Рядом с Дебреценом
Вот и мы, авиация, на земле последнего сателлита фашистской Германии — приземлились на полевом аэродроме в Венгрии. Позади — горы. Впереди — широкая равнина.
Истребители, штурмовики и большегрузные бомбардировщики еще базировались где-то в долине Мурешула, в Румынии, а наши самолеты, словно грачи-разведчики ранней весной, сели поблизости от линии фронта.
До этого мы много и плодотворно поработали, чтоб не дать противнику осуществить одну из последних его наступательных операций под кодовым названием «Цыганский барон». Вместе с наземными войсками, активно помогая им, 930-й Комсомольский авиаполк принял непосредственное участие в боях за Северную Трансильванию и ее столицу Клуж. Приказом Верховного Главнокомандующего полку было присвоено почетное наименование — «Трансильванский».
Кереш-Ладань — первый в Венгрии «занятый» Комсомольским авиаполком населенный пункт. «Населенный» — звучит, пожалуй, не совсем точно, вернее будет сказать — безлюдный. В какой дом ни загляни — ни души, все кругом будто вымерло.
Пропагандисты геббельсовского ведомства поработали и здесь. Мадьяры, стар и млад, покинули родные жилища в страхе, что придут большевики — коммунисты и комсомольцы, «эти чудовища в образе человека», которые... Словом, так же, как и в свое время в Румынии, фашистские агитаторы и венграм внушали о нас всяческую чушь. Вплоть до того, что мы будем толпами угонять местных жителей в большевистское рабство, а непокорившихся вешать и расстреливать.
Жители Кереш-Ладани снялись с насиженных мест так поспешно, что в некоторых домах остались не вынутыми из печек приготовленные к обеду супы и вторые блюда. И везде, в каждом доме, по полкам было расставлено множество самых разнообразных солений, варений, маринадов.
Во дворе дома, выделенного адъютантом эскадрильи для экипажей Жарликова и Анисимова, друзья обнаружили в горячей еще печке аппетитно пахнущие румяные караваи хлеба. [305]
— Слышишь, Петя, как они потрескивают? — с видом знатока сказал Муратов, штурман Жарликова.
— Как бывало дома, у мамы, — вставил Анисимов. — Эх, ребята. Перекусить бы...
Батальон аэродромного обслуживания, наш кормилец, безнадежно отстал. Очевидно, на такой рывок никто не рассчитывал: нам даже не выдали питание сухим пайком. Бензозаправщики и автомашины с боепитанием тоже находились где-то в пути. Вылетов на боевое задание ожидать не приходилось. И поужинать в такой обстановке было бы в самый раз.
— Ну и пусть БАО где-то плутает, — поделился вслух своими мыслями Саша Костров. — Перейдем на подножный корм, — и весело добавил, показывая на уставленные яствами полки: — Вон сколько всяких закусок для нас приготовили мадьяры!
— А что, мысль ценная!
— С таким аппетитом сейчас порубаем!..
Но в это время раздался отрезвляющий голос вошедшего во двор адъютанта:
— Отставить! Что за разговорчики? А вдруг вся эта пища специально для нас оставлена?
— Хочешь сказать — отравлена?
— Хвалю за догадливость.
...Только к утру следующего дня в Кереш-Ладань въехал длинный обоз нашего БАО. Завтракали мы уже в своей столовой. Днем все встало на свои места. А когда стемнело, полк всем составом уже летал на бомбежку вражеских опорных пунктов.
Ночь с б на 7 октября 1944 года оказалась для нас трагической — с боевого задания не пришли сразу два экипажа: старший лейтенант Ивановский с младшим лейтенантом Туриком и младшие лейтенанты Протопопов и Сиверсков. И мы уже знали, что они не вернутся. Погибли над целью.
Не верилось, что такие отличные ребята больше не появятся среди нас.
Павел Иванович Ивановский... Именно Павел Иванович, а не Паша и даже не Павел. Его все привыкли уважительно называть по имени-отчеству, хотя и был он наш ровесник.
За что его все в полку любили? Трудно ответить на этот вопрос. Наверное, прежде всего за щедрость, за [306] доброту. И еще за прекрасный голос. Если кто-то из ребят в свободное время заводил широкую, раздольную русскую песню, то тут уж без Павла Ивановича было не обойтись. Особенно он любил петь «Вечерний звон», когда песню исполняли на три-четыре голоса. Служил я под началом Павла Ивановича больше года, но не помню случая, чтобы он хоть раз повысил на меня голос. А ведь далеко не все у меня тогда получалось так, как надо. Ему было достаточно посмотреть на провинившегося, улыбнуться как-то по-особенному да головой покачать, и все становилось яснее ясного.
И ему все платили взаимностью. Вот, помню, совсем недавно, когда мы стояли еще в Молдавии, в Негуренях, Павел Иванович раненый лежал в полковом лазарете. Кто-то сказал, что выздоравливающим полезно виноградное вино. Этого было достаточно, чтобы друзья Ивановского, а их у него было много, прикатили к его окну в санчасти целую бочку вина: только быстрей поправляйся.
Борис Владимирович Протопопов... Москвич. У меня даже сохранился его адрес: Зеленые горы, 16. Кряжистый, крепко сбитый, широкоплечий парень. Весельчак и острослов. Все у нас звали его просто Борей. Он. как-то быстро вошел в нашу эскадрилью и в коллектив полка. Этому способствовала, пожалуй, наша художественная самодеятельность. Протопопов, тогда еще сержант, пришел однажды на репетицию нашего джаз-оркестра и, улыбнувшись, со знанием дела заметил:
— Что это за джаз без настоящего ударника! — И тут же, взяв палочки, выкинул такое коленце, что все участники самодеятельности решили: быть тебе, Боря, ударником в джазе!
Борис так сжился с оркестром, что со своим инструментом не расставался никогда, даже при выполнении боевых заданий. Барабан он хранил в гаргроте самолета.
Летал новичок смело, я бы сказал, с улыбкой, как и играл в джазе. И, безусловно, не портил общего строя «боевой песни». Однажды в экипаже с Иваном Чернышевым Борис разбомбил большой немецкий склад с боеприпасами и был награжден орденом Славы III степени. А вскоре ему было присвоено звание офицера.
Как и многие другие летчики, Борис не был исключением в соблюдении различных примет. И барабан в [307] гаргроте самолета он считал чуть ли не спасательным талисманом.
Гриша Турик... Григорий Ильич, штурман в экипаже Ивановского, комсорг второй эскадрильи. Этим, пожалуй, все сказано. Недавно был принят в члены ВКП(б), но продолжал работу в комсомоле. Скромный парень-трудяга. С ним я тоже познакомился в нашей полковой художественной самодеятельности. Еще на Калининском фронте. В литературных монтажах он обыкновенно очень выразительно читал патриотические стихи. А потом «за компанию» освоил гитару. В песне «Наш джаз» фигурирует и его имя:
...Турик Гриша,
Киреев Миша —
Наш большой веселый коллектив.
С Протопоповым в экипаже штурманом постоянно летал мой земляк Сережа Сиверсков. Родом он был из Павлова-на-Оке. Там на улице Кирова, 9/38, в квартире № 2 жила его мать Анна Арсентьевна, которая вот уже четыре года ждала сына. А ее Сережа, Сергей Петрович, остался навечно в Венгрии.
В полукилометре от города Сарваш, у дороги Сарваш — Дьюла, выросли четыре холмика земли и четыре обелиска, увенчанные красными звездами...
Гибель боевых друзей всегда горька. Вот и сейчас эта утрата вновь переполнила сердце комсомольцев-летчиков ненавистью к врагу.
— Гибель четверых замечательных наших боевых друзей зовет к отмщению, — сказал на траурном митинге летчик Григорий Усольцев. — И мы не успокоимся, пока не отомстим за жизнь каждого из них, уничтожив десятки, сотни фашистов!
Осенние ночи везде и всюду — осенние. И в Венгрии они тоже были тогда хмурыми, темными и очень длинными. Фронт продвинулся далеко на запад. Цели для бомбометания тоже отодвинулись. Любой боевой полет — на полный расход горючего. И каждый экипаж Комсомольского авиаполка в этих условиях делал по два-три вылета. Мы бомбили скопления войск противника в Чонграде, в Сольнове, часто летали на разведку.
По себе знаю, как каждый из нас уставал в таких изнурительных полетах. Вспоминается полет на бомбежку [308] войск противника в городе Чонград. Продолжительность полета — три часа. Мы с Мишей Киреевым пошли на третий вылет. Мотор гудел монотонно и убаюкивающе. Мне страшно хотелось спать. Что я только не делал, чтобы не уснуть, — и щипал себя, и кулаком по ногам бил... И все-таки усталость взяла свое — я заснул. Спал недолго, самое большее минуты две. Но успел даже сон увидеть. Проснулся же от резкого нырка самолета — видимо, склонился головой на ручку управления, машина пошла в пике, и я стукнулся головой о приборную доску... Быстро выровнял самолет по горизонту, в переговорное устройство спросил штурмана:
— Мишель, как чувствуешь себя?
Молчание. Я громче и строже:
— Мишка! — кричу. — Где мы находимся?!
Ни звука.
Пришлось прибегнуть к ручке управления. Резко качнул машину влево, вправо...
— А? Что? Что случилось?.. — услышал наконец голос штурмана.
— Ты что же это, спишь?
— Вот черт, и правда, задремал, кажется, малость...
— А я так и вовсе уснул.
Только сейчас до нас дошло, чем мог кончиться этот третий полет на Чонград.
Вернулись домой, рассказал ребятам о нашем приключении. Комэск Сергей Ершов, вопреки ожиданиям, не стал мне читать мораль.
— Бывает, — сказал он. — Я тоже недавно чуть не уснул. Но я предупредил штурмана Коновницына. Кстати, Костя умеет управлять самолетом в воздухе.
— Когда штурман может пилотировать, это хорошо, — включился в разговор Иван Хотяшов. — Но искусству пилотирования быстро не обучишь. А против сна у меня есть верное средство, действует моментально. Достаю папиросу, беру из нее немного табака и растираю на ладони мелко-мелко, почти до пыли. Нюхну такое зелье — непременно чихну. И сон как рукой снимает.
Иван Игнатьевич, как всегда, оказался прав. Таким средством я и многие другие летчики не раз пользовались в длительных полетах — выручало.
Наука Ивана Хотяшова осталась в памяти на всю жизнь. Помнится, лет двадцать пять спустя после войны сидел я на одном представительном совещании. [309]
Доклад был очень скучным, и у меня, что называется, начали слипаться глаза. Подумал: «Чего доброго, захраплю еще... Придется тогда краснеть». Вспомнил фронтовой противосонный рецепт. Достал папиросу, растер в ладони табак, понюхал... И сонливости как не бывало...
Запомнилась нам и происшедшая в те дни встреча с американскими летчиками, совершавшими так называемые челночные операции. Назывались эти полеты челночными потому, что самолеты, как челнок в ткацком станке, сновали из одного конца фронта в другой. Вылетали откуда-то из Англии и, отбомбившись по объектам в Германии, садились на нашей территории. Заправлялись здесь топливом, пополняли боезапасы и отправлялись на запад. Попутно бомбили войска противника в секторе нашего фронта.
О челночных операциях мы, конечно, были наслышаны. А тут довелось узнать новость прямо-таки сенсационную: две «летающие крепости» («летающие крепости», а не наши «кукурузники»!) приземлились поблизости от нашего аэродрома, совершив вынужденную посадку: их подбили над Сольноком, над целью, которую мы бомбили не менее 200 раз. Самое смешное, пожалуй, заключалось здесь в том, что мы на своих «русс-фанер» не потеряли ни одного самолета, а «боинги» с первого вылета сели на вынужденную.
Некоторые комсомольцы-летчики ездили с визитом вежливости к союзникам. Там-то и узнали они историю с вынужденной посадкой. Должен заметить, что с американцами у нас тогда отношения были очень хорошими.
Скопление войск и техники противника в Сольноке наш полк бомбил в ночь с 13 на 14 октября. Максимальное количество вылетов на эту цель было сделано и в ночь на 15 октября.
15 октября утром, сразу после завтрака, мы, по обыкновению, настраивались на отдых. Но в столовую чуть ли не бегом влетел начальник оперативного отдела штаба капитан Лятецкий.
— Внимание! — он поднял руку над головой. — Летчикам и механикам не расходиться. Сейчас подойдет машина, [310] поедем на аэродром. Получена телеграмма — срочный вылет на спецзадание.
Приказ есть приказ. Его не обсуждают, а выполняют. Ночь без сна летчику-ночнику дело привычное. Да и дневные спецзадания после боевых ночей нам не в диковинку. Сели в машины — и на аэродром. Всем составом полка полетели под Дебрецен, находившийся еще в руках противника, на полевой аэродром в Орадие-Маре.
Приземлились на новой точке часов в десять. Чтобы скоротать время, а заодно уж и погреться, кто-то разжег костры. В дело пошел хворост-валежник, сложенный на окраине площадки у лесочка.
— Полк, становись! — послышалась команда.
Мы все быстро построились.
Подполковник Чернобуров (Еренков к этому времени получил новое назначение, и теперь он командовал полком) объяснил задачу:
— Три дня назад войска конно-механизированной группы генерала Плиева во взаимодействии с 33-м стрелковым корпусом освободили город, близ которого мы сейчас находимся, и стремительным броском двинулись на север. А сейчас плиевцы оказались в окружении где-то юго-западнее пункта Хайду-Собосло, — командир развернул карту и уточнил: — Это недалеко от Ньиредьхазы.
Мы тоже достали карты. Нашли названный пункт. А подполковник после небольшой паузы продолжил:
— Нам приказано сегодня, сейчас, — Чернобуров поглядел на чистое голубое небо, затем на строй летчиков, — разыскать окруженных конников, наладить с ними связь и с максимальной напряженностью вывозить в расположение плиевцев боеприпасы и продукты питания.
Строй полка стоял словно наэлектризованный. Не хватало только искры-разрядки. Это чувствовали, безусловно, и командир, и комиссар полка. Как поступить? Что предпринять? Ведь задание должно быть выполнено во что бы то ни стало! Кого послать в такой опасный рейс? Нужен самый храбрый, самый надежный экипаж. И, видимо, вспомнив ситуацию, сложившуюся в свое время под Корсунь-Шевченковским, Батя решил еще раз испытать коллектив полка на мужество:
— Кто желает добровольно полететь на розыск конно-механизированной группы? — Командир еще раз оглядел строй и скомандовал: — Шаг вперед! [311]
И, как тогда, под Корсунем, весь полк шагнул к командиру. Никто не хотел оставаться в стороне от выполнения рискованного задания.
Командир и комиссар улыбнулись: мол, иного и не ожидали. Но теперь им самим предстояло решить, кого же отправить в этот, смертельного риска, полет. Выбор пал на экипаж комсомольцев Николая Шмелева и Ивана Суворова. Их вызвали из строя, и минут пять комполка с комиссаром о чем-то с ними совещались. Впрочем, нетрудно было догадаться, о чем именно: разговор, конечно же, шел об одном — как выполнить боевое задание.
Шмелев и Суворов улетели на север, к линии фронта. Улетели работать.
Оставшимся на земле тоже было не до отдыха. Все с нетерпением поглядывали на часы. Как томительно тянутся минуты!.. Прошел час — никаких известий. Раскрутился второй... Не слышно знакомого рокота мотора, ничего не видно на ясном горизонте.
Расчетное время кончилось: в бензобаке самолета израсходовался весь бензин. Дальше лететь можно, как иногда мы шутили, только на самолюбии.
Снова весь полк в сборе, в строю. Нет только экипажа Шмелева. «Кого еще пошлют сейчас в полет?» На этот раз приказ на вылет получили сразу два экипажа — Дмитрий Климанов с Иваном Антоновым и Александр Анисимов с Александром Костровым. Расчет, видимо, был такой: кто-то из двоих все-таки прорвется сквозь огонь врага и найдет плиевцев. Боевой приказ будет выполнен.
Строгие, сосредоточенные лица летчиков. Натянутые до предела нервы...
Снова короткое совещание улетающих с командованием полка. Ни напутственных слов, ни прощаний... Всем хотелось верить, что ребята улетают ненадолго, что скоро они вернутся.
Вылетели парой. Климанов ведущий, Анисимов ведомый. Через несколько минут, идя на бреющем, они уже скрылись из виду. Да, в таких условиях, днем, на такое рискованное боевое задание можно идти, только близко прижавшись к земле, прячась от противника в складках местности, в перелесках, обходя крупные населенные пункты.
Вот и линия фронта — окопы с ходами сообщений, блиндажи... Гитлеровцы и хортисты открыли по низко [312] летящим самолетам огонь из всех видов оружия. Но поздно. «Поликарповы-2» уже вышли из опасной зоны.
Что спасало смельчаков? Трудно ответить. Прежде всего, наверное, смелость. И бреющий полет. А значит, и верный расчет: как можно быстрее проходить зону обстрела.
Умело используя складки местности — овраги, балки, перелески, обходя крупные населенные пункты, смело маневрируя по высоте полета, экипажи Климанова и Анисимова довольно быстро сумели обнаружить нашу конно-механизированную группу. Конники несказанно удивились неожиданному прилету комсомольских экипажей:
— Не надо нам ничего! Все у нас есть, — сказал полковник-кавалерист. — Можем и с другими поделиться своими запасами.
— Даже пленные, — добавил, улыбаясь, офицер-штабист, — только вот не знаем, кому их сдать.
Все это действительно было так. Но командование фронтом располагало более точными сведениями. В штабе, например, уже знали о намерении гитлеровцев блокировать конников крупными силами и ликвидировать эту группу советских войск, приносившую так много неприятностей в немецком тылу. Потому-то наше командование и принимало срочные меры.
Ребята подыскали близ Хайду-Собосло небольшую посадочную площадку, на которой можно было принимать самолеты. Договорились о сигнальных кострах и вскоре отправились в обратный путь.
Стемнеть еще не успело, и немцы вновь на линии фронта встретили наши По-2 ураганным огнем. И вновь смельчаков выручила избранная ими тактика бреющего полета, укрытия в складках местности.
Это было похоже на чудо — двухчасовой полет в ясную солнечную погоду над территорией, занятой противником, закончился для обоих экипажей вполне благополучно. Если, конечно, не считать множества пробоин на крыльях и в фюзеляжах самолетов.
С последними лучами заходящего солнца Климанов и Анисимов посадили свои машины на аэродроме Орадие-Маре.
— Саша, жив?! — первым Анисимова обнял парторг полка капитан Изотов, наш политический наставник. [313]
А Саша лишь смущенно улыбался: мол, чего уж там, просто мы исполнили свой долг.
Да, быстро летит время... Кажется, совсем недавно лейтенант Анисимов был сержантом, самым молодым летчиком в полку. Чуть перешагнув за 17 лет, он открыл счет своим боевым вылетам. В неполные восемнадцать получил первую награду Родины — орден Красного Знамени. Федор Данилович хорошо помнил, как 16 декабря 1942 года третья эскадрилья отмечала день совершеннолетия Саши. Погода была нелетная, на всю ночь отбой. На столе сэкономленный за два дня фронтовой паек водки — всего на два тоста, больше нельзя.
— Ну, товарищ Анисимов, за твое совершеннолетие! — торжественно-иронично, нажимая на слово «товарищ», сказал тогда Изотов. — Теперь ты взрослый, и с этого дня имеешь право «избирать и быть избранным». Никто не запретит тебе жениться. Гордись и будь здоров!
И вот какой орел из того птенца вырос!
Изотов любил вспоминать свои боевые вылеты в экипаже с Анисимовым. Однажды — это было еще на Калининском фронте — их самолет попал в мощное перекрестье лучей шести прожекторов. Почти одновременно по освещенной цели ударило столько же «эрликонов». Как летчик сумел вырваться из этого ада, на это он и сам вряд ли бы смог ответить.
На аэродроме, подсчитывая пробоины в самолете, Изотов спросил молодого пилота:
— Сильно трухнул, Саша?
— Очень...
— Я тоже...
Вот и пойми ты русского человека: сознается, что страшно, что «трухнул», а ведь комиссар сам только что видел, как спокойно, расчетливо, смело вел себя Анисимов в бою.
Анализируя такие «острые моменты», Изотов позднее скажет: «Храбрость и умение неразлучны для летчика, они немыслимы отдельно друг от друга».
Да, повзрослел, возмужал за эти годы Александр Анисимов. То же самое можно было сказать и о Дмитрии Климанове, об Иване Антонове, об Александре Кострове, о Николае Шмелеве, об Иване Суворове, о многих из нас. О каждом. [314]
На нашу площадку уже подвезли ящики с артиллерийскими снарядами и патронами, мешки с сухарями. С наступлением темноты двадцать экипажей полка с интервалом в пять минут полетели курсом, проложенным Климановым и Анисимовым. Кстати, Климанов и Антонов, Анисимов и Костров и на этот раз оказались лидерами. В ночной рейс они полетели первыми.
Из полета к плиевцам Климанов возвратился радостно-возбужденный и взволнованный:
— Днем мы с кавалеристами договорились только об условных сигнальных кострах, — доложил он в штабе. — А там сейчас выложили настоящий ночной старт с электрическим Т.
Штабисты расцвели в улыбках:
— Это Шмелев оборудовал посадочную площадку электростартом!
— Как — Шмелев?! Он жив?
— Живы и здоровы оба — и Шмелев и Суворов!
В ночь с 16 на 17 октября боевое задание осталось прежним — продолжать доставку боеприпасов частям шестого кавалерийского корпуса. Более опытные экипажи садились на выбранной площадке и разгружались, как говорится, из рук в руки. Менее опытные сбрасывали боеприпасы с низкой высоты к выложенным кострам.
Как оказалось, эти полеты вылились в добрый опыт. На другой день последовало дополнение к прежнему распоряжению: «В ночь с 17 на 18 октября выделить лучшее звено По-2, выслать его к 19.00 на аэродром Сечхалом, где летному составу 392-го и 992-го авиаполков передать опыт сбрасывания боеприпасов ночью с малой высоты».
Воздушный мост от аэродрома Комсомольского полка к часто меняющим свое местоположение кавалеристам стал действовать надежно и бесперебойно.
29 октября 1944 года совместными усилиями конно-механизированной группы генерала И. А. Плиева (в окружении находилась только небольшая часть корпуса), Дунайской флотилии, 5-го гвардейского танкового корпуса и 33-го стрелкового корпуса был освобожден важный промышленный и административный центр — [315] город Дебрецен. Вскоре весь состав нашего полка перебазировался на стационарный Дебреценский аэродром. Отсюда мы продолжали с максимальной напряженностью летать к окруженным конникам, которые переместились к этому времени на южную окраину Ньиредьхазы, ведя тяжелые бои с крупными силами противника.
Перед одним из вылетов в штаб полка доставили телеграмму:
«Командиру группы По-2. На основании распоряжения Каманина приказываю: немедленно выслать самолет По-2 на южную окраину Ньиредьхазы. Свяжитесь с Плиевым. Необходимо забрать там венгерского пленного капитана Паренак.
Зам. начальника штаба 331 НАД подполковник Чистых».
Задание вывезти пленного мадьяра в Дебрецен получил экипаж командира звена третьей эскадрильи Павла Титаренко. Павел со штурманом Николаем Ланцовым доставили от кавалеристов венгерского офицера. Капитан оказался важной птицей. Через него командование венгерской армии намеревалось начать переговоры с советской стороной о выходе Венгрии из войны и о совместной борьбе против немецких оккупантов.
Гитлеровцы узнали о происках своего последнего сателлита и ужесточили контроль над соединениями Хорти, введя, по сути дела, «новый порядок» на всей территории Венгрии, оставшейся под их контролем.
Блокировав севернее Дебрецена отдельные кавалерийские части генерала Плиева, немецкие войска стремились ликвидировать их любой ценой. В какой-то мере это могло бы поднять пошатнувшийся престиж гитлеровской военной машины.
Ох, как опасен недобитый зверь!.. Мы это почувствовали на себе.
27 октября, с вечера, полк в полном составе был готов к вылету на выручку к друзьям-конникам. К крыльям самолетов привязаны ящики с патронами и снарядами. Баки заправлены бензином. На картах нанесен маршрут: Дебрецен — южная окраина Ньиредьхазы. Осталось дождаться связного самолета — командира первой эскадрильи капитана Ершова. Он должен прилететь от плиевцев и сообщить, на какую площадку садиться и где будет организован прием груза на сброс. [316]
Уже начали спускаться сумерки. Что же так долго нет Ершова? Не случилось ли чего там, у кавалеристов?
Предчувствия не обманули. На подходе к аэродрому появился самолет с зажженными аэронавигационными огнями.
— Почему он не выключает АНО?
— Он и себя демаскирует, и аэродром...
— Что-то случилось, наверно.
На «коробочке» самолет поморгал бортовыми огнями. Земля ответила включением посадочных огней. Капитан Ершов, большой мастер ночного пилотажа, притер По-2 на три точки у Т. Быстро срулил на нейтральную полосу. Все, кто находился на аэродроме, окружили комэска-1. Рассказ Ершова был краток:
— Немцы прижали конников. Плиев решил выходить из окружения.
У плиевцев, как оказалось, было звено самолетов связи. Ночью летчики звена не летали. Но не оставлять же «живые самолеты» врагу! Ершов сказал летчикам-связистам, что включит АНО, и это будет хорошим ориентиром для них, чтобы собраться вместе и строем лететь в Дебрецен. И вот летчики-связисты над нашим аэродромом.
— Надо создать для них дневные условия посадки, — предложил Ершов.
С ним моментально все согласились. Над аэродромом взлетели одна за другой белые ракеты. Не успевала погаснуть одна, как загоралась другая. Летчики-связисты благополучно приземлились.
Никто в этой суматохе не заметил, как к аэродрому подошел еще один самолет с включенными АНО. Хитрость врага сработала: его приняли за своего. Правда, не все.
В стороне прогрохотала очередь из крупнокалиберного пулемета — это стрелял кто-то с самолета-штурмовика Ил-2 (штурмовой полк в это время базировался на одном с нами аэродроме). Но на эти выстрелы никто не обратил внимания. Подумали, что оружейники пробуют пулеметы, готовя самолеты к вылету.
И вдруг раздался характерный визг падающих бомб.
— Воздух! — послышалась запоздалая команда. [317]
— Ложись!!!
Летчики бросились на землю.
Мелкие бомбы-лягушки, прозванные так за их свойство подпрыгивать после удара о землю и рваться настильно, создали сплошную стену огня.
— Погасить стартовые огни, — скомандовал командир полка.
Но до выключателя так просто не дотянешься — к нему надо бежать. Вот кто-то быстро поднялся и тут же упал, скошенный осколками. Смертельно ранен лейтенант Ефремов. Еще семь человек получили тяжелые ранения. В их числе командир звена Сергей Безбородов, штурман звена Николай Ланцов, летчик капитан Горбачев, оружейник старшина Деканов...
Прибавилось работы нашему полковому врачу Георгию Морозову{6}. Пожалуй, за всю войну ему не приходилось работать так напряженно. Это напряжение чувствовалось во всем — и в торопливых, но уверенных действиях рук, и в сосредоточенно остром взгляде внимательных серых глаз. Состояние доктора выдавали выступавшие на высоком лбу тяжелые капли пота. Сестра милосердия — милая наша сестричка — ловким движением проворных рук снимала эти капли кусочком марли.
Застонал пришедший в сознание Сергей Безбородов. Морозов, только что закончивший «штопать» лицо капитана Горбачева, сразу переключился на обработку ран Безбородова...
Военные медики... Они не ходили в атаки, не уничтожали самолеты и танки, переправы и узлы сопротивления врага. Но в каждом подвиге солдата есть доля героического труда людей в белых халатах. У них в войну были свои сражения — сражения за человеческие жизни.
На другой день, рано-рано утром, немецкие самолеты проштурмовали аэродром в Дебрецене. Много наших самолетов получили повреждения.
Неудачи могут сломить слабых. Но мы себя не относили к их числу. Через день, когда наши механики [318] починили поврежденные По-2, комсомольцы полка сквитались с фашистскими асами, разбомбив ночью их аэродром.