Астраханские дни
На берегу Каспия
Из Москвы наш эшелон вышел поздней ночью, хотя должен был отойти накануне в час дня.
— Это еще хорошо, — сказал мне бывалый человек, балтиец Шариков. — Я из Питера сюда, в Москву, четыре дня ехал. Два раза отменяли поезд да сутки он в Бологом простоял. Ни угля, ни дров...
Едем шумно, поем песни, кое-кто рассказывает о своем житье-бытье. Две старушки, упросившие нас пустить их в вагон, усатый красноармеец, человек семь матросов, двое спокойных, пожилых персов, едущих в Астрахань, и еще несколько человек неопределенного возраста, в гимнастерках, бушлатах, кожанках и ватниках. Почти у всех винтовки, патронташи, есть по три — четыре гранаты. Мы едем в Самару, где некоторых направят на Туркестанский фронт, другие же, как и я, отправятся по левому берегу Волги в Астрахань.
Соседняя теплушка также набита людьми, и в ней и в других — красноармейцы, в большинстве — добровольцы московских заводов, рабочие и комсомольцы, бывшие солдаты-фронтовики. Тренькает балалайка, и чей-то задорный голос поет «барыню».
Ай барыня чай пила,подхватывают голоса, и черноусый матросик, откинув бескозырку на затылок, лихо приплясывает — притоптывает по полу вагона. А поезд идет себе и идет. Медленно бегут за окнами леса, пригорки, села, полустанки. [6]
— Молодые, вот и радуются... а впереди фронт, спаси их, матушка-богородица, — крестясь, говорит одна из старушек.
— А чего богородице на фронте делать? Ей там, мамаша, дедов нет... Она таперича сама где-нибудь от войны спасается, — продолжая наигрывать «барыню», говорит солдат.
Так едем мы и день, и два, и четыре, с тою лишь разницей, что кое-кто из «вольных», то есть гражданских спутников, сходит на той или иной станции, а на их место вваливаются толпы новых с котомками, мешками, сундучками. Кое-кого матросы гонят взашей.
— Спекулянты, мародеры, так их... — орут они, других же дружелюбно впускают в вагон, словоохотливо ведут с ними беседу и опекают в пути.
— Да как вы узнаете, спекулянт он или хороший человек? — спрашиваю я матроса.
— А очень просто. У спекулянта рожа словно медом смазана, и слова у него льстивые, и глазом подмаргивает — «уплачу, мол», или еще что. А баб-мешочниц, тех и сразу отличишь. Которая домой муку пудик какой везет, у той радость в глазах и беспокойство за близких, а мешочницы — те сразу на пушку берут, начинают орать: «Мужья наши три года германскую воевали... и теперь в Красной Армии. Они с буржуями дерутся, кровь проливают, а вы тута с нами воюете», и такое прочее. Мы их уже знаем, понимаем, кто такие: «Ну, покажи документы, поглядим, какая ты красноармейская жена»... А у них, у спекулянтов, бумаг цельный ворох. И от Совдепа, и от комбеда, и от коменданта, и от архиерея, от кого хочешь имеется. Ну раз документов много и все с подписями и печатями, значит — мешочницы. Разве бедная, честная женщина добудет себе столько документов? Конечно, нет. Ей одного из сельсовета или с укома довольно, а кипой да ворохом купленных бумаг себя только одни спекулянты да жулики окружают.
Иногда подолгу стоим непонятно почему. Бывает это и днем, бывает и ночью. Останавливаемся в степи, ночуем в лесу. Рубим дрова.
— Иначе не повезу, — грозит нам в таких случаях машинист.
Но это многодневное, странное железнодорожное движение не утомляет и не злит нас. [7]
— Война... революция... все равно доедем до фронта... — раздаются спокойные, рассудительные голоса в ответ, если кто-нибудь заскулит и начнет жаловаться на черепашье движение поезда.
— Эх, жаль газеты нет, — сокрушается один из красноармейцев. — Как на фронте дела?
— Пока неважно, — басит кто-то из угла. — Беляки наступают.
— Недолго им. Под Уфой Колчаку наши, рассказывают, задали перцу. Три полка на нашу сторону перешли, остальные кто-куда, — говорит всезнающий матросик в залихватских штанах-клеш.
— Кто сказал? Откуда известно? — оживляются в вагоне.
— А на станции, на которой шесть часов стояли, газету «Бедноту» купил. Вот она, — вытаскивая из кармана смятую газету, говорит матрос.
— Чего ж ты ее спрятал, измял всю как есть, тоже вояка! Мы тут без газет, как в яме сидим, — посыпались негодующие возгласы.
— Забыл, братки, забыл, товарищи. Вот она — читайте.
— «Упорные бои в районе Уфы закончились полным поражением противника. Уфа снова советская. Наши части ворвались в город, в котором без боя на нашу сторону перешло три полка насильно мобилизованных белыми крестьян. Колчаковцы в панике бегут. Взято много пленных, орудий и пулеметов», — нараспев, среди притихшего вагона, громко читает солдат с родинкой на щеке.
— Ура! — кричит кто-то, и весь вагон оглашается радостным гулом.
— Теперь Денику{1} кончать надо, — степенно, как бы сам с собой, рассуждает бородатый солдат.
— Колчаку таперя крышка. Я сам сибирский. Ему бежать некуда. Везде наши, крестьяне, ему загородку исделают, — говорит усатый солдат, тот; который только что ругал матроса из-за газеты.
— Под Питер надо. Там, братцы, Юденич с белоэстонцами сильно нам гадит. Я вот под Ямбургом был ранен, опять просился туда, к своим балтийцам... Не [8] пустили. Направили в Астрахань. Поплавай, говорят, там, а белых тебе и на Каспии хватит, — смеется матрос.
Все шумно и радостно обсуждают сводку военных действий, а поезд мерно постукивает колесами и не спеша бежит по пыльной и жаркой степи. Чем дальше от Москвы, тем жарче в вагоне. На остановках мы бродим в одних рубахах. Лето нынче жаркое. Солнце печет землю немилосердно. В теплушках настежь раскрыты; двери и маленькие оконца не закрываются вовсе и, тем не менее, жара и духота невыносимы.
Плохо и с питанием. Те скудные пайки, которые нам выдали «сроком на 5 суток», как говорилось в аттестатах, давно съедены. Пять суток — это срок нормального пути, мы же движемся уже шестой день, а долгожданная Самара еще впереди. Помногу и часто пьем морковный чай, благо на станциях вдоволь кипятку. Едим мало, сухари кончились вчера, а хлеб был съеден еще трое суток, назад. Но песни, пляс, прибаутки и веселые озорные шутки не покидают вагон. Молодость и близкий фронт окрыляют бойцов.
Еще сутки пути, восемь часов никому не понятной стоянки в версте от станции, и, наконец, на седьмой день путешествия мы в Самаре.
Самара... Этот город стоит того, чтобы о нем рассказать побольше, нежели о других, через которые прошел эшелон.
Самара...
Первое, что увидели бойцы после суровой, голодной, сидевшей на укороченном пайке Москвы, был шумный, сытный город, полный чада и запахов, исходивших от жарившихся на керосинках и углях рыбы и мяса. Вкусный, манящий запах жареного мяса, шипящего масла и густой, повисший над привокзальем запах жареной, тушеной и вяленой рыбы ошеломил нас. Мы были голодны. Уже вторые сутки только счастливчики дожевывали какой-нибудь завалявшийся в ранцевом мешке или кармане сухарь, и вдруг — вакханалия обжорства, изобилие еды и пищи открылись перед нами. Это было неожиданно.
Торговки привычными лихими голосами зазывали покупателей. Люди теснились возле дымивших печурок с жарившимися потрохами и рыбой. Зеленый лук, редиска, полубелый и черный хлеб были навалены на лотки.
— Эй, эй... ребятки... солдатики, а ну ко мне. Денег [9] не беру, давай в обменку... портки, рубашки, утиральники, башмаки, полотенца!.. — кричала одна. Перебивая ее, несся голос другой торговки:
— А я и за деньги и в обменку... Сюда, солдатики, у меня жирные щи!
— А вот лещ, а вот щука. Кому сома, кому рыбки, — надрывалась третья.
Какие-то мужики, перехватив нас на пути, солидно предлагали:
— И самогончик, и мясцо... Все есть. Все имеется. Вот только шинельку или штаны, на другое не меняем.
Где тут было удержаться против соблазнов, встретивших нас в Самаре уже при самом выходе с вокзала. Мы и меняли, и покупали все, что только могли выменять или купить на деньги или скудный — «вторичный запас» солдата. В него входили вторая пара белья, второе полотенце, две пары портянок и шерстяные носки. Не знаю, кто из моих спутников променял еще что-нибудь на эту соблазнительную еду, но моя пара белья, пара запасных портянок и лишнее полотенце сразу пошли за буханку полубелого пшеничного хлеба, две порции жареной рыбы, тарелку щей, двух жирных вобл и четыре вкрутую сваренных яйца.
Мы с Парфеновым выпили по чашке горячей кипяченой воды (чаю не было) и пошли в штаб резервной армии, откуда направлялись пополнения — на Туркфронт, в 10-ю и 11-ю армии.
В противовес строгой, голодной военной Москве, Самара была шумным, оживленным, даже, казалось, беспечным городом. Лавчонки, лотки, магазины, обшарпанные фаэтоны, крикливые бабы с подсолнухом, зеленым луком и красным редисом. И шум, гомон, веселые, разбитные матросы, усатые кавалеристы, странные, подозрительно одетые в рваные гимнастерки и грязные безрукавки люди, старавшиеся скрыть свою военную выправку. Попадались и женщины с тонкими чертами лица, еще не потерявшие холено-изнеженного вида. Пожилые, степенно державшиеся люди в зипунах и косоворотках, не скрывавших их генеральско-департаментского обличья. Гимназисты в своих форменных фуражках, но без гербов, — словом, все то, что еще недавно сбежалось сюда под крылышко чехословацких мятежников, выступивших против Советской власти. [10]
Посещение штаба и политотдела армии ничего не дало нового. На фронтах все пока неутешительно, и только победа под Уфой обозначилась светлым пятном на все еще мрачной карте боевых действий. Деникин наступает. Белые двигаются к Царицыну. На Украине, в Донбассе наши отходят с боями. Юденич с белоэстонцами рвется к Петрограду. Чайковский вкупе с англо-американцами все еще держит Север в своих руках. Сотни «атаманов» и «батек» со своими бандами грабят и раздирают на части наши тылы.
В штабе меня удивил вопрос одного из военспецов, бывшего царского полковника. Узнав, что я и сам бывший офицер, он каким-то радостным шепотком сообщил:
— Неудержимо идут к Москве русские армии. Конечно, разве ж могут малограмотные вахмистры и унтера победить дисциплинированные корпуса из офицерских и казачьих частей, да еще ведомые такими генералами, как Корнилов, Колчак, Юденич и Деникин. — Он замолчал, выжидательно глядя на меня.
— Колчак уже разбит... Юденич и Деникин накануне того же, а Корнилов, с вашего разрешения, давно мертв. Он убит еще в прошлом году, под Екатеринодаром. Мне пришлось там драться против него в частях Красной Армии, могу засвидетельствовать вам это.
Полковник глупо уставился на меня, затем, как бы спохватившись, засмеялся и быстро сказал:
— Ну, что я, ну, конечно, убит. Это я его с кем-то спутал... А эти генералы несомненно будут разбиты. Народ всегда побеждает реакцию, как это было и во Франции... Итак, если я вам больше не нужен, прошу извинить, надо готовить оперсводку командующему, — и он, сладко улыбаясь, исчез в соседней двери.
К счастью, не все бывшие офицеры похожи на этого господина. За три дня пребывания в Самаре я встретил немало офицеров, добровольно вступивших в ряды Красной Армии. Было и двое перебежчиков из колчаковских войск, поручик и капитан, уже с оружием в руках доказавших свою преданность революции.
— Гнида! Давно б в чеку такого подлеца надо, — сурово сказал Москвичев, когда мы уже на пароходе «Быстрый» спускались по Волге к Саратову.
— Не докажешь. Ведь свидетелей нет, да и сказал он что-то такое, что и не поймешь — то ли волнуется за [11] нас, то ли одобряет белых. Одно слово — липкий... — рассудительно заметил Парфенов.
— Ежели не сбежит к белым, то своего дождется. Раз, два сойдет, а на третий угодит куда нужно, — вставил Калабин.
Пароход шел вниз по Волге. Широкая русская река, ее берега и открывавшиеся просторы, зеленые холмы, поля, лес, то и дело сменявшийся бескрайними, уходившими по обе стороны реки вдаль равнинами, захватили нас. Пристани, деревеньки, церковки, то отлогие, то крутые берега Волги, синее небо и горячее летнее солнце... простор, свобода, жизнь...
В Саратов пришли в жгучий, знойный полдень.
Здесь уже чувствуется фронт. Нам, людям военным, три года провоевавшим на империалистической и год на гражданской войнах, без слов понятен своеобразный, прифронтовой колорит города, так напомнившего Коломыю, Брест, Ровно времен 1914–1917 годов.
Строгая, размеренная жизнь здесь не утихает ни днем, ни ночью. Патрули, проверка документов, внезапные облавы на рынках и базарах, бесконечная вереница идущих к фронту и возвращающихся оттуда поездов, суровые лица рабочих, обилие раненых, заполняющих по утрам скамьи в госпитальных садах, — все это говорит о близости неприятеля. Мы знаем, что Царицын пал, что Золотое и Камышин взяты белыми, что единственная, идущая по левому берегу Волги, железная дорога, связывающая отрезанную от России Астрахань с Москвой, подвергается налетам то кулацких контрреволюционных банд, а то и казачьих отрядов, перебрасываемых белогвардейским командованием через Волгу. В полном разгаре боевой 1919-й год.
Прощаюсь с Калабиным, направляющимся в 10-ю армию, прощаемся тепло, но немногословно.
— До встречи на Кубани, — пожимая мне руку, говорит он.
— А еще лучше в Новороссийске, когда, последний беляк будет тонуть в бухте, — смеется Парфенов.
Этот веселый матрос едет в Астрахань, откуда, по его словам, он после победы над белогвардейцами двинется на Восток. [12]
— Зажигать огонь мировой революции, — с восторгом говорит он. — А как же иначе, товарищи. Побить белых — это лишь полдела. Мы своих буржуев покончим и на том успокоимся, так, что ли? А как же с народами, которые стонут от ига, ну, скажем, разные наши братья, индусы, персы или еще какие негры? Мы что ж, без бар свое счастье будем устраивать, а про них забудем? Не-ет, дорогие товарищи, Владимир Ильич не позволит этого нам. «Весь мир голодных и рабов» — вот кто ждет от нас помощи... А говорят, товарищ, — обращается он ко мне, — что там, у подневольных людей, скажем, в той самой Азии или, ну, Индии капиталисты еще лютей наших мучают. Они, гады, тысячу лет сосут кровь из рабочего класса, так это или нет? Тебе лучше знать, как ты хорошо обученный науке.
— Так. И индусы, и арабы, и вообще народы Востока, помимо своих буржуев, подвергаются невыносимой эксплуатации иностранных, силой оружия захвативших их страны, империалистов, — отвечаю я.
— Книжно говоришь, но все-таки понятно, — раздумчиво кивает головой матрос. — А ежели рабочий класс и мужики там в обиде, так разве нам можно сидеть дома сложа руки? Ни в жизнь! Покончим с белыми, пойдем с революцией дальше.
Через день, переправившись через Волгу, со станции Покровск тихо отошел воинский поезд, составленный из теплушек. Он шел на Астрахань.
Новые спутники окружали нас. И хотя их лица и фамилии были другие, но тот же дух, тот же русский говорок, та же непоколебимая вера в революцию и то же стремление скорей, как можно скорей попасть на фронт. И одеты мои новые спутники были также в гимнастерки, некоторые в солдатских защитных штанах и тяжелых солдатских башмаках-бутсах. Одни с поясами, другие без, но все, абсолютно все веселые, полуголодные, жизнерадостные и как бы уверенные в хорошем, радостном завтра.
Дым махорки вьется над людьми, уползая в открытые верхние оконца теплушки. Дверь открыта настежь. Бегут деревья, мелькают дома, какие-то строения, поле, затем лесок... А надо всем этим несется старая сибирская песня:
Ревела-а буря, гром-м гре-емел... — [13]Я засыпаю, а когда просыпаюсь от толчка остановившегося вагона, узнаю, что ночевать будем здесь, в поле, так как паровоз отцепили и он только к утру вернется со станции Урбах.
Так мы проводим первую ночь за Волгой.
А потом катим дальше. И хотя паровоз пришел не утром, а около одиннадцати часов дня, тем не менее мы едем.
Полуголые, почти все босые красноармейцы, несмотря на жару, не унывают. Кто-то рассказывает веселую байку про солдата Нефеда, ходившего в гости к самому сатане. Краснощекий матрос сидит у открытой двери вагона, свесив босые ноги, и, поматывая ими, поет. Слов его песни не разобрать. Шум бегущих вагонов и свистящий, стремительный ветер уносят слова, но по довольному лицу, блаженному выражению его глаз видно, что морячок счастлив.
Мы едем по горячей, выжженной суховеем степи. Хочется пить. Хлеб уже съеден. А степь, жаркая, вся в дрожащем мареве зноя, бесконечна. Только ночная прохлада освежает нас, и мы дружно храпим, забывая о голоде, жаре и надоедливом, ставшем привычным, однообразном стуке колес.
Пока происшествий нет, но на станции Крутояр нас предупредили:
— В степи ходят две банды — Попова и Черносвитова, да, кроме того, где-то затерялась казачья сотня есаула Червякова, недавно переправившаяся через Волгу. Держитесь начеку.
Там же, на Крутояре, был созван митинг. Комиссар поезда рассказал обстановку. Мы удвоили караулы.
Перед выездом из Крутояра комендант станции предложил нам пересесть в воинский поезд, стоявший на запасных путях. Мы недоумевали. Те же красные теплушки, тот же шум и гам, та же теснота, но тут мы имели свое, уже обжитое место, да и компания знакомая, своя, а в воинском все было ново и незнакомо.
— Как хотите, ваша воля, только предупреждаю, что этот поезд уйдет через полчаса, а ваш, может, и завтра здесь будет.
— Почему так? Ведь вы же говорили, что первым отходит именно наш поезд. [14]
— Распоряжение такое получил. — И, наклонившись ближе, комендант конфиденциально сказал: — Банда в степи. Попова банда, слыхали небось? Так вот — объявилась. Где-то засаду делает, ну, а мы вместо санитарного да простого поезда сейчас воинский пускаем. Понятно вам? Только вы молчок, потихонечку и переходите, а то видите, сколько баб разных и мешочников насело. Вот уж беда с этими чертями — и отряды заграждения, и то и се, а ни черта не помогает.
Забрав свои винтовки, чайники и два фунта каменной соли, зажав под мышкой вещички, мы поспешили к стоявшему в стороне поезду.
— Я их, мешочников этих, сейчас до водокачки отведу. Нехай думают, что едут, а тем часом ваш поезд за Крутояром будет. Ну, товарищи, пока! А ежели банду встренете где, так кройте их, гадов, почем зря... Он, той Попов, много здесь крови людям спортил, — провожая, напутствовал комендант.
Через полчаса мимо нас, под ликующие крики и гомон мешочников, облепивших буфера и крыши, проплыл состав, который мы только что покинули. А спустя несколько минут, взяв с места скорость, воинский эшелон пронесся мимо станции и ставшего у водокачки поезда с мешочниками. Мы вылетели в степь.
Часа через четыре остановились у полуразрушенного полустанка Булак. Здесь нас предупредили, что банда Попова находится где-то невдалеке. Ее разведка, заскочив утром на Булак, ограбила телеграфиста и двух рабочих, ютившихся в недоломанной половине здания.
Короткий митинг. Готовясь к встрече с головорезами Попова, бойцы еще раз осматривают оружие. На передней площадке паровоза установлен пулемет, замаскированный ветками. В нашей теплушке ораторствует моряк из Волжско-Каспийской военной флотилии. Он ряб лицом, в одном ухе короткая медная серьга, лицо широкое, с твердым взглядом серых глаз. Через плечо переброшен карабин и два густо набитых патронташа. У пояса финский нож и ручные гранаты.
— Как только поезд станет, товарищи, за ружья да шагайте за насыпь, — размахивая руками, говорит он, — и беглым... а потом «ура» — и в атаку...
В открытую дверцу теплушки заглядывает военком эшелона. [15]
— Товарищи, товарищи, закройте двери и сидите так, чтобы вас не заметили бандиты! — кричит он.
Двери закрываем.
Поезд дергается, лязгает буферами и снова бежит по серой, унылой степи. За безжизненными буграми, где-то в стороне, катит свои воды Волга, но отсюда ее не видно. До нее верст около восьми. Желтые холмы закрывают от нас горизонт. Я лежу на нарах под самым потолком и гляжу через маленькое оконце на бегущую мимо степь, на мелькающие столбы и чахлую растительность солончаков.
— Главное все же гранаты. Это при царе Горохе штыком крепости брали, а теперь, брат, штык — это второе дело, а вот лимонка или бутылочная... это да, — любовно похлопывая рукой по гранате, философствует моряк.
— Это когда как. Граната, она, конечно, ничего, однако еще не факт, — не соглашается с ним пожилой худощавый красноармеец. — Мы вон летом шестнадцатого года на Стрые — слыхал, может, такое место? — да-а, так вот целым полком в штыки на австрийца ходили. Он нас и тем, и сем, и гранатами, и минометами, и пушками... Ничего, дошли, да так вдарили в штыки, от его одна пыль пошла. Шестнадцать орудий взяли да пленных сотен семь, — вот тебе и штык.
— Один раз не считается, — пытается спорить моряк, но его перебивают голоса:
— Правильно сказал Степанов. Штык — он, брат, свое возьмет. Граната — она и мимо, а штыком в пузо — и амба, нету ваших. Да еще какая граната. Бывает, ее бьешь-бьешь, а она и не рвется, а штыком промахнется только слепой или дурак.
Разговор затихает. Хочется спать. Монотонная езда убаюкивает, но спать нельзя. Может быть, где-то за этими буграми ждет банда.
Ревела-а буря, гром-м гре-емел... —запевает кто-то из сидящих на полу красноармейцев.
Во мра-а-ке молния блиста-ла... —подтягивают остальные.
Заглушая лязг бегущих вагонов, падая и замирая, льется старая песня. [16]
Вдруг моряк поднимает руки и злобно шипит: «Тиш-ше!». Песня обрывается, и мы слышим, как впереди хлопают выстрелы. Редкие, скупые, они спустя минуту густо разливаются по степи. Раздаются какие-то голоса, доносится шум. Поезд резко дергается, тормозит, и среди лязга буферов колеса истошно скрежещут на рельсах. Вагон вздрагивает и останавливается. Отодвигаются дверцы теплушки, и мы прыгаем под откос. Из всех вагонов кубарем валятся, вскакивают с земли и бегут вперед люди. По степи трещат залпы. Четкая очередь нашего пулемета рвет землю и подымает густую пыль под ногами бестолково мечущихся вдалеке бандитов.
— Да-а-ешь! — во всю мочь ревет матрос и большими прыжками скачет по степи.
Мы толпой бежим за ним, крича, стреляя и размахивая винтовками. Ноги проваливаются в сурочьи ямы, и мы падаем, тычась лицом в песок, в сухой жесткий кустарник.
Почти весь эшелон несется по пятам бандитов, вылавливает их в неглубоких ериках и овражках, где пытаются они спрятаться. С налету взбегаем на высокую гряду холмов. Отсюда видна раскинувшаяся внизу степь. У дороги небольшой, домов в семь, хуторок. В нем спешат укрыться остатки банды. С колена, стоя, бьем по бегущим. Двое из них падают. Остальные по низине кидаются за дома. Видно, как из хуторка на бешеном карьере вылетает тачанка; двое всадников, нахлестывая коней, подняв столб пыли, несутся за нею.
— Даешь бандитов! Ур-ра! — кричим мы и скатываемся с холмов к хуторку. Навстречу выбегают перепуганные женщины, ветхие старики и дрожащие, белые от страха дети. Мы охватываем их со всех сторон и ведем к домам.
Через полчаса уже мирно беседуем с жителями хуторка. Семен Попов вместе со своим «штабом» бежал на тачанке. Банда его разгромлена. Родной брат Попова, Никифор, убит.
У самой дороги, на пулемете, уложен наповал местный житель бандит Шугай. Еще четверо нападавших подняты в степи. Девять раненых и человек пять пленных, с десяток обрезов и несколько ящиков патронов — вот трофеи нашей атаки. Назвать пулеметом то, что мы [17] взяли под убитым Шугаем, можно только с большой натяжкой. Это грубо обтесанное ложе винтовки с вставленным в него сборным пулеметным замком и с самодельным кожухом. Пули из этого «пулемета» то сыплются как горох, а то как бы в раздумье, с заминкой. «Пленные», мобилизованные Поповым подростки из хутора, рыдали, умоляя простить их. Рядом с ними плакали их отцы, божась и крестясь, что «они же, дети малые, мобилизованы... Разве ж они могут воевать? Дайте им раза по мослам да и пущайте, за ради христа, на волю».
Поглядев на «малых деток», на их залитые слезами лица, пригрозив им для приличия и острастки, мы отпустили ребят и шумной ватагой направились к поезду, мирно стоявшему вдали.
На четвертый день пути наш эшелон прибыл в Астрахань. Встречавший поезд военный комендант уводит с собой пополнение. Мы, человек семь политработников, направляемся через пустыри в Реввоенсовет 11-й армии. Сергей Миронович Киров, которого я разыскиваю, узнает меня.
— А-а, земляк, северокавказец, товарищ Мугуев! — добродушно смеется он и после недолгой беседы дает мне записку в политотдел.
Уже пятую неделю живу в Астрахани, работаю в политотделе начальником агитационного отдела. Город во вражеском кольце. Со стороны Гурьева, верстах в тридцати от нас, у села Ганюшкино идут упорные бои с уральскими казаками. У Волги белые третью неделю атакуют наш укрепленный центр — Черный Яр. Южнее Черного Яра — у Енотаевска — бои. Кавалерия противника, в составе двух казачьих полков, с артиллерией и батальоном пехоты, прорвалась к Енотаевску и, по слухам, соединилась с бандами капитана Кузовлева и мельника Ткачука, оперировавшими там. На юге дела еще хуже. Со стороны Кизляра наступают терские казаки, подкрепленные пехотной дивизией в составе апшеронского, ширванского и самурского полков с артиллерией, — это отряд генерала Драценко. Наш слабый Северокавказский фронт подался назад. Еще на прошлой неделе бои шли у села Оленичево. Сегодня сданы Яндыки, и противник ведет атаку на Басы, а от Басов до Астрахани, что называется, рукой подать. Английские аэропланы [18] почти ежедневно долбят с воздуха город. Вчера они сбросили бомбы на эллинг, позавчера бомбили центр, а сегодня налетели на порт. Наша слабая авиация геройски отбивает атаки английских хищников. Совсем недавно летчик Горюнов в воздушном бою сбил большой вражеский двухмоторный самолет.
В самой Астрахани тишина. Лавки и магазины закрыты, лишь кое-где торгуют варенцом и простоквашей. Стакан варенца стоит 25 тысяч рублей. У меня осталось около 300 тысяч рублей. Расчетливо ем раз в день варенец, сберегая свои финансы. При политотделе армии имеется своя столовая. Кормят в ней почти роскошно: на первое — суп из рыбы без хлеба, на второе — пшенная каша без масла, сваренная на воде; иногда ее заменяет вареный чилим. Трудно объяснить, что такое чилим. Энтузиасты говорят, что этот болотный орешек очень питателен и напоминает вкусом нежный каштан. В местной газете «Коммунист» астраханский наркомпрод Непряхин написал даже ряд статей об исключительной калорийности чилима и о том, как надо варить или жарить этот замечательный болотный орех. Каюсь, я лично не могу есть его ни в вареном, ни в жареном виде. И в том и в другом он противен. От него пахнет тиной, вкус его немного хуже сырой картошки, и вдобавок ко всему от него болит живот. Словом, питаемся плохо. В любую минуту я готов есть, а ведь мы, армейцы, живем лучше, чем другие. Бывают дни, когда даже рабочим не выдают пайков.
Работаем много. По ночам засиживаемся до трех часов. Противник подходит все ближе и ближе. Реввоенсовет мобилизовал решительно всех, кого только можно было. Батальон ЧК и пехотные курсы сегодня ушли в Ганюшкино. Чоновцы{2} охраняют город и патрулируют днем и ночью. Даже сотрудники штаба, Реввоенсовета и поарма брошены на фронт. Сам Сергей Миронович только что вернулся из Черного Яра, где полки 34-й пехотной и 7-й кавдивизии под общим командованием Левандовского отбили девятый штурм белых. Киров с большим одобрением говорит о действиях дивизий. На его глазах один из полков штыковой атакой разгромил бригаду наступавших пластунов. Конный дивизион под [19] командованием Сабельникова, атаковав с фланга цепи противника, гнал их больше двух верст, нещадно рубя. Живые разбежались по камышам и болотам. Семь орудий и пулеметы захватил дивизион в этом. бою.
В тот же день на заседании партячейки поарма Сергей Миронович говорил:
— Нажим у Черного Яра кончился. Белые откатились и теперь не скоро оправятся. И все же мы плохо работаем, товарищи. Войска дерутся, а Астрахань слабо помогает им. Надо энергичней действовать. Надо так мобилизоваться, так напружиниться, чтобы беляки и под Басами и у Ганюшкина понесли такой же разгром, как под Черным Яром.
Он садится скромно в стороне. Прислушивается ко всему, что говорят товарищи. Очень редко берет слово, но если скажет, то всегда что-нибудь бодрое, свежее, волнующее. «Наш Киров», «наш Мироныч», — так называем его мы, так зовет его армия, так величают его рабочие, моряки. Он — мозг и сердце нашей армии, он — центр, вокруг которого вращается все.
К концу собрания я замечаю, что Кирова нет, а через несколько минут уже знаю о том, что он на штабном мотоцикле, вдвоем с водителем, умчался в Басы после короткого разговора по проводу с комдивом.
Из Басов получены худые вести. Это и заставило Кирова срочно выехать туда. Казаки обошли фланг наших окопов, и пехота, наполовину из мобилизованных рыбаков побережья, волнуется и хочет оставить Басы.
Все резервы брошены в Ганюшкино. Что делать, чем помочь защитникам Басов? Тревожно на душе, тяжело, но мы знаем, что Киров никогда не теряется и что он и сейчас найдет верное и необходимое решение.
Глубокой ночью в политотдел зашел секретарь Реввоенсовета Самойлов. На лице его тревога, глаза озабочены.
— Что случилось?
Он мнется, отводит в сторону глаза и наконец говорит.
— Во флоте неспокойно. Анархиствующая братва подняла голову. Какие-то требования выдвигают, комитет свой создают. В такое время... Св-волочи! — он плюет и злобно кричит: — Какой момент выбрали, а? Прямо измена! [20]
— А чего они бунтуют? — интересуюсь я.
— Мироныч двести человек моряков с пушкой и пулеметом срочно послал в Басы...
— Ну так что ж? Правильно сделал!
— А эти самые элементы, что там вокруг штаба флотилии трутся, протестуют, считают, что флот, мол, армии не подчинен и что вопрос согласовать надо было. Тут каждая минута дорога, казаки вот-вот в Басы ворвутся. Мироныч сам, без охраны, один-одинешенек туда помчался, а этих «господ адмиралов» урезонивать да упрашивать, оказывается, надо! — с возмущением говорит Самойлов.
— Не горячись, Митя, — успокаиваю Самойлова, — приедет Мироныч, и все наладится.
За окнами чуть светает. На улице слышны шаги тяжело ступающих людей. Два — три грузовика грохочут и скрываются во тьме. Доносятся голоса: «Веселей, веселей, граждане! Время не ждет».
Конные проехали с шумом. Во тьме смолкает цоканье копыт, но еще долго шаркают за окнами ноги идущих людей, слышны кашель и короткие заглушенные возгласы:
— Господи Иисусе! Охо-хо! Дожили, дослужились до лопаты...
— Нетрудовой элемент окопы рыть погнали. Недовольны, чертовы буржуи, им бы в лавочках сидеть да белых дожидаться, — выглянув в окно, говорит Самойлов.
Шаги смолкают. На улице снова тишина.
Астрахань со всех сторон окружена окопами. В наиболее угрожаемых местах созданы пулеметные гнезда, прорыты ходы сообщения и возведены проволочные заграждения. Много пришлось приложить труда и усилий Сергею Мироновичу, чтобы добиться осуществления этих, на первый взгляд столь элементарных, подсказываемых всей военной обстановкой мер обороны. Слишком сильны были в городе беспечность, легкомыслие и какое-то опасное пренебрежение к врагу. Я несколько раз слышал разговоры о том, что «не нужны нам, дескать, эти блиндажи и окопы, здесь не Верден, а с казачишками мы и так справимся». Но Киров верен себе. Уезжая, он отдал приказ рыть новые линии окопов и сооружать [21] баррикады на окраине, через которую дорога ведет в Басы.
Мы выходим на улицу. Все еще темно. Огней нет, и только трехэтажное здание штаба и Реввоенсовета армии светит озаренными окнами в глухую улицу. За углом расстаемся. Нащупываю ручку нагана и пробираюсь по темной улице.
— Стой! Кто идет? — кричат от стены, и слышу, как бряцает оружие.
— А вы кто?
— Патруль. Пропуск есть?
Из темноты ко мне шагают двое. Вспыхивает зажигалка, и я вижу, как человек в кепке медленно читает мой пропуск.
— Проходи, товарищ, дальше, — возвращая пропуск, говорит он.
Через несколько минут вхожу в свою неуютную, холодную комнату, в которой стоит роскошная двухспальная кровать из карельской березы с балдахином. Валюсь на нее и, голодный, мгновенно засыпаю.
Утро проходит в работе и тревожном ожидании вестей с фронта.
Накануне вечером в Басы ушла половина чоновского отряда и «мусульманский дивизион». Это — конная часть, сабель около двухсот, с тремя пулеметами. Конники стояли за городом, оберегая железную дорогу. Вместе с чоновцами ушли и добровольцы — рабочие депо и мастерских. Всего человек около трехсот. Это последнее, что может дать город, осажденный со всех сторон белогвардейцами и перенесший два восстания и уличные бои с контрреволюционными элементами.
Наша группа в девять человек решила идти на фронт. Не работается, когда кругом бои, да и как-то стыдно сидеть здесь в такое время. Ходили за разрешением в Реввоенсовет. В. А. Механошин посмотрел на нас мутным, утомленным взглядом, долго молчал и наконец сказал коротко:
— Нельзя!
— Почему? Мы там нужнее.
— А кто будет работать здесь? Что вы — институтки, что ли? Когда будет необходимо, сам тоже пойду в окопы, а пока вот ночи за этим провожу, — он ткнул рукой в кучи разложенных перед ним бумаг. И, поднимая [22] на нас красные, воспаленные глаза, тихо добавил: — И вам советую, а то скажу Миронычу, сами знаете, за подобные вольности он здорово нагреет.
Мы ушли. Я к себе, Богословский в учетно-распределительный отдел, а Ерохин, хвалившийся все время, что он «старый кадровый пулеметчик», в счетную часть. За нами последовали и остальные. Днем налетели два английских аэроплана; они долго кружились над центром города, но сегодня вместо пуль и бомб с самолетов дождем посыпались листовки. К нам принесли несколько штук. На плотной белой бумаге четким шрифтом с ятем и твердым знаком интервенты предлагают «горожанам, обманутым комиссарами, красноармейцам и всем честным русским христианам» немедленно сложить оружие и сдаться, суля за это белые булки к спокойную жизнь. В прокламации так буквально и сказано: «Вы голодаете, вам нечего есть, а у нас горы белоснежного хлеба, неисчерпаемые запасы мяса и муки, нефть, уголь, мануфактура. Опомнитесь, прекратите бесцельную войну с непобедимой добровольческой армией, и мы, английские войска, союзники генерала Деникина, гарантируем вам мир, безопасность и сытую, спокойную жизнь».
— Не рви, не рви, — хватает меня за руку Проказин, пожилой человек, секретарь партийной ячейки, потерявший ногу в боях на германском фронте, — оставь для будущих дней. Пригодится нашим детям, они когда-нибудь будут изучать, как мы бились тут за Советскую власть.
Вестей из Басов по-прежнему нет. Даже в оперативном отделе штаба неизвестно, как развиваются бои. Ганюшкинское направление не так беспокоит нас. Главное сейчас — Басы. Там Киров. Это и настораживает и вместе с тем обнадеживает нас.
Радостное известие: на окраине Астрахани, над слободкой Царев, подбит английский самолет. Его сбили ружейным огнем. Стоявшая на выезде застава залпами обстреляла самолеты. Завихляв в воздухе, один самолет стал нырять и, теряя высоту, снизился и сел на поляне. Из него выскочили двое. Летчик, открывший из маузера огонь, был тут же убит выстрелами бежавших к самолету чоновцев, другой, подняв руки вверх, сдался. И тот и другой — англичане, офицеры. [23]
Удивительные вещи творятся на фронте. В штаб только что вернулся Сергей Миронович. Победа полная. Терская белогвардейская дивизия разбита. Командовавший ею полковник Зимин убит. Апшеронский полк, наступавший на Басы с запада, неожиданно повернул штыки против своих и, переколов офицеров, ударил белоказакам во фланг. Победа до того решительная, что подкрепления, посланные вчера в Басы, оказались ненужными. Киров весел. Белые бегут в беспорядке, и наша слабая кавалерия гонится за ними, подбирая пленных, обозы и другие трофеи. Оленичево, Яндыки, Промысловка и Аля уже очищены от белоказаков. На этом участке почти вся пехота противника перешла к нам с оружием.
Вечером к моему столу подходит технический секретарь нашей партийной ячейки Покровская. У нее растерянный вид, руки дрожат.
— Ты слышал? Приказано эвакуироваться. Приказ из Москвы пришел — Астрахань сдавать.
Я улыбаюсь.
— Брось, Наташа. Охота тебе верить сплетням.
Богословский, услыхав наш разговор, смеется:
— Это, товарищ Покровская, старые враки. Я здесь за год раз двадцать их слышал. Не иначе, как штучки деникинской агентуры.
— Нет, это не слухи. Мне тоже сообщили сейчас в Реввоенсовете, телеграмма от Троцкого пришла: вывезти все ценное, а самим отойти к Саратову ввиду бесцельности обороны, — подтверждает только что вошедший Проказин.
— Что, что? Телеграмма? — сердится Богословский и поднимается с места. — Да верно ли это?
— Да, такая телеграмма получена. Я сам слышал, как начштабарм Ремизов говорил о ней Самойлову.
— Все равно не поверю! Если даже и есть, то подложная. Не забывайте, товарищи, что мы в окружении врага. Вспомните, на какие только штучки не шли белые! — кричит Богословский, стуча кулаком по столу.
Оставляю спорящих и иду в Реввоенсовет к Самойлову. Оставить Астрахань! Теперь, когда кольцо осады в двух местах пробито, когда белые бегут, а их полки переходят к нам! А связь с Баку, нефть, выход в море, а флотилия?.. [24]
Секретаря нет. В приемной беседуют двое военных, одного я знаю — это Ласточкин, бывший полковник старой армии, работающий в оперативном отделе армии.
— Уже отдано приказание, через голову Реввоенсовета, судоверфи начать подготовку к эвакуации, — говорит он.
— Как через голову Реввоенсовета? Кем же это?
— Самим Троцким. Есть особая об этом радиограмма лично начвосо{3}.
— А как арсенал?
— Конечно, тоже. И судоремонтные мастерские, и завод «Мазут», и еще многое другое. Но вообще я не представляю себе, как, во что выльется эта эвакуация.
Через приемную пробегает Самойлов с бумагами в руках.
— Что такое? Неужели это правда? — спрашиваю его в коридоре.
— Черта с два! Телеграмма, правда, есть, а эвакуации, — он радостно хохочет, — не будет... Мироныч не допустил. Вот... — он хлопает рукой по бумагам, — вот Владимиру Ильичу по радио посылаем. — Он срывается с места и уже издали кричит: — Не будет эвакуации!
Я бегу вниз и слышу сердитый тенорок красноармейца из караульной роты:
— Що? Уходыть? Николы того не будет... Одиннадцатая кавказская не уйдет. Не за тим мы с Тамани сюда шлы. Нас на Кубани браты тай диты ожидают. Наступать треба! — кричит он, сердито поблескивая глазами.
— Ну, вояки, кончайте митинг! Лопнула эвакуация. Мироныч против...
— Вот это да! — радостно перебивает меня красноармеец.
Подробности событий в Басах, сыгравших такую большую роль в обороне Астрахани, я узнал позже от одного из непосредственных участников боя, командира дивизии Александра Сергеевича Смирнова. Вот что он рассказал мне. [25]
Вечерело. Окопы, вырытые на холмах за селом, уже слились с потемневшей землей. Горизонт стало затягивать ночной пеленой.
— Астрахань! Астрахань! Говорят Басы... Астрахань! Давай Астрахань! — монотонно стуча ключом, вызывал телеграфист.
Наконец раздался ответный стук, и из аппарата поползла длинная лента, усыпанная точками и тире.
— Астрахань. Реввоенсовет одиннадцатой. У аппарата дежурный. Что надо? — прочел телеграфист.
— Говорят Басы. У аппарата комдив Смирнов и комиссар бригады Павлов. Прошу вызвать к проводу товарища Кирова и командарма.
— Как зовут вашего комиссара? Какой он губернии и уезда?
— Лев Петрович. Рязанской губернии, Зарайского уезда. А кто дежурит? — в свою очередь спросил комиссар.
— Брагин.
— Здорово, Степан. Это я, Павлов, а рядом комдив Смирнов. Поторопи Мироныча и командарма, срочное дело.
— Хорошо, сейчас передам, — прочел телеграфист.
В телеграфной зажгли вторую, запасную лампу. За селом изредка хлопали выстрелы, раза два простучал пулемет. С площади доносились тихие, заглушенные голоса.
— Ты, товарищ Павлов, тоже, когда будешь говорить с Кировым, поддержи меня. Обстановка и положение ясны тебе не меньше, — оборачиваясь к комиссару, взволнованно сказал комдив.
— Ясны. Однако сдавать Басы нельзя, — коротко сказал комиссар. [26]
— Кто говорит о сдаче? Какая там сдача? Я прошу только разрешить эвакуацию отсюда отдела снабжения, склада и госпиталя.
— Это и есть сдача. Ты представляешь, товарищ комдив, как это подействует на бойцов в окопах, когда они узнают, что село потихоньку эвакуируется?
— А что же делать? Не могу я сейчас, в обстановке боя, иметь у себя в тылу лишние организации и ненужный балласт, вроде завхозов, машинисток и сторожей.
Внезапно застучавший аппарат прервал разговор комдива и комиссара. Адъютант Гудков достал полевую книжку, чтобы записать разговор.
— У аппарата командарм одиннадцатой. Здравствуйте, товарищи! Что скажете?
— Сейчас начнем доклад. Просим только обязательного присутствия товарища Кирова. Обстановка здесь такова, что необходимо решение Реввоенсовета, — нагибаясь к самому лицу телеграфиста, диктовал Смирнов.
— Как? Разве товарищ Киров не с вами?.. Разве он еще не приехал в Басы? — поднимая брови, встревоженно прочел телеграфист.
— Что, что? К нам в Басы? — в два голоса спросили комдив и военком.
За селом дробно застучал пулемет. Прокатился неровный залп и густо затрещали выстрелы.
Смирнов и Павлов переглянулись. На лице у Гудкова был страх.
— Когда он выехал сюда? — срывающимся голосом крикнул комдив, и рука телеграфиста быстро и нервно отстукала эти слова.
— Уже давно. Вдвоем с водителем выехал на мотоцикле к вам, — последовал ответ.
— По какой... дороге? — еле выговорил комиссар, боясь взглянуть в помертвевшее лицо комдива.
— По основной, через форпост, мимо Хуторянки, — прочел телеграфист.
— Эта дорога еще в полдень перерезана казаками, — с отчаянием сказал Смирнов. — Неужели... — и, не в силах выговорить, он замолчал.
Под окнами раздались голоса, шаги, неясный шум, и в открытые настежь двери телеграфной вошел невысокий широкоскулый человек в кожаной куртке и летних красноармейских штанах. [27]
— Товарищ Киров... Мироныч! — выйдя из оцепенения, крикнул Смирнов, бросаясь навстречу вошедшему. Военком, стоявший по другую сторону аппарата, просиял и, не соразмерив своего стремительного движения, так рванулся вперед, что опрокинул табуретку и кружку холодного чая, которую припас себе на ночь телеграфист.
— Здорово, товарищи! Да осторожней, легче, легче, так ведь и убить можно, — высвобождаясь из объятий, сказал Киров и, иронически кивнув на свисавшие со стола ленты, спросил: — Вы что, хоронить меня, что ли, собирались? Рано, товарищи! Напрасно волновались. Нам надо жить не менее ста лет каждому. Вот загоним беляков в Черное море, начнем строить советскую жизнь, работы будет непочатый край. И годов не хватит. — И, дружески пожимая руки комдиву, телеграфисту, Гудкову и военкому, спросил: — С Астраханью говорили?
— Да, Сергей Мироныч, вас и командарма вызывали.
Вновь с неистовой силой застучал аппарат, и телеграфист, наклоняясь над лентой, прочел:
— Басы, Басы! Говорит командарм одиннадцатой. Почему замолчали? В чем дело?
— Стучи ему: все в порядке. Киров приехал, потому и замолчали, — крикнул Киров. — Да передайте, пожалуйста, товарищ, что после ознакомления с делами я вызову командарма к аппарату.
— Есть, товарищ Киров, — так весело, весь сияя, ответил телеграфист, что Киров расхохотался.
— А мы, Сергей Мироныч, когда сейчас узнали, что ты поехал сюда хуторской, а не таловской дорогой, то так беспокоились за тебя, что меня даже пот прошиб. Ведь старый тракт и хуторянскую дорогу казаки перерезали еще с полудня, — сказал комиссар.
— А они и таловскую захватили. Меня возле Басов, совсем недалеко отсюда, около Большой Балки, их застава из пулемета обстреляла, — смеясь сказал Киров.
Выйдя на площадь, он осмотрелся и, глядя на озаренные окна телеграфной комнаты, неодобрительно сказал:
— Окна, товарищи, следует завесить. Ведь за околицей фронт, в двух километрах отсюда противник. Ясно, что и в этом селе он имеет среди кулаков своих людей. Долго ли ночью прямо на свет пустить снаряд. [28]
— Да, мудреного чуть, — согласился комиссар.
— Завесьте окна да, кстати, товарищи, обязательно забирайте с собой ленты, когда ведете разговоры по телеграфу... А хороший у вас здесь народ! Боевой, сознательный. Ведь я уже два часа, как сюда приехал. Хотел было сразу к вам зайти, да уж извините, товарищи, зашел на минуту в окопы, что за селом, вправо от дороги, походил, побродил, побеседовал с товарищами и задержался. Хо-ороший у бойцов дух, самый что ни на есть геройский.
Комдив с удивлением остановился и переспросил:
— Как? Уже два часа здесь?
— А может быть, и немного больше. Заговорился, да пока прошел окопы да по холмам полазил, уже совсем стемнело, — улыбнулся Киров.
— Это где же геройский дух, в каких окопах? — все с тем же изумлением продолжал комдив.
— Да я же говорю, возле села, вправо от дороги...
— Это что на Яндыки ведет?
— Да.
— Что вы, Сергей Мироныч! Да ведь это же самые беспокойные, сомнительные элементы. Вот и военком вам это может подтвердить. Там находится наспех сформированный из местных жителей ловецкий батальон. Не войско, а черт его знает что! Прошлой ночью прямо в окопах замитинговали, хотели позиции бросать, расходиться по своим домам. Насилу уговорили. Не будь под боком полка седьмой кавдивизии, разбежались бы.
— Ну? — удивился Киров. — А я, представьте, этого и не заметил. Наоборот, очень они мне крепкими, убежденными и верными бойцами за социализм показались. Да и с чего бы им быть другими? Все они бедняки, всю свою жизнь работали в море на промыслах, на всяких там Леоновых, беззубиковых и лианозовых. Не так ли, военком? — негромко, но пытливо спросил Киров.
— Да, это так. Одна сплошная беднота, — ответил комиссар.
— А если это так, то, значит, они не беспокойные, сомнительные элементы, как вот сейчас выразился товарищ Смирнов, а соль, крепость, фундамент Советской власти. — В голосе Кирова прозвенела сердитая нотка. — В народ, в окопы, в жизнь и быт бойцов надо входить, делать так, чтобы боец все время, даже если тебя и нет [29] рядом, ощущал и чувствовал тебя. Вот вы, товарищи, все трое военные, а вы, комдив, даже бывший офицер, не так ли?
— Так точно! Подполковник старой армии, — подтягиваясь, сказал Смирнов.
— И забыли из военной истории хороший, крепкий пример для всех нас. Фельдмаршала, генералиссимуса Суворова помните?
— Так точно, как не помнить!
— Если бы помнили, не было бы тогда у вас сомнительных бойцов. Суворов был умный и передовой для своего века человек. Душу солдата знал, жизнью солдата жил, личность солдата ставил выше своей. И был непобедим.
Комдив и военком молчали. У самых дверей штаба Смирнов вдруг остановился, поднес к фуражке руку и сказал:
— Виноват, товарищ Киров. Поделом мне. Александра Васильевича Суворова не имеет права забывать ни один военный.
Киров, дружески похлопав комдива по плечу, сказал:
— Пойдемте-ка, друзья, да подумаем над картой, как нам вернее разгромить врага.
В полночь прибыл астраханский отряд Чона, потом артиллеристы с орудиями, процокала конница, и тишина снова окутала Басы. За селом лаяли собаки. На черном небе ярко сверкали звезды. Противник молчал. Холмы и окопы слились с темнотой.
Около часа ночи в штаб привели двух перебежчиков, солдат Апшеронского пехотного полка. Один из них, небольшой чернявый человек с сухим и умным лицом, рабочий с грозненских промыслов, толково и словоохотливо давал показания, очень точно рассказывая о численности и настроениях в мобилизованных белогвардейцами пехотных полках.
— Меня силком забрали на фронт. Я семь раз в бегах был и по промыслам и в степи скитался, прятался. Ну, поймали, всыпали двадцать шомполов в зад и айда на фронт. Так разве ж мне, рабочему человеку, да еще после таких издевательств, придет охота генералов защищать! А ведь таких вот, мобилизованных, среди нас [30] более половины будет. Вот хоть он; спросите-ка его, чего он вам про себя скажет, — ткнув пальцем в молчавшего соседа, сказал перебежчик.
— То же и скажу. Мы из крестьян, Моздоцкого отдела{4}, села Невольки, оттеда в армию взятые. Нас споначалу белые пограбили. Вы, говорят, все скрозь большаки. Ну, было, что и баб снасильничали, а потом мужиков собрали и в эту самую дивизию и сдали. Вот мы, стало быть, и стали вояки, — махнув рукой, с горькой усмешкой закончил второй.
— Какие полки в вашей дивизии? — спросил комдив.
— Апшеронский, потом ширванский. Оба здесь, супротив вас, на позициях стоят. А третий — самурский в Прасковее в резерве остался.
— А как настроение в них? — заинтересовался Киров, вглядываясь в лицо перебежчика, моздокского мужика.
— Надо бы хуже, да некуда, товарищ дорогой. Еще неделя пройдет, так волком взвоем. Опять старая положения в армии пошла. Офицеры мордуют нас почем зря, фельдфебеля тоже не милуют, сами в прапоры мечту имеют выйти. Кормют так, что до ветру и го нечем идтить. А дома по селам казаки да каратели над детями и бабами измываются. Вот ты и подумай сам, какая у нас может быть настроения от такой карусели.
— Чего же воюете? Переходите к нам — и войне конец. Разве генералы да баре удержатся без вас?
— Вот то-то и есть. Все этого хочут, все против воли с вами дерутся, дак боятся. Кабы вы не отступали, а вдарили б разок нам по загривку, так все бы сразу сдались, а то ведь мы сколько ни идем, а вы все назад да назад. Вот офицерья наши и кричат: «Красные, мол, разбиты, конец им пришел, видали, как от нас бегут», и всякую такую муру про вас путают. Ну, которые солдаты и верят, раз вы отступаете.
— Больше не будем, — засмеялся Киров, — раз сами просите намять вам холку, так уж за этим дело не станет. Ну, а как в селах, в деревнях, в том же Моздоке или Святом Кресте, как там настроение, что говорят о нас, ждут ли нашего возвращения или тоже верят деникинским басням? [31]
— Там не верят. Мы почему так говорим, потому — сами видим, как вы назад да назад подаетесь, а там этому никто не верит. Там всякие газеты да приказы брехней считают. Там вас каждый день ждут, чуть ли за околицу не ходят глядеть, где вы.
— Верно, — перебивая товарища, засмеялся первый перебежчик, — у нас по Грозному да станицам бабы да девки супротив кадетов разные песни спивают.
— Вот-вот, — оживился мужик. — И у нас тоже поют. Ждут вас, не дождутся. Старики — и те уж от белых взвыли.
— Ну, вот что, други дорогие. Все это, конечно, хорошо, что вы белых не терпите и песни против них поете, но дело-то все в том, что воюете вы все-таки против нас. Вы, мужики, и ты вот, рабочий, воюешь против своих. Так это или нет? — вдруг сказал Киров.
— Это точно, хуть и супротив воли, а выходит так, — подтвердили оба.
— А если это так, то, товарищи, этого мало, что вот вы перешли к нам, а ведь сотни, а может быть, и тысячи других таких же, как вы, рабочих и крестьян находятся еще там и завтра могут снова стрелять в нас, в своих братьев по классу, в рабочих и крестьян. Не так ли?
— Правильно. Ежели им глаза не открыть, завтра опять то же будет, — подтвердил рабочий.
— Вот именно, ежели им не разъяснить правды. А кто должен это сделать, кто обязан снять с их глаз повязку? Мы, мы, дорогие товарищи, вот вы да мы. Понятно? На нас лежит эта обязанность и ни на ком другом.
— Что ж, мы готовы. Ежели не нарвемся на офицеров или какую продажную шкуру, вот вам истинный крест, товарищ дорогой, через час все мобилизованные здесь будут. Только бы им слово верное сказать.
— А вот для этого вместе с вами пойдет наш товарищ, тоже рабочий, военком Павлов, — сказал Киров. — Берегите его, товарищи, он еще пригодится рабочему классу. Не так ли? — глядя на комиссара, сказал Киров.
Лицо Павлова вспыхнуло. Глаза радостно блеснули. Он что-то хотел сказать, но только крепко потряс широкую, твердую ладонь Кирова. [32]
Через несколько минут, выслушав инструкцию, комиссар и перебежчики скрылись в густой ночной тьме.
Через полчаса Киров в сопровождении комдива и адъютанта Гудкова ушел в окопы.
Время тянулось медленно.
— Не идет наш Павлов, — тревожно сказал Смирнов адъютанту и, осветив под полою зажигалкой часы, прошептал: — Третий час!
В ту же минуту впереди послышались шум, шаги, и военком, сопровождаемый подчаском из дозора, тяжело спрыгнул в окоп.
— Где Сергей Мироныч? — спросил он Смирнова.
— В конце окопов. Там батарею сейчас установили.
— Ну, Александр Сергеевич, бежим до Мироныча. Утром дела будут у нас, — и, увлекая за собой комдива, что-то так тихо зашептал ему на ухо, что даже Гудков не расслышал ни слова.
— Молодец, товарищ Павлов, а где наши приятели? Пришли снова? — спросил Киров.
— Нет, Сергей Мироныч. Обсудив все, мы решили, что они там утром будут нужнее, чем здесь. Зато со мною пришли три других солдата.
— Правильно сделали.
— Вот, Сергей Мироныч, приказ белых от сегодняшнего числа. Почитайте, что пишет про нас полковник Зимин, — вытаскивая из кармана смятый лист, сказал Павлов.
«§ 1-й. С рассветом, в 4 часа 15 минут, частям вверенной мне группы атаковать и взять село Басы. Противника уничтожить. Артиллерию и обозы захватить.
§ 2-й. Трем батальонам пехотного Апшеронского полка при поддержке 2-го сводного Кизляро-Гребенского полка штурмовать юго-западную часть села, что от церкви до территории старого почтового тракта. Ширванскому полку и конному Чеченскому дивизиону атаковать центр села, ведя удар в штыки на площадь Басов. Пластунской бригаде при содействии трех казачьих сотен Моздокского полка ударить с правого фланга и выйти на пересечение таловской и басинской дорог. 1-му Терскому полку перерезать коммуникацию красных. Артиллерии — ровно в 3.45 утра открыть по окопам и позициям красных беспощадный, губительный огонь. Чередуя гранаты и шрапнель, артогонь прекратить за пять минут до [33] атаки частей, то есть в 4.10 утра. Пулеметам энергичным огнем облегчить пехоте атаку.
§ 3-й. Солдаты, казаки, гг. офицеры, я уверен, что вы выполните и тут свой долг так, как выполняли его до сих пор, — геройски и храбро. Басы — это последний оплот красных. Возьмем Басы, и беззащитная Астрахань завтра же сама сдастся нам. С богом вперед!
Начальник астраханской группы полковник Зимин».
— Прыткий полковник. Аника-воин. Где взял бумажку? — передавая ее комдиву, спросил Киров комиссара.
— Солдаты-апшеронцы дали. Они мне хотели всю батальонную канцелярию отдать, да я не согласился. Все равно утром наша будет.
— А где их начальство?
— Двух офицеров да фельдфебеля сюда привели. Когда брали, рты им тряпкой забили. Они сейчас, наверно, уже в штабе сидят, допроса дожидаются, а одного... — военком махнул рукой, — боялись солдаты, что шум поднимет...
— Отлично! Теперь дело за нами. Комдив Смирнов, приготовьте части к атаке. Вы сами лично ведите в прорыв к апшеронцам коммунистический батальон, а ты, товарищ Павлов, вступай снова в свои дела военкома. Время не ждет. Сейчас без двадцати три, в три тридцать пять мы по всему фронту атакуем белых. Так что этому вояке Зимину придется во все лопатки удирать отсюда.
Серая астраханская степь подернулась на востоке дымно-розовой пеленой. По земле задвигались тени, по степи пробежал предутренний холодок. В селе протяжно запели петухи.
Полковник Зимин с начальником штаба, войсковым старшиной Бочаровым и полковником Дорфом вышли из большой, туго натянутой походной палатки.
— Хорошая ночь, — поглядывая на звезды, сказал Бочаров, — скоро уж и рассвет. Вон и Марс скрываться начал.
— Нет, Петр Георгиевич, Марсу бы сейчас только и сверкать. Через час в его славу мы здесь краснопузым [34] зададим такую потеху, что небу станет жарко, — засмеялся Зимин и вдруг замолчал.
Над селом взлетела и рассыпалась зеленым огнем ракета.
— Что еще за ерунда? Сигнал, что ли? — не обращаясь ни к кому, удивленно сказал он.
Ночь опоясалась огнями. Над селом по холмам загудели пушки. Густые залпы залили степь и под треск пулеметов и грохот гранат по всему фронту раздалось нарастающее «ура».
— Что за черт! С ума они сошли, что ли? Неужели атака? — сказал полковник и вдруг озлобленно крикнул: — Полковник Дорф! Прошу к своей дивизии. Немедленно контратакуйте красных.
Дорф повернулся и, придерживая рукой шашку, исчез в темноте. За палаткой ржали испуганные пальбой кони. Несколько пуль с воем пронеслись мимо полковника.
— Ничего не пойму. Откуда это палят? Ведь с этой стороны стоят наши, апшеронцы. Эй, Горохов, ко-ня! — приказал он вестовому.
Несколько казаков на карьере подскакали к палатке, и полковник при свете огня узнал в одном из всадников есаула Ткаченко.
— Где полковник Зимин? Где начальник группы? — не узнавая среди метавшихся в полутьме людей полковника, спрашивал есаул.
— Я здесь, Прокофий Иваныч. Что случилось? — хватаясь за стремя есаульского коня, закричал Зимин.
— Измена! Все погибло. Апшеронцы и ширванцы перешли к красным, — хрипло произнес Ткаченко. — Наши сотни попали под пулеметы. Кавалерия красных атакует пластунов.
— Что такое? Что вы мелете, есаул? — бледнея от негодования и ужаса, прикрикнул на него полковник.
— Какое там мелете! Все пропало! — грубо оборвал его Ткаченко. — Бежать надо, Иван Степанович. Казаков и артиллерию подобру уводить. Разве не видите, что творится? — и он, еле сдерживая плясавшего под ним коня, указал рукой вдаль.
По степи рвались гранаты, били пулеметы, носились кони, мчались всадники. Неумолчно грохотали пушки, прорывая вспышками огня туманную пелену, Вдруг совсем [35] рядом выросли фигуры бегущих с винтовками наперевес людей.
Полковник вздрогнул и кинулся вперед, но вынырнувший из тумана красноармеец со всего бега всадил в него штык. Зимин пошатнулся, охнул и свалился наземь рядом с Бочаровым, которому пуля пробила висок.
Утро разгоралось все ярче. Вот брызнуло молодое солнце, и суровая степь окрасилась в празднично-розовый цвет.
Еще гремели пушки, кое-где били пулеметы, но бой уже затихал. По степи мчались одиночные всадники, на горизонте, вздымая пыль, уходили расстроенные разбитые казачьи сотни, а по их следам неслась красная конница, преследуя по пятам остатки еще недавно грозного астраханского отряда полковника Зимина.
Одиннадцать полевых орудий, двадцать пулеметов, весь обоз противника и свыше семисот пленных (не считая перешедших во время боя двух пехотных полков) были трофеями этого боевого дня.
Угроза, нависшая над Астраханью с юга, отпала. [36]