Панфиловцы

Воинский эшелон, проделав путь в несколько тысяч километров от далекой Алма-Аты, приближается к Москве. Эшелоном нас называют железнодорожники, а по-нашему, по-военному — это 1077-й полк 316-й стрелковой дивизии, которой командует генерал И. В. Панфилов.

Дивизия наша формировалась в Алма-Ате в середине июля сорок первого года. Уже само время формирования в какой-то мере предопределило ее состав: первая мобилизационная горячка прошла, военкоматы подчистили свои ресурсы. Дивизия комплектовалась главным образом из добровольцев и людей, ранее имевших броню. К нам пришли лучшие люди Среднеазиатских республик — передовики производства и сельского хозяйства, руководители предприятий, председатели колхозов, депутаты местных Советов.

В те дни люди разных возрастов буквально осаждали военкоматы, просили, требовали, скрывали возраст, физические недостатки, шли на все, чтобы попасть на фронт. Немало таких было и у нас в дивизии. Селим Еникеев по состоянию здоровья ранее был снят с воинского учета, но добился отправки на фронт и воевал под Москвой политруком [229] роты связи. Капитан запаса Н. А. Молчанов тоже умолчал о серьезной болезни, был назначен в дивизионный госпиталь, но выпросился в строй и командовал батальоном. Два молодых парня — кузнец Покланов и колхозный бригадир Садырбаев — просто сбежали из своего колхоза и вместе со своими товарищами-призывниками тайком пробрались в наш полк. «Дезертиров» разоблачили, отправили домой. Но они не успокоились. Несколько дней кузнец и бригадир ходили в военкомат и к председателю колхоза, пока он не согласился отпустить их. Друзья попали в артиллерию и прекрасно воевали.

Добровольцев в одном только нашем 1077-м полку было свыше четырехсот. Около половины солдат и две трети командиров — коммунисты и комсомольцы. Дивизия была многонациональная. В нашем полку больше всего оказалось киргизов: его так и звали — «киргизский».

Формировал дивизию генерал-майор Иван Васильевич Панфилов. Ему в это время шел сорок девятый год. Еще в 1915 году был он призван в царскую армию и с тех пор не снимал военной формы. В 1918 году, вернувшись с Юго-Западного фронта, он добровольно вступил в 1-й Саратовский полк Красной Армии, влившийся потом в легендарную 25-ю дивизию В. И. Чапаева. Там Панфилов был награжден орденом Красного Знамени. По окончании гражданской войны Иван Васильевич воевал с басмачами, был награжден вторым орденом Красного Знамени и остался в Средней Азии. Война застала его на посту военного комиссара Киргизской ССР.

Командный состав дивизии был укомплектован довольно быстро: командиром 1073-го полка стал майор Григорий Ефимович Елин, 1075-го — полковник Илья Васильевич Кап-ров, 1077-го — автор этих строк. Дивизия предназначалась в резерв Верховного главнокомандования. Начальником штаба дивизии был назначен работник Генерального штаба полковник Иван Иванович Серебряков.

Случилось так, что в дивизии оказалось довольно много людей, ранее близко знавших Панфилова: с полковником Капровым он воевал еще в гражданскую войну, командир батальона 1075-го полка капитан Молчанов когда-то был в эскадроне, которым командовал Панфилов. Я в 1925 году учился с Иваном Васильевичем в Киевском пехотном училище. [230]

Но и с новыми людьми Иван Васильевич сходился быстро. Он был человеком большой души, в нем сочетались кремневый характер с любовью к людям, талант военачальника с чуткой партийной совестью. Теплые отношения сложились у него сразу с комиссаром дивизии Сергеем Александровичем Егоровым. Впоследствии С. А. Егоров так писал о нашем комдиве: «Среди героев всенародной Отечественной войны генерал Панфилов займет одно из самых почетных мест. Действия его дивизии будут пристально изучаться военными специалистами, а сам он оживет в воспоминаниях боевых соратников и, подобно своему учителю Чапаеву, никогда не умрет».

Когда пишешь о грозных днях осени сорок первого года, трудно сохранить последовательность. Наплывают воспоминания, хочется рассказать столько, что не уместится и на многих страницах. Ведь события начали густо напластовываться друг на друга с первых же дней нашего прибытия на рубеж Волжское водохранилище — совхоз «Болычево».

Там мы нашли только трассу будущих оборонительных сооружений, обозначенную пикетами.

— М-да-а-а, — разочарованно протянул Панфилов. — Можно сказать, пришли и сели на колышки. Придется копать землю самим... — И через секунду жестко добавил: — Приказываю приступить к сооружению землянок, укреплений. Срок — три дня. Указания получите у дивизионного инженера.

Два дня мы в поте лица своего копали землю, а когда инженерный замысел стал уже вырисовываться на местности, получили приказ командования 16-й армии перебазироваться километров на сорок юго-восточнее, на линию по восточному берегу рек Хлупни и Рузы до пунктов Игнатково и Осташево.

9 октября генерал Панфилов с начальником штаба дивизии полковником И. И. Серебряковым на автомобиле выехали на новый рубеж для рекогносцировки. Мы, командиры полков, верхом отправились вслед. По дороге говорили об обстановке на фронтах, которая становилась все более тяжелой. Поэтому настроение у нас было неважное, что, видимо, отразилось на нашем внешнем виде.

В одном из селений Панфилов, дожидаясь нас, остановился около колодца. Когда мы подъехали, он резко спросил: [231]

— Что случилось? Что это вы так скисли?

Пришлось поделиться откровенно тем, что тревожило: идет четвертый месяц войны, а мы противника и в глаза не видели.

Панфилов помрачнел. Отошел от нас, поднял с земли прутик и, похлопывая им по голенищу сапога, пошел дальше. Полковник Серебряков укоризненно смотрел на нас. Наступило неловкое молчание. Вдруг Иван Васильевич резко повернул обратно.

— Ну как, Иван Иванович? — подойдя, спросил он Серебрякова. — Ругать их или вразумлять?

Серебряков, человек дипломатичный, сразу нашелся:

— А вы, товарищ генерал, отпустите им по порции того и другого.

— Да, — сказал Панфилов, — значит, старая сказка на новый лад: «Не смеют, что ли, командиры чужие изорвать мундиры о русские штыки?» Так?

— Вроде так, — неуверенно сказал кто-то из нас.

— А вот и не так, — отрывисто возразил Панфилов. — От солдат такие слова услышать радостно: люди в бой рвутся. От своих же непосредственных помощников я вправе был ждать более глубокого анализа обстановки. Помните: сейчас враг еще сильнее нас, возможно, и нам отступать придется. От вас потребуется не только храбрость, «ура, вперед!», а выдержка, хитрость, умение сохранить боеспособность частей и бодрость духа. Наступать-то легче, чем отступать. Понятно? Все замыслы командования мы знать не с можем, но, — Панфилов многозначительно поднял палец кверху и лукаво улыбнулся, — догадываться о них нужно.

Прибыв на новый рубеж, мы увидели множество молодежи, вышедшей по призыву Московского областного комитета ВЛКСМ на строительство оборонительных сооружений на дальних подступах к столице.

Панфилов посветлел.

— Видали? Вот это москвичи! Вот это молодцы! Смотрите, сколько их! Нашим бойцам придется только кое-что подправить.

Радовались мы не тому, что кто-то сделает за нас работу, — нет, мы почувствовали плечо друзей.

Как определить то, что поддерживало нас в те неизмеримо тяжелые дни? Мы были обыкновенными советскими [232] людьми. Мы любили Родину. Каждая пядь земли, отданная врагу, казалась отрезанным куском собственного тела. И плечо товарища, единомышленника много значило в эти тяжелые дни. Москвичи, приходившие к нам добровольцами, железнодорожники, помогавшие нам в пути, колхозники Подмосковья, выручавшие нас в трудные минуты — они снабжали нас и продовольствием, и разведывательными данными, — наши боевые друзья партизаны, шоферы, привозившие из столицы на передовую стальные «ежи», — каждый из этих шоферов обязательно просил: «Дайте винтовку, хоть раз стрельнуть по окаянному фашисту...» И все это говорило нам: народ един в своем священном гневе, а это значит — противник обречен.

Героизм был массовым. Каждый день рождал героев.

...Дело было под Калистовом, восточнее Волоколамска. 2-му батальону было приказано передвинуться на левый фланг, к одиноко стоящему хутору, и два телефониста — комсомольцы Харламов и Курчин — потянули туда линию связи. Они точно вышли к хутору, замаскировались, присоединили телефон, доложили о выполнении задания и стали дожидаться подхода батальона.

А батальон в это время уже сражался в другом месте. Он встретил противника на марше и был вынужден принять встречный бой. Подошла помощь и к нашим и к противнику, бой разгорался, и хутор, где ждали связисты, потерял всякое значение.

Харламов и Курчин не знали этого. Сначала они заслуженно отдыхали, пуская сладкий махорочный дымок, а потом забеспокоились, где же все-таки батальон. Харламов связался с КП, но оттуда приказали пока ждать.

— Поддерживай связь с КП, а я пойду на разведку, — сказал Курчину неугомонный Харламов и зашагал к дороге.

Подойдя почти к самому большаку, он прислушался. Где-то в отдалении рвались гранаты, трещали пулеметы. Харламов сообразил, что батальон уже ведет бой, а они с Курчиным оказались в тылу врага. «До батальона теперь не добраться», — подумал он. Следовало, конечно, сматывать провод и уходить.

Тут звук сзади привлек его внимание; на дорогу из-за хутора выскочил грузовик с солдатами в кузове. Гитлеровцы! Идут на подмогу своим! Харламов не колебался. [233] Он приготовил гранату и, когда грузовик поравнялся с ним, уверенной рукой метнул ее чуть вперед и... мимо.

Все дальнейшее произошло мгновенно. Испугавшись взрыва, водитель на полном ходу вильнул вправо, задние колеса соскользнули в кювет, грузовик покачнулся, солдаты кучей вывалились из кузова. Прямо в них и метнул Харламов свою последнюю гранату.

Харламов бросился назад, на хутор, но из-за поворота выскочил второй грузовик с солдатами. Около первой машины грузовик остановился, солдаты попрыгали на землю. Харламову не удалось далеко уйти. Его заметили, и несколько гитлеровцев, стреляя на ходу, побежали за ним. Вдруг из кустарника блеснул огонек, и один из солдат упал. За ним второй. Это стрелял Курчин. Короткое замешательство среди преследователей, и Харламов, запыхавшись, упал рядом с Курчиным.

Теперь стреляли двое. Но кольцо сжималось. Враги обходили телефонистов с тыла. Харламов вызвал командный пункт полка. Там оставались только комиссар роты связи Шапшаев и дежурный телефонист.

— Товарищ комиссар, конец пришел, окружили, проклятые, — глухо сказал Харламов и тут же коротко доложил о происшедшем. — Но вы, товарищ комиссар, не будьте в сомнении (Харламов не говорил «не сомневайтесь»), не сдадимся, драться будем до последнего. Вот Курчин тоже попрощаться хочет.

В трубке раздался голос Курчина:

— Прощайте, товарищ комиссар. Нашим скажите: не сдались, мол, ребята. Телефон мы тут у хутора в овражке закопаем, у последнего кустика. Ну, прощайте, рву провод.

Больше мы никогда не видели отважных связистов.

Когда я вернулся на КП, то сразу заметил, что у Шапшаева на душе какая-то тяжесть.

— Что случилось? — спросил я.

Шапшаев рассказал о происшедшем и показал листок бумаги. На нем рукою комиссара были записаны предсмертные слова Харламова и Курчина.

— Всем буду показывать, — сказал он...

Отступая с жесточайшими боями, мы стремились к одному: измотать, обескровить противника, выиграть время. Ведь оно работало на нас. [234]

По мере приближения к Москве все ощутимее становилось ее дыхание. Все чаще и чаще приезжали к нам делегации от московских заводов и фабрик. А прямым следствием этих посещений был приток добровольцев, направляемых к нам московскими военкоматами.

Двенадцатого ноября определилось, что больше удерживать занятые позиции невозможно. Командование дивизии приказало нам отойти на рубеж Малеевка — Строково — Голубцово. Понеся большие потери, противник оказался не в состоянии преследовать нас. Мы отошли удачно, предполагая, что вражескому командованию потребуется не менее суток для перегруппировки.

Однако в ночь на 13 ноября разведка обнаружила очень большое скопление танков, бронемашин и пехоты противника. Как видно, враг вводил в бой новые части. Против ожидания, на следующий день атак не было. Это насторожило нас — видимо, гитлеровцы продолжали накапливать силы.

Назревали большие события.

Утро 14 ноября началось на нашем участке интенсивным артиллерийским огнем. Около 10 часов дня в атаку пошли танки. Такой массы танков сразу мы еще не видели. А что мы могли им противопоставить? 45-миллиметровые пушки, которые именовались противотанковыми, но пробить лобовую броню не могли.

И все же танковую атаку мы отбили. Артиллеристы умудрялись без промаха сбивать танковые гусеницы. Выстрел. Вот танк завертелся волчком на одной гусенице. Второй, третий. Один из танков остановился, открыв бок. Выстрел — и задымилась машина. Но остальные идут, плюются огнем пушек, брызжут горячим свинцом пулеметов. Несколько машин с крестами все-таки проскочили зону артиллерийского огня. Теперь в дело вступают истребители танков. Подпустив черные чудовища метров на тридцать, они забрасывают их связками гранат, бутылками с горючей смесью. И наступает момент, когда человеческая воля торжествует над мертвой броней. Гитлеровские танкисты не выдерживают и поворачивают обратно. Пехота, лишенная танкового прикрытия, попадает под плотный огонь наших пулеметов. Гитлеровцы, бросая раненых и убитых, откатываются на исходные позиции.

В разгар боя мне позвонил Панфилов, Голос его бодр, а ведь наверняка не спал суток двое.

— Как дела? Держишься?

— Держусь.

— Жди девушек.

— Каких девушек? («Тоже, — думаю, — нашел время шутить».)

— «Катюши» к тебе пошли.

— Вот это здорово!

«Катюши» помогли отбить еще несколько атак.

Эти дни середины ноября слились в памяти в непрерывную полосу боя без отдыха, без перерыва. Днем и ночью стоял неумолкающий гул: артиллерийская стрельба, треск пулеметов и автоматов, грохот танков, тяжелые разрывы авиабомб. Вражеские группы иногда просачивались в наши боевые порядки, и тогда короткие бои завязывались во всей глубине обороны.

В этой обстановке от солдат и командиров требовались богатырская стойкость, стальные нервы и очень много бодрости.

Напряжение беспрестанное: сон — урывками, еда — когда и как удастся, о смене не думали. Ко всему этому как-то притерпелись, только вдруг кто-нибудь скажет мечтательно:

— Эх, в баньку бы, попариться, а потом рубашку надеть свежую.

Но его сейчас же оборвут:

— Не растравляй душу!..

В центре нашего оборонительного рубежа, немного впереди, имелась высота, по карте 214,5. Она контролировала шоссе, проходившее перед ней с севера на юг, и поэтому получила условное название «Контрольная». С запада она была открыта для артиллерийского обстрела, и поэтому на ней находилось только боевое охранение да несколько пулеметных гнезд. Главные же узлы обороны располагались справа и слева от высоты. После предупреждения о предстоящем втором наступлении гитлеровцев мы решили укрепить «Контрольную» и выдвинуть туда 6-ю роту под командованием лейтенанта Крошкина. Крошкин вопреки своей фамилии был мужчиной чуть не саженного роста. Мы на него надеялись как на толкового и решительного командира.

15 ноября меня вызвали в расположение 2-го батальона, [236] куда приехал генерал Панфилов. В лощине ординарец держал за повод двух лошадей. Комдив и командир 2-го батальона капитан Степанов беседовали с солдатами. Иван Васильевич был на вид спокоен, даже шутил. Все понимали, что ему совсем не весело, но от разговора с генералом становилось как-то легче.

— Как, сержант, дадим фашистам? — обратился Панфилов к командиру отделения Чепенко.

— Грудью встретим, товарищ генерал.

— Э-э-э, вот это никуда не годится. Грудью встречать — на верную смерть идти, а нам твоя жизнь нужна. Врага нужно умением побеждать. Ясно?

— Ясно, товарищ генерал.

— Товарищ Шехтман, — обратился генерал ко мне, — у вас по фронту есть высота 214,5. Впереди нее шоссе, по которому противник, вероятно, будет перебрасывать силы на юг, к разъезду Дубосеково, где полк Капрова обороняет железную дорогу. Приказываю вам сорвать эту переброску.

Генерал уехал к Капрову, а я поднялся на высоту, посмотреть что и как при свете гаснущего дня я увидел, что по шоссе совершенно открыто двигаются на юг автомашины, бронетранспортеры, мотоциклы и танки противника.

— Давно идут? — спросил я политрука роты Меньшикова.

— Примерно минут двадцать.

Меньшиков был явно взволнован. Нужно открывать огонь, но он неминуемо вызовет ответный артиллерийский обстрел, а позиции еще не укреплены...

— Товарищ майор, — заговорил Крошкин, — посмотрите: гнезда для ПТР и пулеметов уже готовы, остальных людей до ночи выведем на восточный склон. Ночь уже надвигается, ночью будем укрепляться. Разрешите открыть огонь.

Я только открыл рот, чтобы дать согласие, как Крошкин уже скомандовал:

— Огонь!

Ударили противотанковые ружья. По шоссе шла колонна автомашин. Передняя машина остановилась и вспыхнула. Вторая на большом ходу врезалась в нее. Остальные стали. На шоссе поднялась паника.

Тогда заговорили три замаскированных пулемета.

Но вот на шоссе появились два танка и начали обстрел [237] высотки. Один танк повернулся к нам мощной лобовой броней, а второй как двигался по шоссе, так и остановился боком к нам — он вел огонь, развернув башню.

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — сказал стрелок Рахимбаев.

Не обращая внимания на огонь, он высунулся, спокойно прицелился из противотанкового ружья и выстрелил в бок второго танка. Танк задымился. Первый танк развернулся и, обойдя горящую машину, ушел. Шоссе опустело.

Я обратил внимание на очень пологие склоны нашей высоты — танк мог свободно добраться до ее вершины.

— Подступы к высотке нужно заминировать, — сказал я Крошкину. — Кому вы поручите?

— Товарищ лейтенант, разрешите мне, — вызвался находившийся неподалеку командир взвода Абрамов.

— Но вы не сапер.

— Все равно, сделаю, — ответил Абрамов и сквозь зубы добавил: — Как я их ненавижу! Если бы ненависть могла жечь, то сожгла бы всю гитлеровскую армию, коробились бы стволы орудий, черным пламенем пылали бы танки.

— Разве пламя бывает черным? — удивился я. — Алое, багровое, красное, но черное?..

— А это было бы черным. Когда горит зло, то и пламя черное.

— К сожалению, ненависть может жечь только сердце.

В эту ночь дивизия располагалась так. На правом фланге наш 1077-й полк держал оборону на фронте протяженностью больше всяких уставных норм. В центре находились два батальона 1073-го полка майора Елина; третий батальон этого полка находился в резерве командира дивизии. Еще южнее, на левом фланге, на самом ответственном участке Дубосеково — Нелидово, находился 1075-й полк полковника Капрова. Именно против него были сосредоточены главные силы противника, пытавшегося прорваться к Волоколамскому шоссе и одновременно овладеть железной дорогой. Этим и объяснялось беспокойство генерала Панфилова. После того разговора командир дивизии еще раз связался со мной по телефону и подтвердил свой приказ: всеми мерами и силами не пропустить танки и автомашины с войсками к месту сосредоточения против 1075-го полка.

Я позвонил Илье Васильевичу Капрову и рассказал о [238] приказе Панфилова — не пропускать на юг танки противника. Капров обрадовался:

— Вот спасибо за это генералу и тебе. Знаешь что, если можешь, подбрось снарядов бронебойных к пушкам и патронов к ПТР. Встретимся — расцелую за это.

Патроны я ему послал немедленно.

С И. В. Капровым я поддерживал непрерывную связь. Илья Васильевич перед войной был преподавателем тактики. Я знал его как очень спокойного, выдержанного командира. Капров никогда не стремился выделиться, но и от своего мнения не отступал. В критические дни ноября сорок первого года настойчивость и организаторские способности Капрова проявились полностью. Он отчетливо представлял себе нависшую опасность, но разговор закончил так:

— Ты имей в виду, на нашем участке прорыва не будет, дадим фашистам по носу. Вот тогда они на тебя навалятся, но мы тебе отсюда поможем.

На смену ночи пришло хмурое осеннее утро. Оно наступило медленно и неохотно, точно не хотелось ему видеть кровь и страдания людей. Но это было утро того памятного дня, когда 28 панфиловцев из полка Капрова совершили свой бессмертный подвиг.

У нас на высоте «Контрольной» всю ночь шла напряженная работа: мы строили укрепления, втащили и установили на огневые позиции две противотанковые пушки, увеличили число противотанковых ружей.

Но мины нам подвезли поздно. Только под утро Абрамов смог отправиться выполнять задание. За ним ползли трое — командир отделения Лихачев, саперы Шахбузинов и Берников. Еще несколько солдат продвигались следом, чтобы передавать мины по цепочке.

Добравшись до шоссе, группа Абрамова принялась за дело. Они очень торопились, а нам казалось, что работа идет нестерпимо медленно. Светало. Крошкин по цепочке приказал передать Абрамову, чтобы тот возвращался. Приполз один солдат, второй, третий. Крошкин начал нервничать.

— Скоро вернется Абрамов? — спросил он у последнего.

— Командир взвода приказал передать, что, пока не прикроют минами последний проход, вернуться не могут. Они еще какие-то сюрпризы фрицам устраивают, — добавил солдат. [239]

И тут все увидели, что по шоссе в сопровождении роты автоматчиков двигаются семь танков. Увидел их, вероятно, и Абрамов, потому что он, Лихачев, Шахбузинов и Берников скрылись в глубокой промоине. Не доходя до них, танки круто повернули и пошли прямо на нашу высоту. И тут со связкой гранат поднялся Абрамов. До машин было еще далеко, и Абрамов побежал навстречу головному танку. Он что-то кричал, но ветер относил слова. Танк на ходу стрелял из пушки и пулемета. Сильно раскачиваясь на неровностях поля, он бил бесприцельно. Абрамов споткнулся и упал. Мы замерли. Убит? Нет, поднялся и опять побежал вперед. Танк совсем близко. Абрамов бросил связку. Взрыв! Танк грузно осел и задымился. Раздались еще два мощных взрыва, все заволокло дымом.

Загудел полевой телефон. Панфилов запрашивал обстановку. В этот момент по нашей высоте был дан мощный артиллерийский залп. Я только перевел дыхание, чтобы ответить генералу, как в трубке раздалось:

— Не докладывай, все слышал, понимаю обстановку. Прими все меры, слышишь, — генерал подчеркнул голосом значимость своих слов, — слышишь, все меры прими, чтобы задержать продвижение танков в район Дубосекова.

В это время дым рассеялся, и стало видно, что два танка горят, еще один стоит неподвижно, а четыре продолжают двигаться к высоте. Автоматчики, сопровождавшие танки, залегли. Но где же наши смельчаки? Никого из них не было видно. «Разорваны взрывами», — мелькнуло в голове.

Опасность надвигалась и на нас. Когда танки подошли метров на двести, Крошкин дал команду расчетам ПТР. Рахимбаев опять не промазал. Над одним танком поднялся столб черного дыма. Под вторым танком сработала мина, он подался назад и остановился. Ожесточенный огонь открыли две наши противотанковые пушки. Они никак не могли найти уязвимого места в машинах, но их снаряды то и дело ударялись о броню. То ли они оглушили экипажи, то ли нервы у танкистов не выдержали, но оставшиеся танки повернули назад.

— Уходят, дьяволы, уходят! Рахимбаев, бей еще! — кричали в волнении солдаты, но ни ПТР, ни пушки уже ничего не могли сделать.

И в этот момент произошло нечто непредвиденное. На [240] пути уходящих танков во весь рост встали Лихачев, Абрамов, Шахбузинов и Берников. Уцелели? Каким образом? Мы все замерли. Теперь уже никто не кричал. Послышались взрывы гранат, короткие очереди танковых пулеметов. Потом все заволокло дымом. Когда дым рассеялся, мы увидели, что все танки горят. Все было кончено, шоссе опустело. Политрук Меньшиков обратился к Крошкину:

— Пока фрицы не очнулись, надо спуститься вниз, забрать раненых и убитых. Я схожу сам.

— Иди.

Меньшиков с несколькими бойцами спустился вниз. Ему хотелось разобраться в происшедшем, понять, как Абрамов и его товарищи могли исчезнуть на открытой местности и снова появиться на пути отступающих танков? На месте все стало ясно. Вернувшись с телами убитых, политрук рассказал, как было дело: метнув первые связки гранат, все четверо укрылись в водосточной трубе, проходившей под шоссе, а когда танки повернули назад, вылезли из трубы и вступили с ними в бой.

— Герои! — сказал Меньшиков. — Ведь могли отсидеться в трубе, уцелеть, а все-таки вышли.

Я вспомнил шепот Абрамова: «Как я их ненавижу!» Нет, не мог он отсиживаться в трубе. Что толкнуло их выйти? Ненависть? Нет, не только она. Это любовь, великая любовь к людям повела всех четырех на подвиг, навстречу бессмертию.

Весь день 16 ноября мы отбивали бешеные атаки. К концу дня стало очевидно, что эту позицию нам не удержать. Дивизия с целью выравнивания фронта отходила на новый рубеж.

Нашему полку было приказано сдержать противника, дать дивизии возможность оторваться. Выполнив эту задачу, полк отошел на назначенный ему рубеж, оставив три группы прикрытия.

Одна из них, во главе с командиром взвода младшим лейтенантом Колесниченко, расположилась южнее села Строкова, где размещался штаб полка. Эта группа укрепилась на опушке леса, напротив деревни Голубцово, уже занятой фашистами. Северо-западнее Строкова, против деревни Малеевки, заняла оборону группа командира взвода младшего лейтенанта Милешина. [241]

Защита центрального, наиболее ответственного участка была поручена взводу саперов под командованием младшего лейтенанта П. И. Фирстова. С ним был младший политрук А. М. Павлов. Выбор не был случайным. Фирстов, Павлов и помощник командира взвода Алексей Зубков прославились у нас в полку своим бесстрашием и особой удачливостью. Все трое одногодки — по двадцать пять лет. В группе Фирстова, кроме Павлова и Зубкова, находились восемь саперов: Павел Синеговский, Глеб Ульченко, Василий Семенов, Прокофий Калюжный, Ерофей Довжук, Василий Манюшин, Петр Гениевский и сержант Даниил Матеркин, самый молодой из всех. Всего было одиннадцать человек.

Первой встретила противника группа Колесниченко. Из Голубцова вышли семь танков и несколько автомашин с пехотой. Они двигались прямо на Колесниченко. Но не дошли. Первые два танка подорвались на минах. Два других сошли с дороги и почти одновременно попали в заранее вырытые ямы.

Взвод Колесниченко, не подававший до сих пор признаков жизни, сразу же открыл огонь по пехоте, а четверо истребителей танков забросали гранатами провалившиеся машины. От удачного выстрела вспыхнул один грузовик, солдаты из него разбежались. Шофер следующего грузовика начал подавать его назад и ударил третью автомашину по радиатору. Четвертая повернула назад. По ее следу устремились еще несколько грузовиков.

Между тем три танка обошли ямы, развернулись, и выйдя в тыл позициям взвода Колесниченко, открыли по ним огонь. Противопоставить им было нечего, выскочить из укрытия тоже нельзя. Люди Колесниченко могли только, прекратив огонь, спрятаться на дне траншеи. Танкисты, решив, что уничтожили всех, ушли на север.

На самом же деле больше половины взвода уцелело. Перевязав раны, они решили ждать следующего эшелона. Но противник больше не показывался. Тогда Колесниченко и оставшиеся от его взвода люди пошли разыскивать своих и под утро присоединились к полку.

Почти одновременно вступила в бой группа младшего лейтенанта Милешина. Из Ефремова вышли девять танков без пехоты и двинулись прямо по дороге. Милешин расположил свой взвод по обе стороны дороги, а впереди, метров на [242] сорок — пятьдесят, предусмотрительно выдвинул две небольшие группы истребителей танков. Танки шли так: сначала передовой, за ним, сохраняя интервал, — три, сзади, тоже с интервалом, — четыре, и замыкал колонну одиночный танк.

Милешину все это было видно как на ладони, и он сразу сообразил, что можно будет сделать, если истребители догадаются пропустить передний танк.

— Если бы догадались, если бы догадались, — шептал он.

И они догадались. Первый танк миновал истребителей, не заметив их, и подошел к Милешину почти вплотную. Три связки гранат сразу остановили его на месте. Следующие три танка поравнялись с засадой истребителей, и в них полетели гранаты и бутылки с горючим. Один танк загорелся, у второго сбили гусеницу, третий танк подался назад и подорвался на мине. Четыре следующих танка остановились и открыли огонь, но на таком большом расстоянии он был мало действенным.

Самый тяжелый бой разгорелся в центре, у села Строкова, где засели саперы.

Фирстов разделил своих людей на две группы. С одной из них находился политрук Павлов, с другой — сам Фирстов.

Десять танков в сопровождении пехоты появились совсем не оттуда, откуда их ждали. Они шли с юго-запада, по направлению от Авдотьина, и должны были пройти мимо наших саперов, не заметив их. Но Фирстов решил не пропустить противника.

Саперы открыли огонь по пехоте. Вражеские солдаты залегли, а три танка развернулись и направились на окоп Павлова. Они шли, стреляя на ходу.

Тогда Павлов выскочил из окопа, метнул связку гранат в передний танк и тут же упал. Танк вздрогнул, остановился. Другой танк открыл пулеметный огонь по окопу, а третий зашел сбоку и на полном ходу налетел на окоп, чтобы раздавить тех, кто был в нем. Но окоп строили настоящие саперы. Танк основательно проутюжил его, а цели не достиг.

Сержант Алексей Зубков и боец Глеб Ульченко тоже выскочили из окопа и успели забросать танки гранатами и бутылками с горючим. Были подбиты еще два танка, а экипажи уничтожены. [243]

Окровавленные саперы дважды бросались в контратаку. Уже шесть танков пылали около окопов. Около ста вражеских трупов устилало землю. Три часа длился бой. Наконец гитлеровцы отступили. Но и в окопах остались в живых только трое — Петр Фирстов, Василий Семенов и Петр Гениевский.

Через короткий промежуток времени на троих героев пошла вторая волна танков и пехоты. Фирстов выскочил из окопа с криком: «За Родину!», метнул связку гранат и подорвал танк. Он был ранен в ногу и упал на дорогу. Семенов и Гениевский сражались до последнего патрона и были убиты гитлеровцами.

Фирстов, собрав последние силы, пополз в сторону от дороги. Как только гитлеровцы увидели, что советский офицер жив, они набросили ему на шею ремень, привязали другой конец к танку и потащили лейтенанта по мерзлой земле. Танк дернул, ремень оборвался, и остальные танки прошли по мертвому телу беззаветного патриота, бесстрашного героя Петра Фирстова.

Ночью жительницы села Строкова Любовь Наумова, Клавдия Качалова и Анна Крутова, со слов которых и стали известны подробности боя, подобрали и схоронили останки героев.

Вскоре после этого памятного дня нас постигло тяжелое горе — в районе деревни Гусенево погиб наш командир, суровый наставник и лучший друг генерал Иван Васильевич Панфилов. За день до смерти он узнал о присвоении дивизии гвардейского звания и о награждении ее орденом Красного Знамени. Тяжелая утрата прибавила нам решимости драться до последнего, но к Москве врага не пропустить.

Очень сильные бои происходили в конце ноября, когда наш полк держал оборону в районе Истринского водохранилища. Здесь мне не повезло. 26 ноября, всего за десять дней до решающего перелома в битве под Москвой, во время встречного боя под Крюковом я был ранен и надолго выбыл из строя. О начале нашего наступления я узнал уже в госпитале.