Весенний поток
Вот и Яндыки.
Тот же пейзаж. Дымки над домами, широкие улицы, почтово-телеграфная станция, штаб, отдел снабжения, мой дом, а немного поодаль дом попадьи, в котором живет Надя. Конечно, я не раз вспоминал за эти дни ее и в Бирюзяке, и в ночь, когда мы плутали по снежной равнине, замерзая и сбиваясь с пути. Но по старой армейской привычке, выработанной еще в мировую войну, в минуты напряженности, боевой работы и опасности не думать ни о чем другом, кроме того, что окружает тебя, я отогнал от себя всякие воспоминания. Буду жив, они будут снова со мной. И вот я в Яндыках. После хорошей бани, чистого белья и вкусных коржиков, которыми накормила нас Алена, племянница хозяйки, мы принимаемся за работу. Самойлович готовит доклад о камышанах, связной дагестанцев — о своем отряде, Дангулов чертит карту пути камышанам, Аббас молчит. Я же суммирую донесения Хорошева и Шеболдаева, чтобы завтра с отправляющимся к Кирову дагестанцем отослать свой доклад.
Работали часов до четырех. Наконец все готово. Товарищи расходятся, выхожу и я, иду в штаб, где узнаю от Смирнова обстановку на фронтах. Белогвардейцы почти всюду бегут. Наши 10-я и 11-я армии 3 января 1920 года в лютую стужу заняли Царицын.
Сарепта, Котельниково, Зимовники, Ельмут, Торговая освобождены 7-й кавдивизией и 50-й пехотной дивизией Ковтюха, входящих в 11-ю армию. Наш удар на Кизляр сыграл большую роль. Шедшие под Ростов резервы противника были немедленно возвращены на Терек и Ставрополь. [257] Дезертирство с фронта стало частым явлением в частях врага.
Смирнов дает мне сводки за последние пять дней.
Да, конец белой Вандеи неминуем. И как бы ни дрались еще не добитые корниловцы, марковцы и дроздовцы, их гибель предопределена. Конная армия Буденного громит белых, рассекая их отходящую массу на части.
— Вчера говорил по проводу с Кировым. Несмотря на неудачу под Кизляром, мы вскоре вновь наступаем, и уже на этот раз всерьез, — говорит начальник штаба корпуса.
Тронина нет в Яндыках, он находится на ставропольском направлении. Судя по тому, что туда двинуты наши резервы, в недалеком будущем мы станем наступать на Ставрополь и Пятигорск.
— А ведь белые не только не дошли до Бирюзяка, но в поспешном отходе оставили Лагань и все села до Черного Рынка. Вот что наделали последние удары Полешко и Кучуры, — говорит Смирнов, водя карандашом по карте.
— Последние конвульсии Деникинской добрармии. С отвагой отчаяния, без надежд, без веры, без смысла дерутся они вокруг Ростова, губя и своих, и наших... А конец все равно определен, — говорит комиссар штаба Костич, и мы трое разглядываем карту, на которой по нескольку раз в день все дальше на юг передвигает красную ленту Свирченко.
Из штаба корпуса иду к Наде.
Мы встретились, и оба поняли, что жить дальше мы должны и будем вместе. И она стала моей женой.
Разбирая отдельные документы, приказы, солдатские письма, которые прислал нам Шеболдаев, я нашел немало интересных и своеобразных бумаг.
Тут были и деникинские, и турецкие, и даже бичераховские документы, рисовавшие междоусобицы, политиканство, взаимные раздоры, царившие в лагере врага в 1918–1919 годах.
Вот донесение командира ширванского полка, подполковника Азарьева о том, что в полку произошло «возмущение» и что семеро офицеров убиты солдатами, с оружием в руках бежавшими в горы к «большевистскому агенту Шеболдаеву». Вот дислокация войск дагестанского [258] правителя генерала Алиева. Рядом бумажные деньги «Эмира Чечни Узуна-Хаджи», напечатанные на простой бумаге серо-голубого цвета с громкими словами: «Деньги обеспечиваются всем достоянием, имуществом и казной Эмирата», а вот полуистрепанное письмо генерала Лазаря Бичерахова есаулу Слесареву, которого осенью 1918 года Бичерахов послал из Петровска для штурма Кизляра и ликвидации там Советской власти.
Слесарев был наголову разбит красноармейцами, которых возглавлял начальник гарнизона Кизляра Хорошев, а затем добит в станице Копайской нашими частями под командованием Степана Шевелева, бывшего полковника старой армии, добровольно вступившего в Красную Армию и честно, мужественно сражавшегося с врагом.
Генерал Бичерахов писал своему есаулу: «По ликвидации кизлярской группы большевиков идите на Грозный, овладейте им и, соединившись с моздокской армией моего брата Георгия Бичерахова, очистите Владикавказ...»
Среди присланных бумаг были и обрывки удостоверений на имя «сотника Терского войска Прокопова», полуистлевший документ полковника Астраханского казачьего войска Александрова, хорошо сохранившиеся удостоверения полковника Феоктистова, письма, переписка, полковой журнал, список людей, состоявших на довольствии какого-то батальона.
Все эти бумаги принадлежали людям отряда есаула Слесарева, после своего разгрома в станице Копайской в панике перешедшим через Терек. Там они сдались турко-дагестанским контрреволюционным частям Нури-паши и почти все, сдав оружие туркам, были расстреляны где-то в районе аула Костек.
Рассказывая об этом в своем письме, Шеболдаев просил обо всем довести до сведения Сергея Мироновича и отослать документы ему.
Бумаг набралось много, и я до трех часов ночи просидел над ними. Донесения Хорошева были более современными. Он докладывал лишь о том, что происходит в Кизляре и по станицам в настоящее время. Прислал он и два информационных письма от Гикало. Одно за подписью начальника штаба Алексея Костерина, другое подписано самим Гикало и его помощником по политчасти Александром Носовым. [259]
Обстановка пока тяжела, но гром наших побед сказывается даже среди самой реакционной части горцев. Муллы, шейхи и сам «премьер-министр Дышнинский» говорят с Гикало уже другим языком. Они даже делают вид, что помогают ему, часто наезжая в Шатой, а иногда приглашая и к себе на совещания. С белогвардейцами они порвали, но некоторых своих офицеров и часть русских белогвардейцев укрывают в глубине горных аулов.
«Эмир Узун-Хаджи» в своей недавней речи, обращаясь к чеченцам, сказал: «Из русских, неверных, лучшие все же большевики, так как свергли своего царя, который ненавидел мусульман». Гикало замечает по этому поводу: «Вот и разберись, какой политической линии держится этот самозванный имам, если его клеврет и правая рука, бывший пристав Дышнинский, ласково улыбается нам и обещает для окончательного разгрома Деникина «сто тысяч самых храбрых джигитов», а у самого нет и 3000 посредственных бойцов». Но лицемерие правящей верхушки понятно каждому из нас. Что касается горцев, простых горцев, то они за нас. Это видно из всех писем и донесений товарищей.
«Денег, еще денег», — просят наши подпольщики, и на днях мы пошлем им миллионы, которые привез Бутягин.
Из ставропольских глубинных степей сегодня пришли двое «делегатов от народа», как они называют себя. Один Парфен Кривенко, другой, помоложе, Андрей Сердюк. Первый из села Соломинка, Андрей — из Гашуна. Шли они долго, прячась и от полиции, и от отрядов кулацкой самообороны. В прикумских камышах они провели трое суток и оттуда вместе с проводниками камышан Липатовым и Жулевым добрались до нас.
— Пора наступать... мужики задыхаются от кадюков... каждое утро люди за околицу выходят, в вашу сторону глядят! — говорит Кривенко.
— Замучили, ироды, мобилизацией, конной повинностью, постоями, налогами... Грабят почем зря, народ плетьми порют, — вздыхает Сердюк.
Они принесли донесения камышан, точную дислокацию частей противника, документы, отобранные у перебежчиков и пленных.
— Ногаи к нам бегут... Им тоже от белых дюже достается. Из ногаев у нас в камышах два взвода [260] имеется, — докладывает обстановку под Прасковеей камышанский связной Липатов.
После доклада ставропольцы идут отдыхать. Я спешу в штаб, чтобы доложить Смирнову эти данные.
Не могу не рассказать о комическом эпизоде, который с мрачным видом поведали нам ставропольские посланцы.
— У нас, в селе Урожайном, — рассказывает Жулев, — живут кулаки из тавричан, Лихаревы. Крепко живут, семья у их большая, два старика, у обоих по два каменных дома, один в Кресте, другой в Ставрополе — с подвалом, а в селе бакалейная лавка. Оба брата — хозяева, только один, Митрий, тот в Ставрополе проживает, иногда в село наезжает, а меньшой, Степан, тот по все дни в Урожайном живет. Ух и кулаки ж они оба, как пауки сосут каждого бедняка. Ну, Митрий, тот далече, а Степан тут вон, возля нас, и его прижимку мы, конечно, в пять раз боле чуем, чем того, другого. Кажный человек у него в долгу, кажный перед ним спину гнет, а он, паскуда, над всеми куражится. «Я вас, таких-сяких немазаных в бараний рог согну. Вы у меня напляшетесь, слезами, сволочи, изойдете».
А почему? Потому, он богатей, все у него в долгу, как в рукавице сидят, вот он и куражится. А сила у него большая: и урядник, и пристав, и мировой, и городовые — все им куплены, все за Лихаревых держатся.
Ну, сказать правду, и мы их, пауков, возненавидели дюже. Спим и думаем, как бы им чем нашкодить, конец исделать. Куда там, кругом беляки да земская стража. И вдруг, дорогой мой товарищ, — хлопая меня по колену, возбужденно выкрикивает Жулев, — налетели мы из камышей. Белые в тот день в карательную ушли, в селе мало кто из них остался. Заняли мы село. Кто к своей жинке, кто до матери подался, а другие караулы у села заняли. А я, как лютой злобой горел к этому самому Степану, вместе с дружком моим, тоже партизаном из камышей, только из другого села, Величавого, заскочил к Лихаревым. В одной руке граната, в другой — наган, у дружка обрез с полной обоймой. «Ну, думаю, сейчас контра, кулацкая твоя морда, расквитаюсь я с тобой за бедняцкую кровь да слезы».
Имел я слушок, что здесь он, Степан, никуды не бежал, как мы с маху Урожайное захватили. [261]
Вбегаем во двор, а посередь него суматоха идеть. Вся семья Лихаревых здесь, орут, кричат, плачут. Жинка Степанова волосы на себе рвет.
— А-а, — кричу, — сукины дети, теперя ревете, как наша взяла. Где Степка, давай его сюды, стерву, сейчас его кончать будем.
А Прасковья, жена его, кричит, слезами разливается.
— Да что, окаянные, не видите, что ли, горюшка, которое с нами приключилося?
Сама ревет, а сама пальцем тычет в сторону. И остальные старухи, ребяты и другие Лихаревы как взревут да взвоют.
Глядим мы в сторону и видим: сидит на своем заду Степан куркуль, мучитель этот, к дереву спиной за руки да за ноги привязанный да еще ремнем через живот опять же к дереву приторочен. Смотрит на нас, глаза таращит, чего-то мычит, а глаза мутные, из носу сопли текут, по всей морде повисли, из рота слюни пузырями скочут, как из бочки брызжут. Весь дергается, сопит, всю грудь обслюнявил и левой ногой об землю топает, ровно жеребец кованый. Мы к ему, а он слюни пуще прежнего пускает, зубами щелкает, а сам мычит, а чего мычит — непонятно. А нас, конешно, не узнает.
— Чего с ним такое? — спрашиваю я Прасковью, а дружок мой держит обрез и на мене глядит.
— Сбесился он... его собаки неделю назад покусали... — взвыла Прасковья, — мы ему говорим, може, бешеная, а он... — тут она, ровно кликуша, забилась в падучей, а остальные воем завыли... Все орут, один Степан сидит на заду и сопли пущает, да теперь уж не одной, а обоими ногами по земле стучит. А вид у него противный, ну прямо самашедший, весь в слюне да пузырях.
— Сбесился? — спрашиваю я, а бабы утирают глаза да башками кивают.
— Так ему, сволочу, и надо, — говорю я, — видать, бог-то он есть, наказал еще допреж нас кровопийцу.
И опять завыли бабы на всякие голоса, а дружок мой важно говорит:
— Может, все-таки, его для верности из винта вдарить?
Тут и ребятенки Лихаревские, и старухи так завыли, заорали, что я постеснялся при них такое сделать. [262]
— Божий суд, — говорю, — нехай сам собой издыхает. Идем, Сашок. И пошли мы середь тишины, только слышно, как бешеный ногами стучит да пузыри соплявые пущает.
А тут тревога. Беляки с полдороги возвращаются. Ну мы собрались и обратно, в камыши. Кто жинку, кто брата с собой захватил, но и, конешно, провизии и патронов тоже. А через день докладывают нам беженцы из села:
— Обманул, обмикитил вас Лихарев. Он, сука, как пули заслышал, сейчас же свою комедию устроил. Его жена, Прасковья, с свекровью привязали его к дереву. До чего ж хитер, собака. Это у них зараньше придумано было. Вот как оно бывает! — покачивая головой, закончил Жулев. — Да ты хоть фамилию мою не записывай, чтоб над дураком не смеялись, — просит он, видя, как я, улыбаясь, записываю его рассказ.
Вместе с очередной сводкой посылаю Кирову рассказ незадачливого партизана. Пусть посмеется Сергей Миронович на досуге.
Вчера кавалерийскому разъезду нашего 1-го кавполка сдалась без боя полурота солдат ширванского полка, только три дня назад пришедшая из станицы Прохладной.
Полурота в 92 человека, с фельдфебелем, тремя унтер-офицерами и прапорщиком при двух станковых и двух ручных пулеметах, сдавшаяся 26 конникам, явление обещающее.
Почти все солдаты — крестьяне, мобилизованные Деникиным. Они сразу же потребовали зачисления их в ряды Красной Армии. Забавная история произошла с прапорщиком. Он сам очень охотно перешел к нам и, по словам солдат, — тихий, добрый и благожелательный человек.
Когда я опрашивал его, он неожиданно сказал:
— Ну какой я офицер? Ведь я же артист, — и тут же пояснил, — артист бакинского кафешантана «Луна». Я там в течение последних двух лет танцевал в дамском платье, с большим шиньоном на голове. Я, конечно, пудрился, красил губы, ставил на щеку мушку, даже белился. А зрители и не подозревали о том, что я мужчина, [263] — посылали мне конфеты, цветы, духи, записки. Звали к себе и так далее.
— А как же вы очутились на фронте?
— А меня, как бывшего прапорщика, мусаватисты выслали вместе с другими бывшими русскими, по требованию Деникина, на Северный Кавказ, и мы все пополнили его войска, — смеется прапорщик-шансонетка.
Позже я узнал, что, прибыв в Астрахань, этот «артист» устроился в культотделе поарма и выступал в спектаклях, как недурной тенор.
Наша разведка, продвинувшись из Бирюзяка к югу, дошла до Лагани и сел Терновская, Талагай. В них нет противника, даже в Черном Рынке стоит всего-навсего одна, перепутанная насмерть, казачья сотня. Все остальные стянуты к Кизляру и к линии казачьих станиц.
Паника и страх бушуют в тылах противника. К Петровску бесконечной вереницей идут забитые семьями белогвардейцев и их домашним скарбом поезда.
Утром уходит за фронт еще одна группа моих казаков. Это уже четвертая, а всего переправлено пятьдесят четыре человека. Остальные частью вступили в эскадроны Кучуры, Косенко и Водопьянова, частью же работают в лазарете и на транспорте.
— Скоро будем дома. Денике конец — конец и войне. Близко весна, пахать надо, подымать землицу, а войну к шуту. Нехай она пропадет вовсе, — говорят они.
В десятых числах февраля наступает сильное потепление. Дуют теплые ветры, снег начинает таять, и белая степь быстро темнеет. Лютая астраханская зима миновала.
На двое суток я был вызван Кировым в Астрахань. День провел в подготовке к большому докладу, второй — в ожидании совещания в Реввоенсовете. Но доклада делать не пришлось. Сергей Миронович, командарм Василенко и бывший начальник политотдела армии Мдивани Буду, недавно приехавший из Саратова, вызвали меня на совещание, которое целиком было посвящено самой экстренной связи с Гикало. К нему надо немедленно по возвращении в Яндыки послать через Хорошева, с помощью Шеболдаева, троих абсолютно верных, отважных людей с пакетом, который должен быть лично — Киров еще раз повторил — лично передан Гикало. Если в пути [264] обстоятельства сложатся драматично, то этот пакет должен быть немедленно уничтожен.
— На этот раз документ, который вы отправите Николаю Гикало, нам важен не менее жизни этих трех товарищей-коммунистов. Кого вы пошлете с пакетом? — заключил Киров.
— Если разрешите, я сам с Аббасом и ингушом Нальгиевым отвезу его Гикало.
— Очень хорошо, — с сильным грузинским акцентом сказал Мдивани. Василенко молчал.
— Нет. Вам идти за фронт нельзя. Юрий Павлович Бутягин сдает корпус, на его место назначен Смирнов. Мы накануне большого, решающего наступления. Начполитагентуры должен быть с корпусом и всегда под рукой Реввоенсовета. Аббас — это хорошая кандидатура. Он старый большевик, политкаторжанин. Нальгиев, это который же, не тот, что с оспинками на лице?
— Он! — говорю я. [265]
— Нальгиева я знаю мало, но раз вы доверяете ему, пусть будет он, тем более, что ингуш пригодится в экспедиции по Чечне. Ведь, — обращаясь к Буду и Василенко, говорит Киров, — язык ингушей и чеченцев почти один. Ну, а кто третий? Кто возглавит поход?
— Самойлович. Больше некому. Он мой помощник, в курсе почти всех закордонных дел, коммунист с июля восемнадцатого года, точный и рассудительный человек. Он справится с задачей, тем более что он уже дважды ходил в камыши, под Кизляр.
Все трое молчат, потом Киров говорит:
— Хорошо. Пусть будет Самойлович, проинструктируйте его как следует перед уходом и скажите, что бумага эта для Гикало важна нам не только в военном, но и в международном отношении. Крайне, крайне важна и ни под каким видом не должна попасть в иные руки... Только Гикало.
— Понимаю, — говорю я.
Ночью на санях возвращаюсь обратно в Яндыки.
Киров не сказал мне, что это за письмо, при вручении которого я впервые за все это время расписался в получении. Присутствие Мдивани и два оброненных им слова дают мне основание думать, что документ этот политический и связан с Закавказьем. Быть может, из Чечни он надежнее попадет через горы в адрес нашего подпольного Кавказского большевистского комитета.
Наш шифр «Птичка божия» работает вовсю, и Шеболдаев, и Хорошев охотно, а иногда даже излишне часто шифруют «птичкой» свои донесения. Кое-что можно было бы и не зашифровывать, не заставляя меня терять время на расшифровку, но жизнь в горах и камышах, оторванность от своих, от красноармейского уклада жизни влияют на товарищей, а некоторая романтика приключений и пафоса, которые особенно близки Хорошеву, заставляют его шифровать «таинственными цифрами» иногда самые простые донесения.
Я улыбаюсь, вспоминая рассказ Хорошева о том, что для него «Овод» Войнич самая любимая и близкая книга и что он, подобно ее герою Артуру, еще в юности закалял свою волю добровольными лишениями и презрением к физической боли.
Ничего, это все пустяки, а главное — и тот и другой [266] храбрые, смелые, преданные до последней капли крови делу революции, делу большевиков.
Самойлович готов к отъезду. Нальгиев и Аббас — тоже. С ними посылаю и чеченца Махмуда Альтемирова из аула Шали и ингуша Берта Евлоева, которые находятся в резерве, в Яндыках.
Все пятеро мужественные люди, и все пятеро живыми не сдадутся врагу, если их настигнет опасность.
Аббас увозит деньги для Гикало. Хасултан Нальгиев берет десятка три наших армейских газет и экземпляров двадцать «Правды» и «Известий» для камышан. Самойлович зашивает в карман ватной безрукавки письмо для Гикало. В другом кармане крепко закупоренная бутылка с бензином и капсюлем на горлышке. В случае неминуемой гибели взрывается капсюль, и бензин и безрукавка сгорают вместе с письмом.
Надя печатает письма, которые я отправляю товарищам. Письма эти несекретные. В них отвечаю на запросы тех, кто остался в тылу у противника. Носов спрашивает о своем брате Николае, студенте-медике, где он, не находится ли с нами. Дадаев просит сообщить, жив ли его отец, Осман, ушедший в начале 1919 года в Астрахань. Долидзе просит переслать в Грузию весточку о том, что он жив, и т. д.
Надя печатает зашифрованные мною указания Реввоенсовета Хорошеву и Шеболдаеву о скором нашем генеральном наступлении по всему Кизляро-Ставропольскому фронту. Командарм приказывает отрядам камышан, дагестанских повстанцев и чеченскому отряду Красной Армии Гикало 8 марта произвести одновременное наступление на своих участках и ударить по тылам и гарнизонам противника. Прощаясь с Самойловичем и товарищами, предупреждаю их, что только Аббас и Самойлович должны будут возвратиться обратно. Остальные трое, Евлоев, Альтемиров и Нальгиев, явятся к нам в конце марта в город Владикавказ.
— Неужели в марте все будем во Владикавказе? — спрашивает Евлоев.
— Обязательно, Берт, — говорю я, и все мы, довольные, улыбаемся друг другу.
Все готово, товарищи уходят в сторону Эркетени. Переводить через фронт их будет наш старый знакомый [267] Аким, который не так давно сопровождал меня к камышанам.
Теплеет с каждым днем. Снега все меньше и меньше, степь быстро сохнет под теплыми ветрами, набегающими с юга. Солнце совсем по-весеннему согревает землю.
— Ранняя ноне весна, — говорит мне хозяйка, — неделю так постоит, вся степь травой накроется.
Мы с Надей иногда гуляем по тем местам, где еще недавно был глубокий снег. Ерик позади Яндык набух талой водой, и ручей разливается, бурля и шумя по оврагу.
Смирнов принял корпус. Новым начальником штаба назначен тот самый Степан Степанович Шевелев, защитник Кизляра, разгромивший отряд бичераховского есаула Слесарева.
Почти все сотрудники политотдела корпуса ушли на ставропольское направление.
— Довольно быть в Яндыках... скоро наступление, — сказала Лозинская, два дня назад уехавшая в район Степного.
— Просто стихийное бедствие, — шутя говорит Костич, — еще неделя, и мне не с кем будет работать в политотделе. Я обратился за помощью к Тронину, а он смеется: «Правильно товарищи поступают, что уходят политкомами и агитаторами в полки. Ведь это я сам им посоветовал, а ты, Костич, управляйся, как можешь. Сейчас коммунисты в полках нужнее, чем в Яндыках».
Смирнов двинул все резервы вперед. Его приказы точны, ясны и лаконичны.
Ковалев доволен: со Смирновым работать труднее, зато надежней и интересней. У него каждый шаг продуман, задачи даны и исполнение их проверяется в срок.
Яндыки все больше и больше становятся тыловым селом. Если бы не обязательное пребывание центра политагентуры в нем, я тоже перебрался бы вперед.
Радостные вести идут и с той стороны фронта. Получена шифровка из Эркетени. Самойлович, Аббас и остальные товарищи уже прибыли к камышанам. Их связной принес донесение от Хорошева. Все идет нормально. Полковник Козырев, бывший начальник кизлярского белогвардейского гарнизона, смещен. Он сдал дела полковнику Склянину. На второй день после назначения Склянина взбунтовались две роты ширванского запасного [268] батальона. Вызванная на помощь казачья сотня пыталась разоружить их. Ширванцы с боем пробились сквозь казачье окружение и, переправившись у Бакыла через Терек, ушли в Дагестан к Шеболдаеву.
Приказ о наступлении отдан. Отряд Янышевского, пройдя Дубовскую, вдоль железной дороги двигается на Шелковскую. На ставропольском направлении дела идут еще успешнее. Кавалерийские разъезды почти без выстрела дошли до Святого Креста. Навстречу конникам из сел выходят делегации крестьян, со слезами радости встречающие их.
— Бежали еще вчера, тут до самого Святого Креста ни одного кадюка не осталось. Как ваши пошли в наступление, так они все вдарились бечь к Кресту, — наперебой рассказывали крестьяне. — А каратели первыми ссыпались, кто куда, и кулачье с ими. Тавричане, что хутора да усадьбы в степи имели, посадили на тачанки жен да ребят, накладали на мажары да телеги добра и айда на Ставрополь. А скота сколько погнали, особенно овец, тут тебе и швицкие, и валуха, и каракулевые, и всякие. Ну, чабаны тоже не дураки, кто и погнал отары на Терек, а которые и в степь ушли, вас ждут, подарочек вам делают.
Из камышей приходили люди. Это местные жители, такие же, какие были под Кизляром.
Из дальних хуторов прибывали делегаты. Их посылал народ.
— Швыдчей идите. Ждем вас не дождемся, надоели проклятые кадюки, хуже вши и комара, — сообщают они.
2-й эскадрон кавполка, которым командует Чайка, вышел из Величаевского на разведку в сторону Святого Креста. Идя вдоль речки Томузловки, головные дозоры эскадрона остановились. Из зарослей камыша и кустарника показалась конная, все увеличивающаяся группа. Всадники о чем-то посовещались, и затем двое конных, держа над головами белые платки, поскакали навстречу нашим дозорам.
— Кто такие? — спросил командир взвода Скачко.
— А вы кто? Красные? — спросил один из всадников.
— Советская кавалерия, — гордо ответил Скачко.
— Мы — всадники осетинского полка, — сказал конный. — Там, — он показал рукой на видневшихся в отдалении кавалеристов, — еще сорок два человека. Все осетины, [269] все мобилизованные насильно, все не хотят воевать с вами.
— Хотим к вам, хотим вместе бить белых, — добавил другой.
— Так вы что, ребята, сдаетесь, что ли? — сообразил, наконец, Скачко.
— Не сдаемся, а переходим к вам. Мы еще в восемнадцатом году были красными, да нас насильно мобилизовал Деникин.
— А наше село — аул такой есть, Христиановское, — из пушек разбили да человек сорок повесили и расстреляли, — снова добавил другой.
— В таком случае нехай все ваши сдадут нам оружие, посля чего двинемся обратно к эскадрону, — приказал Скачко.
Осетины поскакали к своим, и через двадцать минут все их винтовки были сложены в одну кучу, а всадники присоединились к эскадрону Скачко.
После опроса перебежчиков отправили в Яндыки и семеро из них пополнили наш резерв. Остальные спустя десять дней, по их собственному желанию, были зачислены в кавалерийскую бригаду Водопьянова.
Беседуя с ними, я узнал, что после экзекуций карательных отрядов Покровского, Шкуро и Дорофеева часть осетин бежали в горы и в Закавказье.
— В Алагирском ущелье, в селе Унал, и сейчас нет белых. Они боятся идти туда. В Унале народная власть и сильная, хорошо вооруженная самооборона, — сказал один из осетин.
— А недавно наши убили двух осетинских офицеров и одного русского. Это были каратели, и народ не мог забыть их зверства.
— За Бигоева — это один из убитых офицеров — злодей Хабаев много крови взял у невинных людей, — добавил третий.
— Кто этот Хабаев? — спросил я.
— Правитель Осетии, доверенное лицо Деникина. Он и полковник, он и правитель, он и главная власть в Осетии... а сам — злодей и палач нашего народа, — снова сказал Маргоев, тот самый всадник, который первым подскакал к дозорным Скачко, возле Томузловки.
— А какие отряды находятся в горах? — спросил я. [270]
— Точно не знаем, но говорят, будто имеются отряды Тогоева, Ботоева и Баракова.
19 января взят Святой Крест. Конные эскадроны 1-го и 2-го полков кавбригады Водопьянова ворвались в город. Несколько беспорядочных залпов, две пулеметные очереди и в ответ лихой сабельный удар наших кавалеристов.
Бой за город шел долго. Разрешился он конной атакой Чайки, которая продолжалась сорок минут, из них пятнадцать минут было рубки и погони за разбегавшимися кулацко-офицерскими сотнями отряда полковника Панченко и двадцатиминутный артиллерийский и ружейно-пулеметный обстрел казарм, школы и вокзала.
Белые сдавались группами, поодиночке и целыми взводами.
Из 440 офицеров и юнкеров, лишь неделю назад прибывших из Армавира для защиты Святого Креста, сдались 316 человек, 58 было убито, остальные разбежались.
Дивизион конных чеченцев, сотня осетинского полка и батальон (в котором насчитывалось не больше 200 штыков) терских пластунов при начале нашей атаки спешно отошли к вокзалу. Большая часть их попала в плен, не успев сесть в вагоны, человек около трехсот умчались в сторону Прохладной, стреляя в панике по сторонам.
Бронепоезд «Георгий Победоносец», курсировавший на путях, дав три выстрела из орудия, унесся к Ставрополю, оставив дымный хвост на ветру. Семь полевых орудий, одиннадцать пулеметов, три бомбомета, склады с боеприпасами, 4500 пудов муки в мешках, 70 тысяч пудов зерна, английские консервы, много сахара и английского консервированного молока стали трофеями этого Дня.
Смирнов объехал город. Всюду были признаки поспешного бегства. Из домов с поднятыми вверх руками выводили прятавшихся там офицеров и юнкеров.
Человек десять кавалеристов, спешившись, переворачивали на колеса французский бронеавтомобиль «Рено». Солдаты из пленных с радостью помогали им.
Брошенное трехдюймовое орудие стояло на площади.
Из подворотни тащили рыжеусого, круглолицего с помутневшими от страха глазами человека в котелке.
— Переоделся, сволочь, попил нашей крови. [271] Иуда... — давая ему оплеухи и толчками подгоняя его, кричали конвоиры.
— Не бить! Если заслужил, свое получит через трибунал, а рукам воли не давайте! — закричал комкор Смирнов.
— Начальник контрразведки Матюхин, душегуб наш, — зашумели голоса.
— Знатная птица! — с любопытством оглядывая человека в котелке, сказал Смирнов. — Отвести его в штаб.
Отделение местного казначейства было захвачено так внезапно, что все деньги, миллионов около семи, царские, керенские, деникинские и даже грузинские, попали в руки красноармейцев, ворвавшихся в банк.
— А це ще за гроши? — с удивлением разглядывали они аккуратно сложенные и перевязанные бечевкой стопки, с трех сторон заклеенные сургучной печатью.
— А это, господа-товарищи, марки, так сказать, заменители ассигнаций, банковские марки, а это купюры и талоны от выигрышных билетов, наравне с банкнотами имеющие хождение повсюду, — словоохотливо объяснял недоумевающим красноармейцам значение и ценность каждой кипы чиновник банка.
Захваченные деньги положили в мешок.
На улицах появлялось все больше жителей.
За городом, в направлении Сухой Буйволы, послышались орудийные удары и отдаленное тявканье пулеметов.
Белые отошли от Святого Креста и окопались по реке Томузловке и окрестным селам. Орловка была занята эскадронами 1-го кавполка под командованием Марка Смирнова. В Солдатско-Александровском были деникинцы. Почти все Прикумье стало советским, но территория в сторону Ставрополья, Георгиевска, Моздока все еще занята противником.
Партизаны прибывали непрерывно. Это были бойцы из отрядов И. Г. Шило, камышане И. П. Гулая, розовые, прятавшиеся под Георгиевском. Приходили они, как солдаты революции, — с оружием, с песнями, с доблестным воинским духом, приводя с собой пленных.
Под селом Орловским они убили одного из наиболее мрачных карателей, капитана Измайлова, наводившего страх на бедняков.
Командир 2-го кавалерийского полка Чайка, захвативший город, уже второй день бился с отошедшими на [272] Ставрополь пластунскими, чеченскими и офицерскими частями противника. Два полка 28-й стрелковой дивизии под общим командованием Полешко продвинулись по Томузловке, охватив фланг неприятеля. К деникинскому бронепоезду «Георгий Победоносец» на помощь пришел второй — «Генерал Алексеев». Бронепоезда методично били по нашей пехоте, мешая ей продвигаться вперед.
Тогда командующий кавалерией экспедиционного корпуса Сабельников вместе с ротой бойцов 1-го камышанского полка, пройдя степью около пятнадцати верст, в тылу у белогвардейцев взорвал железнодорожные рельсы.
Беляки стали медленно отходить к югу. Они сбили наш кавполк, отогнали камышан от железнодорожной линии и после четырехчасового напряженного, все усиливавшегося боя исправили путь, и оба бронепоезда отошли к Ставрополю. Вся масса белых, уходившая от Святого Креста, отступала за ними. Прикумье почти целиком, за исключением отдельных мелких очагов сопротивления, стало советским.
Смирнов донес в Реввоенсовет 11-й армии Кирову:
«Частями Кавказского экспедиционного корпуса вместе с доблестными камышанами после упорных боев взят город Святой Крест — оплот белогвардейщины на востоке Ставрополья. Начальник белогвардейского гарнизона полковник Пята убит.
В результате горячих боев уничтожены и разгромлены белые части 1-го чеченского полка дивизии Султан-Крым Гирея, дивизион осетинского полка, четыре сотни кубанских пластунов, два батальона терских, батальон пехотного апшеронского полка, сводный офицерский отряд в 350 человек и местная кулацкая самооборона из земской стражи и полиции численностью до 500 человек.
Убито 460 человек и взято в плен свыше тысячи белых. В числе трофеев: 12 орудий, 58 пулеметов, один бронеавтомобиль, семь бомбометов, пять миллионов ружейных патронов, четыре состава поездов с тремя исправными паровозами, казначейство, склады продовольствия и многое другое. Преследование противника и учет трофеев продолжаются».
Весь день из камышей, из бурунов, из отдаленных степных хуторов приходили и приезжали прятавшиеся там от белых крестьяне, партизаны, бежавшие из плена [273] красноармейцы и молодежь, спасавшаяся от мобилизации и карательных отрядов.
Пехота 261-го полка вышла далеко за город и заняла позиции. Пять эскадронов бригады Водопьянова, раскинувшись разъездами по степи, пошли дальше. Бронеавтомобиль, давно поставленный на колеса и исправленный в ремонтной железнодорожной мастерской, стоял возле штаба.
Связисты тянули катушки проводов, патрули прохаживались по городу, партизано-камышанские сотни двинулись по дорогам к своим родным местам.
Вокзал был ярко освещен. Там рабочие Святого Креста чинили, ремонтировали и приводили в порядок все свое подвижное хозяйство, которое уже утром нужно будет нам для наступления. А сзади по величаево-астраханскому тракту шли резервы корпуса: артиллерия, пулеметные тачанки, а за ними двигались обозы и тыловые учреждения.
Утром ушел вперед и отдел снабжения. Его имущество и люди были уже на колесах. Надя вместе с Женей Воеводиной пошли возле подвод, на которые нагрузили имущество. В повозках личные вещи, много сена. Девушки устроились удобно. Вместе с ними в повозке четверо сотрудников отдела и штаба.
Я попрощался с Надей.
— Нагоню в дороге, — сказал я, — но помни, что война еще не кончилась. Куда бы она ни раскидала нас, встретиться мы должны во Владикавказе. Пиши прямо в Ревком или штаб гарнизона Владикавказа.
Весна была ранней, теплой и влажной. От земли шел пар, горячие ветры обдували ее, и мгла, волнистая и зыбкая, поднималась над полями. Под лучами солнца давно сошел снег. По затвердевшей дороге легко шли подводы. Я дошел с Надей и Женей до выезда из Яндык. Степь уже теплая, серо-зеленая с проталинами и кое-где черными пятнами еще сырых оврагов лежала перед нами.
Вереница повозок и подвод скатилась с пригорка в степь. Скоро они исчезли за холмами, и я пошел в село. На душе было смутно и грустно. [274]
Все уезжали, все уходили на юг, уехала и Надя, а я все ждал в Яндыках Самойловича. Да когда ж он, наконец, вернется, да и вернется ли? Может быть, он вместе с отрядом Гикало войдет на днях в Грозный, а может быть, погиб? Ведь в той кровавой резне, которая сейчас идет в горах Дагестана, очень просто погибнуть.
Из Бирюзяка позвонил Плеханов:
— Наши заняли все села вокруг Кизляра. Партизаны беспрепятственно вышли из камышей. Конные разъезды Косенко перерезали железную дорогу Кизляр — Червленная. Из станицы Копайской прибыла казачья делегация. Станичники приглашают наших к себе. Обещают встретить с колокольным звоном, со стариками и хлебом-солью перед околицей. Черный Рынок занят нами. Хорошев сегодня войдет в Кизляр. Полковник Склянин со своей карательной бандой бежал в Грозный. Казаки из делегации спрашивают тебя, говорят, что служили в твоем отделе.
Войны, по сути, нет. Вся белая шатия драпает, кто куда, а по дороге их перехватывают зеленые, розовые... Завтра возвращаюсь в Черный Рынок, а оттуда к Хорошеву в Кизляр.
После двухдневных напряженных операций по очистке опорных пунктов белых по реке Томузловке их сопротивление было сломлено. Большая часть деникинцев сдалась, остальные убиты или же бежали, рассеявшись по болотам, кустарнику и камышам Прикумья. Но и нам нелегко досталась эта победа.
В боях погибли командир эскадрона Загуменный, политком Арон Зандер и командир стрелковой роты Чернов. Все эти отважные люди с боями прошли тяжелый боевой путь от Астрахани через пески и степи, через бои и стычки с врагом, и вот, накануне окончательной победы над врагом, сложили свои головы на самых подступах к Кавказу.
Донося о наших потерях, комкор Смирнов особенно подчеркнул заслуги погибших товарищей при ликвидации последних очагов белогвардейщины Прикумья.
Наступающие с Дона полки 34-й дивизии Нестеровского, отдельная бригада 50-й пехотной дивизии и три полка 7-й кавдивизии с боями идут на Ставрополь. Конница Сабельникова ринулась на Георгиевск. [275]
В коротком письме ко мне Александр Сергеевич Смирнов просит захватить с собой забытую им в Яндыках на квартире бекешу. Этот всегда веселый и приятный человек так заканчивает свое письмо:
«Все пушки, пушки грохотали,До свидания, до встречи в Пятигорске».
В сенцах раздались голоса.
— Тута... дома он сейчас. Вы входите сюда, батюшка, — услышал я голос хозяйки.
«Кто б это», — подумал я. Дверь открылась. На пороге стоял Мдивани, тот самый Буду, с которым недавно я беседовал в Астрахани, у Кирова.
— О-о, гамарджобат, амханако, — улыбаясь, по-грузински заговорил он, широко расставляя руки.
Я приветствовал его. Он был приятный человек — веселый, общительный, остроумный, и мне, оставшемуся почти одному в Яндыках, очень кстати пришелся этот неожиданный гость.
— Завтра или послезавтра Мироныч и Василенко прилетят, а за ними Механошин прибудет. Словом, скоро на Кавказе будем. Дела идут превосходно.
Алена принесла чай. Мдивани ел, пил, шутил с хозяйкой и Аленой.
— Создан Северо-Кавказский Ревком под председательством Серго. Я, Киров и Стопани — члены Ревкома. Утром уезжаю в Святой Крест. А как вы?
— Сижу, жду у моря погоды. Самойловича все нет, — говорю я.
— Ждите Кирова. Без него ехать нельзя. Документ, переданный через Самойловича Гикало, очень важен.
Буду рассказывает об общем положении на Южном, теперь Кавказском, фронте.
— Конец генералам. Контрреволюция разгромлена, и ее остатки бегут к Новороссийску, Тифлису, и Баку, — Буду думает и затем медленно заканчивает: — Но мы и там доберемся до них.
И я понимаю, что с разгромом Деникина еще не кончилась боевая страда Красной Армии. [276]
— Пойдем на телеграф, — говорит Мдивани, — я должен связаться с Кировым и Бесо.
На широкой улице людей мало. Изредка проедет телега или пробежит грузовик.
— Завтра двинусь дальше, — говорит Буду. — Мои товарищи остановились у коменданта.
— Ночуйте у меня, — предлагаю я.
— Нет. Мы рано утром выедем дальше, — отвечает он.
Гринь тоже готов к отъезду из Яндык. Его сотрудники почти со всей аппаратной уже уехали в Святой Крест, а он пока оставался здесь.
Гринь садится за аппарат. Астрахань отвечает на его вызов.
Поговорив минут десять с Квиркелия, мы возвращаемся домой. Когда подходили к дому, меня удивил свет в боковой комнате, занимаемой мною. Ни хозяйка, ни Алена никогда не входили без меня в нее. Открыв дверь, я увидел за столом Аббаса. Он смачно пил чай, безмятежно глядя на нас.
— Приехали? — в один голос закричали мы. Аббас засмеялся.
— Се чисти парадки, — сказал он. — Товарыш Джикало письмо писал, салам говорил...
— А где Самойлович?
— Он абана мица пошла, — на языке, который понимал один я, продолжал Аббас.
— Он в баню пошел, мыться, — пояснил я Буду.
— Ага, — подтвердил Аббас.
— Передали пакет Гикало? — спросил Мдивани.
— Сами руки адал... расписка Самалович визал, — утвердительно сказал Аббас.
Вскоре явился из бани и Самойлович. Он вынул из кармана расписку:
— Пакет уже переслан, куда нужно. Гикало шлет поклон, благодарит за деньги. Перед нашим уходом его отряд готовился к наступлению на Грозный. Товарищи Мордовцев, Носов, Дадаев выступили с частями вперед.
— Иди на телеграф, свяжись с РВС и доложи о своей поездке. Да спроси Кирова, можно ли теперь нам двигаться на Святой Крест, — говорю я Самойловичу.
Он спешит на телеграф. [277]
На душе радостно. Ни единой тревожной мысли, ничего неясного. Завтра или послезавтра уйдем, наконец, и мы.
Я провожаю Буду к дому, где он ночует.
Утром Мдивани уехал. Теперь и мы были готовы в путь. Завтра Киров будет здесь, и завтра же после доклада ему и командарму мы выедем на Святой Крест. Все, что было связано с Яндыками, кончилось. Фронт двигался на юг, наши войска добивали добрармию Деникина. Отдел политагентуры заканчивал свою работу. Гражданская война, так долго лихорадившая страну, пламенем охватившая всю Россию от ее северной до южной и восточной границ, заканчивалась. Последние полки противника, разбитые, разгромленные, деморализованные, бежали к морю. Остатки их или сдавались, или уничтожались Красной Армией.
Яндыки, село, в котором я пережил и тяжелые часы неудач, и радостные дни победы, село, в котором изменилась и моя личная жизнь, стало мне родным.
Я с грустью прошел по его широкой улице, спустился к яру, через который пролегала дорога на Промысловку, постоял у околицы, где прощался с Надей. Потом пошел обратно в село. Теперь оно сделалось захолустным, самым обыкновенным селом. Ни конных, ни пеших солдат почти не видно на площади Яндык. Две — три крестьянки прошли с коромыслами мимо, сухонький старичок остановил меня, попросив «табачку на завертку», проехала телега, и несколько собак с лаем понеслись за ней. Возле комендатуры и управления тыла мелькнули несколько красноармейцев. Вот все, что попалось мне на пути, когда я возвращался домой.
Здесь Самойлович, разложив на столе карту Ставрополья и Терской области, усиленно водит по ней красным карандашом. Он только что побывал у Гриня, и наш бравый начальник военной почты показал ему последнюю сводку. В ней говорилось:
«Ставрополь взят 29 февраля. В упорных боях под городом полками 7-й кавдивизии и отдельной бригадой 50-й пехотной дивизии под общим командованием А. М. Хмелькова разгромлен и уничтожен 4-й белогвардейский корпус генерала Писарева. Путь на Невиномысскую и Армавир открыт. Части 7-й кавалерийской дивизии преследуют бегущего врага. Наша кавалерия подходит [278] к Георгиевску. На станции Узловой скопление товаро-пассажирских поездов, брошенных белыми. Среди них четыре бронепоезда. По непроверенным данным, Грозный оставлен добровольцами. Станицы Дубовская, Калиновская, Старогладковская, Шелковская, Червленная без боя сдались нашим передовым разъездам. Некоторые станицы с колокольным звоном, с хлебом-солью встречают наши войска. Остатки белых рассеялись, убегая кто куда, главным же образом на Владикавказ, откуда белые намереваются уйти через Военно-грузинскую дорогу в Тифлис, под крылышко Антанты и грузинских меньшевиков».
Дверь в нашу комнату распахивается, и мы слышим радостный, взволнованный голос Аббаса.
— Иди здэсь, суды... суды, товарич Киров.
Мы ошеломлены. Как, Киров? Ведь он только завтра должен быть в Яндыках. Мы поднимаемся, в эту минуту в комнату входит улыбающийся Сергей Миронович. Он приветственно помахивает рукой, за ним виднеется командарм Василенко, за которым широко улыбающийся Аббас. Наш азербайджанский товарищ просто влюблен в Сергея Мироновича. Вот уже скоро пять месяцев, как он передан нам в отдел Кировым, и я все это время вижу, как Аббас глубоко чтит и уважает его, как он беззаветно верит ему и как он преданно любит его.
— Э-э, да вы, видно, думаете здесь пробыть еще лето, — смеется Киров, оглядывая комнату.
— Наоборот, ждем вас и вслед за вами в путь, — говорю я.
Василенко многозначительно кивает на карту.
— Можете сделать еще одну поправку, — говорит он, — два часа назад заняты Прохладная и Георгиевск. Белоказачья линия Кизляр — Армавир — Екатеринодар разрублена нами.
Пока мы беседуем, Аббас вместе с хозяйкой вносит чай, сваренные вкрутую яйца, белые «кругляши», шипящие на сковороде мясные консервы из «неприкосновенного запаса».
— С удовольствием поедим. Ведь мы вылетели из Астрахани, даже не позавтракав, — говорит Василенко.
Мы едим, пьем чай, и только тут я случайно, из оброненной Кировым фразы, узнаю о том, что их самолет чуть-чуть не разбился при посадке в Яндыках. [279]
— Черт его знает что произошло, — смеется Киров. — То ли мы зацепились при посадке за телеграфную проволоку, то ли еще что, но едва не разбились, — он машет рукой и, переводя разговор на другую тему, спрашивает Самойловича: — Значит, наш пакет с документами лично передан Гикало?
— Вот его расписка, — передавая ее Кирову, говорит Самойлович.
— Великолепно. Все сделано хорошо, и я от имени Реввоенсовета благодарю вас, — пожимая руку Самойловичу, говорит Киров.
— А мини нэт? — отрываясь от хозяйничания за столом, спрашивает Аббас. — Я се дорога не... испал... его берегил, — тыча пальцем в Самойловича, обиженно говорит Аббас.
Взрыв хохота останавливает его.
— Тебя в первую очередь, дорогой, старый товарищ, — обнимая Аббаса, говорит Киров.
Самойлович докладывает ему о камышанах, об отряде Гикало, о настроениях в тылу неприятеля, но Сергей Миронович останавливает его:
— Теперь это не главное. Главное в том, что пакет вручен Гикало и что вы благополучно вернулись обратно. После вашей информации по телеграфу товарищ Квиркелия подробно доложил командарму и мне о вашей поездке, и мы в курсе всего.
Командарм смотрит на часы. Киров кивает ему головой и, поднимаясь с места, говорит:
— Проводите нас на телеграф. Если после нашего отлета придет что-либо срочное, захватите с собой или же пошлите по летучей почте мне, на Святой Крест. Утром выезжайте туда же. Завтра Механошин выедет из Яндык, вероятно, в пути он догонит вас и группу ответственных работников, направляющихся на Кавказ. Они сегодня будут ночевать в Яндыках, а завтра вместе с ними выезжайте. Через пять дней нам всем надо быть в Пятигорске.
Спустя тридцать минут аэроплан поднимается над Яндыками и на небольшой высоте летит на Святой Крест.
Самолет плохонький. Я слаб в определении систем, но Самойлович важно говорит:
— «Фарман». Последней конструкции. [280]
Я недоверчиво гляжу вслед «фарману» последней конструкции, который, треща и покачиваясь на ветру, уходит на юг.
Вечером прибыли из Астрахани те «ответственные товарищи», о которых говорил Киров. Среди них старые друзья. Юсуп Настуев, спешащий в свою родную Балкарию, Ваня Саградьян — комиссар санитарного управления армии, начальник особого отдела Панкратов, комбриг Ефремов и еще несколько работников штаба.
Ночуют они у нас, а утром все вместе оставляем Яндыки.
Весна от края и до края охватила степь. Молодая зелень буйно покрыла землю. И чем дальше на юг, тем роскошнее цветение буйной растительности. Зеленый поток бурлит вокруг, а воздух, насыщенный пряным ароматом пробуждающейся земли, пахнет так одуряюще, так волнует нас, что мы с нескрываемым восхищением всматриваемся в даль, подернутую дымкой испарений, дышим степным, омытым ветрами воздухом.
Это весна, и мы надеемся, последняя военная весна.
Чем дальше на юг, тем меньше черной, еще сырой земли, тем больше молодой, стремительно поднимающейся травы.
Ночуем в пустой, брошенной хозяевами экономии. Овчарни, длинные сараи без рам, пустые глазницы одиноко торчащей хаты. Никого. Война вымела отсюда все живое.
Утром снова в путь. Усталые кони еле тянут подводы, то и дело останавливаясь для отдыха.
— Не дело... Этак мы попадем к шапочному разбору, — покачивает головой Ефремов. Боевому комбригу не терпится скорее вернуться к своим бойцам.
— Айда пешком... пока отдохнут кони, мы сделаем верст пять, — предлагает Саградьян.
— А там нас догонит и подберет на свой грузовик Механошин, — оптимистически говорю я, и мы, вооруженные винтовками, идем пешком.
«Степь да степь кругом»... Ровная, зеленая, с кое-где еще черно-влажными пятнами от недавно сошедшего снега. Чуть прохладно, но эта утренняя свежесть бодрит и укрепляет нас. [281]
Мы широко шагаем по дороге, а она бесконечной лентой вьется впереди. Чаще попадаются курганчики, зеленобокие холмы и большие, свинцовосерые валуны, обтесанные временем, ветрами и дождем.
Идем бодро, то запевая, то беседуя, а то останавливаясь для перекура и минутной передышки.
Уже часов около девяти. Подвод все нет, но мы даже рады этому: так приятно идти хорошим, солдатским шагом, под свежим ветерком, под лучами начинающего пригревать степь южного солнца.
— А ну, братики, постойте. Я его сейчас ахну из нагана, — останавливаясь, говорит Ефремов.
— Кого это из нагана? — удивленно спрашивает Настуев.
— А вон мишень. Орел сидит на кургане, — вытаскивая из кобуры револьвер, показывает Ефремов.
До орла шагов сорок пять. Степной хищник сидит спокойно, величаво, не обращая на нас никакого внимания. Лишь иногда, скосив глаз, он как бы мельком презрительно замечает людей и снова спокойно, не мигая смотрит вдаль.
— Не попадешь, — критически замечает Саградьян, — из ружья — другое дело.
— Из ружья и ребенок попадет, а я вот из нагана, — щуря глаз и тщательно прицеливаясь в орла, говорит Ефремов.
Мы ждем. Ждет, по-видимому, и орел, так как его глаз внимательно наблюдает за нами.
Бухает выстрел. Под самыми лапами орла взлетает комочек земли, но птица продолжает сидеть.
Снова гремит выстрел, и орел, точно теперь понявший, что с ним не шутят, стремительно срывается с места и, взмахивая крыльями, поднимается ввысь.
— Полетел сдыхать, — смеется Панкратов.
— Чуточку ниже взял. Вот что значит не стрелял уже три недели, — сокрушенно говорит Ефремов.
— В стрельбе нужна ежедневная тренировка, — важно заявляет Самойлович, кстати сказать, стрелок плохой, только недавно научившийся обращаться с оружием.
И мы снова шагаем вперед, а запахи степи все сильнее окутывают нас. [282]
Пройдя еще верст одиннадцать, мы заходим в большой, вытянувшийся вдоль дороги сарай. Возле стоит небольшая хатка, из трубы которой приветливо вьется дымок. У сарая расседланные кони, две телеги с каким-то скарбом и красноармеец без рубахи.
— Сюды, товарищи, — кричит он и машет нам рукой.
Это летучая почта, расквартированная в экономии Мазаева, одного из главных овцеводов края, своевременно бежавшего в Ставрополь.
— Ций Мазай ух и гадюка, — сплевывая сквозь зубы, рассказывает красноармеец. — Вин, як павук, сосал усих крестьян. Тикал, сукин сын, отседа, як наши с Яндык пошли.
— Та не сам Мазай, — поправляет рассказчика другой красноармеец. — Той, що мильены имел, той в Ставрополе жил, а тута приказчик був.
— Ну, тот чи ни тот, а тож сволочь для народа, — категорически решает первый и гостеприимно зовет нас в хату попить чайку.
Уже час дня, а подвод наших все нет.
— Полежим на сене, — предлагает Ефремов, и мы ложимся на охапку сухого, еще не потерявшего свой пряный аромат сена. Один только Аббас не желает отдыхать. Он бодрствует, поглядывая на дорогу.
— Сипат нада ночу... один баба спит днем, — философски говорит он и, закинув за плечо винтовку, идет к дороге.
Около трех часов дня подъехали подводы, Пока обозные выпрягали лошадей и возились с поклажей, мы, хорошо отдохнувшие и подкрепленные сном, решаем снова походным порядком отправиться дальше.
— Братцы, возьмите и меня с собой. Надоело трястись в подводе, — взмолился Мизгирев. Он набрасывает на плечи кожанку, берет в руки палку и идет за нами.
— Товарищи, — кричит нам один из возниц, — мы нонеча дальше не поедем, так что на подводы не рассчитывайте. Кони дюже устали.
— А мы и не рассчитываем. Дойдем до следующей почты, там и заночуем.
— Ну, як знаете! — соглашается обозный.
Над степью стоит солнце. Оно уже горячо обжигает лицо. Ветерок, прохладный и влажный, набегает с юга. [283]
Над нами кружат орлы. Их, этих степных хозяев, много, а еще выше белыми стадами то вместе, то разрозненно, словно отбившиеся от отары овцы, проплывают облака. Воздух чист, свеж, прян. Дышится легко, ноги широко шагают по земле, а сиренево-дымная даль бесконечна в своем прозрачном однообразии.
Так мы идем вперед, то останавливаясь на пятиминутный отдых, то присаживаясь для перекура на камни.
По дороге — никого. Ни конного, ни пешего. Только степь да горячее солнце. Так проходят три часа.
Ефремов по карте определяет место, где мы сейчас находимся.
— До Величаевского еще верст тридцать пять, — говорит он.
Хоть идем мы легко, однако утомление начинает сказываться. Аббас и Мизгирев, люди по сравнению с нами пожилые, им больше сорока лет, начинают отставать, часто присаживаются у дороги.
— И что это Механошина все нет. Пора б ему нагнать нас, — говорит Саградьян.
Мы оглядываемся назад, как бы ожидая, что сейчас появятся грузовики.
— Не торопится. Ему что, он сейчас, наверное, в Яндыках чаи распивает, — говорит Панкратов и замолкает. До нас все явственнее доносится шум пока еще невидимых машин.
— Братцы, да вы, случаем, не волшебники? — спрашивает Мизгирев. Мы смеемся, глядя назад, откуда все сильнее слышится шум автомобилей.
— Довольно топать, теперь, как мировая буржуазия, рассядемся в машинах и айда дальше, — смеется Самойлович.
За курганами взлетает пыль. Она вьется, то поднимаясь столбом, то кружась вдоль дороги.
Еще несколько минут, и два грузовика и большой потрепанный «мерседес» показываются на дороге. Мы машем руками, веселым криком встречая Механошина.
«Мерседес» останавливается, за ним становятся и грузовики.
— Здравствуйте, товарищи, — сидя в машине, говорит Механошин. Вместе с ним две какие-то женщины, быть может, сотрудницы Реввоенсовета, но мы не знаем их. [284]
— Здравствуйте, Константин Александрович. Вот хорошо, что нагнали нас, а то мы здорово устали, — говорит Панкратов.
— А ен кирепка балной, нога мала ходыт, — указывая на Мизгирева, говорит Аббас.
Механошин молчит.
— Ну, братва, лазь на машины, — командует Панкратов. Мы шагаем к грузовикам.
— Товарищи, машины эти заняты важным грузом, который срочно должен быть доставлен в Святой Крест. Да и мест нет, — вдруг говорит Механошин и, уже не глядя на нас, бросает шоферу: — Поехали!
Мы ошеломлены.
— Как так «поехали»? — говорю я. — Машины эти уйдут только с нами.
— Что вам грузы с барахлом важнее нас, ответственных работников армии? — загораживая путь «мерседесу», гневно говорит Ефремов. И все — Аббас, Настуев, Саградьян, Самойлович, — словом, все зашумели.
Механошин хмуро смотрит на нас, переводя взгляд с одного на другого.
— Машины не уйдут без нас, — подходя вплотную к «мерседесу», говорю я.
— А Сергею Миронычу мы доложим, как вы нас хотели бросить в дороге, — мрачно говорит Панкратов.
— Товарищу Кирову я сам расскажу о том, что вы занимаетесь самоуправством, — холодно отвечает Механошин, — если сумеете, то размещайтесь в грузовиках.
Его «мерседес» трогается с места и исчезает в клубах пыли.
Мы рассаживаемся в грузовиках. Здесь достаточно места еще для десяти человек. Странно и непонятно высокомерное нежелание Механошина посадить нас в машины.
— Барства много. Хоть и член Реввоенсовета, и коммунист, а от него барином за версту тянет, — сплевывая через борт, говорит Панкратов.
Грузовики трогаются.
Небо начинает темнеть. Его синева переходит в зеленовато-серый тон. Солнце уходит, и красная полоса заката окрасила край неба. От земли идут колеблющиеся тени. Розово-желтый закат затянул запад. [285]
Мелькают холмы, деревца, курганы, запоздалый орлан, широко взмахивая крыльями, проносится над нами.
Вдалеке чернеет длинное деревянное строение. Это экономия. От нее до Величаевского недалеко.
Чаще стали попадаться хуторки, стоящие вдоль дороги сараи. Раза два мы обгоняем телеги и мажару, запряженную в пару круторогих волов.
Вечер спустился на землю, когда мы въехали на окраину Величаевского. Село не спало. В окнах горел свет, слышались голоса. Несколько красноармейцев и партизан встретили нас у околицы села. Они указали на хату для ночлега, вызвали хозяина и, попрощавшись с нами, пошли в дальнейший обход села.
— Хучь тута и тихо, однако банды беляков ховаются в степу. А ну як ненароком наскочут, — объяснил мне командир патруля, бывший камышанин Петриченко.
Грузовики стали подле хаты, шоферы ночуют в машинах, а мы с наслаждением ложимся на солому.
Утром едем дальше. На дороге видны следы ушедшего раньше нас «мерседеса».
Ландшафт меняется. Больше зелени, деревьев, населенных пунктов. Чувствуется близость воды. Река Кума с ее притоками проходит вблизи. Живительная близость воды окрасила природу Прикумья. Дорога то идет прямо, словно вычерченная по линейке, то вдруг ныряет в сторону, взовьется и прячется среди зеленых кустов и шуршащего по ветру камыша. Впереди видна экономия. Чем ближе к Святому Кресту, тем больше их, этих степных кулацких крепостей, оплотов местных богатеев, эксплуататоров своих крестьян. Около экономии стоят телеги, подводы, возы. Люди ходят возле них. Кто-то машет нам рукой. Водитель останавливает грузовик, и Мизгирев радостно кричит:
— Братцы! Наши, снабженцы... Догнали... Ну, тут я с вами прощаюсь, — и он лезет через борт машины на землю.
Действительно, это отдел снабжения корпуса, несколько дней назад ушедший из Яндык.
Я спрыгиваю с машины и спешу к табору (иначе его не назвать), расположившемуся за экономией.
— Ждем двадцать минут, — кричит мне вслед Ефремов, — опоздаешь, бросим одного в поле. [286]
Я спешу к «табору», ищу Надю и, как это иногда бывает, сразу же наталкиваюсь на нее. Надя стоит у подводы, весело смотрит на меня. Лицо ее загорело, глаза оживлены. Ветерок треплет прядь ее волос, мы смотрим друг на друга и чему-то улыбаемся. Потом я беру ее за руку, целую, и мы отходим в сторону. Женя приветливо машет нам рукой.
— Как здоровье? Как дела?
Я хочу сказать что-то другое, но говорю почему-то совсем обычные, неподходящие слова.
Надя, по-видимому, понимает мое состояние. Она тепло улыбается, и мы, взявшись за руки, идем к дороге.
— Надя, сейчас я двинусь дальше. У меня нет даже и десяти минут, — говорю я. Она ободряюще говорит:
— Ничего, важно то, что мы встретились... Ведь мог же ты ночью проехать мимо нас.
Мы, то останавливаясь, то снова шагая, гуляем вдоль дороги.
— Помни, из Пятигорска я поеду прямо во Владикавказ, Если вы минуете его, пиши мне туда, я сейчас же приеду за тобой.
Резко гудит машина. Долгий, настойчивый сигнал напоминает, что пора расставаться.
— Пора, Надя.
— Будь спокоен. Я найду тебя во Владикавказе, — говорит она.
Бегу к машине. Когда она трогается с места, вижу, как Надя, стоя у дороги, машет нам вслед рукой.
Святой Крест — небольшой степной город с типичными для таких городов постройками. Двух-, редко трехэтажные дома, широкие улицы с палисадниками, вынесенными к тротуару. Однообразные лавчонки, серый, вытянувшийся в длину дом с надписью «Гостиница бр. Рудометкиных — Сплендид», чуть поодаль — меблированные номера «Лиссабон», затем «Апполо» мадам Курочкиной и лавчонки, лавчонки. На площади, у собора, раскинулся базар.
Мы проехали его и, узнав от коменданта, где находится штаб, едем туда.
По обилию войска, по движению конных к вокзалу и по тому, что у станции виднеется знаменитый «мерседес» [287] Механошина, ясно, что командование и Реввоенсовет армии тут.
Сходим с грузовиков, разминаемся и, закинув винтовки за плечи, идем к штабу. Он расположен в здании вокзала.
— А где Сергей Мироныч? — спрашиваем мы Костича. Военком штаба смотрит на нас долгим взглядом, затем устало говорит:
— Идите, товарищи, в вагон Кирова. Вагон стоит тут же у перрона, третий от паровоза.
— Как дела на фронте? — спрашивает его Ефремов.
— Фронта нет. Рассыпался. Беляки бегут к границам Грузии и Азербайджана. Вы вовремя прибыли, друзья, через два часа отправляемся в Пятигорск.
— Когда он взят? — спрашиваю я.
— Занят вчера зелеными, а белыми брошен еще двое суток назад. Вчера же наши части вошли в город.
Мы входим в вагон. Это пульман, служивший кому-то из белогвардейских генералов штабом и квартирой одновременно. Одна половина вагона состоит из жилого помещения, другая — канцелярия.
— Входите, входите, товарищи, — слышим голос Сергея Мироновича, которому о нашем появлении докладывает дежурящий при нем Савин.
Киров поднимается из-за столика.
— Добрались, партизаны, — пожимая нам руки, говорит он. — Вовремя доехали. Ведь через два часа наш поезд уходит на Пятигорск, а вы очень, — он подчеркивает, — очень нужны Реввоенсовету.
— Если б не машина Механошина, то и послезавтра б не попали сюда, — осторожно говорю я.
Киров быстро окидывает меня взглядом.
— Слышал, слышал о том, что вы чуть ли не силой отобрали машины у начальства.
Мы переглядываемся.
— Ну, что молчите? Ведь отобрали? — спрашивает Киров. Голос его серьезен, но в углах глаз смешинка, та самая милая кировская смешинка, которая так знакома и так любима нами.
— Почти так, но и не совсем так, — басит Ефремов.
— А вы что скажете? Ведь это вы первым накинулись на проезжавших? — говорит Киров, глядя на меня.
— Совершенно верно. Первым был я. [288]
— Все были первыми, — перебивая меня, говорит Панкратов.
— Ну, ушкуйники, потише, — останавливает Киров заговоривших разом товарищей. — Гражданская война заканчивается, а вы тут новую создаете? Сейчас идите, товарищи, отмойтесь, походите по городу и через час возвращайтесь сюда.
Спустя час мы вернулись обратно. В вагоне были Киров, Механошин, комкор Смирнов, военком корпуса Тронин, комиссар штаба Костич, Ковалев, Базекский, Шевелев и мы.
На столе, стоявшем посреди вагона, хлеб, холодное мясо, сыр, соленые огурцы, масло, сушеная тарань и несколько стаканов.
— Ну, товарищи, с победой, с приходом на Северный Кавказ, — говорит Киров. — Берите стаканы, и выпьем за Красную Армию, за Ленина.
Киров разлил по стаканам искрящееся красное прасковейское вино.
— Да здравствует Ленин и Советская власть, — поднимая стакан, говорит он.
И мы впервые за год войны подняли стаканы с вином и до дна осушили их.
— За дружбу, — снова сказал Киров. — Ничего, товарищи, нет лучше и крепче нашей партийной солдатской дружбы, скрепленной долгими месяцами осады, лишений, самопожертвования, нечеловеческих усилий и труда, которые мы проявили в Астрахани.
Мы молча смотрим на Кирова, а он, глядя поверх нас куда-то вдаль, продолжает:
— Кончается гражданская война. Пройдут годы, новые времена и люди придут на смену нам, но о нас с благодарностью и гордостью будут говорить они, ибо мы жили, боролись, мучались и побеждали в самую тяжелую пору революции... Ваше здоровье, товарищи!
Мы смотрим на Кирова, на его вдохновенное, просветленное лицо, на его устремленный вдаль, как бы в будущее, взор и, не сговариваясь, разом подходим к Механошину.
— Ваше здоровье, Константин Александрович, — говорю я. И все — Настуев, Ефремов, Саградьян, Самойлович — легко и свободно чокаемся с ним. [289]
Механошин взволнован и с видимым облегчением чокается с нами. Мелкое чувство взаимной обиды сдуло как ветром и унесло прочь.
Киров мягко улыбается и еще раз тихо повторяет:
— Ваше здоровье, товарищи!
И вот Кавказ. Снежная вершина Эльбруса белеет на голубом фоне небес. Дымно-белые гряды кавказских гор тянутся с запада к Владикавказу. Свежий ветер, чистое небо, прозрачная дымка и зеленое цветение весны встречают нас. Бегут версты, стучат колеса, а мы стоим на площадках вагонов и дышим нашим родным, кавказским воздухом, смотрим и не насмотримся на наши горы.
Настуев держится за ручку распахнутой настежь дверцы вагона. Глаза его влажны, а лицо охвачено такой непередаваемой радостью, что я только тихо говорю:
— Помнишь, Юсуф, я говорил тебе в Астрахани, что мы скоро будем дома, — и вот Кавказ!
— Да, да, — повторяет он, не отводя глаз от белой шапки Эльбруса. Вряд ли он понимает мои слова. Волнение и радость так велики, что он не замечает даже и Кирова, тоже вышедшего на площадку.
— Вот мы и дома! — говорит Сергей Миронович, и его глаза тоже устремлены на белую вершину великана Шат-горы.
И вот Пятигорск. Слева Машук, впереди Бешту, а на светло-пепельной голубоватой дали Шат.
На улицах города патрули и конные разъезды. Белогвардейцы бежали пять дней назад. Станицы, села, города Терской области снова стали советскими. Владикавказ 23 марта 1920 г. занят нашими частями и отрядом осетинских партизан под командой Баракова и Ботоева. Спустя час в город вошли еще два красногвардейских отряда, один ингушский — Орцханова, другой прибывший из Грозного от Николая Гикало, под командованием Мордовцева.
Части нашей 11-й армии движутся к границам Азербайджана, и Смирнов с Ефремовым сегодня же ночью уезжают в Дагестан. Мост через Малку возле Прохладной взорван противником, и наши саперы возводят понтоны через реку. [290]
Киров приказывает Квиркелии, Костичу и мне немедленно выехать во Владикавказ.
И вот мы во Владикавказе. Григорий Иванович Остапенко, тот самый, к которому посылал меня летом 1919 года Киров, встретил нас со слезами радости на глазах.
Осетинские партизаны, ингушские красные бойцы, красноармейцы отряда Мордовцева, рабочая самооборона, конные и пешие люди, вооруженные с ног до головы, и все с красными бантами и перевязями на рукавах, песнями и улыбками встречают нас.
— Где Киров? — спрашивает Остапенко и, узнав, что Сергей Миронович еще в Пятигорске, ночью уезжает к нему. А город полон песен и ликования, веселых звуков лезгинки и шумной радости всех тех, кто ожидал освободителей.
Но не все рады нам. Это видно по растерянным лицам некоторых встречных, по все еще запертым магазинам, по хмурому виду недоверчивых посетителей, все это время приходящих к нам.
Вчера создан Ревком Терской области, в которую входят Чечня, Осетия, Кабарда и вся Надтеречная казачья линия. Председателем Ревкома назначен наш милый Бесо Квиркелия, бывший военком штаба 11-й армии.
Меня назначили комиссаром внутреннего управления этой обширной, многонациональной области, а опыта ведения гражданских дел у меня нет. Знания только военные, а надо создать этот комиссариат с его филиалами по городам области.
Пришли два мои товарища, отправленные из Яндык к Гикало вместе с Самойловичем. Это ингуши Евлоев Берт и Хасултан Нальгиев. Они уже побывали в своих аулах, Сурхохи и Экажеве, повидались с родными и пришли «работать для Советской власти», как выразился Евлоев. И тот и другой зачислены инструкторами в комиссариат внутреннего управления. Аббас Бабаев, приехавший вместе со мной из Пятигорска, назначен комендантом нашего комиссариата.
Отделы создаются один за другим. Новые и новые люди приходят к нам. Мы берем их на работу или направляем в другие учреждения. Пришел и французский вице-консул господин Лемерсье, аккредитованный в Тифлисе при меньшевистском правительстве, но почему-то задержавшийся во Владикавказе. Вместе с ним пришли [291] и представители местной греческой колонии, коммерсанты Марандовы, Муратандовы и Кара-Георгопуло.
Со всеми — разговоры, а с французским консулом — беседа, так как господин Лемерсье, интересуясь нами, просит разрешить ему пробыть еще неделю во Владикавказе, а уж затем отправиться в Тифлис.
Нам понятен такой «интерес» француза, и мы уже на следующий день выпроваживаем к меньшевикам господина Лемерсье.
От Нади ничего нет. Меня беспокоит неизвестность. Части войск, а значит и тылы, проходят через Моздок, прямо на Петровск, минуя Владикавказ, и я лишен всякой возможности проследить за движением наших частей.
Профессора Гюнтер, Соловов, Спасский, актрисы Башкина, Черная, Ангарова, режиссер Воронов, актеры Поль, Курихин, Ордынский, поэты Венский, Михаил Слободской, Беридзе, писатели Юрий Слезкин, Булгаков, фельетонист Яблоновский и даже бывший священник-расстрига, эсер Григорий Петров, много женщин, отставших от убегавших куда попало мужей, какие-то старые баронессы с выцветшими глазами, подагрические сенаторы — все они приходят за советом и помощью к нам.
Явились и делегации от местного, так сказать, «дипкорпуса». Это персидский консул Шахбази, консульский агент меньшевистской Грузии Схиртладзе и консул дашнакской Армении, он же местный армянский священник Тер-Саакян.
От Нади все ничего нет. Где она? Как я ни занят своей новой и напряженной работой, эта неизвестность все время тревожит меня. Только что зашел ко мне Базилевич, заведующий лишь сегодня созданным в городе загсом.
Базилевич, полный добродушный человек, говорит:
— Отдел записей актов гражданского состояния готов и с завтрашнего дня начинает свои функции.
— Для начала неплохо, — смеется Квиркелия, когда я рассказываю ему о моем комиссариате и его неуверенной работе.
— Все начинается с мелочей. Важно, что мы начали работать, создали комиссариаты, отделы, установили порядок и власть. Народ с нами, а там в ходе работы мы [292] сами устраним недостатки. Ведь мы ж с тобой не учились управлять городами, не готовились стать во главе комиссариатов. Люди мы военные, воевали неплохо, а сейчас перед нами стали задачи поважнее, чем бои под Ганюшкином и Басами.
В Ревкоме шумно. Здесь центр всей партийно-административной и советской работы области.
Разговариваю с Симоном Токоевым, одним из наиболее активных членов Ревкома. Говорим о создании областной милиции. Рядом стоит Аббас, ревностно сопровождающий меня повсюду.
— Асслам алейкум, товарич Ковалев, — слышу я его голос. Оборачиваюсь. У двери, что-то записывая в блокнот, стоит Ковалев, наш милый комиссар снабжения корпуса.
Я обрываю на полуслове разговор с Токоевым.
— Александр Пантелеймонович! Какими судьбами? Где твой отдел снабжения? Где Надя? — торопясь спрашиваю я.
Ковалев дописывает последние строчки, затем кладет блокнот в карман и спокойно говорит:
— Привет астраханцам. Все в порядке. Отдел мой сейчас находится в Прохладной. Утром мы выезжаем в Петровск. Надя Вишневецкая там же.
Я хватаю его за руку:
— Почему ж ты не привез ее сюда?
Он смеется и еще спокойнее говорит:
— Во-первых, не знал, что ты здесь, во-вторых, выехал сюда скоропалительно, по приказу командарма Василенко, в-третьих, — это уже ваши личные дела. — И видя, как я взволнован, Ковалев дружески говорит: — Вот что, через пятьдесят минут я возвращаюсь в Прохладную. Едем со мной. А утром я откомандирую Вишневецкую во Владикавказ, и вы вместе завтра же вернетесь сюда.
— Ему нельзя сейчас выезжать. Самый разгар организационной работы, и Ревком не разрешит такую отлучку, — говорит Токоев.
Я растерянно гляжу на них. Уехать сейчас невозможно.
— Товарич Мугуев, — слышу голос Аббаса, — пиши балшой бумага — мандат. Я с товарич Ковалев поеду [293] Прохладны, привезу ханум, — кладя мне на плечо руку, говорит Аббас. Ханум — так он называет Надю.
— Правильно, — говорит Ковалев, — готовь бумаги, и мы через полчаса выедем с Аббасом.
Тут же, в Ревкоме, пишем «балшой бумага-мандат», ставим печать, мандат подписывает зампредревкома Дзедзиев, и Ковалев с Аббасом уезжают.
Итак, завтра Надя будет здесь.
Я иду в комиссариат, а на душе радостно и хорошо.
Моя квартирная хозяйка-гречанка, которой я сказал о приезде жены, усиленно занялась благоустройством нашего жилья.
Приехала Надя. Сменив военный полушубок и меховую шапку на легкое пальто и шапочку, она совсем превратилась в юную девушку-подростка. Аббас с сияющей улыбкой торжественно ввел ее в дом. Надя слегка смущена первой встречей на людях, где все обращаются с ней, как с моей женой.
Мы идем в загс. Поднимаясь по широкой лестнице, встретили Базилевича.
— Ну как дела с отделом? Много бракосочетаний? — спрашиваю его.
Он разводит руками и смущенно говорит:
— Пока ни одного. Люди еще не привыкли, да и не знают о нем.
— Ну, готовьте бумаги, оформляйте наш брак, — говорю я.
Базилевич радостно смеется, а Аббас, которого Надя в Яндыках научила подписывать свою фамилию, склонив набок голову, трудолюбиво и долго выводит свою подпись — свидетеля при бракосочетании.
«Абас Бабаев» наконец появляется на бумаге. Базилевич ставит свою подпись, прихлопывает документ печатью и поздравляет нас. Мы смотрим друг на друга, берем свидетельство и провожаемые до дверей Базилевичем уходим.
Аббас идет рядом. Когда мы приходим домой, он вытаскивает из карманов широченных штанов какую-то банку и торжественно протягивает ее Наде.
— Что это? — спрашивает она.
— Коко в малако, — говорит он. [294]
Я беру банку. «Какао с молоком. Фабрика Эйнем» написано на ней.
Это был свадебный подарок Аббаса.
Вечером стало известно: 30 марта во Владикавказ приезжают Киров и Орджоникидзе. Они спешат на юг, к границам Азербайджана, куда, пополненная влившимися в нее частями 10-й армии, подходит наша славная 11-я.
Сегодня первое общее городское партийное собрание. Городской театр полон. Здесь представители как русского, так и всех горских народов области. Ингуши — Зязиков, Мальсагов, Албогачиев. Орцханов; чеченцы — Эльдарханов, Дудаев, Арсанов, Мутушев; дагестанцы — Коркмасов, Тахогоди, Далгат, Самурский; осетины — Саханджери Мамсуров, Токоев, Казбек Бутаев, Борукаев. Даниил Тогоев, Бараков, Ботоев, Тавасиев, Кара-Мурза Кесаев. Прибыли только что выпущенные меньшевиками из тифлисского Метехского замка, грозной тюрьмы, большевики Коте Цинцадзе, Ладо Думбадзе, Платон Иобидзе, Саша Гегечкори. Они лишь сегодня приехали во Владикавказ. Усталые, измученные тюрьмой, но полные революционного закала и несломленной энергии. Здесь же армянин Вартанян, казак Дьяков, Николай Гикало с товарищами, кабардинец Бетал Калмыков, представители частей 11-й армии и делегаты рабочих и краснопартизанских отрядов Терской области — все собрались тут. Орджоникидзе и Киров выступят на этом партийном собрании.
Уже с шести часов вечера площадь перед театром заполнена народом. Кирова знают здесь все. Ведь он за несколько лег до революции был редактором местной газеты «Терек». Уже с 1917 года он возглавляет в области большевистское ядро, поднимает массы на борьбу с контрреволюцией, организует горские и русские трудовые элементы, выступает на съездах и вызывает ненависть к себе всей терской контрреволюции.
В семь часов Киров и Орджоникидзе прибыли в театр. Долго стоял грохот аплодисментов, долго не смолкали возгласы и радостные выкрики людей, наконец дождавшихся прихода к ним их родной Советской власти. Наконец заговорил Орджоникидзе. Говорил он недолго. Он ярко нарисовал путь победы революции над темными [295] силами старого мира и поздравил всех с победой. Затем горячо и вдохновенно выступил Сергей Миронович. Кратко, без лишних слов, рассказал он о задачах, которые встали теперь перед победившим народом.
— Борьба за освобождение Северного Кавказа закончилась. Мы победили в ней, впереди труд и напряженная борьба за мир, восстановление страны. Надо победить и в этом.
Ночью закончилось городское партсобрание. От имени трудящихся области была послана приветственная телеграмма товарищу Ленину.
Киров и Орджоникидзе спешат к ожидающему их поезду, идущему на Петровск. Выходя на площадь, Орджоникидзе запевает: «Смело, товарищи, в ногу». Все подхватывают, и над полусонным городом разливается рабочая революционная песня большевиков. Мы поем, провожая к вокзалу наших товарищей. Песня ширится над притихшим городом. «И водрузим над землею красное знамя труда!» — под эти слова рабочего гимна поезд плавно отходит на юг.
Война кончилась. Новые, мирные задачи стояли перед нами.