Часть 9.

«СМЕРШ». Штрафная рота. Конец войне

Переводчик

И опять потянулись один за другим пасмурные дни неволи, хотя надежда на скорое освобождение, словно рассвет над горизонтом, с каждым днем становилась все заметней и ярче.

Наши войска приближались к Германии. Вид у немцев стал далеко не героический, совсем не такой, как в первые годы войны. Начальники и мастера на заводе сделались мрачными, молчаливыми, задумчивыми, исчезло вдруг надменное выражение лиц и пренебрежительное отношение к советским военнопленным. Их обуял страх. А солдаты-охранники, вахтманы, как мы их называли, зная, что их может постигнуть такая же участь, как нас, почти перестали придираться, стараясь не замечать наши вольности. Чаще в наших бараках стали появляться девчата и ребята со знаком «ОСТ», а военнопленные почти свободно появлялись в украинском цивильном лагере.

Мой мастер, старик Отто, удивленно пожимал плечами и спрашивал меня:

— Димитрий, откуда у русских взялась такая сила? Нам, немцам, еще в первый год войны говорили, что Красная армия разбита, а вот теперь, спустя три года, русские объявили немцам мат?

— Россия — Великая страна, герр мастер, — отвечал я, — Александр Невский, наш предок, когда-то говорил: «Кто на Русь с мечом придет, тот от меча и погибнет!». Русские дерутся за свой дом, за свой народ, за свою Родину. Их победить нельзя!

Прошло месяца два, как я возвратился в рабочий лагерь. Осень была на исходе. Несколько раз на талую землю ложился снег и тут же таял.

Как-то в воскресный день ко мне подошел встревоженный Андрей:

— Настал мой черед, Митя, пришел прощаться. Завтра меня отправляют в Нёйбранденбург, шталаг 2А. Зачем — не знаю. Студент тоже не знает.

Эта новость ошарашила меня. Уж не докопались ли немцы до наших французских похождений? Но тогда бы взяли и меня и Николая Бетхлова! Я стоял и не знал, что ответить. Мне так не хотелось расставаться со своим боевым товарищем. На глаза наворачивались слезы. Вспомнилась Франция, захлебнувшаяся наша атака, крики раненых, брошенных на поле боя и рейд горстки уцелевших бойцов по незнакомым лесам и горным трущобам. Андрей все время находился рядом со мной.

Назавтра его увезли в концлагерь. Так мы с ним расстались навсегда...

В тот же день на вечерней поверке комендант Студент приказал мне выйти из строя и объявил:

— Димитрия назначаю переводчиком!

— Но, господин комендант, я плохо говорю по-немецки, — попробовал отказаться я.

— Ничего. Я тебя знаю. Ты хорошо понимаешь по-немецки, а говорить научишься.

— Тогда давайте спросим у военнопленных, моих товарищей, что они скажут.

— Это лишнее, — отрезал Студент, — Я имею право назначать без вашего согласия.

— И, все же, прошу вас! — не отступал я.

— Хорошо! — согласился Студент, — переведи им, что я назначаю тебя переводчиком вместо Андрея. Есть ли другие предложения?

Я перевел.

— Митя! Окромя тебя некому, — зашумели все, — соглашайся и баста! Какой может быть разговор, мы согласны!

— Обмыть бы надо, — пробасил Земляк.

— Цыц! Закрой форточку, халява! — прикрикнул кто-то на него, — Тут о деле говорят, а ты дуру валяешь!

— Ты, что? Шуток не понимаешь, что ли? — загудел Земляк и, обращаясь ко мне, повторил:

— Ты, Митрий, того, соглашайся. Не бойся, не подведем!

Итак, команда поддержала мою кандидатуру. Действительно, кроме меня никто толком не понимал немецкий язык, хотя многие в плену находились по два-три года. С того вечера я стал переводчиком, однако из барака переселяться в санчасть, в «резиденцию переводчика», наотрез отказался. Не хотел особо выделяться среди своих товарищей, хотя, как переводчика, меня уже не посылали работать на завод. Почти целыми днями я находился в лагере. В мои обязанности входило: следовать за комендантом на поверках и переводить все, что он сочтет нужным, сопровождать на работу и с работы военнопленных, следить за чистотой и порядком в лагере и кое-что другое, связанное с дисциплиной и переводом немецкого языка на русский и обратно.

Свободного времени было много и, волей-неволей, его приходилось чем-то заполнять. А чем? Читать? Русской литературы и газет не было. Единственной книгой, которую удалось достать за все время плена была книга белогвардейского генерала Краснова. Она мне очень понравилась, особенно рассказы о пограничных казачьих постах и заставах, охранявших в прошлом веке границы России. Там, в недоступных горах Средней Азии, прошла боевая молодость лихого казачьего генерала, там, рядом с ним, всегда находилась его любимая жена.

Большая часть свободного времени у меня уходила на игру в карты. Игрой в «очко» были заражены почти все военнопленные, особенно лагерные, так называемые «придурки»: санитары, уборщики, повара-»причиндалы», то есть, лагерный персонал, которому, более-менее, легче было жить, нежели остальным. Резались в карты не на жизнь, а насмерть.

Я любил эту игру, связанную с постоянным риском проиграть все и вся. Но я был удачливее других! Бывали случаи, когда у лагерной «элиты» не оставалось за душей ни единого пфеннига. А деньги у них водились, особенно у рыжего Леньки, мастера часовых дел и заядлого «очкиста».

Когда вокруг нас, игроков, собиралась орава военнопленных, тех кто работал в ночь, а днем отдыхали, да и вахтманы приходили поразвлечься, посмотреть азартную игру, я чувствовал, что за меня болеют почти все. Это придавало уверенность в обязательном выигрыше.

Я давно мечтал научиться играть на аккордеоне. И вот такая возможность представилась. Ленька-рыжий, мастер часовых дел, сам принес в барак аккордеон и предложил мне:

— Играй, Митя, сколько влезет, Я играть не могу — слуха нет, говорят, медведь на ухо наступил. Николай тоже стал редко играть, видно, приелось. Так что бери, не стесняйся, наяривай!

Однако, несмотря на огромное желание освоить музыкальный инструмент, с игрой на нем у меня не очень-то клеилось, хотя кое-что получалось.

Как-то, в присутствии охранников, я заиграл «Интернационал», хотел посмотреть, как они отреагируют на пролетарский гимн. К моему удивлению, никакой реакции не последовало, потому что, как выяснилось, «Интернационал» никто из охранников никогда не слышал. А я-то думал, что этот знаменитый гимн должны были знать все, а не только «мир голодных и рабов»! Как же я был изумлен, когда, однажды, Студент, взяв в руки аккордеон, заиграл вальс «Сказки Венского леса» Штрауса, а за ним, вдруг — «Интернационал»!

О том, что Студент, наш комендант рабочего лагеря, хорошо играет на аккордеоне мы были наслышаны, но чтобы фашист играл «Интернационал» — вряд ли, кто мог предположить!

— Господин комендант, позвольте вас спросить, кто научил вас играть эту мелодию? — поинтересовался я.

— О! Я слышал эту мелодию, когда еще был мальчиком. Тогда многие немцы в нашем городе ходили на демонстрации «Рот фронт» и пели «Интернационал», «Болотные солдаты» и другие революционные песни. Теперь это запрещено! Ферботен! Все ушло в прошлое.

— А может быть, не ушло, может быть, что-нибудь осталось? — осторожно поинтересовался я.

— Ты так думаешь, Димитрий? — ответил комендант вопросом на вопрос.

— Да. Я так думаю, — подтвердил я, принимая инструмент из рук Студента.

Газет на русском языке мы не получали, хотя в Германии такие газеты издавались, радио у нас не было, но мы старались уловить каждое слово охранника, мастера, француза или поляка о положении дел на фронте. Фронтовые вести моментально облетали весь лагерь.

Война близилась к концу и это чувствовалось по всему. На заводской базе кончились запасы брюквы и военнопленные лишились единственного своего «утешения». Вместо брюквенной баланды нам стали готовить жиденькое мучное пойло, а пайка хлеба дошла до ста грамм в сутки. Наступал абсолютный голод. Не в лучшем положении оказались и «острабочие». Доведенные до голода, они бросились «бомбить» картофельные и свекольные бурты. И снова их встретила полицейская засада. 11 марта 1945 года около буртов были расстреляны восемь украинских ребят.

Из нашего лагеря, прихватив девчат-украинок, бежали Пашка Егоров и Сергей Казаков. Через день их поймали, избили и отправили в концлагерь. Между прочим, думка о побеге будоражила и меня. Я не забыл последних слов Катрин, сказанных ею на прощание: «Если задумаешь бежать из плена, то приходи к нам, я всегда буду рада тебя встретить». Деньги, которыми она снабдила меня, мне очень пригодились в те трудные дни.

Но вот цивильный лагерь стали расформировывать и «острабочих» начали распределять по деревням. Увезли и Варюшку. За день до отправки она прибегала проститься. Плакала. И у меня было тяжело на сердце.

Через день и нашу команду разбросали вокруг города Рибниц-Дамгартен. Я вместе с Сашей Истоминским и Иваном Кравчуком оказался в местечке Экенхаген. Перед отправкой Студент, комендант лагеря, попросил меня написать для него что-нибудь по-русски:

— Если отправят на фронт, — пояснил он, — я сразу сдамся вашим солдатам.

В записке я написал, что Студент защищал советских военнопленных, помогал им выжить. Комендант аккуратно сложил бумажку и спрятал под крышечку часов.

Под бомбами в море

Мое пребывание в местечке Экенхаген было непродолжительным, всего несколько дней, после чего мне суждено было расстаться с дорогими друзьями Иваном и Сашей навсегда.

Меня, в числе пятнадцати военнопленных, немцы увезли на побережье Балтийского моря. Что они собирались с нами делать никто не знал. Погода стояла по-весеннему теплая, солнечная и лишь иногда порывы довольно прохладного, сквозного ветра заставляли нас теснее жаться друг к другу. Море рябило от невысоких волн, над которыми стелилась белесая дымка тумана.

Около морских причалов стояло множество различных судов. На берегу, толпились тысячи советских военнопленных. А грузовики подвозили еще и еще. Совсем недалеко виднелся большой незнакомый город. В полдень объявили построение, разбили по сотням, выдали по буханке хлеба, пачке махорки и погрузили на пароходы и баржи. Никто из нас не чуял беды и не предполагал, что для большинства военнопленных этот день станет последним в жизни.

Пароходы с баржами отошли от берега километра на два-три, когда мы, вдруг, услышали непонятный гул и грохот, а затем увидели самолеты, пикирующие прямо на нас. Кто-то пронзительно, дико закричал:

— Воздух! Ложись!

Два мощных взрыва раскололи море. Над идущим впереди транспортом с треском взметнулись черные султаны дыма, мгновенно окутав корабль. Началась невообразимая паника и на нашей барже. Люди с перекошенными от ужаса лицами, обезумевшей толпой метались от одного борта к другому. Из трюма, давя друг друга, как очумелые, выскакивали пленные, заполняя и так переполненную палубу. Наконец, невидимая сила тряхнула нашу баржу и корма поползла кверху. Со всех сторон неслись душераздирающие крики. Люди стали бросаться за борт. Неописуемый животный страх обуял людей, толпа подхватила меня, понесла, прижала к борту и, вместе с другими, бросила в море. Все остальное происходило, как в кошмарном сне: я бился руками, ногами, стараясь преодолеть невероятную тяжесть воды, которая не давала мне вырваться из объятий волн, накатывающихся одна за другой.

Как я вынырнул и долго ли барахтался в ледяной купели — не помню. Неожиданно возле меня очутился странный предмет, наподобие большой деревянной обрешетки, в которую я намертво вцепился, просунув руки и ноги между реек.

В этот момент я заметил человека, который висел с другой стороны обрешетки. Он что-то кричал, но из-за шума я ничего не мог понять. Волны, которые с берега виделись маленькими барашками, оказались огромными водяными горами и обрешетку бросало так, что я едва держался. И, наверняка, соскользнул бы в море, если бы не успел просунуть руку под петлю ременного крепления, протянутого немцем, сцепив пальцы в замок. Трудно представить весь тот ужас, который я испытывал в тот момент, ужас, сделавший меня почти сумасшедшим. Как и тот человек, вцепившийся в обрешетку с другой стороны, я тоже, не помня себя, безумно орал благим голосом. Но разве кто мог услышать наши голоса среди сплошного шума, грохота и треска окутанного дымом моря, да и мог ли кто, вообще, прийти на помощь к нам, двум несчастным узникам стихии, в ту минуту? Не знаю, сколько могли бы мы продержаться еще в ледяной воде, если бы не немецкий спасательный катер, который выловил нас и, обезумевших, выбросил на берег, а сам умчался обратно в море спасать остальных.

А над морем, над черными клубами дыма кружили и кружили английские самолеты, выбирая очередную жертву и, выбрав, с ревом бросались вниз на поражение цели.

Но вот, с берега резко ударили зенитки, показавшиеся из-за мыса немецкие корабли тоже открыли огонь по самолетам и почти тут же появились немецкие истребители. В небе над морем разыгралось сражение. Оно продолжалось недолго, самолеты стали удаляться в сторону горизонта и вскоре исчезли.

А спасательные катера продолжали выбрасывать на берег еще и еще выловленных людей. На отлогом песчаном берегу, стадом моржей на лежбище, почти недвижимо лежали спасенные и медленно приходили в себя. Тело мое перестало подчиняться мне, ноги, словно ватные, не позволяли встать даже на колени. Горло саднило от жестких приступов кашля. И все же, с большим усилием, я стащил с себя мокрую одежду, расстелил рядышком на солнце и стал с остервенением растирать себя мокрой нательной рубахой.

Через какое-то время подъехала автомашина, погрузили всех, кто не смог самостоятельно двигаться и увезли в сторону города. Остальным приказали идти пешком. Я оделся в еще не высохшее белье и поплелся вместе со всеми. Охраны никакой не было, лишь впереди шел сутуленький немец с белой повязкой на руке и хриплым старческим голосом покрикивал:

— Шнель! Шнель!

Шли не строем, просто толпой, растянувшись по всей дороге. Два или три раза я присаживался на землю, как и другие, передохнуть, а потом, видя, что за нами никто не следит, повернул налево в кусты, обогнул их и подался прямиком через поле догонять уходивших в сторону пленных.

— Ребята, куда путь держите? — осведомился я.

— На кудыкино поле, — ответил один из беглецов и тут же пояснил, — к военнопленным полякам, тут неподалеку их лагерь.

— Возьмите меня с собой, — попросил я.

— Отчего не взять? Пошли, корешем будешь.

Военнопленные поляки нас встретили радушно. Узнав, кто мы такие и как сюда попали, они сразу же пригласили к себе в барак, усадили около пышущей жаром «буржуйки» и, первым делом, угостили самогоном. Закуски было вдоволь: хлеб, картошка, рыба.

Вообще-то, пленные поляки в рабочих командах жили безбедно, получали посылки Международного Красного Креста, имели право переписки с родными и от них получали помощь. Никто их не охранял и лишь один раз в неделю наведывался проверяющий из лагерной комендатуры. Так что, по сравнению с русскими военнопленными, поляки жили привольно.

О побеге они не думали и не мечтали, так как каждый побег грозил суровым наказанием для всей команды. После сытного и вкусного угощения сон свалил меня напрочь. Я не помнил, кто и когда уложил меня в кровать. Утром поляки говорили, что во сне я метался, кричал, кого-то звал, но к вечеру успокоился и всю ночь спал, как убитый. Попутчики мои ушли, оставив меня у поляков, по-видимому, у них были свои планы. Проснулся я на другой день рано утром. Отчаянно болела голова. Мне предлагали опохмелиться, но я наотрез отказался:

— Пить больше не буду, не могу. А пожрать что-нибудь — не откажусь. Большое вам спасибо за приют. Если можно, дайте мне с собой немного еды и курева.

— Куда же ты пойдешь? Красная армия скоро будет здесь. Пережди у нас. А то герман схватит. Не ходи, — отговаривали меня поляки.

Они знали, что советские войска в районе Данцига прорвались к Балтийскому морю, окружили немцев в Восточной Пруссии и теперь наступают повсюду. Поляки почти семь лет находились в немецком плену и теперь с нетерпением ждали подхода советских солдат.

— Нет! Мне надо идти! — настойчиво повторял я. Ждать своих я уже не мог — я устал ждать. Ожидание становилось невыносимым. В тот день, прихватив с собой харчи и табак, я зашагал на Восток. Неведомая сила, как магнитом, тянула меня на Родину.

Встреча с советскими танками

Трудными были дни последнего побега из плена, приходилось не столько идти, сколько прятаться по разным трущобам. На каждом шагу подстерегала беда. Кругом все чужое: земля, люди, собаки, готовые растерзать в любую минуту. А между тем, где-то далеко-далеко на востоке громыхала глухая канонада, стонала земля. На душе становилось и радостно и тревожно.

Двое суток пробирался я один, на третьи — Встретил таких же беглецов, как и я. Совершенно случайно. Нужно было обойти хутор, слева от которого тянулось мелколесье, а справа виднелось поле. Слышно было, как на хуторе лаяли собаки. Я прополз по кустам шагов двадцать и стал наблюдать за хутором, и вдруг, совсем близко услышал негромкий мужской разговор.

Осторожно раздвинув кусты, я увидел трех человек в гражданской одежде. Они сидели на маленькой поляночке, подложив под себя ноги и о чем-то спорили, подкрепляя свой разговор отборной матерщиной. Так изливать свои чувства могли только наши «братья-славяне», русские. Я встал и смело пошел прямо на них. Произошло неожиданное: троица дружно бросилась в кусты — как ветром сдуло.

— Хлопцы! Ребята! Товарищи! Куда же вы? Я свой, свой, русский! — закричал я, потеряв всякую осторожность. Сначала один, затем остальные нерешительно показались из-за кустов и, обалдело глядя на меня, застыли на месте.

— Я свой, русский пленный, — еще раз повторил я.

— Ну и ну! — оскалился беглец в красной рубахе, — пуганул ты нас, едрена корень, нечего сказать, храброе войско, драпанули, как зайцы!

— Береженого Бог бережет, — засмеялся я и протянул руку.

Так мы познакомились. Тот, кто постарше, в красной рубахе, оказался капитан-лейтенантом, моряком, другой — лейтенантом артиллерии, третий — рядовым пехотинцем. Несколько дней они плутали по незнакомым местам голодные, без крошки во рту. В поле-то взять нечего: только-только пробудилась весна. Что делать? И тогда решили ограбить хутор. Зашли в дом и предупредили перепуганных хозяев — «Не вздумайте подымать шум, иначе будет плохо, пощады не ждите. Дайте-ка нам пожрать и мы по-хорошему уйдем, вас не тронем». Хозяева оказались понятливыми, даже любезными, накормили, напоили, кое-что дали на дорогу и проводили с Богом. Уходя, беглецы прихватили кое-какую одежонку.

— Да разве так грабят? — усмехнулся я.

— А ты умеешь грабить? — спросил меня, прищурив глаз, словно хотел выстрелить, тот, что в красной рубахе.

— Умею, но не могу, — парировал я, показав пустые вывернутые карманы, — Видишь сколько награбил?

— То-то и оно-то, — Вздохнул беглец, — хотел я у немца часы карманные взять, этакие с серебряной цепочкой, поносил, мол, товарищ-немец, теперь, давай я поношу. Да не взял — постеснялся, совестно старика обижать.

— Ты бы красную рубаху снял, издалека видно, — посоветовал я.

— Так я ее под низ хотел одеть, да ты спугнул. После вчерашнего купания знобит меня здорово, никак не согреюсь, — ответил беглец.

— Что?! Вы тоже в море тонули? — удивился я.

— Нет. Переправлялись через реку. А ты что? Тонул в море? — тоже удивленно спросил меня капитан-лейтенант.

Я рассказал, что произошло со мной и другими пленными, которых немцы пытались вывезти на пароходах.

Ночи становились короткими и темными. Идти по незнакомым местам, да еще в темноте, было почти невозможно, шли, в основном, рано утром и поздно вечером, бесконечно озираясь по сторонам. Другого выхода у нас не было. Двигались медленно, обходя хутора и деревни, с большим риском преодолевали дороги, забитые немецкими войсками и беженцами. А фронт приближался, уже отчетливо слышалась артиллерийская канонада.

Однажды, мы подошли к шоссейной дороге и долго не могли ее пересечь, так как вся она была забита бредущими людьми. И только в полдень, когда внезапно появились советские самолеты-штурмовики, шоссе обезлюдело и мы перешли дорогу. Однако, по другую сторону дороги, путь преградила река, неширокая, но глубокая. Мы сидели у самой воды, не зная, что делать. Так или иначе, решили ждать вечера. Самолеты улетели и по шоссе опять пошли люди с тачками, тележками, велосипедами, тронулись автомашины. Нам хорошо был виден охраняемый мост, по которому так же в обе стороны двигались люди и машины.

Во второй половине дня, ближе к вечеру, вдруг резко прогремели очереди крупнокалиберных пулеметов и следом ударила пушка. Началась паника. К противоположному берегу реки подошли танки и все окрест наполнилось гулом моторов. Один танк приблизился к мосту, рыгнул пулеметной очередью и с ходу проскочил на другой берег. За первым, ведя огонь из пулеметов, устремились еще два танка. На шоссе запылали автомашины, беспорядочно заметались люди. А танки развернулись и несколько снарядов послали в нашу сторону. Взрывы громыхнули недалеко от нас.

— Ребята! Айда отсюда! — крикнул наш старший беглец, капитан-лейтенант и первым бросился бежать через дорогу. За ним последовали его товарищи. Я остался на месте. Через минуту танки оказались совсем близко. Один из них остановился на шоссе, как раз, напротив меня, а два других — пролязгали дальше. Я лежал, боясь шелохнуться. Танки должны быть наши. А вдруг?.. И тут, я отчетливо услышал голос:

— Ну и хохма. Ты, Петро, опять недоглядел. Заводи! Туды, твою мать!

От радости я чуть не закричал! Наши! Я сбросил пиджак, чтобы видна была полосатая роба, поднялся во весь рост и вышел на дорогу. Стоявший на броне танкист от неожиданности чуть не свалился. Он выхватил пистолет, но я успел крикнуть:

— Не стреляй! Я русский!

Танкист опустил руку и зло спросил:

— Ты кто такой?

— Из плена бежал. Возьмите с собой. Хоть на броню. Возьмите!

— Товарищ младший лейтенант, — крикнул он куда-то под танк, — тут пленный бродяга объявился, просится к нам. Из-под танка показался шлем, а затем вылез и сам танкист в промасленном комбинезоне. Он встал, отряхнулся и спросил:

— Какой бродяга? Кто просится? Ах, вон ты какой! — Воскликнул командир танка, увидев меня.

— Где в плен-то попал?

— Под Харьковым, — ответил я.

— А, слыхал про тот котел. Ладно, посиди, покури. Мне сейчас недосуг. Вот подлечу «больного» и потолкуем.

Вскоре возвратились ушедшие вперед два танка. А между тем, на дороге снова появились беженцы, которые в начале, при виде советских танков, разбежались кто куда. От них отделился старик-немец, который одной рукой тянул тележку, другой держал за руку маленькую девочку. Он, подойдя к танкистам, попросил по-немецки:

— Солдаты, будьте добры, разрешите нам пройти.

— Что он сказал? — спросил младший лейтенант кого-то. Ответа не последовало. Тогда я перевел.

— Ты понимаешь по-немецки? — изумился танкист.

— Не совсем, но понимаю.

— Тогда скажи, пусть он подойдет поближе, мы не тронем.

Я перевел, но старик стоял, дрожа всем телом.

— Чего он шары-то свои выкатил? Не понимает? — спросил младший лейтенант и сам подошел к старику.

— Спроси у него, — сказал мне танкист, — откуда они идут и куда?

Потом еще задал несколько вопросов. Я перевел, старик ответил.

— Слушай, — сообщил мне танкист, — я решил тебя взять с собой. Переводчик нам нужен позарез, вот так, — и он выразительно провел рукой по шее, — я в этом деле не бельмес и мои хлопцы тоже ни шута не смыслят. С немцами объясняемся, как с немыми, на пальцах. Поехали!

Вот так, вместе с танкистами я дал большой круг по немецким тылам. Выполнив задание, танки возвратились в свою часть, а я оказался на сборном пункте Второго Белорусского фронта.

«СМЕРШ». Штрафная рота. Конец войне

Допрашивал меня лейтенант Малофеев, следователь «СМЕРШа». Его фамилию я не мог забыть, потому что страшная обида захлестнула тогда меня всего. Я готов был встать к стенке, под расстрел, лишь бы не слышать надуманных обвинений в предательстве, добровольной сдаче в плен.

Малофеев требовал, чтобы я чистосердечно раскаялся в этих преступлениях и подписал протокол допроса. Обычно, он вызывал меня поздно вечером и медленно, не торопясь, допрашивал почти всю ночь. На столе, за которым он сидел, лежали пистолет, чернильница и бумага. Мне предлагалось садиться на табурет, поодаль от стола, напротив Малофеева. Каждый раз, допрос начинался с одного и того же:

— Небольсин, ты зря упрямишься. Мы имеем сведения, что ты добровольно сдался в плен. Твой комсомольский билет и орден немцы использовали при засылке своих агентов в советский тыл. Признавайся чистосердечно и мы отправим тебя, без всяких последствий, на фронт, в штрафную роту. Это твой последний шанс искупить вину перед Родиной.

Если бы я мог в тот момент дотянуться до пистолета — убил бы и Малофеева и себя! Я уже не выдерживал такого наглого, изощренного издевательства, сердце работало на пределе. Прав был Андрей Панченко, который на прощание сказал: «Ох, как хочется дожить до конца войны, Митя, хотя на Родину возвращаться страшно!» Наконец, я не выдержал:

— Вот, что, лейтенант, я отказываюсь отвечать на твои дурацкие вопросы, — заявил я с намеренным вызовом, переходя на «ты», — от меня больше не услышишь ни одного слова. Хватит морочить мне голову, я плюю на твои обвинения!

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы в тот момент в комнату не вошел сутулый полковник, начальник отдела, пожилой, хмурый, недобрый на вид. К сожалению, фамилия его не запомнилась, хотя, сутулая спина, походка, выражение лица полковника впечатались в мою память навсегда. Он вошел в кабинет и, не глядя на меня, холодно спросил подскочившего со стула Малофеева:

— Как дела, лейтенант?

— Дела неважные, товарищ полковник, — нервно пожаловался Малофеев, растерянно пряча пистолет, — Военнопленный не признается в своих грехах, а сегодня вообще отказался отвечать, говорит, лучше расстреляйте. Упорствует, товарищ полковник.

— Даже так? — полковник поднял брови и окинул меня тяжелым взглядом, — Значит, в грехах сознаваться не желает? Так я вас понял, лейтенант? — и, не дожидаясь ответа, добавил, — Вы можете быть свободны, лейтенант Малофеев. Ступайте. Я побеседую сам.

Следователь пожал плечами, хотел что-то сказать, но полковник перебил его:

— Идите, идите, лейтенант. Я разберусь сам.

Малофеев явно растерялся, что-то буркнул и, с недовольным видом, вышел из кабинета. Полковник поглубже уселся в кресло и спокойно сказал:

— Ну, сынок, рассказывай, что с тобой случилось?

С его лица исчезла та грубоватость, с которой он зашел в кабинет, глаза, как мне показалось, стали добрее. Честно говоря, я не ожидал такого обращения: «сынок».

— Свои показания я несколько раз излагал подробно следователю, товарищ полковник, он все, все записал, — ответил я.

— И все же, еще раз придется все вспомнить. Я слушаю, — потребовал полковник, тоном, не терпящим возражений.

Он ничего не записывал, просто сидел, положив руки на подлокотники кресла, много курил и внимательно слушал, стараясь не пропустить, как мне казалось, ни единого слова. Примерно через час, когда я закончил рассказ, полковник поднялся с кресла и стал ходить из угла в угол, что-то обдумывая. Потом остановился напротив меня и распорядился:

— Отправляйся-ка вот туда, — он указал рукой в окно, — там солдаты хозвзвода забивают скот, поживи с ними, подкормись. Когда нужен будешь — Вызову. Старшине передай мое устное распоряжение. Ясно?

— Ясно, товарищ полковник, — ответил я и с тяжелым сердцем вышел из кабинета.

В хозвзводе меня встретили доброжелательно, расспросами не докучали, уже по одной только сохранившейся лагерной робе, солдаты знали откуда я появился. Почти все они были в годах: по сорок-пятьдесят лет и старше. Одни из них прошли всю войну, повалялись в госпиталях, другие были недавно мобилизованы из освобожденных областей Украины, Белоруссии, Молдавии, а третьи, как и я, только что вернулись из плена.

Мяса на бойне было в изобилии и в любом виде: жареное, пареное, с гарниром и без гарнира, котлеты, шницеля, печень — что только душе угодно! И все такое вкусное! А я почти ничего не ел, каждый кусок становился поперек горла, несмотря на то, что в плену голодал, как собака. Я сильно переживал, с нетерпеньем ожидая вызова полковника.

— Ты, паря, не переживай, все перемелется — мука будет, не один ты горя хлебнул. Посмотри через дорогу, полный двор нагнали наших пленных. Ешь больше, набирай силу, — подбадривали меня солдаты.

Наконец, через пять дней, которые не доставили мне особой радости, явился дежурный офицер:

— Небольсин! К полковнику! — и, загадочно подмигнув, сообщил, — не волнуйся, все нормально.

В особняке, где размещался особый отдел, было тихо и лишь в какой-то комнате стрекотала пишущая машинка. Я постучал в полуоткрытую дверь.

— Разрешите войти? — спросил я.

— Войдите! — послышался голос полковника. — Здравствуй! Проходи. Садись.

Полковник, не торопясь, достал папку, вытащил из нее фотографию и показал мне.

— Узнаешь?

Я даже вздрогнул! С фотографии на меня смотрел восемнадцатилетний младший лейтенант Небольсин, сфотографированный в Москве после окончания трехмесячных курсов младших лейтенантов. Трудно было сдержаться! Вместо ответа я закрыл ладонями лицо и, как ребенок, заплакал навзрыд. Полковник не успокаивал меня. Он вышел из кабинета, оставив меня одного. Когда он вернулся, я его попросил:

— Разрешите, товарищ полковник, еще раз посмотреть на себя!

— Что ж, полюбуйся, — разрешил тот, протянув мне фото.

Полковник что-то писал, а я, как завороженный, не мог оторваться от фотографии, смотрел и смотрел на нее, вспоминая события трехлетней давности.

Вспомнилась заснеженная Москва, казармы в Краснокурсантском переулке, Петровка, где жила старенькая, маленькая тетя Соня, потерявшая в самом начале войны мужа и сына, ушедших в ополчение. Вспомнился Второй Черкизовский переулок, где жила знакомая девушка Тося Жеребцова, с которой случайно мы встретились на станции Павелец. Искал я тогда тот переулок, исходил все вокруг, а сам боялся встречи с Тосей — мои английские «буцы»-ботинки, да черные обмотки к ним были, ох, как далеки от жениховского наряда! А мне хотелось предстать перед Тосей настоящим, красивым командиром Красной армии. К «счастью», я ее не нашел и с «довольным» видом вернулся в казарму...

— Младший лейтенант, — голос полковника заставил меня очнуться от воспоминаний, — Нагляделся?

— Да, товарищ полковник, кое-что вспомнилось.

— Ну вот и хорошо. Сегодня же напиши письмо матери, ведь она почти три года, как потеряла тебя. Напиши, обрадуй.

Немного помедлив, полковник дал мне две бумаги: одну — направление в действующую часть, вторую — старшине на обмундирование.

— Напоследок хочу тебе посоветовать, — сказал он доверительным тоном, — никогда и никому не рассказывай о том, что ты воевал во Франции и что в твоем взводе были белогвардейцы. Кое-где тебя могут не понять. Надеюсь ты понял меня?

— Понял, товарищ полковник, — ответил я.

— Вопросы есть?

— Никак нет. Разрешите идти?

— Желаю тебе, младший лейтенант, вернуться домой живым и невредимым. Можешь идти! — полковник протянул мне руку.

Я выбежал на улицу, словно родившийся заново. Еще не исчезли совсем тоска и тревога, а на душе стало легче и спокойней, появилось чувство собственного достоинства. Старшина, здоровенный пожилой хохол, встретил меня радушно, как старого знакомого. Дело в том, что он неоднократно заходил на бойню, когда я там находился на «поправке». Он даже спросил меня однажды, не встречал ли я в плену Прохоренко Васю. Я ему ответил, что Васю не встречал, а вот с Прохоренко Петром жил в одном бараке.

— У меня сын, Прохоренко Вася, такой же хлопчик, як ты, молоденький, пропал без вести. Из-под Херсона мы.

Его каптерка с пола до потолка была завалена кипами обмундирования, коробками, касками, бумагой, сапогами — чего только там не было. Старшина выложил для меня все, что требовалось и спросил:

— В бане был?

— Вчера вечером помылся, — ответил я.

— В баню треба с чистым бельем ходить. Раньше солдаты перед сражением мылись и чистое исподнее белье надевали, — назидательно объяснил старшина.

— А зачем? — поинтересовался я.

— Затем, чтоб, если ранят, «антонов» огонь не приключился, стало быть заражения крови. А если убьют, чтобы перед господом Богом чистым предстать. Ты ведь не на свадьбу идешь, а в самое пекло. И когда ОНА, проклятая, кончится?

— Теперь скоро, товарищ старшина, больше ждали! — ответил я.

— Ну, да ладно. Бери полотенце, мыло и дуй в баню.

— А белье? — недоумевая, спросил я.

— Не надо белья. Возьми простыню, завернешься и пробежишь, тут же рядом. А я пока все подготовлю.

После бани я одел все чистое и новое: диагоналевые полугалифе, гимнастерку, к которой старшина сразу же приладил погоны, широкий офицерский ремень и новые скрипучие яловые сапоги, испускавшие приятный кожемятный запах.

Я долго любовался собой, не смея отойти от большого настенного зеркала. Так красиво я в жизни никогда не одевался! А старшина не торопил, с улыбкой наблюдая за мной. В этот же день, на попутной автомашине, я выехал в расположение назначенной мне дивизии, которая вела упорные бои в Восточной Пруссии. Из штаба дивизии меня сразу же отправили в полк. В полку дежурный офицер, проверив мои документы, доложил, а потом и пропустил к командиру полка.

В полуподвале полуразрушенного дома за столом сидели, увешенные боевыми наградами, изрядно навеселе, военные чины и пили водку.

— Товарищ майор, младший лейтенант Небольсин прибыл в ваше распоряжение для прохождения службы.

Майор, командир полка, поднял красное лицо, посмотрел на меня тяжелыми, мутными глазами, затем взял направление и, не читая, передал другому майору, начальнику штаба.

— Куда направим? — спросил командир полка.

— В штрафную роту, командиром. Там не осталось ни одного офицера.

— Давай, гони туда, — пьяно оскалился командир полка.

— Товарищ майор, — обратился я к начальнику штаба, — у меня нет никакого оружия.

— Этого добра у нас навалом, — и, обращаясь к дежурному офицеру, приказал:

— Найдите все, что надо и каску тоже!

События развивались с невероятной быстротой. Утром «СМЕРШ», баня, каптерка, старшина, пятидесятикилометровый бросок на автомашине, затем штаб дивизии, штаб полка и, наконец, ревущая передовая. И все в один день, без передышки. Хорошо, что заботливый старшина чуть ли не силком напихал мне с собой продукты: хлеб, сухари, колбасу, кусок копченого сала и даже фляжку с водкой. Так что голодным я не был — закусывал на ходу, к водке не прикасался.

Меня никто не торопил, торопился я сам, словно боялся упустить последний шанс реабилитировать себя, прежде всего перед самим собой. Нет! Не за то, что попал в плен в смертельном бою, выполняя приказ командования, в этом реабилитировать меня не надо — чувство вины и упрека оставалось в моей душе потому, что хотел я или не хотел того, а в плену работал на немцев. Это чувство сверлило мне мозг, болью обжигало сердце, и не только у меня, у миллионов наших военнопленных, которые до конца плена и жизни сохранили преданность Родине.

Эту песню, на мотив «Раскинулось море широко», пели мы в немецком плену. Написал ее, конечно, не поэт — скорее, полуграмотный солдат. Но песню эту пели со слезами на глазах, пели, веря, в победу советского народа.

В штабе полка разговор был коротким. Мною, как личностью, никто не интересовался.

— Младший лейтенант, принимайте роту, на месте разберетесь, что к чему. В прямом подчинении рота находится у командира полка. В настоящий момент она придана батальону капитана Иванова, — майор, начальник штаба, сделал сильное ударение на втором слоге. Я хотел было поправить, но майор не дал мне сказать, — Еще раз повторяю, — Врастяжку произнес он, — штрафная рота придается батальону капитана Ивáнова. Не Иванóва, а Ивáнова. «Какая разница, — подумал я, — Ивáнова так Ивáнова, не все ли равно?»

— Понял, товарищ майор, разрешите идти? — спросил я.

— Идите! Я сообщу капитану, чтобы встретил и объяснил. Желаю успеха.

Мне ничего не оставалось, как выполнять приказ. В сопровождении конопатого сержанта, с веселой, нагловатой физиономией я, захватив автомат с запасными магазинами, каску, лопатку и вещмешок, быстрым шагом направился к пылающему городу.

Там шел бой. Еще издалека можно было видеть горевшие дома, окутанные дымом, сквозь который пробивались отблески пламени. Чем ближе мы подходили к передовой, тем громче становилась канонада артиллерийской дуэли, тем отчетливее слышалась пулеметно-автоматная стрельба, тем чаще проносились над ухом шальные пули.

— Вот так каждый день, а то и по несколько раз на дню, сопровождаю офицеров в самое пекло, — пожаловался сержант, — вы, товарищ младший лейтенант, теперь сами дойдете. Держите курс вон на ту кирху — там штрафная рота. Я дальше не пойду, мне там делать нечего! — категорически отрубил он.

— Что? — удивился я, — А как же я найду роту? Ты что, сержант, приказа не слышал?

— Я показал, где должна быть штрафная и топайте туда, а мне, повторяю, там делать нечего, — злобно сузив глаза, пробормотал сержант, отойдя в сторону.

Такого обращения я не ожидал:

— Ах, вон оно что? — моя ладонь нервно скользнула по ложу автомата...

Если бы поблизости не было людей, не знаю, чем бы это могло кончиться. Я послал сержанта к такой-то матери и предупредил:

— Не дай Бог, если ты попадешь ко мне в роту — шкуру спущу! — и, плюнув в его сторону, не оглядываясь, пошел прямо на церковь.

По дороге и прямо по полю со стороны города тянулись пешие раненые в белоснежно-окровавленных повязках, тяжелораненых везли на конных повозках, на автомашинах, а навстречу им, на передовую, молоденькие лейтенанты вели свежих бойцов — пополнение. На каждом шагу: в овражках, кустах, отрытых траншеях можно было увидеть огромное скопление военной техники, орудий, минометов, ведущих по городу беглый огонь. От одного только грохота можно было сойти с ума. А в небе кружили наши самолеты.

Последние метры до крайних домов я уже не шел, а передвигался короткими перебежками, вместе с солдатами какой-то части. Потом солдаты повернули вправо, а я, дойдя до немецкой кирхи, залег около церковной ограды между кучами битого кирпича. Мне надо было оглядеться и найти свою роту.

Впереди шел бой: гремели выстрелы, рвались гранаты, мины, рушились и горели целые кварталы. Мимо меня санитары проносили раненых. Неподалеку, справа короткими очередями били автоматы. По ту сторону церкви, за оградой, редкой цепочкой пробежали люди в пятнистых буро-зеленых плащ-палатках. Поди разберись, свои или чужие?

От развалин к развалинам, от дома к дому пробирался я туда, откуда доносились пока еще непонятные слова команд и отборная матерщина «братьев-славян». Наконец-то, я увидел наших солдат, человек пять или шесть, которые, стреляя на ходу и что-то крича, пробежали шагах в двадцати от меня и скрылись в проеме большого дома. Я бросился следом за ними, перескочил через завал и мигом очутился внутри полуразрушенного, полусгоревшего здания. Потолков и крыши уже не было, они рухнули на первый этаж. Стояли только толстые кирпичные стены. Приладившись к оконным проемам, солдаты стреляли по невидимым мне целям. В ответ залетали пули и, попадая в железные балки и камни, с визгом рикошетили в разные стороны.

Я тоже подобрался к оконному проему, выглянул и только тогда увидел немцев, бегущих прямо на нас. Я поднял автомат и послал в передних первую длинную очередь. Страха не было ни капли, не то, что тогда, в начале войны, когда одно слово «немцы» приводило в ужас. Сейчас во мне кипела отчаянная злость, я не думал, что меня могут убить, но я твердо знал, что в плен меня уже не возьмут.

Небывалой силы взрыв покачнул стены, я ударился лбом об угол окна и чуть не потерял сознание — В стену попал снаряд, возможно, фаустпатрон.

— Лейтенант посторонись! — крикнули сзади. Я отпрянул в сторону и увидел двух солдат, тащивших ручной пулемет. Секунда... две... И вот, «дегтярев» ударил смертельной россыпью по немцам. Когда отбили атаку и наступило затишье, один из солдат, обратив на меня внимание, удивленно воскликнул:

— Никак к нам свеженький приблудился! Ты кто такой? — грубовато обратился он ко мне и, увидев лейтенантские погоны, удивленно воскликнул:

— Кажись, младший лейтенант!

— Да, я младший лейтенант. Подскажи-ка мне, как найти батальон Иванова или штрафную роту?

— Это раз плюнуть, — отозвался пожилой боец, оказавшийся старшим сержантом, — Считайте, что вам крупно повезло, товарищ младший лейтенант. В такой свалке не то, что роту — дивизию можно не найти. Мы, как раз, и есть штрафная рота 273 стрелковой дивизии, особая рота, сама по себе воюет, без командиров.

— Меня назначили к вам командиром роты, — отрекомендовался я.

...Между тем, стрельба и взрывы поутихли, город постепенно погружался в сумерки, сквозь которые пробивались отблески пожаров, да взлетавшие осветительные ракеты на несколько секунд выхватывали из сумерек изуродованные дома и улицы умирающего города.

В нашей коробке тоже стало темно и уже трудно было опознать, кто где. Солдаты примолкли и, само собой, растворились среди обломков и завалов. Старший сержант отдавал вполголоса какие-то распоряжения. Потом он перебрался ко мне и спросил:

— Что прикажите делать, товарищ младший лейтенант? — и объяснил, — В роте я самый старший по званию и по возрасту. Были старшие лейтенанты, лейтенанты, сержанты — кто убит, кто ранен, другими словами, из командиров я остался один. Утром в роте было сорок четыре человека, как раз на один взвод, сколько осталось — посчитаем утром.

От старшего сержанта я узнал, что штрафная рота вместе с первым батальоном полка вела бой за город вторые сутки. Очистила от немцев две улицы и сейчас занимает четыре больших дома.

— Вы есть-пить хотите? — спросил он меня.

— Спасибо. Не хочу. Утром перекусим. Завтра меня познакомите с солдатами. А сейчас давайте отдыхать — я тоже очень устал.

— Вы правы. Утро вечера мудренее. Я буду рядом с вами.

— А как с охраной? Не прижмут ли немцы нас, спящих?

— Не беспокойтесь. Все в порядке. Пьяных нет. Ребята надежные. Не первый день воюют.

Не знаю, действительно ли пьяных не было, хотя возможность напиться реально существовала. Водка не была дефицитом. Но, что старший сержант был совершенно трезв, я нисколько не сомневался. Несмотря на усталость, я не мог долго заснуть. Сказывалось и нервное перенапряжение.

В уличных боях мне не приходилось участвовать. И, честно скажу, что в кромешной темноте, среди развалин и нагромождений, в окружении непонятных ночных шорохов, скрипов и вздохов, тем более, по соседству с врагами, я чувствовал себя не ахти смело. Казалось, стоило заснуть и в спящих полетят гранаты. Я лежал, не думая ни о чем, прислушивался и, как слепой, смотрел в темноту. Старший сержант спал, тихо похрапывая, спал спокойно, видно, привык ко всему. В конце концов, сон одолел и меня. Проснулся от резких толчков в плечо.

— Товарищ младший лейтенант, проснитесь! вас разыскивает посыльный от командира батальона, — старший сержант указал на стоящего рядом солдата.

Было достаточно светло. Главное, что меня поразило — это тишина. Тишина какая-то особая: ни выстрелов, ни взрывов. Я быстро вскочил на ноги.

— Вы командир роты, товарищ младший лейтенант? — спросил посыльный.

— Да, я.

— Вас срочно вызывает комбат.

— Как же ты меня нашел? — удивился я.

— Язык до Киева доведет, товарищ младший лейтенант, — ответил солдат и похвастал, — глотка у меня луженая, голос за семь верст слышно. Ваш старший сержант услыхал и отозвался. Вот так и нашел.

Штаб батальона оказался недалеко от того места, где я ночевал. Несмотря на ранний час, комбат Иванов уже бодрствовал. Я вытянулся и хотел по всей форме доложить о своем прибытии, как положено, но комбат, улыбнувшись, протянул мне руку и сказал:

— Мне звонил начальник штаба полка, так что я в курсе дела. Ты до плена кем был?

— Начальником связи дивизиона, потом командиром роты, — ответил я.

— Ну-ну! — протянул он, — тогда мы с тобой повоюем!

Так состоялось наше первое знакомство с командиром батальона капитаном Ивановым. Темноволосый, с большими карими глазами и улыбчивым лицом, он походил на болгарина. Теперь мне стало ясно, почему у него фамилия произносится не по-русски. Он подтвердил мое предположение. Война его тоже не баловала, несколько раз был ранен, лежал в госпиталях и опять попадал в самое пекло.

Здесь, у комбата я узнал причину необычной тишины. Оказывается, немцы ночью оставили город и отступили к морю. Нам приказано было немедленно начать преследование противника. Комбат познакомил с обстановкой, набросал схему предстоящего движения. Потом выпили за знакомство по сто грамм и я, не дожидаясь провожатого, бегом отправился в свою роту. На душе стало легко и радостно от крепкого рукопожатия командира. Я впервые почувствовал себя полноценным офицером Советской армии.

Не мешкая ни минуты, я собрал весь личный состав. В строю оказалось полсотни солдат. Знакомство было коротким. О себе сказал несколько слов, а про роту я уже был информирован. В нее направляли фронтовиков, осужденных за большие и малые грехи. Роту бросали на самые опасные боевые задания и, естественно, она несла большие потери, командиры менялись чуть ли не каждый день. В день моего прибытия в роте не было ни одного среднего командира. Вернее, один был, разжалованный в рядовые, капитан Анатолий Исаков. Вся его вина заключалась в том, что, будучи командиром пулеметной роты, во время боя в лесном массиве, его придавило верхушкой дерева, срезанного снарядом. Наши, как на грех, в это время отступили, а Исаков не смог без посторонней помощи выбраться из-под ветвей. В пылу боя никто не обратил внимания на его крики о помощи и только подошедшие немецкие солдаты вытащили Анатолия из ловушки.

Так он оказался в плену. А рота, понеся тяжелые потери, сдала важную позицию. Через месяц капитану посчастливилось бежать из неволи. Его судили. В итоге, с учетом прошлых боевых заслуг и ранения, высшую меру наказания заменили отправкой в штрафную роту. О своих фронтовых неудачах бывший капитан рассказывал с присущим ему юмором, судьбу не проклинал, все воспринимая, как должное. Говорил, чуть-чуть заикаясь, без улыбки, делая при этом большие удивленные глаза, как будто спрашивал: «Что тут смешного?» А солдаты хохотали до слез.

Был с ним и такой случай. В боях на Кавказе его ранило в ягодицу. Несколько суток Исаков мучился и не обращался в санбат, надеясь на скорое заживление. И только, когда рана сильно воспалилась, волей-неволей, пришлось вызывать медсестру. Запоздалое лечение дорого ему обошлось. Его чуть не обвинили в злонамеренном членовредительстве. Это могло повлечь за собой большие неприятности, вплоть до трибунала. А дело-то было проще пареной репы. В ту пору молодой, стеснительный лейтенант Исаков был знаком с молоденькой медсестрой медсанбата, влюбился в нее (в дальнейшем, она стала его женой) и, постеснявшись, как он рассказывал, показать ей раненое место, решил заняться самолечением. Только и всего!

Несмотря на то, что Исаков числился рядовым я его называл «товарищ капитан», а когда роту пополнили, назначил своим заместителем. Впоследствии, за взятие крупного немецкого аэродрома на берегу Балтийского моря, весь личный состав роты был реабилитирован, однако звания капитану не восстановили. За эту операцию несколько человек, в том числе Исаков и я получили медали «За боевые заслуги». Для штрафников и эта медаль была кстати. Говорили, что командир и начальник штаба полка, а так же, полковой писарь, за якобы непосредственное руководство этой операцией, были отмечены орденами «Боевого Красного Знамени». Хотя, никакого участия в бою не принимали. А произошло вот что.

Наша дивизия развивала наступление вдоль побережья Балтийского моря. Подвижные ударные группы дивизии, посаженные на броню танков, бронетранспортеров и трофейные мотоциклы, не ввязываясь в бои с отступавшим противником, стремительно двигались на Запад. Наша разведрота, преобразованная из штрафной, находилась на самом острие переднего края.

По сторонам шоссе отступали немецкие роты, батальоны, а мы, не обращая на них никакого внимания, полупьяные, на полной скорости двигались вперед. Немцы не стреляли, по-видимому, поняли бесполезность сопротивления.

До города Рибниц-Дамгартен оставалось рукой подать, когда нашу роту нагнал начальник разведки полка:

— Небольсин! Правее Рибниц-Дамгартен находится крупный немецкий аэродром. Смотри сюда! — майор развернул карту...

— Товарищ майор, извините, — перебил я его, — Это место и аэродром мне знакомы, как свои пять пальцев, я там был в плену.

— Тогда слушай! Нам приказано взять аэродром так, чтобы ни один самолет взлететь не успел. Приказал не кто-нибудь, а сам командующий Рокоссовский. Ясно?

— Ясно, товарищ майор!

— Тогда действуй, младший лейтенант! Я тебя подменять не стану.

На захват аэродрома двинулись две полуроты: одну повел я, другую капитан Исаков. Немцы не ожидали нашего появления. Они настолько были растеряны, что не оказали нам ни малейшего сопротивления. Аэродром и с полсотни самолетов «Хенкельс-111», вместе с экипажами, мы взяли без единого выстрела. Ни одному самолету не удалось взлететь...

Так кончилась моя война.