Курс к вражеским берегам
Наступил сентябрь, а с ним и темные ночи. Мы приняли на борт мины. В сумерках «Гремящий» вышел в море. На повороте корабль резко накренился. Но ни одна мина не шелохнулась. Черные большие шары на тяжелых тележках были надежно принайтованы к рельсам.
— Перископ! Подводная лодка!
От бортовых лееров к кормовой надстройке метнулся матрос. Мы к нему:
— Где перископ?
— Вон там! — Матрос Степанищев дрожащей рукой показывал в сторону кормы. — Выглядывает из воды. [68]
Но за кормой не было ничего подозрительного, правда, высовывался из воды корявый сук заброшенного невесть откуда древесного ствола.
— Да это же топляк!
Вспыхнув от стыда, Степанищев сбежал в кубрик.
— Вот паникер! — сердито проворчал Афонин.
Меня взяло любопытство. Спустился в четвертый кубрик, где жили машинисты-турбинисты. Степанищев все еще не пришел в себя: сидел бледный, нервно сплетая пальцы, до хруста в суставах. Он был подавлен, растерян. Но у меня не появилось к нему жалости. Очень хотелось подойти и дать хорошую затрещину. Конечно, я понимал, что такая мера ни на йоту не прибавит трусу смелости. Но руки чесались, признаюсь.
Вахта моя еще нескоро. Я снова поднялся на ют. Густая темень сентябрьской ночи накрыла море. Когда узкий серп луны вонзился в тучи, наши корабли с выключенными отличительными огнями прошли полуостров Рыбачий. Над берегом полыхало зарево; на хребте Муста-Тунтури сражались наши морские пехотинцы.
Мысли снова возвращаются к Степанищеву. И откуда у него эта трусость? Он призывался вместе с Афониным и Осиповым, вместе они и попали на корабль. Но те совершенно другие — смелые, выдержанные. Степанищев же только на берегу лих и горяч. А в море что мокрая курица.
Море молчаливо и как-то до обидного равнодушно покачивало нас, словно усталая нянька нелюбимого ребенка. Но дремать нельзя. В любую минуту могли появиться фашистские корабли — и тогда не миновать боя. А бой, когда на борту мины, — страшная штука.
У самого среза кормы, на ребристых охранителях больших глубинных бомб, расположился лейтенант Владимир Федорович Круглов, командир минно-торпедной боевой части. В руках у него мерцал голубым светом циферблат секундомера. Недалеко от офицера, у крайних к срезу кормы мин, застыли минеры. К ним присоединились свободные от вахты дальномерщики Сергей Грицай и Роман Никулин, артиллерийские электрики Павел Лапшинов и Виктор Мустецов, визирщики Николай Швец и я, чтобы помочь быстрее справиться с предстоящим делом. [69]
Вокруг было тихо. Только со стороны Рыбачьего катился неровный гул канонады. За кормой, в кильватерной струе «Гремящего», кружились светлячки: море фосфоресцировало.
Вспыхнула, погасла синяя сигнальная лампочка. Это приказ с мостика: приготовиться! Лейтенант Круглов поднялся со своего места.
— По местам, мины ставить!
Эсминец замедлил ход. Белый след потревоженной винтами воды тянулся далеко за кормой. Лейтенант ровным голосом командовал:
— Правая!
— Левая!
Палуба «Гремящего» гудела от катившихся мин. Кого-то задели, послышалась приглушенная ругань:
— Черт косолапый! Задавишь же.
Торпедист Савелий Литвинов добродушно рассмеялся и объяснил:
— Я же говорил тебе «полундра», а ты лезешь из люка прямо под мину.
— Вам же хочу помочь.
Мины безостановочно двигались к корме. Разговоров больше не было слышно, кроме приказаний лейтенанта Круглова да негромкого голоса старшины торпедистов Иванова.
— Подкатывайте!
При этом старшина 1-й статьи Иванов сам широко раскидывал руки, будто собирался подхватить мину и выбросить ее за борт.
Тяжелые шары на тележках плюхались в воду и исчезали. Потом, когда барабан разматывал минреп — тонкий стальной трос, — они всплывали на поверхность, окаймляя пунктиром пенную дорожку, оставляемую винтами. И только через некоторое время, когда тележка-якорь натягивала трос, мина уходила на заданную глубину.
А на корме все слышался деловитый голос лейтенанта Круглова:
— Правая!
— Левая!
Последняя мина скатилась с рельсов. Круглов облегченно вздохнул и по телефону доложил Гурину:
— Постановка мин закончена. Все в порядке! [70]
Наш корабль отошел мористее, чтобы прикрыть эсминцы «Куйбышев» и «Урицкий», которые тоже приступили к постановке мин. На море по-прежнему мы ничего подозрительного не замечали. Вражеский берег молчал, видимо, фашистские наблюдатели даже не предполагали, что наши корабли могут работать у них под самым носом. Враг оказался на этот раз беспечнее, чем мы думали.
К утру мы вернулись в базу. Обратный путь прошел далеко не гладко. В машине случилась поломка по вине матроса Степанищева. Опять подвел страх. Пока шла постановка мин, он был как на иголках. В результате произвел неправильное переключение клапанов.
В тот же день его списали с нашего корабля. Никто его не пожалел, не посочувствовал ему. С трусами матросам «Гремящего» не по пути.
Матросы радовались: начались настоящие боевые дела. Уже четыре раза мы выходили на минные постановки. Совершали набеги на побережье, занятое врагом.
В одном из официальных документов 1941 года о боевых действиях нашего экипажа лаконично записано:
«18 сентября 1941 года. Эсминец «Гремящий» с 1 часа 30 минут до 3 часов 00 минут вел артиллерийский обстрел расположения противника в районе губы Западная Лица. По наблюдению корректировщиков и оценке сухопутного командования, были уничтожены две фашистские батареи и до батальона горных егерей.
20 сентября. Эсминец «Гремящий» артиллерийским огнем поддерживал фланг Красной Армии в районе губы Западная Лица, обстреляв скопления противника.
22 и 29 сентября. Эсминец «Гремящий» обстрелял пункты сосредоточения войск противника в районе колхоза «Большая Лица».
В течение октября эскадренные миноносцы «Гремящий» и «Сокрушительный» несколько раз обстреливали побережье, занятое противником.
2 ноября. Эсминец «Гремящий» произвел ночной артиллерийский налет на позиции противника в районе губы Западная Лица, выпустив около сотни снарядов.
9 ноября. Эсминцы «Гремящий» и «Сокрушительный» в сопровождении трех «морских охотников» произвели [71] ночной артиллерийский обстрел скоплений противника. Были отмечены хорошие результаты».
Точно такую же задачу выполнял наш корабль 16 и 17 ноября. Тогда мне довелось быть на связи с боевыми постами артиллерийского подразделения, а центральную наводку орудий главного калибра осуществляли мои товарищи Николай Швец и Василий Кубанский. Оба ловкие и умелые наводчики, понимавшие друг друга в бою с полуслова.
...Все чаще хмурилось осеннее заполярное небо. Холодный дождь перемежался с мокрым снегом. Приуныли матросы. Но не погода была тому причиной. Угнетали неутешительные сводки с фронтов. На юге наши войска отступали в глубь страны. Когда репродуктор замолкал, в кубрике слышались удрученные голоса:
— Мой город захватили фашисты...
— Да когда же все это кончится!?
— Когда же наконец мы дадим фашистам по морде и погоним их на запад?
Неужели враг действительно так силен, что его ничем нельзя остановить? Нет! В это мы не верили. Ведь здесь, на Севере, врагу не удалось прорваться в глубь нашей территории! Части Красной Армии и морская пехота Северного флота стали стеной на линии государственной границы. На сопках Заполярья советские бойцы не отступили ни на шаг. «Стой, гад! Здесь стоят матросы!» — приговаривали североморцы, ведя огонь по атакующему врагу.
Мы с воодушевлением ходили наносить артиллерийские удары по вражеским позициям. Это было конкретной помощью нашим солдатам и матросам, сражавшимся на берегу.
Для связи с морской пехотой и передачи на корабль корректировочных данных корабль выделял специальную группу. Попасть в нее мечтали все. На этот раз командир назначил в нее лейтенанта Бориса Владимировича Гаврилова, сигнальщика Вениамина Онохова, радистов Петра Тесленко и Николая Маршагина.
Ночью корабль встал на якорь в пустынной бухте, окруженной утесами. Спустили шлюпку. В нее сошли наши товарищи с переносной рацией. Вскоре шлюпка отвалила [72] от борта «Гремящего» и растворилась во мраке. Только всплески весел все еще доносились до нашего слуха, да вдали монотонно рокотал прибой. Минул час. Ветер разогнал тучи, открылось высокое небо, усыпанное звездами. Потом в темной глубине неба развернулась широкая яркая полоса с бахромой внизу, вспыхнула всеми цветами радуги, свернулась, вновь распахнулась во весь горизонт. Полярное сияние! Много раз я наблюдал его и каждый раз испытывал волнение.
При свете полярного сияния бухта как бы расширилась. Стали видны острые пики скал. Где-то там, среди камней, пробираются наши товарищи.
Мы хлопотали на командно-дальномерном посту. Вместе со штурманскими электриками проверили согласованность приборов для стрельбы по берегу. Командир артиллерийской боевой части старший лейтенант Олимп Иванович Рудаков обошел орудия.
А береговая группа все молчала.
Позже Гаврилов и его товарищи рассказали о своих приключениях. Они долго блуждали по тундре. На пути попадались огромные валуны и болота, густой кустарник, обрывы и подъемы. Люди часто падали, их лица и руки саднило от царапин, сбитые колени ныли. Лейтенант вел группу по компасу. Выручило полярное сияние: отблеск его осветил дорогу. Пошли быстрее и ровнее.
Но идти все равно было трудно. Когда карабкались в гору, камни катились из-под ног. В тишине ночи их шум оглушал. Гаврилов торопил матросов. Тяжелее всех доставалось Маршагину, который нес за спиной рацию. Прыгая по кочкам и камням, он все время думал, как бы не причинить вреда своей ноше.
Сполохи на небе погасли. Тьма вокруг сгустилась. Моряки преодолели еще одну цепь гранитных скал. Гаврилова начало мучить сомнение: не заблудились ли? Почему [73] до сих пор они не встретились со связным из морской пехоты?
Невдалеке слышалась перестрелка. Значит, до переднего края рукой подать. Лейтенант поднял пистолет и выстрелил в воздух. Из-за большого валуна показался темный силуэт человека. Обменялись паролями. Свои!
Тесленко и Маршагин быстро развернули рацию. Но установить связь с «Гремящим» не удалось. Гаврилов досадовал: дорога каждая минута.
— Надо антенну растянуть на вершине сопки, — предложил Тесленко.
— Скорее, скорее! — торопил радистов лейтенант. — Ведь пехота ждет нашего огня.
Наконец отозвались и «Гремящий» и командный пункт переднего края. Первые данные, сообщенные пехотинцами, были переданы на миноносец. И едва радисты успели это сделать, как где-то за сопками полыхнули молнии. Потом вокруг загудело, загрохотало совсем близко. На врага обрушились первые снаряды с «Гремящего».
Лейтенант в трубку телефона слышал голос далекого товарища — пехотинца:
— Отлично! Минометная батарея приказала долго жить! Накрыты землянки! А ну, браток, шарахни-ка еще. Тут появились автоматчики.
И артиллеристы «Гремящего» «шарахнули» так, что тот же веселый пехотинец певучим голосом сообщил:
— Хорошо накрыли! Еще давай!
С моря доносился сплошной грохот. Артиллеристы «Гремящего» открыли шквальный огонь.
— Дай еще! Круши их!
К утру с переднего края передали, что морская пехота весьма довольна нашим «огоньком» и благодарит за помощь. Только после этого лейтенант Гаврилов сказал своим подчиненным.
— Собирайтесь, товарищи! Мы сегодня потрудились не зря.
Воздух дрогнул. Раз, другой. Два взрыва потрясли окрестности. Лейтенант и матросы с тревогой посмотрели в сторону бухты: уж не с «Гремящим» ли что произошло? Но зубчатые горы закрывали фиорд. [74]
Боевая тревога застала матроса Валентина Забнина в пятом кубрике, куда он спустился, чтобы обогреться. Одеваясь на ходу, артиллерист бросился к пушке, которая уже разворачивалась в сторону невидимой цели. Матрос скоро освоился с темнотой. При вспышке синей лампочки увидел снаряды, аккуратно уложенные на палубе. Забнин нагнулся, подхватил увесистый снаряд и положил его на лоток.
Отрывисто прозвучал ревун. «Гремящий» содрогнулся от залпа. И пошло! Забнин кидал в лоток снаряд и тотчас выхватывал новый, поданный на верхнюю палубу элеватором. При этом матрос не забывал закрывать глаза, когда загоралась синяя лампочка: она предупреждала — сейчас будет залп, не зажмуришься вовремя, орудийные вспышки ослепят и не скоро снова привыкнешь к ночной темноте.
При очередном мигании синей лампочки Забнин заметил на темном металле снаряда белую надпись. Мелом было выведено: «За Москву!» — и рядом помельче: «За Старую Руссу!» Забнин догадался, что надписи эти сделал котельный машинист Герман Синицын, по боевому [75] расписанию выполнявший обязанности загрузчика артиллерийского элеватора. На службу во флот Синицын призывался из старинного русского города, за который теперь мстил ненавистному врагу.
Подав снаряд, Забнин крикнул в переговорную трубу:
— Синицын! Напиши «За Ленинград!»
— И за Киев, за Минск, — послышались голоса. — За Смоленск!
— Товсь! — крикнул командир орудия Афонин и по привычке поднял руку, хотя в темноте никто не мог увидеть его жеста.
И тотчас крякнул ревун.
Гром залпа больно ударил в уши. Орудие старшины 2-й статьи Николая Афонина четко выдерживало высокий темп стрельбы. Не отставали и расчеты старшин Филя, Коняхина и Турского.
Наводчики четвертой пушки Павлушкин и Нестеровский работали молча. Сейчас у них была одна забота: точно совмещать стрелки приборов. И они вращали и вращали штурвалы, не замечая ничего вокруг. От напряжения ныли мышцы.
Был случай, когда перегорел предохранитель элеватора. Артиллеристам пришлось вручную приводить в движение механизм подачи. Это был адский труд. Но скорострельность орудия не снизилась.
Стрельба с короткими перерывами продолжалась всю ночь. Над сопками уже брезжил рассвет. Корабль малым ходом двинулся к горлу фиорда. Матросы и старшины на юте обступили комиссара Рожкова. Старший политрук сказал им:
— Лейтенант Гаврилов сообщает, что мы своим огнем накрыли фашистские дзоты и землянки, разбили минометную батарею и командный пункт.
И, обращаясь к Забнину, когда-то стремившемуся списаться с корабля на сухопутный фронт, Рожков добавил:
— Мы врага не видим в глаза, но бьем его насмерть, так же как и наши друзья на передовой.
«Гремящий» со стремительными обводами узкого корпуса, лобастой башней дальномерного поста и откинутой чуть назад широкой трубой шел вдоль притихшего берега.
Вдруг яркими вспышками озарилось небо на западе. [76]
Донеслись два глухих взрыва (именно они так взволновали лейтенанта Гаврилова и его спутников).
— Пожалуй, это наша работа! — приподнялся Хоменко. — Не иначе как у фашистов рвется боезапас...
Машинист оказался прав: об этом же сообщили пехотинцы с фронта.
Вечером, когда отдохнувшие матросы привели в порядок орудия и произвели приборку, на юте появился штурман старший лейтенант Ивашенко. Он достал из кармана записную книжку:
— Моряки! Послушайте-ка, что я написал. Только договор: если плохо, говорите прямо. Идет?
— Слушаем! — раздалось со всех сторон.
Штурман, заметно волнуясь, начал читать:
Норд-вестом качало Баренцево море,— Это наш старший лейтенант Рудаков! — сразу догадались артиллеристы. — Верно схвачено.
— Тише!
Миль пройдено морем Баренцевым много,— Это точно! Наш Олимп Иванович медлить не любит! — улыбнулся Турский.
А ты наблюдаешь, и воле твоей— Это о той стрельбе по берегу, когда мы разбили три батареи! — опять не вытерпел Турский.
— Верно! — подхватили товарищи. А Ивашенко продолжал:
Команда; «Два больше!» и сразу «Три вправо!» —Штурман передохнул, обведя взглядом черных глаз притихших матросов. Они ждали продолжения. И старший лейтенант, глубоко вздохнув, возвысил голос:
За детский покой истребляй палачей,Стихи про любимого артиллеристами командира понравились всем. Не искушенные в поэзии, мы не вдавались в их достоинства и недостатки. Нас покорила искренность и взволнованность нашего корабельного поэта. Штурману посыпались заказы:
— Про командира корабля сочините стихи!
— Но комиссаре обязательно!
— Дайте нам песню о «Гремящем»!
— Хорошо! Хорошо! — смеялся старший лейтенант. — Будут такие стихи! И песня о нашем корабле обязательно будет! Вот только боевая биография у нас еще небогата, говорить-то особенно не о чем.
— Товарищ старший лейтенант! — протиснулся поближе к нему Афонин. — Пишите песню о «Гремящем»! А уж насчет солидной боевой биографии корабля мы все позаботимся...
Как-то во время обстрела вражеского берега в небе показались два самолета. Сигнальщик Онохов крикнул:
— Пикировщики!
— Какой тип? — шагнул к матросу Гурин.
— Кажется, «юнкерс». [78]
Самолеты летели в стороне от нас. На глаз я определил примерную высоту: около трех тысяч метров. Селиванов, орудовавший ручным дальномером, подтвердил это.
Корабль прекратил стрельбу, чтобы не выдать себя вспышками залпов. Но один из самолетов все же заметил нас и повернул в сторону эсминца.
«Гремящий» был камуфлирован, но не совсем удачно: четкие белые и черные полосы на корпусе и надстройках не сливались с фоном темных скал Заполярья. Поэтому не удивительно, что нас обнаружили с воздуха.
— Зенитчики, товсь! — приказал капитан 3 ранга Гурин.
Мы быстро снялись с якоря и двинулись на середину залива; командир хотел получить простор для маневра. Бомбардировщик летел на наш корабль. «Гремящий» развернулся влево. Самолет тоже изменил курс. Сомнений не оставалось: он готовится к атаке.
Наши зенитчики открыли заградительный огонь.
И тут застывший с биноклем в руках старший лейтенант Стасенко вдруг крикнул:
— Дробь! Это же наш самолет!
Поздно! Огневая завеса стеной встала на пути самолета. Он ткнулся в нее и задымил. Отвалив в сторону, бомбардировщик направился на юго-восток, где был расположен наш аэродром.
Мы были потрясены. Как это могло случиться? Нас не предупредили, что на фронте появились новые советские самолеты Пе-2. Двухмоторные, они издали напоминали «Юнкерс-88». Не случайно ошибся сигнальщик Онохов.
Удивляло и поведение летчика. Зачем ему понадобилось «охотиться» за нашим кораблем?
Может, нас не предупредили с целью сохранения военной тайны. Но на этот раз тайна, которую берегли от врага, подвела нас самих.
Только после того как самолет отвалил в сторону, «Гремящий» занял свое место у обрывистой скалы и опять открыл огонь по расположению вражеских войск.
В вахтенном журнале эсминца появилась запись:
«...Артиллерией корабля подбит наш самолет, имитировавший действия противника».
Вахтенный журнал корабля — документ сугубо официальный. Комментировать события в нем не положено. [79]
Но на юте эти комментарии матросы высказали. Жаль, что их не слышали летчик и те, кто посылал новые самолеты, не оповестив об этом экипажи кораблей.
Мое заведование — ночные визиры. Они установлены на крыльях мостика. Это хитрые и тонкие приборы, помогающие видеть в темноте. В редких случаях ими пользуются и днем, при плохой видимости.
Сейчас все заняты осмотром механизмов. Мне бы тоже следовало проверить визиры. Но я не решился снять чехлы с приборов: море парит, морозный туман волнами наплывает на мостик, пушистым инеем оседает на металле. А визиры мои боятся сырости.
Только к обеду туман несколько рассеялся, открылись черные ребра прибрежной скалы и часть рейда. Мы с Оноховым заметили подводную лодку. Она шла малым ходом с вздернутым вверх стволом носовой пушки. Раздался выстрел. Сигнальщик присел от неожиданности. А потом улыбнулся:
— Фашистский транспортишко богу душу отдал!
В его голосе слышалась зависть к удаче подводников. Онохов будто хотел сказать: «Вот бы и нам так!» Над гаванью бухнул второй выстрел.
— Ты смотри, — радостно засмеялся Селиванов, высунувшийся в люк дальномерного поста. — Два корабля гробанули! Молодцы!
Мы уже привыкли к этим выстрелам. Каждый раз, когда лодка возвращается с моря, подводники выстрелами пушки оповещают друзей о числе потопленных вражеских кораблей.
На ходовой мостик прибежали любопытные матросы. Пришлось с ними поделиться биноклями, отдать стереотрубу. А Хоменко уговорил меня открыть для него и визир левого борта. Грешно было ему отказать. Когда лодка ошвартовалась у пирса, Онохов вздохнул:
— Эх, нам бы туда! К Варде, к Нордкапу.
— Думаю, что скоро пойдем, — отозвался Хоменко, старательно укрывая визир чехлом. — Нам велено банить котлы. Значит, предстоит далекий путь.
Прав оказался котельный машинист. Вечером комиссар и агитаторы обошли боевые посты и разъяснили полученное кораблем боевое задание. Советские эскадренные [80] миноносцы «Гремящий» и «Громкий» вместе с английскими крейсером «Кения», эсминцами «Бедуин» и «Интрепид» выходят на поиск конвоя противника в район Варде — мыс Нордкап. Поход завершится артиллерийским налетом на фашистскую военно-морскую крепость Варде.
«Гремящий» вышел в море. За кормой остались едва угадываемые в темноте заснеженные сопки родной земли. На ходовом мостике стояла тишина. Только ветер изредка глухо хлопал парусиновыми обвесами мостика. Рядом с командиром стоял его помощник старший лейтенант Васильев.
— Схватиться бы с фашистскими кораблями, — услышал я тихий голос старшего лейтенанта.
— Затем и идем, Александр Михайлович, — отозвался Гурин.
А сигнальщики ворчали:
— Темно, как в закупоренном бочонке.
Ночь действительно выдалась на редкость черной. Ничего не видно. Не разобрать даже, где находится марсовая площадка. И вот в такой темени Фокеев умудрился обнаружить английский крейсер. В ночной визир я еле разглядел его высокие и массивные мачты. Потом показались темные горбы орудийных башен. Вслед за «Кенией» из тьмы выплыли силуэты двух британских миноносцев.
Узким лучом фонаря крейсер обменялся с нами позывными. Корабли построились кильватерной колонной и полным ходом устремились к вражеским берегам.
Наблюдая за морем в своем секторе, я с трудом различаю впереди силуэт крейсера. За ним идет «Бедуин». Третьим следует «Гремящий». В его кильватерной струе покачивается «Громкий». Строй эскадры замыкает эсминец «Интрепид», все время вылезающий то вправо, то влево: неважные, видать, на нем рулевые.
Мы принимаем все меры, чтобы плавание проходило скрытно. Успех набеговой операции всецело зависит от внезапности удара. На верхней палубе запрещены курение, громкие разговоры. Котельным машинистам строго-настрого наказано ни в коем случае не допускать дыма и искрения.
Тем возмутительнее показалось нам подведение замыкающего строй эсминца «Интрепид». Над ним вдруг [81] вскинулся сноп красных искр. Раздуваемые ветром, искры веером разлетались в разные стороны, медленно падали в море. Что это? Неопытность котельных машинистов или предательство ? Сигнальщик Онохов шепчет мне в ухо:
— Ах, сукины дети, что делают!
На некоторое время факел над трубой «Интрепида» погас. Но вскоре английский эсминец снова выдохнул облако искр. Наше настроение ухудшилось.
Задул морозный порывистый ветер. Он разогнал тучи, стало немного светлее. Зеленоватый зыбкий свет полярного сияния слоистыми бледными полосами чертил небо.
Наши корабли уже шли вдоль норвежского берега. Что ожидало нас впереди? До боли в глазах мы всматривались в темень. Еще труднее стало наблюдать за морем, когда вскоре на небе погасло полярное сияние. Не рассмотреть врага, если он притаился на нашем пути. Вдруг Фокеев громко доложил:
— Вижу корабль!
Вот глаза у парня! Любая кошка позавидует!
Темноту пронизали вспышки сигнального прожектора: точки и тире. Фашистский дозорный тральщик настойчиво выбивал световую морзянку.
— Не отвечать! — распорядился Гурин.
Крейсер тоже не выдавал себя. Эскадра прошла мимо вражеского дозора.
Фашисты, видимо, приняли нас за своих и перестали вызывать. На берегу то здесь, то там игриво подмаргивали маяки и створные знаки. Значит, в стане врага спокойно, гитлеровцы не ждут нападения.
— Хотя бы один транспорт повстречался! — проговорил мой напарник Николай Швец.
Противник на нас не нападал, но и не показывался. Корабли по-прежнему шли в кильватерном строю. Мы с [82] Оноховым настороженно посматривали на «Интрепид». Пока он не искрил, но по-прежнему рыскал, постоянно вылезая из кильватерной струи «Громкого».
К нам на мостик пришло подкрепление. Все визирщики, дальномерщики и сигнальщики во все глаза всматривались в темноту.
Крейсер начал поворот вправо. Темный обрывистый мыс Нордкап — самая северная точка Европы — стал отходить за корму «Гремящего». А через две минуты он уже был с правой стороны от нас. Эскадра легла на обратный курс.
Полным ходом корабли шли вдоль сумрачного вражеского берега. Крейсер уверенно вел эскадру. Порой мы совсем близко подходили к береговым скалам, потом вдруг громада «Кении» круто поворачивала в море, и суша исчезала из виду. В этих местах у фашистов наверняка были минные заграждения. Значит, англичане отлично знали фарватеры в минных полях. Такой осведомленности можно было позавидовать.
Возле Тана-фиорда на берегу вспыхнул яркий квадрат света. Когда «Гремящий» подошел ближе, я увидел, как человек выходил из маленького домика, построенного у самой воды. Он оставил дверь открытой.
— Что это — беспечность? — спросил наш новый артиллерист старший лейтенант Анатолий Иванович Хлюпин, который недавно сменил Рудакова (наш прежний командир боевой части был повышен в должности и назначен помощником командира эсминца «Сокрушительный»).
— По-моему, это сделано намеренно, — отозвался старший политрук Рожков. — Норвежские патриоты хотят помочь нашим кораблям.
Эскадра прошла дальше на юг, а дверь домика все еще ярко светилась в ночи. Она была отличным маяком, чем и воспользовался наш штурман.
Море пустынно. Матросы досадовали. Скоро Варде, а вражеского конвоя все не видно. Гурин, поглядывая на плотную фигуру артиллериста, наконец проговорил:
— Итак, наносим удар по крепости, береговым батареям и портовым сооружениям.
— Ясно, товарищ командир! [83]
В это время по сигналу с «Кении» все корабли произвели поворот и пошли на сближение с берегом.
В шестом часу утра, когда полярная ночь еще вовсю царила над морем, с крейсера устремились к берегу осветительные снаряды. А затем «Кения» грохнула залпом орудий главного калибра. Это был сигнал всем кораблям.
Осветительные снаряды озарили заснеженный берег, вспененное море, белую кайму прибоя. Яркие полоски света, догорая, падали вниз, а на смену им в небо подвешивались все новые и новые «люстры».
— Огонь! — одновременно крикнули командиры орудий Афонин, Филь, Коняхин и Турский своим расчетам.
Раздался оглушительный залп всех четырех дальнобойных орудий «Гремящего». Их отдача, казалось, вдавливала миноносец в море, но он снова выпрыгивал на волну, и снова у пушек слышалось:
— Товсь!
— Огонь!
Корабли стреляли на большом ходу. Волны захлестывали палубу. «Гремящий» упруго кренился. У комендоров промокли полушубки. Они стали тяжелыми, затрудняли работу. Матросы сбросили их.
Над островами полыхнули оранжевые языки. Это береговая батарея противника открыла огонь по нашим кораблям. С визгом над «Гремящим» пронесся один снаряд, за ним второй, третий.
Стена пламени бушевала там, где расположилась фашистская крепость, портовые сооружения, склады, казармы.
Вскоре старший лейтенант Хлюпин назначил комендорам новую цель. Ею была береговая батарея. Она замолчала после нескольких наших снарядов.
Как после нам стало известно, чтобы ввести фашистов в заблуждение и усложнить обстановку, в середине обстрела с эсминца «Интрепид» была выпущена торпеда по направлению к островам. Были также сброшены на воду дымовые светящиеся буи. Они имитировали стреляющий корабль. По этим буям открыла огонь молчавшая до сих пор вторая вражеская батарея. Вскоре послышался гулкий взрыв. Это раскололась торпеда, наскочив на прибрежные камни. [84]
Вражеский берег горел все ярче. Взрывы, разметая пламя, дым и искры, потрясали все вокруг.
Вскоре и вторая береговая батарея была подавлена. Враг замолчал, но наши сигнальщики обнаружили несколько белых бурунов, тянувшихся от берега: в атаку на эскадру устремились фашистские торпедные катера. Мы приготовились к их отражению.
В поле зрения бинокля, установленного на головке ночного визира, я отчетливо видел, как катера прыгают с волны на волну. Однако гитлеровцы струсили. Далеко не дойдя до дистанции торпедного залпа, катера круто повернули назад и быстро растаяли во тьме.
За десять минут огневого налета «Гремящий» выпустил по врагу сотню снарядов.
Крейсерская эскадра направилась к родным берегам. Вскоре мы узнали о результатах нашего налета. Эскадра уничтожила одну тяжелую береговую батарею с прислугой, другую батарею повредила, были разрушены портовые сооружения.
В тот же день комиссар прочитал нам любопытный документ. На нем стоял гриф: «Канцелярия контр-адмирала Барроу, командующего 10 эскадрой. 25 ноября 1941 года». Документ, адресованный командиру советского эсминца «Гремящий», гласил:
«Я очень счастлив воспользоваться этим удобным случаем, чтобы поблагодарить Вас за Ваше лояльное и действенное участие в совместной операции «АР», имевшей место прошлой ночью. Я также видел и восхищен, как Вы превосходно держали свое место в строю, и также, как Вы открыли огонь из Ваших орудий, как только мною был дан сигнал. Я горжусь тем, что имел советский корабль «Гремящий» в составе моей 10 крейсерской эскадры.Контр-адмирал Барроу».