Готовы вступить в бой
Лето первого года войны на южном Дону наступило раньше обычного. Уже к середине мая отцвели сады и установилась жаркая, с редкими и незатяжными дождями погода. Знойным выдался июнь, и предпоследнее воскресенье месяца, казалось, ничем не отличалось от уже минувших выходных дней. Так же ярко светило солнце, на раздольных колхозных полях начинали золотиться хлеба. Ничего особенного...
Но особенное все-таки случилось. Война. Пришла она в каждый дом с неумолимой неотвратимостью, с беспощадной неизбежностью горя, лишений и страданий. Людям стало не до радости общения с природой. Им казалось, что и солнце уже не такое яркое. Не манили больше своей свежестью зеленые дубравы и яблоневые сады.
Выступление по радио В. М. Молотова, сообщившего о вероломном нападении фашистской Германии на СССР, мы, курсанты второго курса Ростовского пехотного военного училища, прослушали в строю, на плацу Персиановских лагерей под Новочеркасском. Сразу же состоялся митинг, на котором все будущие командиры изъявили желание немедленно идти на фронт. Но наши горячие головы были быстро остужены. «До выпуска осталось меньше месяца, — сказали нам, — сдадите экзамены, получите звание лейтенанта, тогда и воевать пойдете...»
Тогда, в первые дни войны, нам казалось, что мы можем и не поспеть на фронт: Красная Армия, мол, разгромит фашистов могучими ударами с земли и с воздуха и без нас. Ведь у всех в памяти были успешные бои против японских захватчиков на озере Хасан, на Халхин-Голе, прорыв линии Маннергейма на Карельском перешейке в войне с Финляндией. И на занятиях по тактике, по другим военным дисциплинам нас убеждали в непобедимости Красной Армии, в том, что война, если ее развяжут империалисты, будет полыхать на территории врага.
А какие песни цели мы в курсантском строю! «Броня [6] крепка, и танки наши быстры...», «Артиллеристы, точней прицел, наводчик зорок, разведчик смел...», «И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом...». И эти песни пели не только красноармейцы и курсанты. Вся страна пела.
И конечно же не думали не гадали мы тогда, какой тяжестью обернется для Родины нашествие немецко-фашистской армии, что почти четыре года придется биться с коварным и жестоким врагом, напрягая все силы, теряя миллионы человеческих жизней.
Выпустили нас из училища 15 июля, и я получил назначение в 963-й стрелковый полк 274-й стрелковой дивизии, стоявшей под Запорожьем. И уже через два дня принял стрелковый взвод. Наш полк строил тогда оборонительный рубеж на правом берегу Днепра, напротив острова Хортица, на котором в былые времена размещалась своего рода ставка знаменитой Запорожской Сечи.
Из наших скопов хорошо была видна плотина Днепровской гидроэлектростанции, огромным полукольцом перепоясывающая реку. И даже гул воды, бьющей через прораны, доносился до нас.
Через неделю приказали мне вступить в командование ротой. Оборонительные работы шли своим чередом. Выкраивали мы время и для боевой учебы: большинство бойцов были призваны из запаса, и они, естественно, отвыкли от военной службы.
В бой мы вступили рано утром 19 августа, а 20 августа я уже был в медсанбате. Сейчас, почти полвека спустя, трудно воспроизвести события этих двух дней. Стерлись в памяти фамилии красноармейцев и командиров подразделений. Но твердо могу сказать: мы не пропустили немцев к Днепру. Бойцы роты подбили связками гранат три вражеских танка, отразили до десятка ожесточенных атак.
После очередного боя я вызвал на НП командиров взводов. Дело шло к вечеру, уже смеркалось. Мы с политруком роты, ожидая взводных, вышли из душного блиндажа на свежий воздух. Подошли три лейтенанта. Мы все уселись на землю, за тыльной стороной бруствера траншеи. Начали обсуждать итоги дня. И надо же было такому случиться: неподалеку разорвалась немецкая мина. Всех пятерых ранило. В меня попали два осколка: один пробил сапог и впился и ногу, другой угодил в голову. Политрук отделался легким ранением в руку, одному взводному обожгло бок, а двух других пришлось сразу же [7] отправлять в медсанбат: у них ранения были посерьезнее. Когда я доложил по телефону комбату об этих непредвиденных потерях, он мне дал нагоняй (и поделом!) за то, что я вылез со всеми командирами из блиндажа, и спросил, могу ли командовать ротой. Я ответил, что могу.
Ночь почти не спал. Болели наспех перевязанные раны. Да и на душе было муторно: казнил себя за беспечность.
А утром снова вражеский артиллерийский налет по нашим позициям и новая атака. И опять не дрогнули бойцы — отбились. В азарте боя я почувствовал себя вроде бы лучше, а к вечеру мне стало хуже. Политрук доложил об этом комбату, и тот приказал отправить меня в медсанбат. В сопровождении красноармейца-санитара побрел я по плотине гидростанции на восточный берег Днепра.
Из медсанбата переправили меня в Новочеркасский эвакогоспиталь. Он находился невдалеке от тех самых Персиановских лагерей, откуда мы чуть больше месяца назад уходили на фронт.
Мне было тогда всего двадцать два года, и, может быть, поэтому врачи быстро подняли меня на ноги: уже 8 сентября выписали с предписанием явиться в отдел кадров Северо-Кавказского военного округа. А оттуда меня направили в штаб 343-й стрелковой дивизии, которая формировалась в Ставрополе.
* * *
Осень на Северном Кавказе мягкая и теплая, листья на деревьях держатся долго, до первых заморозков. Ставрополь показался мне очень зеленым городом. Был теплый солнечный день, когда я вышел на привокзальную площадь. Здание педагогического института, в котором размещался штаб 343-й стрелковой, находилось в верхней части города, на центральной рыночной площади, и найти его не представляло особого труда. Это был старинный большой каменный дом с широкими коридорами и множеством массивных деревянных дверей.
Невысокий, сурового вида капитан, начальник отделения кадров, посмотрел мои документы, помахал медицинской справкой, глянул на выступающую из-под пилотки повязку на моей голове и спросил:
— Зацепило здорово?
— Да так, царапнуло, — бодро ответил я. — Ногу малость и вот — в голову. [8]
Капитан усмехнулся:
— Ну и как теперь, в голове-то позванивает?
— Бывает.
— А соображаешь хорошо? — уже в открытую заулыбался кадровик.
— Не жалуюсь.
Капитан снова стал строгим, помолчал несколько секунд, а затем сделал пометку в каком-то журнале и повернулся к писарю:
— Оформи его к Василькову. — Затем официально снова ко мне: — Пойдете, товарищ лейтенант Науменко, помощником начальника штаба 1151-го стрелкового полка. Как фронтовика — на повышение.
— Как же так?! — вырвалось у меня. — Я взводом, ротой командовал, а вы меня в штаб...
— Так надо, — отрезал капитан. — Будь здоров! — И протянул мне руку.
Мне объяснили, что до штаба полка не так далеко и путь к нему ведет по Кавалерийской улице, до которой от пединститута рукой подать. От этой улицы начиналась северо-западная окраина Ставрополя, которая вплотную примыкала к остаткам древнего Черного леса, некогда тянувшегося на десятки километров по течению речки Ташлы, змейкой извивающейся среди широких лощин и глубоких балок. Сейчас от зеленого массива остались отдельные рощи: городской лес, лес «Русская дача», пригородный лес. Мощенная крупным булыжником Кавалерийская улица круто спускается к Сипягиному пруду. Там, в районе этого пруда, находилась так называемая Бибертова дача. Туда-то мне и надо было. Именно там, на территории бывшего пионерского лагеря, формировался 1151-й стрелковый полк.
Слева и справа вдоль улицы прямо к дороге подступали могучие дубы. За низкими оградами одноэтажных, хорошо ухоженных, побеленных домиков вовсю цвели астры и георгины. Просто так, из любопытства я внимательно присматривался к названиям улочек и переулков, пересекающих Кавалерийскую улицу.
Когда прочел очередную надпись «Переулок Красина», меня кто-то негромко окликнул. Я остановился и увидел голубоглазую девушку в красном, с большими белыми горошинами ситцевом платье. Одной рукой она перебирала перекинутую на грудь туго сплетенную русую косу, а другой держала за пухлую ручонку девочку лет семи с большими, широко открытыми глазами на загорелом личике. [9]
Обе смотрели на меня, как мне показалось, с тревогой. Старшая, немного смущаясь, сделала шаг ко мне, вежливо поздоровалась и спросила:
— Простите, товарищ командир. Вы ведь с фронта. Как там? Где вас ранило, если не секрет?
— Да, я с фронта. А насчет секрета... Какой же секрет? Под Запорожьем...
— А у нас, — она кивнула в сторону девочки, — папа тоже с первых дней на войне. Я подумала, вот спрошу, может, случайно встречались вы с Холодным Петром Макаровичем. Всякое бывает...
Даже не дождавшись ответа, она по моему удивленному виду догадалась, что ничего от меня не узнает о своем отце. Понимающе кивнула, пожелала мне доброго пути и ласково улыбнулась на прощание, а я сказал:
— Не теряйте, девчата, надежду, все будет хорошо, ваш отец вернется с победой.
Быть может, потому, что я впервые услышал довольно редкую фамилию, мне она цепко врезалась в память. И надо же такому случиться, что примерно полгода спустя мне снова довелось ее услышать.
Видимо, моя повязка на голове явно возвышала меня в глазах людей. Я заметил это еще раньше, сразу же после выхода из госпиталя. Раненым фронтовикам все стремились как-то и хоть чем-то помочь. И вот эта мимолетная встреча с дочками где-то воевавшего Петра Холодного высветила в памяти недавний эпизод.
На какой-то станции под Ростовом, куда я ехал после госпиталя, наш поезд задержался. Как и многие другие, выскочил из вагона за кипятком, по его не оказалось. Гляжу: базарчик у перрона, торгуют жители всякой снедью. Бегом туда. С краю дед сидит, товар разложил: вареная картошка, соленые огурцы и рыба жареная. Все в одной порции на тарелке, все свеженькое, домашнее. Ясное дело, слюнки потекли.
— Почем? — спрашиваю.
А дед ухмыляется лукаво:
— Ты бери сперва, сынок, коль по вкусу. Положить?
— Клади, — говорю, — две порции.
Завернул он все в бумагу. Я лезу в карман за деньгами:
— Сколько?
— Нисколько, — отвечает дед. — Ступай с богом. Доброго аппетита тебе, сынок. Вы за нас жизнь кладете, так что... поправляйся. Я ведь тоже в гражданскую воевал...
Тут загудел паровоз, состав дернулся, и скоро станция [10] скрылась из виду. Ничего вроде особого не случилось, а теплое чувство благодарности за доброту человеческую проснулось и душе...
И вот передо мною живописное место — Бибертова дача, обширная роща вековых деревьев с густой листвой, еще не тронутой осенней желтизной. С пригорка хорошо виден пруд, по берегам — плакучие иры, и ветви их, длинные и гибкие, свисали прямо в воду. Под тенистыми кронами коренастых дубов, стройных ясеней и могучих каштанов строго в ряд стояли палатки, туда-сюда сновали военные люди, серьезные, озабоченные.
В конце широкой аллеи виднелся одноэтажный белый дом. Судя по тому, что у входа прохаживался часовой с винтовкой, я понял: это и есть штаб полка. Дежурный проводил меня до двери и сказал:
— Командир здесь.
В большой комнате, куда я вошел, было жарко и душно, несмотря на распахнутые настежь окна. За столом сидели двое: уже немолодой, седоволосый подполковник, рядом с ним коренастый, с воспаленными глазами майор. Около окна стоял смуглый, с восточными чертами лица старший политрук. Доложил подполковнику о своем прибытии. Тот не спеша просмотрел мои документы, еще раз глянул на меня и обратился к своему соседу:
— Вот тебе, начштаба, новый помощник. Как видишь, после ранения. Фронтовик.
Майор, сощурив глаза, внимательно, изучающе посмотрел на меня, дружелюбно улыбнулся. Старший политрук тоже улыбнулся и сказал:
— Люди, уже опаленные огнем войны, очень нужны в полку.
— Ну что ж, лейтенант Науменко, будем знакомиться, — сказал подполковник, жестом пригласив меня сесть. — Фамилию мою ты уже знаешь — Васильков. А зовут Сергеем Дмитриевичем. Начальник штаба Пономарев Николай Иванович. А это, — он указал рукой на старшего политрука, — наш комиссар Сабир Халилович Ибрагимов.
Так началась моя служба в полку, с которым я не расставался почти все четыре фронтовых года и с которым прошел от берегов тихой Ташлы до самой Эльбы, от Ставрополя до Торгау и Праги. Наш стрелковый полк формировался в основном из призванных на воинскую службу сельских тружеников Ипатовского, Красногвардейского, [11] Новоалександровского и других районов Ставропольского края. В первой декаде сентября были почти полностью сколочены стрелковые батальоны и спецподразделения: рота связи, транспортная рота и другие.
Командиром 1-го батальона был назначен лейтенант Ф. П. Письменский, 2-го — старший лейтенант Ф. Ф. Андреев, 3-го — старший лейтенант Е. П. Абрамов. В партийные и комсомольские организации всех подразделений влилось 180 членов ВКП(б) и 97 комсомольцев. В части было создано 23 ротных партийных и 21 комсомольская организации. Секретарем партийного бюро полка избрали политрука И. Антоненко, человека с большим партийным стажем, обладающего незаурядными организаторскими способностями, умением горячо и доходчиво убеждать людей.
Штаб полка был укомплектован командирами еще не полностью, и потому дел было невпроворот. И днем и ночью шла работа. Я участвовал в составлении планов боевой учебы, разработке тактической обстановки для показных и методических занятий, контролировал занятия в ротах, да и самому приходилось обучать бойцов. Впрочем, ритм у всех у нас был один, его задавал сам командир полка, который, казалось, не знал усталости, очень мало отдыхал, по всегда был бодр, энергичен, требователен, напорист. Он себя не щадил и другим спуску не давал.
— Время не терпит, — подгонял он нас. — В октябре наверняка отправят на фронт. Сами видите, как дела там складываются.
Да, все мы понимали, что положение на фронтах осенью сорок первого было тяжелое. Враг рвался к Москве, Ленинграду, на Северный Кавказ... Горькие думы бередили душу.
Сперва мне было не по себе от бесконечных вводных, которые требовалось решать немедленно, от многогранности задач. Даже мысль возникла: не справлюсь, попрошу роту и уйду от этих докладных, схем, описаний к ним, инструкций и прочих бумаг. Уйду к людям, туда, где надо руководить боем, стрельбой, маршем... Я даже как-то обмолвился об этом, будучи наедине с командиром полка. Но Сергей Дмитриевич, обычно сдержанный, отчитал меня:
— Захныкал! Чтоб я не слышал больше разговора на эту тему. Мне виднее, кто чем должен заниматься. Надо будет, и ротой покомандуешь, и батальоном, а сейчас тяни штабную лямку. Это, товарищ Науменко, тебе наукой на [12] всю жизнь будет. Такой школы ни в одной академии не получишь.
Беспокойным был командир полка. Не просто добросовестный службист, а думающий офицер. С ним очень интересно и поучительно работать, хотя и трудно. У него то и дело рождались разные идеи, и он любил их претворять в жизнь немедленно.
Зашел как-то Васильков к начальнику штаба, который давал мне указания по составлению очередной сводки в штаб дивизии о ходе боевой учебы, и говорит:
— Слушай, Николай Иванович, а не провести ли нам инструкторско-методическое занятие с командирами батальонов и рот по борьбе с немецкими танками?
— Дело стоящее, — согласился начальник штаба.
— Тогда обмозгуйте план занятия с Науменко, — кивает на меня командир полка. — Завтра в восемь ноль-ноль доложить.
Майор Пономарев поручил это дело мне, сказав при этом:
— Тебе и карты в руки. Ты уже повидал фашистские танки в бою. Да и сам подготовься к выступлению перед командирами.
И вот сижу за своим штабным столом, думаю о том., как лучше построить занятие, о чем буду говорить с командирами, многие из которых мне в отцы годятся по возрасту. Вспоминаю вновь и вновь свои первые, хотя и непродолжительные бои, встречи с танками врага. Что характерно было для немецкой тактики? Прежде всего стремление действовать массированно. На участок обороны роты обычно выходят пять—семь танков. А бывает, и больше. Сила немецкой танковой атаки и в ее деморализующем воздействии на обороняющихся. Танки кажутся неуязвимыми. Слабый духом, необученный, неподготовленный боец начинает паниковать. Он уже уверовал в свою гибель, он не знает, что делать, как быть. Увы, мы несли первое время большие потери. Но уже и начали учиться бить непобедимых доселе «панцергромил». Оказалось, что они уязвимы. Особая слабинка у немецких машин — их кормовая часть и гусеницы. Порой было достаточно одной гранаты, чтобы разбить траковую ленту. Ну а бутылки с горючей смесью, которые наши смельчаки бросали на корму, заставляли фашистские танки гореть кострами.
Все эти соображения и многое другое мне надо было сейчас воплотить в конкретный план инструкторско-методического [13] занятия. Очень непросто. Впечатления — это ведь прежде всего эмоции, а методика — точный расчет времени, средств, сил и возможностей как обучающих, так и обучаемых.
Через два дня занятие состоялось. Нет нужды описывать, как оно прошло. Скажу только, что командир полка и начальник штаба остались довольны. А комиссар полка даже похвалил меня.
Мне очень нравился старший политрук Ибрагимов. Больше скажу: я восхищался им. Голос у него спокойный, говорит с легким восточным акцентом. Я словно сейчас вижу его сухое смуглое лицо и твердый взгляд удивительно красивых глаз. Они какого-то странного зеленовато-коричневого оттенка. Один из штабных командиров заметил как-то: «У нашего комиссара глаза цвета хаки. Очень военные глаза». А поскольку глаза — зеркало души, то можно твердо сказать, что душа у комиссара полка была настоящая, большевистская. Всегда собран, выдержан, сосредоточен, во все дела вникает доброжелательно и вместе с тем строго. Видно сразу, знает человек много, но ставит себя так, что и учит людей и одновременно сам у них учится.
Я видел Сабира Халиловича в подразделениях, где он создавал партийные и комсомольские организации, беседовал с бойцами, изучал их настроения, запросы. И они говорили всегда откровенно, потому что была у него, видно, врожденная способность доверительного общения с людьми. Он умел внушить им бодрость и оптимизм, так необходимые в ту тяжелую пору.
Запомнился мне такой случай. На строевом занятии один из командиров рог потребовал, чтобы красноармейцы пели популярную перед войной песню, припев которой звучал так:
Белоруссия родная,
Украина золотая!
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим.
Так вот рота не захотела петь эту песню. Запевала начал другую, на что комроты реагировал болезненно:
— Отставить! Запевай, как приказано!
А рота шла, печатая шаг, и молчала...
Сцену эту наблюдал комиссар. Он подозвал командира роты к себе и сказал:
— Вы запомните одно: песня — это голос души народной. Понимать надо, кто и что сейчас в Белоруссии и на [14] Украине... Вот когда освободим их, тогда и споем «штыками оградим».
Инцидент, как говорится, был исчерпан.
А через несколько дней после этого случая и мне пришлось выступать перед бойцами скорее в роли политработника, нежели помощника начальника штаба. Проверял я ход занятий в пулеметной роте. И вот один боец, Лихоман, его фамилия запомнилась, очень ловко управлялся со своим «максимом». Похвалил я его на перекуре, он ответил как положено, а затем спрашивает:
— Как же так, товарищ лейтенант, вышло, что немец нас лупит? За три месяца, почитай, до тихого Дону допер? В чем тут причина? Как сын трудового народа, хочу знать.
Взгляд у этого Лихомана дерзкий, злой даже. Годами немолодой, где-то под сорок. Рядом другие бойцы стоят, все ждут, что и как отвечу.
— Временное это явление, товарищи, — сказал я. — Внезапно фашист напал, фактор неожиданности использовал, вероломство проявил...
— А мне штось от того не легче, — не унимался Лихоман. — Моей жинке Фросе или дочке Варюхе моей легче от этой временности? Вот докатит фриц до нашего Ставрополья, что с ними будет? Я так думаю: задурил Гитлер нашему правительству головы, усыпил бдительность — вот и драпаем!
И опять смотрит в упор. И не поймешь, что у человека на душе: от злорадства он так говорит или от заботы большой гражданской. Решил я ему ответить построже.
— Вы, красноармеец Лихоман, поосторожнее выражайтесь. Небось слышали, что сказал товарищ Сталин: враг будет разбит, и точка. Надо верить в победу, а не паниковать. «Максимом» вы владеете, а вот языком...
— А язык у него — что ударник у «максимки».
Бойцы негромко хохотнули. Кинул Лихоман быстрый взгляд на того остряка и тут же своей скороговоркой отчеканил:
— Добре, земляк! Ежели как ударник — не возражаю. Ударник у пулемета деталь нужная и важная.
— Лихоман, — вмешался я, — прекратите разговоры! Еще раз вам повторяю: надо верить в победу, нот сломим фашистов, может, и до Берлина еще дойдем!
Стоят вокруг меня красноармейцы, помалкивают, а в глазах у каждого вижу тот же самый вопрос, что и у Лихомана. А я разве не той же заботой живу? Мой отчий [15] край, Украину, уже топчет враг копаным сапогом, утюжит хлебные нивы танками. И родные мои там, по ту сторону фронта. Так что же я, командир Красной Армии, буду от этого паниковать, раскисать? Никогда! Я знаю: победа приходит только к тем, кто сможет направить свою волю и все силы на святое дело борьбы с фашистскими оккупантами. От собранности силы утроятся, а помноженные на ненависть к врагу, они удесятерятся. И если товарищ Сталин говорит: «Наше дело правое, враг будет разбит», то мое понимание правоты и справедливости — это, прежде всего, убежденность в неодолимости дела, которое начато Великим Октябрем... Понимаешь ли ты, товарищ Лихоман? Что ты за человек такой? Ведь не похож на паникера или провокатора...
Эти свои мысли я и высказал пулеметчикам, а закончил так:
— Вот вы, Лихоман, говорите «немец докатит». Что он, так свободно и катит? Нет ведь. С первого дня Красная Армия обороняется стойко. Вы посмотрите: под Смоленском фашистов на два месяца задержали, Севастополь геройски стоит. И чем дальше, тем сильнее будут наши удары. Мы ведь еще пока учимся воевать по-настоящему. Давайте, товарищи, — я повернулся уже ко всем, — не гадать о том, придет немец в Ставрополье или нет, а учиться воевать. Проку больше будет. Между прочим, фашиста можно бить, он только объявил себя непобедимым, а на деле драпает, ежели его прижать...
Я заметил, что вроде бы спало напряжение в нашем разговоре. А пулеметчик тот, земляк Лихомана, толкнул его плечом:
— Ну, Данила Ильич, как говорится, живы будем не помрем. А помрем, то по-геройски. И чего ты прилип к товарищу лейтенанту со своими вопросами? У него же забота научить каждого спой маневр понимать, чтоб тебя завтра не пристукнули по глупости. Уразумел? Ты бы вместо того, чтобы ныть, попросил бы товарища лейтенанта рассказать, как немца бьют. Он ведь уже воевал и даже ранение имеет.
Рассказал я бойцам о своих первых боях. И как будто заново пережил я в те минуты и трепетное ожидание схватки с врагом, и ощутил едко-кислый запах накрывшего мой окоп дыма от разрыва немецкого снаряда, и увидел искореженную сорокапятку... И хоть на фронте пробыл я недолго, впечатления о войне вошли уже в меня глубоко. Вошли и страхом перед пикирующим на тебя [16] «мессером», перед прущим прямо на хрупкий бруствер твоей траншеи гремящим танком. И еще они обернулись во мне ненавистью к гитлеровцам, которые, прикрываясь броней, топчут нашу землю, жгут города и села, убивают, пытают, насилуют матерей и сестер моих — русских, украинцев, белорусов и других советских людей. За что? За то, что жили мы по своему, советскому укладу — без помещиков, капиталистов, других эксплуататоров? Что создали еще небывалое на земле общество свободного труда и веры в высокий разум человека? Что любим этот созданный нами мир социализма?..
* * *
Одним из первых моих знакомых в полку стал командир 2-й стрелковой роты старший лейтенант Петр Васильевич Кирьянов. Он был почти на 20 лет старше меня, и седина уже успела посеребрить его голову. Во время гражданской войны Кирьяков возглавлял отряд красных десантников на бронепоезде, воевал на польском фронте, громил белые банды на Дону, Кубани, Ставрополье, потом работал на командных должностях и ВЧК и ОГПУ.
Живой, общительный крепыш, Петр Васильевич сразу вызывал симпатии у людей. Любил и умел он рассказывать о прожитом, о боевых друзьях, с кем довелось ему сражаться на фронтах гражданской войны, охотно делился воспоминаниями о встречах с Сергеем Мироновичем Кировым, вместе с которым ему довелось воевать на Северном Кавказе.
Политруком этой роты был Виктор Иванович Дудников, моложавый, среднего роста, с непокорным чубом на лбу. Он и командир крепко дружили, были неразлучными, и мне нравилась их товарищеская спайка. Она в условиях войны была особенно ценна и служила добрым примером для других.
Познакомился я также с командирами и политработниками других подразделений: командиром 1-й стрелковой роты лейтенантом Зубаревым, политруком этого подразделения Шестопаловым, командиром 3-й стрелковой лейтенантом Зайцем и политруком Кузнецовым, командиром 5-й стрелковой лейтенантом Бурлием, командиром минометной роты лейтенантом Лещевым... Взводными в полку были назначены выпускники Краснодарского пехотного училища. Все они имели прочную военную подготовку. Многих из них я тоже достаточно хороню узнал.
Особо хочется сказать о политруке Георгии Илларионовиче [17] Борозинце. До мобилизации он работал парторгом крупного колхоза. В полк пришел с первого дня формирования, полгода был политруком роты связи, а потом его избрали парторгом полка. Забегая вперед, отмечу, что Борозинец прошел всю войну в этой должности, закончил ее в звании гвардии майора и с четырьмя боевыми орденами на груди. Георгий Илларионович был на десять лет старше меня, ему уже было за тридцать. Партийного вожака в полку знали все: и коммунисты, и беспартийные. И он, кажется, знал всех, искренне тянулся к людям, а те тянулись к нему.
В дни формирования полка военный лагерь на территории Бибертовой дачи напоминал огромный людской муравейник. Бойцы расчищали от кустарников места для новых палаток, убирали хворост и опавшие листья, прокладывали дорожки, выравнивали площадки для построений и занятий строевой подготовкой. На главной аллее, ведущей к зданию штаба, появились красочно оформленные щиты с лозунгами, призывающими бойцов отлично учиться и метко бить ненавистного врага.
Затихал лагерь поздно вечером, но в одном домике свет часто не гасился до самого утра. В нем я и дневал, и ночевал. Конечно же, это и был наш штаб.
И тут я должен сказать теплые слова в адрес начальника штаба майора Н. И. Пономарева. В свои 43 года он выглядел моложаво. Характер у Николая Ивановича был спокойный, с ним запросто можно было поговорить, посоветоваться. К собеседнику майор был предельно внимателен, часто при разговоре карие глаза его слегка прищуривались, а густые и широкие брови сходились у переносицы. Ценил он шутку и сам любил пошутить.
* * *
Плановые занятия по боевой и политической подготовке, как правило, проводились в поле, за северо-западной окраиной города. Место это называлось «валик». Довольно большая равнина была очищена от камней и заросших кустарником кочек. Занимались с рассвета и дотемна.
Разумеется, учиться было нелегко, по бойцы и командиры хорошо понимали всю сложность обстановки и не жалели для учебы ни сил, ни времени. На «валике» были установлены самодельные чучела для обучения приемам штыкового боя, вырыты траншеи, окопы с ходами сообщения, брустверы их были замаскированы дерном. Здесь [18] же отрабатывались приемы ведения огня из различного оружия, бойцы учились метать гранаты.
Однажды утром я прибыл на стрельбище, которое было оборудовано « бывшем каменном карьере. Там занималась огневой подготовкой 2-я рота. Старший лейтенант П. В. Кирьяков встретил меня радушно.
— А где политрук? — поинтересовался я.
— Проверяет мишени. Между прочим, за месяц до начала войны Дудников окончил курсы политсостава запаса и Буйнакске, отлично стреляет из пистолета и винтовки.
Меня потянуло на огневой рубеж. В. И. Дудников подошел ко мне, поздоровался.
— Говорят, что вы почти снайпер, — сказал я.
— Ну, до снайпера мне еще далеко, — улыбнулся политрук. — А стрелять меня научили, когда срочную служил, а потом в милиции, где работал старшим инструктором политотдела в краевом управлении.
Я знал, что днем в роту приедут командир полка и начальник штаба, и сказал Кирьякову и Дудникову об этом.
— Что ж, гостям всегда рады, — отметил командир роты, — начальству — тем более.
Он оставил командира взвода младшего лейтенанта Яковенко руководить стрельбой, а мы втроем пошли в палаточный городок.
Вскоре туда приехали подполковник С. Д. Васильков и майор Н. И. Пономарев. Командир роты доложил им о ходе боевой подготовки.
— Мы, товарищ подполковник, — говорил Кирьяков, — формировали отделения по такому принципу: чтоб в каждом были или участники боев на Хасане, Халхин-Голе, или красноармейцы, познавшие советско-финляндскую войну. Они передают смой опыт тем, кто еще не служил в армии или служил давно.
— Каждый такой боец, — дополнил Дудников, — шефствует над двумя-тремя товарищами. Фактически у нас теперь в каждом отделении, не считая командира, два, а то и три инструктора. И вот учат бойцов. И кажется, неплохо. Да и красноармейцы все стараются, понимают, что к серьезной войне готовимся.
— А лучших-то вы отмечаете? — спросил Васильков.
— Отмечаем ежедневно обязательно.
— Вот посмотрите, — поддержал командира политрук, показывая на фанерный щит, прибитый к столбу, врытому возле палатки. [19]
На щите наверху было написано: «Смерть немецким оккупантам!» Ниже были два раздела: слева—«Задача дни», справа — «Сегодня отличились». А еще ниже — третий раздел, содержание которого определялось надписью: «Перед судом своих товарищей боец...» Там, правда, никакой фамилии не значилось.
— Ну и что, побывал кто-нибудь перед судом своих товарищей? — осведомился командир полка.
— Побывал один боец, товарищ подполковник, — ответил Дудников. — Белье казенное пытался махнуть налево...
Потом мы осмотрели палатки, учебное поле.
— Вот что, Петр Васильевич, — неожиданно сказал подполковник Васильков, обращаясь к ротному. — Идея есть одна. Надо будет дзот в натуре построить и показать бойцам, как штурмовать и уничтожать такие огневые точки. Как, сделаешь?
— Есть сделать дзот! — четко козырнул Кирьянов..
— Два дня сроку — и доложить!
* * *
И вот прошло два дня. Поскольку контролировать распоряжение о сооружении дзота поручили мне, я утром попросился у майора Пономарева съездить на учебное поле к Кирьянову.
— Давай, — согласился начштаба. — Возьми коня у связных. Да не задерживайся там.
Своего коня мне тогда не полагалось, как и другим помощникам начальника штаба. Если возникала необходимость в лошадях, то брали их во взводе конной разведки, где было несколько запасных, или у дежуривших ежедневно при штабе конных связных. Что делать, телефонные линии везде протянуть но успели: катушки с кабелем, аппараты еще только дополучали.
Через десяток минут, прискакав в роту к Кирьякову, я застал его за постановкой задачи на штурм дзота взводу младшего лейтенанта Уракина.
На пригорке в землю было врыто приземистое сооружение из бревен и камней, засыпанное сверху грунтом. Три амбразуры могли держать под прицелом близлежащую местность, надежно контролировали дорогу и подходы к высотке. Я подошел к дзоту: место было выбрано удачно, каждый боец мог представить себе, как нелегко под губительными очередями пулеметом приблизиться к этой огневой точке. [20]
— Пожалуйста, можно гранаты рвать, — Кирьяков ткнул каблуком в валун на перекрытии дзота. — Три наката, да еще вот камней натаскали. Запросто не возьмешь. Так что, Уракин, как будешь решать задачу?
Худощавый младший лейтенант отчеканил:
— Сосредоточиваю огонь взвода на южной и восточной амбразурах. Гранатометчики заходят с севера, там канавка. Оттуда достанем.
— А я, твой противник, знаю про ту канавку. А на семьдесят метров у тебя кто гранату кинет? Думай, Уракин, думай. Пулемет, он не даст из канавки носа высунуть твоим гранатометчикам. А?
Уракин нервно поправил пряжку ремня, переступил с ноги на ногу.
— Поставлю ручной пулемет на подавление северной амбразуры.
Командиры еще несколько минут прикидывали так и этак планы атаки, и мне, откровенно говоря, вдруг стало казаться, что предстоит решать не учебную задачу, а брать настоящий дзот. И тогда увиделась командирская мудрость старого чекиста, который учил подчиненных действовать в условиях, максимально приближенных к боевым.
— Думай, Уракин, все учитывай: откуда солнышко светит, как ветер дует, какие гранаты у тебя, какие люди, кто сосед. Это война.
Я не стал вникать в ход решения задачи. Осмотрев дзот, убедившись в том, что все сделано на совесть, пошел к коню.
— Как думаешь, лейтенант, — окликнул меня Кирьяков, — подполковник Васильков приедет дзот смотреть?
— Может быть... Точно не скажу.
— Пусть приезжает, покажу, как дымом дзоты накрывают.
Видимо, у комроты в запасе было немало разных решений одной и той же задачи. Соображал он быстро, действовал находчиво. Об этом я и сказал, не скрывая своего восхищения, майору Пономареву, когда вернулся в штаб и доложил об увиденном.
— Ага. Добро. Молодцы! Я знал, что Петр Васильевич не подведет, — радовался начальник штаба. — В каждом батальоне, Науменко, слышишь, надо запланировать занятие по уничтожению дзотов. Пригодится.
— Покамест немцы наступают, нам приходится не брать, а удерживать дзоты, — заметил я.
Начальник штаба насмешливо посмотрел на меня: [21]
— Вперед надо смотреть, Науменко. Сегодня отступаем, а завтра и на нашей улице будет праздник. И учить людей надо любым видам боя.
* * *
К концу сентября 1941 года резко похолодало, начались дожди. В палатках стало сыро, зябко, особенно по ночам. Утром 27 сентября неожиданно выпал первый снег. Это было даже красиво: на желто-зеленых кронах дубов белой, очень нежной пеленой поблескивал под скупыми лучами солнца легкий пушистый иней. В тот же день все подразделения полка получили приказ строить землянки взамен уже не обеспечивающих надежного укрытия от непогоды палаток.
Земля еще не успела промерзнуть, поэтому бойцы врылись в нее быстро. Да и подгонять их не было надобности: для себя ведь старались. И следующую ночь уже спали в землянках. Там было потеснее, чем в палатках, но зато намного теплее.
Однако на следующий день солнце стало так припекать, что снег быстро растаял. Погода установилась теплая, безветренная.
Времени у нас было в обрез. Война торопила людей, фронт ждал пополнений. Командир полка все чаще и чаще появлялся на учебном поле, нередко лично руководил тактическими занятиями. Он был поглощен заботами о снабжении подразделений всем необходимым, не давал покоя и нам, штабистам.
11 октября комиссия штаба Северо-Кавказского военного округа во главе с генерал-майором М. И. Козловым проверяла состояние боевой готовности нашего полка. Основное внимание проверяющие сосредоточили на овладении бойцами штатным оружием, тактическими приемами ведения боя. О том, что комиссия отметила хорошую подготовку личного состава полка, мы узнали от командира дивизии полковника П. И. Чувашова. Вместе с командиром и комиссаром полка, командирами полкового штаба он побывал после проверки в подразделениях и беседовал с людьми. Подойдя к группе бойцов, он спросил у красноармейца Голуба:
— Как, трудно дается военная учеба?
— С потом дается, товарищ полковник, гимнастерка не просыхает, — ответил Голуб, — но ничего, выдюжим. На фронте ведь потяжелее придется.
— Верно понимаешь, молодец, — похвалил комдив и [22] повернулся к красноармейцу Аверину: — А как вы думаете: одолеем мы фашистов?
— Думаю, что да, товарищ полковник. Наши предки не раз громили разных там завоевателей, и у нас тоже хватит сил и умения разгромить фашистов.
— Правильно думаете, товарищ боец! Обязательно победим и очистим нашу советскую землю от фашистской нечисти!
14 октября батальоны, как всегда, рано утром вышли в поле на очередные занятия. А после обеда весь личный состав был построен на передней линейке. Все уже знали, что предстоит очень ответственный и торжественный момент: принятие воинской присяги. И всем было понятно, что ото означает: завершается учеба и в ближайшее время предстоит отправка на фронт.
К концу полуторамесячного периода обучения воины хорошо усвоили тактику ведения оборонительного и наступательного боя днем и ночью, вопросы противотанковой обороны, приемы рукопашного боя, получили неплохую физическую закалку. В результате полк стал вполне боеспособной частью, готовой вступить в схватку с фашистскими захватчиками.
После принятия присяги комиссар полка обратился к личному составу с краткой взволнованной речью. Мы, штабные командиры, стояли рядом с ним и чувствовали, как волновался старший политрук Ибрагимов. Но внешне он держался спокойно, говорил о высокой ответственности войной за защиту Родины от врагов, вселял в бойцов уверенность в том, что победа в конечном итоге будет за нами.
Торжественная церемония принятия присяги завершилась вручением полку шефского знамени Ипатовского района Ставропольского края. Подполковник С. Д. Васильков, принимая знамя, опустился на правое колено, поцеловал край полотнища и, поднявшись, из рук в руки передал стяг начальнику штаба полка майору Н. И. Пономареву. С этого момента и до получения Боевого Знамени Красное знамя ипатовцев, по сути дела, заменяло его, а полк неофициально стал именоваться Ипатовским.
А на другой день был получен приказ об отправке нас на фронт. Побатальонно, в пешем строю двинулись подразделения по центральной улице Ставрополя на железнодорожный вокзал.
К перрону были поданы эшелоны для погрузки людей, лошадей, боевой техники, транспортных средств. [23]
Неширокий, но длинный перрон заполнили многочисленные провожающие: матери, жены, дети бойцов и командиров, большинство из которых, как уже говорилось, были местными жителями. И все они понимали, что сегодня, возможно, расстаются с родными и близкими навсегда...
Я видел, как у одного из вагонов прощался с женой и детьми старший лейтенант Кирьяков. Жена его Мария Ивановна все время перекладывала из одной руки в другую маленький узелок, по-видимому, предназначенный для Петра Васильевича. Она тихонько всхлипывала, уголком платка старалась незаметно вытереть слезы.
— Петя, милый, береги себя, пиши нам чаще. Мы будем ждать твоей весточки каждый день...
Седоголовый командир роты прижал к своей груди сына, погладил его вихры, поцеловал.
— Маша, береги детей, — негромко, глуховатым от волнения голосом говорил он жене. — Они скоро подрастут, станут тебе помощниками.
На перроне появились командир и комиссар полка в сопровождении дежурного. Они остановились, и дежурный подал команду:
— По вагонам!
На разные голоса ее подхватили командиры подразделений. Над перроном всплеснулся плач женщин. Громче стали разговоры, но все это заглушил протяжный гудок паровоза. Первый эшелон медленно тронулся. Лес рук колыхался над перроном, глуше и глуше доносились голоса провожающих. Бойцы молча курили, каждый нелегко пережинал расставание с родными и близкими.
* * *
В вагоне, где разместился штаб полка, тесновато, но все штабное имущество, средства связи и ящики с документацией рассредоточены были так, что при первой же необходимости без особого труда могли быть использованы по назначению.
Перед отправкой эшелонов командир и комиссар полка получили в штабе дивизии карты района боевых действий, ознакомились с оперативной обстановкой. 343-я стрелковая дивизия, в состав которой входили кроме нашего 1151-го полка еще 1153-й и 1155-й стрелковые, а также 903-й артиллерийский полк и другие спецподразделения, поступала в распоряжение командующего 56-й армией генерал-лейтенанта Ф. Н. Ремезова. [24]
Предстояло оборонять Ростов-на-Дону, к которому рвалась 1-я танковая армия гитлеровского генерала Клейста, входившая в состав группы фашистских армий «Юг». Немцы ставили целью до наступления холодов во что бы то ни стало овладеть Ростовом и тем самым обеспечить себе возможность дальнейшего наступления на Кавказ.
Поздним вечером на узловой станции Кавказская наш эшелон сделал кратковременную остановку, после чего двинулся дальше. Вечером мы миновали Ростов-на-Дону.
В ночь на 16 октября 1941 года эшелоны остановились на станциях Хопры и Синявка, что расположены на участке железной дороги между Ростовом и Таганрогом. [25]