На подвиг Отчизна зовет
Всю Великую Отечественную войну я служил матросом на эскадренном миноносце «Гремящий». И все это время вел дневник. Друзья посмеивались: наш Петр в писатели метит. Бывало, приду с вахты, ног под собой не чувствую и все-таки достаю из рундучка потертый блокнот и наскоро записываю, что видел и слышал за день, о событиях на корабле, о делах своих товарищей. Я и сам толком не смог бы объяснить, зачем это делал. Хотя нет, не совсем так. Цель у меня была. Жизнь человека на войне коротка. И хотелось, если меня не станет, то хотя бы дневник мой сохранился и рассказал людям о том, что мы пережили, о моих друзьях — простых и изумительных ребятах, с которыми так уверенно и покойно чувствуешь себя в бою.
Сейчас я перелистываю пожелтевшие страницы, и вновь встают перед глазами картины тех суровых дней.
Бьют колокола громкого боя
Поздно вечером наш корабль приобрел новый «паспорт». До этого на его борту белилами были выведены буквы «ГЩ», что означало «Гремящий». Их приказали закрасить и взамен вывести цифры «01». Эту работу [34] боцман хотел поручить кому-нибудь из провинившихся матросов. Но старший политрук Рожков возмутился:
— Разве можно почетное дело превращать в наказание?
Правильно сказал комиссар!
Написать бортовой номер поручили старшине 2-й статьи Михаилу Турскому, командиру первого орудия главного калибра. Его расчет в мае отличился на инспекторских артиллерийских стрельбах.
Великан Турский на причале деловито орудует кистью. Несмотря на свой саженный рост, он с трудом дотягивается до верхушек огромных цифр. Работает старшина с упоением. Сделает мазок — и отойдет от борта, чтобы взглянуть издали, словно художник перед мольбертом.
Турский по привычке сутулится. Непомерный рост доставляет ему массу хлопот. В кубрике старшине приходится сгибаться глаголь-гаком, чтобы не задеть головой за магистрали и электрические лампочки. И все-таки немало стеклянных плафонов разбил он своим лбом. Сплошные неприятности: и на голове шишка, и за разбитый колпак отвечай.
Слежу за Турским с палубы и слегка завидую. Не заступи я на вахту, глядишь, мне поручили бы эту работу. А вахта рассыльного по кораблю в субботний вечер скучная. Многие уволились на берег. Распоряжений мне не поступает. Вот и стой на палубе без дела.
На берегу освещенный неярким ночным солнцем — оно в эти месяцы вовсе не заходит в наших краях — раскинулся город Полярный. Он амфитеатром обступил тихую бухту. Позади него, как часовые, застыли величественные гранитные утесы.
Моя обязанность — встречать возвратившихся из увольнения. Первым по трапу поднялся комендор Саша [35] Сиволоб, чернявый, курносый, с обветренным лицом. Он сочувственно мне улыбнулся пухлыми губами: вахта в выходной день — занятие невеселое. Комендор рассказал, что в Доме культуры флота смотрел спектакль «Перикола», который ставили московские артисты.
— О це ж гарно! — восхищается он.
Я только вздыхаю. Дневальство помешало мне пойти на оперетту. Жди теперь случая. Не часто нас, североморцев, балуют вниманием столичные деятели искусств.
Саша Сиволоб сияет от счастья. И не только «Перикола» тому причиной. Он все еще переживает радость успеха. Сиволоб — досылающий на второй пушке. Обладая богатырской силой, этот матрос играючи обращается с тяжелыми снарядами. На последней артиллерийской стрельбе он отличился и получил благодарность. Теперь никто не осмелится подшутить над Сиволобом за оплошность, которую допустил он, еще будучи молодым матросом. «Гремящий» тогда подходил к причалу. Боцман подал команду: «Кранцы за борт!», Сиволоб, не мудрствуя лукаво, схватил ближайший кранец и кинул его в воду, вместо того чтобы подвесить у борта. Саша был очень удивлен тем, что за мгновенно выполненное приказание боцман обругал и пообещал наказать. С того дня матросы, подразумевая Сиволоба, говорили: «Да это тот самый, что бросил кранец за борт!»
До чего метки на слово наши матросы! Взять, к примеру, зенитчика Александра Свекрова, который тоже только что вернулся с берега. К нему прилипла кличка Цыган, хотя у него белая-пребелая голова северянина, слегка розовое лицо с тонким носом. Но Свекров на концертах нашей художественной самодеятельности так темпераментно отплясывал «Цыганочку» и вдобавок замечательно под аккомпанемент гитары пел таборные песни, что теперь его иначе как Цыганом не величают.
Потом на палубу вошли командир четвертой пушки Николай Афонин и старшина сигнальщиков Николай Фокеев. Если первого Николая друзья звали Тульским Пекарем, намекая на гражданскую его специальность, то второго за невероятную зоркость — Запасным Биноклем. У рубки дежурного офицера двух Николаев догнал ловкий в движениях, с бравой выправкой, розовощекий старшина дальномерщиков Михаил Селиванов. Это — «Чтец-Декламатор», он большой мастер рассказывать [36] захватывающие дух житейские истории, порой весьма сомнительной достоверности.
Незадолго до двадцати четырех часов на корабль пришел мичман Игнат Григорьевич Яковщенко, старшина машинной команды. Видно, скучно показалось мичману в опустевшей квартире после отъезда жены и ребенка на юг. Яковщенко замечательный человек. Работяга, скромен, умен. Одним словом, коммунист!
И как всегда, последним на эсминец прибежал котельный машинист Семен Хоменко. Шустрый, с копной рыжих волос на голове, на веснушчатом лице плутоватая ухмылка. У Хоменко всегда отличное настроение и зверский аппетит, особенно во время завтрака. Когда друзья спрашивают Семена, откуда у него по утрам такая прыть на еду, он с самым невозмутимым видом отвечает: «Чему вы удивляетесь? Ведь я всю ночь не ел...» Где пропадает Семен на берегу, мы не знаем, но всегда прибегает запыхавшийся и в самый критический момент, когда стрелки корабельных часов сходятся на цифре «О». Чуть споткнулся бы он на бегу — записали бы ему опоздание, за которое у нас по головке не гладят.
Вскоре по шкафуту{4} прошагал старшина Турский, закончив порученную ему работу. Со словами: «Вот теперь на Северном флоте порядок!» — он понес ведерко с краской и кисть на полубак, в малярку.
Поговорить с Турским не удалось. Меня вызвал старший лейтенант Александр Михайлович Васильев — помощник командира корабля. Он попросил принести ему в каюту журнал замечаний дежурного офицера.
Александр Михайлович притягательный человек. Мы, матросы, любим его за справедливость, за уважительное отношение к нашему нелегкому труду. Провинишься — накажет, отчитает. Сделаешь хорошо — не забудет похвалить, поблагодарить, после весь день ходишь именинником. Помощник командира любит молодежь, может часами водить нас по кораблю, знакомить с устройством его, лучше боцмана учить хитростям морской практики. Его задушевные беседы запоминаются на всю жизнь. Веселый, остроумный, он порой заставляет нас смеяться до колик в животе.
Помню, однажды я стоял вахту рассыльного, а Васильев [37] был дежурным по кораблю (он служил тогда командиром боевой части наблюдения и связи), когда на «Гремящий» прибыли гости — солдаты и офицеры пограничной части. Случилось так, что один майор сел на кнехт и закурил. Александр Михайлович долго на него косился, не зная, как сказать старшему по званию о том, что этого делать нельзя. Наконец подозвал меня и шепотом приказал сесть на кнехт. Я, недоумевая, выполнил приказание. И тогда Васильев подошел ко мне и начал «разделывать» за нарушение морской культуры. Не давая мне рта открыть, он ругал так громко и гневно, что я всерьез испугался. Гость смотрел-смотрел на нас и... поднялся с кнехта.
...В полночь я отбил склянки. Звон нашей рынды вплелся в трезвон других корабельных колоколов, прокатывавшийся над притихшим рейдом. Вахтенные эсминцев, подводных лодок, катеров-охотников дружно отмечали наступление нового дня.
Меня окликнули с рядом стоявшего эсминца «Громкий». Посмотрел я туда и увидел у среза полубака Андрея Полищука, паренька из города Умани. Он улыбался во весь белозубый рот. Мы с Андреем учились в одной смене в Кронштадтской школе оружия, там и подружились.
— Поздравь меня! — выпятил он узкую грудь. — Я за несение вахты уже благодарность получил.
— Тебя-то, — говорю, — можно поздравить, а вот ваших зенитчиков...
Полищук промолчал: он тоже зенитчик. И крыть ему было нечем. Дело в том, что всю эту неделю очередь нести готовность по противовоздушной обороне главной базы флота выпала на долю «Громкого». И получилось так, что, когда над Полярным пролетел фашистский разведчик, зенитчики эсминца растерялись и опоздали открыть огонь по нарушителю границы.
— Почему вы не стреляли? — шумели наши зенитчики во главе со старшиной 2-й статьи Свекровым.
— Указаний не было, — оправдывались артиллеристы «Громкого». — Мы боялись что-нибудь напутать...
Старшина Свекров весь день не давал им покоя. А вечером того же дня над рейдом пролетел еще один самолет с крестами на крыльях. И снова «Громкий» опоздал с открытием огня, первой стрельбу открыла береговая [38] зенитная батарея. После этого Свекров перестал разговаривать со своими коллегами с «Громкого».
Два дня назад я слышал разговор на мостике. Командир нашего дивизиона миноносцев капитан 2 ранга Виталий Алексеевич Фокин, нервничая, говорил о том, что фашистские воздушные разведчики появлялись и над другими пунктами Кольского полуострова.
«Что бы это значило? — подумал я. — Ведь между Советским Союзом и Германией существует договор о ненападении?»
— От фашистов можно ожидать любой гадости, — говорил тогда капитан 2 ранга. — Они с договорами не церемонятся...
...А день 22 июня обещал быть редким на Севере, солнечным, теплым, безветренным. Ожидалось много интересного. Командир дивизиона предложил провести корабельную эстафету на приз. Киномеханик принес с берега два новых кинофильма. В нашу библиотеку поступило много книг. Ради воскресенья радисты поменялись грампластинками с товарищами с эсминца «Стремительный». Командир артиллерийской боевой части Олимп Иванович Рудаков грозился прийти с женой, чтобы на причале обучать матросов танцам. Штурман старший лейтенант Ивашенко объявил о лекции, в которой он разберет действия русского Черноморского флота при взятии турецкой крепости Синоп. И зачем только приспела мне вахта в такой день! Всех удовольствий я лишусь до самого вечера.
Мысли мои прервал резкий звон колоколов громкого боя. «Опять, наверное, тренировки на постах? — подумалось мне. — Ох, уж это начальство, даже с выходным днем не считается».
Трапы и палубы «Гремящего» загремели под ногами бежавших на боевые посты матросов.
Боевую тревогу на «Гремящем» сыграл капитан 2 ранга В. А. Фокин. Он еще находился у кормовой надстройки, когда к нему торопливо подошел командир корабля капитан 3 ранга Гурин. Командир дивизиона сообщил пароль, по которому на Северном флоте вводилась повышенная оперативная готовность. Антон Иосифович Гурин при этом подтянулся более обычного и взглянул на зенитный мостик. Там все было готово [39] к открытию огня: расчеты орудий на местах, боезапас подан, люди пристально наблюдали за воздухом.
На берег побежали матросы-оповестители. Вскоре на стенке гавани показались командиры и сверхсрочники, отдыхавшие дома. Они спешили на корабли. Над трубами «Гремящего» и «Громкого» задрожал нагретый воздух: эсминцы поднимали пары.
Объявили, что несколько фашистских миноносцев подходят к советским территориальным водам. Нам приказано перехватить непрошеных гостей. В третьем часу ночи «Гремящий» и «Громкий» покинули зеркально спокойную Екатерининскую гавань.
В Кольском заливе к нам присоединились еще три миноносца: «Стремительный», «Куйбышев» и «Урицкий». Два последних — ветераны советского флота. «Урицкий» — это бывший «Забияка», который в октябре 1917 года вместе с крейсером «Аврора» вошел в Неву, чтобы поддержать восставший питерский пролетариат. Нашим новым кораблям приходится соразмерять свой ход с возможностями старых эсминцев.
На море штиль, тепло. Над водой стелется легкая дымка. Мы долго бороздили море. Сигнальщик старшина 2-й статьи Фокеев доложил, что видит на горизонте верхушки корабельных мачт. Однако дальномерщики ничего в этом направлении не заметили. На этот раз Николай Фокеев, очевидно, ошибся. Удивительно! Такого с ним еще ни разу не приключалось. Видно, чрезмерно волнуется парень.
С самого Полярного нас провожали чайки. Но потом стали отставать. Наконец над «Гремящим» осталась только одна из них. Кружилась, кружилась она над кораблем, а потом молча уселась на рей мачты. Показав на нее рукой, комдив улыбнулся:
— Смотри, Антон Иосифович. По старинному поморскому поверью, это к добру!
Не оправдалась примета. Возвращение в Полярное было омрачено известием о том, что около четырех часов утра фашистские самолеты бомбили город. И словно вторя нашему настроению, погода испортилась. С запада приползли черные, разбухшие от влаги тучи. Из них, как из гигантского сита, цедил мелкий дождь. Поднялся холодный ветер. Пришлось одеться в бушлаты.
В Полярном мы снесли с корабля все ненужное [40] в бою: тренировочный станок заряжания, учебные приборы, сгрузили учебные снаряды и торпеды, приняв вместо них боевые.
В 14 часов по радио передали правительственное сообщение о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. Гроза, приближение которой мы чувствовали, разразилась.
Среди матросов один разговор — о войне.
На юте показался комиссар Александр Иванович Рожков. Он рассказал нам о грозной опасности, нависшей над Родиной, призвал к бдительности, дисциплине, выразил уверенность, что каждый из нас до конца выполнит свой долг.
Итак, ночь летнего солнцестояния прошла. Наступил хмурый первый день войны, растворив в себе все очарование тихой белой ночи. Я веду записи и поглядываю в иллюминатор. За бортом позванивает вода, шероховатая от дождевых фонтанчиков.
Война! Она змеей подползла к нашим священным рубежам. Как-то мы выстоим?
Серый корпус «Гремящего» впаян в зеркальную гладь Кольского залива. Вокруг ночная тишина. Даже крикливые чайки и те угомонились. Солнце, пройдя над Северным полюсом, покатилось к востоку. Западные скаты зеленых сопок все больше погружаются в тень.
— Скажи на милость, какая перемена! — протянул матрос Гория, опуская бинокль. — Вчера лил дождь, а сегодня благодать!
Горин, черноволосый, с лицом, обтянутым смуглой кожей, — отличный наводчик зенитного орудия. Говорит он медленно, словно прислушиваясь к своему голосу. На него покосился старшина Свекров.
— Хороша погода — смотри в оба!
— Есть! — Горин снова вскинул бинокль к глазам.
Мы только что вернулись из Мотовского залива, куда конвоировали два транспорта с пехотой. Во время перехода погода была пасмурной. Из разбухших туч, что цеплялись за верхушки мачт «Гремящего», на море, на палубы судов полил дождь. Наш миноносец шел постоянным курсом, параллельно движению транспортов. Это была ошибка командира, за что его и упрекнул капитан [41] 2 ранга В. А. Фокин. А. И. Гурин не оправдывался. Он теперь и сам понимал, что, попадись на пути вражеская подводная лодка, она могла бы воспользоваться нашей беспечностью. Нас спасала плохая видимость. Неуклюжие грузовые суда, похожие на утюги, постоянно скрывались за полосами дождевого заряда. Пока они втягивались в бухту, «Гремящий» прикрывал их со стороны моря. Мы стояли на боевых постах и зорко смотрели вокруг.
На обратном пути кое-кто из матросов был разочарован.
— Это же маята, а не война!
— А вам что, сразу фашистский караван подавай? — рассердился Свекров.
Как всегда, вовремя подоспел на ют наш комиссар. Мы окружили старшего политрука плотным кольцом. Всех волновало, как начал боевые действия наш Северный флот?
— Я не командующий флотом, — улыбнулся Рожков. — Далеко не все мне известно. Знаю только, что эсминцы «Куйбышев» и «Урицкий» успешно нанесли артиллерийский удар по вражеским войскам.
— Порядок! — одобрительно загудели матросы.
Завидев Свекрова, комиссар подозвал его к себе:
— Соберите-ка всех зенитчиков на мостике. Разговор есть.
Когда все зенитные комендоры расположились у пушек, Александр Иванович сказал им:
— Наши собратья с эсминцев «Куйбышев» и «Урицкий» на первых порах сплоховали. Поспешили. В результате получилась ерунда.
Оказалось, зенитчики в суматохе открыли огонь... по нашему самолету. Видимо, плоховато еще разбирались в силуэтах своих и вражеских машин. Да и когда появились фашистские самолеты, зенитчики растерялись.
— Выпал бы нам такой случай, мы бы не подкачали, — заверил старшина Свекров.
— А все ли ваши матросы умеют распознавать вражеские самолеты?
— Все! Как свои пять пальцев. Не перепутаем!
— Смотрите. Помните поговорку: не хвастай, когда в море идешь, похвастай, когда обратно воротишься! [42]
Старший политрук ушел. Старшина одернул выбившуюся из-под лямки противогаза парусиновую рубаху к снова поднес бинокль к глазам. Он смотрел на запад. Оттуда на восток зловеще ползла черная туча, растрепанная, как старый веник.
— Только бы вовремя заметить этих паразитов! — пробормотал Свекров.
Все эти дни я часто наблюдаю за Александром Свекровым. Поднимаясь на мостик, вижу его обветренное до болезненной красноты лицо — открытое, выражающее все думы старшины. Прост и прям Свекров, как его жизнь. Он учился в школе, потом работал на деревообделочном предприятии в Петрозаводске. Оттуда по комсомольской путевке попал на флот, на «Гремящий». Свекров добр и покладист, пока в отделении все в порядке. Если же кто из зенитчиков плохо выполнит свои обязанности, последует гроза. В таких случаях старшина беспощаден.
В стороне Полярного послышались хлопки. Свекров навел бинокль туда и увидел в небе курчавые шапки разрывов зенитных снарядов. Он рассмотрел также несколько черных точек, которые двигались в направлении Ваенги.
— Самолеты!
Корабль всколыхнули колокола громкого боя. Матросы стремглав ринулись на боевые посты. Но суматохи не было. По левому борту бежали те, кто был расписан на кормовых постах. По правому борту люди устремились на полубак. Это предписывают корабельные правила: по тревоге бегать таким образом, чтобы вода, море всегда оставались справа. Встречные потоки, «пробки» при этом исключаются.
Вскоре все затихло. Жерла зенитных орудий нашего миноносца уставились на запад. Стволы, едва шевелясь, двигались по курсу вражеских самолетов. Фашисты были еще далеко. Но непривычный гул их моторов уже долетал до нашего слуха.
— На Мурманск направляются или на аэродром? — гадает Свекров.
— Нет! Сюда... Батарея! — крикнул комбат старший лейтенант Михаил Стасенко. Его сухое тонкое лицо пылает румянцем, из-под стальной каски выбилась русая прядь. [43]
Вражеские самолеты движутся вперед, хотя вокруг них все небо в хлопьях разрывов.
— Огонь!
Оглушительно грохнули наши зенитные орудия. Внизу, на камбузе, что-то зазвенело и покатилось по палубе.
«Гремящий» окутался клубами дыма, сквозь которые поблескивают языки пламени.
Стреляют и другие корабли. Перед вражескими самолетами встает стена разрывов. Но зловещие черные птицы упрямо летят вперед.
Стасенко, перекрывая грохот, называет номер очередной завесы. Он догадывается, что самоуверенные гитлеровские летчики, привыкшие к легким победам в Западной Европе, не свернут с курса. Так оно и вышло. Снаряды рвутся кучно, но бомбардировщики все идут. Вдруг Стасенко широко, обрадованно раскрывает глаза. Я ближе всего к старшему лейтенанту, у раструба переговорной трубы, связывающей мостик с постом управления артиллерийским зенитным огнем. Слежу за взглядом офицера и вижу то, что заставляет учащенно биться сердце. Один фашистский бомбардировщик ткнулся в огневую завесу, поставленную зенитчиками «Гремящего», вяло клюнул моторами, снова выпрямился, но уже через секунду-две отвалил в сторону и повалился на нос. Он падал, распустив длинный хвост дыма.
— Горит, проклятый! — крикнул старший лейтенант.
Строй самолетов поломался. Еще один бомбардировщик загорелся и, снижаясь, потянул к сопкам.
Комендоры сосредоточенно работали у орудий. Увлеченные делом, матросы не оглянулись, когда в стороне села Белокаменка грохнули взрывы. Это фашистские летчики, потеряв надежду прорваться к цели, сбрасывали бомбы в залив и на прибрежные скалы, чтобы налегке улизнуть из опасной зоны.
К зенитчикам поднялся командир корабля капитан 3 ранга А. И. Гурин.
— Благодарю всех вас, товарищи, за первый успех! — Пожимал он наши горячие и потные руки. — Вы открыли боевой счет «Гремящего».
Первое испытание огнем экипаж нашего миноносца выдержал. [44]
По-прежнему стоим на якоре, отражая налеты вражеской авиации на Ваенгу и на аэродром. Жизнь довольно спокойная, и матросы начинают роптать: всем хочется в бой, да в такой, чтобы фашистам тошно стало. Завидуем товарищам, которые ушли от нас в морскую пехоту.
Однажды мы подступили к лейтенанту Гаврилову с намерением выведать у него, когда предстоит выход в море. Самый бойкий из нас старшина Селиванов спросил:
— Товарищ лейтенант! Можно вопрос?
Борис Владимирович Гаврилов — командир группы управления артиллерийским огнем. Кроме того, он по воздушной тревоге выполняет обязанности управляющего огнем «сорокапяток». Услышав голос Селиванова, лейтенант оторвался от ночного визира, с помощью которого наблюдал за движением судов на рейде.
— Спрашивайте, товарищ старшина.
Лейтенанту жарко. Но аккуратный синий китель на нем с бело-красной повязкой на рукаве (Гаврилов сегодня вахтенный командир) застегнут на все крючки и пуговицы. Лейтенант вытер платком шею и рано начавшую седеть голову.
— Я что-то не пойму, товарищ лейтенант, — торопливо высказался Селиванов, — почему нас держат на рейде? То ли нам не доверяют, то ли нас берегут?
— Вместо одного сразу три вопроса! Хитрец же вы, Селиванов!
Лейтенант на минутку замолчал. Он мог бы ограничиться стереотипной фразой: командованию, мол, виднее. Для нас это было бы самым обидным. Но не таков лейтенант Гаврилов. Он понимает, что не ради доброго словца спрашивает старшина, к тому же я слышал вчера, как сам Гаврилов заговорил о том же с командиром корабля. Мы знали, что у лейтенанта тревожно на душе. Родные его остались в местечке, поблизости от которого уже шли бои. У многих из нас душевное состояние было таким же, как и у Бориса Владимировича. Враг топтал Украину и Белоруссию — родные края многих моряков нашего экипажа. Гаврилов должен был нас понять. Мы очень любили его и доверяли ему.
Он пришел на «Гремящий» в 1940 году. В то время [45] Селиванов был уже опытным старшиной. Они сразу нашли общий язык. Молодой офицер быстро вошел в ритм корабельной жизни и завоевал матросскую любовь. Моряки — пытливый народ. Они выведали все подробности биографии нашего лейтенанта. Узнали, что на флот он пришел по комсомольской путевке и был послан в Севастопольское военно-морское училище. Там и увлекся артиллерийским делом. Отлично сдал выпускные государственные экзамены. Ему, как отличнику, по старой традиции было предоставлено право выбора службы на любом флоте. Друзья советовали остаться на теплом Черном море. Но Гаврилов выбрал самый молодой и самый трудный по климатическим условиям Северный флот. Такие поступки матросы ценить умеют.
— Так что вы хотели, Селиванов? — прервал молчание лейтенант.
— Да обидно же. Вон «Куйбышев» и «Урицкий» уже обстреливали побережье, занятое врагом. А мы все стоим. Эдак мы к якорной бочке приржавеем.
— Не раскусив ореха, о зерне не толкуйте! Просто пока без нас обходятся. Будьте уверены, когда «Гремящий» потребуется, нас позовут.
Нас позвали на другой же день. Правда, не в море, а в глубь Кольского залива, к Мурманску. Фашистская авиация участила налеты на город, бомбила причалы, рыбный комбинат, жилые кварталы.
Из-за массивного гранитного плеча Абрам-мыса вывернулась стая воздушных хищников. Натужно гудя моторами, бомбардировщики разделились на две группы. Одна устремилась на город, другая на порт. Фокеев определил:
— Бомбардировщики типа «Дорнье»! Идут на нас!
Старшина Селиванов, стоя на мостике, вскинул к глазам ручной дальномер. Через несколько секунд он уже давал дистанцию до фашистских самолетов.
Глубокая синь неба кое-где пестрела заплатками облаков. Скользя под ними, вражеские бомбардировщики заходили на плавучую мастерскую, у которой ошвартовался «Гремящий».
У орудия левого борта находились лейтенант Гаврилов, старшина Турский, наводчик, установщик корректур, подносчик боезапаса. Управляющий огнем в бинокль следил за головным самолетом. Бомбардировщик [46] шел вдоль залива, громадный, с черными крестами на фюзеляже и плоскостях.
— Огонь! — взмахнул рукой Гаврилов.
Турский дернул рукоятку спуска. Орудие гулко ударило и тотчас выстрелило снова. Гаврилов оглянулся: скорострельность орудия была необычной. Но удивляться было нечему. У орудия стоял великан Турский. Он работал ловко, четко: левой рукой выхватывал у подносчика снаряд, заталкивал его в казенник и закрывал замок, а правой дергал рукоятку. У Гаврилова звенело в ушах от частых выстрелов. Не слыша собственного голоса, лейтенант отдавал команды наводчикам. Юркие светлячки снарядов пролетали все ближе и ближе к бомбардировщику.
— Вспыхнул! — донеслось до лейтенанта.
Это он и сам видел. Загоревшийся фашистский самолет, кренясь, стал разворачиваться. Но он не вышел из боя. Снизившись, устремился прямо на нас.
— Бейте в лоб ему! — крикнул Гаврилов.
Трудно сказать, какой по счету снаряд снова угодил в «Дорнье». Бомбардировщик дрогнул, сбился с курса, и это спасло «Гремящий». Сброшенная фашистом пятисоткилограммовая бомба пролетела возле самого клотика фок-мачты и врезалась в донный ил, оголенный отливом, в двух — трех десятках метров от борта миноносца. Стоявший на обсушке мотобот «Соболь» на наших глазах приподнялся и разломился пополам.
Плотный и тяжелый звук ударил в уши. Черный столб вскинулся на месте взрыва. Тонны грязи обрушились на орудийную платформу и крыло ходового мостика. Селиванов и Фокеев успели укрыться под козырьком главного командного пункта. Артиллеристы сделать этого не могли, и их с головой накрыло потоком ила, сбило с ног, разбросало в стороны. Турский оказался у основания дымовой трубы. Лейтенант Гаврилов, падая, сильно ушиб лицо. Но он быстро поднялся, отплевываясь и протирая глаза, весь грязный, черный, и скомандовал:
— Расчет к орудию! Огонь!
Его властный голос сразу привел в себя оглушенных зенитчиков. Ноги скользили по покрытой илом палубе, но матросы быстро заняли свои места. Однако [47] продолжать стрельбу уже не понадобилось: налет вражеской авиации был отбит.
Только теперь Гаврилов увидел, как грязной волной уносило от борта его фуражку «черноморского» покроя, которой он очень дорожил. Одежда на нем вся промокла. После неожиданной «грязевой ванны» лейтенант промерз до костей. Но пойти переодеться не мог: не было отбоя воздушной тревоги. А тут поднялся холодный ветер, и Борису Владимировичу стало совсем невмоготу. К нему шагнул комендор Кириллов и молча набросил на дрожавшего командира свой огромный бушлат.
— Спасибо!
Когда прозвучал отбой воздушной тревоги, лейтенант, завидев спускавшегося с мостика дальномерщика Селиванова, подозвал его и показал на догоравшие на берегу остатки сбитого нами «дорнье».
— Вы тосковали о настоящем деле. Как видите, оно для нас началось...
После этого на «Гремящем» все чаще раздавался не записанный ни в каких инструкциях возглас:
— Дорогу зенитчикам!
Однажды дробь колоколов громкого боя подняла нас с коек рано утром. По небу медленно и величаво плыли редкие курчавые облака, едва подгоняемые уставшим за ночь ветром. Высокая синь неба была чистой. Самолеты противника не показывались.
На этот раз наш экипаж получил новое боевое задание. Вскоре «Гремящий» снялся с бочки и устремился в открытое море. За нашим кораблем, качаясь в его кильватерной струе, шел эсминец «Громкий».
Куда и зачем мы идем? Ответ нам дал комиссар. Оказалось, фашистская подводная лодка торпедировала в море нашу плавбазу «Мария Ульянова», которая шла из Мурманска в Архангельск. В результате взрыва оторвалась и затонула корма, но судно осталось на плаву. Наша задача — уберечь поврежденную плавбазу от новых атак противника и отбуксировать ее в ближайший порт.
Светило бледное солнце. «Гремящий» и «Громкий» шли полным ходом. Четырехбалльная волна заставляла [48] корабли отвешивать глубокие поклоны Баренцеву морю. Из-за бортов, шипя, летели каскады брызг. Ветер свистел в снастях. Фок-мачта миноносца вибрировала и, казалось, гнулась.
У нас на «Гремящем» не было равнодушных матросов. Даже те, кто несли ходовую вахту «в низах», находили время, чтобы поднять крышку и, высунувшись из люка, спросить у первого товарища на верхней палубе:
— Как обстановка?
— Пока все нормально.
Услышав такой ответ, любопытный матрос по-хозяйски задраивал крышку люка и спускался к своему посту.
Сигнальщик Фокеев первым заметил на горизонте корабли. Когда мы подошли ближе, то увидели, что темная громада плавбазы грузно осела в воду. Старый трехтрубный эсминец «Урицкий» безуспешно пытался сдвинуть с места поврежденное судно. Вокруг них метался эсминец «Куйбышев», выискивая подводную лодку. Он менял галсы, изредка стопорил ход, будто прислушиваясь к толще вод, и снова устремлялся вперед. Но фашистская лодка исчезла.
Антон Иосифович Гурин, прижавшись к парусиновому обвесу мостика, наблюдал за усилиями «Урицкого». В коричневом, видавшем виды реглане, в фуражке, зацепленной ремешком за подбородок, командир не обращал внимания на пронизывающий ветер.
— Александр Михайлович, а как бы вы решили задачу? — спросил он своего помощника старшего лейтенанта Васильева. Коренастый Васильев, щуря от ветра глаза, посмотрел на море, на небо, подумал. Гурин терпеливо ждал. Мы, матросы, давно заметили у нашего командира эту привычку — не упускать возможности посоветоваться со своими подчиненными, заставить их творчески думать над решением задачи. Если ответ не удовлетворял, капитан 3 ранга не морщился, не посмеивался, а тут же спокойно разбирал ошибку и терпеливо подводил подчиненного к правильному решению.
Наконец Васильев с присущей ему обстоятельностью заговорил:
— С оторванной кормой транспорт лишился хода и управления. Поэтому действия командира эсминца «Урицкий» нахожу правильными, хотя и несколько преждевременными. [49] Ему следовало до нашего прихода преследовать подводную лодку. На мой взгляд, есть смысл нам взять плавбазу на буксир. Остальным же кораблям надо увеличить диаметр кольца охранения. Их задача: не допускать к поврежденному судну авиацию противника. Самолеты определенно пожалуют сюда, как только получат сообщение с подводной лодки.
— Правильно! — одобрил командир.
«Гремящий» и «Громкий» подошли к судну, потерпевшему бедствие. Принявший на себя руководство спасением плавбазы, Гурин приказал всем кораблям занять места в боевом охранении.
Едва сигнальщик Фокеев успел флажным семафором передать это приказание, как послышалось:
— Самолеты!
Точки вражеских бомбардировщиков росли, приближались, то исчезая за пушистыми облаками, то появляясь в «окнах» между ними. Перекрывая вой котельных [50] вентиляторов, на мостик донеслась певучая команда старшего лейтенанта Стасенко:
— Ба-та-рея!..
Стволы зенитных орудий «Гремящего» развернулись в сторону приближавшегося врага. Старшина Свекров чаще обычного подносил к глазам бинокль. Комендоры замерли у пушек в ожидании команды. И вот на пути бомбардировщиков выросла цепочка ватных комочков. Стреляли все корабли конвоя. Подали голос автоматические орудия, скороговоркой зачастили крупнокалиберные пулеметы. Два бомбардировщика отвернули в сторону, остальные все же проскочили через завесу огня. У борта плавбазы выросли пенистые столбы. Гитлеровские летчики сбросили бомбы кое-как, прицелиться им не дали наши зенитчики.
Вечером, когда солнце клонилось к западу, налетели еще двенадцать «юнкерсов». Разделившись на группы, они одновременно атаковали все корабли конвоя. На «Гремящий» ринулись три бомбардировщика. Только умелым маневрированием наш командир спас корабль. Бомбы падали в нескольких метрах от бортов. Взрывной волной сорвало один из стеллажей с глубинными бомбами, в корпусе эсминца образовались многочисленные вмятины от осколков.
Через два с половиной часа — новый налет. Оглушительная пальба стояла над морем. Три бомбардировщика снова атаковали наш корабль, остальные рвались к плавбазе. Бомба взорвалась совсем близко от нас. Комиссар Рожков, находившийся на мостике, был сбит с ног взрывной волной. Мы кинулись к нему, но он крикнул:
— Отставить! Занимайтесь своим делом!
И поднялся без нашей помощи. К счастью, комиссар отделался легкими ушибами. На этот раз враг не ушел безнаказанно. Зенитчики Стасенко попали в один самолет. «Юнкерс» камнем упал в море кабельтовах{5} в шестидесяти от нашего борта.
В это время в южной части горизонта мы различили несколько движущихся черточек. То на поддержку конвоя подходили сторожевой корабль «Гроза» и несколько [51] катеров «МО». Теперь зенитная мощь нашего отряда возросла еще больше.
Новая волна бомбардировщиков вынырнула из облаков. Пятерка самолетов заходила на плавбазу, остальные атаковали корабли, отвлекая на себя огневые средства конвоя.
Гурин то и дело бросал команды рулевому Игорю Пчелину. Старшина 2-й статьи с невозмутимым скуластым лицом безошибочно переводил рукоятки рулевого манипулятора. «Гремящий», окруженный высокими водяными столбами, катился то вправо, то влево, увеличивал или уменьшал ход. Бомбы рвались оглушительно, порой сотрясая весь корпус корабля. Эсминец дрожал от беспрерывной пальбы.
Мы потеряли счет воздушным налетам. Орудия не успевали остыть, как снова приходилось открывать огонь.
Все ждали сумерек. В Заполярье наступала осень, ночи стали темнее. Надеялись, что темнота выручит нас. На очистившемся от туч небе мигнули безучастные звезды. Гурин принял решение:
— Плавбазу до прихода спасательного судна «Память Руслана» на буксир возьмем мы...
На корме нашего миноносца моряки боцманской команды Кавунев, Пеливанян, Тарабарин растаскивали буксирный трос в руку толщиной. Им помогали комендоры четвертого орудия старшины Афонина. Стальной канат непослушно изгибался, гремел по настилу палубы. Несмотря на свежую погоду, матросы сбросили с себя бушлаты. Работой руководил старший лейтенант Васильев. «Гремящий» кормой осторожно приблизился к носу плавбазы.
— Кавунев, метайте!
Извиваясь ужом, бросательный конец полетел на палубу судна. Вскоре команда плавбазы вытянула к себе трос, поданный с «Гремящего». Закрепленный буксир натянулся струной. Плавбаза послушно сдвинулась с места и пошла в кильватерной струе миноносца.
И вдруг ухнули взрывы. Находившиеся на юте матросы пригнулись от неожиданности. За кормой «Гремящего» ослепительно вспыхнуло пламя. С рокотом опадала взметенная взрывом вода. Только теперь все мы [52] услышали завывание моторов удиравшего бомбардировщика.
— Стреляйте же, черт возьми! — бросился Васильев к кормовому автомату.
Пальба началась опять. Васильев, все еще злой и взъерошенный, подскочил к срезу кормы. Взглянув на воду, он, понял, что корабли выдал фосфоресцирующий бурун. Старший лейтенант поднял голову и прислушался. Вдали слышался гул авиационных моторов. Шла новая волна вражеских бомбардировщиков.
Этот налет был самым жестоким. Удару с воздуха подверглись только боевые корабли. Немцы поняли, что, не разделавшись с ними, им не удастся уничтожить плавбазу. Миноносцы маневрировали в сплошных всплесках от падавших бомб. Из корпуса «Гремящего» порой вылетали заклепки.
Самолеты ушли. Но кормовой автомат все стрелял в небо.
— В чем дело? — спросил Гурин.
Оказалось, что оглохшие от почти беспрерывной пальбы по самолетам наводчики приняли звезды за выхлопы авиационных моторов. Антон Иосифович порекомендовал зенитчикам не нервничать, а спокойно наблюдать за воздухом и морем.
К нашему отряду подошло спасательное судно «Память Руслана». «Гремящий» выбрал свой буксир и вступил в охранение. Он переменил несколько галсов, пока плавбазу брали на буксир. И опять нагрянули фашистские самолеты. Тут случилось невероятное. Капитан спасательного судна самовольно отдал буксир и на полном ходу направился из опасной зоны. У нас, на «Гремящем», отбивавшемся от пикировщиков, на это не сразу обратили внимание. Когда же Гурин заметил случившееся, он крикнул сигнальщику:
— Фокеев! Передать на спасательное судно приказание: выполнять свою задачу!
Мигнул тонкий лучик ручного сигнального фонаря. Через минуту Фокеев прочел ответ со спасательного судна: «Рисковать судном не имею права!»
Гурин задыхался от возмущения. Я в первый и последний раз видел его таким. Но он быстро справился с вспышкой гнева и уже спокойно приказал вахтенному офицеру: [53]
— Полный ход! Курс на «Руслана».
Завидя стремительно приближающийся эсминец, капитан судна опомнился и повернул к плавбазе.
На рассвете плавбаза, еще более накренившаяся на левый борт, была прибуксирована в Териберку. На переходе отряд кораблей подвергся еще двум безрезультатным налетам фашистской авиации.
Эсминцы «Гремящий» и «Громкий» направились в Кольский залив. Проходя мимо переймы, что соединяет гавань Полярного с этим заливом, мы заметили свет прожектора на вышке сигнального поста. Фокеев, к нашему великому удовольствию, прочитал:
«Благодарю за успешное выполнение трудного боевого задания. Комфлот».
Капитан 3 ранга Гурин посмотрел на циферблат часов и отметил:
— Наш корабль в бою с вражеской авиацией провел четырнадцать часов шестнадцать минут... На этот раз мы действительно выдержали трудный экзамен...
Антон Иосифович скупо улыбнулся.
У него были удивительно зоркие и цепкие черные глаза. Каждый, кто с ним знакомился, запоминал острый, чуть прищуренный взгляд. Казалось, что на собеседника он смотрит оценивающе, как бы спрашивая; «А чего ты, брат, стоишь в настоящем деле?»
Таким был наш командир отделения рулевых старшина 2-й статьи Игорь Пчелин.
Среднего роста, худощавый, он для солидности отрастил небольшие усы. Эти усы стали предметом шуток в кругу матросов.
Как-то накануне выхода миноносца в море Игорь заглянул на ют — в наш своеобразный корабельный клуб. Здесь в любое время дня и ночи можно было узнать самые свежие, а порой и невероятные новости.
Не спеша закурив свою короткую трубку, Пчелин стоял у шпиля и прислушивался к разговору матросов, который вращался вокруг предстоящего похода. Естественно, что всех нас интересовал прогноз погоды.
— Да вот и Игорь! — воскликнул артиллерист Афонин. — Он лучше любого барометра определит.
Афонин и Пчелин крепко дружили. Артиллерист давно [54] убедился, что его друг хорошо разбирается в метеорологии: научился еще на Волге, где он плавал рулевым буксирного парохода.
Пчелин вынул изо рта трубку, пыхнул душистым дымом и коротко ответил:
— Шторм. Снежные заряды. Одеваться надо теплее...
Сообщение старшины рулевых никого не испугало. Шторм так шторм, мы к нему давно привыкли. Вот почему матросы сразу переменили тему разговора. Кто-то начал рассказывать веселую историю о первых днях своей службы. Взрывы смеха часто прерывали рассказчика. История была с явными преувеличениями. Но у нас на юте существовало нерушимое правило: «Не любо — не слушай, но не мешай!». Вдруг Афонин, хитро поглядывая на Пчелина, спросил:
— Игорь, почему ты не сбреешь усы? Ведь они тебя старят лет на десять!
— Зарок дал. До двух сбитых вами самолетов... За каждого стервятника — один ус...
По юту прокатился хохот. [55]
— Ну тогда, товарищ старшина, точите бритву! — воскликнул Горин. — Не сдобровать вашим усам.
Пчелин спокойно выслушал наводчика зенитного орудия, не спеша выбил трубку в обрез с водой и только после этого смерил собеседника насмешливым взглядом.
— Не бахвалься, комендор! — рулевой крутнул свой короткий ус. — Ты сначала сбей самолет, а уж потом до моих усов добирайся...
На юте стало еще веселее.
Пчелин три года уже служит на «Гремящем». Его уважают все. Великий мастер своего дела!
Как-то мы попали в ураган. Шесть часов водяные валы трепали корабль. Волны захлестывали ходовой мостик. На сигнальщиках и рулевых промокшая одежда смерзлась, превратилась в ледяной панцирь. «Гремящий», направляемый умелой рукой, неуклонно шел вперед. И никакие волны и ветер не могли сбить его с заданного курса, когда у руля стоял Пчелин. Как-то командир корабля подозвал Рожкова:
— Комиссар, посмотри за корму, на наш след...
За «Гремящим» по ухабам серо-зеленых волн тянулась ровная, будто прочерченная по линейке, пенистая дорожка, корабль двигался, как по нитке.
— Отличная работа!
Иной оценки Игорь Пчелин никогда не получал. Да и не только он, а и его подчиненные: сероглазый с бравой выправкой Иван Сергеев, чернявый коренастый Владимир Гончар и другие. Не зря говорят: каков старшина, таковы и матросы.
...Да, и на этот раз не ошибся Игорь Пчелин. Едва «Гремящий» вышел из Кольского залива на Кильдинский плес, как попал в объятия шторма. Ветер, гул моря, брызги, качка, скрип переборок, запах соли и морских водорослей — знакомая обстановка.
Но и дурная погода не спасла нас он налета фашистских бомбардировщиков. Девять «юнкерсов» появились со стороны берега. Они уже над «Гремящим». Сигнальщик Фокеев крикнул: «Первый сбросил!» Гурин сейчас же приказал Пчелину:
— Лево руля!
Команды следовали одна за другой. Игорь Пчелин немедленно выполнял их. Эсминец отворачивал влево, вправо. Зенитчики в это время трудились у раскалившихся [56] пушек. На наших глазах задымил один из «юнкерсов». По его плоскости побежало бойкое красное пламя. Самолет повернул к берегу, но, не пройдя двухсот метров, взорвался в воздухе.
Отбив атаку, «Гремящий» лег на прежний курс. По-прежнему у нактоуза{6}, нахохлившись, стоял Игорь Пчелин, сжимая ручки рулевого манипулятора.
Пробыв пять суток в открытом море, «Гремящий» вернулся в Мурманск. Моряки стали готовиться к увольнению в город: чистили и гладили одежду, тщательно мылись, брились.
Николай Афонин, быстро покончив с этими делами, пролез в люк первой палубы, где жили рулевые, сигнальщики и радисты. Пчелин стоял у зеркала и брился. Афонин следил за каждым его движением. И когда старшина рулевых хотел уже уложить бритву, артиллерист остановил его:
— Погоди, ты что, забыл уговор? За один сбитый самолет обривай сейчас же правый ус!
— Да, — вздохнул Пчелин, — такой уговор у нас вроде был.
Рулевой взял ножницы, и не успели мы глазом моргнуть, как отхватил свои усы под самый корешок.
— Постой, постой, Игорь! — бросился Афонин к Пчелину. — Зачем же оба?
— Так я авансом, — спокойно отозвался Игорь. — Наши зенитчики, надеюсь, меня не подведут, собьют еще один «юнкерс».
Попасть в увольнение нам тогда так и не удалось. Объявили воздушную тревогу. Мы кинулись занимать свои места. К «Гремящему» прорвался один из «юнкерсов». Бомба, сброшенная им, вреда нам не причинила. Зенитчики продолжали стрелять вслед удиравшему фашисту. Особенно старался расчет зенитного автомата Виктора Слепова, но светящиеся точки трассирующих снарядов отставали от самолета. Слепов ввел поправку, но дело не изменилось. Подвел установщик дистанции и курса матрос Дмитриев. Услышав команду, он не сразу нашел на шкале барабана нужное деление. Пока искал [57] его, время было упущено, и очередь снова прошла далеко от самолета.
Слепов задыхался от ярости.
— Из-за вас все! — накинулся он на Дмитриева.
Не зная, как оправдаться, матрос проговорил:
— Ну промешкал я одну секунду. Так вы готовы за это со мной что угодно сделать.
— Секунда! Да вы знаете, что значит секунда в бою?
Слепов понемногу успокоился. Оглядел матросов.
— Товарищи, возможно, еще кое-кто думает, как Дмитриев? Давайте-ка поговорим всерьез о секундах.
С мостика мне слышен был глуховатый голос старшины Слепова. Я слушал его так же внимательно, как и матросы расчета. Признаться, и я раньше не задумывался над этим. Снаряд в секунду пролетает сотни метров, «юнкерс» за это время проходит сто двадцать пять метров. Чтобы попасть в него, нужно учитывать доли секунды, иначе снаряды пролетят мимо цели... Молчали матросы. Каждый понимал: нужно больше учиться, чтобы уметь действовать мгновенно. Без этого не добьешься победы.
Война заставляла учиться. В этом мы убеждались на каждом шагу. На собственном опыте мы познавали, как важно учитывать в бою каждую мелочь.
Был случай, когда на нас нагрянули сразу четырнадцать вражеских бомбардировщиков. Сигнальщик Николай Фокеев не успевал докладывать:
— Справа пикирует!
— Слева сбросил!
— Третий заходит!
Но тут же старшина поправился:
— На третьего не обращать внимания, он уже отбомбился!
Это было открытием старшины. Фашисты, чтобы ввести нас в заблуждение, имитировали атаки и теми самолетами, которые уже сбросили бомбы. Расчет был прост: в суматохе боя никто не разглядит, какой самолет представляет опасность, а какой нет. Вражеская хитрость не укрылась от зорких глаз русского паренька Николая Фокеева. Он следил за каждым самолетом и помогал зенитчикам сосредоточивать весь огонь пушек и пулеметов на тех машинах, которые несли бомбовый груз. Это помогло командиру вывести корабль из-под удара. [58]
Таким вдумчивым, наблюдательным был наш Николай Фокеев. Командуя отделением сигнальщиков, он и подчиненных обучал тому, чем владел сам. Учил настойчиво, неутомимо.
Помню, нас двое суток трепал жестокий шторм. Ходовой мостик, доступный всем ветрам, обдавали ледяные брызги. Но Фокеев, сменившись с вахты, не ушел в теплый и шумный кубрик, а стоял, прислонясь спиной к мачте. Вахту нес молодой сигнальщик Рулев, и старшина не мог его оставить. По курсу была обнаружена плавающая мина. Вахтенный офицер приказал передать всем кораблям об опасности. Рулев стал вызывать корабль, идущий вслед за «Гремящим». Фокеев, глядя на него, нахмурил густые пепельные брови.
— Станьте правее, — посоветовал он матросу. — Иначе надстройка заслоняет вас, и адресат не увидит ваших флажков.
Заметил старшина и то, что молодой сигнальщик, принимая семафор, не читает его вслух. Хотел сразу поправить матроса, но решил, что лучше подействует наглядный урок. На мостик в это время поднялся Вениамин Онохов, сменивший Рулева.
— Постойте рядом со мной, — предложил старшина молодому матросу, — посмотрите, как работает ваш товарищ.
Вскоре на соседнем корабле замелькали флажки. Онохов, как и все опытные сигнальщики, сразу читал донесение, его слышали командир и вахтенный офицер.
— Вот так нужно, — пояснил Фокеев. — Тогда с содержанием семафора командир корабля ознакомится, не дожидаясь окончания сообщения... Пока вы будете принимать, он сможет уже приступить к маневру. А в бою быстрота решения подчас значит все.
Был у Рулева серьезный недостаток — плохо переносил качку. На мостике стоит зеленый весь, еле на ногах держится. Пользы от него мало. Фокееву то и дело приходится помогать ему. Но старшина не отпускает матроса. Наоборот, еще более требователен к нему, покрикивает на него чаще обычного. Старшина знает: напряженная работа — лучшее лекарство от морской болезни.
— Ну, что у вас луч прожектора пляшет, как пьяный? — возмущается Фокеев. — Держите себя в руках.
Или: [59]
— Опять вы слово пропустили. Разве можно так принимать семафор?
Рулев с обреченным видом выслушивал замечания старшины, подтягивался на минутку, но потом опять все валилось у него из рук. Фокеев вместе с ним простоял две штормовые вахты. Только после этого оба спустились в кубрик отдохнуть. Когда же пришла пора вновь заступать на вахту, Рулев с трудом поднялся с рундука. Фокеев быстро оделся и спросил у него:
— Вы, случаем, не заболели? А то я постою и за вас.
— Нет-нет! — заторопился Рулев. — Я теперь управлюсь.
После такой школы Рулев стал отличным сигнальщиком. И когда ему объявили благодарность — он своевременно увидел три плавающие мины на пути «Гремящего», — матрос сказал:
— Это старшине Фокееву спасибо! За науку!
Между прочим, обнаружить мины было не просто. И тут матросская смекалка выручила. Прямо по курсу корабля Рулев заметил сидящих чаек. Именно сидящих на чем-то, а не плавающих. И он скорее чутьем, чем глазами, определил, что это значит. Звонко доложил:
— Мина!
Рядом с Рулевым наблюдательную вахту нес дальномерщик Грицай. Он тронул товарища за локоть:
— Ты, часом, не бредишь? Ничего же не видно.
Нет, сигнальщик не ошибся. Когда корабль на малом ходу приблизился к чайкам, они поднялись в воздух. А на том месте, где они сидели, мелькнуло что-то черное. Выпуклая верхушка мины еле-еле высовывалась из воды.
После этого случая старшина Фокеев, сдав вахту, уже не задерживался ни минуты на ходовом мостике. На матроса Рулева он теперь надеялся, как на самого себя.
Плотная полоса дождя захватила «Гремящий». Сначала крупные капли гулко ударили по палубе, растекаясь до размеров пятака. А потом хлынули тонкие и частые струйки. Наводчик Александр Домрин поспешно накинул на пушку чехол, не завязывая лямок, чтобы можно было сдернуть его в любой момент. [60]
Дождь шел долго и нудно. Промокшие комендоры вяло переговаривались.
— Шел бы дождь всю войну, — говорил молодой матрос — подносчик боеприпаса. — Погода была бы нелетной, и нам меньше было бы хлопот с фашистской авиацией.
— Ты брось это! — повернулся к нему Домрин. — Чем больше мы собьем всяких там «юнкерсов», «мессеров» и прочей летающей швали, тем быстрее наступит наша победа... А тебе бы в покое просидеть, когда весь народ воюет.
— Так я не про то, — обиделся матрос. — Мы же в любую погоду ходим в море...
Разговор иссяк вместе с дождем. Небо стало очищаться, значит, жди «гостей». Они появились, когда мы уже подходили к Мурманску. На мачте «Гремящего» взвился флаг «Твердо» — прямоугольник с черно-желтыми квадратами.
«Воздух! Самолеты противника в воздухе!» — вот что означает такой флаг на флоте. Командир расчета Яков Петров приказал приготовиться к бою. С орудия слетел чехол, с сухим стуком закрылся замок вслед за досланным умелой рукой снарядом.
Маленькая пушка в могучих руках Домрина устремила свой ствол в сторону приближающихся вражеских бомбардировщиков.
— Цель поймана! — доложил Домрин.
Старшина Петров поднял руку, открыл рот, чтобы скомандовать: «Огонь!» Но комендоры услышали совершенно иную команду:
— Отставить!
Все остолбенели.
— Почему не стреляем? — возмущался Домрин. — Вон все палят.
Действительно, другие орудия уже вели огонь.
— Командуйте, старшина! — нервничал Домрин. Но тот необычно строго приказал:
— Дробь! Орудие на ноль!
Обиженно ворча, наводчик крутнул рукоятку, опуская ствол. Едва он это сделал, как старшина подбежал к дульной части и... сорвал с нее стальную крышку. У Домрина потемнело в глазах. Не заметь старшина непорядка — ствол разорвало бы. [61]
Орудие открыло огонь. Уже после отражения воздушного налета Петров спросил:
— Кто же поставил пробку?
Вопрос был задан всему расчету. Артиллеристы молчали. Наконец отозвался молодой матрос:
— Так я же хотел сберечь ствол от воды! Дождь ведь шел.
Я видел, как кровь прилила к лицу старшины. В душе он ругал новичка последними словами, но вслух сказал:
— Внимательнее надо быть!
Все поняли: это относится к каждому.
В первые месяцы войны многие машинисты горевали: слишком мирная у них профессия. Кое-кто даже подавал рапорты с просьбой перевести в артиллеристы. Обидным казалось: другие воюют, бьют врага, а ты работай внизу да только пальбу слушай. Не сразу у машинистов, особенно молодых, произошел перелом в сознании, укрепилось убеждение, что на корабле все специальности в равной степени боевые и необходимые.
И в том, что на «Гремящем» с уважением и даже завистью стали смотреть на машинистов, большая заслуга мичмана Игната Григорьевича Яковщенко.
Этого худощавого моряка никогда не увидишь без дела. В кителе, пропитанном маслом и потом, он часами работал в жарком машинном отделении. Подчиненные поражались его спокойствию. Бывало, весь корабль трясется от близких взрывов, с подволока сыплется пробка, а на лице мичмана даже мускул не дрогнет.
Что бы ни случилось, кораблю нужен ход! И глаза мичмана прикованы к приборам. Вот вспыхивает лампочка, стрелки машинных телеграфов перескакивают на новое деление.
— Вперед полный!
Несущий вахту у маневровых клапанов матрос Мельников вращает огромный медный штурвал. Шум турбин нарастает.
Новый взрыв сотрясает корпус корабля. В наглухо задраенном отсеке жара. Зноем пышет асбестовая изоляция турбин и паропроводов. Тельняшки матросов потемнели от пота.
А стрелки машинных телеграфов все мечутся по [62] циферблатам. Корабль маневрирует, уклоняясь от вражеских бомб.
Наконец стрелки замирают в одном положении. Наверху прекращается стрельба. Бой закончен. На столе Яковщенко звонит телефон.
— Передайте машинистам мою благодарность, — слышит мичман голос командира корабля. — А вас, Игнат Григорьевич, я благодарю особо за воспитание таких матросов.
Мичман оглядывает своих подчиненных. Вечно улыбающийся Василий Маркин, хлопотливый крепыш Павел Шарков, черноглазый и непоседливый, похожий на подростка Илья Карпуткин, стройный красавец Иннокентий Преловский, весельчак и острослов Лев Пилицкий, щуплый, верткий Николай Акимов, беспокойный Георгий Нехайчик. Все разные. И у всех есть общее. «Трудяги» — так называли машинистов наши комендоры, вкладывая в это слово уважение и восхищение. Дружный и неутомимый народ! [63]
Яковщенко сообщает подчиненным о благодарности командира. Потные, усталые лица светлеют.
Открылся люк, и по трапу скатился один из зенитчиков. Увидев мичмана, он выпаливает одним духом:
— Игнат Григорьевич! Это я подбил сегодня фашистский самолет... Прошу вас дать мне рекомендацию... Ей-бо... То есть, честное слово, не подведу!..
— Знаю тебя, Григорий Зайцев! Добрый ты моряк! Будешь моим «крестником»!
На «Гремящем» немногие коммунисты имели право по своему партийному стажу давать рекомендации для вступления в партию. Поэтому в том, что пулеметчик обратился с такой просьбой к старшине машинистов, не было ничего особенного. Экипаж эсминца давно сплавался, побывал во многих переделках, в которых человеческие души обнажаются до всей своей глубины, люди хорошо узнали друг друга.
Мичман тут же стал писать рекомендацию отличившемуся в бою пулеметчику.
Коммунист Яковщенко пользуется большим авторитетом на корабле. Это опытный, много испытавший моряк. На флот он пришел еще в 1933 году. Служил на Балтике, на старом русском линейном корабле «Гангут», который за заслуги перед советским народом был переименован и носил на борту священные слова: «Октябрьская революция». Остался на сверхсрочную, окончил школу старшин машинных групп. Его оставили инструктором в этой школе. Но сердце моряка не выдержало службы на берегу, стал проситься опять на корабль.
Добился назначения на эскадренный миноносец «Гремящий», который в то время только что проходил заводские ходовые испытания.
На эсминце «Гремящий» мичман Яковщенко и пришел с Балтики на Северный флот. Это произошло за полтора года до начала Великой Отечественной войны.
В подчинении мичмана много матросов. К каждому требуется особый подход. Прекрасным воспитателем оказался коммунист Яковщенко.
Пришел к нам на корабль молодой машинист, задиристый, самоуверенный. Считал, что ничего особенного в работе турбинистов нет, а хорошая вахта «сама стоится».
Мичман поставил его на вахту у подшипников гребного [64] вала. Работа эта спокойная, но требует большой внимательности. Мичман объяснил новичку что к чему, спросил:
— Все ясно?
— Проще пареной репы, — последовал ответ.
Промолчал мичман, но чаще обычного наведывался в коридор гребных валов. И вдруг заметил, что один из подшипников слегка греется.
— Что с ним? — спросил мичман. Матрос с апломбом стал пояснять возможные причины нагревания подшипника и меры, которые необходимо принять.
— На словах вы прямо профессор! — Мичман ощупал новичка колючим взглядом. — А вот на деле — лодырь... Почему до сих пор не проверили смазку? За халатное несение вахты объявляю вам два наряда вне очереди! Впредь не будете относиться к серьезному делу, как к пареной репе.
Урок пошел на пользу. Матрос стал исправно нести вахту.
Мы знали, что Игната Григорьевича постигло большое горе. Незадолго до начала войны он из Полярного отправил на Украину, к своему отцу, жену с ребенком. Теперь они остались за линией фронта. Может, и в живых уже нет родных ему людей. Но внешне мичман ничем не выдавал своих переживаний. Только еще больше похудел и стал молчаливее прежнего. Не уговариваясь, матросы избегали выражать Игнату Григорьевичу сочувствие и соболезнование. Сильное сердце в этом не нуждается!
Мичман не щадил себя, был готов работать сутками. Энергия его была неиссякаема. Для нас он являлся живым примером верности воинскому долгу. Вот почему весь наш экипаж радовался, узнав о награждении Яковщенко орденом Красной Звезды. Матросским поздравлениям не было конца.
Я все внимательнее присматриваюсь к своим товарищам. Простые рабочие и крестьянские парни, пришедшие на корабль изо всех уголков нашей Родины, они никогда не собирались воевать. Но грянула гроза над Родиной, и каждый из них стал отважным, бесстрашным воином, как будто всю жизнь провел под огнем.
На глазах меняются люди. Котельный машинист Семен Хоменко был самым бесшабашным человеком на корабле. [65] Краснобай и хвастун, любитель выпить при случае, много крови попортил он своим командирам. Порой на комсомольских собраниях ему так доставалось, что, как говорили наши остряки, пух летел во все стороны. А с Семена как с гуся вода. И мало кто знал, что бравада, задиристость — это только внешняя оболочка Хоменко. На самом деле он был душевным человеком, всегда готовым прийти на выручку товарищу. Чтобы помочь молодому матросу, он во время качки простаивал у раскаленных котлов по две, а то и по три вахты без смены, хотя никто его об этом не просил. Знал я и то, что Хоменко — страстный книголюб, начитаннейший человек и больше всего мечтает о подвиге. Потому и тяготился своей специальностью «кочегара» (иначе он себя не называл), считал себя обиженным судьбой, неудачником.
Слушая рассказы зенитчиков о проведенном бое, он молча жевал цигарку и тяжело вздыхал: везет же людям!
Так и оставался Хоменко загадкой для товарищей. Но произошел случай, когда сразу изменилось к нему отношение.
«Гремящий» на полном ходу мчался в oкеан навстречу конвою, в охранение которого мы должны были вступить. И вдруг ход корабля уменьшился. На мостике появился расстроенный инженер-механик Марк Самуилович Ротенфельд. Доложил о беде: в одном из котлов лопнула водогрейная трубка, котел пришлось остановить.
— Что будем делать? — спросил Гурин.
— Постараемся устранить неисправность. Придется кому-то лезть в горячий котел.
— Кто пойдет?
— Краснофлотец Хоменко.
— Хоменко? — переспросил командир корабля и на минуту задумался. Он знал на миноносце всех до единого. А тем более этого бедового парня.
— Сам вызвался?
— Нет, я назначил.
— Вы поступили неправильно.
— А что мне оставалось делать? Когда я вызвал добровольцев лезть в коллектор, вызвались все и каждый потребовал, чтобы именно его послали.
На усталом лице Ротенфельда мелькнула улыбка. [66]
— Чему вы обрадовались? — спросил Гурин.
— Да вспомнил, как матросы сначала мне, а потом друг другу стали доказывать свои заслуги перед «Гремящим».
— А это зачем?
— У кого, мол, заслуг больше, тот и заслужил право лезть в коллектор.
— Вот черти! — восхищенно воскликнул командир.
— Я подумал, подумал, — продолжал старший механик, — и решил послать Хоменко. Роста он небольшого, ему легче будет.
— А другой причины не было? — покосился на стармеха командир. — Вообще, я одобряю ваш выбор. Проверим этого человека на настоящем деле.
В котельном отделении стояла непривычная тишина: остановились турбовентиляторы, прервали свой визг форсунки. Пахло нефтью, паром и сажей. Главный старшина Григорий Бедрань осмотрел со всех сторон человека, одетого в неуклюжий асбестовый костюм. На голове человека была шапка-ушанка, на ногах — валенки, на руках — толстые рукавицы. Смазанное вазелином лицо блестело.
Это был Семен Хоменко.
Он нетерпеливо дожидался, когда матросы отвернут гайки крышки коллектора.
Но вот крышка убрана. Из черной пасти дохнуло таким жаром, что обычно медлительный Бедрань мячиком отскочил в сторону. Надев асбестовые рукавицы, он осторожно всунул в отдушину градусник. Вынув его, главный старшина присвистнул: свыше ста градусов!
Бедрань заботливо забинтовал марлей щеки, нос и лоб Хоменко, надел ему на глаза защитные очки.
Матрос, держа в одной руке переносную лампу, а в другой — молоток и длинную металлическую пробку-заглушку, присел на корточки и заглянул в черное нутро коллектора. Мгновение он колебался, затем полез в страшную дыру.
Минуты казались вечностью. Матросы беспокоились за товарища, не сводили глаз с горловины коллектора, из которой по-прежнему струился горячий пар. Никто не проронил ни слова. Но вот в тишине послышались глухие удары. Хоменко нашел лопнувшую трубку и молотком забивал заглушку. [67]
Едва из горловины показались пятки валенок, как товарищи схватили Семена за ноги и буквально выдернули его из трубы. От него валил пар, он казался поэтому прозрачным.
— Готово! — выдохнул Хоменко.
Ротенфельд шагнул к матросу, сорвал с его лица марлю.
— Я всегда в вас верил, Хоменко!
Матросы бросились освобождать Хоменко от асбестового костюма.
— Сенька! Двужильный ты мужик!
— Мне бы самосадику на затяжечку, — жалобно попросил Семен.
Крышку коллектора водворили на место. В топке котла вновь забилось желтое пламя.
Теперь «Гремящий» мог опять развить полный ход.
С тех пор котельного машиниста Семена Хоменко как подменили. Остепенился, посерьезнел. И дело свое полюбил. Больше он не завидовал комендорам, сигнальщикам и рулевым. Боялись мы, как бы не зазнался парень: ведь он после того случая стал на «Гремящем» одним из самых популярных людей. О нем и во флотской газете напечатали. Но произошло обратное: слава сделала его скромным. Просто он понял: почет и уважение на войне завоевываются не бесшабашностью, а мужеством и трудом.