Часть восьмая.

Беглец

Диверсия

А между тем, воздушные налеты следовали один за другим и с каждым разом становились все страшнее. Это обстоятельство облегчало проведение задуманного, поэтому мы решили больше не ждать. Под видом игры в карты, мы собрались у Ефима в аптеке и провели последнюю репетицию.

Мне отводилась главная роль: проникнуть на завод и вывести из строя самолеты, Андрей обеспечивал мой выход из лагеря и возвращение после операции. Ефим должен был споить лагерную охрану, для чего в санчасти тайно готовилась бражка. Кто-кто, а Ефим в этом деле соображал. И, наконец, Варя была разведчицей и проводником от завода до своего лагеря. Андрей нервничал, часто поглядывая на меня.

— Мне как-то не по себе, — признался он, — боюсь за тебя, Димитрий. На завод пойдешь один, в случае чего, никто тебе не поможет.

— А ты думаешь я не боюсь? Боюсь! — признался я, — но пойду. Все живое, Андрей, перед опасностью испытывает страх, ты это знаешь лучше меня. Это естественно и тут ничего не поделаешь!

— Ты мне зубы не заговаривай и сказки не рассказывай, — улыбнулся Андрей.

— Какие сказки? Страх — это инстинкт самосохранения. Ты не беспокойся, страх пройдет, как только начнем дело.

В конце встречи, молчавший доселе Ефим Бронников, вдруг заговорил:

— Ребята! У меня есть одна задумка, только слушайте серьезно, не смейтесь. Откровенно говоря, я давно вынашиваю идею — рвануть в Русскую Освободительную Армию.

— Это еще зачем? — удивился я.

— Все за тем же, Митя, — загорячился Ефим, — наши воюют, кровь проливают за Родину, а мы тут сидим, худо-бедно живем и в ус не дуем, помогаем немцам воевать против наших.

— Глупости ты порешь, Ефим, — зло усмехнулся Андрей, — чего ты в огонь масло подливаешь или не знаешь, что власовская армия это армия предателей, которая подняла руку на свою Мать-Родину. Это наш позор!

— Не согласен! — Взбеленился Ефим, — не согласен! Власовцы — не предатели, они такие же, как и мы, только немножко посмелее нас. Помяни мое слово, Андрей, власовцы еще покажут себя, врежут немцам и перейдут к своим.

— А свои знаешь, что с ними сделают? Половину расстреляют, половину в лагерях сгноят. По секрету скажу, у меня с Колымой связаны страшные воспоминания. Туда я не хотел бы попасть, уж лучше пулю в лоб!

На этом разговор закончился. Каждый остался при своем.

Итак, в назначенный вечер с нетерпеньем мы ждали воздушной тревоги, которая должна отвлечь внимание охранников завода. Все было готово, в том числе и бражка. Ефим уже угостил стоявшего на посту вахтмана Чеха. Варя вышла к заливу, чтобы встретить меня после операции. Я тоже был готов выйти из лагеря, хотя сильно волновался, ведь, как-никак, шел на большой риск. Предупредил Сашу Истоминского, моего соседа и друга, чтобы о моем отсутствии никому, ни-ни, вернусь — расскажу. Но, как на грех, воздушная тревога не состоялась. Операцию пришлось отложить. Бедная Варюшка! Она всю холодную, промозглую ночь дежурила в поле, ожидая моего появления. А я не пришел.

Прошло какое-то время. Улеглись волнения, исчезли чувства страха и ощущения неотвратимой гибели, а вместо этого появилось раскованное спокойствие. Было решено повторить попытку проникнуть на завод, тем более началась целая серия ночных воздушных тревог.

Теплый августовский день сменился прохладным, звездным вечером. Как по заказу, ближе к полуночи, словно волки, завыли сирены. Мы уже привыкли определять силу воздушного налета по количеству включенных сирен и по продолжительности их завывания. На этот раз налет ожидался большим, ибо вся округа была пронизана душераздирающим, беспрерывным воем близких и дальних сирен. Отключили освещение. Ватман, дежуривший в ту ночь, отпер барачные двери, предупредив пленных, что выход из бараков «ферботен!» — «запрещен!» Затем охранник, прихватив с собой «подарок» от Ефима — котелок с бражкой, спустился в бункер. Андрей не отходил от меня. Вот он легонько коснулся моего плеча и тихо сказал:

— Пора, Митя!

Мы обменялись крепким рукопожатием. Я потянул за леску, пропущенную над рамой заднего окна, вытащил наружный запор и открыл окно. Немного повременив, вылез из окна и лег на землю. Убедившись, что все в порядке, прикрыл ставни и осторожно, пригибаясь, пошел за кухню.

На дворе было темно, хоть глаз коли. А вверху, на фоне темного звездного неба, со стороны Балтийского моря, выплывали все новые и новые волны мигающих огоньков — сигнальных огней американских самолетов. Сирены продолжали истерически выть. Иногда они вдруг замолкали, как бы прислушиваясь к нарастающему гулу моторов, а затем завывали с новой силой.

Колючее ограждение я преодолел легко, так как до этого не один раз в этом же месте проползал в поле воровать картошку. По правде сказать, охрана мало интересовалась лагерной оградой и мы этим пользовались. За кухней нижняя нитка колючей проволоки была ослаблена нашими «саперами». Требовалось лечь на спину, деревянной рогаткой осторожно приподнять нижнюю проволоку и, не торопясь, пропихнуть себя на другую сторону. Я так и сделал.

С минуту полежал на земле, сильно зажмурив глаза, чтобы привыкнуть к темноте, осмотрелся, прислушался и затем решительно двинулся по скошенному полю. На мне был комбинезон и легкие брезентовые тапки, сшитые нашими пленными.

Вскоре я вышел на шоссе, немного постоял и, убедившись в отсутствии движения, пошел напрямик по дороге к лесу. И только километра через два, свернув на знакомое картофельное поле, я стал осторожно пробираться к заводу. А в небе, по-прежнему, надрывались моторы, их тяжелый гул то слабел, то возникал с новой силой. Мигающие огоньки самолетов расходились на юг и запад, а на смену им с моря появлялись новые. Мне они были не страшны, наоборот, я приветствовал их.

Заводскую ограду я тоже изучил, знал почти все ее «болячки». Ограда представляла собой трехметровую кирпичную стену, поверх которой тянулись два ряда колючей проволоки. Сигнализации не было. И все равно, преодолеть такую стену было бы невозможно, если бы не одно обстоятельство. Совсем недалеко от цеха, куда я должен был проникнуть, наши военнопленные, в том числе и я, незадолго до этого укладывали в траншею трубы большого диаметра. Одна труба выходила как раз под кирпичной стеной. Для чего все это делалось я не имел понятия, но точно знал, что трубы еще не соединены и имеют разрывы для установки каких-то задвижек.

Разрыв я отыскал без особого труда. Прилег рядом с трубой, пытаясь собраться с мыслями и успокоиться. Прислушался. С моря доносился глухой шум воды. Где-то недалеко должна ожидать меня Варя. Долго раздумывать было некогда. Семь бед — один ответ! Я просунулся в трубу и пополз. В трубе сильно сквозило. Вылез я уже на территории завода.

Темно, ни зги не видно. Прислушался. Кажется, все спокойно. Только у меня самого тревожно билось сердце, не мог совладать с собой, заставить себя успокоиться. Здесь мне было все знакомо, даже в темноте, на ощупь я знал куда и как идти. У стены цеха, почти прислонившись к ней, стоял подъемник со стрелой и корзиной для маляров, которые обычно раскрашивали стены в зелено-желтые цвета для маскировки.

Я влез на подъемник и по стреле легко добрался до фрамуги окна, заранее зная, что рядом с ней внутри цеха крепились балки мостового крана. Но от фрамуги до балки крана дотянуться в темноте на ощупь было очень и очень непросто. Одно неверное движение и можно легко сорваться вниз с восьмиметровой высоты на бетонный пол. Пришлось рисковать. На мгновение я засветил фонарик, так же мгновенно схватился за крюк и затем, уже в темноте, перелез на балку, обхватив ее ногами и руками. Все обошлось благополучно. Но когда я добрался до кабины крана и собирался спуститься вниз, совершенно неожиданно открылась дверь и в цех вошли люди. Этого я боялся больше всего.

Я прижался к балке и замер, затаив дыхание. Кровь ударила в виски, ладони покрылись холодным потом. Послышалась немецкая речь и яркий луч электрического фонаря скользнул по цеху. И в это же время, ни дать, ни взять, опять завыли сирены. Фонарик погас и было слышно, как кто-то из немцев произнес:

— Раус вег! Выходи живей!

По-видимому, охранники делали обход, тревога вспугнула их и они повернули обратно. А что, если бы увидели меня?

Я спустился вниз, постоял, послушал тишину и быстро забрался в крайний «Хенкельс-111». Потом во второй, третий... и пошло. Руки перестали дрожать, сердце успокоилось и я вновь обрел уверенность, что со мной ничего не случится.

Что я делал? Подсвечивая фонариком, отворачивал пару креплений, приподымал отверткой дюралюминиевую облицовку и кусачками пересекал кабель, ведущий в кабину, к приборам. И так — Все семнадцать «Хенкельсов». Я сильно устал. В возбужденном мозгу шумело, а уши оглохли, словно их придавило подушками. Несколько раз, пока я лазил по самолетам, остервенело надрывались заводские и городские сирены — Воздушная тревога продолжалась. Издалека доносились глухие раскаты грома — бомбили Берлин и Росток.

Тем же путем я благополучно выбрался в поле. Прикрыв с боков фонарик, я на мгновение включил свет и тут же в ответ из темноты мелькнул светлячок и погас. Еще минута и я крепко обнимал Варю. Она вся дрожала...

— Чуешь, як тихо? Тютюн е, але вже нема? — спросила она.

— Почти весь разбросал. А у тебя?

— Ще трохи е. Пишлы?

Я шел позади, рассыпая табачную пыль. У берега остановились. Море было спокойным и лишь тихий плеск воды нарушал тишину. Отбоя еще не было.

Первым делом сбросили обувь, утопили ее и, засучив штанины комбинезонов, пошли босиком по воде в сторону притихшего городка. Дно у берега было покатым и лишь кое-где попадались глубокие места, где можно было искупаться, но их мы обходили — Варя вела уверенно. Окончательно мы вышли на берег в тот момент, когда сирены возвестили отбой воздушной тревоги. Из-под камней извлекли, спрятанную Варей одежду и обувь, переоделись и, взявшись за руки, бегом пересекли поле. По моему расчету, мы шли без отдыха четыре часа. В цивильный украинский лагерь еле доплелись.

В женском бараке тускло горела лампочка. Было тихо. После ночной тревоги все крепко спали. И все же, чтобы не разбудить спящих, мы аккуратно сняли обувь и на цыпочках пробрались к Вариной кровати. Ее соседка сонно приоткрыла глаза, глубоко зевнула и, повернувшись на другой бок, спряталась под одеяло. Меня она знала хорошо, работали в одном цехе. Я чувствовал страшную усталость, хотелось сразу же лечь и заснуть. Варюшка тоже устала, но не единым словом не обмолвилась об этом. Она достала припасенные хлеб, картошку, принесла кружку полуостывшего кипятка и тихо попросила:

— Ешь, Митя. Тебе треба уходить. На дворе светает.

Я все же приткнулся к подушке на полчаса — не было сил, хотелось спать.

На завод я ушел, как цивильный, вместе с украинскими ребятами, а в свой лагерь вернулся с военнопленными из ночной смены. Андрей и Ефим ждали меня с большим нетерпеньем. Отдохнув часа два, я со своей сменой снова ушел на завод.

В перерыв прибегала Варя. Вид у нее был бодрый, как будто ничего не произошло, принесла мне полный кисет махорки, которую приобрела у знакомого поляка. Она знала, что я заядлый курильщик, а с куревом у нас, пленных, было плохо, подбирали где только можно окурки, так называемые бычки и охнарики.

А на заводе в это время был полный переполох. По цехам бегало начальство завода, мастера, прибыли офицеры гестапо. По электроцеху метался беспалый переводчик из цивильного лагеря. Подходил он и ко мне, спрашивал, кто бы мог порезать кабель в самолетах, даже уговаривал:

— Говори, не бойся. Если сообщишь важное, тебя могут освободить из плена. Я никому не скажу, никто знать не будет, что ты сказал.

Конечно, я ничего не мог ему сказать, кроме как: не видел, не слышал. Гестаповцы интересовались почти всеми, кто работал на заводе, в том числе и немцами. Они ежедневно увозили с собой в Рибниц-Дамгартен по пять, десять человек и там допрашивали каждого в отдельности. Нас, военнопленных, допрашивали, но не всех. Меня не вызывали. Варю допрашивали, тоже, как и другим, обещали свободу и возвращение на Украину, если она поможет следствию.

Прошло несколько месяцев прежде чем я мог облегченно вздохнуть — пронесло! Так, семнадцать самолетов, бомбардировщиков «Хенкельс-111» были задержаны на заводе почти на месяц.

Власовец

Вместо отбывшего Студента комендантом нашего рабочего лагеря назначили пожилого рыжего ефрейтора. Он сообщил своему начальству о желании некоторых военнопленных вступить в ряды власовской Русской Освободительной армии. В связи с этим, к нам прибыл старший лейтенант РОА.

Это был молодой, приятной наружности офицер, в хорошо сидевшей на нем немецкой форме с отличиями Русской освободительной армии. Он вошел в наш барак во время вечерней поверки вместе с комендантом и громко поприветствовал нас:

— Здравия желаю, земляки!

Ответа не последовало. Пленные настороженно молчали. Комендант вопросительно смотрел то на пленных, то на офицера, догадываясь о конфликтной ситуации.

— Что случилось? — беспокойно спросил он переводчика.

— Ничего особенного, господин комендант, — Вместо Андрея, по-немецки ответил власовец, — Военнопленные молчат потому, что меня считают предателем.

— Что-о-о? — Взревел комендант, переводя на нас злые глаза, — Да, как вы смеете?

— Господин комендант, успокойтесь. Ничего страшного не произошло. Все будет в порядке. Запирайте барак и ступайте отдыхать. Я остаюсь ночевать с вашими подопечными. Будьте спокойны. Если потребуется Ваша помощь, я позову.

Комендант отдал честь и ушел. Некоторое время в бараке стояла напряженная тишина. Пленные выжидающе молчали, молчал и власовец. Потом, чему-то улыбнувшись, он невозмутимо заговорил:

— Ну, что? Помолчали и, будя, как говорят у нас в деревне. Другого приема я не ожидал. Но, как видите, вас я не боюсь, потому что вам я не враг.

И он стал рассказывать о себе, о Русской Освободительной Армии, о генерале Власове, о положении на советском фронте. Нас поразила его концовка:

— Красная армия наступает по всему фронту. Победа будет за нами!

«Как же мог он так сказать? — подумалось мне, — Не провокация ли?» В конце концов, любопытство взяло свое, посыпались вопросы, на которые старший лейтенант охотно отвечал. Были и колкие вопросы. Один из них задал я:

— Скажите, вы не боитесь, что за измену Родине придется отвечать?

— Боюсь, — признался наш гость, — но давайте смотреть правде в глаза, признаемся перед своей совестью, спокойно порассуждаем вот о чем... Кто из нас больше виноват перед Родиной и виноваты ли вообще вы и мы — Власовцы? Я себя изменником не считаю. В плен я попал под Смоленском. Кто был там, тот знает в каких тяжелых боях мы защищали не столько Смоленск, сколько Москву. Двадцать дней непрерывных боев, чудовищного напряжения испытал на своей шкуре, от моей роты осталось несколько человек.

Старший лейтенант сбросил френч, рубашку. На голом теле виднелись следы тяжелого ранения. Он продолжал:

— Я чуть не сдох в лагерях военнопленных, но, как говорят, выжил всем чертям назло. За все время плена и в РОА я не пошевелил пальцем в пользу врага и не сделал ни единого выстрела. А вы, друзья, гнете спины на немцев. Так или не так? Так! И я вас не виню. На самом деле, все сложнее, чем мы думаем.

Точно так же думал я, думал Ефим и многие пленные. Вчетвером мы сели за столик. В руках у старшего лейтенанта появились и заплясали карты. Видно, парень был на все руки. Вокруг столика толпились военнопленные, все хотели послушать, о чем говорит офицер. Играли в «очко» вчетвером: я, Андрей Панченко, Земляк и власовец. Игра шла на марки для пленных. Одновременно шел разговор о политике, о положении на фронтах, о Русской Освободительной армии и, как всегда, о женщинах. Потом бросили игру и переключились на анекдоты. Спать легли далеко за полночь.

— Ну как? Довольны нашей беседой? — спросил напоследок офицер, — Я, лично, очень!

— Чем же вы довольны, старший лейтенант? — удивился я.

— Больше всего тем, что между вами произносилось слово «товарищ» и оно для меня звучало, как музыка, — пояснил гость, укладываясь на предоставленную ему постель.

За всю войну, за весь плен, это был единственный случай, когда я своими глазами увидел власовца и разговаривал с ним.

На другой день на утреннюю поверку нас построили во дворе лагеря. Старший лейтенант РОА прошелся перед строем в сопровождении коменданта, переводчика и скомандовал:

— Желающие служить в Русской Освободительной армии выйти из строя! Два шага вперед!

Никто не шелохнулся. Все оставались на месте и молчали.

— Значит, желающих нет? Я так и знал. Ну, что же, ауфвидерзеен, как говорят немцы. До следующего свидания!

Мы двинулись на завод, стуча деревянными колодками, а власовец долго глядел нам вслед. Следующего свидания не было — Власовцы у нас больше не появлялись.

НОВЫЙ ГОД

1944 год мы, военнопленные, решили встретить сообща, всей командой. Задумка Андрея отметить Новый год как праздник была поддержана всеми и принята единогласно. Хотелось, чтобы у каждого отлегла от сердца накопившаяся тоска по дому, тоска по нормальной жизни. Для этого в нашей столовой, которая находилась на территории рабочего лагеря, в тщательно замаскированной и утепленной деревянной кадке, вызревала бражка, приготовленная из ворованной сахарной свеклы.

Охранники знали о наших приготовлениях (с ними был особый разговор) и не возражали, ибо тоже рассчитывали повеселиться за наш счет. Комендант, рыжий ефрейтор, прослуживший в нашей команде почти год, тоже не возражал. В начале своей службы он относился к нам неплохо, но в последнее время, по получении извещения о смерти сына на русском фронте, стал неузнаваемым, часто и беспричинно ругал, придирался к каждому пустяку и даже пускал в ход приклад винтовки. Правда, к Новому году немного поостыл, поняв, наконец, что в смерти его сына военнопленные не виноваты. Он разрешил нам встретить Новый год, за что, соответственно, получил котелок бражки и детскую игрушку, сделанную пленными для его внука. Так что обстановка складывалась благоприятно.

Под Новый год с работы нас отпустили раньше обычного. До полуночи оставалось еще много времени.

— Митя, не рвануть ли нам в бурты за картошкой, — предложил Вася Кирпичников, — погода самая подходящая, метель. Да и новый год на носу — Вряд ли, кто будет сторожить в поле.

— Не возражаю. Пошли. Зови еще кого-нибудь, — согласился я.

Воровать картошку я ходил не один раз, так что дорогу в бурты находил и в метель, и в потемках, однако это было очень и очень рискованно.

Вылазка прошла успешно. Впятером мы принесли по котомке на брата, почти целый мешок картофеля. Разделили на всех в бараке, кроме ночников и лагерной прислуги, которые не нуждались в этом. Картошку не варили, а пекли. Для этого ее разрезали на половинки и лепили на каленую железную печку. Половинки быстро становились румяными, поджаристыми, душистыми-душистыми, аж слюнки текли и по мере готовности с треском сами отскакивали от печки.

Рыжий Ленька, часовых дел мастер, которому чуть ли не вся округа приносила часы для ремонта, притащил большой будильник и подвесил высоко посреди барака так, чтобы каждый мог видеть приближение Нового года. Наиболее нетерпеливые околачивались вокруг печки с кружками, то и дело поглядывая то на часы, то на закуток, где Григорий Мелехов готовился к разливу бражки.

— Дядя Гриша! Григорий Пантелеевич! Пора бы начинать. Сначала старый год проводить надобно. Терпение лопнуло, закуску уже жрать начали. Не томи душу, — уговаривали его пленные.

Но Мелехов не торопился, он ждал, когда скажет Андрей.

Впервые за годы неволи мы по-человечески, отметили праздник. Каждому досталась кружка хмельного на два приема. Кое-кто «захорошел», ударился в разговоры, воспоминания о близких, любимых, оставшихся по ту сторону жизни, что была до войны. Большинство же пели песни, пели от всей души. Никто нам не мешал. Тревоги в ту ночь не было.

Спустя два дня мы решили повторить вылазку в поле за картошкой, тем более, что погода и на этот раз благоприятствовала, опять вьюжило. Как и под Новый год, мы, впятером, выбрались из зоны и, убедившись, что вокруг все спокойно, один за другим двинулись в сторону буртов. Встречный ветер с силой бросал в лицо снежные заряды, словно пытался остановить, вернуть обратно.

Не успели мы пройти и полсотни шагов, как впереди послышались выстрелы. Стреляли в поле. Мы повернули назад и через несколько минут были в своем бараке. И только тогда поняли, какая беда подстерегала нас. Мы чуть не попали в засаду. Холод ужаса буквально сковал меня, когда на другой день к нашему лагерю пригнали раздетых, избитых, измученных шестерых парней-белорусов, пойманных на картошке. Они еле-еле стояли на ногах, поддерживая друг друга, не кричали, не просили пощады, словно не верили в свой страшный конец. Их расстреляли у нас на глазах. Прогремел залп и, как подкошенные, ткнулись они в заснеженную чужую землю.

— То же самое ожидает каждого, кто будет схвачен в поле, — пригрозил комендант.

Трупы казненных не убирались до вечера.

Я знал этих ребят хорошо, они часто работали рядом с пленными и на перекурах, иногда, бывали вместе с нами. Жили белорусы, как и мы, плохо. Вечно голодные, так же ходили воровать картошку, и вот... нарвались на засаду. В ту, несчастливую для них, ночь они опередили нас минут на пятнадцать и погибли, а мы остались жить. Видно, так распорядилась судьба.

Григорий Мелехов

В одном из барачных помещений лагеря, рядом с санчастью и аптекой располагалась прачечная с умывальником. Как-то раз в прачечной я оказался рядом с лагерным поваром Мелеховым Григорием Пантелеевичем. Да, да! С Мелеховым Григорием. Он был раздет до пояса и что-то стирал, как и я. Несмотря на свои пятьдесят лет, тело его было крепким и мускулистым.

— Богу веруешь? — спросил я, увидев на шее у него маленький крестик.

— Верю, не верю, а Бога не забываю, в Бога не ругаюсь. Он со мной с пеленок, — ответил Григорий, — это вы, молодежь, безбожники, креста на вас нет!

— Смотри! — я достал из брючного кармашка желтенький крестик, — уральская казачка подарила перед отправкой на фронт, сама мне на шею повесила. А я снял его, как только погрузили в вагоны, боялся, что ребята увидят и засмеют.

— Теперь бояться нечего. Здесь все беспартийные, даже комсомольцев нет, — сказал Мелехов с едва уловимой насмешкой, — ты, я думаю, тоже не комсомолец?

— Был комсомольцем, — ответил я, — Ну и что?

Он весело рассмеялся, а потом внезапно наклонился ко мне и прошептал:

— Митя! Заходи, как-нибудь, в мой закуток, посидим, баланду потравим, А? Зайдешь?

Мне и самому давно хотелось поближе познакомиться с дядей Гришей, как его многие величали. Во-первых, привлекала его должность, он, все-таки, был поваром. А на нашей кухне повар и его прислужники, хоть с жиру и не бесились, но и голодными не бывали, так как в их обязанность, кроме всего, входила доставка продуктов питания с немецкой столовой для солдат охраны. Там, конечно, можно было и подкалымить. Во-вторых, меня заинтересовала его «шолоховская» фамилия — Мелехов, да и не только фамилия, его звали-то Григорий Пантелеевич, точь в точь, как Григория из «Тихого Дона». И это не все! Мужественное, смугловатое лицо с орлиным носом — Вылитый Григорий Мелехов, герой знаменитой книги Шолохова! Спустя два или три дня после нашего разговора Мелехов пригласил меня зайти к нему после вечерней поверки:

— Забирай своих друзей Сашку, Ивана и айда ко мне, в мой «кубрик». Я буду ждать.

Кубриком он называл свое место в бараке, другими словами, кровать с тумбочкой, где он спал и хранил свое нехитрое имущество.

Вечер удался на славу. Мелехов угостил нас бражкой. Я и раньше догадывался, что на кухне и в аптеке иногда затирали бражку из ворованной сахарной свеклы. Охрана знала об этом, но молчала и даже способствовала этому, поскольку тоже любила выпить...

Итак, в кубрике мы выпили бражки, закусили супом и картошкой. Это было очень кстати. На душе сразу стало тепло и весело. Закурили. Понемногу разговорились:

— Нет, нет. В «Тихом Доне» написано не обо мне, — загадочно улыбаясь, сказал дядя Гриша, — да, я казак, родом из станицы Вешенской, но не с хутора Татарского, никакой Аксиньи у меня не было. Григорий из «Тихого Дона» просто мой однофамилец и тезка.

— Так ты же на лицо схож, Григорий Пантелеевич, — наседал я.

— Э-э-э! Митя, на лицо? Да у нас почти у каждого казака нос с горбинкой, может и правда, чуток примешалась турецкая кровь. Ты лучше расскажи что-нибудь из «Тихого Дона», а мы послушаем. Сашка с Иваном, небось, совсем не читали Шолохова.

Рассказчик я был не очень сильный, но меня слушали с большим вниманием несколько вечеров подряд. Кубрик Мелехова заполнялся до отказа, желающих послушать оказалось больше, чем я думал. После всего этого у меня с дядей Гришей завязалась дружба, но все равно, для меня он оставался человеком-загадкой.

Как-то, я застал его в глубокой задумчивости, он сидел молча на постели и, не моргая, смотрел в одну точку. Потом, будто очнувшись, приподнял голову и сказал:

— Тебе не приходилось слышать песню, в которой есть такие слова: «Всё равно любимая отцветет черёмуха...»

— Приходилось, Григорий Пантелеевич, приходилось. На фронте мой друг, Володя Швец, пел эту песню. Погиб он. Хочешь спою, только всю не помню. И я ему спел два или три куплета:

— Вот это песня! За душу берет. Кто ее написал? — спросил он.

— Не знаю. Может, Есенин, может, кто другой. За истинный текст песни не ручаюсь. Что слышал, то и спел, Григорий Пантелеевич. А почему ты вспомнил эту песню?

— Да, так. Что-то тоска одолела, Митя. Я уже старик, а жизни настоящей не видел. Свою молодость, как в песне поется, промотал без поры, без времени. Она просто растворилась в никому не нужной, прошлой войне. Говорят, что в жизни всякое бывает и хорошее, и плохое, что человеческой памяти свойственно забывать плохое. Я слишком мало видел хорошего, может, рад бы забыть плохое, да не могу. Твоей молодости я тоже не завидую, твоя весна больше походит на осень. Однако, ты не того, не расстраивайся. Война кончится, авось, все изменится. Ты заходи ко мне, заходи. Не будем больше бередить душу.

С тех пор, мой сосед и друг Саша Истоминский частенько не давал мне покоя, просил рассказывать еще и еще что-нибудь из книг. И я уступал ему. В свободное время, обычно по вечерам, он часами слушал мои рассказы о прочитанных книгах: «Как закалялась сталь», «Робинзон Крузо», «Всадник без головы» и других. Рядом с нами располагался Иван Кравчук. Я спрашивал его, не мешаем ли мы ему спать.

— Ни в коем случае, — отвечал Иван, — наоборот, под твою музыку, Митя, я крепко сплю.

С Иваном я был знаком давно, с самого начала нашего пребывания в рабочем лагере. Но дружба завязалась позднее, когда он поселился рядом со мной и Сашей. Работал Кравчук в транспортном цехе в ночную смену, часто имел дело с разгрузкой овощей для немецкой кухни. Иногда он имел возможность украсть что-нибудь: капусту, морковку, картошку, правда, в небольшом количестве и принести в лагерь. Иван сам предложил нам с Сашей столоваться вместе с ним. С тех пор наша компания из трех человек стала жить одной семьей. Все, что доставали, делили поровну на троих. Иван Кравчук, рассказывая о себе, горько шутил:

— Я, как-никак, воевал. Прибыл на заставу за два дня до начала войны. Стрелять из винтовки и бросать гранаты учился прямо в бою. Полдня воевал, а потом застава погибла, раненых забрали немцы. Меня ранило — пуля попала в ногу. Так я угодил в плен.

Об Иване Кравчуке я вспоминаю с большой теплотой и глубокой благодарностью за его доброжелательность и преданность дружбе. Приятный и улыбчивый, он был человеком общительным, с развитым чувством юмора. Как-то Иван рассказал забавный случай:

— Работал я в команде у пана. Поначалу, чуть что — немец зовет: «Иван!» Я бегу. Приказывает: принеси то-то. Я несу. Проходит немного времени — опять кричит: «Иван! Принеси то-то»!. И так все время: Иван, да Иван! Просто загонял! А потом непонимающе посмотрел на меня и спрашивает у переводчика: «Почему один Иван работает, а другие Иваны сидят?» Пришлось объяснять немцу, что Иван-то в команде один, а те, которые сидят — не Иваны. У них другие имена. Это все равно, что русские всех немцев называют «фрицами». Немец рассмеялся. Ему — смех, а мне грех!

До войны Кравчук жил в Ташкенте, работал в пожарной охране. Как и Саша Истоминский, за месяц до начала войны был призван в Красную армию.

Беглец

Лето 1944 года... Ни дня без воздушных тревог. Бомбардировки немецких городов с каждым разом становились все сильней и сильней. Особенно доставалось Ростоку, который находился в двадцати пяти километрах от нашего лагеря. Сотни бомб разом срывались вниз с воздушных крепостей, накрывая «коврами» все, что оказывалось под ними.

После сильного налета американских самолетов мы, русские военнопленные, несколько дней подряд работали в этом городе по расчистке искалеченных улиц, разбирали рухнувшие дома, под обломками которых находили погибших людей, а иногда и живых, заживо погребенных в завалах. Работали не только мы. Недалеко от нас с лопатами, кирками, носилками и тачками трудились немцы, поляки, французы и острабочие.

Тот памятный день выдался на редкость благодатным: теплый, душистый, безоблачный. Только что вытащили, чудом уцелевшего, старика-немца, обезумевшего от страха и боли. По лицу его текли алые струйки крови, весь он сотрясался от рыданья, идти не мог — несли на руках.

Из-под выброшенной взрывом кафельной плиты извлекли тело мертвой девушки. Она лежала вверх лицом с раскрытыми глазами и, казалось, смотрела куда-то в небо, не замечая нас. На белокурых волосах, на кофточке, в уголках губ запеклась рыжая кровь.

Мы привыкли глядеть смерти в лицо и все же было жутковато видеть обезображенные, раздавленные тела погибших людей среди обломков и глыб.

Охранник объявил перекур и мы, побросав инструмент, уселись в тенечке деревьев, возле развалин дома. Закурили.

— Война, она, конечно, для всех война, — философски изрек Петр Червонный, — ты как, Федя, кумекаешь, правы американцы, что без разбору «коврами» бомбят город? Гибнут дети, женщины, старики.

Федя Иванов, сидевший рядом со мной на куче битого кирпича, пожал плечами и ответил:

— Лихоманка их знает! Американцев не одобряю. Война, она и есть война. И всегда невинные люди гибли. За войну надо к стенке ставить тех, кому она понадобилась, — и, обратившись ко мне, спросил, — Правильно я говорю, Митя?

Время близилось к обеду, когда вдруг разом завыли сирены, возвещая воздушный налет.

— Ахтунг! Ахтунг! Внимание! Внимание! Флигалярм! Флигалярм! Воздушная тревога! Воздушная тревога! — Вещали мощные громкоговорители.

Наш охранник, бледный, как смерть, бегал вокруг пленных и испуганным голосом торопил:

— Скорей, скорей! Бросай инструмент, потом соберем. Марш, марш в укрытие! За мной! — и первым, озираясь по сторонам, быстро зашагал через улицу, усыпанную битым кирпичом и камнем. Побросав лопаты и кирки, мы тоже поспешили за ним, с тревогой поглядывая на голубое безоблачное небо. Улица кишела людьми. Мимо, подымая пыль, быстро проехали две автомашины с острабочими.

— Митя! Ми-тень-ка! — услышал я знакомый голос и тут же увидел Варю. Грузовики рванули вправо и скрылись за поворотом.

— Наших девчат повезли, видно, где-то рядом работали, — сказал, шедший рядом со мной, Пашка Егоров и спросил, — Варюшку узнал?

— Конечно узнал, — ответил я, — Отчаянная дивчина, могла и на ходу выпрыгнуть.

Сирены продолжали выть, нагоняя страх на все живое. Через переулок мы почти бегом вышли к железнодорожным путям, вдоль которых тянулись свежевырытые траншеи, прикрытые сверху деревянными щитами. Но вот рев сирен оборвался. Послышался нарастающий гул моторов. Он нисходил с неба и, казалось, с каждой секундой сильней и сильней прижимал нас к земле.

— Темпу! Темпу! — кричал охранник, загоняя нас в траншеи. Кроме пленных, в укрытие лезли все, кого тревога застала поблизости. Стало тесно. Наконец, все притихли, установилась какая-то особая тишина.

Минуты ожидания ужасного взрыва длились невероятно долго. И когда стало казаться, что самолеты уже пролетели, мощные взрывы десятков, а может быть, сотен бомб с треском разорвали и покачнули землю. Взрывная волна снесла перекрытия, в траншею ворвался тяжелый едкий дым. Мы лежали на дне, прижавшись друг к другу, ожидая следующего удара. Новый ужаснейший взрыв потряс так, будто раскололся весь мир. Рухнули последние перекрытия, обрушившись на нас обломками, землей и песком. Кто-то пронзительно закричал:

— Спасайтесь!

Отчаянный страх заставил меня сжаться до предела. Глянув вверх, я увидел в прогалинах дыма кусок голубого неба и бегущих людей. Еще секунда и я, не выдержав напряжения, рванулся наверх. Вокруг стоял дым, горели дома, с треском рушились какие-то строения. Мимо меня, перегоняя друг друга, бежали охваченные ужасом люди: пленные, гражданские, военные, взрослые и дети. Я тоже бросился бежать, не зная куда и зачем. Около горящего дома свернул в окутанный дымом переулок. Навстречу выскочило много людей, я развернулся и побежал обратно. Потерял ориентировку. Наших не было видно. Забежал во двор. Рядом с разбитым домом заметил полузаваленный котлован с водой, из бетонных колец которого выступали металлические скобы. Не раздумывая, я опустился по пояс в воду, пристегнулся брючным поясом за скобу и стал ждать. Бежать, не зная куда, было бесполезно. Однако, бомбить больше не стали. Прозвучал отбой, гул самолетов стих.

Я вылез из воды и стал соображать, куда податься, где искать своих ребят. Постепенно на улице стали появляться полицейские, солдаты, гражданские с кирками и лопатами, проехало несколько санитарных машин. На меня никто не обращал внимания. Мне некуда было деваться и незачем прятаться. Я, обходя завалы, прошел в одну сторону по большой исковерканной улице, затем обратно — своих не встретил. Попытался найти траншеи, в которые вахтман загонял нас перед бомбёжкой — как сквозь землю провалились! Нет и все. Не могу найти. Потерял. Я спросил какого-то немца — тот пожал плечами, спросил другого — нарвался на грубую брань, лишь третий указал мне в сторону железной дороги, около которой были вырыты траншеи.

Перебираясь через груды развалин, я случайно наткнулся на какого-то человека. Он лежал вниз лицом и судорожно скреб руками по битому кирпичу. Весь затылок его закрывала большая темно-коричневая масса запекшейся крови, из-под которой стекали алые струйки. Рядом валялась фуражка. По-моему, он был еще жив. Я наклонился, чтобы поближе рассмотреть несчастного и оказать ему посильную помощь, как вдруг услышал над собой истерический крик:

— Что ты делаешь русская свинья?

Не успел даже обернуться, как на меня сзади набросился немец, сбил наземь и стал душить, судорожно вцепившись пальцами в шею. Я ничего не мог с ним поделать, сил не хватало, чтобы разжать смертельный захват и сбросить с себя нападавшего. Острая боль пронзила горло, я задыхался, я не мог даже кричать. В этот момент под руку мне попал обломок кирпича. Собрав последние силы, почти теряя сознание, я ударил немца этим обломком сбоку по голове. Потом еще,...еще. Противник разжал пальцы, страшно замычал и сполз набок. Я поднялся на колени, огляделся и, убедившись, что никого нет, еще раз ударил его кирпичом по затылку. Потом встал и, как пьяный, не помня себя, бросился прочь.

До следующего дня я прятался в перевернутом мусорном ящике среди развалин разбитого квартала. Слышал шаги и голоса проходивших людей и все мне казалось, что ищут меня. Я лежал ни жив, ни мертв, боясь вылезти из своей «берлоги». Лишь утром, когда город начал приводить себя в порядок и население высыпало на улицу, мне стало ясно, что надо выбираться восвояси.

Среди брошенных вещей я подобрал и надел мужской пиджак, ботинки, фуражку. Чтобы вызывать меньше подозрений, взял в руки ведро и лопату. Встречных людей было много, но никто на меня не обращал никакого внимания — Все занимались своими делами. Больше всего, я опасался встречи с полицией, но, Бог миловал! А над Ростоком стояло дымное марево, что-то догорало.

Я вышел на восточную окраину. Хотел спуститься в овраг, но там оказалось полным-полно людей с узлами, чемоданами, тележками — жители прятались в нем, опасаясь бомбежки. Недолго думая, свернул в сторону и пошел напрямик через поле. Оставаться в Ростоке и искать своих пленных я не мог — после пережитого мне было страшно. Бежать я не собирался — бесполезно. Единственное, чего хотел, так это быстрее добраться до своего лагеря, который от Ростока был всего в двадцати — двадцати пяти километрах.

Я уходил все дальше и дальше от города, где пережил один из самых драматических дней своей жизни. Не было сил успокоить все еще бешено стучавшее сердце. Острая боль резала горло — проклятый немец вчера чуть не задушил меня своими ручищами, он, наверняка, подумал, что это я убил того человека. А я не убивал, я только хотел помочь раненому. Но разве докажешь!

Я шел, как мне казалось, прямо на восток, в сторону города Рибниц-Дамгартен, ориентируясь по солнцу. Утро намечалось чудесное, солнечное, а на душе у меня было очень плохо, тревожно и пасмурно. Иногда я оборачивался, смотрел на Росток, пристально вглядываясь в город, где гуляла моя смерть, случайно потерявшая меня среди развалин и едкого дыма, словно хотел еще раз увидеть вчерашний день и убедиться, что это не сон, а настоящая горькая правда.

Вскоре я вышел на развилку дорог, где стоял дорожный указатель. Выждал, когда проедет очередной транспорт, подошел к столбу и прочитал названия пунктов на немецком языке. Города Рибниц-Дамгартен на стрелках не было указано.

С обеих сторон шоссе росли яблони, усыпанные красными полусозревшими яблоками. Я подошел и поднял одно из них с земли. Оно было твердое-твердое. Соблазн был велик: забраться на дерево и нарвать или натрясти яблок. Но сделать это незамеченным было не так-то просто: на шоссе то и дело выскакивали из-за крутого подъема автомашины. Хотя они проезжали мимо, не останавливаясь, но, кто их знает, могли и притормозить. А встреча с полицейским летучим патрулем и вовсе была нежелательна. Во всяком случае дорога для меня представляла большую опасность и двигаться по ней в открытую было боязно.

Прихватив с земли несколько яблок, я по тропе опустился в овражек и, пройдя шагов пятьдесят, присел у ручейка. Надо было отдохнуть, привести себя в порядок, еще раз прикинуть, куда идти дальше. Немного посидел. Огляделся. Напился из ручья, умылся. Пока вокруг царило полное спокойствие. Сбросил с плеч чужой пиджак, хотел его выкинуть, но потом раздумал — еще успею, авось, пригодится. В кармане пиджака оказалось несколько окурков — его хозяин, видно по всему, был небогатым немцем. Не торопясь, свернул цигарку и уже собирался высечь огонь, как вдруг услышал за спиной тяжелые, неторопливые шаги.

Я лег на землю, прикрылся кустиком и затих. Нельзя сказать, чтобы сердце ушло в пятки, но холодок пробежал по всему телу. Бежать не было никакого смысла, сопротивляться — тем более. Мимо меня, совсем рядом, прошел человек. Приподняв голову, я увидел удалявшегося старика. В правой руке у него была палка, в левой большая корзина. Когда он скрылся из виду я перебрался в другое место, подальше от тропинки. Забрался в густую, жгучую крапиву, росшую там в изобилии. Вытряхнул из карманов ржаные колосья, растер на ладонях, провеял и с большим аппетитом съел целую пригоршню сладковатых, неспелых зерен. Ведь, как-никак, последний черпак баланды я получил сутки тому назад.

Потом, не спеша, перекурил, щелчком выбросил малюсенький окурок в ручей и крепко заснул на расстеленном пиджаке.

Проснулся, когда солнце стояло в зените и здорово припекало. Что делать? Как и куда идти? Прямиком по неубранному полю нельзя, со стороны сразу же заметят необычного ходока, да и много ли пройдёшь по бездорожью. Идти лесом? Заплутаешь. Значит двигаться надо по дороге, от нее никуда не денешься, лоб в лоб со своими врагами. Ну, а если задержат, скажу, что иду в лагерь, так как оно и есть на самом деле.

Понемногу вернулась уверенность. Ободренный своими рассуждениями, я вышел на шоссе и пошел по дороге. Вначале немного трусил, затем, осмелев, даже хотел остановить автомашину, чтобы подвезли. Но голосовать не пришлось, впереди я заметил скопление машин. «Что-то стряслось» — мелькнуло в голове. Пришлось свернуть в сторону. Через полчаса колонна автомашин тронулась, лишь одна, с мигалкой, все еще оставалась на месте. Я лежал в ложбинке и ждал. Наконец, полицейская машина развернулась и помчалась в сторону Ростока. Очевидно, проводился досмотр транспорта, что часто случалось на дорогах Германии.

Сколько километров я прошел в тот день трудно сказать, но к вечеру Рибниц-Дамгартен так и не появился. Заночевать пришлось в ближайшей рощице. Умаявшись за день, я быстро заснул, однако сон был неспокойным — ночь была прохладной, зябкой.

Едва забрезжило, я снова двинулся в путь. Дорога пустовала, вокруг было тихо и спокойно. Пиджак и кепку оставил в кустах. Минут через тридцать ходьбы послышался шум мотора и на пологом спуске шоссе показалась автомашина. Когда до нее оставалось шагов сто, я поднял руку. Подъехав, грузовичок остановился. В кабине сидели двое. Водитель открыл дверцу и удивленно вылупил глаза:

— Ты в-в — Военнопленный? Чего ты хочешь? — спросил он, заикаясь. Я объяснил, как мог, по-немецки:

— Да, я — русский военнопленный. Не могу найти дорогу на Рибниц-Дамгартен, где я работаю на заводе Бахмана. Там мой лагерь. Прошу показать дорогу.

Тем временем, из кабины вылез второй немец. Он подошел ко мне, оглядел с ног до головы и, усмехнувшись, сказал:

— Тебя мы обязаны сдать в полицию. За беглецов дают марки.

— Хорошо, — согласился я, — Везите в полицию, — и зло добавил, — я не беглец, поэтому полиции не боюсь. Я ищу свою команду.

— Ладно, Иван, — согласился немец, — я покажу тебе дорогу. Иди сюда. Смотри. Видишь деревню? Рядом с ней идет шоссе на Рибниц-Дамгартен. Понял? До Рибниц-Дамгартен километров пятнадцать.

— Спасибо! — поблагодарил я. Машина понеслась в сторону Ростока, а я, свернув на булыжную мостовую, отправился к деревне. Но до деревни не дошел, меня остановил доносившийся злобный лай собак. Нет, лаяли они не на меня, так как деревня находилась еще на приличном расстоянии, однако, подходить близко к домам я поостерегся. С немецкими овчарками шутки плохи! Разорвут. Конечно, они должны быть на привязи, но как знать. Что делать? Пришлось чуть ли не ползком пробираться вокруг просыпающейся деревни.

Совсем близко от меня по полевой дороге прошли люди с вилами, громко разговаривая между собой, вслед за ними проехал трактор с тележкой.

Перейдя дорогу, я в скором времени вновь оказался перед булыжной дорогой, обсаженной фруктовыми деревьями. Убедившись, что дорога пустынна, я уверенно зашагал по ней, надеясь скоро увидеть Рибниц-Дамгартен. К восходу солнца было пройдено порядочное расстояние. На дороге стали появляться автомашины, пароконные повозки, велосипедисты, которые, не останавливаясь, проезжали мимо. Все шло благополучно. Однако, когда до Рибниц-Дамгартен, по моим расчетам, оставалось не более пяти-шести километров, я решил не испытывать судьбу, а сделать привал до вечера, где-нибудь в стороне от дороги, чтобы отдохнуть и двинуться дальше.

Я и не подозревал, что дорога уводила меня в сторону от Рибниц-Дамгартен.

Катрин

Во второй половине дня нахмурилось небо, блеснула молния, громыхнул гром и полил дождь, настоящий ливень. Он застал меня посреди ржаного поля, где я решил отдохнуть в ожидании вечера. В считанные секунды одежда промокла насквозь, а спрятаться от дождя было некуда. Стало зябко. Но вот дождь перестал, выглянуло солнце и теплые лучи сразу же обсушили мою стриженую голову.

Я уже собирался встать, чтобы перейти на место посуше, как вдруг услышал легкие шаги. Кто-то шел рядом по тропинке. Я плотнее прижался к земле и замер. Когда шаги стали удаляться, чуть-чуть приподнялся, чтобы разглядеть, кто прошел. И тут произошло невероятное: человек резко обернулся и наши взгляды встретились. Человек сбросил ружье с плеча и звонким, высоким, совсем не мужским голосом спросил:

— Вы что здесь делаете?

Передо мной стояла молоденькая девушка, одетая в охотничий костюм. Я поднялся во весь рост и вышел на дорожку.

— Стойте! — приказала она, — иначе буду стрелять!

— Девушка, не надо стрелять. У меня нет оружия. Я не бандит. Я русский военнопленный. Иду из Ростока в Рибниц-Дамгартен, в свой рабочий лагерь. В Ростоке нас разбомбили американцы.

— А почему вы прячетесь и топчете рожь? — сердито, но спокойно спросила она.

— За рожь простите, очень хотел есть, — я разжал кулак и показал на ладони ржаные зерна.

Не опуская ружья, незнакомка подошла поближе и стала с любопытством рассматривать меня. На лице у нее не было и тени испуга, как будто бы ей уже приходилось встречать таких людей, как я.

— Любопытно! — сказала она, забрасывая ружье за спину, — Впервые вижу русского солдата.

— Девушка, покажите мне дорогу на Рибниц-Дамгартен, — попросил я, — мне надо возвратиться в свою команду. Всю жизнь вас буду помнить!

Она вопросительно взглянула на меня и задумалась. Несколько минут мы стояли молча. Незнакомка посмотрела по сторонам, потом перевела на меня быстрый пронзительный взгляд и сказала:

— Ждите меня здесь. Я скоро вернусь. Понятно? — и, круто повернувшись, быстро пошла по тропинке.

Я стоял, как ошарашенный, и смотрел ей вслед, пытаясь понять, что она задумала.

Первая мысль, пришедшая мне в голову, была: «Бежать!» Однако эту мысль пришлось отогнать. Далеко ли я уйду? Девушка может скоро вернуться с подмогой, собаками и мне «капут». Или просто сообщит в полицию, которая перекроет все пути-дороги и... все равно поймают, да еще излупят. Нет! Бежать — не выход. Надо ждать. Пусть будет, что будет!

Я вернулся на прежнее место, в рожь, нарвал пару снопиков, постелил под себя и стал ждать. Уж очень медленно тянулось время. Болела шея, сухой кашель обжигал горло. Иногда я приподнимался и выглядывал изо ржи в надежде увидеть свою незнакомку.

Наконец, вдалеке на дорожке появился велосипедист, который двигался в мою сторону. На всякий случай пришлось поплотней прижаться к земле и притихнуть. Я услышал, как велосипедист спешился и положил машину на землю.

— Рус! Рус! Иван! Раус вег! Выходи живей! — позвал меня знакомый голос незнакомки.

Я поднялся из своего укрытия и вышел ей навстречу. Теперь она была без ружья и в другом наряде, в скромном, простом, совсем, как наша русская девушка. И, что особенно меня удивило: вместо шляпы на ее голове красовался цветастый платочек, завязанный узелком на подбородке. Она подошла ко мне, как к старому знакомому, смерила пристальным, изучающим взглядом и протянула корзиночку, прикрытую сверху полотенцем.

— вам надо поесть. Потом поговорим.

— Вы не боитесь так близко подходить ко мне? — поинтересовался я.

— Нет. Не боюсь, — ответила она, улыбнувшись уголками губ, — Вы не страшны.

Я присел на корточки, тут же, у стежки, расстелил полотенце, выложил бутерброды и термос с горячим кофе. Старался есть медленней, но, все равно, бутерброды исчезали быстро. Я, действительно, был очень голоден. Девушка стояла неподвижно и, как мне казалось, внимательно следила за мной.

Покончив с едой и выпив кофе, я хотел встать, но вдруг голова закружилась, я покачнулся и чуть не упал.

— Что с вами? вам плохо? — испуганно спросила она, присаживаясь рядом и заглядывая мне в глаза.

— Нет, нет. Сейчас пройдёт. Это бывает. С голодухи голова закружилась, — я руками изобразил круговые движения вокруг головы. Через минуту головокружение прошло, — Ну, вот все прошло. Спасибо Вам. вы мне очень и очень помогли!

— Как вас зовут? — спросила она.

— Димитрий, — ответил я. И тоже спросил:

— А ваше имя?

— Меня зовут Катрин, — представилась незнакомка.

— Катрин? Первый раз слышу такое имя, хотя у русских женщин есть похожее имя — Катерина, Катя. Возможно это одно и тоже имя? Как, например, у немцев — Луиза, у русских — Лиза, — сказал я и невольно вспомнил Луизу, жену молодого управляющего имением Фельдберг.

Мы стояли рядом, молча, разглядывая друг друга. На вид ей можно было дать лет двадцать. Светловолосая, с красивыми чертами лица и большими серо-голубыми глазами. Откровенно говоря, в то время мне все девушки казались красивыми.

— Какая странная встреча, не правда ли? — заговорила Катрин.

— Да, я тоже не ожидал, — согласился я, — Встреча опасная, если увидят — будет плохо.

— Не увидят, — почему-то уверенно сказала она, поднимая с земли велосипед. И все же, я умоляюще попросил:

— Катрин, очень, очень прошу тебя, покажи мне дорогу на Рибниц-Дамгартен. Я хочу уйти.

— Нет! — категорически заявила она, — сегодня ты останешься здесь до вечера, а как стемнеет, пойдешь по этой тропе и, не доходя ограды, подождешь меня в поле. Там тебя я встречу. Ферштейн? А потом, — добавила, — я выполню твою просьбу.

Я хотел было возразить, но Катрин, не дав мне промолвить и слова, резко запротестовала:

— Нет, нет, нет! Поверь мне, я здесь хозяйка, мне лучше знать, как поступить.

Вот так мы с ней перешли на «ты». Она легко села на велосипед и покатила в усадьбу.

На душе было скверно, потому что я знал, чем такие истории оборачивались для военнопленных. Что она задумала? Какая она хозяйка? Девчонка, да и только! Но с другой стороны, она наверняка знает, что происходит вокруг. И если я не попал в лапы полиции, так мне просто повезло. И все же, все же...непонятно было, как могла девушка, немка, вдруг, ни с того, ни с сего, проявить удивительное внимание ко мне, беглому русскому военнопленному. Что это? Издержки романтики или легкомысленный каприз избалованной девчонки?

Между тем, с запада опять подкрадывалась черно-синяя туча, которая краешком покрапала на землю, раза три-четыре громыхнула и отвалила в сторону.

Ближе к вечеру я стал осторожно продвигаться в ту сторону, куда указала девушка. Сумерки постепенно сгущались. По краям неба, нет-нет, вспыхивали далекие молнии, высвечивая черно-лиловые тучи. Впереди, за оградой возвышались неясные очертания каких-то строений, справа, в стороне слышался отдаленный разговор людей, лениво лаяли собаки. Ни единого огонька! Долго ждать не пришлось, скоро я увидел Катрин.

— Идем! — сказала она и потянула меня за рукав. Мы прошли через узкую калитку. Она впереди, я за ней. У самой стены повернули налево и вскоре очутились под навесом большого сарая. Пахло свежим душистым сеном. В сарае было темно. Катрин взяла меня за руку и подвела к лестнице.

— Осторожно! — тихо предупредила она, — Поднимайся за мной, не бойся.

«Теперь чего бояться, бойся — не бойся, а дело сделано, назад хода нет, влип по самые завязки», — подумал я и на ощупь полез по ступенькам лестницы. Подсвечивая фонариком, Катрин повела меня по узкому коридорчику, обложенному с обеих сторон сеном, к чердачному окну, завешенному тяжелой шторой.

— Это твоя комната, — пошутила она, — я сюда не разрешаю никому заходить, здесь мое место отдыха. Я люблю уединяться, мечтать, дышать прекрасным воздухом с ароматом свежего лесного сена. Здесь есть одеяло, подушка и кое-что покушать. Фонарик тоже есть. Спокойной ночи. Ауфвидерзеен!

Она подалась к выходу, но я, ненароком в тесном проходе, перекрыл ей дорогу. Мы оказались настолько близко друг к другу, что ее грудь на секунду коснулась моей. Меня словно током ударило и обожгло... Катрин еще раз сказала:

— Гутен нахт! — и исчезла. А я все еще чувствовал ее прикосновение и долго не мог заснуть, невольно слушая стук собственного, мятежного сердца. Очень хотелось курить, но вокруг лежало сухое сено...

На другой день, несмотря на все мои просьбы освободить меня из «плена», Катрин, мило улыбнувшись, попросила:

— Не торопись, Димитрий. Все будет хорошо. Не беспокойся. Тебе надо поправить здоровье.

Я очень плохо говорил по-немецки, но понимал почти все, что говорила девушка. Она продолжала:

— Я попробую тебе объяснить, думаю, что ты поймешь. Полиция оповестила, что пленные бандиты, убежавшие во время бомбежки из лагеря Пенемюнде, появились в наших краях. Полиция и полевая жандармерия прочесывают местность и контролируют дороги. Тебе надо немного переждать. Я очень удивлена, как ты сумел пройти незамеченным так далеко от Ростока.

— Почему незамеченным? Ты же заметила, — пошутил я.

— Я не полиция, Димитрий. Мне будет очень жаль, если тебя схватят, — ответила Катрин.

— Почему? — поинтересовался я.

— Потому что есть еще одна причина, — продолжала Катрин, — самая главная. Мой отец в прошлую войну был в плену во Франции. Потом он совершил побег. Его могли поймать и расстрелять. Но на его пути случайно встретилась девушка, которая помогла беглецу скрыться и пережить опасное время. Эта девушка потом стала моей мамой.

— Твоя мама француженка? — удивился я.

— Нет. Она немка. Но в ту пору жила на севере Франции, — немного помолчав, Катрин меня буквально ошарашила, — Мама знает, что я поступила так же, как и она. Я ей все рассказала.

— Зачем? — Вырвалось у меня.

— Затем, чтобы мама знала и была уверена, что ее дочь тоже может помочь человеку в беде.

И это была правда. В ее глазах то и дело вспыхивали озорные огоньки. Она гордилась, что повторила опасный, но благородный поступок своей матери. Поступок рискованный, но очень романтичный.

— Катрин, твоя мама вышла замуж за беглого пленного, твоего будущего отца. Так я понял?

— Да, да. Правильно, — кивнула она головой.

Я заглянул в ее глаза и спросил:

— А ты за меня пойдешь замуж?

— Нет! — резко ответила она, — у меня есть жених, он на фронте. Правда писем нет давно, но, как бы то ни было, я буду его ждать.

Разговор в этот день затянулся надолго, почти до вечера. Моя спасительница о многом расспрашивала меня. Я отвечал, иногда донельзя коверкая немецкие слова, вызывая у нее добрую детскую улыбку. Катрин сидела, поджав под себя ноги и внимательно слушала.

Прошло несколько дней. Несмотря на все хорошее, приходилось терпеть и кое-какие неудобства. Самым существенным из них было отсутствие туалета. Только ночью имелась возможность сходить в кусты, оправиться и замаскировать свое «произведение». Однако, Катрин скоро догадалась и эта проблема была решена. С курением было сложнее. Я мог бы попросить сигареты или табак у Катрин, но вокруг лежало сухое сено. Пришлось отказаться от курева.

Когда я оставался один, сам с собою, время шло непозволительно медленно, в голове возникали невеселые мысли и, чтобы как-то убить, сократить время, я стал больше спать и заниматься физическими упражнениями лежа, сидя, стоя на коленях. Занимался много и настойчиво, тем более, что кормили меня от всей души. В полный рост заниматься гимнастикой не позволяло низкое перекрытие моего убежища.

Но вот, однажды, Катрин принесла длинный плащ, сапоги и шляпу.

— Сегодня меняем «квартиру», — радостно сообщила она и вдруг, в первый раз, рывком обняла меня и отпустила.

— Так можно влюбиться, — шутя, предупредил я.

— Скоро расстанемся, а я только-только начинаю привыкать к русскому пленному, хотя привязалась к тебе с первого взгляда. Хорошо это или плохо? Как ты думаешь?

— Поживем-увидим, — уклонился я от прямого ответа.

— Скажи, Димитрий, у тебя есть или была девушка? — спросила она.

— Была, а может быть, и есть там, в России, хотя я ее никогда, как и тебя, не обнимал и не целовал. Боялся, — признался я.

— А меня ты тоже боишься обнять? — Вдруг спросила меня Катрин.

— Да, боюсь, — ответил я, — хотя, я — живой человек и очень хочу тебя. Но ты немка, а я русский военнопленный, враг немцев. За тебя меня могут повесить, а тебя, в лучшем случае, отправят в концлагерь. Ферштейн? И боюсь я больше не за себя, а за тебя, Катрин.

Так за разговором незаметно пролетело время. Ее часы показывали полночь.

— Нам пора. Одевайся, — сказала она.

Переодевшись, я последовал за ней. На улице было темно и тихо, с высоких лип доносился нежный шепот листьев. Свежий ночной ветерок приятно щекотал лицо. Мне так хотелось обнять, прижать к себе Катрин, поцеловать, она же была совсем рядом! Мне казалось, что я слышу стук ее сердца. Да и с моим сердцем творилось непонятно что. Оно просило, умоляло дать свободу и не когда-нибудь, а сейчас, немедленно. Катрин взяла меня за руку и мы поднялись на веранду дома. С минуту стояли молча, затем она открыла дверь и мы вошли в зал, слабо освещенный ночным торшером.

— Вот мы и дома, — торжественно объявила Катрин и убежала, оставив меня одного. Вскоре она вернулась с молодой белокурой женщиной и представила:

— Это моя мама.

Я встал, не зная, как себя вести. Но ее мать, улыбаясь, подошла ко мне, как к старому знакомому, поздоровалась и спросила:

— Как вы себя чувствуете?

— Прекрасно, — я улыбнулся ей.

— Вот и хорошо. Сейчас примем ванну, поужинаем и спать. Завтра у нас будет достаточно времени, что бы поговорить. Согласны?

— Как вам угодно.

Катрин стояла рядом с матерью и тоже улыбалась. О том, что ее маму зовут фрау Марта я знал, но ради приличия спросил:

— Как вас зовут?

Мать весело засмеялась и ответила:

— Ваше имя, Димитрий, как видите, мне известно, а меня зовут фрау Марта, так и зовите. Думаю, моя дочь нас с вами заочно уже познакомила.

На другой день, подойдя к зеркалу, я не узнал себя. Передо мной стоял прилично одетый молодой человек, совершенно не похожий на военнопленного Небольсина. Если бы в таком виде я появился в своем рабочем лагере, то мои друзья не поверили, что это я. Да, да! Я стал быстро поправляться. Прекрасные харчи! Завтрак, обед, ужин! Об этом можно было только мечтать. Как в кино.

Меня поселили на мансарде, куда из прихожей поднималась крутая замысловатая лестница. Но как не скрывайся от посторонних глаз, а шило в мешке не утаишь. Днем на усадьбе всегда были люди, в большинстве своем немцы и поляки, которые проживали неподалеку от центральной усадьбы. В господском, или как поляки называли, в панском доме, одну половину занимала фрау Марта с дочерью Катрин, в другой — размещались канцелярия, кухня, а также комнаты для немногочисленной прислуги. Ради предосторожности меня произвели в чин «племянника», приехавшего после госпиталя на побывку к тете. Что делать? Пришлось согласиться и стать «двоюродным братом» Катрин. Для этого, через день после моего переселения в дом, фрау Марта устроила небольшой спектакль: утром по задуманному и неписанному сценарию я и Катрин отправились в сторону железнодорожного вокзала, километра за три-четыре от усадьбы. Шли не по дороге, а по тропинке около леса. Катрин впереди, я за ней. Пройдя какое-то расстояние, мы свернули в условленный овражек, мимо которого шла проселочная дорога.

— Ты не озяб? — спросила меня Катрин,

— Нет. А ты?

— Неужели не видишь, как я дрожу? — притворно возмутилась она. Погрей мне руки!

Почти рывком распахнул я полы своей куртки, взял ее руки, они действительно были холодными, и спрятал их в своих подмышках. Катрин прижалась ко мне. Она вся дрожала. И я горел огнем от ее близости.

Примерно через час на дороге появилась пролетка, на которой восседала фрау Марта. Она развернула лошадь, я подсел к ней и мы медленно, не торопясь, тронулись в обратный путь. Катрин же оставалась на месте.

Мог ли кто из встречных подумать, что рядом с хозяйкой усадьбы сидит беглый русский военнопленный?

Всю дорогу фрау Марта рассказывала о лошадях, в которых была безумно влюблена и о которых я имел смутное представление. Оказалось, что она с детства увлекалась верховой ездой. Часто бывала на ипподромах. Между прочим, эту страсть мать передала своей дочери, которая управлялась с лошадьми не хуже матери.

Мужская половина семьи, муж и сын, находившиеся сейчас на фронте, тоже, по словам фрау Марты, были «лошадниками», но в меньшей степени. Фрау Марта так увлеченно говорила о немецких, арабских, орловских, ахалтекинских скакунах, что я, забыв обо всем, слушал и с восхищением смотрел на милое женское лицо.

В усадьбу мы приехали открыто, на виду у всей челяди. Внесли в дом «мой» чемодан и я стал полноправным «племянником» «тети» Марты. Катрин пришла позже. Итак, спектакль состоялся.

Однако выходить из дома я не решался. И только раза два, в компании «родственников», отважился прогуляться за пределы усадьбы. В какой-то мере, я покорился превратностям своей судьбы и, все же, мне было не по себе. Меня преследовала неведомая опасность, которая, как тень, была всюду со мной. Катрин и ее мать не могли не замечать моего постоянного беспокойства и тоже волновались. Они не могли не понимать, что каждый день моего отсутствия в рабочем лагере усугубляет мое положение, и, в тоже время, искренне желая мне добра, уговаривали переждать полицейские облавы. Иногда, в моей голове возникали крамольные мысли остаться в поместье до конца войны. В победе нашей армии я не сомневался, победа была не за горами. Но поймут ли меня при встрече наши советские солдаты? «Мы кровь проливали, — скажут они, — а ты, лейтенант, прятался за немецкую юбку. К стенке его!» И расстреляют без суда и следствия. Нет! Этого я не хотел. Я честно воевал на фронте и в плен попал, выручая других.

Развязка наступила внезапно. Отец Катрин, полковник немецкой армии, воевавший где-то на Балканах, известил, что после ранения он получил краткосрочный отпуск и скоро заедет домой. Естественно, жена и дочь были очень рады этому известию и, конечно, стал вопрос, как поступить со мной.

Последние дни мы с фрау Мартой подолгу вели беседы на разные темы. Ее интересовало буквально все. Разносторонняя образованность сочеталась в ней с эмоциональностью натуры. Она свободно говорила на французском, итальянском языках, играла на органе, интересовалась политикой и войной, много читала и была достаточно сведущей в сельском хозяйстве. Однако, о России фрау Марта, как и большинство немцев, имела смутное представление. Россия представлялась ей сказочной страной с ее сибирскими снегами и морозами, с ее бескрайними лесами и полями. Когда я рассказывал от первого лица о нашем московском метро, о наших прекрасных стадионах, школах и театрах, о наших самых красивых в мире девчатах и других наших самых, самых..., то видел с каким огромным вниманием, искренним удивлением слушала меня «моя родственница». Иногда, в нашу беседу врывалась Катрин:

— Мама! Ты совсем отобрала у меня Димитрия. Я ревную! — шутила она. И тогда мать уступала дочери:

— Хорошо, хорошо. Я ухожу, — и оставляла нас.

Наступил день, когда я должен был покинуть гостеприимных хозяев усадьбы. Невеселыми стали Катрин и ее мать. За короткое время они настолько привыкли ко мне, что, почти всерьез, стали считать меня своим родственником. А фрау Марта даже призналась, что я напоминаю ей сына, пропавшего без вести под Сталинградом.

Рано утром, положив «мой» чемодан в пролетку, я и Катрин покатили к железнодорожному вокзалу. На мне был приличный костюм, в кармане лежало удостоверение гражданского поляка, работавшего в имении, а в саквояже, на самом дне, под бутербродами и термосом с кофе, лежали мои лагерные шмотки. Билет на поезд был взят заранее. Можно было обойтись и без поезда. Расстояние в двадцать километров я вполне прошел бы пешком за полдня. Однако рисковать не хотелось, полицейские патрули могли встретиться где угодно. Простились мы с Катрин, не доезжая вокзала. Перед расставанием она мне сказала:

— Если надумаешь бежать из плена, то приходи к нам, я всегда буду рада тебя встретить. Я тебя полюбила.

— А как же жених? — спросил я.

— Нет у меня жениха. Я его придумала.

В поезде пассажиров было мало. Я сидел на жестком сиденье один и, отвернувшись от людей, смотрел в окно, стараясь обойтись без собеседников. До Рибниц-Дамгартен доехал благополучно. А через полчаса я уже был в украинском цивильном лагере, попав, как раз, в обеденный перерыв.

В мужском бараке, куда я зашел в первую очередь, меня окружили со всех сторон знакомые ребята, которые часто работали рядом со мной. Они знали, что я в числе других пленных в Ростоке попал под бомбёжку и пропал без вести. Меня считали погибшим.

— Тебя не узнать, Митя, ты, как с курорта вернулся, — удивился цивильный парень Федя, — Расскажи, что случилось?

— Потом, потом, друзья. Дайте какую-нибудь одежонку переодеться.

— Вот Варька-то обрадуется, — сказал кто-то из ребят, — Может пойти позвать? Вона тоже на обед прибегла.

Через минуту Варюшка влетела, как метеор и повисла у меня на шее. Она не задала ни одного вопроса, а просто прижалась к моей щеке и заплакала...

С Варей я отправил записку Андрею Панченко, сам же остался у цивильных ждать ответа. Уже через полчаса Варюшка, прорвавшись через пропускные ворота завода, вручила мне клочок бумажки.

«Я очень рад. Оставайся пока у цивильных», — писал Андрей.

— Как ты сумела так быстро найти Андрея? — спросил я Варю.

— Мне Иван Кравчук подсказал, где шукать Андрея. Он как раз получал хлеб на пленных возле немецкой столовой.

— Какая же ты молодец! Я по тебе очень и очень соскучился.

— А я по тебе, Митя, — думала, что больше не побачу!

Она стояла передо мной в своем поношенном комбинезоне и красной косынке, красивая-красивая, и, глядя прямо мне в глаза, счастливо улыбалась. Потом положила мне руку на плечо и сказала:

— Если не уйдешь в свой лагерь, я приду за тобой. Эге?

— Хорошо, — согласился я, — Однако, в первую очередь мне надо попасть в свой лагерь, иначе будет плохо.

— Я все понимаю, Митя, делай так, як треба, — сказала Варя.

— И еще. Возьми вот этот пакет, в нем деньги, — я достал из-под стельки спрятанные марки и протянул Варе, — расходуй их, но будь осторожна.

— Гроши! — удивилась она, — где ж ты раздобыл их, Митя?

— Нашел в развалинах, — ответил я. Не мог же я сказать ей правду, что деньги мне дала немецкая девушка.

— Добре, я их сховаю, — она прикоснулась горячими губами к моей щеке, чмокнула и убежала. Ей надо было спешить на завод.

В конце дневной смены в бараке появился Федя:

— Митя, Андрей тебя ждет на проходной, — сообщил он, — давай собирайся. Вот тебе моя одежда и пропуск.

Я переоделся в рабочую одежду и с цивильными ребятами ночной смены благополучно прошел на завод, а затем, к проходной для пленных, где ждали меня Андрей и наши ребята, возвращавшиеся с работы в лагерь. Андрей, увидев меня, не выдержал и быстро пошел мне навстречу, раскинув руки.

— Митя! Чертяга! Лейтенант! Что ж ты с нами делаешь? — радостно запричитал Андрей, обнимая меня, — Ведь мы ж тебя похоронили. Сашка Истоминский с Варварой чуть с ума не сошли, а я и подавно!

Ребята из команды тянули мне руки и улыбались — милые, знакомые, исхудавшие лица дорогих товарищей!

Так я снова оказался в своем рабочем лагере на заводе Бахмана. По закону меня должны были отправить в шталаг 2А, в Нёйбранденбург для следствия и выяснения обстоятельств моего месячного отсутствия. Тем более, что я числился в списках, погибших при бомбардировке Ростока. И только благодаря Студенту-охраннику, который к тому времени вновь стал комендантом нашего лагеря, мне удалось избежать военно-полевого суда, не сулившего ничего хорошего. Тем более, что за мной уже числился побег при транспортировке на Ла-Манш. Вопрос о моей судьбе решился на месте. Все было списано за счет недоразумения. Как я потом узнал, Студент сообщил в шталаг о том, что военнопленный 90204 при бомбардировке Ростока попал в завал, из которого был извлечён через несколько дней. В рабочий лагерь он вернулся добровольно, своим ходом, а тем временем его по ошибке занесли в список погибших.

— Везучий ты, Митя, — сказал Андрей.

— Да, Андрей, я везучий, особенно на женщин, — отшутился я, — представляешь, за целый месяц, что был в бегах, не видел почти ни одного мужика, кругом были одни женщины, как говорят, и смех и грех. Хотя, честно признаться, до греха дело не доходило.