Часть вторая.

Воздушный десантник

Ротный поневоле

Короткая ночь прошла спокойно. Дождь прекратился. С вечера немцы не беспокоили нас, только их осветительные ракеты вспыхивали с равными промежутками, горели несколько секунд и гасли.

Утром я разыскал штаб дивизии, который, оказалось, находился неподалеку от нас, доложил о собранных людях и напомнил еще раз, что мне пора возвращаться в штаб армии.

— Лейтенант, ты в курсе событий? Ты знаешь, что мы находимся в окружении? — спросил комдив.

— Да, знаю, — ответил я

— Обстановка крайне тяжелая, — продолжал полковник, — штаб армии, по всей вероятности, будет эвакуирован самолетами. Мой тебе совет: готовься на прорыв вместе с нами.

— А что мне делать с людьми, товарищ полковник? Их — чуть ли не целый батальон, есть из других дивизий и даже других армий. Сейчас мы составляем списки и разбиваем по взводам и отделениям. Оружие есть почти у каждого, нет боеприпасов и продуктов.

— Хорошо. Я учту и обещаю помочь. Часть людей мы заберем сейчас же... — он закурил, затянулся и немного помолчав, неожиданно меня ошарашил:

—  «Катюши» твои, лейтенант, взорваны.

— Не может быть! Откуда вам известно? — Вырвалось у меня.

— К сожалению, это так, — полковник посмотрел на часы и я понял, что он торопится.

Я не хотел верить в гибель нашего дивизиона, в гибель «катюш». Перед глазами стояли мои боевые товарищи: капитан Дмитриевский, комиссар Мешков, Казаков, Тихомиров, Соколова Тося и другие. Вспомнились последние дни в Подмосковье: синее небо и яркое солнце, под новыми сапогами скрипит снежок. Дивизиону вручают гвардейское знамя. По-батарейно стоят зачехленные «катюши», замерли в шеренгах гвардейцы. И вдруг, конец! «Катюши» взорваны! Мне представилось, как в критический момент кто-то из наших бросается в кабину и нажимает кнопку взрывного устройства...

В новоиспеченный батальон я вернулся с молодым белокурым майором, недавно прибывшим в дивизию на должность командира полка. На его гимнастерке красовался орден Красного Знамени — награда за бои в Финляндии.

— Командиры взводов, ко мне! — его громкий, решительный голос сразу поднял всех на ноги. После построения и переклички бойцы были сведены в три стрелковые роты.

— Многовато собрал, товарищ лейтенант, придется поделиться, — полушутя, полусерьезно сказал майор.

— Что вы, что вы? Товарищ майор, берите всех! — Воскликнул я.

— Всех — не всех, а две роты уйдут со мной. Первая рота останется здесь. Командиром роты назначаю тебя.

Я хотел возразить, но майор-орденоносец так глянул на меня, что я не сказал ни слова.

— Подчиняться будешь непосредственно мне. Связь держи через связных. Дальше видно будет.

Этого я никак не ожидал. Мне хотелось побыстрее сдать людей и попытаться хоть как-нибудь отыскать свой дивизион. Я все еще надеялся. И вдруг, на тебе! Меня назначают командиром стрелковой роты! Как будто в дивизии не осталось лейтенантов! Конечно, я понимал, что дивизия обескровлена, оставшихся бойцов едва ли хватит на пару батальонов, может быть и впрямь, лейтенанты перебиты, им, бедолагам, достается больше всех, я это знал.

Мне было приказано с ротой оставаться на месте и занять оборону слева от деревни, по гребню оврага до кладбища. Две роты майор забрал на пополнение полка, в котором, как он сказал, солдат, как кот наплакал. Моя рота осталась одна, одна-одинешенька. Меня начинало знобить. К счастью, со мной остались старшина Ефимкин и его батарейцы, с нами оказался младший политрук Мелков с группой красноармейцев, прорвавшихся из разбитой 9-ой армии.

Противник мог появиться с минуты на минуту. Каждый из нас знал, что бой предстоит тяжелый и для многих он может стать последним в жизни. Требовалась строжайшая дисциплина. Я заставил беспрекословно выполнять все мои приказы, был настроен жестко и решительно. Не хватало одного — старшего надо мной, который бы мог мною командовать.

Не мешкая, я снова перепроверил личный состав, распределил по взводам более опытных, обстрелянных солдат и младших командиров. Командирам взводов дал полную самостоятельность в подборе командиров отделений, распределении обязанностей и оружия, установлении огневых точек и так далее... Я очень торопился. На старшину Ефимкина возложил ответственность за полное обеспечение роты.

В роте, состоявшей из четырех взводов, было около двухсот человек. Оружия натаскали с избытком: имелось штук двадцать автоматов, с полсотни полуавтоматических десятизарядных СВТ, шесть станковых пулеметов «максим», четыре «дегтярева», несколько противотанковых ружей, много гранат. Не хватало патронов, но и они скоро появились в избытке — старшина подвез на автомашине. Так, что рота по тем временам имела все необходимое.

Все готовились к бою. Пулеметчики установили «максимы» на огневые площадки, бойцы углубляли окопы, оборудуя в них всевозможные «лисьи норы», окопы соединяли траншеями. Никто не сидел, сложа руки.

Утро выдалось теплым, солнечным. После пасмурного ненастья повеяло настоящим летом. В воздухе стоял аромат цветущих трав и запах парного чернозема. Высокие тополя у самой деревни зеленели свежо и нежно. Стояла непривычная для фронта тишина.

И все же, несмотря на внешнее благополучие в роте, меня не покидали сомнения относительно благонадежности «бездомных» солдат. Что греха таить, в роте были разные люди, не только отбившиеся от своих частей, но и дезертиры. Однако время не позволяло вплотную заниматься этим вопросом.

Выбрав минутку, я написал письмо маме в Молотовскую область на Урал, село Шляпники Ордынского района, куда ее с моими сестренками Лялей и Стасей эвакуировали из Михайлова. Письма посылали без конвертов и марок, просто складывали незатейливые бумажные треугольники, на которых писали адрес и индекс полевой почты. На фронте, под Харьковым я не получил от мамы ни одного письма, возможно и она не получала мои. Я не винил почту — Время было такое, когда и военные почтальоны гибли вместе с мешками писем, писем, которые где-то очень, очень ждали и надеялись, надеялись, надеялись.

Примерно в час дня начался обстрел наших позиций. Немецкие мины густо ложились по всему краю нашей обороны. Загорелась деревня на левом фланге. В небе появились бомбардировщики. Как на каруселях, закружилась вражеская стая, один за другим от нее отрывались самолеты и с парализующим волю ревом устремлялись к земле, производя прицельное бомбометание. Мощные взрывы сотрясали все вокруг. Казалось, все живое должно погибнуть. Такого ужаса, будучи на фронте, я не переживал ни разу, это было сверх моих сил. Я забился в «лисью нору», прижался лицом к земле и звал маму: «Мама, мамочка!»

Человек не камень, он по-разному реагирует на смертельную опасность. Храбрыми не рождаются, смерти боятся все, даже герои, только один быстро находит силы подавить страх и панику, другой — нет.

Но вот все стихло. Разом прекратился обстрел и улетели самолеты. Командиры взводов доложили обстановку. Рота понесла небольшие потери. Старшина Ефимкин находился все время при мне, а его батареец Сашка, стрелявший вчера в меня, протрезвел и стал моим связным, удивительно находчивым и смелым.

После разговора с командирами взводов я понял, что бойцы меня признали, как ротного командира, значит, надо действовать смелее и решительней.

Над окопами стоял удушливый дым, пахло гарью, першило в горле. Мимо пронесли убитых и раненых: убитых — хоронить на кладбище, раненых — куда-то в тыл для оказания медпомощи.

Вскоре за оврагом, на поле, выползли немецкие танки. За ними густой цепью шли автоматчики, а дальше левее, вздымая пыль, появились грузовики с солдатами. Немцы наступали большими силами. Пока не стреляли, в этом предвиделось что-то зловещее и неминуемое. Между нами было не больше двух километров. Я, не отрываясь, смотрел в бинокль, который мне достался от полковника и чувствовал себя не ахти как уверенно. Мне было страшно. А вдруг мои солдаты побегут назад? А что позади, может быть, тоже немцы? Что тогда?

— Товарищ лейтенант, поесть не мешало бы, — раздался за спиной голос Ефимкина, — смотрю, вы сегодня с утра маковки во рту не держали. Война войной, а кушать надо.

Он поставил котелок на ящик и протянул ложку. Какая уж тут еда, — а впрочем, голод — не тетка, поесть не мешает, и я быстро, почти не разжевывая, проглотил полкотелка вкусной горячей каши.

— Рота накормлена, товарищ лейтенант, вы последний, — доложил старшина.

— Где взял?

— Все законно, привез с кухни. Забрал почти полкотла.

— Молодец, старшина! — похвалил я, — теперь пройдись по окопам и подбодри ребят.

— Я их уже подбодрил, — Весело ответил старшина, — каждому выдал по сто граммов водочки, а кому и больше досталось, бойцы веселее стали.

Мне тоже стало спокойнее, хотя водку я не пил. Страх испарился. В душе я был очень благодарен Ефимкину. С таким не пропадешь!

Между тем, немецкие танки, не дойдя до оврага, круто повернули влево, на деревню. Вдруг, позади нас разом ударили сорокопятки, ротные и батальонные минометы и тотчас же по всему полю, по которому двигался противник, грохнули десятки разрывов. Заметались танки и грузовики, запылали кострами подбитые машины, пехота залегла и только передние группы автоматчиков, увлекаемые офицерами, упрямо продолжали двигаться к оврагу.

— Лейтенант, живой? — услышал я и не успел оглянуться, как в мой окоп кубарем скатился младший политрук Мелков. В его озорных глазах не было ни капли тревоги.

— Значит, мы не одни, товарищ лейтенант! Есть кому нас поддержать! — и он, по-дружески, как старый знакомый, похлопал меня по плечу.

— Чему же ты рад?

— Как чему? Всему рад, товарищ лейтенант. И тому, что остались живы после бомбежки и тому, что горят фашистские танки! Ух, как горят! Молодцы артиллеристы, поддержали нас, спасибо им. И тому, — продолжал он, — что в роте оказалось шестнадцать коммунистов. Это же сила! Их по взводам закрепить надо.

Он показал список. Первой стояла фамилия старшины Ефимкина.

А на противоположной стороне оврага группы немецких автоматчиков перебежками шли на сближение с нами, ясно слышались команды офицеров. Нас разделял только овраг.

— Слушай, политрук, в случае чего заменишь меня. А сейчас иди на правый фланг. Отходить нам нельзя. Будем принимать бой. Предупреди — огонь по команде.

Младший политрук ушел, а я продолжал наблюдать за противником. В бинокль хорошо были видны потные лица немецких солдат. Наконец, затрещали их автоматные очереди, пули роями захлестали по нашим позициям. Немцы вошли в пристрелянную зону и пошли в атаку. Ждать было нечего.

— Рота! — стараясь перекричать самого себя, подал я команду:

— Огонь!

— Огонь! Огонь! Огонь! — прокатилось по окопам и тут же все потонуло в сплошном грохоте выстрелов. Огневые точки прошили противоположный склон оврага, фашисты залегли, а потом повернули вспять, бросая убитых и раненых. Немцы не ожидали такого. Десятки раненых неистово кричали, визжали, бились о землю, пытались уползти. Они были у нас, как на ладони. Назад, наверх не выполз никто. Я тоже стрелял. Теперь не страх, а какая-то ярая злость кипела во мне. «Нате вам! Нате, сволочи!». Помнится, что я тоже, как и мои бойцы, кричал и вдогонку пулям гнал самую бесстыжую матерщину.

И вдруг, в сплошной грохот стрельбы прорвался ни с чем не сравнимый залп «Катюши». Над местом, где с машин высаживалась вражеская пехота, взметнулись к небу черные вихри, дым заволок все поле. Рота прекратила огонь — стрелять было не в кого. Не шевелились серые комочки убитых. Мы одержали первую победу, в чем я с полчаса назад очень сомневался. Атака противника захлебнулась в его же собственной крови. И все-таки, тяжело убивать людей, хотя враги с нами сделали бы тоже самое.

«Катюша» отыскалась быстро. Ее можно было увидеть с позиции третьего взвода, она находилась метрах в трехстах, где овраг делился на два рукава. Над установкой еще висело облако дыма, рядом с ней суетились люди. Как я обрадовался! Но радость была преждевременной. Машина оказалась неисправной, пострадала при бомбежке, снаряды кончились. И вскоре прозвучал взрыв, эхо которого разнеслось по всему крутояру. Над тем местом, где стоял ракетный миномет поднялись клубы дыма и обломки металлических конструкций. Взорвали свои, чтобы не достался врагу. Так погибла одна из реактивных установок нашего 270 гвардейского минометного дивизиона. Расчет вместе с командиром присоединился к нам. Они-то и рассказали о последних минутах дивизиона — из двенадцати установок боеспособными оставалось только четыре, с которыми капитан Дмитриевский пошел на прорыв. Что стало с ними — никто не знал.

Используя передышку, я обошел расположение роты, уточнил обстановку, поговорил с бойцами. При этом старался изо всех сил походить на бывалого командира: разговаривал спокойно, уверенно и строго. Надо было внушить и, прежде всего самому себе, что у страха глаза велики, что страх всегда преувеличивает опасность. Так-то оно так. И все же, было тяжко сознавать, что самое страшное еще впереди. Вот тогда я познал, что такое передовая. Здесь не от случая к случаю витает над тобой смерть, она постоянно присутствует рядом.

Позиция, занятая ротой, была довольно-таки удачной: окопы и траншеи протянулись по сильно пересеченному краю оврага, изрезанному глубокими и мелкими желтыми обрывами, промытыми дождями и талыми водами.

Наконец, от командира полка прибыл связной, передавший свернутую в трубочку записку, в которой говорилось, чтоб без приказа не отходить и что за нашей ротой командир полка лично следит и, в случае чего, окажет помощь. Заработала телефонная связь.

— Товарищ лейтенант! вас вызывает «третий» — позвал телефонист, протягивая мне трубку.

— Какой «третий» ? — спросил я, совсем забыв, что в целях конспирации командирам подразделений и частей присваивались номера.

—  «Третий» — это командир нашего полка, — почти шепотом подсказал связист.

Командир полка объявил мне благодарность за умелое руководство боем, спросил, как дисциплина в роте, как с продуктами, обещал прислать кухню. И опять повторил — без приказа не отходить.

На мой вопрос, кто у меня командир батальона и где он находится, майор сухо ответил:

— Батальонов, как таковых нет, остались только роты. Ты мне, мне отвечаешь за роту. Понял?

— Понял, товарищ «третий». — ответил я.

Сразу на душе стало спокойнее, теперь я знал, верил и надеялся, что мой командир, командир полка, в беде не оставит, он рядом. Я понял также, что нашей роте придавалось особое значение, так как мы занимали важную правофланговую позицию и в случае ее прорыва противник выйдет в тыл дивизии.

Мог ли я в то время надеяться на свою роту, собранную в экстремальных условиях, из неорганизованных, полупьяных солдат? Оказалось, мог! В трудный час человек способен стать сильнее самого себя. Как нигде и никогда на полях сражений обостряются чувства верности Родине, товарищу, соседу-солдату, которого, может быть, увидел впервые, но уже ощутил близость его плеча и локтя, понял значимость выражения «один за всех и все за одного». Меня поразило то непоказное спокойствие солдат, с каким они ожидали решающего боя, все были чем-то заняты, хотя, конечно, каждый переживал, каждый хотел жить. На таких можно было надеяться — не подведут.

Я до мельчайших подробностей помню бои, в которых непосредственно принимал участие, мне кажется, что помню каждый свой выстрел. Даже старческий склероз вряд ли убьет во мне этот «сон наяву». Порой мне самому кажется, что я рассказываю о войне и о себе, всего лишь приснившийся сон, что такого не могло быть. Но так было на самом деле!

Писать о себе, от первого лица очень нелегко, но как поступить иначе, если в памяти, отчетливее других, возникает невыдуманный образ молодого лейтенанта, рядового офицера войны.

Первая награда

Как и следовало ожидать, после непродолжительного затишья немцы снова перешли в наступление. Они обрушили на оборону дивизии сотни снарядов, их самолеты стаями рыскали над нашими позициями. Совсем низко, над самой землей пронеслась девятка «юнкерсов» и в боевых порядках роты взметнулись фонтаны огня и дыма, сплошной грохот накрыл окопы.

— Танки слева! — громко предупредил наблюдатель.

Поборов непреодолимое желание укрыться в «лисьей норе», я поднялся к брустверу: по ту сторону оврага, слева от нас на деревню шли немецкие танки, а навстречу нам, рассыпавшись по всему полю, в полный рост, двигалась немецкая пехота. Противник опять наступал большими силами. Трудно, ох как трудно, унять нервную дрожь и скрыть свою слабость.

Все ближе и ближе подступали враги. Расстояние быстро сокращалось. Передние немцы, стреляя на ходу, уже достигли бровки оврага и нам хорошо было видно, как из стволов автоматов выплескивались язычки пламени, а трассирующие пули мгновенно достигали нашего берега. Отчетливо слышались команды немецких офицеров. Мы молчали — я приказал без моей команды не стрелять. Артиллерийские наблюдатели ждали моего сигнала, они обосновались в соседнем окопе.

Наконец, ударили наши пушки.

— Осколочной гранатой! Пять снарядов!.. Беглый огонь! — доносились резкие команды лейтенанта-артиллериста. Где-то в тылу затявкали орудия и почти мгновенно над нашими головами со стоном и шелестом понеслись снаряды и один за другим стали рваться по ту сторону оврага. Противник заметался, а лейтенант-артиллерист все требовал и требовал огня. Молчавшие до этого наши пулеметы открыли огонь по прорвавшемуся к оврагу противнику и прижали его к земле.

А левее по фронту, у деревни, обороняемой нашим полком, шел ожесточенный бой. Горела деревня, горели фашистские танки и в бинокль хорошо было видно, как в прогалинах дыма, появлялись то красноармейцы, то немцы. Атака сменялась контратакой. С ревом пикировали самолеты врага на деревню. Прикрывавшая нас артиллерия перенесла плотный огонь на левый фланг, на окраину деревни, куда вслед за танками устремилась немецкая пехота. Туда же, развернувшись, неподалеку от нас, ударила противотанковая батарея «сорокапяток». Попав под фланговый огонь прямой наводки, уцелевшие танки противника стали спешно отходить.

Меня снова вызвал к телефону командир полка:

— Лейтенант! Приказываю продержаться еще часа два! Ты меня понял? Потери большие?

— Понял Вас, товарищ «третий» — нарочито бодро ответил я, — у нас все в порядке, продержимся и больше, только не забывайте нас, не оставляйте одних. Потери: один убитый, шесть раненых.

— Держись, лейтенант! — и «третий» повесил трубку.

Немецкие самолеты безнаказанно кружили в небе, беспрестанно бомбили деревню и что-то в нашем тылу. Но вот, над нами опять проревели «юнкерсы» и снова земля и небо потонули в разрывах.

— Товарищ лейтенант, пополнение прибыло. Принимай! — услышал я голос младшего политрука Мелкова, который ввалился в мой окоп с незнакомым лейтенантом.

Лейтенант представился командиром взвода полковой школы одной из дивизий Шестой армии. Взвод в полном составе, курсанты не новички, народ обстрелянный, отличились в бою под Лозовой. Для разговора времени не оставалось, я следил за полем боя у деревни и за оврагом перед нами, где накапливались немецкие солдаты, несмотря на сильный пулеметный огонь с нашей стороны.

— Где взвод? — строго спросил я лейтенанта.

— В укрытии позади вас, — ответил тот.

— Оружие есть?

— Винтовки и полный комплект патронов у каждого, есть гранаты. С продуктами плохо, товарищ лейтенант, вторые сутки загораем.

— Ефимкин! Старшина! После боя помогите курсантам! — приказал я, — а теперь, все по местам. Младший политрук и вы, лейтенант, на правом фланге поведете в контратаку третий и четвертый взводы! Возьмите курсантов! Атакуем по моему сигналу! Ефимкин, передай артиллеристам, чтоб следили за нами и, в случае чего, помогли огоньком.

В этот момент я не походил сам на себя, был крайне возбужден, даже ругался матом, о смерти не думал, вообще ни о чем не думал, кроме того, как и каким образом без потерь спуститься в овраг и контратаковать. Идти на «ура», в лоб — перебьют. А что делать? Ждать пока немцы полезут на наш берег? Может быть лощинами быстро сбежать донизу и немедленно атаковать, не давая противнику опомниться. Надо было срочно принимать решение. Мысли прервал нарастающий множественный свист. Все, кто был со мной, бросились на дно окопа. Взрывы потрясли землю. Стрелял шестиствольный немецкий миномет...

Через связных отдал приказ: «Пулеметчикам остаться на местах и огнем прикрыть атакующую роту. Всем, всем приготовиться к атаке!»

А немцы, между тем, несмотря на наш пулеметный огонь, продолжали подходить и подходить к оврагу. Их было много. Всем своим существом я чувствовал, что наступила критическая минута, когда «промедление смерти подобно», когда выбирать «да» или «нет» поздно. Пора!

Сигнальная ракета взлетела вверх и, описав дугу, спустилась над оврагом. Рота под прикрытием пулеметного огня на одном дыхании достигла дна оврага и с криком «Ура!» бросилась в контратаку. Я мог бы оставаться на командном пункте и оттуда руководить боем, но не выдержал и побежал за бойцами. Рядом с винтовками наперевес бежали связные и старшина Ефимкин. По обоим склонам оврага завязался ожесточенный бой, доходивший до рукопашной схватки. С двух сторон, навстречу друг другу, бежали солдаты и с безрассудной яростью били, кололи, стреляли себе подобных. Все смешалось: наши, немцы, убитые, раненые, крики, выстрелы, разрывы гранат, и кровь, кровь, кровь... Она была всюду: на лицах, одежде, траве...

И все-таки мы победили. Подмога к немцам подойти не смогла, ее отсекли наши артиллеристы и пулеметчики, а те солдаты, которые прорвались в овраг были все перебиты.

В этом бою меня спас связной Сашка. Фашист, которого я преследовал, метнул гранату с длинной деревянной ручкой и она, как сейчас помню, подпрыгнула у моих ног... Мгновенье... Сашка-связной пинком успел отшвырнуть ее в сторону. Мы кинулись на землю и тут же раздался взрыв. Да. Страшное мгновение войны. Обошлось. А могло и не обойтись, если бы не Сашка. Но фашиста того я не упустил. Не подымаясь, выстрелил ему в спину и попал. Он дико закричал, упал на землю, стал биться. Кто-то из наших добил его штыком. У меня саднило лицо — на ладони кровь, значит чуть задело. Но чуть-чуть не считалось. В этом бою рота потеряла тринадцать человек убитыми, были и раненые. Погибли два командира взводов, в том числе, командир взвода курсантов.

Удивительная вещь! В той дикой схватке я не испытал того страха, который часто преследовал меня раньше. Я сумел подавить его в себе. Но вот кончился бой и я не в состоянии был успокоиться, даже цигарку свернуть не мог — тряслись руки.

Однако передохнуть не пришлось. На левом фланге, в километре от нас, в горящей деревне шел ожесточенный бой, от исхода которого зависела и наша судьба: в случае захвата деревни немцами, рота не смогла бы удержать своих позиций, так как противник, прорвав оборону полка, оказался бы в нашем тылу. Чтобы избежать окружения роты, надо было немедленно атаковать противника во фланг и с тыла. Я понимал, что рота — это не батальон, и не полк, что силенки в ней маловато, и все же, в данной обстановке, от нее зависело многое. А посоветоваться было не с кем.

Связь с командиром полка не работала, то ли была повреждена линия, то ли переместился командный пункт полка, — трудно сказать. Артиллеристы, прикрывавшие нашу роту, тоже остались без связи и действовали самостоятельно, по обстановке. Надо было мгновенно принимать решение, ибо промедление в тот момент могло круто обернуться против нас. И я принял решение: атаковать! Атаковать немедленно!

Оставив для прикрытия комендантский взвод и два пулеметных расчета, предупредив артиллеристов о нашей атаке, рота скрытно по оврагу, где только что дралась, быстро двинулась в сторону деревни. В небе над нами барражировали мессершмитты, но нас не трогали, скорее всего, принимали за своих. В одном месте я увидел взорванную «катюшу» — «БМ-13», вернее, то что от нее осталось, бесформенную груду металла с торчащей искореженной направляющей балкой.

На выходе из оврага, метрах в двухстах от горевших изб, рота развернулась и с криком: «Ура!» бросилась в атаку. Впереди, обогнав меня, размахивая наганом с болтающимся шомпольным ремешком, бежал младший политрук Мелков. Обстановка резко изменилась, отступавшие было бойцы нашего полка, увидев атакующую роту, сами перешли в контратаку. Немцы не ожидали такого поворота событий, снова разгорелась ожесточенная схватка, такая же кровавая резня, что и полчаса назад. Сплошь гремели выстрелы, рвались гранаты, падали сраженные насмерть люди, кричали раненые. Не помня себя, дрались не на жизнь, а на смерть и наши, и немцы. Только вряд ли кто в те минуты соображал, за что дрались.

Ценой больших потерь немногим немцам удалось вырваться из наших тисков, да и мы потеряли многих.

После боя, похоронив убитых и забрав раненых, рота ушла на свои исходные позиции.

На убитых похоронок не писали, некогда было, да и не знали, куда писать. Так они и остались в украинской земле под Харьковом «пропавшими без вести». Может быть, и сейчас, спустя многие годы, родные и близкие разыскивают их по всему белому свету. Да разве найдешь?..

...В тот день, после неудачного наступления, противник отказался от попыток прорвать оборону нашей дивизии, хотя его танки и группы автоматчиков снова подходили к деревне и оврагу. Обстреляв наши позиции, немцы отступили за высотку.

Мы валились с ног от неимоверной усталости, нечеловеческого напряжения, которого, пожалуй, хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Но покоя не было до самого вечера — бомбили самолеты. И опять гибли солдаты, опять хоронили товарищей, опять уносили, уводили раненых куда-то в тыл. И лишь к концу дня, когда небо стало заволакивать и большая темная туча с яркими молниями была на подходе, разом прекратились взрывы и стрельба. Только раскатистый гром гремел над лабиринтами оврага. Накрапывал дождь.

Меня вызвали в штаб дивизии.

Командира дивизии я застал у входа в блиндаж в окружении незнакомых мне командиров. Только что закончилось совещание. Я отошел в сторону и стал выжидать момента, чтобы доложить о своем прибытии. Но он меня заметил, поманил пальцем и спросил:

— Лейтенант, кто тебе приказал атаковать противника?

Все повернулись ко мне. Я растерялся, не зная, что ответить. Но после небольшой заминки твердо сказал:

— Приказа не было, товарищ полковник, обстановка заставила.

— Вот именно, обстановка, товарищ лейтенант..., — он не договорил, думая, по-видимому, о чем-то другом, вынул из брючного кармана часы и, обращаясь ко всем, сказал:

— Ждать больше нечего, товарищи командиры. Как условились, выводите подразделения на исходные рубежи. Идем на прорыв!

Меня пригласили в блиндаж. Полковник лично вручил мне орден Красной Звезды. Это было 23 мая 1942 года. Мне тогда исполнилось восемнадцать с половиной лет. Я, как и многие мальчишки того времени, мечтал стать военным. В семи-восьмилетнем возрасте носил длиннополую кавалерийскую шинель и шлем-буденовку, специально сшитые для меня мамой. В шестнадцать лет, во время войны с Финляндией, пытался поступить в Рязанское пехотное училище — не приняли по возрасту. А мне так хотелось стать командиром и, конечно, иметь ордена. И вот, награду я получил, а радости не было. Пережитое днем давило каленым железом на мозг и сердце. Одолевала страшная усталость. Хотелось лечь, прижаться к земле и заснуть. Получив приказ и инструктаж от командира нашего полка, я быстрым шагом направился в свою роту. Накрапывал дождь, грозивший вот-вот перейти в ливень, длиннее и ярче вспыхивали молнии, в деревне отсвечивали и искрились догоравшие избы. Из темноты доносился топот множества ног — бойцы выходили на исходный рубеж прорыва.

Прорыв

В ту короткую майскую ночь донельзя поредевшая, полуразбитая, обескровленная непрерывными боями 337 стрелковая... пошла на прорыв. Это был отчаянный бросок умирающей дивизии на врага. Немцы расступились, дав возможность нашим подразделениям втянуться в коридор-ловушку, которая простреливалась и справа и слева. Страшная это была ночь.

С десяток километров, а может быть и больше, бежали мы под перекрестными очередями трассирующих пуль, бросая убитых и раненых. Поминутно рвались снаряды и мины, с воем и визгом проносились осколки, отовсюду слышались вопли раненых, которые то притихали, то переходили в душераздирающие крики. Горело все, что только могло гореть: брошенные автомашины, повозки, тара, солома, лопались и зависали над нами осветительные ракеты и, ко всему этому, блистали молнии — мы были, как на ладони. Рядом со мной был старшина Ефимкин и младший политрук Мелков, мы старались не отставать друг от друга, не потеряться в этой несусветной, проклятой игре человека со смертью. Тут же рядом, тяжело дыша, бежали и другие бойцы с оружием и без оружия, в сапогах и босиком, в пилотках и без них, бежали, падали, прижимаясь к грязной земле, куда-то стреляли, и снова бежали по какой-то полевой дороге, утопшей в глубоких колеях, затем по лощине, изрытой снарядами, и... опять бежали, сопровождаемые немецкими пулями, прилипая к каждой попавшей рытвинке. Казалось не будет конца и края проклятому полю, одолеть которое уже не хватало сил.

Но вот, подул сильный ветер, с неба посыпались крупные капли дождя и разом прекратилась стрельба. А мы все шли и бежали, задыхаясь, спотыкаясь, шлепая по лужам, и, не брезгуя, уже промокшие насквозь, падали в липкую грязь навзничь, чтобы чуть-чуть отдышаться. А позади сквозь поток дождя просвечивало зарево горевших машин и повозок.

Сколько это длилось — трудно сказать, но уже наступал предел человеческих возможностей, почти не оставалось сил, чтобы оторвать от земли свое обессилевшее и пораженное страхом тело.

Серый рассвет едва стал обозначаться, когда стих дождь и прекратилась гроза. Никто нигде не стрелял, непривычная тишина медленно приводила людей в себя. Неужели вырвались? Просто не верилось в спасение. Рядом со мной, уткнувшись в сырую липкую землю, лежали Ефимкин, Мелков и человек двадцать бойцов. Это все, что осталось от роты. С нами оказался и лейтенант Виктор Заднепрянов, командир батареи противотанковых орудий (сорокопяток). Его батарея почти вся погибла в неравном бою с танками, только горсточка бойцов осталась в живых, а сам Виктор был ранен в руку и шею.

Кто был на фронте с начала войны, тот должен помнить сорокопятки. Это маленькие пушки, сопровождавшие пехоту, они стреляли по танкам прямой наводкой с открытых позиций. С грустной иронией солдаты называли их «Прощай Родина», ибо они, как никто другой, были обречены на верную гибель. Вместе с Виктором мне пришлось пережить самые драматические дни немецкого плена.

А между тем, рассвет приближался, стали проявляться темные контуры деревьев.

— Товарищи бойцы! — обратился я, — Кто в состоянии пойти в разведку? Знаю, что устали, поэтому не приказываю, а прошу. Надо выяснить кто и что перед нами. Впереди могут быть немцы.

Поднялся младший политрук:

— Кто со мной? Пошли!

Трое самых смелых и выносливых растворились в сером тумане.

Дождь хотя и стих, но продолжал накрапывать, а колючий ветерок добирался до самых костей. Разгоряченные неистовым марафоном, мы теперь жались друг к дружке, стараясь унять непослушную дрожь. Зубы отбивали чечетку.

Вскоре от разведчиков вернулся боец и доложил, что впереди немцев нет, в лесочке стоит наша танковая часть. Не раздумывая, мы поднялись и пошли к лесу. Уже стало светло, когда мы грязные, насквозь промокшие, босые, в закатанных до колен штанах, предстали перед нашими танкистами. Это была одна из свежих частей, по каким-то причинам не успевшая принять участие в наступлении Юго-Западного фронта под Харьковым.

Молодые танкисты в совсем еще новеньких комбинезонах с тревожным нескрываемым любопытством разглядывали нас. А один прикоснулся к моему ордену и спросил:

— За что получили орден, товарищ лейтенант? — и добавил:

— Впервые вижу настоящий орден, раньше видел только на картинках.

Кто и зачем задержал их отправку на фронт, оставив передовую без танкового сопровождения и прикрытия, мы не знали, не знали и сами танкисты. Да и знать-то все нам было не положено.

Майор-танкист попросил меня отойти с ним в сторону.

— вы, как я понял, вырвались из окружения. Объясните, что произошло, где Шестая армия? У нас нет с ней связи.

— Товарищ майор! Я сам не понимаю, что происходит. Мне известно только одно — наши три армии дерутся в окружении. У них нет ни самолетов, ни танков, ни зенитных орудий. Наша дивизия из Шестой армии. Мы прорывались на этом участке. Где остальные подразделения дивизии не знаю. Немцы должны быть в двух-трех километрах отсюда — Возможно, скоро появятся здесь.

Я коротко рассказал и показал на карте примерную обстановку прошлых дней. Да. Примерную...

Танкисты накормили нас, угостили водкой, махоркой, дали сухарей и даже несколько плащ-палаток. Но взять нас с собой отказались. Танки ушли, а мы, не выставляя охранения, страшно уставшие, повалились на землю и заснули. На наше счастье, противник не преследовал.

На Северском Донце

Пробудился я от легкого толчка. Рядом стоял старшина Ефимкин.

— Товарищ лейтенант, пора обедать, — он сказал это так, словно рядом дымилась походная кухня.

На разостланной плащ-палатке стоял котелок с водой, лежали сухари, открытые консервы и фляжка с водкой. Ефимкин, как старшина, был незаменим, обладая незаурядным талантом к этой нелегкой военной профессии. За те дни, что мы были вместе, я проникся уважением и, если хотите, любовью к этому рослому, доброму и храброму человеку, который опекал и ревниво оберегал меня везде и всюду. Между нами назревала большая неуставная дружба. Фронт — это та же тюрьма, только без стен и решеток, необъятная, жестокая, где человек не волен распоряжаться собой, где ему уготована смерть или, в лучшем случае, собачья жизнь рядом со смертью. На фронте, где над каждым витает обманный свет постоянной надежды выжить, человек сам себе не хозяин. Но как раз на фронте, как и в неволе, как нигде более, между людьми часто возникала настоящая дружба.

Я был голоден и поэтому с волчьим аппетитом уплел предложенный обед. Водку пить наотрез отказался.

Потом достал из нагрудного кармана гимнастерки неотправленное письмо маме, перечитал и спрятал обратно. Я надеялся где-нибудь встретить полевую почту. Знал, чуял сердцем, что мама ждет писем, и будет ждать несмотря ни на что.

В лес, где мы находились, группами и по одиночке подходили и подходили чудом уцелевшие бойцы и командиры. Где-то вдалеке бухали орудия, рычали моторы. Чьи они? Наши? Чужие? Никто не знал. В полдень раздалась команда: «В колонну по четыре становись!».

— Командир полка объявился, — заметил Виктор, — по голосу слышу. Значит пробился. Ну, что лейтенант, пошли и мы?

— Подъем! Выходи строиться! — подал я команду своим бойцам. Со всех сторон в строй торопились люди, казалось, что все только и ждали этой команды. Ждал и я какого-нибудь старшего командира над собой, который бы лучше меня знал, что делать, куда идти, кому подчиняться. Колонна построилась. Набралось человек пятьсот. На скорую руку, разбившись на два отряда, мы двинулись по дороге, укатанной танкистами.

Примерно через час вышли к Северскому Донцу. На берегу реки было много людей, повозок, автомашин, стучали топоры, визжали пилы — саперы наводили переправу, латали изуродованный паром. Многие, не дожидаясь парома, который один и не смог бы обеспечить переправу всех набежавших людей, отыскивали доски, бревна, и, связав одежду в узлы, переправлялись на противоположный берег. Плыли группами, и по одиночке, с оружием в руках и без — кто как мог. Конники плыли, держась за гривы лошадей.

Наша колонна, подойдя к переправе, остановилась и тут же превратилась в неуправляемую толпу, которая, не обращая внимания ни на какие команды, разбрелась по берегу в поисках подручных средств для переправы.

А к берегу реки все подходили и подходили окруженцы. Тысячи людей скопились на берегу Северского Донца и, как в большом, растревоженном муравейнике, бегали туда-сюда, волоча доски, бревна, несли ящики с боеприпасами, мешки с продуктами... Чего там только не тащили! По всему речному откосу стоял невообразимый шум и гам.

Время шло, переправа не работала и будет ли работать никто сказать не мог.

Вдруг гулко прозвучали в лесу выстрелы пушек. Быстрее забегали люди, многие бросились к воде. Началась паника.

— Вот что, друзья, пошли-ка и мы поищем что-нибудь, — предложил я, — как бы не попасть нам впросак, я очень сомневаюсь насчет переправы. Старшина, ты плавать умеешь? — спросил я Ефимкина.

— Плоховато, — сознался тот.

— А я совсем не умею, — Вздохнув, отозвался Виктор.

Река казалась не широкой, но переплыть ее было не так-то просто: метров сто, сто пятьдесят в другое время — раз плюнуть, я вырос на реке и плавал хорошо, но, опять-таки, если плыть нагишом.

Вшестером притащили мы бревно, к счастью, на берегу лежали штабеля из бревен и досок, большинство из которых уже растянули по берегу, но едва опустили на воду, как над рекой прокатилась резкая пулеметная дробь — стреляли танки.

— Немцы! Танки! — раздался испуганный истерический крик.

— Немцы! Танки! — дико пронеслось по берегу и толпы людей, давя друг друга, бросились к воде и к лесу.

Бревно под нашей тяжестью тонуло, вертелось, выпрыгивало из-под воды. Я ощутил холод ужаса, когда услышал приближающийся гул моторов. Плыть с бревном было невозможно. Не раздумывая, оттолкнулся от него и выскочил обратно на берег. Стянул в узел гимнастерку и брюки, закрепил на голове, выбросил все остальное и, подобрав брошенную кем-то каску, поплыл. Каску держал в руке и она мне очень мешала, хотел бросить ее, но в это время рядом заплясали на воде фонтанчики — немцы палили из автоматов. Сколько-то проплыв, я перевернулся на спину и прикрыл лицо каской. Лишь бы не в голову, лишь бы не в лицо!

Я выбивался из сил, намокший узел и каска тянули ко дну. Пришлось утопить каску. В безумном крике звали на помощь утопающие, бились в воде и ржали раненые лошади...

Когда, изнемогая от усталости, я доплыл до мели, и достал дно у противоположного берега, ноги меня уже не держали. Я не вышел на берег, а медленно выполз и лег в промоину...

Придя в себя, увидел и понял весь ужас произошедшего. На той стороне, откуда я уплыл, стояли с поднятыми вверх руками сотни красноармейцев, окруженные немецкими автоматчиками, танками и мотоциклами.

Немного отдохнув, я стал медленно, выбираться на берег, прикрыв голову руками. Бурьян хлестал по лицу, но я не чувствовал боли. Наконец, поднялся на ноги и, петляя из стороны в сторону, согнувшись в три погибели, бросился бежать. А рядом свистели пули. Добежал до воронки. Лег. Потом опять перебежки: одна, другая, третья. Скатился в овражек, перемахнул через окоп и опять бежал и бежал.

Когда окончательно выдохся — упал в небольшую канавку и огляделся. По всему полю, прочь от реки, бежали наши, «уплывшие от плена», бойцы. Несколько мин взорвалось на поле и затем всё стихло.

Километров через пять я вышел на просёлочную дорогу, по которой отходили наши части: пешие, конные, на повозках. Машин почти не было. Но мне повезло. Рядом остановился грузовик, из кабины которого выглянул майор и спросил:

— Дорога на Славяногорск?

— Да. В ту сторону — ответил я, хотя сам в этом не был уверен.

— Где же ты, лейтенант, сапоги и пилотку потерял? — насмешливо спросил майор...

— Там, где кальсоны с нижней рубашкой оставил, товарищ майор, — зло ответил я, — вам не приходилось под пулями плавать? А мне пришлось.

— Не приходилось, лейтенант, — ответил майор, — я застрелился бы, но не поплыл, я плавать не умею, лейтенант. Он захлопнул дверцу, но тут же её открыл. — Слушай! — почти шепотом произнес он и поманил меня пальцем, — Немцы далеко?

— Рядом. Если форсируют Донец, через полчаса будут здесь, а то и раньше...

— Тогда, айда! Становись на подножку, поехали с нами!

На подножке здорово трясло — я еле держался, особенно на объездах. И когда на подскоке чуть было не свалился с подножки, майор разрешил мне забраться в кузов, загруженный какими-то большими рулонами. Так отмахали километров двадцать без каких-либо происшествий, лишь однажды «мессершмитт» обстрелял дорогу из пулемётов.

На перекрёстке дорог, около деревни машину остановил заградотрядовский патруль. Автомашину пропустили, а меня и ещё нескольких военных отправили на сборный пункт, располагавшийся невдалеке. Народу собралось порядочно. На задержанных составлялись списки, проверяли документы, сортировали. Как я обрадовался, когда вдруг встретил живыми и невредимыми своих боевых товарищей: Мелкова, Заднепрянова, Ефимкина. Им, как и мне, повезло. Я через реку пошел вплавь, своим ходом, а ребята все же сумели оседлать бревно и переплыть Северский Донец. На берегу им, как и мне, подвернулась удирающая автомашина, которая подбросила их до заградотряда. Вот так, судьба нас не развела. Мы снова оказались вместе.

— Очень страшно было, — рассказывал Виктор, — опоясал я бревно ремнем, пропустил под ремень раненую руку, другой тоже уцепился за ремень. Сначала дно доставал ногами, а потом, страшно вспомнить, как начали финтикляться из стороны в сторону, так и думал, что под бревном останусь. Двое с нашего бревна не доплыли.

Небольшого росточка, белобрысый, с веснушчатым, угрюмым лицом лейтенант Заднепрянов больше походил на школьника, нежели на командира батареи.

Славяногорск, куда мы прибыли на второй день, кишел военными. Кого только там не было: пехотинцы, танкисты, артиллеристы, летчики... в общем, представители всех родов войск, не было, пожалуй, только моряков. И вся эта масса людей находилась в непрерывном движении. Техники было мало, зато конные обозы двигались сплошным потоком. Разместились мы под открытым небом за околицей. Сопровождавший нас лейтенант несколько раз уходил на поиски какого-то начальства, а мы, страшно голодные, рыскали по близлежащим улицам в поисках жратвы. Вскоре на огородах задымились костры. Кто-то раздобыл мясо, кто-то картошку, гороховый концентрат, кто-то притащил мешок сухарей — словом, началась работа по насыщению желудков.

Все хотели есть. Водка лилась рекой — Винные бочки никем не охранялись. Подходи и наливай! Пей — не хочу! Я почти не пил. Кроме еды у меня была другая забота — найти хоть какую-нибудь обувку, ведь я, как и многие другие, был босиком. С большим трудом в одном из домов мне нашли старые-престарые калоши.

На следующий день, утром, наконец-то, появились старшие командиры и приказали строиться.

— Становись!.. Равняйсь!.. Смирно! Средние и старшие командиры три шага вперед, марш! — прозвучала команда. Нас, вышедших, построили в отдельную команду и повели в сторону от города. Виктора отправили в санчасть. Я очень устал за эти бешеные дни и физически и морально, ноги подкашивались и дрожали, в сердце кололо, словно острые иглы вонзались в него при каждом вдохе. Подумать только! Сутки непрерывного боя, сутки вплотную со смертью!

Остановились мы около свежих блиндажей с бревенчатыми накатами. Шумели сосны, пахло смолой. Под низким навесом еле слышно работал движок.

— Не расходиться! Можно отдыхать! — подал команду, приведший нас полковник и скрылся в блиндаже.

По тому, как туда и сюда сновали военные, подъезжали и отъезжали легковые автомашины, пищали зуммеры и торчали из блиндажей штыри радиоантенн, можно было предположить о дислокации здесь крупного командного пункта. У блиндажей стояли часовые и тут же, неподалеку, мирно дымилась полевая кухня.

Прошло с полчаса, а затем по одному стали вызывать на собеседование. Пропускали очень быстро, не более двух-трех минут на человека. Подошла и моя очередь. Я шагнул в блиндаж и остолбенел — В конце стола (кто бы мог подумать!) сидел капитан с черной бородкой. Капитан Бахов! Уж кого-кого, а своего бывшего командира батальона я не ожидал здесь встретить. Меня, конечно, он не мог знать, ведь в батальоне, как-никак, было человек девятьсот. Хотя, будучи курсантом Московской военной школы радиоспециалистов имени Сталина, я активно выступал на комсомольских собраниях, на торжествах со своими стихами, где иногда присутствовал и командир батальона Бахов. Однажды на учебных стрельбах я даже получил от него благодарность.

Разговор вел со мной незнакомый мордастый полковник. Я ответил на поставленные вопросы, коротко рассказал о своих фронтовых делах и в конце, специально для Бахова, добавил, что окончил трехмесячные курсы младших лейтенантов при школе радиоспециалистов имени Сталина. Капитан Бахов удивленно вскинул брови, посмотрел на меня так, словно хотел узнать, серьезно ли я говорю.

— Кто был начальником школы? — резко спросил он.

— Полковник Ершов, — ответил я, — а командиром третьего батальона были вы, капитан Бахов, и жену вашу, капитана медицинской службы, тоже помню.

Капитан быстро встал, подошел ко мне, широко улыбнулся и протянул руку.

— Ну, здравствуй, еще раз. Не ожидал, что встречу сослуживца. Очень рад видеть, — и, кивнув на мой орден, спросил:

— Давно заслужил?

— Нет. На днях получил.

— А вид у тебя не ахти бравый. Сапоги-то где? — и легкая улыбка прошлась по его лицу, заулыбались и остальные.

— Немцам подарил, товарищ капитан, иначе не уплыл бы, — и я коротко рассказал им о последнем дне дивизии, о разгроме при прорыве из окружения.

...Нас разделили на три группы, сводили в импровизированную баню, там же, в лесу, выдали солдатское обмундирование. Первая группа, куда попали мы с младшим политруком Мелковым, получила дополнительно пегие костюмы и плащ-палатки.

— Уж, не в партизаны ли? — Вслух подумал я, вспомнив встречу с бойцами в такой же одежде, уходившими в тыл врага.

— Всё может быть, лейтенант, все, поживем-увидим, как бы еще спецпроверку не закатили? — ответил Мелков.

После ужина, не раздеваясь, подстелив лапник, мы улеглись спать. Неторопливые сумерки опустились на лес, близкую речку. Где-то на западе тревожились и зловеще полыхали кровавые зарницы. Заснули сразу, едва коснувшись постели.

Утром, после построения и сытного завтрака, нас, человек двадцать лейтенантов, снова вызвали к начальству. В отличие от вчерашнего собеседования военные чины более подробно интересовались: когда и в каких боях участвовал, за что был награжден, каким образом вышел из окружения. Результаты этих собеседований стали проясняться ближе к полудню, когда окончательно был сформирован сводный батальон особого назначения из пяти рот. Командиром «пятой отдельной роты», так она именовалась, был назначен я. Для меня такое назначение было неожиданным, хотя можно было и не удивляться, ведь командиром сводного батальона стал капитан Бахов, который и сыграл непосредственную роль в выдвижении меня на эту должность. Конечно «помог» и мой орден Красной Звезды.

Старшина Ефимкин попал в мою роту и я, приступив к своим обязанностям, сразу же назначил его старшиной роты, лучшего не надо было искать. Мелкова назначили в другую роту, но по моей просьбе Бахов разрешил взять его к себе. Мы снова были вместе: Ефимкин, Мелков и я. На душе стало спокойнее.

Улучив момент, Ефимкин и Мелков отозвали меня в сторону:

— Товарищ лейтенант! Пора браться за работу! — заговорщически объявил Ефимкин, снимая с ремня фляжку. — Разрешите по одному глоточку за всех нас, по глоточку за нашу родную землю. вы слышите, как она дышит, как тяжело ей живётся. Мы выпили.

— А теперь, товарищ лейтенант, разрешите отлучиться, надо найти парикмахера, а то некоторые бойцы как попы ходят.

— Иди, старшина, иди. Ты прав, пора браться за работу! — ответил я. В своих новых друзьях я был уверен. Нас начинала связывать фронтовая дружба, возникшая случайно в трудные минуты, дружба, которая становилась неотъемлемой частью фронтовой жизни.

Между тем, события развивались довольно быстро. Создалась чрезвычайная обстановка: немцы смяли оборону наших трех армий, разгромили их и устремились на Восток. Нашим ротам предстояло выполнить срочное и очень важное задание. Какое? Мы ещё не знали.

Прошла ещё одна короткая летняя ночь. На рассвете пятую роту подняли по тревоге. Погода резко изменилась, похолодало, не по-летнему низко бежали лохматые облака, которые то припускали сильный дождь, то моросили. Мы шли налегке, кутаясь в новенькие плащ-палатки. Под ногами скользила и чавкала размокшая земля. Несли только оружие и противогазы, остальное нехитрое личное имущество: шинели, вещмешки и кое-что другое увезли на автомашине. Куда и зачем идем — никто не знал, даже сопровождавший нас майор только пожимал плечами — сам, мол, ничего не знаю. Увидеть и расспросить капитана Бахова не представлялось возможным. А где-то в стороне Барвенкова за Северским Донцом стонала земля, там, в окружении все еще сражались обреченные остатки наших армий.

Большую часть пути рота шла по обочине, по прошлогодней стерне, заросшей травою, так как сама дорога была забита до предела пешими людьми, конными повозками и буксующими в грязи автомашинами. Весь этот сумбурный поток двигался по расквашенной дороге на Восток, в сторону Дона. В каком-то месте мы свернули на давно неезженую, поросшую бурьяном просёлочную дорогу, сделали привал, перекурили и пошли дальше. А дождь не переставал, в каждой низинке пузырились и волновались лужи.

Отшагав километров пятнадцать, мы подошли к месту назначения. На поляне стояла парашютная вышка, а между деревьев, вытянувшись в ряд, раскинулись зеленые палатки, возле которых суетились люди в белых халатах.

— Этого еще не хватало! — удивился старшина. — вы, как думаете, товарищ лейтенант, зачем нас сюда пригнали? Полюбоваться этой махиной? вам приходилось прыгать с вышки?

— Нет, старшина, не приходилось, — ответил я, — около — бывал. Неужели десант? — подумал я и заволновался.

Дело в том, что у меня частенько побаливало сердце. Иногда ни с того, ни с сего начиналось сердцебиение и ужасные колики пронизывали левую половину грудной клетки. Врачи определяли невроз, расширение и какие-то другие отклонения со стороны сердца. Но я, несмотря на это, продолжал заниматься гимнастикой, акробатикой, гонял футбол, копал огород — делал все, что и мои ровесники, старался не выпячивать свою боль. На фронте тоже бывали приступы, но я не жаловался, боялся, что не поймут и воспримут, как проявление трусости. Подумаешь, заболело сердце! Оно у всех нынче болит!..

Я отчетливо вспомнил тот памятный день, когда впервые схватился за сердце. Жили мы в селе Чернава Рязанской области. Школа, где я учился во втором классе, находилась на противоположном конце села, на улице Свистовка, километрах в трёх от нашего дома.

Однажды, когда мы, ученики, возвращались из школы, нас настиг сильный ливень с грозой и градом. Мы, что есть мочи, припустились бежать. Можно было заскочить в чью-либо избу, но мы постеснялись. А молнии били рядом, трескалось небо и больно хлестал град. На улице Широкое Гусево вспыхнула соломенная крыша избы. Я видел, как бежали мужики с вилами, с ведрами тушить пожар, как из горевшей и соседних с нею изб с криком выбегали люди, выбрасывали сундуки и подушки, выгоняли скотину, тащили детей на середину улицы. Мы побежали еще быстрее. А ливень буйствовал, ручейки превратились в потоки, которые с шумом неслись вниз к реке Чернавке. Как я добежал до нашего дома — не помню, только потом моя бабушка Мария Ивановна рассказывала, что я вбежал в сенцы и упал почти замертво. Еле отходили. С тех пор я стал бояться грозы, а в сердце появились колики.

Воздушный десантник

В полной силе засветило южное солнце, небо засияло голубизной, прохлада сменилась теплом и птичье неугомонное разноголосье опять вырвалось на волю. На задний план отодвинулись мрачные мысли, и как-то сразу полегчало на душе.

После неторопливого обеда объявили построение. На зеленой полянке, куда приказали вывести роту, стояли палатки с красными крестами, столики из снарядных ящиков, за которыми сидели люди в белых халатах и несколько уже знакомых командиров. Стало ясно: отборочная комиссия, кто годен — будет прыгать. Я разделся донага, как было приказано, и первым подошел к врачам.

— Сколько вам лет? — спросил доктор.

— Восемнадцать полных.

— На что жалуетесь?

Я пожал плечами и бодро ответил:

— Жалоб нет.

Мне не хотелось говорить о болях в сердце потому, что рядом стояли мои бойцы. Бог знает, что они могли подумать обо мне! Меня прослушали, простукали, осмотрели подошвы — нет ли плоскостопия, пощупали низ живота — нет ли грыжи, и заключили: «Годен!» Вот ведь, как бывает! Только что, перед обследованием сердце стучало так, словно его напоили крепким чаем, оно готово было выпрыгнуть из груди, и я в глубине души, скрывая даже от самого себя, надеялся, что меня забракуют. Я боялся высоты, выше крыши никогда не лазил. И на тебе! Перед врачами сердце повело себя удивительно спокойно.

— Годен! — повторил кто-то. — Следующий!

Капитан Бахов, принимавший участие в комиссии, отозвал меня в сторону:

— Скажу по секрету: обстановка крайне сложная, полетим в тыл врага по специальному заданию командования. Подробности потом. Не удивляйся, что тебя назначили командиром роты.

— С вашей помощью? — спросил я.

— Нет. Предложил майор, что присутствовал на собеседовании.

— Заместитель начальника штаба 337 дивизии? — удивился я.

— Да, — ответил капитан, — ты же его знаешь и он тебя узнал, вы вместе выходили из окружения.

А события продолжали развиваться стремительно. На второй день, пройдя небольшой инструктаж, мы дважды прыгнули с вышки.

Первый раз я ужасно волновался. Боже мой! Под ногами лежала пропасть, по дну которой двигались малюсенькие человечки. И хотя я видел и знал, что раскрытый парашют, на котором я должен спускаться, подвешен на крепком тросе лебедки и мне не грозит никакая опасность, тело мое предательски дрожало. Но ничего не поделаешь, приказано прыгать! Тем более, за мной шли бойцы, для которых я был командиром, которых не сегодня-завтра поведу в бой. Отступать было некуда.

— Пошел! — прозвучала команда.

Я шагнул в пропасть. Заурчала лебедка, в лицо дунул свежий ветер и быстро-быстро навстречу мне побежала земля. Кончилось всё благополучно, сердце не только не подвело, но с того дня ни разу больше не болело.

К таким испытаниям, какие свалились на меня в то время, я был не готов, как и многие мои однолетки. Приходилось на ходу ломать себя, с большим трудом одолевать страх перед смертью, находить в себе силы жить фронтовой жизнью. Все было не просто, не всегда и не сразу получалось. Война — это не кино, где убивают понарошку, на ней убивают всерьез, кроме того, она — тяжелейшая работа.

Прошло несколько дней. С утра до вечера шли непрерывные тренировки: стрельба; метание гранат, инструктажи и, конечно, прыжки с вышки. Действительную обстановку на фронте никто из нас не знал. Да и откуда знать? Старших командиров днем с огнем нельзя было сыскать. Медики свернули свои палатки и... до свидания! Стоявшие рядом стрелковые подразделения снялись и тоже ушли. Последней покинула нас полевая кухня, снабдив напоследок сухарями, консервами, сахаром и даже водкой. Капитан Бахов тоже где-то завяз, возможно, находился в других ротах.

Мы ждали приказа на вылет. О задании я уже знал. Суть его заключалась в следующем: в тылу врага, недалеко от деревни Лазовенька, скрывался штаб Шестой армии, не успевший выйти из окружения. В нем, якобы, находился и сам маршал Тимошенко. Наши роты должны десантироваться, занять круговую оборону и дать возможность эвакуировать штаб самолетами, которые стояли на лесном аэродроме в готовности к вылету.

А вокруг, будто и не было войны, последние дни бушевала весна, наполняя воздух густым цветочным ароматом. В душистых кустах сирени и акаций на все лады пели невидимые птицы. Река Оскол была рядом и мы в минуты отдыха бегали к реке сполоснуться и просто посидеть, покурить, прислушаться к тревожным звукам далёкого боя.

26 мая объявили готовность номер один. Меня вызвали к полковнику, где я встретил капитана Бахова и командиров других рот. Инструктаж проводил полковник. По картам уточнили место высадки. Первой десантируется моя рота. После выполнения задания десантники группами или повзводно должны были уходить в сторону Полтавы на соединение с партизанским отрядом, который уже предупрежден о нашей миссии.

Освободившись, мы с капитаном долго разговаривали наедине, проигрывали разные ситуации, которые могли возникнуть там, в тылу врага. Капитан сидел, откинувшись назад на спинку скамейки, глядел вверх, будто следил за нашим полетом в бездонном небе.

— Ты, лейтенант, должен помнить, — напутствовал Бахов, — чем быстрее приземлишься — тем лучше. Всем советовать не могу, не имею права, хотя на своем счету имею много прыжков, а тебе советую запомнить. Высота 800 метров... Сразу не раскрывайся. Считай вслух: «и раз, и два, и три, и четыре, и пять... и десять», и только тогда дергай кольцо.

Прощаясь, капитан пожал мне руку и, как бы извиняясь, сказал:

— Я с вами не полечу. Встретимся под Полтавой.

В тыл врага

Тихо подкрались сумерки, исчезли теплые косые лучи закатного солнца, стало темно, словно на землю опустились шторы. Наступила ночь. От легкого ветерка шелестели листья деревьев, где-то тревожно кричала неведомая птица. Иногда в небе появлялись сполохи далеких зарниц. Потянулись томительные минуты и часы ожидания вылета. Сон надвигался на землю, однако мне не спалось и многие бойцы тоже не спали. Тревожно было на душе, в голову лезли всякие беспокойные мысли, особенно сверлили мозг напутственные слова полковника: «Рано или поздно, на перине или в бою помирать придется все равно, умирают один раз». К чему он это сказал? Зачем? Затем, чтобы мы не боялись смерти? Чепуха, ее все боятся, в том числе и сам полковник. Пусть это случится когда-нибудь, но не теперь.

В детстве мне хотелось быстрее стать взрослым, обязательно военным и, конечно — героем. Я не задумывался над тем, что меня могут убить! Да, убить! Я рвался в воображаемый бой с лютым врагом, с «белыми», и побеждал. Побеждал с деревянной саблей. Да и будучи юношей, я был уверен, что мы, советские, будем всегда и во всем выше и крепче всех. Так нас, комсомольцев, воспитывали в школе и в семье. Таким был не только я один — Все наше поколение. Тогда мы еще не осознавали, что такое война и что такое смерть. Вероятно, каждый из нас был уверен, что побежденными будут только «белые». Мог ли я тогда представить себе, что наши «самые, самые» бойцы и командиры, вооруженные допотопными винтовками и наганами, ринутся на прорыв из Харьковского окружения и будут гибнуть под пулями немецких автоматов, так и не дотянувшись штыком до проклятого фашиста!

Напрасно полковник успокаивал нас, что смерть не страшна, и умирать все равно придется рано или поздно — умирать не хотел никто. Я тоже очень и очень хотел остаться в живых. Младший политрук Мелков лежал рядом со мной и тоже не спал.

— Как ты думаешь, лейтенант, Бог есть или нет? — Вдруг спросил он меня.

— Не знаю, никогда не думал об этом, — ответил я.

— А ты задумайся. Почему во все времена, во всех племенах и народах, будь-то дикая Африка или цивилизованная Европа, Америка или Азия, люди, глядя в небо, обращались к Богу. Религии разные, но божеству поклонялись все, кроме немногих. Что это? Совпадение?

— Трудно понять, — ответил я, — Возможно, у человека в разуме есть что-то единое.

— Воины древних инков в Мексике, — продолжал рассуждать Мелков, — или гладиаторы в Древнем Риме сражались и не боялись быть убитыми. Почему? Да потому, что они были уверены, что там, наверху, на небесах, они будут жить. Вера в загробную жизнь вселяла в них фанатичную смелость.

— Ты хочешь сказать, что и мы будем жить на том свете?

— А почему бы и нет?.. Ладно, лейтенант, давай попробуем заснуть.

...Сколько пришлось поспать? Может час, а может два, только, когда прозвучала команда: «Подъем! Строиться!» меня подбросило, как пружиной.

Уже рассветало. Истекали последние минуты тревожной ночи. На фоне бледнеющего неба все резче проявлялись кроны деревьев. Начиналось утро 27 мая 1942 года. Эту дату я буду помнить до последнего вздоха. Этот день глубокой пропастью разделил мою жизнь надвое, с него начался отсчет самых тяжелых физических и моральных испытаний в моей жизни. Наконец, подана команда:

— Командирам взводов проверить наличие людей и снаряжение! Небольшая проверка и капитан Бахов, совсем не по военному, произнес:

— Пора, друзья. Поехали.

На аэродроме гудели моторы. При свете низких прожекторов самолеты, похожие на чудовища, один за другим выруливали на старт. Крайне неуклюже чувствовал я себя с парашютом, он давил на спину, плечи, шею. Запасного парашюта не было — при боевых прыжках не полагалось. У трапа простился с капитаном Баховым.

— Желаю удачи! До встречи под Полтавой! — он помахал рукой и побежал к другому самолёту.

Мы летели в тыл врага, не зная, как встретит матушка-земля, как сработают наши парашюты. А вдруг?.. А вдруг не раскроется? Мы же никогда не прыгали с самолетов! Нехорошие мысли будоражили душу. Все-таки было страшно. В районе Барвенкова нас обстреляли зенитки. Как неуютно чувствуешь себя, когда сквозь рев моторов слышишь лишь хлопки рвущихся снарядов, когда осколки с коротким свистом дырявят насквозь салон самолета. В случае чего — не выпрыгнешь. Напряжение росло. Мучительно тянулись минуты. Думка была одна — скорее бы на землю, а там будь, что будет!

Летели около часа. Наконец, моторы сбавили обороты и машина бесшумно пошла на снижение. В салоне зажглась сигнальная лампочка. Из кабины пилота вышел штурман и дал команду: «Приготовиться!». Затем снял дверь и прокричал:

— По одному! Пошел!

Первым исчез в дверном проеме лейтенант, командир взвода, за ним, один за другим, без суеты, самолет покидали бойцы. Задержки не было, ни один не подался назад, хотя каждый наверняка знал, что эта минута может быть последней в жизни. Я прыгал после всех, как и подобало командиру роты, пропустив вперед себя семнадцать десантников.

Было достаточно светло. Не колеблясь, шагнул я в бездну. На какие-то доли секунды потерялся, но в следующий миг справился с собой.

— И раз, и два, и три, и четыре, — орал я во весь голос.

Земля надвигалась со страшной быстротой. Пора! С силой дернул за вытяжное кольцо, по лицу хлопнули стропы. Рывок! Меня дернуло и даже подбросило. Купол парашюта раскрылся. Еще минута и я, смягчая удар, пружиня ногами, как учили, присел и завалился на бок. Парашют потащило вперед. Дрожащими руками расстегнул карабин подвесной системы парашюта. Огляделся. Вокруг — степь, все как на ладони. И вот уже заметались первые разрывы вражеских мин.

На деле оказалось совсем не так, как толковали командиры, пославшие нас к Лазовеньке. Они уверяли, что встреча с противником в районе высадки десанта маловероятна. Нет, дорогие начальники-командиры, встреча на сто процентов была вероятной, вы не могли не знать, что в трех километрах от места десантирования проходила большая дорога, по которой днем и ночью двигались войска противника! Десант, оказавшийся под прицельным огнем, был расстрелян еще в воздухе. Много погибло ребят, не успевших приземлиться. Но и на земле было не слаще: бушевала смерть, рвались снаряды, свистели пули, вонзаясь в разбуженный воздух и пыльную землю.

До сих пор не могу понять, почему на особо важное задание послали почти не подготовленных бойцов, неужели в армии не было кадровых десантников? Самолеты-то для этой цели нашлись! Почему из пяти рот десантировали только нашу? Впрочем, можно задавать десятки таких «почему?». Теперь на них, конечно, никто не ответит. Возможно, торопило время, ведь опоздай на сутки, а может быть, на несколько часов и штаб Шестой армии был бы взят немцами, возможно, были какие-то другие причины, которые спутали первоначальные планы. Все могло быть. Только жаль, что столько молодых жизней загублено напрасно.

Раненые кричали, звали на помощь, убитые комочками лежали рядом с трепетавшими на ветру парашютами. Погиб младший политрук Мелков — молодой, смелый, веселый парень. Он бежал, чтобы помочь раненому, вдруг споткнулся и повалился на землю, в сторону отлетела пилотка. Даже не вскрикнул... Залитая кровью голова уткнулась в землю. И почти в ту же секунду громыхнул взрыв, и острая боль прошила меня, осколок вонзился в руку повыше локтя. Кровь моментально окрасила левый рукав гимнастерки и быстро-быстро потекла на землю. Я чуть не потерял сознание. Подбежавший боец распорол рукав, зубами вырвал торчащий осколок и перетянул рану бинтом.

Летчики выполнили свою задачу на «отлично». Они доставили и выбросили десант в точно указанном месте. Штаб, ради которого рисковали своей жизнью сто сорок бойцов моей роты, находился близ деревни Лазовенька в усадьбе давно сожженного маленького хутора. Кто из крупных военных начальников в то время оставался в штабе, я не знал. Упоминались фамилии Тимошенко, Баграмяна, Городнянского, Бобкина, но ни одного из них я не видел. Да и не все ли равно! Мне было не до них, а им не до меня.

Воздушные потоки разбросали десантников по всему полю. Собрать их с помощью сигнальных свистков и флажков не представлялось возможным, а указать сбор сигнальными ракетами означало вызвать прицельный огонь на себя и на штаб. С большим трудом, с помощью солдат, охранявших штаб, удалось все-таки собрать уцелевших десантников, вынести тяжелораненых и укрыть их в усадьбе. Убитых схоронить не успели — со стороны Лазовеньки показались фашистские грузовики, с которых спешивались, рассыпались по степи солдаты. Минометно-артиллерийский обстрел прекратился. Ясно было, что бой завяжет фашистская пехота, которая продолжала накапливаться для решительного наступления. Пока я с командиром комендантского взвода прикидывал план круговой обороны, старшина Ефимкин выстроил всех способных держать оружие, в том числе и легкораненых, разбил бойцов, по моему приказу, на два взвода, назначил от моего имени командиров взводов и отделений. Время поджимало. Вот-вот фашисты должны были перейти в наступление.

— Товарищ лейтенант, рота построена! — доложил старшина, — Всего восемьдесят четыре человека, из них двадцать легко раненых.

Страшные цифры! Из ста сорока человек двадцать убиты и тридцать шесть тяжело раненых. Не осталось ни одного среднего командира, погибли лейтенанты — командиры взводов, младший политрук Мелков, мой заместитель. Какие это были ребята! Сильно поредела рота, не вступив еще в бой. Настроение у бойцов было хуже некуда. Что им сказать напоследок перед боем? Я обошел ряды, придерживая раненую руку, и решительно сказал:

— Все мы знали, на что идем, шли добровольно. Поэтому сейчас не время для паники. Приказ командования должен быть выполнен, во что бы то ни стало! Надо продержаться до вечера. Вечером уйдем к партизанам, — и еще громче добавил, — Кто не уверен в себе — пусть уходит на все четыре стороны. В спину стрелять не будем, даю слово.

Никто не вышел из строя.

— Командиры взводов и отделений, быстро ко мне! — приказал я, — остальным: «Вольно! Садись!».

С командирами разговор был коротким. Я указал им, кто и где занимает оборону, по-товарищески пожал всем руки. Старшине приказал забрать штабные резервы: боеприпасы, продукты, водку и раздать бойцам, ничего не жалеть.

Раненая рука болела. И даже не то слово «болела», — острая боль простреливала, пронизывала всю левую сторону тела от головы до самых пяток. Через бинты сочилась кровь. Если бы это случилось на фронте, я без зазрения совести ушел бы в санбат. Здесь же, в тылу врага, уходить было некуда, да и бойцов в такую минуту я оставить не мог. Совесть не позволяла — я ведь, все-таки, командир роты. Для меня эта должность была не только высокой и почетной, она обязывала сохранить до конца преданность своим солдатам. Превозмогая боль, я вместе с командиром комендантского взвода обошел наши позиции. По фронту и на флангах бойцы роты заняли окопы, отрытые кем-то до нас. С тыла, в околоусадебных канавах, расположился комендантский взвод. Не теряя времени, бойцы углубляли окопы, откапывали «лисьи норы», проверяли оружие. На пулеметных площадках выставили свои тупые рыльца «максимы». Стояла обманчивая непредсказуемая тишина и только в голубом безоблачном небе звенели жаворонки. Утреннее солнце становилось ласковей и теплей, от земли подымался легкий туман, пахло полынью и черноземом.

Наконец, пехота врага двинулась в нашу сторону. Явственно стало видно, как заколыхались цепи солдат. Еще немного и чей-то острый глаз разглядел торчащие из-за спин вражеских солдат специфические румынские ранцы.

— Мамалыжники идут! Румыны! — закричал изо всех сил кто-то. И вдруг, в эти самые минуты, я услышал шум приближающихся самолетов.

Два самолета, один за другим, описав над хутором круг, пошли на посадку. А тем временем, первая цепь румын приблизилась, залегла и открыла ружейно-пулеметный огонь. Мы молчали. Цепь поднялась, пробежала сколько-то и снова залегла. Ее маневр повторили идущие сзади цепи. Но вот к «максимам» прильнули наши пулеметчики. Минута-другая и, как только румыны поднялись на перебежку, разом, по команде, пулеметы вздрогнули и грохотнули на всю степь. Вражескую цепь, как подрезало, она залегла и стала пятиться назад, оставляя убитых и раненых.

Посадка и загрузка прилетевших самолетов шла полным ходом. Среди командиров я узнал майора из опер группы армии.

— Товарищ майор! У нас много тяжелораненых, тридцать шесть человек. Погибнут, если не вывезем. Передайте командованию, чтобы помогли. Нам обещали.

— Не знаю, не знаю, — ответил майор, пожав плечами, — думаю, что за вами прилетят, — и заторопился к самолету.

— Милый лейтенант, никто за вами не прилетит, готовьтесь к худшему — сказал руководивший погрузкой полковник. — Ты ранен? — удивленно спросил он, увидев мои окровавленные повязки, — тебе можно с нами.

— А как же они? — я указал на тяжелораненых, лежащих у пруда.

— Никак! — отрубил полковник и, словно испугавшись, рванулся к самолету.

Да! Последнюю возможность вырваться из обреченного логова я не использовал, хотя, как раненый, имел полное право покинуть поле боя. Вырвался из одного пекла — попал в другое. Вот оно «счастье» рядового офицера!

Самолеты улетели. И когда они стали еле-еле заметны, от одного из них потянулся шлейф черного дыма. Долетел ли? Может быть к лучшему, что я остался на земле и не полетел?

Теперь нам оставалось одно: держаться до вечера, а там — будь что будет! Боеприпасов, воды, продуктов у нас хватало. Кое-что оставили штабисты, даже бросили, а может быть, забыли, целый мешок с деньгами. Кому они были нужны? «Милый лейтенант, никто за вами не прилетит, готовьтесь к худшему...» — эти слова полковника сверлили мозг. О каком худшем он предупреждал? К чему готовиться? Смерть? Плен? Плен отпадает. Значит... Умирать никто не хотел, но выбора не было.

На помощь румынам спешили два приземистых бронетранспортера. Петляя по степи, они мчались на наши позиции. Вслед за ними поднялись и цепи румын. Я хорошо освоил подсказанную кем-то истину, что в бою, как и в шахматах, выигрывает тот, кто, прежде всего, крепко подумает. Я много думал перед боем. Прикидывал разные варианты. В военных науках я, конечно, мало что смыслил, потому что не изучал их, но смекалка работала, она заставляла думать и находить ответы. И поэтому тот час же отдал команду:

— Прекратить огонь! Подпустить ближе! Гранаты и бутылки к бою!

Бронетранспортеры с автоматчиками ворвались на стометровку предполья и, крича на бегу: «Хенде хох!», понеслись вдоль наших окопов. Тут-то и был им конец! Гранаты и бутылки с горючей смесью полетели в бронетранспортеры, два мощных костра разом вспыхнули у наших окопов, взрывы следовали один за другим, с треском летели искры от запылавших машин, душераздирающие крики горящих заживо немцев пронзили округу. Из бронетранспортеров выпрыгивали, вываливались и катались по земле объятые пламенем немецкие солдаты.

— Огонь! Огонь! — звучала команда, и наши автоматы добивали всех, кто пытался подняться.

Так мы, люди, расправились с людьми, которые собирались с нами сделать то же самое. Для нас они были заклятыми врагами, для них мы тоже были враги. Я стрелял и убивал их, защищая свою Родину и поэтому не чувствовал ни капли своей вины перед немецкими матерями, вдовами и осиротевшими детьми. Я о них не думал.

Румыны не пошли за немцами. Слишком страшную картину довелось им увидеть. Они залегли метрах в пятистах от наших окопов, в новую атаку не поднимались. Правда, часть из них сделала попытку обойти нас с фланга, но, наткнувшись на заградительный огонь «максимов», отошла обратно.

Видя, что взять нас не так-то просто, противник разразился шквалом минометного огня. Мины рвались по всей нашей обороне, обдавая окопы комьями земли и рыжими клочьями дыма. С полчаса бесновались взрывы, перепахивая землю, полчаса мы скрывались в «лисьих норах» и лишь наблюдатели в одиночных ячейках, нет-нет, на секунду-другую поднимались кверху и опять уползали в свои норы. Но потери были. Небольшие, но были.

После минометной подготовки румыны вновь стали приближаться к нам. Их было не менее батальона, они шли несколькими цепями, захватив чуть ли не километр по фронту. Еще раз, подпустив первую цепь на близкое расстояние, рота открыла плотный огонь из пулеметов и автоматов. Истошно визжали раненые, ползали, катались по земле, а по ним все хлестали и хлестали очереди. Наконец, уцелевшие румыны, повернули вспять, бросая раненых, оружие и ранцы. Мало их ушло. Сотни человеческих жизней оборвались в то незабываемое майское утро на маленьком степном островке под Лазовенькой.

К полудню наступило тревожное затишье. Дым рассеялся. Жарко припекало солнце. Благо, что в старом полуобвалившемся колодце можно было вдоволь черпать холодную воду. Раненые, то и дело, просили пить. Самолеты наши давно улетели, и ясно было, что за нами не прилетят. Не верилось, что мы сможем, продержаться до темноты, а ночью прорваться сквозь кольцо румын и немцев. Трудно сознавать, что ты обречен, когда тебе всего-то восемнадцать с половиной...

Я чувствовал себя отвратительно: тошнило, кружилась голова, болела рука. Старшина принес воду, консервы, сухари и водку. Есть и пить не хотелось, но все же, по настоянию старшины, выпил немного водки и закусил. Вроде, полегчало. Здоровой рукой проверил карман: достал комсомольский билет, неотосланное письмо маме, несколько фотографий, вырезку из фронтовой газеты, где было напечатано мое стихотворение «Папироска».

Это стихотворение я написал в лесной землянке под Москвой, недалеко от станции Перловка, перед отправкой на Юго-Западный фронт.

Затем расстегнул кобуру, вынул пистолет, прикоснулся к виску холодной опасной сталью, словно хотел удостовериться — смогу ли я выстрелить в себя. Никогда и нигде не приходилось мне испытывать такую громадную нервную и физическую перегрузку, как в те майские дни в непрерывных боях под Харьковым. Я настолько устал, что можно было сойти с ума, чувствуя на каждом шагу дыхание смерти. Я очень хотел жить, не столько для себя, сколько для мамы — она очень ждала меня. И все же, я твердо решил в плен не сдаваться, решил, что последняя пуля в магазине будет моя. Потом все засунул обратно в карманы и, подложив под голову руку с пистолетом, забылся в крепком сне. Человек без сна жить не может, даже на войне. Сколько я проспал? Трудно сказать, может час, может больше. Меня никто не будил, проснулся, когда близко грохнули разрывы. Солнце, подёрнутое дымом и пылью, все еще стояло высоко. Противник начал наступление. Прижимаясь к бронетранспортерам, почти бегом шли немецкие автоматчики. Их было много. Слышались резкие, отрывистые команды офицеров. Артобстрел сразу прекратился и, стреляя на ходу от живота, автоматчики бросились в атаку. Оставалось до них триста... двести метров. Только тогда ударил слитный залп наших автоматов и пулеметов. Маневр повторился, как в шахматной игре. Огненные строчки переплелись и прижали немцев к земле. Тогда бронетранспортеры, оставив пехоту, развернулись на девяносто градусов и стали обходить нас справа и слева.

— Эх, товарищ лейтенант, сейчас бы нам пару пушечек, — с тоской произнес Ефимкин, — мы бы им показали, где раки зимуют. Давайте, товарищ лейтенант, отведем душу напоследок, не оставлять же немцам добро! — и он протянул мне кружку с водкой.

— Выпейте, товарищ лейтенант, посуда любит чистоту, да и на душе легче будет!

Ефимкину уже «полегчало», он не один раз прикладывался к чарке и пил каждый раз до дна. Крепкий мужик, но водка все же крепче, видно было, что он пьян. Я опрокинул до дна протянутую кружку, бросил в рот что-то зажевать и... в это время замолчал пулемет справа. А немцы были совсем близко — они снова шли в атаку. Я в полный рост бросился к замолкшему «максиму».

— Лейтенант, назад! — закричал мне вслед старшина. Но было уже поздно! Шагах в пяти завертелась граната, взрыв, и меня, словно ошпарило, будто бы плеснули кипятком. Я упал, чуть-чуть не добежав до пулемета, изо всех сил старался дотянуться до него и не смог. Рядом лежали убитые пулеметчики — таджик и русский.

Позже мне казалось, что я не терял сознание и видел все, что произошло дальше, однако, провал в памяти от болевого шока, по-видимому, все-таки был. Меня ранило в шею, пах, ладонь, а мелкий осколочек, о существовании которого я не знал долгие годы, пробил грудь.

Я не сразу понял, что происходит, видимо, озарение наступило, когда я почувствовал, как кто-то сильно пережал мне руку выше локтя. Стояла странная тишина. Только что вокруг грохотало, ревело, кричало и вдруг — тишина...

Повернув голову, я увидел наклонившуюся надо мной женщину, которая перетягивала мою раненую руку. Откуда она взялась? С нами не было женщин!

— Терпи, хлопец, терпи, — сказала она по-украински, — кровь лихо тече, треба остановить.

И вдруг с криком отпрянула в сторону. Прямо надо мной стоял немецкий солдат, целясь в меня из автомата. На фронте я пережил много страшных минут и дней, когда все живое боялось смерти, когда страх одолевал разум. Но вот тут, когда смерть стояла вплотную, я не испытывал страха. Как мгновенное видение возникли и потерялись милые сердцу образы матери и сестренок. Они далеко. Сейчас, в эту минуту, они, возможно, чему-то радуются, смеются. Они не могут знать, что в эту минуту, в эту секунду я буду убит. И опять я услышал, как в небе звенит жаворонок.

Я тоже убивал и видел своими глазами, как падали люди, прошитые моим автоматом. Но это было в бою — если бы я не убил, так убили бы меня. Те секунды, что я лежал под прицелом автомата, вглядываясь в лицо врага, невозможно забыть, выбросить из моей памяти!

Передержал немецкий солдат спуск автомата. Резкий окрик: «Хальт! Нихт шиссен!» — спас мне жизнь. Солдат опустил автомат.

Ко мне подбежал немецкий офицер и стал что-то спрашивать. Я не отвечал, так как не мог понять ни единого слова. Тогда он, тыкая в мою грудь пистолетом, несколько раз спросил:

— Офицер?

Я опять промолчал. Нас в то время в Красной Армии не называли офицерами, мы были просто красные командиры. Рядом валялся мой пистолет, которым я не воспользовался, чтобы убить себя. Испугался? Нет. Просто ранение вышибло из головы самоубийство.

...Но все-таки теперь, когда все давно позади и осталось где-то далеко, в окутанной туманной дымкой дали прошедших лет, я думаю уже не так. Ведь доберись тогда моя рука до пистолета и сумей я послать себе пулю в висок, не дождались бы меня мать и сестры, не встретил бы я свою жену, не родились бы дети, не увидел бы я внуков. Я бы не только себя убил, но еще и потомство свое убил бы, вот какая штука! Конечно, после этого я еще сто раз, а то и больше был на грани жизни и смерти. И убить могли и от голода умереть мог, но ведь выжил. У каждого свой жребий, какой уж вытянешь...

Офицер отбросил мой пистолет в сторону, затем потрогал лейтенантские кубики в петлицах, снял орден, значок ГТО, извлек из нагрудных карманов комсомольский билет, неотправленное письмо маме, фотографии, несколько запалов к гранатам и маленький крестик, подаренный мне уральской казачкой. Запалы офицер выбросил, а остальное — засунул обратно в мои карманы и даже застегнул пуговицы. Так я попал в плен.

Немного о крестике. Некоторое время я жил на частной квартире в Уральске. Муж хозяйки не вернулся с первой империалистической войны, двое сыновей погибли в гражданскую. Меня она почитала, как родного сына, говорила, что я очень похож на одного из сыновей. Перед отправкой на фронт хозяйка надела мне на шею крестик и благословила. Но когда погрузились в вагон, крестик я снял, чтобы не увидели и не обсмеяли ребята и спрятал в брючном кармашке. Так он со мной и остался на долгие годы...