
Через полтора часа мы обнаружили крейсер «Тринидад» в сопровождении эсминца «Фьюри». Крейсер шел с креном на левый борт. Под его мостиком зияла огромная пробоина. Из нее шел дым, а вскоре там вспыхнуло пламя.
Оказалось, что «Тринидад» был торпедирован в 11 часов 27 минут двумя эсминцами противника, которые воспользовались затянувшимся снежным зарядом и прорвались к каравану в зоне охранения тральщиков. В поисках транспортов «редеры» напоролись на крейсер и атаковали его. Одна их торпеда попала в корпус между ходовым мостиком и трубой «Тринидада». В результате на крейсере затопило котельный отсек, имелись раненые. Крейсер артиллерийским огнем потопил один немецкий миноносец и сильно повредил другой. Третий напоролся на наши корабли.
В 13 часов 10 минут крейсер и два английских эсминца оторвались от конвоя, направившись в Кольский залив. В охранении транспортов остались «Гремящий», «Сокрушительный» и два английских тральщика. Не густо!
Конвой приближался к Мурманскому берегу. Земли не было видно из-за снежной завесы. Корабли шли по счислению.
Днем на «Гремящем» было получено сообщение, что на пути конвоя к Кольскому заливу враг расставил до пяти подводных лодок, замечены плавающие мины. Чтобы уберечь транспорты от торпед и мин, наш флагман принял решение завести караван в район льдов. Целые ледяные поля и отдельные небольшие айсберги тянулись неподалеку.
«Гремящий», прикрывая суда с запада, последним приблизился к кромке льда; Гурин внимательно выискивал широкие разводья. К нашему восхищению, наш командир [101] оказался превосходным знатоком плавания во льдах, хотя до этого случая мы избегали в них заходить. На корабле были приняты необходимые меры предосторожности: установлена вахта для наблюдения за состоянием корпуса, задраены водонепроницаемые переборки, приведены в готовность водоотливные средства. Все это — на случай возможных пробоин.
«Гремящий» осторожно подошел к кромке льда, ткнулся форштевнем в самое разреженное место. Этим маневром командир уберег корабельные скулы от ударов о льдины. Дул попутный ветер. Разреженный участок вскоре был пройден. Качка уменьшилась. Эсминец попал в сильно уплотненный лед. Стальной корпус корабля грохотал, напирая на льдины, дрожал и порой даже как бы приподнимался, когда плавающие глыбы не отступали. В кубриках, да и на верхней палубе стоял такой оглушительный шум, что не слышно было голоса рядом стоявшего человека. Мы объяснялись знаками.
Больше всего мы опасались за гребные винты. Попади льдина под их лопасти — застрянем без хода. Порой на льдинах виднелись неподвижные туши жирных и ленивых тюленей. По одному и целыми стадами они населяли эти плавающие острова. Вот десятки их спят на льдине, оказавшейся на пути «Гремящего». Когда форштевень нашего корабля сильно толкнул ее, тюлени зашевелились, поднимая рассерженные морды. У каждого из них был вид невыспавшегося и внезапно разбуженного старика. Интереснейшие животные и... симпатичные!
При таком малом ходе наш корабль плохо слушался руля. Игорю Пчелину приходилось перекладывать его перо в крайнее положение. И все равно не помогало. Тогда по приказу с мостика машинисты пускали машины «враздрай» — одна турбина работала вперед, другая назад.
— Пчелин! — крикнул над ухом рулевого командир корабля. — Не забывайте проверять согласованность руля и рулевых указателей... Лед может нажать на перо руля...
Гурин направлял корабль по разводьям. «Гремящий» вертелся то вправо, то влево, не теряя из виду транспортов. Суда, оказавшись во льдах в безопасности от удара подводных лодок, бойко задымили. [102]
— Не далековато ли мы находимся от них? — спросил Васильев у Гурина.
— Нормально! У нас есть кое-какая свобода маневра. И потом длинный путь по чистой воде всегда меньше короткого пути во льдах...
Грохот продолжался. Со временем мы к нему привыкли. Он уже не заставлял нас вздрагивать при каждом оглушительном треске льдин. С наступлением темноты «Гремящий» и «Сокрушительный» вышли на чистую воду. За ними потянулся весь караван. Боевые корабли снова заняли свои места в походном ордере.
Конвой держал курс в Кольский залив, в Мурманск.
31 марта — обычный вьюжный день. Ветер крепчал, все громче завывая в снастях. Море пенилось длинными полосами, гребни волн разбивались в пыль. Шторм достигал восьми баллов. «Гремящий» резко кренился. Устоять на ногах трудно. На ходовом мостике холодно. и неуютно.
К вечеру из-за горизонта показалась плоская вершина седого острова Кильдин. Справа прижимался к воде полуостров Рыбачий. Корабли и суда выходили на Кильдинский плес.
Флагман приказал «Гремящему» прикрыть караван с моря. Суда медленно, по одному, стали втягиваться в узкое горло Кольского залива. Последним пыхтел самый крупный и грузный пароход с четырьмя массивными мачтами и грузовыми стрелами. Мы поругивали его капитана за медлительность. Впереди нас ждала база — заслуженный отдых, тепло, горячий ужин. А нам приходилось менять галсы за кормой транспорта, оберегать его от нападения врага.
Так в лавировании почти на одном месте прошло минут тридцать. Небо немного прояснилось. Но за кормой нашего корабля по-прежнему летели белесые космы снежного заряда. Лица сигнальщиков загрубели, покрылись трещинами, глаза слезились. Командир корабля стоял рядом с рулевым и тоже смотрел вперед. Он не спал уже несколько суток, почти беспрерывно находясь на мостике.
Вдруг с зенитной батареи поступил доклад:
— Самолет!
Нам было странно, что враг решился в такую погоду вылететь сюда. Этот самолет жался к правому, наиболее [103] скалистому, берегу. Мы все обратили на него внимание, хотя он и не приближался к кораблям. Гурин недовольно нас одернул:
— Каждому выполнять только свои обязанности! Это значило, что самолетом пусть занимаются зенитчики, а другие моряки тем, чем им положено.
Это было сказано весьма кстати. Громада волны рассыпалась, разбившись на два вала. И в провале между ними показалась горбатая рубка немецкой подводной лодки с вытянутым вверх перископом. Она выходила в атаку на последний транспорт. Это было так неожиданно и невероятно вблизи нашего берега, что Фокеев, забыв о правилах доклада, просто ткнул в сторону вражеского корабля рукой и крикнул:
— Подводная лодка!
В следующее мгновение подводную лодку увидел и Гурин. Она была совсем рядом. Ее мокрая рубка мелькнула на несколько секунд и снова скрылась в волнах. Теперь всем нам стало ясно, с какой целью здесь маячил вражеский самолет: его задачей было отвлечь на себя внимание наших наблюдателей и тем обеспечить успех торпедного удара подводной лодки. Хитрый враг!
Это произошло в 19 часов 15 минут.
— Бомбы, товсь! — приказал Гурин и резко перевел рукоятки машинных телеграфов на «самый полный вперед». Жутко взвыла сирена «Гремящего». Нам, находившимся на мостике, стало ясно, что командир намерен таранить подводного пирата. Корабль будто напряг мускулы и прыгнул вперед.
В момент, когда форштевень «Гремящего» оказался над местом обнаружения лодки, налетевший вдруг водяной вал приподнял его нос, и таран не удался. Котельные машинисты, турбинисты и штурманские электрики, находившиеся в отсеках ниже ватерлинии, услышали только скрежет под кораблем: киль миноносца скользнул по подводной лодке. Гурин и штурман точно засекли ее место.
Минер Петр Осипов с почерневшим на холоде лицом, на котором светились только зубы и ясные-ясные глаза, давно стоял у бомбосбрасывателей. Эсминец врезался в волны, бурун за кормой кипел все сильнее, корму изрядно мотало, подбрасывало вверх. [104]
Черные цЦилиндры глубинных бомб лежали в огромной обойме стеллажа. «Хорошо, — подумал минер, — что лед с бомб заранее сколол!» Он осмотрелся. Сосульки льда свисали с бортов, лееров, с сеток у автомата для улавливания гильз. Но металл бомб и креплений был чист. Осипов пополз по стеллажу. Штормовые удары моря не страшны бомбам. Кроме обычного крепления, их перехватывали еще надежные цепи, которые сейчас нужно было отдать.
Высокие волны обрушились на ют, с ног до головы окатив минера. Шуба и валенки вмиг отяжелели. Осипов, сбросив меховые рукавицы, начал освобождать бомбы от цепей. Эта работа заняла несколько секунд.
— Начать бомбометание! — последовала команда Гурина.
Эсминец проходил над местом погружения лодки. Осипов ринулся к малым бомбам, расположенным у борта. Налетевшая волна чуть не смыла моряка. Он успел [105] ухватиться рукой за леер, а другой рукой сбросить за борт черный цилиндр бомбы.
Старшина торпедистов плечистый Иванов с группой матросов бросился на помощь Осипову.
— Кидай малые бомбы, а мы большие! — крикнул Иванов.
За кормой поднялся лохматый стог воды. Над морем прокатился гул. Бомбы рвались одна за другой с равными промежутками времени. От частых взрывов море, казалось, выворачивалось наизнанку.
«Гремящий» развернулся на обратный курс и с полного хода врезался в гигантский водяной вал. Кривой нож форштевня вонзился в него, как в масло, и полубак скрылся в воде.
Волна докатилась до высоты мостика. Со звоном разлетелись смотровые стекла главного командного пункта. Водяной вихрь закружил всех, кто стоял на мостике. Игорь Пчелин «заклинился» между тумбой рулевого манипулятора и нактоузом компаса и только таким образом устоял.
Старшина рулевых с тревогой следил за командиром. Хотелось помочь ему, но нельзя было отвлекаться от управления кораблем. Напрасно беспокоился рулевой: не он один берег командира. Сигнальщик Фокеев и дальномерщик Грицай были рядом с капитаном 3 ранга, поддержали его. Гурин снова был у машинных телеграфов, спокойный, сосредоточенный.
На юте Осипов, Иванов, матросы афонинского расчета успели вцепиться в леера, за щит пушки. Вал прогромыхал по кораблю и упал в море. «Гремящий» вырвался из его объятий, и вновь за кормой корабля рвались глубинные бомбы.
Атаку подводной лодки мы прекратили после двадцать первой бомбы. После оглушительных взрывов наступила неестественная тишина: мы все слегка оглохли.
Вода потоками стекала с палубы. Мимо бортов проносились пенистые волны. На одной из них мы увидели обрывки бумаги, обломки дерева и парусиновую сумку. Выбросив все это на миг как вещественное доказательство нашей боевой удачи, Баренцево море снова поглотило свои трофеи. Теперь уже навсегда. Чуть в стороне от нас расплывалось большое масляное пятно, в центре [106] его клокотали пузыри. Здесь, у острова Кильдин, нашел свой конец еще один фашистский пират.
— Мы открыли счет и фашистским кораблям! — удовлетворенно сказал Осипов.
Спасенный нами транспорт дымил уже у острова Сальный. «Гремящий» направился вслед за ним. На корабле дали отбой боевой тревоги. Только после этого стало известно, что во время атаки много пришлось поработать носовой аварийной партии.
Когда на «Гремящий» налетел исполинский вал, старшина аварийной партии Устинов с группой матросов находился во втором кубрике. Они услышали треск внутренней обшивки бортов. На гнувшихся пиллерсах краска отскакивала, как стеклянная. Под невероятным давлением воды корпус корабля стал сдавать.
— Чумаченко! Супрун! — распорядился главный старшина Устинов. — Ставьте дополнительные подпоры!
Матросы подхватили заранее разложенные брусья, поставили их вертикально и деревянными молотами — мушкелями — забили клинья. Пиллерсы перестали гнуться. Благодаря разворотливости Устинова и его матросов были предотвращены большие разрушения корабля. Но главный старшина не успокоился. Он приказал:
— Булин! Осмотрите цепной ящик!
Вскоре круглая, как мяч, ершистая голова Булина показалась в люке. Он тревожно доложил:
— Товарищ главный старшина! Там вода...
Устинов бросился в первый кубрик, а оттуда к цепному ящику. В отсеке зловеще плескалась мутная вода, прибывая на глазах. «Как же она сюда попала?» — подумал Устинов и взглянул вверх, откуда лились холодные потоки. Стало ясно, что напором волны сорвало крышки с клюзов — отверстий, через которые проходят якорные цепи. Крышки поставили на место, запустили помпу, и вода быстро пошла на убыль. На атаке подводной лодки, которую в тот момент проводил наш корабль, это не отразилось. Моряки аварийной партии выполнили свой долг.
В кают-компании особенно были заметны следы давления, испытанного полубаком. Почти все пиллерсы здесь погнулись, их трубы походили теперь на искривленные стволы березок с ободранной корой. [107]
Труднее и сложнее этого похода у нас еще не было. Но штурман Ивашенко рассудительно заметил:
— Война еще не окончена. Могут выпасть испытания и потяжелее...
Ну, конечно, не обошлось и без стихов. Вечером штурман нам прочитал свои новые стихи о мужестве моряков, о людях, которым не страшны ни враг, ни шторм, потому что нет на свете ничего крепче боевой дружбы, морского братства.
Мы слушали с восхищением и гордостью. Ведь это о нас звучат вдохновенные строки.
Хорошие были стихи, только к одному мы в них придрались — к слову «бригада». Откуда оно взялось? Фокеев не выдержал:
— Товарищ старший лейтенант, маленькая неточность у вас: на Северном флоте нет бригады эсминцев. Или вы это для рифмы вставили?
— Замолчи, Николай! — цыкнул на него Афонин. — Нет, так будет!
— Это точно! — поддержали Афонина матросы.
Мы в ту пору еще не знали, что к нам с Тихого океана придет дивизион миноносцев во главе с лидером «Баку». После их прибытия на флоте была создана бригада эскадренных миноносцев.
Не зная, чем бы угодить штурману, мы протянули ему с добрый десяток кисетов. В эту минуту душевного подъема мы совсем забыли, что наш поэт даже запаха махорочного не переносит. Старший лейтенант не захотел нас обидеть своим отказом. Из газетного клочка свернул аккуратную цигарку. В пылу разговора мы и не заметили, что цигарка так и осталась целой и незажженной полетела в обрез с водой.
Мне было предложено оформить очередной номер корабельной стенгазеты «Залп». Едва я вывел крупными буквами: «Родине — наши боевые подарки!» и закруглил точку под колышком восклицательного знака, как услышал дробь колоколов громкого боя.
— Корабль к бою и походу изготовить!
Давно знакомая команда! Но каждый раз, когда я ее слышу, испытываю особое чувство. Настроение сразу поднимается, появляется бодрость, прилив сил. Товарищи [108] переживают то же самое, но почему это происходит, никто из нас объяснить не может.
Командир зенитной батареи старший лейтенант Стасенко, кивком головы откидывая непослушную прядь светло-русых волос, разъяснил задачу, поставленную перед кораблем. Нам предстоит конвоировать суда, уходящие из Мурманска в Англию.
Вскоре «Гремящий» снялся с якоря. Так и не удалось нам отдохнуть.
По Кольскому заливу медленно ползли транспорты и танкеры. Они скрывались за островом Сальный. Несколько раньше их в море вышел английский крейсер «Эдинбург».
— Пошел рыскать впереди, — усмехнулся Онохов, — чтобы не связывать себя хлопотами с караваном...
Эсминцы «Гремящий» и «Сокрушительный» сопровождали целый плавучий город — десятки судов. Море, измятое порывистым ветром, вскидывалось водяными кочками. Приноравливаясь к медлительным транспортам, мы шли все время малым ходом, вычерчивая противолодочный зигзаг. Качайся и наблюдай, вот и все. Скучно...
Так проходили часы, менялись вахты...
Наконец наступило время оставить караван и повернуть домой. Но «Гремящий» и «Сокрушительный» вместо этого вдруг прибавили ход, обошли караван и устремились вперед.
Оказалось, А. И. Гурин по радио получил от командующего флотом приказание: «Если возможно, окажите помощь крейсеру «Эдинбург».
— Что там еще с ним стряслось? — одновременно вырвалось у Рожкова и у Васильева.
Вскоре обстановка прояснилась.
Крейсер «Эдинбург», командир которого не желал связывать себе руки хлопотами о конвое, бороздил море вдали от каравана. 30 апреля в шестом часу вечера в двухстах милях к норду от полуострова Рыбачий он попал на позицию немецкой подводной лодки. Та выпустила по крейсеру торпеды. Их следа, как и перископа, наблюдатели английского корабля не заметили. К тому же на крейсере гидроакустический прибор «Айсдик» был выключен. Англичане понадеялись на двадцатиузловой ход, считая, что подводная лодка при такой скорости [109] цели не сумеет выйти в атаку. Они даже отказались от противолодочного зигзага.
Так пренебрежение к противнику и вопиющая беспечность привели к беде.
Когда наши миноносцы подошли к поврежденному крейсеру, он малым ходом двигался по направлению к Кольскому заливу. Кормовая часть корабля взрывом торпеды была разрушена, широкий лист верхней палубы завернут на четвертую орудийную башню. «Гремящий» и «Сокрушительный» вступили в охранение теперь уже беспомощной громады крейсера. В 23 часа на «Эдинбурге» застопорили машины. В отсеки стала поступать вода.
Разыгрывался шторм.
В четыре часа утра наши эсминцы вынуждены были оставить крейсер, так как топливо было на исходе. Охранять поврежденный корабль остались два английских миноносца. По пути в Кольский залив мы встретили три британских тральщика, которые, нещадно дымя трубами, торопились на помощь своему подбитому крейсеру.
«Гремящий» и «Сокрушительный» прошли к причалам, приняли топливо и снова вышли в море. Шторм разыгрался не на шутку. Изнурительная килевая качка изматывала даже бывалых моряков. Мы долго вели поиск среди пустынного поседевшего моря. К вечеру 2 мая А. И. Гурин получил от командующего Северным флотом радиограмму: «Если не заняты спасением команды крейсера, то возвращайтесь в базу. Крейсер затонул».
— Ну и ну! — крутнул головой наш командир. — Дела!
Подробности мы узнали через несколько дней. После нашего ухода крейсер «Эдинбург» обнаружили фашистские миноносцы. Они бросились в атаку на оставшийся без хода корабль. Английские эсминцы пытались прикрыть крейсер дымовой завесой, но, по-видимому, думали не столько о спасении крейсера, сколько о том, чтобы самим уйти от удара. Кое-как поставленная дымзавеса была снесена ветром в сторону, поврежденный корабль, беспомощный, беззащитный, превратился в превосходную мишень. Один из фашистских миноносцев, приблизившись, в упор выпустил торпеды. Взорванный ими корабль стал крениться на борт и через тридцать минут [110] затонул. Эсминцы охранения успели снять с него семьсот сорок человек команды. Более пятидесяти моряков погибли.
На корабле с большим воодушевлением прошел митинг по случаю присвоения нашим собратьям гвардейского звания. Это высокое звание заслужили экипажи подводных лодок «Д-3», «М-171», «М-174» и «К-22». Кроме того, Указом Президиума Верховного Совета СССР были награждены орденом Красного Знамени подводные лодки «М-172», «Щ-402» и «Щ-401».
Нечего и говорить, мы радовались за своих боевых друзей-подводников, гордились их делами и, конечно, завидовали.
На причале возле нашего корабля остановился командующий Северным флотом А. Г. Головко. Он возвращался от подводников. Разговаривая с Гуриным, вице-адмирал указал на правое сорокапятимиллиметровое орудие эсминца и спросил:
— Сколько самолетов сбил расчет этой пушки?
— Два бомбардировщика сбил и несколько повредил, расстрелял до десятка плавающих мин, обнаружил три подводные лодки в плохую погоду.
— Этот уголок у вас уже гвардейский! — улыбнулся командующий. — Добейтесь, чтобы все боевые посты на «Гремящем» стали такими же.
Услышав эту фразу, мои товарищи повеселели.
— Хороший аванс выдал нам комфлота!
Мы затормошили наводчика сорокапятки матроса Григория Бабича, в шутку называя его первым гвардейцем.
Воевать мы после этого стали еще лучше. Я просматриваю свои торопливые записи тех дней.
Вот пометка о том, как мы сопровождали караван транспортов.
В море на суда налетели двадцать пять фашистских бомбардировщиков. Корабли эскорта открыли огонь из всех орудий и пулеметов. В воздухе повисло густое облако огня и дыма. Только два самолета преодолели эту завесу. Один ринулся к ближайшему от нас транспорту, а другой — к «Гремящему». [111]
То ли Домрин волновался, то ли мешала резкая качка, но он, наводя по самолету, никак не мог подвести под него светлую строчку трассирующих снарядов. Темной каплей от самолета оторвалась бомба. Она ударила в носовую часть транспорта, разодрала его левую скулу, нырнула в воду и разорвалась в трех метрах от борта судна.
— А, гад! Врешь, не уйдешь! — кричал Домрин вслед выходящему из пике «юнкерсу». Наводчик уже приловчился к качке. В хвост самолета ударил снаряд, за ним второй. Хвост рассыпался, и «юнкерс», с воющими на полных оборотах моторами, упал в воду.
— Вот мы и отработали аванс командующего флотом, — переведя дух, улыбнулся старшина Петров.
Но окончательно перевести дух не удалось. Второй самолет скользнул в пике на «Гремящий». Эсминец прибавил ход. На мостике, захлебываясь, такал крупнокалиберный пулемет Пименова. Ему вторил пулемет Зайцева. Матросы злыми очередями били врага в лоб. Стервятник пустил дымок, но бомбы все-таки сбросил. Они упали по корме, не причинив кораблю вреда.
На обратном пути «Гремящий» был обнаружен двумя вражескими воздушными разведчиками. Они пытались имитировать бомбардировку корабля, но зенитчики старшего лейтенанта Стасенко меткими выстрелами заставили их держаться от советского миноносца на почтительном расстоянии.
В море наш командир получил шифровку, в которой командующий Северным флотом предупреждал наш экипаж о возможной встрече с тремя эсминцами противника. Один против трех! Ну что ж: быть по сему!..
«Гремящий» изменил курс, и воздушные разведчики в наступавших хмурых сумерках потеряли нас из виду. На ходовом мостике на несколько минут собрались все командиры боевых частей. Получив инструкции Антона Иосифовича на случай встречи с отрядом фашистских кораблей, они вскоре разошлись по своим местам. На постах установилась тревожная тишина.
Однако враг не показывался. «Гремящий» без происшествий вернулся на Ваенгский рейд, как всегда отлично выполнив боевое задание.
Спустя несколько дней, направляясь навстречу очередному каравану, мы обнаружили перископы двух подводных [112] лодок. Наши минеры старшина Осипов и матрос Панченко сбросили на них десятки глубинных бомб. Одна из лодок после взрыва нашей бомбы показала свою рубку. Лодка все же ушла, но, несомненно, мы ее порядком повредили. Мы влились в состав охранения каравана. Вскоре зоркий Листенев доложил:
— Торпеда! Слева по корме!
Узкая пузырчатая дорожка тянулась мимо «Гремящего» к ближайшему транспорту. К счастью, не задела. Корабли охранения загнали лодку на глубину. Караван прошел опасное место без потерь.
Внезапно налетел снежный шквал. Море побелело. Разыгрался девятибалльный шторм. Так, качаясь на крутой волне, эсминец «Гремящий» миновал позиции, как нам было известно, восьми гитлеровских подводных лодок. Ни одна из них не осмелилась атаковать суда. Зато по курсу конвоя все тот же неутомимый Листенев обнаружил целое поле плавающих мин. Это было дело фашистских подводных лодок. По сигналу «Гремящего» караван обошел стороной опасный участок.
Только вернулись в базу, как ночью над Полярным появился фашистский самолет-разведчик. Его цепко схватили лучи прожекторов. Береговая зенитная батарея и наш сигнальщик-пулеметчик Петр Листенев, стоявший в то время на вахте, открыли огонь первыми. Стервятник был сбит. Надо полагать, что он будет занесен на наш боевой счет, ибо пулеметная трасса, выпущенная Листеневым, хлестнула самолет по моторам.
В начале мая наш корабль выходил в одну из бухт Мотовского залива для артиллерийской поддержки десанта морской пехоты. Несколько часов подряд мы вели интенсивный огонь по скоплениям войск и опорным пунктам противника. Израсходовали двести сорок осколочно-фугасных и бронебойных снарядов. Пехотинцы горячо благодарили за выручку.
С 1 по 5 июня эскадренные миноносцы «Гремящий», «Грозный» и «Куйбышев» сопровождали большой караван судов, направлявшийся из Мурманска в Англию. За время похода мы обнаружили и атаковали четыре подводные лодки противника. «Грозный» пробомбил три, «Куйбышев» — одну. Попытки фашистских пиратов нанести удар по нашему конвою опять провалились. [113]
Хорошим выдался июнь 1942 года. Над Кольским заливом стояли ясные солнечные дни и ночи. Изредка откуда-то с Кильдинского плеса прорывался сюда шаловливый летний ветерок, бросал на воду морщинистые полоски ряби и мчался дальше. Стояла редкая в Заполярье сушь. В воздухе не ощущалось даже испарения болот, окружавших Мурманск.
В эти дни эсминец «Гремящий» стоял у борта плавучей мастерской, ошвартованной у небольшого причала поселка Дровяной (на противоположном от Мурманска берегу Кольского залива). Отсюда хорошо был виден амфитеатром раскинувшийся на высотах заполярный город. У каждого из нас многое было связано с ним. У одних там жили родные, у других — друзья, знакомые. Выходя на верхнюю палубу, мы, матросы, подолгу смотрели на Мурманск, и сердце сжималось от гнева. Многие каменные здания в центре города лежали в развалинах. Чернели пожарища. Каждый день на Мурманск падали бомбы. Мурманчане гасили пожары, ремонтировали разбитые дома, трудились в порту, на железной дороге, на судоверфи. Город оставался неутомимым тружеником и бойцом.
Как-то в полдень эскадрилья фашистских бомбардировщиков приближалась к Мурманску. Шла она с солнечной стороны на большой высоте.
На «Гремящем» сыграли воздушную тревогу. На зенитном мостике с биноклем у глаз замер Стасенко. Пальцы, сжимавшие бинокль, побелели от напряжения.
Вокруг бомбардировщиков выросли клочки разрывов: открыли заградительный огонь мурманские зенитчики. Вражеские самолеты, пытаясь обойти огневую завесу, изменили курс и приблизились к нам. Стасенко крикнул:
— Орудия наводить!
«Гремящий» задрожал от частых выстрелов зениток.
Один из бомбардировщиков задымил, но не свернул с курса. Фашистский летчик, бросив самолет почти в отвесное пике, целился в Дом междурейсового отдыха моряков. Однако фашисту не удалось сбросить свой груз на дворец, который стоит и поныне. Через несколько мгновений бомбардировщик, оказавшийся ниже остальной стаи «юнкерсов», взорвался. [114]
Когда дым рассеялся, мы увидели, что загорелся и самолет, под которым произошел взрыв: по-видимому, его задело осколками. Моряки судов, стоявших на рейде Кольского залива, жители Мурманска видели, как и этот пикировщик мгновенно вспыхнул ярким пламенем. Из клуба дыма и огня вывалился только один летчик, воспользовавшийся парашютом.
Этот эпизод разыгрался на глазах рабочих, ремонтировавших наш корабль. Они долго и горячо аплодировали зенитчикам «Гремящего».
Это и был знаменитый дуплет артиллеристов «Гремящего», о котором в те дни много говорили в Мурманске и на всем Северном флоте.
Помощник командира Васильев с группой матросов бросился к шлюпке. В заливе барахтался летчик сбитого самолета. Его вытащили из воды. На корабле командир распорядился оказать пленному летчику медицинскую помощь и накормить его. Разгневанные матросы недоумевали.
— Он прилетел разрушать Мурманск, убивать женщин и детей, а мы с ним нянчимся!
— За борт его надо выбросить, а не лечить в лазарете!
Но командир приказал — закон. В лазарете фашисту смазали царапины йодом. Потом накормили его нашей чудесной гречневой кашей. После этого пленного летчика препроводили в каюту командира. Там фашист угодливо вытащил из карманов их содержимое. Здесь были документы, никелированная зажигалка, талоны на получение маргарина и на посещение... дома терпимости в Тромсе. В портмоне оказалась открытка. На ней женским почерком выведено: «Желаю счастья в 1942 году!»
— Дождался мерзавец своего счастья! — тихо сказал Васильев. — В плену жив останется.
Выяснилось, что мы сбили крупную птицу. Летчик был кавалером ордена «Железного креста» и особой медали «За боевые вылеты». До этого он служил во Франции, бомбил Лондон и другие английские города. На его счету сотни боевых вылетов, тридцать шесть сбитых и уничтоженных на земле самолетов французов, англичан, американцев. На советском же фронте это был лишь второй его полет. [115]
— И последний! — подвел итог допроса командир корабля.
Наступила сушь, какой не помнили и старожилы Мурманска. Жара стояла необычная. Палуба «Гремящего» нагревалась, как сковорода.
18 июня в палевом мареве жаркого и тихого дня зловеще взревели сирены. Воздушная тревога! Корабли и береговые зенитные батареи открыли огонь по вражеским самолетам. Два из них удалось сбить. Остальные все же прорвались к городу и сбросили зажигательные бомбы. В Мурманске вспыхнули пожары. Деревянные дома загорались, как порох. Скоро весь город был в дыму и огне.
А фашистские самолеты все летели и летели. Наши истребители дрались в небе над Мурманском до последней капли бензина в баках, до последнего патрона и снаряда. Зенитные батареи, боевые корабли и транспорты вели огонь не переставая. Часть бомбардировщиков сворачивала с курса, бросая зажигалки в залив и на сопки, [116] но многие прорывались к городу. И с неба, до этого столь ласкового и нежного, летели на людей огонь и смерть.
Моряки не могли спокойно смотреть, как горит город. Воздух еще содрогался от стрельбы, когда Гурин приказал спустить шлюпки. Двадцать моряков гребли изо всех сил. Переправившись через залив, они побежали по проспекту Ленина. Передвигаться можно было только посредине мостовой. Но и здесь от нестерпимого жара нечем было дышать, парусиновые рубахи на матросах дымились. У большого дома стояли растерянные пожарники.
— Что вы медлите? — накинулись на них моряки.
— А что нам делать? — понуро отозвался седоусый пожарник с надвинутой на глаза каской. — Видите?
Он показал на шланги. Они были прожжены во многих местах, и вода выливалась из них, не доходя до стволов. Люди стояли черные, измученные. Краска на пожарных машинах обуглилась.
— Тут нужно море воды, а где ее взять? — сказал пожарник и кинулся на помощь товарищам, которые баграми растаскивали пылающие бревна, чтобы хотя таким образом помешать распространяться огню.
Мне самому не довелось быть в это время в Мурманске: мы продолжали бой с вражескими самолетами. О том, что происходило в горящем городе, нам после рассказали товарищи.
Возле загоревшегося деревянного дома на улице Перовской металась женщина в разодранной блузке, с растрепанными волосами. Она заламывала руки и стонала:
— Дочка! Моя дочушка!
— Где ваша дочь? — подскочил к ней наш артэлектрик Александр Волков.
Женщина, рыдая, указала на дом.
Волков, не раздумывая, бросился в пламя. Остальные матросы, схватив вынесенные жильцами на улицу ведра, тазы, корыта, бросились за угол к водоразборной колонке.
— Становись в кильватер!
Образовалась живая цепочка. Моряки и женщины из рук в руки передавали посуду с водой. Ненадолго снаружи удалось сбить пламя. Но дым стал еще гуще и удушливее.
Тем временем Волков, задыхаясь, еле держась на ногах, на ощупь двигался из комнаты в комнату. [117]
— Девочка! Где ты?!
Он все-таки нашел ее. Она забилась за печку и плакала. Прижав ребенка к груди, Волков побежал, увертываясь от сыпавшихся сверху искр, от языков пламени, полыхавших повсюду. Когда он показался в проеме двери, ему на плечо рухнула обгоревшая балка. Александр зашатался, сделал шаг вперед и, уже падая, протянул девочку обезумевшей матери. Матросы оттащили Волкова от дома, залили водой загоревшуюся на нем одежду.
И этот дом спасти не удалось. На глазах моряков огонь пожирал город. Каменные здания превращались в обгорелые, полуразвалившиеся коробки, деревянные — в пепел.
Рискуя сгореть заживо, матросы с «Гремящего» бегали от одного горящего дома к другому. Удалось вытащить из огня двух стариков, больную женщину с ребенком. Помогали выносить жителям их имущество.
Солнечный июньский день над Мурманском превратился в черные сумерки, горькие от дыма и смрада. Плотная удушливая пелена висела над городом.
Черные от копоти, обожженные, в обгоревшей одежде, лишь к вечеру вернулись на корабль наши товарищи.
Сто пять фашистских самолетов атаковали в этот день Мурманск. Это был варварский, разбойничий налет на мирный город.
На юте мы обступили комиссара. Александр Иванович, как и все, был бледен, потрясен. Но голос его прозвучал твердо и спокойно.
— Выше голову, матросы! Этот налет говорит не только о лютости фашистов, но и о их бессилии. Они пытаются стереть с лица земли наш Мурманск, потому что окончательно потеряли надежду когда-нибудь войти в него!
Да, после майской операции наших войск, уничтожившей резервы противника, гитлеровцы отказались от захвата Мурманска. Они сделали попытку испепелить город. Но и это не получилось. Мурманск сильно пострадал. Но он жил! В порту, мы видели это, грузились суда. Со стороны судоремонтного завода доносились удары молотов и шум машин. Утром, когда мы уходили в море, над городом еще висели облака дыма. Но пламени пожаров уже не было видно. Население самоотверженно отстаивало заводы и жилые кварталы. [118]
Мурманск жил! Он стоял у моря, как израненный воин, несмотря ни на что готовый к бою...
А мы снова бороздили океан. Фашисты напали на конвой союзных судов. Караван рассеялся по морю. «Гремящий» и «Грозный» несколько суток обшаривали океанский простор, забираясь далеко на север, до самой кромки полярных льдов.
Командир собрал нас и сказал всю правду. В этот район вышла гитлеровская эскадра во главе с линейным кораблем «Тирпиц». В любой момент может произойти встреча с ней.
— И тогда мы вынуждены будем вступить в бой, — сказал Гурин. — Силы, конечно, неравные. Все ли готовы к этому?
Мы понимали, что нас ожидает. Два наших корабля завяжут бой с целой фашистской эскадрой. Вряд ли удастся выйти живыми из схватки. Но так нужно. Приняв огонь на себя, мы спасем конвой, спасем транспорты с грузом и сотни людей. Таков закон морского братства.
День стоял теплый, чудесный. Золотыми бликами играло в лучах солнца море. Нам было по двадцать или чуть побольше. И всем очень хотелось жить. Но на вопрос командира последовал дружный ответ:
— Готовы!
...С фашистской эскадрой мы не встретились. «Тирпиц» был торпедирован героическим экипажем советской подводной лодки под командованием Лунина. Фашистские корабли, окружив кольцом поврежденный крейсер, поспешили отвести его в базу.
Погода испортилась. Дул холодный встречный ветер, и мы очень жалели, что по воле интендантов сдали полушубки на береговой склад. В бушлатах холод пробирал до самых костей, и нам приходилось, по выражению комендора Васи Храпова, натягивать на себя весь «вещевой аттестат», вплоть до второй тельняшки.
Я теперь нес вахту на левом автоматическом зенитном орудии. Дело в том, что на последней стоянке нам поставили два новых зенитных автомата, а штат на них пока не предусмотрели. Пришлось мобилизовать «внутренние резервы». Командирами автоматов назначили [119] Григория Бабича и Александра Домряна, вчерашних наводчиков. А расчеты составили из людей самых разнообразных специальностей. На левом автомате под командой Домрина оказались наводчиками я и артэлектрик Николай Тарилов, установщиком корректур — кок Борис Корнилов, заряжающим — котельный машинист, подносчиком — радист. Не без основания наш расчет корабельные острословы прозвали «квартетом», подразумевая героев знаменитой крыловской басни. Было обидно, конечно, но ничего не поделаешь. Нас перестали так величать лишь после того, как мы сбили первый фашистский самолет.
Сменившись с вахты у автомата, я поднялся на ходовой мостик, чтобы проверить состояние ночных визиров, за которые по-прежнему отвечал. В неуклюжем желтом английском реглане, по форме напоминавшем колокол, сигнальщик Онохов втиснулся в узкий пролет между обвесом мостика и визиром правого борта.
— Вениамин, — обратился я к нему. — Смотри не погни ручки маховичков корректуры. Ты же навалился на визир, как медведь...
— Устал я, Петр! Вторую смену добиваю, и все без толку.
— Потерпи! Найдем!
Разговаривая со мной, Онохов не отрывал бинокля от глаз. Видимость была плохая. Над тусклым морем, взъерошенным холодным ветром, висели мутные полосы дождя. Над мачтами «Гремящего» качались низкие облака.
Вдруг Онохов толкнул меня в бок и схватился за маховик горизонтального наведения визира. За такое самовольство я уже собирался отчитать его. Но не успел.
— Вижу судно!
Через полчаса наши корабли приблизились к одинокому транспорту. Севернее от него мы различили силуэты еще двух судов. Гурин приказал пароходам войти в лед. «Гремящий» и «Грозный», раздвигая льдины, прикрывали транспорты с моря.
Опять мы шли в немолчном грохоте. Лед оказался паковым — многолетним, крепким. Когда мы подошли ближе, то были поражены яркостью синевы этих льдин. [120]
Мало кто из нас тогда знал, что по твердости такой лед не уступает граниту.
Александр Михайлович Васильев слушал скрежет и сокрушался:
— Сдерем мы всю краску с бортов.
— Покрасим заново, — успокаивал его Гурин. — А вот если транспорт фашисты ухлопают, его уже не воскресишь...
В начале вторых суток ледового плавания конвой находился на меридиане Иоканьги, в сотнях миль севернее нее. С «Гремящего» капитанам судов было передано приказание выходить на чистую воду, где к тому времени оказались наши миноносцы. Однако транспорты по-прежнему шли во льдах.
— Вот как их напугали фашисты, — качнул головой Васильев. — Онохов, передайте капитанам, что они идут под охраной «Гремящего», который не допустил еще гибели ни одного транспорта.
Онохов вмиг застучал створками прожектора. Через минуту транспорты, словно по команде «Все вдруг», одновременно стали разворачиваться и ложиться на курс, ведущий к чистой воде.
Трудно сказать, что так повлияло на решение капитанов: то ли сообщение о «Гремящем», то ли ухудшение погоды, то ли вообще здравый смысл...
Отведя в базу найденные суда, «Гремящий» и «Грозный» вышли на поиски других транспортов конвоя «PQ-17». Восьмой день мы в море. Лица матросов осунулись, побледнели. Умываться нам приходится соленой морской водой. От нее руки и щеки покрываются коростой. А тут еще ветер, холодный и колючий. О теплом кубрике, горячем душе и спокойном сне мы мечтаем, как о чем-то недосягаемом.
У скалистого угрюмого берега Новой Земли мы обнаружили американский транспорт. Больше ничего не нашли.
О судьбе этого конвоя нам могли бы многое рассказать рядовые американские и английские моряки. Но их офицеры запретили им всякое общение с нами. Они боялись правды. [121]
Уже в то время мы, советские матросы, понимали, что союзники ведут какую-то нечистую игру. Много говоря о помощи советскому народу, выдерживающему всю тяжесть борьбы с фашистской Германией, они очень мало делали.
Конвои в море несли огромные потери. Союзники берегли свои военные корабли, вовсе не заботясь о судах, везущих грузы для героической Советской Армии. Вот почему транспорты оказывались легкой добычей фашистских пиратов.
Как могут англичане и американцы так спокойно бросать своих товарищей в беде, удивлялись мы, слушая о гибели транспортов с их экипажами. У нас, советских людей, это никак не укладывалось в голове.
...Наш отряд кораблей возвращался от кромки паковых льдов, ведя последние транспорты к Большой земле. Мы намеревались зайти в Иоканьгу за топливом. Стояла тихая белая ночь. Над морем, напоминая разреженную дымовую завесу, висел туман.
Мы приближались к мысу Канин Нос, где ожидалось появление подводных лодок противника. Моряки смотрели во все глаза: не покажется ли на поверхности моря стерженек перископа с косынкой белого буруна.
Фашистские подводники не осмелились атаковать нас. Но внезапно на наши корабли напали пять вражеских бомбардировщиков. Мы встретили их яростным огнем. Самолеты отбили, но от близких взрывов крупных авиационных бомб наш корабль и «Сокрушительный» получили повреждения. На «Гремящем» вышли из строя гирокомпас и второй дальномер.
В этом бою зенитчики миноносца «Куйбышев» сбили фашистский бомбардировщик.
Многодневный поход по спасению остатков конвоя «PQ-17» закончился.
...Канин Нос. Его мрачный высокий берег навсегда останется в памяти...
В сентябре 1942 года четыре советских эскадренных миноносца «Гремящий», «Сокрушительный», «Куйбышев» и «Урицкий» в открытом море встретили большой караван судов, направлявшийся в Архангельск. Двадцать девять транспортов и танкеров охранялось всего [122] шестью английскими военными кораблями. Маловато!
Над каждым судном висел аэростат заграждения, похожий на колбасу. В боях мы убедились, что эти аэростаты — слабая помеха для вражеских самолетов.
Наши корабли вступили в охранение каравана, прикрывая его с кормы — слева и справа.
Вечером далеко над горизонтом появился вражеский воздушный разведчик. Мы насторожились: бою быть!
Однако ночь прошла спокойно. Утром показалась земля. Ее узкая полоска словно поднималась из моря по мере нашего приближения. Все выше и выше вздымался берег. Канин Нос — каменистое плато, обрывистые склоны его высоко возвышаются над водой.
Зенитчики стояли на своих боевых постах.
Командир батареи старший лейтенант Михаил Стасенко не выпускал из рук бинокля. Подчиненные поглядывали на него, ожидая команд.
Стасенко — думающий, инициативный офицер. Он ввел много новшеств на батарее. Раньше мы стреляли так называемым «табличным способом». Расчет зенитного дальномера сообщал дистанцию и угол места цели. Данные наносились на планшет, после чего начинались поиски решения по специальным таблицам, которые составляли два толстенных тома. Один из них находился у матроса Гашуты, а другой — у меня. Я должен был, роясь в бесконечных рядах цифр, определить установку целика, а Гашута — прицел и установку трубки. Полученные величины мы передавали по телефону на батарею. Все это отнимало много времени, к тому же при отражении пикировщиков таблицы вообще оказывались бесполезными.
Комбат на свой страх и риск изменил приемы стрельбы. Теперь данные, полученные от дальномерщиков, я сообщаю прямо на батарею.
Первыми налетели двухмоторные торпедоносцы. Они шли низко, над самой водой. Затем из облаков вывалились такие же громадные бомбардировщики. Я еле успеваю передавать командиру данные о все появляющихся целях.
— Огонь!
Правое зенитное орудие оглушительно ахнуло и откатилось. Вылетевшей гильзой меня ударило по ногам. [123]
Я посторонился, не отрывая уха от переговорной трубы. Снова выстрел. Гильза ударяет меня по колену. Быстро забираюсь на кранец{8} первых выстрелов. Вокруг такой грохот, что на неудобства некогда обращать внимания. В небе тесно от шапок разрывов, от светящихся строчек пулевых и снарядных трасс.
Торпедоносцы продолжают лететь прежним курсом. Вдруг ухнули наши орудия главного калибра. Впервые мы по самолетам стреляли из этих пушек. Получилось неплохо. Стотридцатимиллиметровые дистанционные снаряды разрывались над самой водой, поднимая столбы брызг и осколков на пути торпедоносцев. И самолеты вынуждены были сбросить свой груз с порядочной дистанции.
На ходовом мостике Гурин чутко прислушивался к докладам сигнальщиков:
— След торпеды справа по носу! — кричал Фокеев.
А спустя несколько секунд уже Онохов сообщал:
— Торпеда по корме!
И опять тревожный голос Фокеева:
— Торпеда вдоль борта!
«Гремящий» вертко уклонялся от торпед, не переставая вести огонь по самолетам.
Часть торпедоносцев, встретив сплошную завесу огня советских миноносцев, обогнула ее и попыталась атаковать с другого направления. Но и здесь перед ними встала огненная стена. Бомбардировщики тем временем сбрасывали бомбы и обстреливали корабли из пулеметов. По ним вели огонь наши зенитчики.
Один из бомбардировщиков ринулся на наш корабль. Автомат старшины Бабича бил по нему не переставая. Бабич черным макетом самолета, установленным на штанге, молча вводил корректуру, приближая трассу снарядов к брюху фашистского бомбовоза. И наконец светящаяся длинная строчка настигла самолет. Он качнулся и, кренясь на крыло, камнем упал в море.
Вода вокруг нас бурлит от взрывов снарядов. Прижимаясь ухом к раструбу переговорной трубы, озираюсь по сторонам. На палубу со звоном летят пустые гильзы. [124]
Вижу, как с каждым выстрелом все больше чернеют стволы пушек. Вот-вот на них загорится краска.
И тут меня, словно плетью, хлестнуло по плечу. Смотрю — провод антенны. Его, видно, перебило осколком. Не успеваю сообщить об этом, как замечаю на мостике у пеленгаторной рубки две проворные фигуры. Это радисты старшина Тесленко и матрос Маршагин. Они быстро, как ни в чем не бывало растянули между надстройками запасную антенну и снова скрылись за дверью рубки.
Снова атакуют торпедоносцы. Они летят всего в трех — пяти метрах отводы. Стрелять по ним нам нельзя: можем задеть транспорты. Гурин выводит «Гремящий» из походного ордера, и мы устремляемся навстречу вражеским самолетам. Теперь могут стрелять все наши орудия. Победный крик проносится по кораблю. Один из «хейнкелей» чиркнул крылом воду и исчез в пучине. Над местом его гибели осталось только темное облачко дыма.
Зенитный мостик весь завален гильзами. Артиллеристы не имеют возможности убрать их. На выручку спешат торпедисты, химики, коки. Встав цепочкой, они, перебрасывая из рук в руки горячие бронзовые стаканы, быстро очищают орудийные площадки.
Океанский транспорт «Кентукки» отстал от каравана. Взрывом бомбы ему разворотило корму. Из пробоины шел не то дым, не то пар.
С левого автомата, которым командовал старшина Домрин, раздался тревожный и требовательный крик:
— Боезапас кончается! Снаряды давай!
Сюда уже бежал комиссар корабля Рожков, вслед за ним несколько матросов аварийной партии, радисты и санинструктор. Вручную они стали подавать снаряды из погреба.
В пылу боя матросы не дожидались указаний, сами делали то, что было необходимо. Заметив, что сорвало крепление глубинных бомб, старшина Осипов под градом осколков побежал на корму и восстановил порядок. Когда минер возвратился к четвертой пушке, на него было страшно смотреть: лицо, руки, грудь в ссадинах и кровоподтеках. Пока он работал на корме, его несколько раз валило с ног взрывной волной. Мы не видели [125] в этом ничего особенного. Если родному кораблю угрожает опасность, каждый из нас так поступит.
Бой затихал. «Гремящий» направился к пострадавшему транспорту. Но нас опередил английский миноносец. Мне в бинокль было видно, как команда транспорта горохом посыпалась на верхнюю палубу подошедшего корабля. А затем послышались артиллерийские выстрелы: экипаж британского эсминца расстреливал транспорт, чтобы не возиться с его буксировкой. Через несколько минут большой пароход затонул, качнув на прощание крестом массивной мачты. Не фашисты, так союзники потопили транспорт с ценным грузом, который так ждали в Архангельске...
К этому времени конвой миновал уже траверз Канина Носа и начал втягиваться в горло Белого моря. Только теперь мы получили возможность передохнуть, выкурить по папиросе. На юте слышались возбужденные голоса матросов:
— Наш «Гремящий» ныне был действительно гремящим!
— Проклятое место здесь, у мыса Канин Нос...
— Это смотря для кого. Для фашистов — факт! Правильно сказано! В этом бою фашисты потеряли пятнадцать самолетов. Три из них сбили мы, два — зенитчики «Сокрушительного». Но ввиду того, что по третьему торпедоносцу вели огонь и с «Гремящего» и с «Куйбышева», мы уступили эту победу экипажу старого миноносца. Это, пожалуй, было справедливо и благородно.
Проводив конвой в Архангельск, мы через несколько дней опять оказались у Канина Носа. Все, кто были на мостике и верхней палубе, настороженно вглядывались в горизонт. Здесь так и жди беды.
В 5 часов 23 минуты сигнальщик Вениамин Онохов — самый зоркий и самый неутомимый наш наблюдатель — увидел, как в темной части горизонта снежным комом вскинулся воздушный пузырь и покатился в сторону «Гремящего». Матрос крикнул:
— Торпеда! Слева... Идет на нас!
Вахтенный офицер старший лейтенант Владимир Павлович Короткевич тотчас же убавил ход корабля и приказал переложить руль. [126]
Мы с ужасом следили за пенной дорожкой. Неужели не успеем отвернуть?
«Гремящий», подчиняясь рулю, стал поворачивать.
Онохов беспрерывно докладывал о движении торпеды. След ее прошел вдоль борта миноносца. Находчивость и точный расчет вахтенного офицера спасли корабль. Мы увидели, как взбежал на мостик командир, на минуту отлучавшийся в штурманскую рубку, крепко пожал руку старшему лейтенанту, обнял его.
Подводную лодку мы не обнаружили: где-то затаилась. На поиск не было времени, и корабль лег на заданный курс. [127]
Каждому из нас хотелось сказать что-нибудь хорошее офицеру Короткевичу. Но ходовой мостик не место для выражения чувств. Матросы всю свою радость и благодарность перенесли на сменившегося с вахты Вениамина Онохова. Мы буквально затискали его. Кто-то, кажется Николай Афонин, спросил матроса:
— Скажи, Веня, муторно было, когда торпеду заметил?
— Не скрою, поджилки у меня... того... завибрировали. Пить отчего-то сразу захотелось, во рту сухо, а по спине мороз покалывает...
Мы не смеялись. Что ж, страшно бывает каждому, когда воочию видишь смерть. Храбр не тот, кто ничего не боится, а тот, кто умеет преодолеть страх и в минуту опасности делать свое дело, заботясь о корабле, о своих боевых друзьях.