Часть вторая.

Полковой маршрут

1

Битва на Волге не стихала ни днем ни ночью. Долгожданное свершилось: 22 гитлеровские дивизии сидели в кольце.

Враг еще пытался выручить окруженных, но они были обречены.

Сорок третий год шел победной поступью. В январе Красная Армия освободила Нальчик, Ставрополь, Воронеж, прорвала блокаду героического Ленинграда. 2 февраля завершилась агония 22 отборных дивизий Паулюса. Отгремели двести дней легендарной эпопеи, грандиозная битва на Волге закончилась великой победой советского оружия. Это был перелом в ходе войны. Красные знамена снова реяли над Курском, Краснодаром, Ростовом. Под напором наших войск пал сильно укрепленный плацдарм противника под Демянском. Вот только все не открывался второй фронт...

Февраль в этом году выдался ветреный и снежный. Толстое белое покрывало укутало поля. Вьюги загладили овраги и ручьи, окрутили сугробами кусты, позакрыли дороги. Все вокруг кажется приутюженным: и слепящие глаз высотки, и аккуратно заметенные низинки, и туго забинтованные леса, и наглухо засыпанные перелески. Почти неразличимые, тающие в прозрачном воздухе придорожные березки тонко звенят ледяными сережками; дымчатые ели издали задумчиво вслушиваются в их причудливую, веселую [84] игру; торжествующая зима нарядилась по-праздничному щедро и красиво.

Дорога из дивизии в наш полк стелется большей частью по открытым местам. Изредка прорежет она небольшой лесок, вильнет меж деревьями. Здесь спокойно и конному и пешему. Затишек. Ветер свистит поверх сосен. Прикрытые колючими шапками желто-коричневые стволы их будто отсвечивают огнем, подставляя стуже бока с черно-бурыми теплыми подпалинами. Но не успеешь пригреться — снова поле, снова ветродуй. Оставшийся позади лесок хмурится, синеет. Жмет мороз. Холодно.

...Полковые саперы чистят дорогу. По проезжей части пробивается пара взмокших лошадей. Утопая по брюхо, они волокут тяжелый, окованный железом угольник. Следом идут солдаты с лопатами, откидывая на стороны ссыпающийся из-за отвалов рыхлый снег. Ветер зло швыряет в людей блестящую пыль.

Взвод растянулся метров на сто. Люди в валенках, стеганых брюках, ватниках и шинелях. Лица красные, движения спорые, охочие.

— За плугом бы... — вздыхает кто-то.

— Плуг тебе! Зима...

Плотные сугробы, валом охватывающие дорожное полотно, напоминают брустверы. Как в обороне.

— Снегов нынче много! На урожай, — доносится неторопливый говорок. — Освобождать надо землю...

Я тоже иду за угольником. Иду и внимательно смотрю под ноги. Ноздри щекочет едкий лошадиный пот. Мне приятно слышать голоса солдат, следить за их ловкими движениями. В словах саперов чудится что-то далекое и полузабытое.

Второй месяц как я полковой инженер 1109-го стрелкового полка. Теперь на мне лежат все вопросы инженерного обеспечения обороны. Командир полка подполковник Беликов, спокойный и добродушный человек с крупными чертами лица, с первых дней предупредил меня: «Наука у нас такая: чтобы знать, что делать, нужно самому все облазить». Вот я и выполняю его совет. Многое мне знакомо. В этом полку я часто минировал, делал проходы, строил дзоты, организовывал поиски инженерных разведгрупп, следил за работой саперов-наблюдателей, выполнял различные [85] задания. И все же кое-что здесь для меня совершенно ново, особенно организация инженерных работ в стрелковых, артиллерийских и других подразделениях родов войск.

Зима замаскировала оборону на совесть. Позанесло все: минные поля, старые воронки, проволоку, солдатские тропы на передовой и дороги в тылу, артпозиции, блиндажи, землянки. Впервые по-настоящему спряталась от наблюдения густая сеть покрытых жердями и лапником траншей. Автоматы и пулеметы глядят в снег, пришлось поднимать площадки; наблюдателям и стрелкам сделали в ячейках ступеньки; из оставшихся кое-где дзотов повыносили оружие на открытые позиции.

А снежок все подваливает... Почти ежедневно я путешествую по полковой обороне. Чуть свет захожу с правого фланга (там первая траншея огибает высотку, зубчатым бастионом выдвинутую вперед) и медленно, на ощупь, двигаюсь по темному подземному коридору. Только из примыкающих стрелковых ячеек и кое-где оставленных над головой небольших окон проглядывает в траншею матовое, притушенное небо.

— Товарищ капитан, — обращается ко мне кто-либо из пехотинцев, — все, как приказали... Стол поднял, теперь и обзор, и обстрел...

— Хорошо...

— А на опушке у него опять дымок... Глядите! Влево от того дуба, что вчера смотрели...

Я приникаю к биноклю. Потом достаю карту и наношу вражеский блиндаж.

На левом фланге в девятой роте просят выдать еще пару окопных печек. Пишу записку на склад. С командиром роты долго рассматриваем лощинку на стыке с левым соседом и решаем растянуть там по снегу, для пробы, одну-две секции малозаметного препятствия. «Прислать саперов», — помечаю себе. И уж оттуда перебираюсь на полковой маршрут. Иногда пешком, а иногда на попутных санях: со старшиной-минометчиком, с артиллеристами или еще с кем-нибудь.

...Разгулялась метель, не стихает. Порывы ветра то уходят куда-то ввысь, то стелятся поземкой. Пока прошли с угольником до дивизионного маршрута (немного [86] больше трех километров) да вернулись назад, опять порядочно намело снега.

— Только успевай чистить... — говорит подошедший командир взвода лейтенант Василий Оноприенко, не спеша скручивая цигарку. На нем полушубок с поднятым воротником и низко надвинутая, с опущенными ушами шапка. Худые, желтоватые щеки раскраснелись. Притопывая валенками, лейтенант потирает нос и улыбается:

— Пока вы прибыли, мы вторую ходку делаем!

— Добро. А почему не везут сучья?

— С утра послал в лес...

Мы с Оноприенко старые знакомые — с одного выпуска. Помню его еще скуластым белобрысым курсантом с мягкими ленивыми движениями. Два года войны сделали Василия более расторопным, хотя его жесты остались все такими же неторопливыми.

Вот и сани. А на них не сучья — целые деревца: и сосенки, и елки, и березовый молодняк.

— Зачем же вы так? — спрашиваю у солдат.

— Жидок лапник... — оправдываются они.

— Давно бы пора снегозащиту поставить, — рассудительно говорит Оноприенко, — да людей мало...

Я вспоминаю, сколько для этого требуется человеко-дней, и молча соглашаюсь с ним: людей действительно мало. К тому же зима подкинула срочную работу на переднем крае.

— Разгружай! — командует лейтенант ближайшим от нас солдатам. — Мишкин, бросай!

Мишкин, иногда помогающий мне кое-что переписать или перечертить, глянул на лейтенанта своими узкими, хитроватыми глазами и уронил лопату в снег.

— Стоймя воткни, — поправил его командир взвода. — Завалит.

Воткнув лопату в сугроб, солдат подошел к розвальням и потянул из середины сосенку. Деревцо топорщилось, не поддавалось.

— Вот фокусцик! — возмутился Оноприенко. — Куда тянешь? За комель бери! Понял?

Мишкин не понял, потому что продолжал дергать за вершинку. Лейтенант подошел и показал ему, где комель. [87]

— Ты что, сроду в лесу не был?

— Знаком в общем-то... Я как бухгалтер...

— Вот и берись!

— Липнет с этого боку. Сок...

— Смола, а не сок! Живица.

— Вот и я говорю: прилипает... — продолжал разговорчивый солдат.

— Летом будет прилипать...

— Значится, планируете тогда и снимать стенку?

— Не планирую, — смеется Оноприенко. — Просто: липнет летом!

Подошли еще двое солдат. Быстро разгрузив сани, они начали ставить защитную полосу. Вскоре подоспели вторые розвальни, потом третьи.

— Гуще ставьте! Плотнее! — требует Оноприенко.

Приятно запахло хвоей. Я тоже полез на сугроб.

...Дороги! Войскам нужны дороги: и в бурном наступлении, и в обороне, когда все притаилось, застыло в кажущейся неподвижности. В обороне на открытых местах за целый день не увидишь ни человека, ни машины, будто повымерло все. А в действительности оборона напряженно живет: трудятся люди, работает техника. Как тени, скользят по невидимым тропам разведчики, притаились в траншеях зоркие наблюдатели, ползают по нейтральной полосе неутомимые саперы, застыли начеку пулеметчики и автоматчики, артиллеристы и минометчики, работают врачи и связисты, готовятся к бою танки и самолеты, трудятся штабы. И везде люди. Им нужны хлеб и боеприпасы. А значит, нужны дороги.

День и ночь бегут под колесами узкие полевые тропы и широкие грейдеры, мощеные шоссейки и блестящие асфальтом тыловые магистрали. Словно ручейки в полноводную реку вливаются они в военно-автомобильные дороги, чтобы затем снова продолжать свой путь, разбившись на армейские, дивизионные, полковые маршруты, чтобы добежать до батальонов и рот.

Пути-дороги... На них — и снабжение, и связь с миром. По ним привозят газеты и увозят раненых. Доставляют снаряды и горючее, технику и людей. Дороги питают фронт. В весеннюю распутицу и осенний дождь, сквозь бури и вьюги, под снарядами и бомбами мчатся по ним машины. Зимой и летом, в теплынь [88] и непогодь войскам нужны дороги. Дороги — нервы войны. А сейчас они для нас не только элемент обороны, но и символ будущего наступления...

Я смотрю на старенькие часы в простом металлическом корпусе, подаренные матерью. Полдень. Но плотная, беззвучная мгла по-прежнему окутывает все. В двадцати шагах растворяются и деревья, и люди.

Внезапно из мутной пелены возникают на дороге легкие, подрезные санки, за ними — вторые. Без привычных теней и лошади, и сани, и сидящие в них люди кажутся сплющенными, неживыми. В передних санях различаю командира полка. Он в черном тулупе, скрывающем коренастую, плотно сбитую фигуру. Виден только крупный нос да изрезанные морщинами, даже на воздухе желтоватые, щеки. Огромный, выше головы, воротник и шапка припорошены снегом. Во вторых санях командующий артиллерией полка майор Пашкевич. Белый полушубок на нем застегнут на одну пуговицу, шапка сдвинута набекрень, из-под нее лезет завиток густых черных волос; лицо майора горит, покраснел даже выбритый досиня подбородок.

Дождавшись, пока со мной поравняются сани, начинаю рапортовать:

— Товарищ подполковник! Саперы...

— Знаю. Чуть не врезались в твой утюг... Дорогу расчистили, только надолго ли? — спрашивает Беликов. — Сам видишь, метет...

— Стенку ладим...

— Хорошо. А как с батальонными стежками?

— Пробили.

— Та-ак-с... Ну — спешу...

Подъезжает Пашкевич. Курит «Казбек», видимо, угостил кто-то в штадиве.

— Дымишь, Саша? — улыбаюсь я, зная, что он некурящий, и пристально смотрю на Пашкевича. Он смущается, бросает давно притухший окурок, потирает рукавом губы.

— Понимаешь, начальство угостило... Неудобно же отказаться...

Мы живем в одном блиндаже, вместе спим, вместе едим и вместе переживаем нелегкие фронтовые будни. [89]

— Садись, — подвигается он и сильно, до хруста, потягивается всем телом. — Поедем обедать.

— А ты заслужил?

— Заслужу! — Пашкевич легко выскакивает из саней, хватает у солдата лопату и минут пятнадцать аккуратно шаг за шагом чистит дорогу.

* * *

В начале апреля оголились на высотках приброшенные лапником грязно-бурые траншеи. Поплыли снежные сугробы. Зачернели лужи на неоттаявшей земле. Вода залила облезлые, желтеющие пролысинами брустверов окопы и угловатые блиндажи. Казалось, все пропитала влага: одежду, воздух, деревья.

На КП полка тоже неуютно. За что ни возьмись — мокро, под ногами хлюпает, в натопленных убежищах, как в бане.

— С потолка льет, инженер!.. — укоряет меня командир полка.

— Глиняных замков нету...

— Кой черт мне в замках! Пусть хоть снег счистят...

Пришлось срочно долбить на КП дренажные колодцы, окапывать укрытия водоотводными ровиками, спускать в овраг едкую снеговую воду. Орудовали тут ломами и кирко-мотыгами автоматчики из штабной охраны, начальничьи ординарцы, связисты, повара, писаря.

Одних саперов освободили от грубой, черновой, работы: к утру они только-только возвращаются с передовой. А пообедав и еще не придя в себя после сна, возятся у своей землянки, снова готовясь к ночной вылазке.

В эту весну опять много минировали. Недавно мы получили несколько ящиков осколочных противопехотных мин натяжного действия и теперь устанавливали их по переднему краю. Обычно к утру, закончив установку и привязку минного поля, мы с Оноприенко отправляли саперов в расположение, а сами рекогносцировали очередной участок. Днем это можно делать, как правило, только не выходя из траншеи. Так обычно и поступали. Но в следующую ночь предстояло работать на заваленном буреломом участке. [90]

Тут и без минного поля черт ногу сломит... Может, мы и не стали бы здесь дополнительно минировать, да накануне где-то у проволоки раздался взрыв.

— Обычно здесь тихо... — убеждали нас пехотинцы, всматриваясь в густую чащу и недоуменно пожимая плечами.

Мы с Оноприенко тоже стали разглядывать лес. Темный и неприветливый, он оттеснил проволоку чуть не к самой траншее. Тут низинка. Кое-где еще лежит подмытый снег, но столбы заграждения уже обтаяли донизу и сушатся на слабом ветерке. Под каждым столбиком — клок жухлой, прошлогодней травы. Оттуда попахивает прелью и мокрым, тающим снегом.

Этот колючий забор строила минувшим летом сама же пехота. Работали днем (место глухое), били столбы колотушками, дзинькали проволокой и дождались огонька. Двоих тогда ранило, и, помню, верхнюю нитку тянули в потемках. На проволоку навешали ржавых консервных банок и всяких других железок — сигнализация. Стоило прикоснуться к забору, как начиналась адская музыка. «Джаз-банд на передке», — посмеивались стрелки, однако знали: такой забор нелегко преодолеть вражескому лазутчику даже в самую темную ночь. Подобную «музыку» устраивали, разумеется, на тех участках обороны, где проволоку по каким-либо причинам устанавливали близко к первой траншее. Между проволокой и траншеей лежали мины. И все-таки...

После зимних успехов весна радовала нас новыми надеждами. Крушение гитлеровского наступления в конце марта под Харьковом мы уже восприняли как закономерность. Теперь все знали: наши сильнее. Мы ждали лета, предвидя новые победы Красной Армии. Чувствовали, скоро бросим насиженные, до одури надоевшие траншеи и землянки, пойдем вперед, на запад. А пока держали оборону на широком фронте. Каждый понимал: противник сломлен не до конца, летом он снова будет рваться в глубь страны. Может, и на нашем участке. Нужно усиливать свои позиции.

— Пойдемте? — спросил Оноприенко, облизнув сухие губы. [91]

Я ответил не сразу: выбраться средь бела дня из уютной и, можно сказать, родной траншеи и в рост, в открытую, идти за передний край не большое удовольствие! Но нужно. Иначе саперы не поставят ночью мины. И потом психологически невозможно ответить подчиненному отказом на такое приглашение. Да еще на глазах у солдат! В какое-то мгновение пронеслось в голове: «Нельзя без охраны. Могут сцапать фашисты...» Но эта мысль тут же погасла, вытесненная ненужной бравадой. Внутри нас тоже, наверное, по-весеннему бродила в поисках выхода буйная молодая сила... С ответом я помедлил всего несколько секунд.

— Да не стреляют здесь... — сказал пожилой автоматчик. Видно, хотел подбодрить меня.

Я торопливо стал выбираться из траншеи. Стремянки под руками не оказалось. Все тот же автоматчик понимающе, словно отец, поглядел на меня и молча подставил как ступеньку свое согнутое колено. Он был раза в два старше меня. Я с благодарностью облокотился на крепкое плечо солдата и легко выскочил на бровку. Следом за мной вылез Оноприенко.

С минуту мы постояли, молча вглядываясь в серое переплетение стволов и расслабляя напруженные тела. Потом пошли. Двигались вопреки всяким правилам, рядом, рука об руку.

— Левее... — едва слышно сказал Оноприенко.

Мы согласованно приняли влево, на проход. Чувства были обострены. Казалось, из лесу наблюдают за каждым твоим шагом. Ждешь выстрела, хочется поднять руку и заслониться, но нельзя: ты командир, и солдат!

Выстрела не последовало, и неприятная скованность постепенно сменилась чуткой подвижностью, готовностью встретить любую неожиданность. Движения наши стали точными и расчетливыми. Не разговаривая и не переглядываясь, мы полностью понимали друг друга.

— Еще... — чуть шевельнул я губами, и мы подались левее, туда, где один фас заграждения заходит за другой, образуя незаметный для противника проход. [92]

Вот и свое минное поле. Установленные по-зимнему, на поверхности грунта, уже вытаяли и хорошо просматриваются противопехотные мины. Переставлять их запрещено: покоробившиеся, перекосившиеся от влаги фанерные корпуса зачастую создавали дополнительное давление на чеки взрывателей. При малейшем прикосновении к ним происходил взрыв.

Возле проволочного забора небольшая воронка. Рядом застыл заяц, удивленно кося остекленелым глазом. Причина ночного взрыва сразу стала ясна.

Чем дальше от привычной, спасительной траншеи, тем уверенней чувствуешь себя. Страшнее всего высунуться из нее. Оторвав примерзшую к грунту рогатку, мы вынесли ее из прохода. Забор поиграл на все лады жестянками. За проволокой начался лес.

— Сюда... — приглушенно сказал лейтенант, и мы зашагали по-над забором, к границе намеченного для минирования участка.

Проволочные оттяжки мешали идти, мы углубились в гущу.

Во влажную низинку сбежались осина и ольха, там и тут белеют кучки веселой березы, кое-где маячат на часах ели. В оживающем лесу хорошо пахнет. Талый снег хрустит под ногами, проваливается до воды. Валенки промокли насквозь, а ногам не холодно.

В лесу тебя не видно издалека, и чувствуешь себя хозяином положения. Идется легко. Оноприенко поднял увесистый сук, опирается на него при ходьбе, тычет в заснеженные кочки, шарит по стволам, перекидывает с руки на руку.

— Здесь и начнем, — вполголоса говорит он, втыкая в снег свою палку.

— Угу...

Делаем еще с десяток шагов и оба замираем: с березы валятся черные комки и, похлопав крыльями, пропадают.

— Тетерева... — растерянно произносим мы в один голос.

На хрупком, притаявшем снегу уже не печатаются следы всякой лесной мелкоты, но заячьих следов много. Полей и огородов в этих краях теперь нет, [93] серые довольствуются горькой осиновой корой. Всем трудно. Война...

Лишь к обеду вернулись мы на КП полка и направились прямо в расположение саперного взвода. Люди уже поднялись, но еще не разогнали тяжелый дневной сон и вяло слоняются возле землянки. Помкомвзвода Прошин сидит на пне и, зевая, перематывает портянку. Возле самого входа, на ящике, пристроился Мишкин, колдует над прохудившимся валенком.

— Каши просят... Когда сапоги раздашь? — поворачивается он к Прошину.

— Скоро. Подремонтируем...

— Подарок маршала Чойбалсана... Хороши валенки, а промокают уже. Можно выйти из строя...

— Ты-то не выйдешь...

— А что я? Походи день по КП! То сводку снести, то к телефону, то по делу куда...

— То-то по делу... Пойдешь сегодня со взводом! Мины подносить.

— А здесь кто останется?

— Пушкин!

На лице Мишкина отразилось неудовольствие. Он чуть помолчал, потом протянул:

— Если подошью...

— Подошьешь!

С приходом Оноприенко во взводе моментально воцарилась рабочая атмосфера. Через минуту Прошин уже расставил саперов, и они занялись распаковкой металлических корпусов к осколочным минам, протирали взрыватели, нарезали проволоку для оттяжек, готовили инструмент, что-то тесали, пилили, строгали.

Договорившись с Оноприенко о времени выхода на ночную работу, я пошел к себе.

Мы с Пашкевичем располагались возле узла связи. Отсюда близко и к командиру полка, и к начальнику штаба, и к разведчикам. Наш блиндаж состоял из «комнаты» и небольшого тамбура, служившего «передней», где мы вешали шинели, фуфайки, каски, хранили сухие дрова, топор, лопату. Тут же, на табуретке, стояло покрытое фанеркой ведро с водой. Ведро это мы по очереди опрокидывали в темноте, но ординарец Пашкевича, немолодой уже сибиряк Алексей [94] Ионович Возов, неизменно устанавливал его на прежнее место.

Сегодня мы обедали дома: Ионыч приготовил пельмени. Вообще он умел делать, кажется, все. В довоенные годы много скитался с ружьишком, охотился; мыл золото в артелях старателей; ходил с партиями геологов и топографов; словом, перепробовал множество «бродячих» профессий, и тайга основательно обучила его всяким житейским премудростям.

Во время обеда я рассказал Пашкевичу о нашей с Оноприенко рекогносцировке.

— Бить тебя некому... — горячо сказал Александр.

— Обстановка заставила, понимаешь... — слабо оправдывался я. — Помимо воли...

— Вот-вот! С самого сорок первого все на обстановку валим!

Мне оставалось только молчать. Я был кругом виноват. Нас с Оноприенко запросто могли подстрелить или даже схватить немцы. А ведь оба мы не новички на фронте, знаем, что такое прикрытие и охрана во время вылазок за передний край...

Зазвонил телефон. Пашкевичу доложили с приданного дивизиона: снаряды привезли, боекомплект восстановлен.

Ионыч принес почту. Мы с Александром набросились на газеты. Стало тихо. Только у входа в блиндаж размеренно тюкала лопатка: Ионыч скалывал подтаявший ледок.

* * *

Прошлую зиму и весну мы почти не ощущали авиацию противника. Изредка видели только пролетающие над головой небольшие группки, а чаще — одиночные самолеты да слышали по ночам надрывное подвывание тяжелых бомбовозов дальнего действия.

На нашем участке фронта продолжалось затишье.

По ночам по-прежнему шла работа на переднем крае. Полк развивал траншейную сеть на первой позиции. Там, где позволяла местность, выдвигали вперед траншейные бастионы. Верили, со временем используем все это как исходные позиции для наступления. Выдвинутые траншеи подталкивали вперед и [95] заграждения, тянули за собой НП, укрытия, ходы сообщения. Работали все: пехотинцы, артиллеристы, саперы, связисты.

Третий батальон одной ротой перекрывал заболоченную низинку. Здесь даже летом было мокро, и на участке первой траншеи возвышался дерево-земляной вал. До противника в этом месте было метров пятьсот, но выдвигать свой передний край в тех условиях не представлялось целесообразным. Во второй половине месяца командир батальона решил оборудовать впереди вала несколько позиций для батальонных сорокапяток, чтобы вести огонь прямой наводкой, как из кочующих орудий — благо гитлеровцы тоже сидели в низинке, и их оборона просматривалась в глубину более чем на два километра.

— Разбужу от спячки фрицев, — пригрозил немногословный Иван Гарачук.

Кроме орудийных окопов требовалось незаметно прорезать в дерево-земляных валах проходы и надежно перекрыть их маскировочными заслонками, вымостить довольно гладкие дорожки, позволяющие быстро и легко выкатывать вручную орудия к окопам. Само собой разумеется, саперы должны были сделать проходы в минных полях. Работали в темное время.

Ночью на позициях тихо. Изредка кое-где лопнет выстрел да временами задрожат расплывчатые, пугливо подсвеченные ракетой контуры вроде бы совсем незнакомой, диковинной местности; потянется по-над землей шнурок красивых трассирующих пуль-огоньков, и вновь все заглохнет, будто уснет в дремлющей, непробиваемой темени. Но оборона жива, дышит, действует. С наступлением темноты выползают из подземелий люди, загнанные туда пулями и снарядами. Собираются вместе солдаты, разбросанные на день по бесчисленным, скрытым от постороннего глаза ячейкам, гнездам, окопам, наблюдательным пунктам, укрытиям. Тогда слышится довольный голос взводного командира, видящего наконец свое войско, да чье-либо острое словцо, сопровождаемое приглушенным смехом отвыкших от шуток людей.

Вдоль траншей, ходов сообщения, напрямик между НП, КП, между пулеметными, минометными и артиллерийскими позициями пробиты солдатским сапогом [96] невидимые для непривычного человека тропки. Вот там-то, по верху, и ходит ночами окопный люд. Изредка затаенно мигнет на дне траншеи прикрытый ладонью фонарик, и опять сомкнется чернота.

Неуютно в траншее ночью. Неподвижный воздух отдает сыростью, кисловатым запахом стреляных гильз и неуловимым духом временного жилья. Кажется, будто обшмыганные шинелями земляные крутости давят со всех сторон, и хочется вырваться из этих нескончаемо длинных изломанных рвов-казематов на простор.

Но не ради душевного отдыха поднимаются солдаты на-гора. Они идут работать, выполнять свой тяжкий и опасный труд.

Люди работают споро, хотя каждого давит напряженная тишина. В такие часы вступают в действие неведомые внутренние резервы, напрягая до предела силы и чувства. Глаза и уши чутко воспринимают малейшие изменения вокруг: видят работу, слышат почти беззвучные команды, ловят признаки опасности. Мозг подсознательно анализирует все звуки, которыми густо насыщена обманчивая тишина ночи.

И проход в дерево-земляном валу, и дорожку к окопу, и сам окоп для орудия, и маскировку нужно закончить к утру.

Заранее подготовлен только фальшивый кусок вала — легкий, поднимаемый двумя солдатами, каркас с натянутыми маскировочными сетями. Каркас этот саперы еще с вечера поднесли к месту намеченного прохода и отправились на минное поле.

Артиллеристы быстро прорезали в валу ворота для пушки и принялись выстилать дорожку к окопу.

Мы с Гарачуком и Пашкевичем стоим тут же, тихо переговариваясь и посматривая на часы: в июне светает рано.

— Долго чикаются твои саперики... — нетерпеливо произносит Пашкевич.

— Помолчи!

Я и сам уже беспокоюсь: нет доклада с минного поля. Наконец мины сняты, мы осторожно выходим к месту будущего окопа и, пригибаясь, посматриваем в сторону противника, стараемся хоть что-нибудь увидеть. Пашкевич достает свой артиллерийский планшет, [97] ориентирует его по компасу и начинает прикидывать какие-то углы и секторы. Я не очень уверен, что эти манипуляции следует проделывать именно сейчас и именно здесь.

— Кончай... Пора приступать, — недовольно замечаю я.

— Семь раз отмерь...

— Вчера бы мерил!

Пашкевич молчит, но все так же неторопливо продолжает возиться со своим громоздким планшетом. Отсюда отчетливо слышно, как работают солдаты. Слышно, как мягко плюхаются на сырую землю жерди, как похрустывают хворостяные фашины. Иногда чиркнет пила или звякнет о что-нибудь лопата, кто-то, забывшись, кашлянет или сердито цыкнет на неосторожного товарища.

Под ногами у нас тоже хлюпает, так что углубляться здесь не придется, позиция будет насыпного типа. В ней главное — хорошая маскировка. Артиллеристы намерены закатывать сюда пушку в темное время. Днем, дождавшись подходящей цели, они произведут несколько верных выстрелов и надолго затаятся. Потом, опять же ночью, сменят позицию. Кочковатая, поросшая кустарником местность благоприятствует осуществлению этого замысла.

— Завтра мы их угостим, отметим вторую годовщину войны, — говорит Гарачук и тихо растолковывает что-то своим батарейцам.

Кажется, все ясно. Еще минуты две-три мы мнемся на «пятачке» и уходим.

Часа в два ночи Гарачук заводит нас с Пашкевичем в какой-то взводный блиндаж. В нем темно. Лишь в углу, в стороне от завешенного палаткой входа, на [98] жердевом столике прилепилась небольшая самодельная плошка, скупо освещающая потные лица двух солдат-чаевников. Узнав своего комбата, пехотинцы приглашают всех нас к столу, и мы с удовольствием опорожняем чайник.

— Со смены мы... — будто оправдывая свою бессонницу, говорит один из хозяев укрытия, плотный, с рыжеватыми усами солдат.

— Где стоял? — интересуется командир батальона.

— На рогатке. — Так почему-то у нас называли изломанный участок траншеи, огибающей угол густого хвойного леса. Место это заслужило дурную славу: то ли гитлеровцы предполагали накрыть здесь несуществующий НП, то ли еще по каким причинам, но только они частенько туда постреливали. — Сегодня не кидали, — добавляет солдат и вздыхает. Вздох его заметен только по вилянию слабого огонька плошки.

Покончив с чаем, Гарачук быстро ушел. Тут же исчез и Пашкевич. Я тоже вернулся к месту работ.

Все шло к концу. Саперы помогали орудийному расчету маскировать новую позицию. Я заставил припорошить фашинную выстилку грунтом.

Начался обстрел. Снаряды противника падали с недолетом.

— Может и сюда плюнуть... — сказал кто-то в темноте.

С несколькими артиллеристами я спрыгнул в старый, полуобвалившийся котлован. И тут меня ударило взрывом. Вспышка отпечатала в памяти напряженно пригнувшихся людей в мелкой и мокрой яме с обваленными, замытыми водой краями...

2

В просторной, залитой солнцем медсанбатовскои землянке над окнами чернели бумажные рулоны — светомаскировка. В палате душно и тихо. Завтрак давно закончился, и большинство выздоравливающих отправились на прогулку.

Посреди землянки, за небольшим столом, нас двое — шахматистов. Вошла санитарка. Марлевая сетка в окне лениво шевельнулась и вспугнула пригревшуюся на ней муху. Мы молча повернулись к санитарке. [99]

— Капитан, на комиссию!

Через минуту я предстал перед врачами. Впрочем, мы были давно знакомы. После контузии лечение затянулось, комиссия невозмутимо откладывала выписку со дня на день. Между тем я уже был на ногах и томился вынужденным бездельем.

— Ну-с, как мы себя чувствуем? — обратился ко мне главный хирург.

— Убегу!

— Ха-ха-ха! Старо.

— Не серьезно это, товарищ выздоравливающий, — вмешался комиссар медсанбата.

— Не могу я больше...

Шел июль 1943 года. Началась битва под Курском. Фашистская армия предприняла «последнее сражение за победу Германии». Но уже поднялся в полный рост день нашей победы. На устах у всех были имена Матросова и Маресьева, в медсанбате восхищались летчиками «Нормандии» и требовали отправки в свои части.

— Да ты что? — продолжал комиссар. — Каждый на своем месте...

— Это место нужно другим!

— Успокойтесь, — снова заговорил главный хирург. — Мы вас выписываем! Получите отпуск на две недели, а потом — в часть.

— Есть, спасибо, доктор!

После обеда я покинул медсанбат. И сразу же почувствовал себя не в своей тарелке: вроде бы и рад — исцелился; вроде бы и жаль уходить — привык к людям.

Вместо халата на мне уже новая форма. Шею сжимает необычно тугой стоячий воротник новой гимнастерки с погонами. Через левую руку перекинута потертая, еще довоенного пошива шинель со старыми знаками различия: красными кубиками на зеленых полевых петлицах. В правой — полупустой солдатский вещмешок, который я никак не решался повесить на плечо: изомнется непривычный погон. Отойдя шагов двадцать, я повернулся к медсанбату, взглянул еще раз на серые лица провожающих товарищей, переложил вещмешок в левую руку и двинулся дальше. Настроение быстро изменилось. Многодневная, тупая досада [100] растворилась в легкой, щемящей грусти. Я шел по улицам большого села и высматривал попутный транспорт. Длинная, тощая тень молчаливо тянулась за мной, будто опасаясь оставить хозяина наедине с его мыслями. А мысли были невеселые... «Куда же все-таки ехать?» — в который раз спрашивал я себя, хотя в кармане лежали проездные до Москвы.

Через несколько часов добрался до станции Фаянсовой. Комендант помог мне втиснуться в вагон. Прямо в тамбуре начинались дымовая завеса и шум. Перебравшись через баррикаду из чемоданов и мешков, я нырнул под чьи-то свисающие над головами грязные сапоги и пристроился на уголке нижней полки. Соседи дремали. Утомленные, нервные лица, закрытые глаза. Я старался не шевелиться. Но не зря говорят: все образуется. Вскоре я уселся поглубже и развязал вещмешок. Пассажиры то просыпались, то снова засыпали, кое-кто сходил, подсаживались новые попутчики. Переполненный вагон скрипел и дребезжал, отсчитывая колесами стыки. Долго стояли на каком-то полустанке: пропускали два воинских эшелона.

— Под Курск, наверное...

— Да-а... Там, брат, бои... Рвется фриц!

Незаметно меня укачало, и я уснул.

В Москву приехали вечером. Столица показалась мне непривычно шумной, люди двигались торопливо, спешно. Потолкавшись в метро и на улицах, я попал где-то на Мещанской в коммерческий магазин, купил сто граммов конфет и вдруг отчетливо понял: надо срочно возвращаться в свою часть.

...Нескончаемо шли эшелоны на запад. На четвертую ночь я был уже в Фаянсовой. Попутной машиной добрался до Кирова. По дороге в штадив завернул к дивизионным саперам.

Саперный батальон находился на прежнем месте, в лесу возле штадива. Ранним утром я был уже в расположении первой роты. Здесь мне встретился бывший мой ординарец Николай Широких. Мы сдержанно, по-мужски обнялись.

— Рота здесь?

— На задании. Сегодня прибудет... Баня.

Широких поправил сбившуюся на макушку пилотку. [101]

— Долго вас не было...

— Лечился... А ты помолодел, Николай!

— Воля, товарищ капитан... На воле все оживает... А плохо вас лечили, — добавил он. — Худой вы...

— Поправлюсь. Как дела в роте?

— Графский командует...

— Ну а ты как?

— Я — отделенный по-прежнему у Бисярина...

— Вот что... Все мотаетесь?

— Меньше. Видать, отсиделись. Кончилась пауза, как сказал Бисярин.

— Новеньких много? — поинтересовался я.

— Много! Считайте сполна дали.

— Пожалуй, прав Бисярин... Как, кстати, он поживает?

— Ничего! С нынешним ротным у них... Оба как спички.

— А в батальоне как? Кто командует? — сменил я тему.

— Все по-старому.

— Ну ладно, пора к начальству. Привет всем! Попозже зайду.

Но зайти в роту я так и не смог. Из штаба батальона сразу направился к дивизионному инженеру. Майор Петр Петрович Сапрыкин, как всегда, куда-то спешил. Говорили с ним прямо у блиндажа.

— Пойдете полковым.

— Нежелательно, товарищ майор, — ответил я, пристально разглядывая седую прядь в шевелюре дивинжа. «Стареет...» — подумалось мне, хотя в те времена все мы были молоды и каждому хотелось выглядеть солиднее.

— Слабоват еще?

— На ногах.

— Так в чем же дело?

— В батальон бы, к саперам... Хоть в роту!

— Хм... А Графский? — вырвалось у майора.

— Полковым.

— Нет... Отправляйтесь в свой полк и входите в обстановку. Время не терпит.

КП полка по-прежнему располагался в сосновой роще, возле небольшой, совсем разрушенной деревушки. Жилые постройки там давно сгорели, а стоявшие [102] на отшибе сараи раскатали саперы при постройке блиндажей. Единственный, сохранившийся в лощине, возле колодца, каменный домишко был с самого начала приспособлен под офицерскую столовую. Сюда-то я и попал прямо к обеду.

За столом в кругу офицеров сидел усатый подполковник. По всем приметам это и был новый командир полка Ястребов. У него черные с проседью, зачесанные на пробор волосы и желтый, нездоровый цвет лица. Глаза живые, острые.

— Ты кого ищешь, сапер? — спросил он, смерив меня взглядом.

— Командира полка...

— Знаешь, где искать! Слушаю.

Я представился.

— Садись обедать! — пригласил Ястребов и обратился к сидевшему рядом начальнику штаба: — Большаков! Налей ему...

Обед прошел оживленно.

Поднявшись из-за стола, новый командир полка сказал:

— Устраивайся, а через час — ко мне. Да-с, завтра на рекогносцировку. Начальник штаба все уточнит.

— Есть!

— Ну и честным пирком да за свадебку!

Вместе со всеми я вышел из столовой, закурил. После дороги и плотного обеда сразу почувствовал усталость, захотелось побыть одному. Чуть приотстав, свернул с тропки в густой кустарник и по довольно крутому склону выбрался из оврага.

Перед глазами открылся знакомый участок обороны. Грязно-бурые клочки одичавшего, давно не паханного поля оживлялись небольшими перелесками, кажущимися издали чистыми и аккуратными. Но я знал: это обман, по этим жалким перелескам бесконечно бьет артиллерия всех калибров, выискивая КП и НП, резервы и узлы связи, наблюдателей и снайперов. Туда стреляют на поражение и для пристрелки, одиночными и залпами, утром и вечером. Я знал: подойди ближе — увидишь обреченные на смерть, побитые деревья, грязные, рваные воронки и сухой, неприятно хрустящий под ногами хворост. Даже свежие, этой весны, побеги тянутся как-то беспорядочно, во [103] все стороны, словно потеряли главное направление. И немало пройдет времени, прежде чем они выправятся.

Глаза задержались на извилистой ленточке реки. По обеим ее сторонам виднелись ряды тонких гвоздиков — проволочные заборы. А возле проволоки уже нетрудно было заметить и траншеи.

Я не спеша шел вдоль оврага, раздвигая сапогами пыльный бурьян. Над обороной висела тишина. Где-то за горизонтом, у противника, заклубилось мутное облако пыли. Ощутив на виске горячую каплю пота, я невольно потянулся глазами к далекой речке. «Вот и кончился твой отдых, — вяло подумалось мне. — Четыре дня в эшелонах — и весь отпуск».

Незаметно добрался до КП. Под высокими соснами размещались добротные блиндажи и землянки штаба, а по соседству устроились подразделения обеспечения.

У саперной землянки встретились с лейтенантом Оноприенко. В его взгляде мне почудилось какое-то недовольство, возможно, моим возвращением в полк: как-никак мы однокашники, а он все еще взводный. Был ранен. Пережил трех полковых инженеров и считался ветераном полка.

— Хорошо, что вы прибыли, — сказал Оноприенко и лизнул сухие, потрескавшиеся губы. За время, что мы не виделись, лейтенант вроде повзрослел. Реденькая, светлая щетинка обкинула его подбородок.

— Прислали... — ответил я, вспомнив недавний разговор с Сапрыкиным.

— А то приходится и за взвод, и за полкача вкалывать...

— Вместе поработаем.

— Замотался: без конца рекогносцировки, разведка... и с людьми нужно время, — продолжал он жаловаться.

Тон, которым разговаривал Оноприенко, невольно вернул меня мысленно к нашей с ним старой, еще зимней встрече, когда я впервые прибыл в полк. Мой предшественник Анатолий Гуртовой был ранен, и первым делом я, естественно, поинтересовался его судьбой.

— Гуртовой давно ранен?

— Ранен? — переспросил тогда Оноприенко. — Недавно. Да только сняли его еще раньше... [104]

— Сняли?

— Да. За плотину... Речку нашу видели? Так вот, решило начальство загатить реку, поднять воду и создать таким путем препятствие по переднему краю.

— Идея хорошая.

— Хорошая... — согласился Оноприенко. — Построили плотину. С водосбросом. Все чин чином... Шпунт били и прочее... Строили-то ее армейские саперы, а передали по акту Гуртовому. «Следи, — сказали, — не будет ли излишне фильтровать?» А черт ее уследит!

— И вообще, это дело темное...

— Темное. — Снова согласился лейтенант. — Так вот, то ли немцам не понравился разлив, вызванный плотиной, то ли случай такой, но на следующую ночь они обстреляли район этого несчастного гидросооружения. От плотины осталась только пара сломанных шпунтин... Все смыло прорвавшейся водой! Снаряд, видать, попал, а вода довершила дело...

— При чем же здесь Гуртовой?

— Недоглядел...

— Ерунда какая-то...

— То-то! И ранило его по-дурному... Числился уже в резерве, а работал. Шли мы с передка. Скрылись в лощине, вдруг — свист. Под ноги четыре мины... На мне ни царапины, а ему перебило обе ноги!

Вспомнив все это, я посмотрел на лейтенанта и невольно вздохнул, понимая, что сегодняшняя его жалоба вырвалась, скорее всего, подсознательно, как реакция на повседневные трудности.

Оноприенко молчал. Его острый кадык ушел под ворот гимнастерки. Послышалась далекая, глухая очередь. И снова наступила тишина.

— Пойду к командиру, — проронил я.

— Завтра на рекогносцировку маршрутов. Слышали?

— Да, — весело ответил я, потому что знал: рекогносцировка маршрутов — значит скоро вперед!

3

С утра в лесу было прохладно. Сосны только-только коснулись макушками солнца. Возле глубоко сидящего блиндажа лениво вскидывали головами две верховые [105] лошади, привязанные к стволу. Мы с Василием Оноприенко вышли из блиндажа и, оставляя в росной траве длинные мокрые следы, направились к лошадям.

— Вместе заедем к Графскому... Потом — я на рекогносцировку, а вы заберете, что дадут...

— Есть! — ответил Оноприенко и повернулся к своей лошади. Лошадь была обозная. И седло не ахти какое: старое, потертое да вдобавок без крыльев.

Лейтенант долго ловил ногой стремя. А когда забрался в седло, из-за стволов показался еще один наездник — мой старый знакомый рядовой Виктор Мишкин, нештатный писарь полкового инженера и штатный боец саперного взвода. У писаря было широкое, курносое лицо с большим ртом и узкими, хитроватыми глазами. Он мог, не задумываясь, в мгновение ока, составить ежедневную сводку по выполненным инженерным работам. Сводки писарь составлял не всегда точно, но всегда своевременно. Бывший начальник Мишкина, вынужденный частенько отлучаться по делам службы, доверял солдату. Даже оставлял бумагу со своей подписью, а Мишкин вписывал туда в конце дня обобщенные сведения. «Наконец-то полковой инженер нашел себе заместителя», — смеялись офицеры полка.

Писарь-сапер сидел на лошади как влитой. Сложенная вдвое попона отлично заменяла ему седло. Подъехав, он зажал лошаденку острыми коленями и почтительно замер.

Двинулись. Наши с Оноприенко лошади пошли рядом. Лейтенант сразу же пояснил:

— Писаря отошлю с краской, а сам заеду в госпиталь. К знакомому... — повернувшись к Мишкину, он прикрикнул: — Не отставай, не отставай!

— Так без седла же...

Лошадь нештатного писаря шла мелкой трусцой. Мишкин обнимал ногами толстый живот мерина, придерживался левой рукой за гриву и ворчал себе под нос что-то вроде: «Набью сегодня зад... Ехал бы один, так нет — ординарец ему потребовался...»

— Давно хочу узнать, какой черт обкарнал седло? — спросил писаря Оноприенко.

— Оно так и найдено, без крыльев. Бросовое... — [106] ответил Мишкин и вновь заворчал. Мне послышалось: «Спокон веков ездит в этом седле и вдруг — кто обкарнал?»

Лес вскоре кончился. В глаза ударило утреннее солнце. Желтая, песчаная дорога привела нас на окраину Кирова. Лошади шли по рыхлой колее. Метрах в ста от крайнего, полуразрушенного дома, на обочине, валялась сгоревшая полуторка. Ржавую, покрученную огнем раму до половины занесло песком.

— Ишь стоит. Памятник...

— С прошлого года.

В саперный батальон ехать через город. Давно не бывавшие в населенных пунктах, лейтенант и писарь с интересом глядели по сторонам. Улицы города все еще были пустынны. Но кое-где уже виднелись разгороженные, освобожденные от дощатых крестов окна, из одной трубы сиротливо вился слабый дымок. В утреннем воздухе носились едва ощутимые запахи обитаемого жилья.

— Возвращаются, что ли? — неуверенно произнес Оноприенко.

Где-то резко стукнула дверь, и вскоре забренчала колодезная цепь.

— Курица! Вон, смотрите!

Жизнь напоминала о себе. Послышался нарастающий шум моторов. Навстречу, со стороны станции, показалась колонна новых автомашин. Мы свернули на обочину.

— Снаряды, — заметил Мишкин.

— Да, много везут. Готовятся... — отозвался Оноприенко.

— В артиллерии — служба так служба, товарищ лейтенант. У них все готовое: и снаряды, и пушки, — рассудительно сказал писарь.

— А у саперов?

— У саперов... Что там говорить! Я вот бухгалтер, можно сказать, человек гражданский. А воюю в саперах. Присмотрелся — все сделай сам. Из подручных материалов.

— Что же тут плохого? — допытывался лейтенант.

— Самодельщина... А уж полковые саперы — те просто нищие. Все сами мастерят как бог на душу положит! [107]

— Кое-что делаем, конечно! Например, указки...

— Ох эти указки! Това-арищ лейтенант, вот мы ищем краску: дайте Христа ради, а потом будем доставать фанеру или жесть, потом гвозди... Ну сделаем. А ночью? Ночью наши указки и ясновидец не заметит!

— Ночь есть ночь...

— Нет, не обращают наши ученые внимание на саперов!

— Сказанул! — Оноприенко скептически рассмеялся. — Указки и ученые! Да любой инженерный начальник тебе скажет: «Делай сам...»

Радостно встретил нас Василий Степанович Графский. Мы спешились, бросили поводья.

— Ну, как там у вас? Как устроились? — насел он на меня.

Пришлось коротко рассказать о первых днях службы на новом месте.

— Мы тоже мотаемся день и ночь, чувствуем: вот-вот... — с нескрываемой радостью выпалил он.

— Пристрелка идет, вчера наши «языка» поймали... — произнес Оноприенко.

— Значит, сильно готовятся саперы? — повернулся Графский к Оноприенко.

— Готовятся. Краски вот нету... — сказал тот без всякого перехода.

— А... Нужное дело... Трудно с краской... — тянул Графский, посматривая на подошедшего старшину роты.

Графский был человек экономный, прижимистый. Я знал эту его добродетель и невольно улыбнулся. Улыбку перехватил Шукайло.

— Ходимтэ. Щось найдэмо, — заверил он.

* * *

С вечера началось движение в прифронтовой полосе. Подошедшие из глубины войска, утопая в клубах едкой пыли, тянулись к переднему краю. Плотные колонны свежих частей забили дороги. Монотонный топот невидимых ног, сливаясь в единый гул, постепенно замирал в темноте. Войска занимали исходные позиции. Нервная, наэлектризованная тишина повисла над обороной. Обманчивая тишина. [108]

По знакомым, давно изученным тропам вышли к переднему краю саперы — на проходы. Вышел на передний край и я. Убедившись, что работа на проходах началась, я вернулся на НП третьего батальона. Комбат, капитан Иван Леонтьевич Гарачук, хорошо знакомый еще со времени обороны Каменки, пригласил перекусить. Я не ел с утра и, как волк, набросился на консервы и сало.

— Налить?

Я отрицательно замотал головой.

— Что ж ты за казак? — улыбнулся Гарачук. Лицо у него было молодое, свежее, как у выпускника-лейтенанта.

— Заморил червяка. Все...

Помимо проходов меня интересовал полковой маршрут, намеченный по заброшенной грунтовой дороге, проходившей как раз через третий батальон. Кроме того, я знал: здесь, на проходах, работает взвод Бисярина — и хотел увидеть своих саперов.

Быстро пройдя по мелкому песчаному ходу сообщения, я вышел в первую траншею. Траншея была забита солдатами. Стараясь не наступить в темноте на руки и ноги присевших, томительно дремлющих перед боем людей, нащупывая и раздвигая носком сапога разложенные по дну каски, противогазы, вещмешки и скатки, я медленно пробирался к разведанной еще днем, прерывавшейся у самой траншеи дороге. Вот и сухое дерево. Срезанное когда-то крупным осколком, оно рухнуло поперек траншеи да так и осталось лежать. Присел, достал карманный фонарик, прикрыл ладонью стекло и направил на новую, хрустящую сотку узкий, боковой луч света. Все было правильно. Пройдя еще с десяток шагов, я наткнулся на стремянку и, поднявшись на ступеньку, уставился в темноту. В памяти довольно четко восстановилась панорама местности, всплыли детали. Представился давно не езженный, прорезанный своими и чужими траншеями глухой проселок. Размытый дождями и заросший травой, он плохо просматривался даже днем. Сразу за первой траншеей дорога спускалась в лощину, пересекала небольшой заболоченный ручей и уходила к переднему краю гитлеровцев, теряясь среди длинных обгорелых труб и непривычно обнаженных, полуразваленных [109] русских печей. Это все, что осталось от деревни Погост.

Мне хотелось дождаться Бисярина, находившегося на ответственном центральном проходе, прямо по дороге. Так ничего и не увидев, я покинул стремянку и присел в траншее. Пора было возвращаться на НП, но волновала задержка Бисярина.

Посвежевший предутренний воздух нес смешанные запахи людей и сырого разрытого песка. По траншее проталкивался связной, вполголоса вызывая отделенных.

А впереди уже шло наступление: отыскивая в темноте ориентиры, сверяясь по компасу, ползут саперы... Это хорошо представит себе только тот, кто сам бывал на минном поле перед передним краем.

Проходы... Сколько надежд, расчетов и сомнений скрыто в этом слове.

Медленно ползут саперы, вглядываясь в неясные, расплывчатые контуры разбросанного вокруг кустарника. Чутко ловят они слабые ночные шорохи. В неподвижном, сухом воздухе пряно пахнет потревоженный бурьян.

Готовым для броска войскам нужны проходы! И саперы молча атакуют минные поля противника. Медленно, тяжело ползут они, неслышно подбираясь к врагу. Изредка ракета нарисует причудливые, дрожащие контуры местности, и снова сомкнется ночь, прерывая короткий, томительный отдых приникших к земле людей.

Ползут саперы. На каждый проход — отделение. Я представляю, как работают знакомые, родные мне солдаты, я знаю их смелость, находчивость, готовность к самопожертвованию, знаю их рабочий почерк. Я стою в траншее, и кажется, будто доносится из темноты мрачное слово:

— Мины!

Но это только кажется. Впереди по-прежнему тишина. И только сознание ярко дорисовывает невидимую картину.

...Граница минного поля. Сержант Широких уточняет направление прохода.

Начинается главное.

— Мины! [110]

Осторожно работают саперы, отыскивая в земле безжалостного в слепоте своей врага.

За минами в сотне шагов прижались к лесу чужие окопы. Оттуда тянутся к саперам незримые, липкие щупальца. Затаились настороженные глаза-щупальца. Но не видят они! Темно...

Тихо работают саперы, обезвреживая смертоносные тарелки. Войскам нужны проходы!

Где-то позади стукнул сонный выстрел. Этот выстрел слышат и саперы. Там, на минном поле.

И снова гнетущая тишина наваливается на людей. Уходит ночь. В мутной пелене проявляются контуры леса. Из-за леса выплывают рваные, испачканные красным облака. Становится свежей. Над горизонтом загорается узкая оранжевая полоса.

— Опять неизвлекаемая, — докладывают сержанту Широких.

Теперь ему ясно: разведка ошиблась. В глубине минного поля стоят двойные мины; нижние — с элементами неизвлекаемости. Широких проверяет еще раз — три мины неизвлекаемые. «Скоро уходить», — лихорадочно стучит в голове сержанта. Он утомленно приникает к земле. Нужно принимать решение...

Под утро я вернулся на наблюдательный пункт. Командир полка стоял в щели, под маскировочной сетью. Видимости еще не было.

— Как с проходами? — спросил он.

— С одного не вернулись... Дивизионные саперы. Приданные.

Зазвонил телефон.

— Товарищ сотый, вас к аппарату, — раздался голос телефониста.

Подполковник Ястребов взял трубку.

— Слушаю, сотый! Все готово... Так точно, кроме одного. Принимаем меры.

В соседней щели громко переговариваются артиллеристы. Кто-то сверху зацепил масксеть. Я нервно повел головой: никак не мог прикинуть, успеет ли посланный на проход резерв. «Бисярин вернулся. Почему же нет Широких? Что могло случиться?»

Положив трубку, Ястребов сел на земляную ступеньку и утомленно закрыл глаза. Мне показалось, [111] что командир полка задремал, но он шевельнул рукой и сказал:

— Вчера наши Орел взяли. Слыхал?

Я не мог этого не слышать. Как ни трудно было нам в последние дни, а все же каждый находил время, чтобы пробежать глазами сводку Совинформбюро или поговорить о фронтовых новостях с товарищами. Знал я и о последнем радостном событии: вчера, 5 августа, в Москве прозвучал первый артиллерийский салют в честь освобождения Орла и Белгорода.

Впрочем, думаю, что командир полка вспомнил об Орле вовсе не ради меня. Скорее всего, он переживал в полузабытьи недавние события или связывал их с предстоящими...

— И Белгород... — добавил я тихо и отошел от Ястребова. У меня были свои заботы. Воображение рисовало моих саперов. Я много раз бывал там, где они сейчас, и знал, как оно случается.

* * *

...Саперы лежат темными бугорками на минном поле. Сержанту Широких смутно видны их недвижные, расплывчатые фигуры. Перед самым носом сержанта желтеет откинутый вверх корнями свежий пласт дерна. В обнаженной лунке притаилась мина. Неизвлекаемая. «Как быть? — думает Широких. — Взорвать сейчас — покажешь проход».

От запаха песка у сержанта першит в горле. Он машинально лезет в карман, достает заеложенный огрызок сухаря и сует в рот. Сухарь громко хрустит, и Широких его выплевывает. Во рту остается приятный привкус ржаного хлеба. Проглотив густую слюну, сержант насилу сдерживает предательский кашель.

— Как будем, командир? — слышит Широких близкий шепот.

— Взорвем с первым выстрелом, — спокойно отвечает он, вглядываясь в близкую немецкую траншею.

— Противник-то рядом, — снова слышится над ухом.

— Артиллеристы накроют, — так же тихо отвечает сержант.

— Накроют и нас заодно... [112]

Широких молчит. Приняв решение, он больше уже не хочет думать о возможных тяжелых последствиях. Теперь он терпеливо ждет артподготовку. Сержант уверен: задачу отделение выполнит, и опасается только одного — как бы противник не обнаружил их преждевременно на своем минном поле.

Я знаю, как мучительно тяжело ждать рассвета там, за передним краем, на минном поле.

...Стремительно проясняется небо. Оттеснив кверху горящие облака, на нем разливается широкая, багровая полоса. Широких сосредоточенно смотрит на пылающее небо. Он словно в каком-то забытьи, не ощущает ни времени, ни пространства. Это сосредоточенность человека, готового встретить бурю...

На КП шли последние приготовления. И вот настал миг... Сотни ярких вспышек брызнули в глаза, осветив нечеткую, затуманенную панораму местности. Упруго колыхнулся воздух, и невыносимая тишина взорвалась могучим залпом. Скоро потребуются проходы!

...Напрягаясь всем телом, сержант резко выдохнул:

— Внимание!

Орудийные выстрелы слились в единый гул. Падающие снаряды захлюпали над головами саперов.

— Огонь!

Взрыв неизвлекаемых мин потерялся в страшном ударе первого залпа. Саперы притаились в неглубоких окопчиках. Над ними тучи осколков. Впереди поднялась черная стена дыма и земли.

— Ничего не видно!

— Там уже нечего смотреть! — отвечает сержант и тут же спохватывается: «Все ли мины взорвались? Нужно проверить».

Отдельных взрывов не различить, все слилось в звуковом хаосе. Шквальный огонь захватил и минное поле. Снаряды падают на проход, слева, справа и позади саперов.

— Дают пить! — слышит Широких рядом с собой.

Легкий ветер дует с запада. Вскоре саперов заволакивает плотной, непроницаемой пеленой. Как только немного стихает огонь, Широких выбирается из ячейки. Прижимаясь к запыленной траве, он почти на ощупь добирается до воронок от взорванных мин. [113]

«Все в порядке», — определяет сержант и направляется обратно. Снова усиливается огонь, на минном поле рвутся снаряды. Широких до половины втискивается в небольшую, еще дымящуюся воронку.

Очнулся он от боли в ноге. Артподготовка продолжалась. Широких достал пакет, обнажил бинт, но снять сапог не смог: раненая нога не сгибалась. И он медленно пополз. Закусывая губы, подтягивался на руках, помогая себе левой ногой. Зацепившийся за что-то автомат стянул ремнем шею, и Широких с трудом ослабил ремень. Стало легче. Он приник к земле. Отчетливо послышался шум танков. «Наши идут...» — вяло подумал раненый и, сбросив тяжелую каску, мучительно потянулся вперед. У крайней ячейки сержанта снова накрыл огонь. В ячейке лежал убитый сапер, рядом валялись разбросанные взрывом указки: «Проходы», «Мины». Выпустив наконец из рук ремень забитого песком автомата, Широких с трудом выволок из ячейки труп. Но сам спрятаться уже не смог: обессилел...

Все это Николай Широких рассказал мне на КП третьего батальона, куда его принесли санитары. Вскоре мы попрощались. К сожалению, мне никогда больше не довелось встретиться с этим мужественным и самоотверженным человеком, которому я обязан жизнью...

Преодолев заграждения, полк двумя батальонами, почти без потерь, с ходу захватил первую позицию противника. И только теперь появились фашистские самолеты. Началась яростная контратака. Пехота наскоро закреплялась, используя, где возможно, захваченные у противника траншеи и ходы сообщения. Саперы начали минировать. На дорогах показались раненые.

Наступающий слева батальон продвинулся западнее Погоста, и мы с комбатом Гарачуком сразу же перебрались в развалины сожженной деревни. По восточной окраине проходила первая траншея гитлеровцев. После артподготовки большая часть ее обвалилась, из земли во все стороны торчали размочаленные бревна и жерди. В неестественных позах валялись трупы фашистов в едких зеленых френчах, резко выделявшихся на светлом песке. [114]

Погост был похож на кладбище. Домов в деревне не осталось. Видны были только полуразвалившиеся, побитые осколками печи да кучи битого кирпича. Бывшие улицы и дворы заросли буйной травой.

Капитан Гарачук со своим штабом расположился в погребе. Вскоре к нему прибыл начальник штаба полка.

— Чухаетесь тут! — возбужденно начал майор Николай Большаков.

— Товарищ майор, контратака, — спокойно доложил Гарачук.

— Вижу.

— Сосед оставил третью траншею. У меня голый фланг... — продолжал комбат.

— Где же эти саперы? — горячился начальник штаба. На его остром с оспинами носу повисла капелька пота.

— Саперы минируют.

— На фланге, — уточнил я.

— Откуда вас контратаковали? — уже спокойно спросил начальник штаба.

— Из опорного пункта у отметки сто три, — ответил комбат, нанося аккуратную синюю стрелку на карту.

— По опорному пункту нанесет удар авиация, затем короткий артналет и — вперед. Готовность, — майор посмотрел на часы, — через тридцать минут, атака — по сигналу.

— Есть! — коротко ответил Гарачук.

— Через тебя будем вводить второй эшелон, — добавил Большаков. — А полковой энпе выдвигается в Погост.

— Ясно. Я перемещаюсь в первую роту, вот сюда, — показал по карте комбат.

Офицеры склонились над картой, и через две-три минуты Большаков выбрался из погреба.

«Юнкерсы» беспрерывно пикировали небольшими группами на боевые порядки третьего и первого батальонов. Появились и наши истребители. Завязался воздушный бой. Выбравшийся из погреба майор выругался и, прижавшись к холодной, облупленной печке, направил бинокль на боевые порядки третьего батальона. [115]

Вслед за Большаковым вылез из погреба и Гарачук. Он отправился на новый НП.

Освободившийся погреб сразу заняли офицеры штаба полка. От близких разрывов тряслось и осыпалось жидкое перекрытие. В открытый лаз летели комья земли.

— Большаков ранен! — крикнули сверху.

Контратака противника захлебнулась. Рассеянные истребителями «юнкерсы» ушли на запад. Батальон Гарачука атаковал опорный пункт противника у отметки 103,0.

К Погосту, по разминированной грунтовке, подходил второй эшелон полка. Дорога ожила. Через траншею, перерезающую дорогу, перебросили легкий мостик. Дальше, в лощинке, саперы усиливали мост через ручей и выстилали подходы для танков. Вдоль дороги уже стояли свежие указки.

— Не сходить с дороги! — покатилось по растянувшейся колонне. Люди с опаской косились на красные таблички «Мины!» и старательно глядели под ноги, обходя каждую кочку. Дорога выходила на проход. На дороге видны были лунки, а чуть в стороне от прохода лежали извлеченные саперами железные тарелки-мины.

Вслед за стрелковыми ротами через проход тронулись батальонные минометы и сорокапятки. Второе орудие в самом конце прохода подорвалось на мине. Удар пришелся по колесу. Сорванная с обода шина полетела кверху, судорожно извиваясь и вибрируя. Шедшие позади орудия номера кинулись в стороны, двое вскочили на минное поле.

— Стой, назад!

Движение на проходе застопорилось. Колонна встала.

— Саперов давай! Где саперы?!

Через поредевшие боевые порядки батальона Гарачука ввели в бой подошедший батальон второго эшелона полка. Командир полка переместился в Погост. Вместе со штабными офицерами и рацией он перебрался в только что найденное немецкое убежище. Добротное, в четыре наката, убежище сидело глубоко под землей. К выходу тянулся забранный жердями ход, длиной метров двадцать. Здесь же, [116] в убежище, толпились офицеры из штаба дивизии.

Бой уходил вперед. Саперы наскоро осмотрели Погост. Обнаружили мины-сюрпризы. Появились указки: «Осторожно! Мины!»

Вскоре шестеро офицеров штадива вышли из убежища и направились на НП соседнего, правофлангового полка.

— Обратно возвращайтесь через проход и держитесь нашей траншеи, — напутствовал я их. — Не то попадете на мины.

— Ерунда! Тут напрямую метров восемьсот, а в обход — больше трех километров... — заявил немолодой уже майор, офицер-связист из штадива.

Мнения разошлись. В конце концов решено было идти по дороге, через свой проход. Но уже за проходом, неизвестно почему, шедшие гуськом штабные офицеры все-таки свернули с дороги и пошли напрямую, по целине.

— Пятеро убиты, один тяжело ранен... — доложил о них вскоре полковой врач. — На прыгающей мине. Шрапнелью.

Во второй половине дня в прорыв начали входить танки. Жарковатое августовское солнце изредка закрывалось небольшими, случайно набегающими облаками. Висевшие в воздухе самолеты прикрытия растаяли где-то за горизонтом. Колонна «Валентайнов» потянулась через Погост. Оставляя за собой сплошную завесу пыли, танки шли в направлении небольшой деревушки Черной, недавно занятой пехотой. Местность здесь была открытая. Видневшийся слева лес уходил южнее, в болота.

В километре от деревни танки остановились, видимо, для уточнения задачи и для перестроения. А через проход у Погоста уже шли их тылы: сплошная лента машин с горючим и боеприпасами.

Авиация противника появилась неожиданно. Стая бомбардировщиков медленно плыла на большой высоте. Отрывисто залаяли зенитки. Под самолетами вспыхнули белые шарики. Изредка поблескивая на солнце, хищники шли под углом к танковой колонне. Не снижаясь и не меняя курса, они начали бомбить с первого захода. Сотни взрывов сплошной полосой [117] накрыли танки. Колонна изломалась. Часть машин развернулась, отвалила в сторону и рассыпалась по полю. Несколько машин загорелось и омертвело на месте. С одной слетела башня; другая опрокинулась на бок, выставляя покореженное фугаской брюхо; остальные, подчиняясь запоздалой команде, медленно поползли в сторону Черной.

— Горят англичанки...

— Люди-то наши!

Вторым заходом фашисты ударили по тылам. Десятки скученных автомобилей запылали огромными факелами, начали рваться боеприпасы. С треском и свистом загорались опрокинутые цистерны с горючим. Столбы черного дыма поднялись к небу...

— Инженер, к командиру! — позвали меня.

Несмотря на потери, танки вошли в прорыв и действия развивали успешно. За танками и наша пехота пошла веселей. Командир уточнил задачи батальонам, артиллерии, разведчикам, саперам. Нужно было выдвигать вперед полковой НП.

В тяжелом убежище почти не различались отдельные взрывы. Толстые бревна наката беспрерывно тряслись, из щелей сыпался песок. Вскоре в убежище невозможно стало дышать.

— Пора выходить, — сказал командир полка и шагнул к двери.

Навстречу ему вынырнул из темноты кто-то из офицеров.

— Выхода нет! Завалило...

— Да ты что, очумел? Мне нужно перемещаться, я уже доложил комдиву! — Ястребов ругнулся. — Ну-ка там, с фонариком, — обернулся он и, заметив огонек цигарки, снова вспыхнул:

— Кто там курит?!

Притока свежего воздуха не было. Люди задыхались в пыли. Я осмотрел заваленный прямым попаданием подземный выход. Оставалось одно — копать. Инструментов у нас не оказалось никаких, и мы гребли землю чем придется. Работали попарно. Дышать было трудно, сменялись через каждые десять-пятнадцать минут.

В очередную смену со мной встал сам Ястребов.

— Все равно вылезем, инженер, — подбадривал он меня, отгребая землю обломком доски. Даже здесь, в [118] темноте, я различал его болезненное зеленоватое лицо. — От, брат, как в подводной лодке...

— Хуже! Как в склепе... — брякнул я.

— А ты бывал в склепе? — насмешливо спросил командир.

— Бывал... В детстве. На Аскольдовой могиле. Во время игр...

Наступила тишина. Бомбежка, видимо, прекратилась. Я вспомнил о карманном фонаре. Повесил его на пуговицу гимнастерки и продолжал отгребать песок.

— Как же ты, сапер, оказался без лопаты? — донимал меня подполковник, вытирая дрожащей рукой потный лоб. Ему было трудно, двигался он вяло, но продолжал отгребать землю.

Мне было неловко от того, что рядом работал пожилой и нездоровый человек, а позади жались молодые, сильные офицеры. Но я понимал, что командир сам бодрится и старается подбодрить всех нас.

— Как там у вас, — продолжал подполковник, — «Один сапер, один топор...» А? Нет, брат, больше ты меня не заманивай в эти фортификационные сооружения! Я еще жить хочу...

— Вы же сами полезли за милую душу! — в тон ему ответил я.

— Сам полез? Ну дай бог самому и вылезти, — засмеялся командир полка, тяжело дыша, и добавил: — Ну-ка там, смена, живей шевелись!

Часа через два нас, полузадохнувшихся, откопали снаружи. Было это вечером 7 августа 1943 года. Кончался первый день августовского наступления севернее Кирова. Наша 330-я дивизия, входившая в 10-ю армию Западного фронта, прорвала оборону противника.

* * *

Продолжая наступление, передовые подразделения дивизии вышли к утру ко второй полосе обороны гитлеровцев. Их хваленый «восточный вал» трещал по всем швам.

1109-й стрелковый полк еще с вечера вывели во второй эшелон, однако он был связан на левом фланге противником и сумел сосредоточиться в указанном [119] районе только к рассвету. И почти сразу мы получили команду двигаться дальше.

Темнота развеялась. В невысоком болотистом лесу было прохладно. Из разостланных клочков белого тумана торчали чахлые сосенки.

Под ногами, между травянистых кочек, выбивались яркие, красноголовые мухоморы. Где-то вдалеке слышалась приглушенная туманом перестрелка.

Голодные солдаты торопливо ели перепревший, чуть теплый суп, холодным чаем наскоро мыли котелки и бежали в строй. Подразделения полка начали вытягиваться на дорогу.

На помятой траве желтели брошенные пакеты от пайков НЗ. Какой-то старшина сокрушенно качал головой:

— Съели...

— Глядеть на них... — кинул ему пробегающий солдат, завязывая на ходу вещмешок. — Ты бы еще дольше проездил с кухней!

Колонна двигалась медленно. Ненаезженная полевая дорога то прижималась к опушкам небольших перелесков, то ныряла в кустарник, то совсем терялась в сочной, низинной траве. Неожиданно мягкий проселок вывел на дивизионный маршрут. Людской поток вынырнул из тумана и сразу же распался, обтекая разбитые колеи. Только обозные повозки продолжали громыхать колесами, упрямо ныряя в глубокие выбоины.

Стрельба усилилась. Слева, над рощей, медленно поднялась нитка желтых трассирующих пуль. По синему гребешку рощи скользнул самолет. Одинокий хищник шел на бреющем, пересекая растянувшуюся колонну. Видно было, как от него отделилась темная сигара и, не успев стабилизироваться, шлепнулась о землю. Бомба не взорвалась. Подпрыгнув, как мяч, она фыркнула над головами и унеслась прочь.

— Ложись! — послышалась запоздавшая команда, но ни самолета, ни бомбы уже не было.

Показалась пара наших истребителей.

— Барражируют... — произнес кто-то и громко выругался.

По колонне передали: «Выделить стрелков по воздушным целям! Назначить наблюдателей за воздухом!» [120]

Я ехал на старой санитарной двуколке, приспособленной для перевозки хозяйственного имущества саперного взвода. За двуколкой плелась под седлом моя лошадь.

После того как нас откопали из убежища, мне едва удалось отделаться от отправки в лазарет. Но я был все еще слаб. Возможно, давала себя чувствовать перенесенная недавно контузия. Так или иначе, но идти было трудно.

Двуколка не ехала, а плыла. Я покачивался, дремал и глядел на дорогу. Вдруг меня словно кольнул запах горелого. Это был едкий, тошнотворный запах горелого железа и мяса, запах тлеющей ткани и обугленного дерева. Я оторвал глаза от дороги. На. большом открытом поле виднелись жуткие следы вчерашнего танкового побоища. Там и здесь застыли исковерканные железные коробки. Прямо возле дороги чернели два обгорелых «Валентайна», а немного в стороне — третий, без башни. Сорванная башня отлетела далеко в сторону. Зияя изуродованным нутром, танк всей тяжестью навалился на мертвого бронированного врага. Его разорванная гусеница уткнулась в борт противника, словно сдирая с него черно-желтый, ненавистный крест... Побитые чудовища жались к дороге. Вот еще фашист. Сбросив перебитые гусеницы, он прорезал катками грунт и навечно осел в чужой земле. Люди молча проходили мимо, невольно вдыхая отравленный войной, зловонный воздух.

Изрезанная гусеницами дорога привела к небольшой речке и плавно спустилась на низкий, двухпролетный мостик, разрушенный проходившими здесь танками. Наши саперы ремонтировали его. Точнее, мостик уже был восстановлен. Промокшие саперы тут же выжимали свои портянки и кальсоны. Взвод собирался завтракать. Рядом с мостом стояли Оноприенко и Мишкин. Последний что-то оживленно говорил.

Колонна подтянулась. По жердевому настилу затарахтели повозки, орудия и кухни подошедшего полка. Послышались команды, над речкой поднялся гомон. Выехавший откуда-то со стороны гаубичный дивизион пытался вклиниться в полковую колонну, но, получив решительный отпор, пошел вброд; сытые [121] артиллерийские лошади дружно потянули орудия по твердому песчаному дну.

Возле мостика толпились командиры частей и подразделений. Шумно переговариваясь и беззлобно поругиваясь, они строго следили за установленной очередностью переправы.

— Речушка-то плевая!

— Плевая, пока небо чистое...

Двуколка, на которой я сидел, была уже возле самого моста, когда повозочный, увидев своих, вывел ее из общего потока, свернул в сторону и остановил возле воды, метрах в тридцати ниже мостика. В сутолоке саперы не обратили на нас внимания.

Я слез с двуколки и с удовольствием размял затекшие ноги. «Вот бы удочку, — ни с того ни с сего подумал я, ступая по мокрому берегу. — Конечно, это не Днепр под Киевом, но все-таки...»

Вдоль травянистого берега плыли свежие щепки. Вокруг них играли мальки, оставляя рябинки на поверхности прозрачной, неглубокой воды. Я бросил в воду пригоршню сырого песка — мальки порскнули врассыпную, и, сполоснув руки, направился к мостику.

Фигуры Оноприенко и писаря то заслонялись проезжающими повозками, то снова возникали передо мной. Оноприенко стоял спиной к дороге. В руках у него был ивовый прут. Расставив ноги и наклонив голову, он чиркал им по песку. Мишкин держался вполоборота к лейтенанту и неохотно исправлял пометки в тетради, продолжая что-то убежденно говорить. Его подвижное лицо беспрерывно менялось: то оно выражало крайнее удивление, то несогласие с начальником, то уверенность в своей правоте, то откровенную растерянность. Я с интересом наблюдал эту гамму чувств.

— Подпишите сводку, товарищ лейтенант, — просил писарь.

— Ни-ни.

— Капитан подписал бы, да болеет он...

— И капитан не подпишет, — негромко ответил Оноприенко.

— Подпишет! — настаивал Мишкин. — При старом начальнике я все составлял, и хорошо было... [122]

— Что было — то сплыло!

— Вот я пишу: «В течение дня построили мостовой переход под тяжелые нагрузки...»

— Переход, говоришь? Под тяжелые нагрузки? — иронически переспросил лейтенант, не поднимая головы.

Писарь замолчал, но лейтенант тем же тоном добавил:

— Ну, ну... Дальше.

— Дальше: «Оборудовали брод и обеспечили переправу полка через реку».

— Не говори гоп, пока не перескочишь!

— Это — как дважды два!

— Вот деятель! Ну, что ты там еще сочинил?

— Я не сочиняю, товарищ лейтенант, — обиделся писарь.

— Читай дальше, — сухо сказал Оноприенко.

— Есть... «Саперы вели непрерывную разведку маршрута. Обнаружено четырнадцать противотанковых мин...»

— Обнаружили дивизионные саперы. И всего шесть штук!

— Товарищ лейтенант, донесли же...

— Вычеркни!

Писарь неохотно поелозил карандашом в тетради и, изучив рисунки на песке, возле лейтенантского сапога, снова начал:

— Тогда и доносить нечего...

— Еще не вечер, Виктор Григорьевич.

— Сводку нужно готовить вовремя, с утра...

Лейтенант рассмеялся и, отбросив прутик, поднял голову.

— Фокусник ты штабной, бумажная душа!

— Учет — это социализм, — произнес Мишкин не совсем твердо.

— Поговори с ним, — повысил голос командир взвода. — Уче-ет, а не липа!

Я перескочил наконец через дорогу и подошел к командиру взвода. Тот начал докладывать о выполненной работе.

— Ясно, ясно, — прервал я его. — Сейчас важно наладить комендантскую службу у реки. Вот так... [123]

— Товарищ капитан, сводочку бы подписать... — обратился ко мне писарь.

«Ну как же подписывать авансом, — думалось мне, — если неизвестно, что мы к концу дня сделаем и где будет полк? В обороне проще; а сейчас и доносить черт знает куда — все в движении: и войска и штабы».

— Потом, — ответил я, продолжая размышлять о ежедневных донесениях: «Опять же потери в людях, расход инженерных боеприпасов — все неизвестно. И вообще, доносить бы устно, так нет — подай бумагу. А если меня нет, если я на передке, с подразделениями? Вот и стряпает сводки писарь».

— Не успеем... — упрашивал писарь.

— Успеем! После обеда. Вот так...

* * *

Как только полк перешел речку, к мостику выдвинулись дивизионные тылы. Свернувшись, саперный взвод ушел со своим полком. Я последовал за взводом. Уже перейдя мостик и поднявшись на высотку, мы увидели, как над рекой появился низколетящий «мессершмитт». Напоровшись на огонь малокалиберных зениток, он качнул крыльями, задымил и, протянув еще сотню метров, круто спикировал в землю. Раздался глухой взрыв, над кучей обломков поднялось пламя.

— Вот и вся игра, — произнес невысокий, коренастый сапер Константин Марков, замыкающий строй.

— Хорошая игра! Живой человек в костре горит... — ответил с возмущением идущий впереди него Зотов, самый «молодой» солдат взвода: ему было под пятьдесят. Зотов только позавчера прибыл к нам с пополнением. Когда к нему обращались, он вздрагивал и с опаской посматривал вокруг. Скоро мы узнали, что еще летом сорок первого года Зотов бежал из плена, скитался, но выйти из окружения не смог, к партизанам не попал и до последнего времени спасался где-то в глухом хуторе.

— Фашист не человек!

— Убился же... — сказал кто-то.

— Убился не убился — подлец он! Привыкли в сорок первом колесами давить... Помню я, как было, [124] — не унимался Марков, тоже немолодой солдат, любивший порассуждать и поспорить с товарищами. — Шалишь! — прищурился он, тряхнув головой. — Не то время!

— Шире шаг! Подтяни-и-ись! — скомандовал Оноприенко, и разговор затих.

На первом же привале саперы обогнали полк и ушли вперед, вслед за разведкой, — полк вводился в бой.

Отражая настойчивые фланговые контратаки, дивизия методично расширяла брешь, образованную танками мехкорпуса. Сбивая перед собой слабые, наскоро выброшенные заслоны противника, она продолжала наступление.

1109-й стрелковый полк ввели в бой перед второй полосой обороны немцев. Не встретив серьезного сопротивления, он коротким фронтальным ударом опрокинул прикрытие противника и с ходу овладел опорным пунктом на последней, третьей позиции. Новая местность, с ее бесконечно меняющимися панорамами, будила воображение, звала вдаль. И казалось, мы ушли уже бог весть как далеко вперед, хотя приевшаяся, до деталей знакомая оборона города Кирова осталась всего в пятнадцати — двадцати километрах. Усталость не ощущалась, настроение было приподнятым, радостным: ведь люди связывали свои успехи с контрнаступлением советских войск под Курском!

Вместе с полковым разведчиком мы пошли смотреть немецкую оборону. Опорный пункт седлал дорогу между болотистой поймой реки и лесом. Постоянный гарнизон в опорном пункте был, видимо, малочисленный и нес только охрану, а заменивший его наспех присланный заслон не успел даже привести в боевую готовность огневые точки и заграждения. Глубокие, аккуратно разбитые на секторы минные поля остались огороженными колючей проволокой. Заросшие высокой травой и бурьяном, они были похожи на огромные, сильно запущенные клумбы. Возле леса минные поля незаметно сливались с заросшей молодняком вырубкой. На проволочных ограждениях висели четкие, хорошо видимые указки «Мины!». Едва замаскированные, голые дзоты неуклюже присели, [125] пряча амбразуры в высокой, некошеной траве. В центральной части опорного пункта стояло несколько примитивных деревянных вышек, — видимо, для охраны минных полей от партизан. Единственная проезжая дорога петляла меж двумя рядами проволоки, делая крутые, как в лабиринте, изломы.

Саперы начали обозначать полковой маршрут. Одно отделение ушло с разведчиками.

— Накрутили по науке, а все без толку! — заявил Зотов, устанавливая указку с надписью «Х-во Ястребова».

— Не успели они зацепиться, — ответил Марков, — а то бы мы долго грызли этот орех.

— В войсках часто случается: строят, укрепляют, а потом сдают за так...

— Не болтай, друг! Это — не нашего ума дело, — сказал Марков.

— Факт! Возьми хоть сорок первый...

— Куда маханул! Там совсем другое дело...

— А летом, при отходе? Накопали много, да что толку! — рассуждал Зотов.

— На рубежах его задержали, однако, — убежденно ответил Марков. — Это тебе всякий скажет.

— Не знаю... Нас он всегда застукивал на чистом. То не дойдем до окопов, то уйдем от них...

— Тактика.

— Тактика... — повторил Зотов, прислушиваясь к сухой автоматной очереди, раздавшейся со стороны леса, и высматривая на всякий случай подходящее укрытие. Возле полевой дороги, как назло, не оказалось ни одной ямки.

— С дерева бьет! — определил Марков.

— На финской, бывало, «кукушки»... тоже с дерева.

— Прочесать нужно...

Очередь повторилась, засвистели пули. Саперы растянулись на обочине. Мы с начальником разведки полка тоже прилегли.

— А стоило занять готовые окопы, глядь — он уж в тылу! Обошел... — вспоминал Зотов.

— Опять же командир должен регулировать, — возразил Марков. — Фланги имеются — закрывай! [126]

— Да что закрывать-то! Он ведь по тебе и не стреляет... Обошел, а ты сиди себе. Или сматывай удочки, не то отрежет! И окружение...

— Эти дела быльем поросли, — с раздражением сказал Марков. — Напуганный ты...

— Видали мы смелых...

Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, если бы не вмешался Оноприенко.

— Указки поставили?

— Так точно...

— Вперед!

Подобрав миноискатели, щупы, указки и шанцевый инструмент, саперы двинулись по маршруту дальше. Выбравшись из опорного пункта, они сбились в кучу и поднялись на ноги. Только Зотов, вырвавшийся вперед, по-прежнему продолжал утомительные перебежки. Кое-где, прячась за кустами, он полз на четвереньках: так было легче, чем по-пластунски.

— Сколько можно! — крикнул ему Марков.

Но Зотов ничего не слышал и не видел. Пот заливал ему глаза. Грязной рукой он провел по лицу и, расстегнув ворот, снова вскочил на ноги, начал короткую перебежку.

— Та-та-та-та-та, — застрочил, как пулемет, Марков.

Утомившийся, потный сапер повернулся на голос товарища. Дружный хохот встретил его. Напряжение, в котором работали солдаты, спало и разрядилось шутливыми нападками на обескураженного Зотова. Это было психологической потребностью людей, только что рисковавших жизнью. Каждый старался сказать что-нибудь вслух.

— Даешь ты, как бог на скрипке...

— Хватит, уморился человек!

— За дурной головой и ногам...

— Пуля — дура...

Постепенно люди успокоились, и спор перешел в другое русло. Идущий сзади Зотов молча прислушивался к общему разговору. До войны он был шахтером. Жилистый, худощавый крепыш, Зотов привык сутулиться, и привычка эта не покидала его по сей день. Со стороны казалось, будто Зотов внимательно изучает каждую ямку под ногами. Но дорогу он не видел, то и дело загребал ногами пыль. [127]

Кто-то попытался продолжить старую шутку:

— Зотов, ложись!

Наступило молчание. Шутку не приняли.

А через час взвод вернули с маршрута: полк спешно закреплялся на достигнутом рубеже, готовясь к отражению контратаки противника.

4

Минировали по опушке молодого сосняка. Рядом вяло окапывалась смертельно уставшая, безразличная к обстрелу пехота.

— Хоть огнем помогите, — шипел Оноприенко, забравшись в мелкий окопчик лейтенанта-стрелка.

На грязном, давно не бритом лице пехотинца блеснули глаза. Рот его со злостью приоткрылся, обнажив прокуренные зубы. Хриплым голосом подал он команду. Шквал огня обрушился на противника. Гитлеровцы ответили. Бешеная перестрелка длилась несколько бесконечных минут. Отвратительно посвистывая, пули начисто срезали ветки, расщепляли молодые деревца, били по невысоким, свеженасыпанным брустверам, скашивая перед ними чахлую травку.

— Вот тебе и психическая атака... — вырвалось у Зотова, уткнувшегося головой в траву под тонким деревцем.

Перестрелка то усиливалась, то затихала и наконец замерла. Саперы продолжали работу.

Вскоре к нам подполз помкомвзвода сержант Прошин. Он доложил об окончании работ на этом участке и о потерях.

— Бери левее. Раненых — на повозку, — распорядился Оноприенко и, выбравшись из уютного и такого, казалось, надежного окопчика, последовал за помкомвзвода. Поднялся и я. У меня неприятно дрожали руки. Да и другим было не по себе.

Углубившись в лес, мы спустились за обратный скат, к повозке. За нами несли раненых и шли саперы: нужно было забрать с повозки оставшиеся мины.

На этот раз Зотов шел сразу же за помкомвзвода. Бросив за спину автомат и надвинув до самого носа каску, он вместе с высоким Ибрагимовым нес раненого Маркова. Носилки с обмякшим в забытьи товарищем [128] пригибали Зотова к земле. Ступал он сбивчиво, часто. Из-за коротких, приседающих шажков солдат никак не попадал в ногу с невозмутимым, мерно идущим Ибрагимовым.

Возле повозки встретили взвод саперного батальона дивизии. Дивизионные саперы тоже пришли за минами. Отправив раненых и забрав остатки мин, они разошлись по своим участкам. Я остался у повозки: вот-вот должен подойти командир полка на личную рекогносцировку. Нужно его встретить.

Через минуту полковой взвод скрылся в молодняке. На глазах у меня остался только Зотов, шедший теперь снова замыкающим. Он плелся, явно не торопясь, глядел под ноги и по сторонам, вроде присматривая место для отдыха. Вдруг Зотов положил мины на землю и поднял какую-то пожелтевшую бумажку. От того, как внимательно, но брезгливо разглядывал он ее, я понял, что это старая фашистская листовка, каких немало было разбросано вокруг.

Зотов сделал несколько шагов в сторону, еще раз украдкой оглянулся, измял листок и присел за сосной...

Из лесу вышла группа офицеров во главе с командиром полка, который размашисто шагал впереди. Я присоединился к группе.

На переднем крае чувствовалась нервозность. То на одном, то на другом участке вспыхивала перестрелка. Добравшись почти до самой опушки сосняка, мы залегли. И вовремя. Привлеченные разговором, открыли огонь фашистские автоматчики. Постепенно в перестрелку втянулись все подразделения третьего батальона. Ударили немецкие минометы. Резкие, сухие разрывы густо сыпались возле неглубоких окопчиков, начисто срезая осколками деревца. Между деревцами расстелились клочки едкого грязно-желтого дыма.

Я лежал бок о бок с командиром полка в тесной и мелкой ячейке, там, где недавно находились Оноприенко с пехотным лейтенантом. «Неужели началась контратака? — думал я. — Не успели мы прикрыться минами...» Словно прочитав мои мысли, нетерпеливо завозился в ячейке подполковник Ястребов.

— Психуют! — сквозь зубы процедил он. [129]

Шел третий день нашего наступления. Медленно продвигаясь, мы обходили с юга Спас-Деменск (наши правофланговые соседи освободили его только через четыре дня — 13 августа). К образовавшейся бреши противник подтягивал значительные резервы с соседних участков фронта и донимал нас бесконечными контратаками.

Наша 330-я дивизия частью сил обеспечивала левый фланг ударной группировки. По мере продвижения наступающих войск части и подразделения дивизии вытягивались в нитку, развертываясь фронтом на юг. Наконец и успешно наступавший 1109-й стрелковый полк занял оборону двумя батальонами на самом правом фланге дивизии, выделив один батальон в ее резерв. И полковые и дивизионные саперы прикрывали минами растянутые на широком фронте подразделения стрелков.

По данным разведки, к концу дня ожидался подход свежих частей противника.

— Если они ударят с ходу, то часа через два могут начать, — сказал Ястребов, взглянув на часы.

Огонь неожиданно стих. К ячейке подполз Оноприенко. Некоторое время мы с ним переговаривались. Потом вмешался Ястребов:

— Что случилось?

— Мины кончились, — ответил я.

— Срочно подвезти! — распорядился командир полка.

— Нет транспорта, — кратко доложил Оноприенко.

— Изыскать! Где ваш транспорт? Инженер, обеспечить!

— Взорвался...

— Куда ж ты смотрел! — Ястребов повернулся ко мне.

— Прямое попадание снаряда в повозку с минами. И повозочный, и лошади...

— Мин совсем нет? — мягче спросил подполковник.

— Только резерв.

— Берите любой транспорт!

Снова обстрел. Свистят пули, плавно тянутся в лес огненные трассы, фыркают рикошеты. [130]

Стремясь побыстрее закончить рекогносцировку и вернуться на НП, командир и комбаты заспешили на левый фланг. Подхватились и мы с Оноприенко.

— Занимайтесь своим делом, — бросил нам на ходу командир полка. Мы сразу же скрылись в глубине леса и метров через тридцать пошли в полный рост, уже совершенно не обращая внимания на обстрел.

— Немцы! — приглушенно сказал Оноприенко, увидев между деревьями фигуры в пестрых маскхалатах. Мы притаились. Но всмотревшись, я вышел из-за дерева.

— Бисярин! Мины есть? — еще издали закричал я.

— Нету!

Разбросав все мины, дивизионные саперы отошли за обратный скат и ждали здесь дальнейших указаний. Связной с донесением Бисярина, видимо, где-то в лесу разминулся со мной.

За обратным скатом было спокойно. Мимо саперов, по косогору, плелись раненые. По линии пробежали двое связистов. К саперной повозке приблудилась чья-то кухня.

Отправив ненужных пока что на переднем крае саперов в район расположения артиллерийско-противотанкового резерва полка, я торопливо зашагал на полковой наблюдательный пункт. Под ногами хрустел сухой валежник. Шел я быстро, но вдруг остановился: в лесу наступила удивительная тишина.

Ни выстрела, ни разрыва, только тревожно шумят израненные деревья, словно испуганные внезапным покоем. Идущий сзади Бисярин чуть не налетел на меня.

Мы оба прислушались. Потом глаза наши встретились, выдав одну и ту же мысль: «Вот она, контратака». Все это продолжалось не более секунды. Еще сотню метров мы шли вместе, затем на развилке дорог Бисярин свернул налево. Шагая все так же быстро, я спросил удаляющегося от меня лейтенанта:

— Как там Николай Широких?

— Жив, — ответил Бисярин, обернувшись тоже на ходу. — В госпитале.

Затем Бисярин все-таки остановился и бегом направился ко мне. [131]

— Вот, от Широких, — сказал он и протянул мне яркий наборный мундштук.

* * *

Наступление на нашем направлении возобновилось в конце августа. Мы шли на Рославль.

Пасмурное, дождливое утро застало саперов на марше. Промокшие до нитки, они тащились по обочине грязной, труднопроходимой лесной дороги. Под ногами мягко шуршали свежеопавшие листья. Хмурые деревья неприветливо хлестали идущих мокрыми лапами.

Впереди шлепал по грязи старый меринок, раскачивая на ухабах единственную у саперов двуколку. Нагруженная до отказа, она то и дело застревала в глубоких выбоинах. Тогда меринок отдыхал, тяжело поводя боками, а саперы дружно подступались к двуколке и, облепив ее со всех сторон, хватались кто за что: за оглобли, за сбрую, за спицы и обода больших колес. Протянув длинные мозолистые руки, они выталкивали двуколку из выбоины, ругая напропалую и дождь, и грязь, и войну, и меринка.

Саперы обозначали полковой маршрут. На развилках и перекрестках глухих лесных дорог они крепили дощечки с фамилией командира полка. Впереди шел Оноприенко. Сверяясь с намокшим, скомканным, как тряпка, клочком карты, он тыкал каблуком в песок, обозначая место, где надо поставить указку.

Взвод шел весь день. Незаметно наступили сумерки. Редкие просветы над головой совсем затянуло, снова заморосил дождь. Мокрая темнота выгнала людей из-под деревьев на грязную дорогу. Уставшие, они тяжело хлюпали разбухшими сапогами, натыкаясь то на повозку, то друг на друга. Мелкий, надоедливый дождь нагонял сон.

В деревню пришли за полночь. Пока расположились, начало светать. Деревня оживала. Запахло дымом. Заскрипели журавли, захлопали двери, где-то робко мукнул телок. На улице показалась старушка.

— Бабушка, до Рославля далеко? — бодро спросил Оноприенко.

— Далеченько, родимый... В верстах мы считаем... за пятьдесят... [132]

— Ну-у-у... Это рядом!

Мы с Василием Оноприенко устроились во второй от края избе. Раздевшись и развешав мокрую одежду, сразу уснули как убитые.

Часа через три в избе появился писарь Мишкин.

— Товарищ лейтенант, — будил он Оноприенко, — подъем!

Разоспавшийся лейтенант что-то бурчал себе под нос, не открывая глаз. Я тоже лежал не шевелясь, хотя проснулся.

— Вы приказали разбудить...

— Иди ты...

— Ну и спите, — обиделся Мишкин, но минутой позже опять начал тормошить спящего.

— Вот пристал... как банный лист!

Оноприенко наконец встал. Встал и я. Потягиваясь и растирая ноги, мы осмотрелись. Большая, давно не мазанная печь занимала полдома. Обстановка простая: грубый стол с большими, забитыми грязью щелями и две отполированные штанами лавки. Оноприенко еще раз осмотрелся, заглянул на печку — хозяев не было. Начистив сапоги и умывшись, мы оделись и пошли по соседним домам.

Саперы уже позавтракали. Настроение у солдат было хорошее.

Пройдя по деревне, побывав в избах, поговорив с крестьянами, я подумал, сколько же беды перенесли, в какой постоянной боязни жили эти люди во время оккупации! Все говорило само за себя. Замкнутая, в вечном страхе жизнь наложила отпечаток на все. И поваленные заборы, и дырявые, протекающие крыши, и неряшливое убранство изб, и серая, замызганная внешность людей, живущих одним сегодняшним днем, — все говорило одним голосом.

Но вот и конец кошмару. Народ ожил. Кое-кто уже с утра изрядно выпил. Около дворов появилась детвора. Отвыкшие от шумных детских забав, ребята жались у ворот. Однако настроение взрослых быстро передалось им.

Радостное чувство выполненного долга захватило меня. Это чувство вызывалось безудержным, как поток, наступлением наших войск. [133]

На улице нас встретил повар. Поздоровавшись, он предложил завтракать.

В предвкушении завтрака Оноприенко весело потирал руки, К тому же перестал изрядно надоевший дождь, заметно прояснилось небо.

— Может, протряхнет, — сказал Оноприенко.

Мы направились к своей избе. На пороге стоял хозяин, мужчина лет сорока пяти, крепкий и здоровый на вид. На нем — старая, вконец заношенная фуфайка, солдатские, тоже не новые брюки, грязные кирзовые сапоги, в руках окровавленный нож.

— Телка вот зарезал, — сказал он и пошел за нами в дом. В голосе хозяина мне почудился какой-то невысказанный укор или жалоба. Но он ничего больше не добавил. Промолчал и я: вдруг показалось? Мало ли жалоб набралось у людей за эти годы? Всего не выскажешь!

Меня вызвали к командиру. Вернулся только через час. Не успел поравняться со своей избой, как навстречу выдвинулась нескладная фигура писаря.

— Товарищ капитан, личный состав продолжает отдыхать, — рапортовал он. — Налицо имеется...

— Ладно, ладно... Где Оноприенко?

— Принимает пищу!

Я вошел в дом. От печи раздался женский голос:

— Проходите, проходите!

Завтрак только начался. По одну сторону стола, лицом к двери, сидел Оноприенко, по другую — хозяин дома.

— Садитесь с нами, — пригласил тот же голос.

Через минуту я сидел за столом, рядом с Оноприенко. На столе — армейский хлеб, банка консервов, кусок сала, печенье из доппайка и сахар. Вскоре хозяйка подала миску горячей картошки, затем яичницу.

— Ешьте, ешьте, гостеньки. Нынче праздник! Вот мясо дожарится... Угощай, чего сидишь! — обернулась она к мужу.

Тот пододвинул к нам сковороду и сказал:

— Ждали вас! Давно ждем. Телка зарезал... — он сделал паузу. — Может, выпьете?

— А ты не спрашивай! Возьми да налей... — снова донесся от печи звонкий голос. [134]

— Шли, шли войска, да все стороной, по большаку... Ан нет, и к нам заглянули. Спасибо! — сказал хозяин и, выйдя из-за стола, принес заткнутую бумажкой бутылку самогонки.

Управившись со стряпней, присела к столу и хозяйка.

Оноприенко присмотрелся к моему ордену Красной Звезды, который я только вчера получил, и еще раз поздравил меня. По этому случаю выпили. Разговор зашел о наградах, перешел на боевые действия и завершился рассказом хозяина дома о жизни в деревне в эти тяжелые годы.

— Почему вы не в армии? — спросил я в упор.

— Длинная история... — ответил он нехотя.

Наступила неприятная тишина. Видно было, вопрос мой хоть и не застал хозяина врасплох, но был ему неприятен.

— Был он в армии. Как ушел — ни слуху ни духу! — вмешалась жена и тоже замолчала, не зная, как разрядить наступившую вдруг отчужденность и натянутость. Но потом добавила: — Расскажи им, расскажи!

И мы услышали еще об одной трудной солдатской судьбе. Плен в сорок первом, полуживотная жизнь в фашистском лагере, потом побег и долгие скитания в нечеловечески трудных условиях.

Вместе с Василием Оноприенко я напряженно слушал рассказчика, стараясь не глядеть на него.

— Теперь-то все пойдем... — заключил наш хозяин и облегченно вздохнул, как человек, избавившийся от тяжелой ноши.

* * *

Вторая пауза на рославльском направлении закончилась 15 сентября. Вражеская оборона была прорвана в первый же день наступления.

1109-й вошел в соприкосновение с противником перед самой Десной и начал форсировать с ходу. Приданные полку плавсредства отстали по непролазной грязи, а единственную сохранившуюся надувную лодку пропороло очередью в первом же рейсе. И началась переправа на подручных средствах... [135]

В полдень горстка пехоты третьего батальона зацепилась за чужой берег. Мокрые солдаты растянулись жидкой цепочкой почти у самой воды, со злостью разгребая руками сырой прибрежный песок. Длинные очереди поливали узкую полоску захваченного берега, пули взбивали плотный песок и тупо шлепались в реку. Вода мягко покачивала брошенные у берега легкие плотики из сучковатых, наспех выломанных жердей и незаметно уносила на середину поплавки из набитых хвоей плащ-палаток. Наконец течение подхватило плотик, потом другой, третий, и через минуту зеркало неширокой пятидесятиметровой реки очистилось позади распластавшейся пехоты.

С высокого исходного берега видно было, как неровно, вразнотык поднялась цепь за рекой и, оставляя на песке черные неподвижные тела, перекинулась на сотню шагов вперед. Низкий, настильный огонь положил людей. Но это уже был плацдарм.

Восточный, господствующий, берег кручей свисал над рекой. Густой смешанный лес подступил к самой воде.

Мы с командиром третьего батальона И. Л. Гарачуком забрались в заброшенный артиллерийский полукапонир, притаившийся на обрывистом берегу. Большущая амбразура хорошо открывала местность. Комбат лихорадочно всматривался в небольшой и ненадежный еще плацдарм.

— Давай паром! — требовал он.

Я обернулся. В дверном проеме виднелся лес. Между деревьями саперы подкатывали к обрыву пустые бочки для парома. Оглянулся и Гарачук. Потом шагнул прямо в амбразуру.

— Я на плацдарм!

Сброшенные с обрыва железные бочки, глухо бухая, скатывались в воду. Их сразу заводили в связанную из жердей раму и крепили. Саперы работали по шею в воде. Кругом плюхались пули. Пробитые бочки булькали, наполняясь водой. Зотов, ухватившись левой рукой за бочку, — здесь было глубоко, — вставлял затычку в свежую пробоину.

Рядом с ним держался командир взвода с колом в руке. [136]

— Убери руку! — крикнул он Зотову, взмахивая колом.

Но пуля ударила в руку, Зотов выпустил бочку и хлебнул воды. Его подхватил высокий Ибрагимов и вывел на мелкое.

— Палец оторвало... — сказал Ибрагимов, глядя на кровоточащую четырехпалую кисть Зотова.

— Ложись! — крикнул Зотов, сбивая Ибрагимова с ног, и оба под шелест снаряда шлепнулись на мелководье.

На связанных бочках начали стлать настил. Но разорвался снаряд, другой, и осколками раскроило две бочки. Оноприенко снова загнал всех в воду. Над поверхностью опять закачались, как грибы, каски. Саперы взялись менять поврежденные бочки. Снова снаряды... Погруженные по уши в воду, солдаты с трудом выдерживали близкие разрывы. Казалось, огромный пресс сжимал людей, затем отпускал на миг, и они, как оглушенные рыбы, беспомощно хватали открытыми ртами воздух. Оглохшие и контуженные, выползали они на берег, не обращая уже внимания на осколки и пули.

Обстрел усиливался. Я окинул взглядом пустой полукапонир. В углу зеленела куча противотанковых мин — резерв. Залетевший осколок резанул по бетонной стене. Снаряды неслись не только из-за реки, но и откуда-то справа. Видимо, наш сосед еще не вышел к реке.

Пытаясь осмотреться, я высунулся до пояса из амбразуры. За неширокой полосой редких стволов начиналась безлесая, открытая местность. Оттуда доносились новые, необычные звуки. «Немецкие танки», — понял я и кинулся вниз, к парому. Спрятавшиеся под обрывом саперы еще не видели танков.

— За мной! — крикнул я и снова полез наверх.

Оноприенко поднял взвод.

— Танки... фашисты... — пояснял я саперам, карабкаясь по крутому песчаному откосу.

С правого фланга, вдоль реки, показались гитлеровские автоматчики. За ними ползло несколько танков. Саперы залегли по опушке леса.

Метрах в трехстах от нас танки остановились и повели огонь с места, поддерживая своих автоматчиков. [137] Саперы не стреляли. Автоматчики двигались к переправе, все больше сбиваясь в кучу.

Мы знали, прижатый к берегу паром находится пока в мертвом пространстве и для огня противника недосягаем. Но плацдарм... «Если немцы выйдут к излучине реки, дело швах», — подумал я.

— Мишкин! Дуй на рацию! Доложи: немцы, требуем огня! — распорядился я, найдя глазами писаря.

— Есть! — взметнулся писарь и скрылся за стволами.

Гитлеровцы шли в рост, упирая в пояса черные автоматы. Саперы молчали.

Зеленые фигуры, похожие на мишени, побежали. Но неожиданный дружный огонь с опушки повернул их и отбросил к танкам. Тогда развернулись и поползли к обрыву три танка, отыскивая спуск к берегу. Нужно было минировать, и Оноприенко с двумя саперами кинулся в полукапонир за минами.

Своя артиллерия молчала. В цепи нас оставалось восемь человек. Гитлеровцев было в пять раз больше. Они просочились в лес и начали обходить горстку саперов. Танки противника, боясь поразить своих, прекратили обстрел леса.

Стараясь прикрыть переправу, я отвел остатки взвода почти к самой реке. Это была ошибка: саперы оказались прижатыми к обрыву, прямо над паромом. Вскоре несколько автоматчиков противника пробрались к реке и открыли огонь по переправе. Немцы стремились сорвать форсирование.

Мне доложили, что кончаются патроны.

Оноприенко не успел перехватить минами берег, и три танка медленно ползли по твердому прибрежному песку. Я с сожалением глянул на изрешеченные пулями, затонувшие бочки: «Пропал паром».

Саперы растянулись вдоль обрыва.

В перестрелке мы не заметили, когда подошла помощь. Только уже позже, когда растаяли за перелеском отошедшие фашистские танки, вспомнили мы о раненых товарищах.

С самого начала всех раненых затащили в полукапонир. Их было шестеро. Четверых, тяжелых, уложили на пол. Зотов с перевязанной правой рукой сидел на минах, прислушиваясь к перестрелке и стараясь [138] определить по ней ход боя. В левой руке он держал свой автомат с несколькими патронами в магазине. Рядом с ним пристроился еще один сапер — Серов.

— Близко подошли, гады! — сказал Зотов.

— Рядом стреляют... — ответил Серов.

Раненые с тревогой вслушивались в нарастающую перестрелку. Наспех перевязанные, они недвижно лежали на холодном цементе. Все взоры с надеждой и беспокойством были прикованы к Зотову. Он один мог здесь защитить их...

Зотов поднялся и выглянул в амбразуру. За стволами мелькали перебегающие фигуры. Зотов посмотрел на беспомощных раненых, потом на штабель противотанковых мин. В его глазах мелькнули отчаяние и решимость. «Взорвемся!» — сказал он вдруг и шагнул в угол. Там стоял небольшой ящик. Зотов нагнулся и вынул взрыватель.

Пули били по бетону. Бегущие фигуры мелькнули перед амбразурой, и Зотов бросился к минам. Перед ним встал Серов, вытянув вперед раненые руки.

— Брось!

— Не в плен же, так твою! — Видимо, перед Зотовым встал ужас недавно пережитого, вспомнился плен и тяжкие скитания, он представил себя вновь одиноким и одичавшим. Оттолкнув ослабевшего Серова, Зотов наклонился к мине. В руке он держал смертельный цилиндрик с ввернутым детонатором. Серов напрягся и ударил ногой по вытянутой руке Зотова.

— Свои же подходят!

Взрыватель отлетел в угол. Но возбужденный Зотов ничего не слушал. Ни слова не говоря, он опять кинулся за взрывателем.

Серов обхватил его сзади слабыми, забинтованными руками. Удержал...

5

Беспрерывным потоком идут войска. То сливаясь в мощные реки, то растекаясь небольшими ручьями, они заполнили разбухшие от напряжения тяжелые фронтовые дороги. Из блиндажей и окопов, из лесов [139] и перелесков, из оврагов и балок высыпали рассредоточенные и замаскированные подразделения, части, соединения. Нескончаемой колонной вытягивались они по каменным шоссе и песчаным грейдерам, по просекам и лесным тропам, по проселкам и целине. Шли старыми, вековыми путями и прокладывали новые маршруты, шли по дорогам и по колонным путям, двигались пеши, на лошадях, на колесах, на гусеницах. Пехота, артиллерия, танки, саперы, связисты, штабы, тылы, боевая техника, транспорт.

Наш полк начал преследовать противника, а я то двигался со штабом, то задерживался где-нибудь на препятствии, пропуская всю колонну, то вырывался по маршруту вперед и примыкал к своим саперам. Действовали они почти все время впереди в отрыве от главных сил.

За Десной местность начала меняться. Широкую луговую пойму очертила гряда невысоких песчаных дюн. Никудышная ольха отступила перед массивами сосны и ели. Только по-прежнему белела тут и там береза. Вдоль дорог и на стиснутых лесом полях зачернели старые, замшелые валуны.

Во второй половине сентября задождило. Размокли грунтовые дороги. Но войска все шли и шли...

Дивизию то вводили в бой, и мы, тупея от трескучего минометного огня и теряя ориентировку во времени и пространстве, безжалостно наседали на противника; то выводили во второй эшелон, и тогда удавалось часок-другой переспать, помыться, заглянуть в газеты.

Двадцать пятого наши части взяли Рославль. В тот же день соседи освободили Смоленск.

На картах вокруг городов пестрели паутины дорог, красные нитки резали наши двухкилометровки, а мы месили ногами грязь.

Саперы шли большей частью по проселкам. С утра и до поздней ночи перед нами вилась трудная, осенняя дорога. Изредка она пересекала небольшое глинистое плато. Тогда саперная двуколка смахивала на перегруженную, идущую на буксире за лошадью плоскодонку. На выбоинах эта посудина раскачивалась и черпала бортами клейкую жижу. Ее колеса по ступицы ныряли в грязь. Задок, наполовину сидящий [140] в грязи, оставлял за собой блестящий, завихряющийся след. На двуколке горой возвышалось прикрытое плащ-палатками и увязанное узловатыми веревками взводное имущество.

А то, обойдя два-три лысых бугра, дорога выходила на песчаный косогор. Тогда двуколка казалась большим одногорбым верблюдом. Размахивая длинными спицами-ногами и слегка покачиваясь, она не спеша плелась по песку, подталкивая приставшего конягу.

Потом дорога спускалась в заболоченную низину, и перегруженная повозка садилась намертво. Приходилось ее разгружать. С самого верха снимали ящик с детонаторами, затем тол, потом мины, шанцевый инструмент, продукты. В таких случаях помкомвзвода бегал вокруг двуколки и в сотый раз предупреждал:

— Осторожно, детонаторы!

— Да знаем!

В этот момент обычно вмешивался в разговор и Оноприенко:

— Опять вместе сложили!

— Говорил, чтоб разобрали лопаты... — оправдывался сержант Семен Иванович Прошин.

— Вот деятель! Я про Петра, а он про Сидора! — повышал голос командир взвода.

— Лопаты... — снова заводил помкомвзвода.

— Кой черт лопаты! Детонаторы и взрывчатка вместе! Доиграешься, фокусник!

— Транспорт-то один...

— Разговорчики! Прояви инициативу, обеспечь!

— Есть! Будет сделано!

— То-то...

И снова все погружалось на единственную двуколку. Снова мирно ехали бок о бок взрывчатка и детонаторы.

...Перед двуколкой идут трое саперов. Впереди — Ибрагимов, изредка помахивающий осточертевшим за день миноискателем, за ним — двое новичков. Опасливо поеживаясь, они старательно тыкают щупами в вязкую грязь и тихо переговариваются.

— Какие здесь мины? Дурак насует...

— Найдешь — поумнеешь, — вмешался Ибрагимов. У него был отличный слух. [141]

Закончился длинный, пологий подъем. Саперы перевалили через высотку, и перед ними открылось настоящее кладбище техники. Внизу — болотистый ручей. Застигнутая авиацией колонна вражеских машин пыталась, видимо, рассредоточиться, но заболоченная пойма не держала груженых автомобилей. Колеса резали жирный торф, как масло. А тут началась бомбежка...

Сотни машин уткнулись в ручей. Разбитые и целые, измятые, опрокинутые и сожженные, они застыли, словно погибшее на водопое огромное стадо железных зверей.

Саперы спустились вниз.

— Привал! — скомандовал Оноприенко.

Решили обследовать машины. Во взводе нашлись водители, да и сам лейтенант кумекал в технике.

— Дальше поедем на автомобиле, — объявил он.

— А как же лошадь? — спросил сержант Прошин.

— Пристроим! Нам нужны две машины. Детонаторы — на первую, со мной, а тол — на вторую.

— Есть! — согласился Прошин.

За полчаса осмотрели больше десятка автомашин. Половина оказались исправными, даже заводились. Но вытащить их из расквашенного дождем болота без сильного тягача было невозможно. К тому же многие из них основательно завалило покореженными обломками.

— Оно и понятно... — успокаивал себя лейтенант, — все, что могло уехать, уехало...

— Точно! Нужен тягач...

Оноприенко посмотрел на Прошина, потом на часы и скомандовал:

— Строиться!

Через несколько минут взвод двинулся дальше, оставляя за собой самодельные, разнокалиберные указки.

* * *

В последний день сентября штаб полка расположился в нескольких километрах западнее только что освобожденного Кричева. Это уже была Белоруссия.

Наступила вынужденная заминка, которую принято деликатно называть тактической, или оперативной, [142] паузой. Штабы в это время, как известно, документально обосновывают ранее принятые решения, разузнают о потерях в войсках и, вообще, сводят концы с концами, а также создают планы на будущее. Войска же переезжают с места на место, готовятся к бою, копают землю, думают об отдыхе и ждут указаний.

...Небольшая рощица заткана паутиной проводов. По опушке бегает комендант штаба и, стараясь поддержать хоть подобие порядка на КП полка, разгоняет бог знает откуда взявшиеся легковые машины.

С самого утра в воздухе появились «мессеры». Тонкие и злые, как осы, они внезапно выскакивают из-за леса и облетают дороги, рощи, балки, овраги. Самолеты явно охотятся за наземными целями.

Начальничьи шоферы развязно переговариваются и неохотно заводят моторы. Машины бестолково переезжают с места на место.

— Хоть кол на голове теши! — возмущается комендант.

Через пять минут он уже был у саперов.

— Оноприенко, сделай уборную!

— Еще чего...

— Командир велел!

— Давай письменное приказание.

— Так и доложу!

— Катись ты...

В глубине леса, под кронами деревьев, располагались только что прибывшие штаб и службы полка. Обстановка не совсем ясна, и командир приказал рыть щели и котлованы. Работавшие с рассвета саперы уже ушли в землю по плечи.

— Еще на штык, и баста, — распорядился я, осмотрев оба котлована.

Оноприенко понимающе кивнул и спросил:

— А потом?

— Потом — еще два...

— Это кому?

— Артиллеристам и связистам.

— Бисярин же делает...

— То для командования. Так вот!

Из котлована ритмично бросают чистый, крупнозернистый песок. Бросают все дальше, и песок уже шуршит по голенищам: ширк-ширк, ширк-ширк. Поблескивают [143] лопаты. Мы с Оноприенко отступили на шаг.

— Котлованы закроете палатками.

— А где их взять?

— У коменданта.

Оноприенко отвернулся и в сердцах сплюнул.

По соседству работают собранные со всех служб писаря. Они роют щели. Я поинтересовался, где наш Мишкин.

— Здесь я! — послышалось из-за толстой сосны, и перед нами появился писарь.

— Ты что же не работаешь?

— Как раз хотел спросить, с кем мне копать: с писарями или с саперами?

— Хм... — невольно улыбнулся я. — Копай, брат, сам по себе! Норму знаешь?

— Восемь кубиков...

— То для пехоты. А ты как-никак сапер... Тебе — двенадцать. Сам проверю!

Писарь взял лопату и принялся рыть отдельное укрытие. Мы с Оноприенко отошли за дерево. Вскоре послышались голоса:

— Для кого могилку роешь?

— Для инженерной служ... — осекся писарь, разгибая уставшую спину и рассматривая стоящего возле щели незнакомого военного. Знаков различия не видно. Сапоги — солдатские, ремень — офицерский.

— Молодец! — подчеркнуто строгим голосом сказал тот и насмешливо прищурился. Это был Иван Кубликов.

Мишкин еще раз глянул на незнакомца и огрызнулся:

— Дуй дальше!

Но сержанта Кубликова нелегко было сбить с толку.

— Где начальство? — все так же строго спросил он.

— Какое? — писарь сбавил на полтона.

— Старший лейтенант. Или Оноприенко...

Мишкин подобрал ногу, принял строевую стойку.

— Идите вон туда, — махнул он рукой в лес, — там они.

— Угу... Так, значит, для полкового инженера стараешься? [144]

— Для него.

— Великовата...

— Так приказано, — ответил Мишкин и поправил карандаш за ухом.

— Писарь?

— Рядовой Мишкин! Сапер и писарь.

Кубликов ничего больше не спросил у него: из-за дерева вышли мы с Оноприенко.

— Товарищ капитан, первый взвод... — начал докладывать сержант.

Он остался, как видно, все таким же пересмешником и задирой, этот Кубликов.

— Здравствуй, Кубик!

Он что-то ответил, но я продолжал:

— Жив, курилка? А где Графский? Здесь же почти вся ваша рота.

Мне ответил подошедший Бисярин:

— В госпитале. Заболел... Я за ротного.

Снятую каску он держал за ремень, как ведро за дужку. В каске лежала сыроежка.

— Хорошо! Оба взвода пойдут на маршрут... — распорядился я.

— На кой же землю роем? — буркнул Бисярин.

— Жаль, нужник не построили, — высказался и Оноприенко.

Достроить убежища не удалось. Обстановка изменилась, и нам приказали срочно готовиться к движению. Начались сборы. Саперы, зло поругиваясь, чистили лопаты. Суетливо забегали связисты с катушками. Лес наполнился гомоном. Ожили дороги. Над головами прошли свои бомбардировщики, а навстречу им — ширококрылые штурмовики.

— Инженер, к командиру!

Через десяток минут я вышел с утвержденным решением, и саперы двинулись на маршрут.

— Главное — разведка пути, — наставлял я дивизионных саперов. — Ищите обходы и объезды, нам некогда чикаться на каждом мостке. Марш — в темпе!

Разговаривая, мы с Бисяриным прошли метров триста, до развилки дорог. Здесь простились. Я еще раз глянул вслед удаляющимся саперам и, переложив повод в левую руку, взялся за луку седла. [145]

«Впрочем, стоит ли возвращаться на КП? — подумал я, отводя меринка на обочину, к кустарнику. — Подожду здесь, скоро все подойдут».

Близкая роща хорошо просматривалась с дороги. Прозрачный, полуденный воздух ясно очерчивал каждое деревцо. Видны были движущиеся вдоль опушки люди. Стали появляться штабные будки. От леса бесшумно, как в немом фильме, оторвалась легковая машина. «В батальоны. Командир», — подумал я.

Тишину нарушили бомбардировщики. «Свои, — определил я. — Снова на задание». Но творилось что-то непонятное. Грозные машины вытянулись в кильватер, и первый самолет круто скользнул на рощу. За ним — второй, третий... В воздух поднялись черные султаны. Зенитки непривычно молчали. Вышедшие из пике машины набирали высоту и заходили на второй круг. «Перепутали... Сплошной линии фронта нет... Все в движении...» — мелькало в голове.

6

После напряженного марша по раскисшей осенней дороге полковые саперы остановились в лесу. Когда я подъехал во взвод, было еще совсем светло. Солдаты быстро поставили легкие шалаши, нарубили лапника на подстилку, протерли оружие. Лес стал обжитым и по-домашнему уютным. Счищая с сапог тяжелую, плотно схватившуюся за день грязь, саперы готовились к отдыху. Но сразу же после запоздавшего обеда послышался голос командира взвода:

— Разобрать оружие! Выходи строиться!

Молча выходили из шалашей саперы и также молча становились в строй. Оноприенко решил пристрелять только вчера полученные на весь личный состав новые автоматы, а заодно и побросать новые противотанковые гранаты. На сегодня же было назначено во взводе комсомольское собрание. «О личном примере комсомольца» — гласила повестка дня. Оноприенко посматривал на часы. Увидев комсорга сержанта Семена Прошина, лейтенант подошел к нему.

— Через часик начнем?

— Хоть сейчас! Я готов как штык!

— А то оставайся! Готовься к собранию... [146]

— Пойду с народом.

Пристрелку начали тут же, на заросшей просеке, круто сбегающей в лесную балку. Саперы живо смахнули поросль и приладили к бурым сосновым стволам куски газет.

— Ну, работяги, кто первый? — спросил Оноприенко, окидывая вопросительным взглядом сбившихся в кучку солдат. — Ибрагимов! Ну-ка, старина, не подкачай! Покажи, как стреляют ветераны взвода!

Высокий Ибрагимов резко шагнул вперед, снимая на ходу автомат. Его плоское вытянутое лицо было, как всегда, серьезно и сосредоточенно.

— Рядовой Ибрагимов три боевых патрона получил!

— Огонь!

Тщательно прицеливаясь, солдат произвел три одиночных выстрела. Пошли проверять. Газеты были целехоньки...

— В «молоко». Вот так ветеран! — негромко произнес кто-то из новеньких.

Ибрагимов смущенно молчал. Пробоин не было даже в «молоке». Командир взвода взял автомат, осмотрел, и все стало ясно: неправильно установлена прицельная планка. Пришлось заняться установкой прицела. Стрельба выправилась. Новое оружие действовало безотказно. Восемь новых автоматов пристреляли минут за сорок. После этого лейтенант увел отстрелявшихся метать гранаты, оставив сержанта Прошина на просеке.

— Пропустишь остальных, а то забудут, что такое война! По три выстрела... А затем отправляй их ко мне, на ручную артиллерию.

Автоматная трескотня и сухие, резкие разрывы гранат замерли наконец в темноте. Наступил ранний вечер. Саперы возвращались к шалашам. На стоянке по слабому свечению да отблескам на гладких сосновых стволах угадывался небольшой, притухший костерчик. Изредка над ним роились мелкие, как светляки, искры. Солдаты устало рассаживались вокруг тлеющих головешек. Кто-то бросил на них сухого хвороста, вспыхнувший огонек вырвал из темноты резко очерченные человеческие фигуры, весело блеснул на касках, красноватыми бликами заиграл на лицах. [147]

Рассаживались на пеньках, на принесенных из двуколки ящиках, а то и просто — на земле. Над головами заструился махорочный дымок.

Огонек оживил людей. Он то затухал, то вспыхивал, придавая лицам необыкновенную подвижность и изменчивость. Вот сидит серьезный, как божок, неподвижный Ибрагимов. На его смуглом лице даже белки глаз отдают лимонной желтизной; рядом — двое возбужденных первыми выстрелами новичков. Лица как у раскрасневшихся девушек. Возле самого костра стоит комсорг Прошин. Ему чуть больше двадцати. Энергией и старательностью он напоминает мне покойного старшину Дмитриева. Только Прошин полнее, и лицо у него без веснушек, а, когда улыбается, щеки бугорками поднимаются к самым глазам. Комсорг поворачивается к огню то одной, то другой стороной, и выражение его лица почти неуловимо. То кажется, он целиком ушел в свои мысли, никого не замечает и ко всему безразличен; то будто кого-то ищет, но небольшой поворот головы — и выражение его лица снова меняется.

Прошин пошарил глазами в темноте, видимо отыскивая нас с Оноприенко.

— Открывай, — отзываюсь я. — Мы посидим в холодке.

Прошин призвал к порядку курцов и начал:

— На собрании присутствуют все наши комсомольцы и несоюзные товарищи. Словом, весь взвод... Кроме того, два коммуниста: товарищ капитан и товарищ лейтенант. Какие будут предложения?

— Начинай!

Комсорг заговорил об успехах на фронте и в тылу, о широком наступлении Красной Армии, коснулся международного положения.

В это время кто-то толкнул в бок задремавшего у костра писаря.

— Эй, дядя, сгоришь! Виктор!

Не открывая глаз, Мишкин поддернул под себя ноги. Но было поздно: распахнутая пола шинели тлела в двух местах.

— Шинель спалишь! — настойчиво толкал его сосед.

— Другую дадут... [148]

— Кто?

— Начальство...

Вздремнувшего не ко времени писаря подняли и вытолкали из круга.

Комсорг сразу же ухватился за пример:

— Вот вам Мишкин... На капе отлынивал. И сейчас...

— Бессовестный он...

— Он бессоюзный!

— Это — все равно, — продолжал комсорг. — И работаем мы, и воюем все вместе! Собрание открытое — пусть слушает. Как бельишко там в баньку или другая какая обмундировка — он к нам. А ежели лопатку взять — бежит за сосну!

— Эти сведения неточные! — послышался из темноты голос писаря.

— Подожди ты!

— Я знаю, чье это донесение!

— Да ничье. Помолчи!

— Был здесь типчик, — не унимался Мишкин, — подошел и говорит: «Могилку роешь...» Ну, я его, конечно, подальше...

— Это все не то! Главное — ты сейчас выкручиваешься. Мы говорили здесь о личном примере, а ты...

— Разрешите мне! — громко сказал Ибрагимов и вскочил на ноги.

Кто-то пошевелил притухший костер, и короткая вспышка на миг выхватила из темноты довольные, смеющиеся глаза Прошина.

— Во взводе — почти все комсомольцы. Кому пример подавать? — Ибрагимов блеснул белками. — Каждый себе!

— Ну это ты брось! — решительно возразил Прошин. — Пример нужен! В любом деле, даже в самом простом.

— В простом деле — простой пример...

— Как сказать... Возьмем, к слову, марш. Чего проще: топай да топай, переставляй свои две. АН нет! Смотришь — растянулись цепочкой, половина отстала. Бегает товарищ лейтенант, командует: «Подтянись, не отставай!» — Комсорг повернул лицо к командиру взвода и убежденно закончил. — Важно, кто впереди идет! [149]

— Не могут же все впереди...

— Впереди должен идти надежный человек, — ответил Прошин.

— Впереди — легче! — бросил кто-то.

Прошин повернулся на голос:

— Тише! Кто желает сказать?

Влажная темнота прикрыла людей. В лесу стало прохладно. Мы с Оноприенко сидели спиной к спине у сосны и тихо переговаривались.

— Мины остались? — спросил я.

— Откуда?

— Вот так штука! Получил же двести...

— Все выставил на контратаке. Я докладывал...

Мне не видно было Василия, но спиной я ощутил, как он удивленно повел плечами.

— Похоже, нас бросят на плацдарм. Закрепляться...

— Там же штрафники!

— Да. — Коротко подтвердил я и привстал: через отсыревшие брюки чувствовалась уже по-осеннему холодная земля. — Побили штрафников при форсировании...

— В оборону, значит? — спросил Оноприенко и как-то нерешительно, в руку, кашлянул. Хрустнув валежником, он тоже поднялся.

— Да ведь и прошли-то... к Белоруссии. Так вот.

В темноте выступающего не было видно.

— ...А я так понимаю: кому прикажут, тот и пойдет впереди. Не в том суть: легче, тяжелей. Если человек самостоятельно...

— Вот тебе и говорят, — послышался голос Ибрагимова, — в легком деле — легкий пример!

— ...Если смертью рискует!

— Жизнью.

— Или жизнью... Вот тогда это пример!

— Неверно! За работу тоже героев дают.

— На войне?

Послышался голос Оноприенко:

— Подбросьте там в костер!

В круг протиснулся Мишкин с валежником. Раздался смех.

— Писарь исправился!

— Личный пример! [150]

Писарь молча сбросил валежник. Слово взял лейтенант:

— Кто неспособен показать пример в малом, тот неспособен и на подвиг...

7

На дорогах рассосались тугие пробки, скрылись в лесах и оврагах длинные, как змеи, колонны. Чаще пошли встречные машины с пустыми бочками и ящиками; везли в тыл раненых. На глухих осенних проселках замывало дождем неясные, уже заплывшие грязью колеи.

Свежие траншеи перекинулись с высотки на высотку, перекрыли крутые овраги и балки, изрезали пустые поля и, незаметно подкрадываясь по лесным опушкам, терялись в страшных развалинах освобожденных городов и сел.

В первых числах октября полк две ночи переправлялся через небольшую реку Проню — сменял штрафников. Мы оказались вблизи небольшого местечка Чаусы, что километрах в сорока восточнее Могилева. Впереди был Днепр.

Хмурый рассвет застал меня на плацдарме. Плацдарм был гладкий, как бильярдный стол. Минировать утром не давал немец, и нахохлившиеся саперы молча сидели в мокрой траншее. После короткого отдыха они перебрались в единственную на плацдарме неглубокую балочку. Вместе с ними спустился по ходу сообщения и я. Балочка сбегала к реке. Здесь, почти у самой воды, саперы должны в светлое время оборудовать блиндажи — КП полка.

На дне балочки виднелась большая, залитая водой воронка. По склону чернели вырытые штрафниками лисьи норы и легкие, как курятники, убежища. Саперы сразу же взялись за котлованы для блиндажей, и вскоре они врезались в пологий откос.

Серое, влажное утро прорывали редкие, приглушенные выстрелы. Одинокие вражеские снаряды, прошуршав над головой, падали где-то за рекой. Я заглянул в наскоро построенное штрафниками укрытие. Это была простая щель в крутости балки, перекрытая жердями и досками от старых продовольственных ящиков. [151] На голой земляной ступеньке, склонив голову, сидела девушка-телефонистка.

— Чей конец? — спросил я.

— «Дуба», — ответила девушка, не поднимая головы.

— На «Березу» выход есть?

— Через промежуточную.

— Добро, — заметил я, рассматривая ее короткую, гладкую прическу.

Девушка по-прежнему разговаривала, не глядя на меня и даже не поворачивая головы.

— Когда снимаетесь? — поинтересовался я.

— Как только ваши сядут на линию...

В мозгу шевельнулось какое-то смутное воспоминание. Покинув темное укрытие, я вернулся к саперам. «Показалось», — еще раз подумал я, сожалея, что так и не увидел лица девушки.

Слабый, почти незаметный ветерок усиливался, подгоняя тяжело повисшие над оврагом тучи.

Из своего укрытия показалась связистка. Перекинув через плечо непривычно белое полотенце, девушка сбежала к воронке с водой и начала умываться. Я увидел ее спину и часто мелькающие голые до локтей руки. Откуда-то взялись там еще двое солдат. У них пошел негромкий, но оживленный разговор. Вскоре девушка вприпрыжку побежала в свою нору.

— Женя, — резануло меня, — дай полотенце!

— Возьми, — сбросила она полотенце на руки солдату и, не оборачиваясь, спросила: — Чаю принесете?

— Вася греет, — ответил тот же солдат.

«Женя... радистка... к партизанам... — радостно вспомнил я и тут же подумал:

— Третьи сутки не мыт, не брит». Оглянувшись на саперов, я сбросил в котловане портупею, расстегнул и подвернул ворот гимнастерки. Рукава закатывал уже на ходу. «Вот так встреча! Схожу сейчас... не узнала... устала», — решил я. Ни полотенца, ни мыла у меня не было. Пришлось мыться песком, а вытираться гимнастеркой. «Ничего. Завтра поскребусь и вымоюсь — по-домашнему», — утешал я себя, бегом возвращаясь в котлован за портупеей.

От размышлений меня отвлек близкий разрыв. Я выглянул из котлована. Снаряд упал возле укрытия [152] связистов. Глухо зашлепали по траве комья бурой грязи. По балке тяжело растекался желтоватый дым. Из укрытия выскочил солдат с котелком в руке. Потоптавшись на месте, будто решая, куда бежать, он растерянно поставил ненужный теперь котелок на прибитую дождем траву и снова нырнул в укрытие. Через несколько минут до меня донеслось: «Лежит как живая...»

Саперы продолжали свою работу. Медленно угасал не разгулявшийся день. Начался дождь. Над плацдармом разлилась непривычная тишина.

В сумерки я пошел к реке. Остановился у самой воды, устало снял тяжелую каску.

...Река жила в темноте.

Всю ночь плацдарм принимал людей, пушки, снаряды, хлеб... Переправлялись свежие части. «Эти не для обороны», — подумал я. Шуршал дождь. Где-то чиркнула вялая ракета. Над головой стало совсем черно. Только у самой воды светлела полоска умытого песка. Приближалось утро.