Штрафник
Предатель
Каждый день в лагерь прибывали новые и новые партии военнопленных и каждый день тысячи их выбывали в неизвестном направлении. Дошла очередь и до нас. Сначала сгоняли в санпропускник. Пока мылись, одежду нашу пропустили через парокамеру, затем медики осмотрели с ног до головы, бракуя больных и слабых, чего я очень боялся. Но все обошлось — меня не забраковали. В дорогу выдали по три пайки хлеба, по пачки моршанской махорки и накормили баландой, аж по два черпака на каждого. Котелков не было почти ни у кого — ели из пилоток. Ну, а хлеб делить пленные умели в совершенстве, вплоть до крошек. Обычно один отворачивался, а кто-то другой, указывая на кусок хлеба, кричал: «Кому? «. Отвернувшийся называл имя: Ивану, Степану, возьми себе и так далее. Хлеб исчезал сразу, не было сил, чтобы сохранить хоть кусочек на завтра, на сегодняшний вечер, даже на несколько минут.
Наконец нас плотно запихали в товарные вагоны и поезд, набирая скорость, повез в неведомую даль. О чем я думал тогда? Мой мозг не в состоянии был осмыслить, что произошло с нами! Как могло случиться, что «непобедимая и легендарная» Красная Армия оказалась не «всех сильней?» Я искренне верил Сталину, за него и за Родину готов был броситься «в огонь и воду», а если надо — отдать свою молодую жизнь. Но случилось то, что случилось — позорный немецкий плен. Да! Нас воспитывали, чтоб «не сдаваться нигде и никогда». А мы сдались. Эти думы грызли сердце. Думал о матери. Мама! Она ждет от меня писем, надеется, что я жив. А писем нет и месяц, и два, и три... Теперь она будет мучиться, не спать по ночам и ждать, ждать и ждать. Сын пропал без вести.
Между тем в вагоне стало трудно дышать — закурили чуть ли не все сразу. Вот когда я впервые увидел, как добывают огонь без спичек при помощи кресала: кусочка железа и кремня. Нужда заставляла изобретать. Единственное окно не обеспечивало притока свежего воздуха.
— Мужики. Кончай курить! Пусть немного проветрится, а то задохнемся к чертовой матери!
По голосу я узнал Николая, с которым в лагере мы были записаны в один десяток.
— А ты не командуй! Може, мы и вправду задохнуться хотим. Тоже комиссар объявился — с явным вызовом оскалился кто-то из пленных. Но его не поддержали, а один, наоборот, врастяжку, громко, на весь вагон, предупредил:
— Про комиссаров ни-ни! Еще раз, паскуда, пикнешь — язык вырву! Понял? — и выматерился.
Поднялся шум, галдеж, но цигарки стали тушить. Николай повернулся от окна и спокойно сказал:
— Хлопцы, тихо! Я не приказывал, а просил для вас же, временно перестать курить. Хотите — курите на здоровье! А насчет комиссара ты, друг, ошибся. Я не комиссар, а капитан Красной Армии. Что? Может, немцам выдашь?
В вагоне сразу стало тихо.
— Ты, смотри, Николай-то капитаном оказался. А? — толкнул меня удивленный Степан, — Кто мог бы подумать?
— Тут и генерал может объявиться, — ответил я.
Позже я пролез к Николаю. Он стоял на том же месте у окна, ощупывая крепления решетки. Около капитана было тесно, потому что каждый тянулся к окну глотнуть хоть немного свежего воздуха.
— Капитан, поговорить надо, — предложил я.
— Давай поговорим, — согласился он, — только без формальностей, называй по имени, ты же меня знаешь.
Разговор был долгим, мы не торопились. Я рассказал о себе, он о себе. У него тоже получилась нескладная история: только что окончил военную академию, получил направление на должность заместителя начальника штаба полка и, не успев принять дела, попал в плен.
— Надо бежать, Дмитрий, пока не поздно, пока по родной сторонушке едем. Бежать, обязательно бежать! — решительно заключил он.
— Я с Вами.
— Ну, вот и хорошо. Договорились.
Николай очень напоминал моего школьного учителя по физкультуре и военному делу Игнатьева Александра Николаевича, которого любили и уважали ученики всех возрастов за то, что он также любил и уважал своих учеников. Поэтому, как-то само собой, я полностью доверился капитану.
— Разгородить окно можно в два счета, — сказал капитан, — крепления забиты плохо, видно, торопились. Меня беспокоит другое: как отнесутся к побегу пленные. Ведь за нас могут шлепнуть непричастных. Придется поговорить с ребятами, может, кто-нибудь, что и присоветует.
В течение дня в голову лезли разные беспокойные мысли. Нет! Я не думал отказываться от побега. Но ведь я не каскадер, да и рука, как следует, не зажила, болела. Конечно, товарищи помогут и в первую очередь Степан, который безапелляционно проголосовал за побег.
— Я «за»! — сказал он, когда я рассказал ему о нашем плане. — Была-не была, Митя, где наша не пропадала, рассчитывай на меня. Погибать, так вместе.
— Нет, Степан, за жизнь будем драться, помереть-то и дурак сумеет. Нам с тобой, друг, выжить надо. Смотри, какая прелесть за окном! Уходить надо и во что бы то ни стало, уходить сегодня. Завтра будет поздно, увезут за сотни, тысячи километров и тогда... прощай Родина.
За окном благоухало жаркое украинское лето, мимо проплывали поля, овраги с желтыми обрывами, беленькие хатки, окруженные садами. Потом пошли леса, подступавшие вплотную к железной дороге. Казалось, будто шум листьев залетал к нам сквозь стук вагонных колес. Иногда поезд подолгу стоял на какой-нибудь станции и тогда его окружали десятки людей, в основном, женщины и подростки. Они приносили узелки с хлебом, салом, картошкой, яйцами — кто, что мог. Вероятно, не первый состав с советскими военнопленными проходил по этому пути. Немецкие солдаты из охраны, задобренные украинским салом и самогоном, не отгоняли людей от вагонов и только, нет-нет, покрикивали для вида: «Шнель, шнель, матка, шнель!».
Женщины подходили вплотную к вагонам, привязывали свои узелки за спущенные из окон ремни, обмотки, а мы, пленные, тащили в вагон через раздвинутые ряды колючей проволоки. Женщины метались от вагона к вагону в поисках своих близких. Делить содержимое узелков на всех было невозможно. Мало. А каждый хотел получить хоть кусочек. Поэтому дележ шел по отработанной где-то системе. В кулак зажимали любой предмет, потом отгадывали, в каком он кулаке находится. Вначале играли полвагона на полвагона, по нарам. Та половина, которая не угадает, выходила из игры ни с чем, вторая же «счастливая» — делилась снова пополам, и снова тащили жребий, «счастливая» четверть вагона опять делилась пополам и, наконец, когда оставалось десять-пятнадцать «счастливчиков», содержимое узла делили на каждого. Доставались крохи, но и этому завидовали те, кого обделили. Один из стоявших около окна хотел что-то припрятать и тут же был избит своими товарищами.
Закон неволи вступал в силу. Этот неписанный, никем не утвержденный жестокий закон действовал в плену везде и всюду, за украденную пайку хлеба убивали сами же пленные. Приговор обжалованию не подлежал.
В первую ночь побег не состоялся — почти до утра состав простоял в тупике на какой-то станции. Капитану я верил, и бежать с ним решил твердо и, все-таки, испытывал страх перед непредсказуемой опасностью. На карту ставилась ненадежная хрупкая жизнь, и шансов на успех было слишком мало.
Днем поезд шел почти без остановок. Знатоки определяли, что за окном еще наша земля — Украина. И, действительно, на второй день, к вечеру проехали знаменитую Шепетовку, где Павка Корчагин из романа Николая Островского «Как закалялась сталь», начинал свою героическую жизнь.
О том, что готовится побег в вагоне знали все, и разговоров вокруг этого было много. Раздавались голоса против побега, ибо никто не хотел оставаться у немцев заложником. Наконец капитан решил поговорить со всеми.
— Товарищи! — обратился он. — Прошу выслушать спокойно. Как вы скажите, так и будет. Мы, несколько пленных, хотим бежать, и просим вашего согласия.
— Вы теку дадите, а нас к стенке, так что ли? Не пойдет! — перебил его тут же чей-то срывающийся голос.
— Я не все сказал, — продолжал ровным голосом капитан, — мы не хотим подвергать вас опасности, поэтому, как только исчезнем, громко зовите охрану, а на остановке сразу же заявите о побеге пленных, которые угрожали вам ножами и пистолетом. Я уверен, что вам поверят. Вначале разговор не клеился, многие были против, но когда успокоились, вопрос был решен — бегите!
А рисковали, конечно, все: и те, которые решили бежать, и те, кто оставался.
Ночь без промедления сменила день, на небе замерцали звезды, темень надвигалась на землю и за окном ничего не стало видно. Только стук колес, да близкое пыхтение паровоза подсказывали, как мы едем: тихо или быстро. В углу над парашей зажгли светильник, который слабенько горел и еле-еле освещал вагон. Время неумолимо шло к той черте, когда жизнь, как мишень, могла быть расстреляна охраной, или, в лучшем случае, искалечена ударом о железнодорожную насыпь.
Меня начинало знобить, но страх вскоре сменился отчаянной злостью и дерзостью, как перед атакой, когда, позабыв обо всем, поднимаешься навстречу летящим пулям.
Капитан стоял у окна, прижавшись к решетке. Мы ждали команды.
— Пора! — наконец, сказал капитан и потянул на себя колючий виток проволоки.
— Так не пойдет, давай ботинок! — скомандовал он и подсунул носок ботинка под центральное сплетение колючки.
— Взяли, вместе! И раз..., и два... — рванули со всей силой и два витка проволоки повисли в вагоне. Замерли... Прислушались...
Мне казалось, что я слышу стук собственного сердца. Через полчаса были сорваны последние витки колючей проволоки, окно разгорожено. А поезд стучал колесами: еду, еду-раз, еду, еду-два... Мне вспомнился Мишка Додонов из повести Неверова «Ташкент — город хлебный», едущий на крыше вагона в далекий Ташкент за хлебом. У Мишки тоже было горе, но... другое.
— Как ты будешь прыгать с одной рукой? — Волновался за меня Степан.
Я знал, что мне будет трудно. Но что делать? Оставаться? Ни в коем случае! Я готов был на все. Со Степаном мы договорились: там, за окном, во что бы то ни стало, найти друг друга.
Напряжение росло. Ночь короткая, близился рассвет, да и станция могла вот-вот показаться. В вагоне стало тихо. Но вот, поезд замедлил ход, заметно сбавив скорость, тяжело задышал паровоз, обдавая вагоны приторным дымом, реже застучали колеса — начался подъем.
— Ну, товарищи, пора! — тихо произнес Степан, — двум смертям не бывать, а одной не миновать. Капитан! Пошел первым!
— Есть первым! Прощайте, товарищи! — прошептал капитан. Двое пленных, схватившись руками в «замок», подсадили капитана и тот, перекинув ноги за окно, на какое-то мгновение застыл, прислушиваясь, и тут же исчез в проеме. Мы безмолвно стояли у окна, затаив дыхание, в ожидании непоправимого. Вот-вот прогремит выстрел или расколет ночь автоматная очередь. И тогда... Но все было спокойно и только по-прежнему слышался стук колес, да пыхтенье паровоза.
— Следующий! Помогай, ребята! — торопил Степан.
Так, один за другим, за окном исчезали пленные. Никто не знал, что с ними. Как приземлились? Может быть, все прошло удачно и теперь они уходят прочь от железной дороги, а может быть, разбились насмерть или попали под колеса поезда.
Подошла и моя очередь. Для страховки подмышками пропустили обмотки, приподняли к окну и я ногами вперед, как и все, просунулся наружу. Свежий поток ветра обхватил меня и мигом продул насквозь. Схватившись правой рукой за край окна, я отпустил обмотку и завис над черной пропастью. Кто-то из вагона придерживал мою руку. Но я все равно не мог висеть на одной руке, меня стопудовой тяжестью тянуло к земле. Хотелось закричать: «Тяните назад! Я не хочу! Помогите!» Но обратно подтянуться было уже невозможно. Ногой нащупал узенький карниз, на какое-то мгновенье посмотрел вверх, увидел россыпи звезд и, собрав последние силы, резко оттолкнулся от вагона. Воздушный вихрь бросил меня на землю и ударил обо что-то твердое.
Сознание вернулось не сразу. Первое, что услышал и почувствовал — далекий гудок ушедшего поезда и адскую боль во всем теле.
Оставаться на месте было опасно — скоро рассвет, а мои товарищи, как канули в воду. Что с ними? Может, так же как и я, лежат и ждут помощи? Но кто-то же должен, хотя бы один, приземлиться нормально? Превозмогая боль, я стал медленно сползать с насыпи, прислушиваясь, — не даст ли кто о себе знать. Звезды сияли по-прежнему. Но вот под ними, с Востока, появилась бледно-розовая зорька и тени кустов, невидимые до этого, стали проявляться все резче и резче.
В кустах щебетали какие-то птицы, а совсем неподалеку начиналась петушиная перекличка, значит, близко было жилье. Заметно таяли сумерки, блекли звезды, растворяясь в сером океане небес. Я отползал все дальше и дальше от насыпи. Около телефонного столба попытался встать. Встал. Но идти не мог, резкая боль в ушибленном колене заставила вновь опуститься на землю. И только, когда стало совсем светло, я снова поднялся на ноги и огляделся. В нескольких шагах, в заросшей ложбинке, блистала вода, далее была видна конная дорога, а примерно в полукилометре вырисовывался лес, затуманенный дымкой. Я все еще надеялся, что кто-нибудь из моих товарищей объявится. Но их все не было. Вокруг ни души. Рядом в кустах слышались неясные звуки, напоминающие бульканье лопающихся пузырей, которые, то возникали, то пропадали. Раздвинув ветки ольховника, я обнаружил родник, со дна которого били ключи, а на поверхности возникали пузыри и лопались. Вода была холодная и невкусная, но я пил ее долго и жадно. Умылся. Не снимая брюк, ухватившись за коряжку, опустил больное колено в ручей и держал, пока боль не стала униматься. Голову сверлил один вопрос: что делать, как быть? Мои мысли были прерваны хрусткими шагами по насыпи.
Повернув голову, я увидел человека, идущего прямо на меня. Он был высокого роста, черноусый, усы свисали, как у Тараса Шевченко, одет в полинявшую форму железнодорожника. «Наверно, путевой обходчик» — подумал я.
— Здорово, хлопец! — поприветствовал незнакомец.
— Здравствуйте! — отозвался я.
— С плену утек, чи шо? Кажуть, с эшелонов тикают хлопцы. Як же ты побився, на тэбэ лица нэма! — он присел на корточки и стал меня разглядывать, — Ну, що молчишь? Спугался? Може, ранетый?
— Я ничего не боюсь, дядя, — с вызовом сказал я, — и, как видишь, мне бояться нечего, я уже пуганый. Да, я из пленных, сбежал. А вот идти не могу — зашибся.
Морщинистое лицо обходчика было совсем не злым, наоборот, оно даже располагало к себе, в глазах его, как мне казалось, светилась доброта, и, все-таки, просвечивала в нем какая-то веселая нагловатость.
— Помогите мне уйти отсюда, — попросил я.
— Нэ журись, хлопец, сробим, — обходчик свернул закрутку, прикурил и протянул мне.
Потом стал расспрашивать, откуда я, сколько лет, где попал в плен, как попал. Мне было не до разговоров — Все болело, тяжело стало дышать, с кашлем в плевках появилась кровь. Я слабел с каждой минутой. Вскоре послышался скрип колес, и я увидел повозку, запряженную быками, на которой сидели женщины. Дальше я ничего не помнил: кто и как перенес меня на повозку, как везли.
В себя я пришел на железнодорожной станции. Повозка стояла под высокими тополями около немецкой комендатуры. У крыльца, в окружении полицаев, стоял знакомый железнодорожник и что-то рассказывал. Теперь его добренькие, как мне казалось, глаза глядели на меня нагло и вызывающе.
— Эй, москаль, сам слезешь или помочь? — крикнул полицай, подходя к повозке.
— С вагону прыгал, хиба туточки не прыгне, — съязвил железнодорожник и тоже подошел ко мне.
Я не пошевелился. Чувство ненависти, чувство обиды за то, что ухожу из жизни ослабевшим, беспомощным в глазах врага, заставили меня мгновенно сжаться в пружину и нанести сильный удар в лицо предателю. Железнодорожник дико закричал, закрывая лицо ладонями, и с кулаками набросился на меня. Меня сбросили на землю и стали бить. Я опять потерял сознание.
Очнулся на полу в комендатуре, в отдельной комнате с открытой дверью. Избитое тело при малейшем движении ужасно болело, из коридора доносился вальс Штрауса «Сказки Венского леса». Кто-то играл на губной гармошке. Потом пришли два немецких офицера и переводчик. Спросили кто я, откуда бежал, потом удалились. Вскоре появился немецкий солдат, по-видимому, санитар, поставил ведро с водой, велел умыться, осмотрел меня, смазал йодом ссадины, опухшее колено, перевязал руку и дал выпить какого-то лекарства. Этот же солдат принес полную миску супа и кусок хлеба. Кто распорядился накормить меня, я не знал, но понял, что и среди врагов есть добрые люди. На другой день меня отправили в проскуровский лагерь военнопленных.
Штрафник
В полдень поезд прибыл в Проскуров (Богдан Хмельницкий). От вокзала шли пешком: я впереди, полицай за мной, держа винтовку «на руку», так, что я чувствовал спиной холодный ствол оружия. По обеим сторонам дороги навстречу и попутно шли незнакомые люди: русские, украинцы, военные немцы. Они молча сторонились, некоторые останавливались поглазеть. Какой-то пожилой мужчина сердито бросил:
— Господин полицай, отпустил бы хлопца.
— Не можу. Треба доставить в лагерь. Треба справка, — ответил полицай.
Я двигался медленно, с трудом передвигая ноги, часто останавливался, кружилась голова, по лицу каплями стекал соленый пот. Впервые за свои восемнадцать лет я испытал так близко человеческую боль. Боль стала спутницей почти всей моей жизни в неволе. Полицай не торопил, словно ему самому неохота было идти, шел молча, часто сплевывая слюну сквозь зубы. Так и доплелись до лагеря.
У ворот, рядом с комендатурой, в тени акаций, на зеленой траве, развалившись, сидели полицаи и резались в карты. Каждый взмах рукой и бросок карты сопровождался отборной матерщиной. Затем следовали щелчки по лбу и крики восторга. Немецкие охранники, стоявшие на проходной, глядя на них, весело гоготали. «Мой» полицай передал солдату пакет и тоже присел к играющим. Через некоторое время вышли офицеры и, что-то сердито лопоча по-немецки, подошли ко мне. Один из них, буравя колючим взглядом, спросил по-русски:
— Фамилия, имя, отчество?
Я ответил.
— Сколько лет?
— Восемнадцать
— Откуда и когда бежал?
Я начал врать. Мол, не бежал, так получилось. Меня выбросили из вагона товарищи. За что? За то, что украл пайку хлеба. Хотели убить.
— Ты вор? Украл у товарища хлеб? — брезгливо переспросил офицер, стряхивая пепел с сигареты. Не знаю, поверил ли он или нет, но допрашивать больше не стал. Офицеры ушли, приказав старшему полицаю всыпать мне плетей и отправить в штрафной изолятор.
— А ну, быдло, скидавай гимнастерку, спускай штаны! — скомандовал старший полицай.
Как же я просил, умолял полицаев не бить!
— Лучше расстреляйте, но не бейте, хлопцы. Я и так весь избитый, прошу вас.
— Лягай, быдло! — завопил полицай и сбил меня на землю. Как борзые, бросились ко мне полицаи, прижали к земле и плеть, со свистом рассекая воздух, ударила по голому телу. Потом еще, еще... Было жутко больно, я кричал, просил не бить. Как я просил! А они все били и били, сволочи!
В штрафной изолятор меня приволокли на носилках. Может быть, я не стал бы вспоминать о том проклятом изоляторе, если бы не случилось со мной там то, что до сих пор леденит мою душу. Говорят, что со временем все проходит, да не все забывается. Это точно.
Как только закрылись ворота изолятора, меня обступили штрафники. Вид этих людей был ужасен: оборванные, сгорбленные, истощенные, кожа да кости — живые скелеты. Они смотрели на меня смертельно усталыми глазами и молча ждали, когда я заговорю первым. Но вот, один из них протянул мне кружку с водой:
— Сынок, пить будешь? За что же тебя так, ироды, размалевали, живого места нет. Ребята, полейте ему на спину.
Я выпил воды и снова уткнулся лицом вниз. Тело горело, будто бы на него плеснули ведро кипятка. Так и пролежал до самого вечера. Потом помогли мне встать, дойти до барака и лечь на какое-то тряпье. В темном помещении воняло хлоркой, но все-таки было теплее, чем на улице. И только под утро, когда в окнах барака забрезжил рассвет, я заснул.
— Эй, кореш, вставай, завтрак принесли, — меня потрясли за плечо, — Слышишь? Живой, ай помер?
— Слышу, — я открыл глаза и приподнял голову.
Было уже светло и люди тянулись к выходу. Передо мной стоял худющий парень в выгоревшей гимнастёрке.
— Встать можешь? — спросил он.
— Нет, не могу, все болит, — признался я.
— Ладно, лежи. Я попрошу на тебя, может, дадут.
В это утро штрафникам повезло, на пятерых выдавали пятисотграммовую буханку хлеба и черпак баланды, чего не бывало раньше. И опять меня обступили «скелеты».
— Нам повезло, — зло пошутил один из них, — сегодня пай «на умерших» получили. Ну, а теперь, — обратился он ко мне, рассказывай, за что тебя сюда упрятали. Как зовут-то?
Среди них я оказался самым «свежим» с фронта и когда стал рассказывать о разгроме немцев под Москвой, о наших «катюшах» у ребят повлажнели глаза. Обо мне уже знал весь барак, люди подходили и подходили, и я снова и снова рассказывал им о нашей победе под Москвой, о «катюшах», о боях на фронте.
— Но почему, почему наши отступают? — спрашивали меня.
— Не знаю, но я уверен, что победа будет за нами. Дожить бы только...
Я искренне верил в победу.
...Шли дни. Жизнь становилась невыносимой. Жесточайший голод валил с ног даже самых сильных. Каждое утро в ворота изолятора въезжала колымага, собирала трупы умерших и увозила из лагеря. Уже в первые дни пребывания в штрафном изоляторе я понял, что отсюда никто еще не выходил живым и не выйдет, что каждый попавший сюда обречен на голодную смерть. Кто-то сказал, что человек счастлив тем, что не знает, когда умрет. Вот в этом мы были «счастливы», действительно не знали когда умрем — сегодня, завтра, через неделю, а может быть, и сейчас. Страшно было осознавать свою обреченность и беспомощность.
Вокруг бушевало зеленое лето, наступил медовый месяц в природе, она дарила жизнь всему вокруг и только на территории штрафного изолятора жизнь с каждым днем угасала: не было ни одной травинки-соринки — Все съели заключенные, да, что там травинки, земля и та вся была протерта между пальцами в поисках корешков.
От общей зоны лагеря штрафной изолятор отделялся двумя рядами колючей проволоки и охранялся отдельной командой. О побеге из него не могло быть и речи. Основной контингент «острова смерти» или «тюрьмы в тюрьме» составляли политработники и командиры Красной Армии, попавшие в плен. Сюда же бросали партизан, военнопленных за побег, за неподчинение полицаям и за всякого рода нарушения немецкого порядка.
День в штрафном изоляторе начинался, как правило, с поверки. Появлялись немцы, полицаи, переводчики с плетками, палками, иногда с собаками. Штрафников выстраивали перед бараком, и затем подавалась команда:
— Снять головные уборы! На колени! Не шевелись!
И начинали считать. Надсмотрщики медленно прохаживались по рядам, жадно наблюдая, как мы стоим на коленях. Стоило кому-нибудь шевельнуться, как тут же следовал удар палкой, плетью или просто пинок. А то и травили собакой.
Так, каждый день стояли по часу, иногда и дольше. Изверги знали, что простоять на коленях столько времени невозможно, не все выдерживали такую пытку. После каждой поверки, после команды: «Встать!», на плацу оставались лежать насмерть забитые пленные.
Спрашивается, для чего такое изуверство придумали враги, ведь от нас можно было избавиться сразу — расстрелять и все, к чему эти экзекуции на коленях, к чему эти голодные пытки? Может быть для устрашения других?
Сергей, так звали моего соседа по «спальному месту» почти не отходил от меня, помогал подыматься на ноги, сходить в туалет, получить баланду и пайку хлеба. Помогал бескорыстно. Да и какая могла быть корысть в распроклятом штрафном изоляторе, нет, он просто относился к категории людей, которые не могли стоять в стороне и не прийти на помощь человеку, попавшему в беду. В изолятор Сергей угодил из общей зоны лагеря, где не стерпел издевательства и ударил полицая. Его жестоко избили, бросили в карцер, а затем в штрафной изолятор. Он тоже сильно ослаб, но все же был крепче меня, старался все время двигаться и мне советовал:
— Надо ходить, ходить и ходить. В движении, Митя, заложен смысл всей жизни. Только не лежать — иначе конец. А нам надо выжить. Согласен?
— С тобой не соскучишься. Конечно, согласен! — соглашался я, — только объясни мне, каким образом ты думаешь вырваться отсюда? И как скоро?
Обычно живые, улыбчивые глаза его вдруг похолодели и стали строгими:
— На твой вопрос сейчас я не отвечу, сам над ним все время думаю, но я твердо уверен, что мы с тобой обязательно вырвемся из этого ада. Надеюсь и верю, в противном случае, зачем оставлять себя на завтра, брючной поясок к нашим услугам, ведь умереть куда легче, нежели прожить один день в нашем логове. Ты понял меня?
Как не понять. И я через силу заставлял себя двигаться и двигаться.
Однажды вечером в штрафной изолятор пригнали человек двести евреев, среди которых было много детей и женщин. Расположили их перед бараком на улице, где обычно нас строили на поверку. И сразу к ним потянулись штрафники в надежде выпросить хоть что-нибудь из еды. Евреи развязывали свои узелки и делились последним: хлебом, картошкой, яичками, а кое-кто давал и закурить. Казалось, на лицах евреев не было и тени беспокойства, они верили, что после регистрации, как им пообещали немцы, их отпустят по домам. Доверчивые, наивные люди! Они и не подозревали, что им уготована страшная расправа.
Поздно вечером того же дня к воротам подъехала большая крытая автомашина. На территорию изолятора ворвались немецкие солдаты и полицаи.
С криками: «Ауфштейн! Шнель! Шнель! Строиться!» евреев стали сгонять на построение. Послышались хлесткие удары плеток, неистово закричали женщины и дети. Некоторые евреи бросились к нам в барак, а следом за ними ворвались солдаты. Всех пленных оттеснили в глубину помещения. Я не успел отойти, и вместе с толпой вбежавших евреев был буквально выброшен за ворота изолятора. Горели прожектора. Немецкий офицер, в сопровождении солдат, подсвечивая фонариком, ходил по рядам, пристально всматриваясь в лица стоявших евреев, словно кого-то искал. Вот он остановился напротив меня и, тыкая пальцем мне в лицо, заорал:
— Вайс, вайе! Раус менш! Швайн рай! — схватил меня за грудь и так ударил, что я не удержался на ногах и упал. Тут же подскочил полицай, добавил, схватил за шиворот и отбросил в сторону.
Не успел я прийти в себя, как услышал крик того же офицера. Глухой удар и еще один пленный вылетел из строя.
— Назад! Назад в барак! — завизжал полицай и нас обоих впихнули обратно в изолятор.
Страх на войне сопутствовал каждому, хотя некоторые «герои» хвастались, что не боялись смерти. Вранье! Ее боялись все, от солдата до маршала. Но были действительно и такие моменты, когда наступало полное безразличие ко всему и даже к самой жизни. Вот такое состояние я испытал в ту «Варфоломеевскую» ночь, когда чуть-чуть не угодил вместе с евреями на уничтожение. Ежедневное, ежечасное, ежеминутное ожидание непредсказуемого ранили мою душу настолько, что я, как утопающий, перестал хвататься за соломинку, потеряв всякую надежду вырваться с «того света».
Когда за нами захлопнули ворота изолятора и полицай-охранник от нечего делать «угостил» нас пинками, мы, «счастливчики», помогая друг другу, потащились к бараку. Перед бараком копошились евреи, избежавшие облавы. Приглушенно рыдали женщины, плакали дети. И тут я обратил внимание на своего спутника. Да мы же знакомы!
— Виктор! Заднепрянов! Ты ли это? Живой! — Вырвалось у меня.
Как он изменился за полтора месяца! Страшная худоба сделала его почти неузнаваемым, глаза ввалились, скулы, подбородок и нос резко обозначились на его лице. В памяти мгновенно возникла картина последнего боя, когда, прикрывая оборону моей роты, батарея лейтенанта Заднепрянова сражалась против немецких танков до последнего снаряда.
— Да, живой, как видишь, — холодно ответил Виктор, — лучше бы и не жить. Тебя тоже трудно узнать, сильно изменился.
— Какие ни есть, а живем. Пошли в барак, где-нибудь приткнемся. Потом поговорим, — предложил я, — мне трудно стоять, ноги не держат.
— Ранен? — спросил Виктор.
— Пошли. Потом все, все расскажу.
В бараке пахло хлоркой и табачным дымом. В полутьме отыскали на полу место, втиснулись между лежащими и прижались друг к дружке. Барак притих, притаился, а с улицы все еще доносились ругань, команды немецких офицеров и душераздирающие крики избиваемых людей.
Рядом со мной оказалась девочка-еврейка, забежавшая в барак во время облавы, она вся дрожала и плакала.
— Не надо плакать, немцы услышат, — попросил я и, чтобы успокоить ее, добавил, — утром выйдем из барака и найдем твою маму.
В ту ночь в бараке никто не спал, ждали повторения экзекуции. Но его не было. Когда рассвело, штрафники потянулись к выходу, к воротам, где можно было узнать, дадут ли сегодня что-нибудь пожрать или нет.
Неожиданно появился Сергей, которого я потерял во время облавы.
— Ищу тебя по всему бараку. Наконец-то, нашел, — сказал он, присаживаясь на корточки рядом со мной.
— А это кто? — спросил он, показывая на девочку, которая, свернувшись калачиком и прижавшись ко мне лицом, забылась коротким сном.
Я рассказал Сергею, что произошло со мной и Виктором этой кошмарной ночью. Потом Виктор поведал о своей беде.
Мы с ним вместе прорывались из окружения под Харьковом. После прорыва меня направили в десантную роту, а раненого Виктора в госпиталь. Госпиталь под Купянском захватили немцы. Так Виктор попал в плен. При обыске у него нашли комсомольский билет, за что он был избит полицаями и брошен в штрафной изолятор. Для чего берег комсомольский билет, почему не порвал и не выбросил, как делали многие, он не ответил. А я знал. Ему, как и мне, невыносимо трудно было расставаться со своей комсомольской юностью, чистой, красивой и, как нам казалось, самой справедливой и счастливой.
Виктор замолк, лицо его, усыпанное множеством веснушек, было бледным, а в задумчивом и гордом взгляде проглядывала большая сила воли молодого командира, плененного, но не сломленного. Он привстал, провел ладонью по голове, проснувшейся испуганной девчушки и, чуть усмехнувшись, сказал:
— Мой отец, когда у него что-то не получалось, любил присказку, что в каждом заборе есть плохо прибитая доска. Ее трудно отыскать, ну а если найдешь, то и забор насквозь пройдешь. Так что будем искать выход.
— Ты пока лежи, — обратился ко мне Виктор, — а мы с Сергеем и Розой, так звали девочку, сходим в разведку, пошукаем, авось, что-нибудь найдем.
— Ты попроси у полицая, что стоит на воротах, который вчера пинком погладил твою задницу, — зло пошутил Сергей, — попроси закурить, может, пожалеет и даст на закрутку.
— А что? Спрошу — пусть платит пока не поздно, — ответил Виктор.
Роза, девочка-еврейка, тринадцатилетний подросток, прошедшей ночью лишилась отца, матери и брата. Она осталась жить случайно, в последний момент отец накрыл ее чем-то и толкнул в наш барак.
С Виктором и Сергеем девочка несколько раз выходила на улицу, где еще ожидали своей участи евреи, но своих так и не нашла.
В это утро штрафникам выдали по большому черпаку баланды, жидкого просяного супа с крапивой. Поверку почему-то отменили. Как всегда, колымага забрала трупы умерших пленных, и изолятор погрузился в зловещий, настороженный покой обреченных на верную гибель людей.
Больно было смотреть на Розу, ее глазенки все время были в слезах, она впервые за свою коротенькую жизнь увидела так близко дикие издевательства и смерть. Среди евреев девочка встретила своих знакомых соседей, которые не возражали оставить ее у себя, но Роза ни в какую не хотела уходить от нас, она понимала все:
— Меня тоже убьют? — спрашивала она.
Мы, как могли, утешали девочку, а сами содрогались при мысли, что она уже обречена, что ее ожидает неминуемая казнь. Какой ужас ей предстоит пережить в последние минуты жизни! Мне и моим товарищам, глядевшим не один раз смерти в глаза, и то было жутко за Розу. Сосед девочки, старик-еврей, передал нам узелок с продуктами: несколько лепешек, штук пять яиц и вареную курицу. Потом, немного подумав, протянул, завернутые в тряпицу карманные часы с красивыми серебряными крышечками и золотое кольцо.
— Возьмите, может вам пригодится, — почти шепотом сказал он, зарыдал и вышел из барака.
Шли дни, а положение не менялось к лучшему, мы жили, как в дурном сне: каждый день от голода умирали люди, полуживые — часами стояли на коленях в ожидании черпака баланды.
Евреев вывезли всех. Роза оставалась с нами, мы скрывали ее, как только могли, совсем не думая о возможных последствиях. Для нее, в первую очередь, раздобыли гимнастерку, брюки и пилотку — сняли с умерших, укоротили рукава, полы, штанины — их просто оборвали и завернули, осколками стекла отсекли длинный волос и из девочки получился маленький солдатик, сын полка, который среди других резко не выделялся, особенно, когда штрафники лежали на полу вповалку. А лежать ей приходилось почти все время. И все же, на всякий случай, под лохмотьями, попавшими к нам неведомо откуда, на которых мы спали, сделали небольшое укрытие для Розы. На что мы надеялись? А ни на что. Риск был немалый, и, казалось, бессмысленный, но мы не могли поступить иначе. Спасало еще то, что немцы, да и полицаи брезговали нами, не очень интересовались состоянием штрафного изолятора и в барак почти никогда не заглядывали. А штрафники, которые конечно знали, что мы скрываем девочку и догадывались, кто она и откуда, ни разу не заводили о ней разговор. Мы верили, что они не выдадут.
Жизнь наша постепенно увядала. Я чувствовал себя совсем плохо. Товарищи мои, Сергей и Виктор, тоже таяли с каждым днем, появились голодные отеки, мы с трудом передвигали ноги, а в брючных ремнях прокалывались все новые и новые дырки. Я уже уверился в скорой своей смерти, в голову настойчиво лезли мысли о самоубийстве.
Однажды под вечер я, как и многие штрафники, бесцельно слонялся около двурядного проволочного ограждения, отделявшего штрафной изолятор от общего лагеря военнопленных. Изолятор охранялся румынскими солдатами. Их было двое. Они то сходились по междурядью, то расходились в разные стороны. Один из них поманил меня пальцем, что-то сказал и бросил мне недокуренную сигарету. Сразу же несколько штрафников-»бродяг» подковыляли ко мне и стали просить «сорок», то есть оставить покурить. Я хотел этот охнарик сигареты отнести своим ребятам, Виктору и Сергею, но после первой затяжки у меня все поплыло в глазах, голова закружилась, и я еле устоял на ногах. Кто-то выхватил из моих рук сигарету и маленькая толпа попрошаек тут же исчезла.
— Пан! А пан! — позвал я охранника-румына. — У меня есть часы... тут часы. Разумеешь? Ферштейн? Часы... Ур... Серебро... Швейцарские! — я осторожно показал их румыну, — Я тебе часы, а ты мне хлеб. Ферштейн? Брот надо... есен.
Подошел второй часовой, румыны обменялись несколькими словами и снова разошлись. Я стоял и ждал. Солдат молчал. Наконец, он быстро подошёл к ограждению и неожиданно для меня по-русски сказал:
— Давай часы. Завтра принесу хлеб.
Была, не была! Завернул я часы в тряпицу и перекинул румыну. Обманет? Возможно и так. Но что делать? Какая разница подыхать с голода с часами или без часов? О своей сделке я рассказал Виктору и Сергею. Они одобрили мое решение, и мы все вместе с большим нетерпением стали ждать следующего дня.
Время тянулось мучительно медленно. И когда вчерашний румын заступил на пост и сделал мне знак, что все в порядке, я облегченно вздохнул. Наконец-то! Не обманул.
В переброшенном свертке были завернуты буханка хлеба, несколько галет и две пачки махорки. Виктор и Сергей меня охраняли, иначе голодные штрафники могли бы просто все отнять. Табак ценился на вес золота, за щепотку махорки отдавали последнюю пайку хлеба. Человек умирал, а напоследок, перед смертью, просил покурить. Так что табак мог очень пригодиться. Мы все трое были заядлыми курильщиками, однако решили бросить курить, не соблазнять окружающих, беречь табак на самый крайний случай.
А дальше произошло непредвиденное.
В те самые тяжелые, можно сказать, критические дни, когда не оставалось ни капли надежды на выживание, случай свел меня с необычным земляком, который сыграл большую роль в моей дальнейшей судьбе, да и не только в моей.
Однажды штрафникам приказали построиться для регистрации и получения личного номера. Что тут было! Все, кто мог двигаться, бросились к воротам, стараясь первыми встать в очередь. Потянулись даже и те, кто с трудом держался на ногах. Все лезли к столу, за которым сидели полицаи-регистраторы, толкаясь и отпихивая друг друга, не желая упустить последний шанс вырваться из застенка. Люди были согласны на любые работы, в любой концлагерь, хоть к черту на кулички, лишь бы взяли отсюда. Порядок наводили полицаи, палки и плетки заставили толпу отпрянуть назад.
Для регистрации образовались две очереди. Немецкие офицеры стояли в стороне, изредка давая указания переводчику. Мои товарищи находились рядом со мной, а наша девочка оставалась в бараке, в тайничке.
— Говорят, будто партизаны требуют нас в обмен на попавшего к ним немецкого генерала, — почти шепотом произнес Виктор.
— Откуда ты взял? — удивился я.
— Сорока на хвосте принесла, — сердито проворчал Виктор, — сзади говорят, не слышишь?
— Врут. Партизаны знают на кого менять генерала.
— Как знать. Ладно, давай помолчим, скоро видно будет, — согласился Виктор.
Один из полицаев, видно смоленский, выкрикнул:
— Смоленские есть? Подходи без очереди!
— Есть! Есть! — ответило несколько голосов.
— Рязанские! Подойдите ко мне! — громко объявил переводчик.
— Ты, смотри, сколько земляков объявилось? — Воскликнул он, когда мы, человек пять рязанских, подошли к нему.
— Откуда будешь? — спросил он одного.
— Из Клепяков, господин переводчик.
— А ты откуда? — спросил другого.
— Из Сасова, — ответил тот.
Переводчик взглянул на меня.
— Из Михайлова, — не дожидаясь вопроса, сообщил я.
— Пожалуй, ты самый близкий земляк, — сказал переводчик, и что-то по-немецки пересказал офицеру, указывая на меня. Офицер покачал головой и медленно произнес:
— Я-я. Нох ист юнга.
Затаив дыхание, я ждал, что будет дальше. Отправив рязанских регистрироваться без очереди, переводчик подошел ко мне и предложил:
— Ну, что, земляк, отойдём, поговорим, пока я свободен. Расскажи, как ты сюда попал? Кстати, как тебя зовут?
— Дмитрий, — представился я. — Я могу с Вами говорить откровенно?
— Можешь не беспокоиться, я сам таким же был.
Мне скрывать-то было нечего, и я рассказал полицаю почти все, как было. Он слушал меня внимательно, затем спросил:
— Ты про село Плахино слыхал? Так вот, я оттуда.
— Не только слыхал, но и бывал там. Моя бабушка родом из Плахино, — ответил я.
— Как ее фамилия? — заинтересовался переводчик.
— Архипова Мария Ивановна, а девичья — Пчёлкина. Из Плахина она переехала в Михайлов еще до революции и умерла в Михайлове.
— Ну, вот что, земляк, мы с тобой еще встретимся и поговорим, а пока иди, запишись без очереди. Меня зовут Николаем, а фамилия Пчёлкин. До встречи!
— Нет, нет! Погоди. Я же не один, нас трое.
— Тоже рязанские? — удивился переводчик.
— Нет, но без них я не выживу, скажи, пусть запишут вместе.
За Виктора и Сергея я готов был встать перед ним на колени. И он уступил. Про Розу я пока умолчал.
Подошел немецкий офицер, похлестывая плеткой по голенищам своих сапог, смерил меня цепким взглядом и спросил переводчика:
— Почему твой земляк штрафник? Что он сделал?
— Пытался бежать, не хотел ехать в Германию, — ответил по-немецки переводчик и что-то стал объяснять.
Я не понимал ни слова, о чем они говорили, и только потом Николай передал суть разговора. Так неожиданно состоялось мое знакомство со старшим переводчиком лагеря Николаем Пчёлкиным.
Он родился и вырос в селе Плахино в сорока километрах от города Михайлова. После десятилетки поступил в институт, где и застала его война. Воевал в Московском ополчении, под Вязьмой попал в плен. Сполна испытал на себе всю «прелесть» лагерей военнопленных. Помогло знание немецкого языка, немцам нужны были переводчики, и он им стал.
В первый же день нашего знакомства Николай-переводчик принес мне пару вареных картошек, немного хлеба и пообещал подумать о моем пребывании в штрафном изоляторе. Появилась маленькая надежда. Меня настойчиво стало преследовать твердое убеждение, однажды высказанное Виктором, что в каждой стене и в каждом заборе обязательно найдется слабое место, через которое можно выбраться из западни, надо только хорошенько поискать его. Неужели я нашел? Неужели Николай сумеет вырвать меня из страшной тюрьмы? А как же Сергей, Виктор, Роза?
Николай, как переводчик, имел возможность свободно заходить в любую зону лагеря, в том числе и в штрафной изолятор, правда, чаще всего с лагерным начальством, у которого он, как переводчик, пользовался авторитетом. Внешне Пчелкин был симпатичным молодым человеком, я бы даже сказал, красивым. Возможно, что так он гляделся на фоне костлявых штрафников и откормленных полицаев. На рукаве его военного кителя была пришита белая повязка с буквой «Т», что означало «Толмач», то есть переводчик. В изолятор Николай заходил редко и, как мы договорились, ко мне не проявлял никакого показного внимания.
Раненая нога перестала болеть, а рука опять начала пухнуть, по спине поползли чирьи. Я попросил Пчелкина отвести меня в лагерную санчасть на перевязку. Вообще-то, из штрафного изолятора заключенных не выпускали даже с охраной, во всяком случае, при мне такого не было ни разу. Больных не лечили. Однако переводчик сумел каким-то образом получить разрешение сводить своего земляка в санчасть.
В санитарном бараке, куда привел меня солдат, сильно пахло хлоркой, перед входом лежали влажные маты, о которые вытирали ноги. На нарах и прямо на полу лежали, сидели больные пленные. Фельдшер — маленький кругленький, средних лет человек — не прикасаясь ко мне, осмотрел рану и велел санитару сделать обработку, при этом сквозь зубы выдавил:
— Штрафник? Все равно подохнешь!
Так и врезал бы ему по зубам, да силенок у меня не было. Я промолчал, а хотелось спросить: «Откуда ты, сволочь, взялся такой, и почему тебя, гада, не убили, неужели ты был нашим, советским?»
Санитар побрызгал карболкой, смазал рану мазью, перевязал и солдат повел меня обратно в изолятор.
Николай-переводчик заходил редко, но всегда приносил что-нибудь. Это было лучше, чем ничего. Однажды принес порядочный кулек подсолнечных семечек. Таких вкусных, казалось, я не грыз отроду. Семечки мы с друзьями поделили поровну. Договорились грызть тайком, чтобы никто не видел, ведь на всех в бараке не разделишь, грызть экономней, помаленьку. Только соблазн был велик, уже на второй день семечек, как не бывало.
Шли дни похожие друг на друга, без каких-либо существенных изменений. Все так же, каждый день мы стояли на коленях в ожидании поверки и черпака баланды, все также бесновались лагерные полицаи, все также по утрам колымага увозила трупы, прикрытые рогожей или брезентом. Нас становилось все меньше и меньше. Чтобы убить время, мы старались дольше спать. Наша Роза таяла на глазах, несмотря на то, что каждый из нас старался поделиться с ней последним. И успокоить ее не могли — очень уж большое горе свалилось на ее детскую душу. Она понимала, что так дальше ее скрытое существование продолжаться не может.
Доктор Соловьев. Еще один побег
Я не мог смириться с тем, что моя жизнь уже кончилась и поэтому, с утра до вечера думал и думал, где и как можно вырваться из этой могилы.
Как-то раз, когда трупы штрафников укладывали в колымагу, у меня возникла мысль: а что, если притвориться мертвым... О своем «открытии» я рассказал друзьям и при первой же встрече Николаю-переводчику.
— Мысль дельная, — согласился Николай, — только надо хорошенько продумать, тем более я боюсь, что не сегодня-завтра меня могут отсюда убрать, и я не успею вам помочь. В похоронной команде ребята надежные, мои «крестники», я их подбирал, чтобы они выжили. Они не подведут. С охранниками дело сложнее — тут надо все взвесить.
Да. Надо было торопиться, пока Николай имел возможность организовать побег. Я достал, спрятанное в брючном пояске золотое кольцо и протянул Николаю.
— Возьми, может пригодиться в нашем деле.
— Откуда оно у тебя? — спросил тот, смерив меня удивленным взглядом.
Пришлось рассказать ему про старика-еврея, который мне отдал часы и кольцо, а так же про девочку Розу.
— У тебя есть еще секреты? Если есть, выкладывай, пока не поздно.
— Нет. Это последний, — ответил я.
— Хорошо. Мне надо подумать. Встретимся через полчаса.
В этот же день я упросил Николая еще раз сводить меня в лагерную санчасть на перевязку. Как бы то ни было, а после первого посещения медиков краснота вокруг раны исчезла, опухоль спала, рука почти перестала болеть. Но пришла новая беда — как на грех, один за другим стали появляться чирьи. Они созревали медленно и болезненно. Я рассчитывал в санчасти получить хотя бы мазь или йод и, конечно, при возможности подкалымить у санитаров что-нибудь для голодной утробы. Прошлый раз это удалось.
В приемной санчасти, куда привел меня охранник, на этот раз, вместо фельдшера, принимал врач, русский, из военнопленных. Он сидел за столом и что-то быстро писал. Мне показалось, что я его где-то видел. Всмотревшись, я не поверил своим глазам: передо мной, сидел врач Соловьев, который в 1933-34 годах работал вместе с моим отцом в селе Чернаве Рязанской области, а я в начальных классах учился с его дочерью. Это была единственная встреча за все время плена с человеком, которого я знал до войны.
— Доктор Соловьев?! — невольно воскликнул я.
— Ну и что, что я доктор Соловьев? — он оторвал от бумаги голову и вопросительно посмотрел на меня. — Чем могу служить?
— Я вас давно знаю, доктор.
— Вот как. Откуда же ты меня знаешь?
— По Чернаве, доктор, по Чернаве! Я сын Александра Алексеевича Небольсина. вас хорошо помню, а с вашей дочкой учился в одном классе, — Выпалил я сразу.
— Вот так встреча! Лучше не придумаешь. Подходи ближе, — предложил он, не вставая с табурета. — Какими судьбами оказался здесь?
— Я из штрафного. Чирьи одолели, доктор, — ответил я и рассказал о себе. Сопровождавший меня солдат-охранник оставался снаружи за дверью, в санчасть не заходил, вероятно, опасался заразы, но, нет-нет, заглядывал в приоткрытую дверь и, убедившись, что я на месте, продолжал ожидать там же. Врач Соловьев попал в плен под Белой Церковью в начале войны и сразу же был определён немцами в санчасть при лагере военнопленных.
— Чем же тебе помочь? Так... так..., — доктор поднялся из-за стола, торопливо зашагал по приемной, заложив руки за спину. Он что-то обдумывал.
— Надо выручать, надо выручать, — повторял он, морща и без того морщинистый лоб. И вдруг, резко повернувшись ко мне, сказал:
— Я оставлю тебя на излечение в санчасти, как заразного больного, солдату дам расписку, а потом по ошибке выпишу в общий лагерь. Немцы меня не контролируют.
— Очень благодарен Вам, доктор, но сегодня не могу, — ответил я.
— Что случилось? Ты не желаешь, чтобы я тебе помог?! — удивился Соловьев. Его бесцветные глаза округлились и похолодели. Не мог же я рассказать ему о задуманном побеге, о переводчике Николае.
— Очень хочу, доктор, очень! Но я должен вернуться к товарищам и предупредить их. Они меня ждут. Надеюсь, вы не откажитесь мне помочь через пару деньков. Я прошу Вас, доктор.
— Я постараюсь, — согласился он.
Можно себе представить, что творилось у меня на душе. Я упускал последнюю возможность, последнюю надежду вырваться живым из штрафного изолятора. Другой такой случай, вряд ли представится! Если бы не Сергей, Виктор и Роза! Если бы не они я, не раздумывая, согласился бы остаться в санчасти, как предлагал доктор. После обработки и перевязки моих болячек Соловьев сказал:
— Я хочу тебя предупредить, что в штрафном изоляторе ты долго не протянешь. Мой совет — проси переводчика, чтобы дня через два-три тебя опять привели сюда. Я укажу в бумагах, что подозреваю опасную форму туберкулеза.
Доктор Соловьев провел меня в свою каморку, где жил, угостил супом с немецкой кухни и дал с собой несколько тоненьких ломтиков хлеба, смазанных каким-то жиром.
— Это все, чем я располагаю, — как бы извиняясь, сказал он.
Обратно в изолятор я шел довольный. Еще бы! Я нес хлеб и лекарство! Да еще нес надежду вырваться из штрафного ада. Бывает же так! Среди тысяч и тысяч совсем незнакомых людей мне посчастливилось встретить своих земляков, которые очень помогли мне и моим друзьям. Да, бывает и такое!
О встрече с Соловьевым и его предложении я рассказал Николаю. Надо было действовать и незамедлительно. Тем более, нас могли ликвидировать в любое время. Окончательное решение мы приняли на следующий день: нас троих — меня, Виктора и Розу вывезут с трупами, а Сергея отправят в санчасть, как заразного больного, откуда переводчик Николай заберет его в общий лагерь.
Особенно мы все волновались за Розу. Она могла не выдержать страшного напряжения, заплакать, закричать в самый неподходящий момент и провалить все. Тогда конец. Мы старались подготовить ее, внушали, что все будет хорошо, мы будем рядом, только надо, как артистам в кино, нарочно умереть ненадолго, пока нас не вывезут из лагеря.
Невозможно представить себе, что мы пережили на другой день, каких усилий стоило нам сдержать нервное напряжение. Мужественно держалась девочка.
На повозку нас положили вместе с трупами. Между мной и Виктором лежала Роза. Сверху накрыли брезентом и повезли. Операцией руководил военнопленный, старший похоронной команды, «крестник» переводчика Николая Пчёлкина. Николай находился рядом, мы слышали его голос, и это придавало нам уверенность, что все будет благополучно. И все-таки, было очень и очень страшно.
У лагерных ворот колымага чуть-чуть задержалась, кто-то приподнял брезент, потом повозка тронулась. Везли целую вечность. Солдат-охранник и переводчик Николай всю дорогу о чем-то говорили. Я не понимал их разговора, но чувствовал, что наш переводчик старается отвлечь внимание охранника от колымаги.
Наконец повозка остановилась. Последние секунды испытания. Сердце работало на пределе, до разрыва оставалось чуть-чуть. Вместе с трупами нас перенесли в ров и присыпали землей. Резко запахло хлоркой.
— Хлопцы! Заканчивай быстрей! — торопил Николай похоронную команду и кому-то приказал, — Пригляди, чтобы все было в ажуре, а я с вахманом посижу за калиткой. Понял?
— Не волнуйся, все сделаем, как надо. Не впервой! — ответил тот.
Мы не шевелились, хотя хлорка лезла в нос, в закрытые глаза, першило в глотке. Вот-вот начнется кашель. Терпению подходил конец. Но вот повозка уехала, затихли голоса людей. И вдруг рядом послышались шаги.
— Ребята, вставайте! Все в порядке, все хорошо! Уходите по лощине в лес! Охранника я отвлек. Доброго вам пути! Митя, напиши в Плахино! — Николай не договорил, махнул рукой и быстро пошел на выход к калитке.
Невероятное Чудо случилось! Мы выползли за ограду и, пригибаясь, заспешили к лесу. Чувство близкой опасности и неудержимое желание, как можно дальше уйти от лагеря, заставляло нас бежать изо всех сил, без оглядки, прочь от людских глаз. Я задыхался, часто ложился на землю, чтобы чуть-чуть отдохнуть и снова старался бежать. Виктор и Роза меня дожидались.
Первый привал сделали на маленькой полянке, возле лесного оврага, где густо росла земляника. Не было сил оторваться от душистых сладких ягод! Мы ползали на коленях, отправляя в рот лесную прелесть. Не верилось, что мы на свободе.
Прошло несколько дней, прежде чем мы вышли к незнакомому лесу и осторожно пошли по самой бровке, с большой опаской переходя открытые места и дороги. Старались идти на северо-восток, надеясь встретить где-нибудь партизан. Однако выдерживать нужное направление без карты и компаса было не так-то просто, бровка леса то и дело уводила нас то влево, то вправо. Тогда ориентировка терялась, и начиналось блуждание по чужим, незнакомым чащобам. Иногда мы видели людей, работавших на полях, но подходить к ним близко не решались, хотя понимали, что без добрых людей далеко не уйдем.
От зеленой травы и ягод Розу рвало, у нее болел живот, она еле-еле плелась. Девочку нужно было срочно определить к людям, определить непременно, так как мы не могли тащить ее больную за собой. Она связывала нас по рукам и ногам, хотя мы привыкли к ней и очень ее жалели. Но куда, к кому определить? Роза и слушать не хотела об этом, плакала, умоляла не бросать ее.
Чередой шли дни. Хорошо еще, что погода стояла теплая и сухая. Роза помаленьку стала поправляться, но до полной поправки было еще далеко.
Однажды мы вышли на лесную луговину и увидели двух женщин ворошивших сено. Кто они? Что за люди? Поди, узнай! Некоторое время мы наблюдали за ними. Женщины занимались своим делом, нас не замечали. Наконец, я решился.
— Слушай, Виктор, ждать больше нельзя. Я сейчас иду к женщинам и поговорю с ними, а вы без меня отсюда ни шагу, — предупредил я и вышел из-за кустов.
Мое появление немного напугало женщин, они прекратили работу и уставились на меня. Но очень скоро успокоились, я подошел к ним, и мы разговорились. Они, конечно, сразу догадались, кто я и откуда. Мой внешний вид говорил сам за себя, врать было бесполезно. Одна, которая помоложе, сходила в деревню, оказавшуюся совсем близко, принесла хлеб, молоко, сало и еще что-то из еды. Нам здорово повезло, что мы встретили этих людей. У старшей женщины сын до войны служил в Красной армии, но где он теперь, жив ли — она не знала. Может, вот так же, как и мы, блуждает по чужой сторонке, может, так же просит кусочек хлеба. Скорее всего, поэтому она отнеслась с состраданием к нашему положению и без колебания согласилась оставить у себя Розу, хотя понимала насколько это опасно.
А Роза, несмотря на все уговоры, отчаянно сопротивлялась, никак не хотела оставаться, просила, умоляла не бросать ее, и только после нашего обещания вернуться за ней, во что бы то ни стало, наконец, смирилась со своей долей. Она верила нам и почему-то мы тоже искренне верили, что вернемся за ней. Нам с Виктором тоже было нелегко расставаться с девочкой, для нас она стала близким человеком, сестренкой, пережившей кошмар штрафного изолятора.
На другой день, простившись с Розой и добрыми женщинами, переодевшись в гражданскую одежду и, прихватив котомку с харчами, мы тронулись в путь. Все же правильно говорят, что свет не без добрых людей! С большим трудом мы пробирались на восток по незнакомым местам оккупированной врагом территории, где приказ немецкого командования повелевал всем военнослужащим Красной армии, оказавшимся в тылу у немцев, немедленно являться в комендатуру для регистрации, в противном случае — расстрел. Такие приказы, расклеенные на заборах, домах, столбах, можно было встретить повсюду, даже в лесу на деревьях. Беглецы испокон веков искали защиту у леса. Он их кормил, поил, одевал, скрывал от врагов.
Так и мы шли только лесными, подчас еле приметными тропами, проселочными летниками, а то и напрямую через лесные трущобы. Шли медленно, настороженно, обходя стороной селения.
Всему есть конец: подошло время, кончились продукты. Встал вопрос: что делать?
— Идем мы с тобой, Дмитрий, неведомо куда, — сказал как-то Виктор.
— Как неведомо? Идем на восток, — ответил я.
— На восток-то, на восток, только восток понятие растяжимое. Если на восток идти до Сталинграда, так мы с тобой никогда не дойдём. Тысячи километров нас отделяют от Волги. Понимаешь? До Киева тоже порядком. Рано или поздно нас обязательно схватят. Не можем же мы идти без конца и прятаться, тем более без жратвы.
— Что ты предлагаешь?
— Пока ничего. А вот гудок паровоза наводит на мысль подойти к железнодорожной станции, и понаблюдать какие поезда проходят и как охраняются.
Я понял Виктора. Мысль отличная.
— Риск, конечно, большой, — Вслух размышлял я, — зато в одну ночь можно добраться до Киева. А там... загадывать не будем.
— Станция должна быть близко. Ты слышал паровозный гудок? — спросил Виктор.
— Не только гудок, но и как буфера лязгнули, слышал, вон в той стороне, — ответил я и показал рукой.
К железнодорожной станции мы подошли засветло. Притаились в кукурузном поле и стали наблюдать. Поезда шли часто, в обе стороны, иногда проскакивая станцию без остановки. Виден был и вокзал с людьми на перроне. На запасном пути стоял товарняк с открытыми настежь дверьми вагонов. Паровоза не было. Подползли поближе. Никакой охраны. Важно было узнать в какую сторону пойдет состав и можно ли в нем спрятаться.
Когда стемнело, Виктор уполз к вагонам, но быстро вернулся. С востока к составу подходил паровоз.
— Митя! Скорей в вагон! Охраны нет! — задыхаясь от волнения и бега, выпалил Виктор. На раздумья не оставалось времени, наши «тормоза» уже не держали. Только вперед! Появилась отчаянная самоуверенность и дерзкое чувство, как это бывало на фронте, когда, подымаясь в атаку, подавляешь в себе неимоверное желание лечь и прижаться к земле. Только вперед!
В вагоне было темно, справа и слева от входа просматривались нары. Мы забрались на верхнюю полку и легли так, чтобы снизу от дверей нас не могли заметить. Лязгнули буфера, тряхнулся вагон. Будь, что будет! Двум смертям не бывать! Поехали!
Дальше события развивались стремительно. Товарняк, проскочив несколько станций, встал под погрузку людей. Этого мы не ожидали. На улице зажглись прожектора, даже в вагоне стало светло. Послышались немецкие и украинские голоса, заскрипел песок под торопливыми шагами множества людей. Теперь из вагона нельзя было уйти незамеченным. Мы оказались в ловушке. Влезли сами, никто нас не просил. Оставалось только ждать. Вот тебе и будь что будет! Между тем началась посадка, кто-то с улицы понукал:
— Шнель! Шнель! Швыдче! Швыдче!
Вагон быстро заполнялся людьми, лезли с сумками, узлами, чемоданами и сразу растекались по нарам. Зажегся светильник, двери вагона закрылись, звякнули наружные запоры и...поезд тронулся.
— Гей, Грицко! Шо це таке? Туточки ктось е, — произнес удивленный парень, увидев нас.
— Кто таки? — подступил к нам старший по вагону, — а ну, слазьте! — сердито потребовал он.
— Тихо! Без шума, Грицко. Будешь сопеть — застрелю, как собаку! — пригрозил я, слезая с верхней полки и держа руку в кармане, — И еще есть граната, рванем — и вам и нам крышка. Понял?
Но стрелять и рвать гранату не пришлось, не потому, что у нас ни того, ни другого не было, а просто объяснились и нашли общий язык. Мы узнали страшную новость: ребята и девчата-украинцы мобилизованы на работу в Германию, значит, поезд идет на запад. Вот тебе и Киев, вот тебе и партизаны! Мы оказались в отчаянном положении. О побеге не могло быть и речи — мы очень устали от всего пережитого, да и земля за окном вскоре замелькала ненашенская, чужая. Прощай Родина! Прощай, может быть, навсегда!
Теперь перед нами стоял только один вопрос: что делать? Рано или поздно нас обнаружат, ибо мы не значились в списках мобилизованных, к тому же мы русские, а не украинцы, да и по внешнему виду отличались от розовощеких, полных жизненных сил семнадцати-восемнадцатилетних парней. Безысходная тоска по воле тяжелым камнем давила на душу, тем более ловушку себе уготовили сами. Никто и ничто не заставляли нас, сломя голову, лезть в этот проклятый состав. Надо было бы сперва прикинуть, подождать, сообразить, что пустые вагоны, оборудованные для перевозки людей не могли долго оставаться без пассажиров. Да! Надо бы... Невольно вспомнились пословицы: «Хорошая мысля, приходит опосля» и «Знал бы, где упасть — соломки подстелил бы.»
В любое время охрана или полицаи могли проверить наличие людей в вагоне и обнаружить нас. Когда страсти улеглись, все успокоилось, мы снова забрались на верхнюю полку, наше место оставалось свободным.
Теперь окончательно стало ясно, что капкан за нами захлопнулся намертво. Впереди ожидают допросы, побои, а может быть, и того хуже. Разговаривать, бередить душу не хотелось, поэтому мы молчали и думали об одном, как ответить на вопрос, который обязательно зададут немцы на допросе: «Откуда вы взялись?»
Утром подбили бабки, остановились на одной, как нам казалось, наиболее правдоподобной версии: «В плен мы не попадали. С самого начала войны отстали от своих частей и скрывались в разных местах на оккупированной территории, надеясь на контрнаступление нашей армии. Но наши не пришли. Почему не вышли к немецким властям и не зарегистрировались? Выходили в одном селе, но полицаи так избили, что пришлось бежать. И больше не пошли — побоялись. Вот такое «алиби» мы придумали на всякий случай.
С украинскими хлопцами в вагоне мы сошлись быстро. Это были наши советские ребята, к нам они отнеслись с сочувствием, делились едой, угощали табаком и самогоном. А старший по вагону даже предложил подтвердить, если будет нужно, что мы жили у них в деревне всю зиму и весну.