Часть первая.

Пагуба отступления

В лесу под Лозовой

Весна 1942 года... Наш 270-й гвардейский минометный дивизион, в котором я служил начальником связи, был придан шестой Армии Юго-Западного направления фронта. Армией командовал генерал-лейтенант А.М. Городнянский. В ту пору реактивных минометов БМ-13 ( «катюш») было очень мало. О них сочиняли всякие небылицы и легенды, в которых было много правды. Ошеломляющей огневой мощью «катюши» превосходили многие виды оружия, за час они могли произвести до десяти залпов и накрыть цели на расстоянии до 8,5 километров.

Уставшие и обозленные бесконечными и безутешными отходами, фронтовики с надеждой и восторгом встречали появление наших «катюш». Они хотели верить, что отступления больше не будет, что на помощь им пришла могучая боевая техника. Они убеждались в этом воочию, увидев таинственные чудо-машины, которые внезапно появлялись на позициях, извергали «гром и молнии» и также внезапно исчезали. Мы все время были «на колесах»: после очередного залпа стремительно уходили в тыл и, подзарядившись, появлялись уже на другом участке фронта.

Наши гвардейцы гордились своим оружием, строго охраняли его, зная, что оно ни при каких обстоятельствах не должно попасть в руки врага. На этот случай, для уничтожения БМ-13, в дивизионе неотлучно находился лейтенант-пиротехник.

В небе безраздельно господствовала немецкая авиация, она целыми днями назойливо висела над нами, стараясь засечь и разбомбить наши батареи. И только благодаря тщательной маскировке, хорошей маневренности удавалось избегать поражения «катюш» с воздуха.

Однажды, дивизион остановился на опушке леса, рассредоточив по мелколесью боевую технику и личный состав. Рядом простиралось большое пустовавшее поле, покрытое остатками прошлогодней неубранной пшеницы, сквозь которую пробивались озимые зеленя. До передовой оставалось каких-нибудь пять-шесть километров. Отчетливо слышалось дыхание фронта: то и дело доносились глухие взрывы, похожие на раскаты грома, иногда раздавалась лихорадочная пулеметная стрельба, многократно усиленная лесным эхом, в глубинке ржали лошади, перекликались люди.

Наши бойцы отдыхали тут же, рядом с машинами. И лишь беспокойные старшины батарей сновали по расположению туда-сюда.

Стояло теплое майское утро. Между деревьями тянулись солнечные дорожки, искрились росинки. В кустах щебетало, насвистывало, щелкало множество птичек-невидимок. Мы, несколько лейтенантов, начальников служб дивизиона, готовились выехать на рекогносцировку местности. И вдруг раздалось резкое предупреждение:

— Воздух! Воздух! Всем в укрытия!

В небе послышался знакомый рокот «рамы» — немецкого самолета-разведчика, которая, не торопясь, сделала облет и скрылась за лесом. А через несколько минут в небе появились «юнкерсы», раздались близкие разрывы бомб и мы, к нашему ужасу, увидели, как от железнодорожной станции по полю, прямо на нас, неслись наши танки, спасаясь от пикирующих самолетов. Два танка горели, а остальные, машин двенадцать, на полном ходу, минуя наше расположение, ворвались в лес и исчезли за деревьями. Немецкие бомбардировщики с воем пронеслись над нами, стуча пулеметами, выстроились в круг и стали пикировать один за другим. Это было что-то ужасное! Душераздирающий рев моторов, визг падающих бомб, мощные взрывы, треск ломающихся деревьев, крики людей — Все слилось воедино в неописуемый кошмар.

Я лежал в мелком окопчике под высоким деревом на самом краю опушки. Едкий, приторный дым лез в горло. Осколки стучали по деревьям, падали на меня сверху.

Но вот бомбежка резко оборвалась, самолеты исчезли. Наступила тишина. Дымное марево стояло над лесом, где-то, что-то горело. К счастью, наши люди и машины не пострадали — немецкие летчики все свое внимание сосредоточили на глубинке леса, куда скрылись танки. «Катюши» не были обнаружены, хотя отдельные бомбы рвались совсем близко.

После налета командир приказал:

— Личному составу покинуть лес и укрыться в поле! У машин остаются только водители и командиры установок!

Напротив нас, за дорогой, в поле сохранились кем-то вырытые и замаскированные жухлой травой траншеи. Я их заметил, когда мы подъезжали к лесу, и даже подумал тогда, что они нам могут пригодиться.

Немцы не заставили долго ждать. Они прилетели минут через двадцать и вновь с ожесточением стали бомбить лес. Ни одна бомба не упала в поле, куда увели бойцов. Однако на этот раз пострадало несколько наших машин, и был смертельно ранен командир огневого взвода, мой друг, младший лейтенант Володя Швец, по какой-то причине задержавшийся около машин в лесу. Когда самолеты стали бомбить, он укрылся в окопчике, где при первом налете хоронился и я. Окопчик был мелкий, там его и достал осколок.

Когда кончился налет, кто-то закричал:

— Лейтенанта Швеца убили!

Я бросился к Володе. Он еще дышал, но был без сознания. Через наспех наложенную повязку пробивалась кровь. До медсанбата его не довезли, он умер в дороге.

Гибель Володи меня потрясла. Я потерял друга, единственного человека в дивизионе, которого не только уважал, но и любил, как брата. Только что, с полчаса назад, перед бомбежкой, он прибегал ко мне в радиокубрик послушать Москву. Мы с ним даже спели полюбившуюся нам песню: «Чайка смело пролетела над седой волной...» То была последняя песня, которую я пел с Володей вместе.

В ту пору нам было по восемнадцать лет. Мы как-то быстро сдружились, стали неразлучными товарищами. Мешков в шутку называл нас «близнецами».

У Володи был красивый голос, особенно хорошо он пел украинские песни и, когда я впервые услышал их, то полюбил на всю оставшуюся жизнь. Сначала я лишь робко подпевал другу, а затем мы пели в два голоса, да так, что в минуты отдыха вокруг нас собирались бойцы и тоже пели. Любили послушать нас и наши начальники: командир дивизиона Дмитриевский и комиссар Мешков, не один раз благодарившие нас за песни. Не хвастаясь, скажу, что и у меня был неплохой голос.

Вспоминается случай, как однажды, я и Володя дрались с «чужим» капитаном-артиллеристом. Дрались по-настоящему, на кулаках. Да как еще дрались! Случилось это при следующих обстоятельствах.

Меня и младшего лейтенанта Швеца командировали на железнодорожную станцию Изюм за минами для наших «катюш». Мы должны были ускорить получение и доставку мин на фронт. Выехали на четырех «студебеккерах». Дорога — хуже некуда! Весенняя распутица: грязь, глубокие колеи и бесконечные объезды, объезды, объезды... Снаряды мы получили и уже возвращались в свой дивизион.

В зарослях ивняка дорогу нам загородила застрявшая полуторка. Она прочно сидела в глубокой колее, из которой торчали обшарканные колесами палки, хворост и даже армейская фуфайка. Над приоткрытым капотом поднимался пар. Рядом никого не было. На сидении в кабине валялись фляга, вскрытые консервы, хлеб, еще что-то, а в замке зажигания торчал ключ. Вокруг машины виднелись свежие следы армейских сапог. Мы покричали в одну, другую сторону — никто не отозвался.

В шоферском деле я немного смыслил, поэтому сел за руль, завел машину и стал ее раскачивать, включая попеременно то переднюю, то заднюю скорости, надеясь вырвать колеса из вязкой колеи. Машина тряслась, как в лихорадке, и зарывалась все глубже и глубже в липкую грязь. Вскоре, из-за кустов вышли двое военных с охапками хвороста. Один из них показался мне знакомым. Так и есть, он самый, капитан гаубичного дивизиона, стоявшего одно время рядом с нами под Лозовой. В те дни «чужой» капитан нам так надоел, что мы равнодушно не могли его видеть. По нашим меркам он был старик, лет под сорок. Чуть ли не каждый день повадился к нам с «визитами дружбы», приносил с собой спиртное. Особое внимание «гость» уделял сержанту Тосе Соколовой, старшей радистке нашего дивизиона. Ему очень хотелось перед ней казаться «рубахой-парнем»: капитан рассказывал один за другим двусмысленные анекдоты и сам же тряско хохотал, обводя веселым, пьяным взглядом сидящих рядом, как бы спрашивая: «Ну, как анекдотик?» Тося сразу невзлюбила назойливого пошляка.

В конце концов, я выказал свое отношение к нему и попросил больше к нам не приходить. Когда же капитан, в очередной раз, все-таки, попытался войти в дом, где мы квартировали, я преградил ему дорогу и в резкой форме предупредил:

— Если вы не покинете наше расположение, я буду вынужден вас задержать и сообщить своему начальству.

С моей стороны это было своего рода нарушением офицерской субординации по отношению к старшему по званию. В другом месте я не позволил бы себе так разговаривать с капитаном, но здесь была прифронтовая полоса, да и капитан был «ненашенский». Незваный визитер заматерился, обозвал нас с Володей «щенками», пообещав при случае припомнить, и ушел. Больше он у нас не появлялся. И вот, опять встретились!

— Стой! Куда?! Мать вашу, перемать! — Взревел капитан, — Убью!

Не успел я вымолвить и слова, как он рванулся ко мне и, обложив еще раз матом, вышвырнул меня из кабины. В этот момент, сзади на него набросился Володя, а затем, опомнившись, и я. А шофера стояли в стороне, с веселым любопытством наблюдая, как дерутся их начальники.

Драка кончилась тем, что Володя выхватил пистолет и ударил капитана рукояткой — тот вскрикнул и медленно сполз на подножку машины. Но за оружие не взялся, а мог бы! — пистолет был и у него. Да! Нечего сказать! Подрались, прямо-таки, красиво.

У Володи из носа текла кровь, у меня саднила щека и болело плечо, а капитан, ошеломленный ударом, сидел, обхватив ладонями затылок. Расстались мы недружелюбно, хотя напоследок, помогли вытащить застрявшую машину на твердую дорогу. Капитан, придя в себя и, видно, малость отрезвев, костерил нас, на чем свет стоит, обзывая щенками, молокососами, обещая перестрелять и закончил свое излияние отборной матерщиной. С ним мне пришлось еще раз встретиться в весьма сложной обстановке. Но об этом чуть позже.

...И вот, мой друг убит — не пощадила война юного младшего лейтенанта Швеца!

В тот день, когда погиб Володя, бойцы-зенитчики из взвода лейтенанта Скалозубова совершили то, что называется подвигом.

Немецкие самолеты делали третий залет, опять бомбили лес, куда скрылись наши танки. Однако бомбежка неотвратимо приближалась к окраине леса, где в мелколесье стояли замаскированные «катюши» и машины с боеприпасами. Немцы безнаказанно барражировали над лесом и пикировали один за другим. Некому было защищать землю: истребители наши не появлялись, зенитчики молчали. Еще чуть-чуть, еще один заход, и бомбы должны были накрыть и наш дивизион. И в это самое время, маленькая машина-полуторка, с установленной в кузове зенитной установкой вырвалась на полевую дорогу и открыла отчаянный огонь из спаренных пулеметов. Завязался смертельный поединок: одна зенитная пулеметная установка против девятки пикирующих бомбардировщиков. Бомбы, нацеленные на автомашину, рвались совсем близко от нее, но она уходила то вперед, то назад, чудом избегая поражения.

Мы, командиры и бойцы дивизиона, из своих укрытий все это видели, были свидетелями героических действий зенитчиков. Жутко было смотреть со стороны, как гибнет зенитный расчет, как лейтенант Скалозубов, словно завороженный, припав к пулеметам, стрелял и стрелял...

Я был сам не свой: в ушах стоял звон, по спине сбегали струйки холодного пота. В траншею, прямо на меня, свалился капитан Дмитриевский. Он жестко посмотрел на меня и спросил:

— Что с тобой?

— Мне страшно, — признался я.

— И мне страшно, младший лейтенант. А каково Скалозубову?

Капитан лег на дно траншеи, немного отдышался, потом прыжком выбросился наверх и быстро побежал к машине Скалозубова. Туда же, на помощь бежал и комиссар Мешков с несколькими бойцами. К счастью, налет прекратился. Над лесом и полем стелился дым.

В этом бою зенитчики сбили два бомбардировщика. Последний, сбитый лично Скалозубовым, упал, так и не успев выйти из пике, врезался в землю, разорвав напоследок воздух мощным взрывом.

Я видел Скалозубова после боя. В окружении многочисленных воронок, стояла, изрешеченная осколками, чудом уцелевшая полуторка. Рядом, в лужицах крови лежали убитые солдаты, а лейтенант в окровавленных бинтах сидел, прислонившись к поваленному дереву и... плакал. Сдали нервы? Да какие уж тут нервы! Железные и те не смогли бы такое выдержать!

Раненых, в том числе и Скалозубова, увезли в медсанбат. Говорили, что лейтенант Скалозубов был представлен к званию Героя Советского Союза. Больше я его никогда не встречал.

Я, пожалуй, не стал бы рассказывать об этом случае, если бы подвиг совершил кто-то другой, а не лейтенант Скалозубов, от которого никто, в том числе и я, не ожидал ничего подобного. В мирной, спокойной жизни люди познаются труднее, нежели в боевой обстановке. Нередко, с виду храбрец оказывается трусом и, наоборот, тихий, незаметный «маменькин» сынок вдруг совершает подвиг. Скалозубов совершил подвиг. А ведь до этого, мы, командиры дивизиона, его не любили, не понимали его, усматривали в нем черт знает что: и высокомерие и чистоплюйство и, даже, трусость. Оказалось, что ни того, ни другого, ни третьего в нем не было ни грана. Зенитчик просто делал негласный вызов нашей неряшливости, нашим грязным сапогам и мятым гимнастеркам, а может быть, и нашей, подчас показной смелости.

Мы, средние командиры-лейтенанты, носили солдатское обмундирование — другого не было. И только в петлицах наших гимнастерок краснели лейтенантские кубики, чем и отличались мы от рядовых бойцов. Скалозубов же прибыл к нам в кадровой офицерской форме. Многие завидовали ему, в том числе и я, завидовали начищенным до блеска хромовым сапогам, скрипящим ремням портупеи и, даже, его манере держать руки на ремне, засунув под него ладони.

Подозревать его в трусости у нас были все основания: не дай Бог, если завоет мина — Скалозубов тут же бросался наземь. Это мы считали дурным примером для подчиненных, хотя и сами, «храбрые вояки», не прочь были прижаться к матушке-земле или попятиться назад. В связи с этим, вспоминается случай, который произошел в первые дни нашего пребывания на фронте под Харьковым. Группа командиров от «катюш» выехала на рекогносцировку местности. Километрах в двух от передовой мы оставили машину, и пошли пешком. Вышли к ручью, возле которого отдыхали пехотинцы, направлявшиеся на передовую. И вдруг, над нами одна за другой с воем пронеслись мины и россыпью лопнули позади, на склонах овражка. Пехотинцы поднялись, спустились в овражек и, не спеша, зашагали в сторону передовых позиций. Ну а мы, чтобы не маячить, не привлекать внимания немецких наблюдателей, присели и стали ждать распоряжений капитана. И только Скалозубов, подстелив плащпалатку, улегся в стороне промеж кочек. Боялся? Возможно. Но и мы, ожидая беглого огня немецких минометов, чувствовали себя не ахти как храбро, то и дело посматривали по сторонам, приглядывая, на всякий случай, какую-нибудь лощинку или ровик, где можно было бы укрыться от мин. А капитан Дмитриевский и сопровождавший нас командир от пехоты, сидели на брошенной кем-то телеге и спокойно вели разговор о предстоящем наступлении.

— Лейтенант Скалозубов, прошу ко мне! — сердито позвал капитан. — Мне не нравится твое поведение. Ты что, не выспался или устал? Полежать захотел? Или напугался мин? Так они рванули за километр от нас. А ты землю носом роешь! Как же ты, лейтенант, в атаку бойцов поведешь, если прикажут? Может, рапорт напишешь, чтоб отозвали с фронта?

— Я вас понял, товарищ капитан, — спокойно и твердо ответил Скалозубов, — и рапорт писать — не намерен. А насчет атаки не беспокойтесь. Если надо, подымусь первым, не испугаюсь, можете испытать, — и тихо добавил, — и сейчас не трушу, только подставлять себя под шальной осколок или пулю считаю большой глупостью. Мне, товарищ капитан, и на этом свете не тесно.

Мы переглянулись, ожидая разноса, но капитан не вспылил, не оборвал лейтенанта, а просто подошел к нему и, положив руку на его плечо, по-доброму сказал:

— Ладно, лейтенант, поживем-увидим. Говорят, не боги горшки обжигают. И еще — слыхал солдатскую присказку: двум смертям не бывать, а одной не миновать?

— Да, слышал, товарищ капитан, — ответил Скалозубов, — однако фронту я нужен живой.

По-моему, лейтенант был прав и он доказал это в первом бою, прикрыв дивизион от неминуемого поражения. Кто бы мог подумать, что Скалозубов способен на подвиг? Я был свидетелем этого подвига.

— Товарищ капитан, а почему рядовых зенитчиков не представили к наградам? — как-то спросил я командира дивизиона.

— На войне смерть по пятам ходит, хочешь — не хочешь, лейтенант, а к этому надо привыкнуть. Зенитчики-герои! А подвиг их — обычная фронтовая работа. Всех награждать — орденов не хватит!

Гибель летчика-истребителя

Однажды, над нашими позициями произошел скоротечный воздушный бой, который запомнился мне на всю жизнь, так как это событие было связано с именем Альки Кутузова, друга детства.

Только что прошел сильный дождь. Гроза под аккомпанемент близкого фронта, громыхая, уходила куда-то на запад. Выглянуло солнце и в весеннем небе вновь зазвенели жаворонки. Появились немецкие самолеты. Их было много. Они летели небольшими группами. Одна за другой, в наш тыл. И вскоре, послышались глухие мощные удары, задрожала земля — бомбили переправы через Северский Донец. Немцы распоряжались нашим небом, как хотели: безнаказанно, нагло, летали низко и без сопровождения истребителей, заведомо зная о своем превосходстве в воздухе. Действительно, наши самолеты не появлялись, а зенитки почему-то молчали.

Вдруг резко прозвучала пулеметная дробь и мы увидели, в какое-то мгновение, как истребитель — краснозвездный, тупоносый «И-16» — пронесся над нами и стремительной свечой взмыл в небо. Под фюзеляжем немецкого бомбардировщика заструился дымок и он, сразу вспыхнув, развалился на части. А «ишачок», так в шутку бойцы прозвали наш «И-16», снова и снова атаковал «хенкельсы».

Еще за одним бомбардировщиком потянулся черный шлейф дыма, вражеский самолет со страшным ревом пошел на снижение, и, вскоре, над степью прогремел еще один мощный взрыв.

Но и наш истребитель, по-видимому, смертельно раненый, перестал подчиняться летчику, который, возможно, в эти секунды, истекая кровью, не имел сил справиться с управлением самолета. Истребитель как-то неестественно, неуверенно, как мне показалось, пошел на посадку и, когда земля была совсем рядом, завалился на крыло и рухнул на землю.

Через несколько дней я прочитал во фронтовой газете, что, защищая переправу через Северский Донец, летчик-истребитель Кутузов сбил два фашистских самолета и сам погиб смертью храбрых.

Я невольно вспомнил Альку Кутузова, который, не закончив девятый класс нашей Михайловской средней школы, вместе с Мишей Поповым, моим соседом по Нижне-Зарайской улице, поступил в Подольский аэроклуб, затем в Армавирское летное училище. Я был уверен, что именно в том воздушном бою погиб мой земляк и друг, летчик-истребитель Александр Кутузов.

Чем дальше уходит юность, тем чаще вспоминаю я своих однокашников, совсем молодых ребят: Альку Кутузова, Сашу Кулакова, Митю Кузнецова, Сашу Промахова, Колю Лялина, Сережу Шестернина, Сережу Николаева, Машу Гаврилину и других, погибших в боях за Родину. Я пронесу память о них через всю оставшуюся жизнь, память о тяжелейших физических и моральных испытаниях, свалившихся на наши молодые, неокрепшие сердца и души. Вечная им память!

Ночной марш

В начале мая был получен приказ: 270 гвардейскому минометному дивизиону немедленно перебазироваться в район Барвенкова. За короткую весеннюю ночь нам предстояло проехать по тяжелым фронтовым дорогам километров пятьдесят и занять исходные позиции в полосе ударной группировки юго-западного направления Южного фронта.

Для транспортировки связистов и имущества связи в моем распоряжении находились две автомашины полуторки и одна американская — «студебеккер», на которой стояла мощная и редкая по тем временам радиостанция РСБФ (радиостанция скоростного бомбардировщика фургонная) для связи со штабом фронта. Начальником радиостанции была сержант Тося Соколова, способная радистка и сильный специалист по радиотехнике. Кроме того, мы имели несколько радиостанций РБ-12 для связи внутри дивизиона, а также линейную телефонную связь, которой отводилась основная роль при подготовке залпа «катюш».

В моем взводе служили, в основном, восемнадцати — девятнадцатилетние парни, только что призванные в армию, но были и постарше, которые хлебнули военного лиха в Монголии и Финляндии. Мне, их командиру, было восемнадцать с небольшим. Я стеснялся своей молодости, хотел выглядеть постарше, посолидней. В душе я завидовал тем, у кого росла борода, кто брился, хотя бы, раз в неделю. У меня же брить было нечего — один пушок. И когда, однажды, парикмахерша, стригшая мне голову, спросила: «Побрить?» — я густо покраснел, ибо так меня спросили первый раз в жизни.

Курить научился в армии. Курил безбожно: много и часто. Говорят, курить вредно. Возможно. С этим я согласен. Но в ту фронтовую пору перекур имел особое значение. Перекурил — на душе полегчало, будто в каждую клетку твоего тела вдохнули эликсир, без которого немыслимо снять напряжение, усталость и успокоиться. После обеда надо закурить, иначе обед покажется неполным, незавершенным. Да и привал без перекура не привал. Курить очень хотелось. Когда не было папирос или махорки, искали в карманах табачную пыль, подбирали заплеванные окурки-охнарики. А случалось, курили сухие листья растений и даже сухой конский помет, надрывались в кашле и, все-таки, курили.

Водку получали ежедневно, по сто граммов, но часто эта норма увеличивалась за счет убитых или раненых, вовремя не снятых с довольствия. Обычно, водку я не пил, от нее болела голова, рвало и, поэтому, свою порцию я отдавал старшине, который тут же, с покорной благодарностью, выпивал за мое здоровье без всякой «закуси». Но сказать, что я совсем не брал в рот хмельного, было бы неверно. Бывали случаи, когда приходилось нести дежурство на наблюдательном пункте, где почти весь световой день визжали, ухали, рвались мины, снаряды и, без конца, великим множеством, роились пули. Конечно, было страшно, даже очень страшно, особенно, когда мощные взрывы потрясали землю и воздух рядом с укрытием. Жизнь в течение долгих тысяч секунд висела на волоске и, в любую из этих секунд, могла оборваться. Вот тогда я пил.

За суточное дежурство опорожнял семисотграммовую фляжку с водкой и пьяным не был. Во всяком случае, мне так казалось, потому что, передавая данные наблюдения на командный пункт, я не получал никаких замечаний от своего начальства. От выпитой водки страх отступал и о смерти уже не думалось. Зато к вечеру, когда наступала относительная тишина, к телу неожиданно подкрадывалось ощущение полной расслабленности и приятной истомы. Вот тут-то, я чувствовал, что быстро пьянею. Тогда, укрывшись с головой шинелью или плащ-палаткой, я ложился на дно окопчика и засыпал, успев лишь приказать дежурному солдату разбудить, если что... А наутро страшно болела голова.

Конечно, на фронте смерть — явление обычное, к ней, в конце концов, привыкают, как к неизбежному, но, чтобы понять всю трагедию фронтового напряжения, надо все это испытать самому. Такое я испытал и пережил не один раз, и даже уверился в обязательной, неминуемой свой гибели. Не сегодня — так завтра.

...Так вот, дивизион менял дислокацию, нас перебрасывали на другой участок фронта. Выехали, когда стало темнеть. Фары автомашин, прикрытые колпаками из плотной, черной бумаги, еле-еле освещали дорогу. Тревожная темная ночь становилась прохладной, ярко светился тонкий серп луны, окруженный россыпью таких же ярких звезд. Соловьиное время. Они, соловьи, и на войне оставались верными себе: пели, заливались трелями, радовали душу русского солдата, да и не только русского.

Передовая приутихла, погрузилась в дремоту, но не спала: нет-нет, взлетали немецкие ракеты над линией фронта, небо временами озарялось багровыми вспышками орудий.

Наша колонна двигалась медленно, осторожно объезжая выбоины и старые воронки. Удивительно! Как это шофера с малым светом находили дорогу!

Я ехал в кабине полуторки и дремал. Голова не слушалась, валилась то вперед, то назад, а иногда на колдобинах больно ударялась о дверцу кабины.

Сколько мы ехали так, час ли, два ли — не помню. Вдруг, в закрытых глазах, мелькнула яркая вспышка света и, разом, раздался оглушительный взрыв. Машину сильно встряхнуло и в кабину посыпались осколки стекол. Я выпрыгнул наружу и, тут же, услышал сверлящий свист летящих снарядов. Взрывы следовали один за другим позади нас. Машина остановилась. Шофер звал на помощь. Я помог водителю вылезти из кабины, а подбежавшие бойцы стали оказывать ему помощь. Подбежала и Тося.

— Митя, живой? Не ранило? — испуганно проговорила она.

— Все в порядке, — ответил я.

Она подошла ко мне совсем близко так, что я почувствовал ее большие, упругие груди, обняла меня за шею и поцеловала.

— Слава Богу, что не задело, слава Богу. Ты береги себя, Митя.

— А как беречь-то?

— Не знаю, — ответила она.

Локон ее душистых волос, выбившихся из-под пилотки, теребил мои щеки и губы. Я не видел ее лица, но оно было рядом с моим, я не знал, что сказать ей и чем ответить на эти слова и поцелуй.

Выпустив несколько снарядов, противник замолк. К таким коротким ночным обстрелам немцы прибегали частенько, чтобы потрепать нервы нашим солдатам и помешать их короткому отдыху. Вот под такой нецелевой налет мы попали случайно, а один снаряд чуть не угодил в нашу машину. Если бы немцы знали, что всего в нескольких километрах от них движется колонна советских «катюш», то наверняка бросили бы на нас не одну сотню снарядов.

К счастью, все обошлось благополучно, кроме водителя никто не пострадал, хотя в кузове, пробитом осколками, находились солдаты-связисты. Один только шофер, сидевший со мной рядом, был ранен. Осколок пробил дверцу кабины с моей стороны и, минуя меня, распорол ему руки ниже локтей. Вот так! Меня не задело. Утром, на правой щеке я обнаружил ссадину — Видимо, чуть-чуть зацепило осколком стекла. Но «чуть-чуть» на войне не считалось.

Мой шофер вести машину не мог, не нашлось водителя и среди связистов — пришлось садиться за руль самому. Шофером я никогда не работал, однако водительское дело было мне знакомо, так как до войны мы, десятиклассники, занимались на курсах шоферов при Осовиахиме, готовясь к поступлению в танковые училища. Я даже успел тогда получить права шофера третьего класса.

В связи с этим вспоминаю такой случай. Для прохождения практики по вождению автомобиля нас, курсантов, в дни школьных каникул закрепили за разными организациями города Михайлова, имевших автотранспорт. Я попал стажером к Игнатьеву Алексею Николаевичу, опытному водителю, который, кстати, на наших курсах руководил практикой.

Нам предстояло доставить груз из Михайлова в Рязань. Между этими городами с давних пор проходила одна большая грунтовая дорога — большак, который в то время превратился в ухабистую, труднопроезжую дорогу, особенно, в дождливое ненастье.

Выехали мы чуть свет. За рулем сидел я, очень довольный, что мне доверили управление автомобилем. До села Захарово ехали нормально, встречных машин не было, конные повозки сами уступали дорогу, а попадавшие на пути глубокие колеи и неровности проезжали без помех. По обе стороны дороги лежала равнина с бесконечными, необозримыми полями, среди которых и тут и там виднелись деревни и села с красиво блестевшими в лучах утреннего солнца куполами церквей. Я уже начинал чувствовать себя бывалым водителем, как вдруг, на подъеме, машина забуксовала. После нескольких безуспешных попыток выбраться на ровное место пришлось уступить руль своему наставнику.

Дорога, между тем, становилась все хуже и хуже, вчерашний дождь изрядно ее подпортил и, теперь, мы ехали медленно, осторожно, стараясь не сползти в глубокую колею, часто останавливались, кое-где буксовали, но, все же, ехали. Наступил вечер. Заночевать пришлось в поле — немного не доезжая до села Плахино, кончилось горючее. Что делать? Попутных машин нет, встречных тоже. Ждать? Сколько ждать? Машин-то в ту пору было мало. Утром я взял ведро и пошел в село разыскивать МТС, где нас должны были заправить.

Вернулся обратно вскоре, с полным ведром горючего, не пролив по дороге ни капли, за что меня очень похвалил Алексей Николаевич. К вечеру мы были в Рязани.

И вот, теперь, на фронте я был вынужден сесть за руль автомашины вместо раненого шофера. Искать другого водителя не было времени, колонна торопилась, близился рассвет. Сначала я растерялся, ведь больше года не брался за руль: не слушались педали, машина двигалась рывками, то глохла, то ревела, а тут еще темнотища, того и гляди, врежешься во впереди идущую автомашину. Немного успокоившись, я стал ошибаться реже, мотор заработал ровнее, машина побежала без скачков, словно поняла, что надо ехать, иначе отстанем.

Но вскоре, пришлось остановиться. Двигатель начал «парить». Оказалось, пробит радиатор, вода вытекла, мотор перегрелся. Дальше ехать было нельзя. Пришлось рассадить бойцов по другим машинам, а самому подсесть в кабину «студебеккера», к Тосе.

В то самое время я не знал, что судьба еще раз не позволила войне сыграть со мной злую шутку. Меня спасла Тося...

Возле нас остановилась штабная машина — крытый фургон.

— Лейтенант Небольсин, что случилось? — услышал я голос начальника штаба дивизиона, старшего лейтенанта Соловьева, — почему стоите?

— Машина вышла из строя, пробит радиатор, товарищ старший лейтенант, — ответил я, — хочу оставить, а утром пришлем летучку.

— Хорошо, Небольсин! Давайте-ка, к нам в машину, в тесноте — не в обиде, пожмемся малость, заодно обмоем твой второй кубик, да и споем. Лезь быстрей!

С начальником штаба у меня сложились хорошие взаимоотношения. Он, как и Володя Швец, любил песни. Нередко, Соловьев забегал ко мне во взвод и мы пели вместе.

— Толково поет «соловей-разбойник», — шутили бойцы.

Перед маршем командир дивизиона зачитал приказ о присвоении мне воинского звания «лейтенант». Поэтому приглашение начальника штаба ехать с ним в одной машине я принял как должное, тем более, в компании штабистов бывал не один раз, знал всех: с ними можно было выпить, закусить и, потом, всю дорогу петь песни и слушать бесконечные анекдоты.

Но Тося воспротивилась. Она крепко обхватила мою руку и категорически заявила:

— Не пущу! Поедем вместе! Мы и так редко видимся, — и озорно засмеявшись, крикнула в темноту, — Товарищ старший лейтенант! Поезжайте! Поезжайте! Мы вас догоним. А мой командир мне самой нужен!

В штабной машине хохотнули понимающе и покатили вперед. Мы ехали следом за ними. Кто мог знать, что через какие-то полчаса прогремит взрыв и от штабной машины останутся только обломки да изуродованные тела погибших товарищей. При объезде на обочине дороги их автомашина наскочила на мину. Спасать было некого — погибли все четверо, в том числе прекрасный человек «соловей-разбойник», старший лейтенант Соловьев. Не распорядись моей судьбой Тося, я был бы пятым среди убитых. Так дважды за короткую майскую ночь смерть прошла рядышком и не зацепила. На войне — как на войне!

А за ночью последовало утро, которое тоже для меня чуть не стало последним. Совпадение обстоятельств? Возможно. На фронте всякое случалось, но те памятные ночь и утро, когда я трижды мог ни за что погибнуть, запомнились особенно крепко.

Не успели мы прибыть на новые позиции, как ко мне подбежал запыхавшийся начальник разведки дивизиона лейтенант Казаков.

— Слушай, Митя, вчера наши выбили немцев из деревни, — он показал рукой в сторону, откуда доносились неясные звуки взрывов, — я только что оттуда, там можно кое-чем поживиться. Уйма всяких проводов, телефонные аппараты, но найти еще кое-что можно. Смотри! — он засунул руку в карман и вытащил маленький браунинг.

— На всякий случай пригодится. Давай махнем в деревню? А? Капитан, я думаю, разрешит.

С Казаковым мы начинали службу в дивизионе, хорошо знали друг друга, в общем, были неплохими товарищами и поэтому меж собой обращались на «ты» и по имени.

— Не возражаю, поехали. Машина свободная есть. Пошли к командиру, я думаю, он разрешит — ответил я.

На фронте мне часто приходилось сталкиваться с проблемой обеспечения надежной связью наших батарей: не хватало линейного кабеля, телефонных аппаратов и самым большим горем являлся недостаток питания для раций. Да и с оружием было не густо — на весь взвод ни одного автомата. Целый месяц фронтовой жизни я и мои связисты вообще не имели никакого оружия и только после того, как в наш тыл прорвалась немецкая разведка, бойцам выдали карабины, а мне — пистолет системы «наган». Поэтому командир дивизиона, зная наши беды, предупредил об осторожности и отпустил.

Дорога шла на подъем прямо через поле, затем делала крутой поворот в объезд высоты, за которой, по словам Казакова, находилась деревня. Я ехал в кабине вместе с водителем, Казаков стоял на подножке.

— Пошел напрямую! — крикнул Казаков шоферу, — это наш след, мы только что здесь ехали, тут ближе, — он показал на свежий машинный след, который хорошо был виден на траве пустовавшего поля. Мы так и сделали: не торопясь, перевалили по следу высотку, изрытую снарядами и минами. Но как только стали спускаться к деревне, водитель резко затормозил машину. Навстречу нам бежали люди и махали красными флажками. Машина остановилась. Я посмотрел в бинокль и узнал наших солдат. Да, это были наши солдаты. И когда они, тяжело дыша, подошли совсем близко я невольно потянулся к оружию. По их злым, чугунным от загара и пыли лицам, можно было определить, что они непременно будут нас бить или что-то вроде этого.

— Ни с места! Из кабины не выходить! С подножки не прыгать! — раздался угрожающий грубый голос. — Куда вас черт несет? Аль ослепли? По минам едете! — и хрипатый сержант-сапер обложил нас трехэтажным матом. — Указатели в землю натыканы, — кричал он, а вы прете, как слепые, мать вашу! — и осекся, увидев у Казакова лейтенантские знаки отличия. — Извините, товарищ лейтенант, за некрасивые слова, но вы сами же на тот свет проситесь, нешто жизнь вам надоела?

Мы были потрясены и молчали, не зная, что ответить, словно нашкодившие дети в ожидании наказания.

— А как же след? Мы же ехали по свежему машинному следу! — опомнившись, спросил я у сапера. Казаков тоже пытался что-то сказать, но так ничего и не вымолвил. По его виду я представил себе какие у каждого из нас сейчас глупые и испуганные лица. Сердитый сапер чуть-чуть просветлел и заметил:

— Самое страшное проехали. Такое и на войне не часто встречается. Мы, саперы, и то взлетаем на минах, а вы, туды вашу мать... извините... к слову пришлось, на минах танцуете. Считайте, что вам, товарищи лейтенанты, здорово повезло.

Сапер рассказал, как сегодня утром, на большой скорости, оставляя след на траве, не обращая внимания на указатели и выстрелы, проскочила автомашина в деревню.

— То ли пьяные были, паралик бы их взял, то ли ненормальные какие сопляки, понять не могу, как они уцелели! Видно, господь Бог не принял на тот свет, дураков, — и, сообразив, что сказанное касается и нас, сапер добавил, — извините!..

Какая уж тут субординация! За что извинять? Казаков молчал, то и дело поправляя расстегнутый воротник гимнастерки, словно ему было очень душно. Он-то знал, что след на траве, по которому мы проехали, оставила его автомашина! Тоже разведчики!

— Теперь поезжайте прямо по следу, мин не будет, мы их сняли, да глядите в оба, не забывайте, что вы на войне — напутствовал сержант. — Счастливого пути, товарищи лейтенанты!

— Да, братцы, родились мы в сорочке, — наконец, выдавил из себя Казаков, когда наша машина подъезжала к деревне.

Среди пепелищ и недогоревших домов сновали пехотинцы с разбухшими вещмешками и карманами. Единственная улица была забита брошенной немецкой техникой. В крытых больших фургонах, почему-то оставленных противником, еще лежали нетронутыми ящики с продуктами и боеприпасами. Предупреждали нас, что продукты могут быть отравлены, но мы, поглядев, как пехота уписывает «отравленное», решили закусить и сами. Ничего, не отравились.

В расположение дивизиона мы вернулись благополучно и вовремя. Автоматов не нашли, зато привезли с десяток катушек кабеля и несколько комплектов питания для радиостанций.

Выполняйте приказ!

В тот же день, вместе с другими командирами дивизиона, я выехал на рекогносцировку места боевых операций. Километрах в трех от передовых позиций нас встретил, окруженный свитой, рыжебородый полковник — командир дивизии, ради которой «катюши» совершили ночной марш. Комдив пригласил нас вначале отобедать, но капитан Дмитриевский, поблагодарив за приглашение, вежливо отказался, сказав, что мы только из-за стола.

— Ну что ж, дело хозяйское, — согласился полковник, — было бы предложено, настаивать не имею права.

Мы пересекли овраг, где в нишах приютились артиллеристы со своими орудиями, медики, кухни. Поднялись на противоположный склон. С небольшой высотки открывалось обширное поле, на котором рвались мины. Я вскинул бинокль и тут же увидел, как среди дыма метались то туда, то сюда красноармейцы. Некоторые оставались лежать на месте — Видно, убитые. Вражеские минометы перешли на беглый огонь, на поражение. Пехотинцы залегли, а затем, оставляя убитых и раненых, бросились назад к речушке.

— И это называется разведка боем!? — Возмущенно заметил лейтенант Казаков, — черт знает что, а не разведка, настоящее харакири!

— К сожалению, лейтенант, — отозвался полковник, — Война требует жертв.

Что такое разведка боем я уже знал. В боях под Москвой, на одном участке фронта, где-то на Малоярославецком направлении наш взвод курсантов атаковал позиции фашистов с целью выявления огневых средств противника. Немцы открыли пулеметно-автоматный огонь. Мы залегли. И тогда они сыпанули на нас мины. Человеческая жизнь хрупка и она не выдерживает «напора стали и огня», как поется в одной песне. Поставленную задачу мы выполнили, вызвав огонь на себя, но... от взвода, по сути дела, осталась половина. Была ли необходимость в той разведке — трудно сказать. Но приказ есть приказ, его надо было выполнять. И обсуждению он не подлежал.

...После небольшого совещания меня подозвал капитан Дмитриевский и приказал развернуть карту. Рыжебородый полковник, задумавшись, смотрел куда-то в сторону, затем резко повернулся ко мне и приказал:

— Лейтенант, к 5.00 дадите связь. — И карандашом нанес схему связи на моей карте. Потом, кивнув в мою сторону, спросил капитана:

— Не подведет?

— Не подведет, — уверенно ответил Дмитриевский, — лейтенант знает свое дело, не впервой. — И ко мне, — задача ясна?

— Так точно, товарищ капитан, задача ясна! — ответил я.

Начальник разведки Казаков тоже получил задание: разведать направление, где пойдет линия связи и в нужных местах выставить охрану. Времени было в обрез и поэтому мы с Казаковым решили сразу же, не откладывая, в сопровождении разведчиков выдвинуться в боевые порядки пехоты и присмотреться к местности.

Миновав посты боевого охранения, мы вышли на точку, определенную под наблюдательный пункт. Отсюда местность хорошо просматривалась, вплоть до немецкой обороны. Недалеко, в низинке стоял обгоревший комбайн, от которого через заросшее дикими травами поле, уходили в сторону оврага телефонные столбы с порванными проводами. Я сверился с картой — сомнений не было, все совпадало.

Весь оставшийся день и короткую майскую ночь без отдыха, не смыкая глаз и не покладая рук, работали связисты. Особенно нелегко далась линия к наблюдательному пункту, ее тянули ползком, в темноте, иначе было нельзя, немцы хорошо просматривали и простреливали местность. К предстоящему бою готовились и другие службы дивизиона.

На рассвете все три батареи «катюш» вышли на исходные огневые позиции. Двести реактивных снарядов готовы были в течение пятнадцати-двадцати секунд накрыть прицельную площадь.

Я не знал ни минуты отдыха, понимая всю ответственность, которая ложилась на меня, как на начальника связи. Во все прошлые фронтовые операции моя связь работала безотказно, за что неоднократно командир дивизиона благодарил связистов.

Однако на сей раз меня поджидала большая неприятность. Утром, часа за два до начала операции, меня срочно вызвали на командный пункт, где уже находились капитан Дмитриевский и вчерашний рыжебородый полковник.

— Лейтенант! Линию связи вы дали на полкилометра левее заданного ориентира! — неожиданно обрушился на меня полковник. Его суровое неприветливое лицо выражало крайнее недовольство. — Что это значит? Доложите в чем дело! — продолжал он, буравя меня глазами.

— Есть доложить, товарищ полковник! Вчера вы лично сделали пометки на моей карте...- Я хотел, было развернуть карту и объяснить, что сделано все правильно, но полковник не стал меня слушать и, отвернувшись к капитану, тоном приказа раздраженно потребовал:

— Капитан, я жду Вашего отзыва с наблюдательного пункта! Через полчаса доложите обстановку! — И вновь повернувшись ко мне, раздраженно пригрозил:

— Лейтенант, немедленно исправьте ошибку, даю полчаса времени, иначе расстреляю!

За что! Я готов был закричать от несправедливой обиды, готов был заплакать, зареветь, если бы не Дмитриевский. Капитан взял меня за локоть и спокойно попросил развернуть карту.

— Лейтенант, связь нужна вот к этой высоте, — и он карандашом сделал пометку. — Берите машину и срочно выполняйте приказ. Я буду ждать на наблюдательном пункте.

Я пулей выскочил из-под накатов командного пункта. Машин рядом не было. Хоть плачь! До моего взвода почти километр, а может быть, и больше. Время бежит. Что делать? Плюнул на все и бросился бежать напрямую через овраг к своим связистам. Как мне надоел тяжелый допотопный наган! Так и хотелось расстегнуть кобуру и забросить его подальше. И вдруг... я увидел прилипшие к склону орудия и несколько грузовиков. Подбегаю ближе и чуть не сталкиваюсь лоб в лоб со старым знакомым, Тосиным ухажером, капитаном, с которым когда-то дрались на кулаках.

— А лейтенант, здорово! Аль своих не узнаешь, едрена корень? Куда торопишься? Как жив-здоров твой друг? — засыпал меня вопросами капитан с притворным дружелюбием.

Мне было не до разговоров. Я посмотрел на его улыбчивую рожу и неожиданно для себя спросил:

— Товарищ капитан! Дайте на полчаса машину. Срочно надо дать связь к новому НП, иначе сорвется залп «катюш». До своих бежать далеко, могу не успеть.- И совсем тихо добавил, — комдив обещал расстрелять, если сорву задание. А друг мой погиб.

— Машину, говоришь на полчаса? Глупости городишь, лейтенант. Может, еще что спросишь?

— Эх, Вы! — Вырвалось у меня и я хотел снова бежать.

— Стой, стой, лейтенант! — остановил меня капитан, пустив при этом привычный матерок. — Где твой НП?

Я указал в сторону высотки, где грохотали разрывы мин и вздымались черные султаны дыма:

— Вон там, правее комбайна.

— Туда не проскочишь, перемелят.

— Проскочу, капитан, дайте машину!

— Ладно, валяйте! А друга твоего жаль, — он как-то странно посмотрел на меня и крикнул шоферу:

— Малай! Заводи машину! В распоряжение лейтенанта! Полчаса и не одной минуты больше! Ясно? — и, обернувшись ко мне, добавил:

— Жив останешься, заходи. Впрочем, желаю успеха!

— Спасибо! — я пожал ему руку и прыгнул в кабину.

— Жми на всю катушку! — приказал я шоферу. — Надо успеть во что бы то ни стало. Надо успеть!

В считанные минуты я был у своих связистов и, побросав в кузов линейные катушки с кабелем, телефонные аппараты, прихватив с собой нескольких бойцов, тут же, без промедления, напрямик по полю рванулся к заданному месту, раскручивая на ходу катушки. Кабель змейкой ложился следом за нами. Машина неслась, делая невероятные повороты и прыжки. Мины рвались почти беспрерывно, закрывая поле дымом, пылью: треск слева, треск справа, недолет... перелет...- смертельная игра и некуда от нее податься!

Выбросив нас, связистов, на новом НП, машина развернулась и помчалась назад. Я быстро подключил телефонный аппарат и вызвал командный пункт. Связь заработала.

Во время залпа «катюш» я находился на наблюдательном пункте и видел, как над огневой позицией нашего дивизиона взметнулись клубы дыма, из которых вырвались огненные стрелы и над нами, шелестя, пронеслись десятки ракет. Передний край немецких позиций потонул в море огня, дыма и грохота. Удар был потрясающим. Раньше я такого не видал. Дивизион стрелял из всех двенадцати установок. Следом за залпом наши ударные группы перешли в наступление.

Полковник, командир дивизии, который собирался меня расстрелять не забыл про меня — представил к награде, ордену Красной Звезды.

Спасибо капитану «чужаку» за то, что не попомнил зла и выручил машиной и тысячу раз спасибо его шоферу, у которого шансов остаться живым было меньше, чем у меня.

В харьковском котле