Между жизнью и смертью

У Южной пристани

Берег усеян мокрой галькой, перемешанной с тающим снегом. На берегу сутолока. У причала, устроенного из старой баржи, стоят два мотобота. Бойцы в матросских бушлатах и красноармейских шинелях, в ушанках и бескозырках передают из рук в руки выгружаемые с мотоботов снаряды, ящики с минами, патронами и продовольствием, мешки с хлебом. Тут же стоят ишаки с навьюченными на спины кулями и связанными ящиками.

На бревнах возле причала, на камнях, на ящиках и мешках с сухарями сидят десятки раненых — перевязанные, с пятнами крови на одежде, некоторые с костылями. Это тяжелораненые, отправляемые в Геленджик. Некоторые из них не могут сидеть и полулежат, прислонившись к плечу или коленям товарищей.

Так выглядел в те дни берег у Южной пристани, устроенной недалеко от совхоза Мысхако. Место для нее оказалось действительно удачным. Крутой берег, вставший над узкой полоской отмели, хорошо защищал причал и подходившие суда. Если и начинал противник обстрел этого участка, снаряды рвались то на верху обрыва, то перелетали в море за десятки метров от берега. Сюда теперь доставлялись и грузы и войска, прибывавшие на Мысхако.

Южная пристань приобретала для нас все большее значение. На берегу в районе Станички почти не утихали взрывы снарядов и бомб. Эта часть берега [189] просматривалась противником. Враг, пристреляв тут все дороги и тропы, свирепствовал. Однажды Красников связался по телефону с полковником Потаповым, чтобы выяснить обстановку на его участке, и узнал о тяжелых последствиях очередного воздушного налета врага. Бомбовым ударом был выведен из строя эвакоотряд санитарного отдела Черноморского флота. Погибло больше половины команды, отправлявшей раненых на Большую землю.

А на другой день гитлеровцы совершили массированный налет на пристань в Станичке. Огнем артиллерии и авиации она была разрушена.

Пристань под Новороссийском была нам очень нужна, и там снова начались восстановительные работы, но пока для новых десантных подкреплений и для эвакуации раненых оставался один путь — через нашу Южную пристань.

Между тем гарнизон Мысхако разрастался. Советское командование принимало меры к быстрейшему освобождению Новороссийска. В середине февраля приказом командующего Черноморской группой войск 18-я армия была преобразована в 18-ю десантную. Она получила задачу вести наступление одновременно северо-восточнее Новороссийска и на Мысхако. Несколько позже на Малой земле была образована десантная группа войск 18-й армии. Ее возглавил заместитель командующего армией генерал-майор А. А. Гречкин. Он прибыл на Малую землю и вместе со штабом 20-го десантного корпуса разместился восточнее совхоза Мысхако в капонире стоявшей тут раньше батареи береговой обороны.

Теперь наша бригада вошла в состав 20-го стрелкового корпуса. Командиром его стал полковник Д. В. Гордеев.

На Малую землю продолжали прибывать части нового соединения. К концу февраля высадились части 16-го стрелкового корпуса под командованием генерал-майора Перекрестова. Накапливались резервы для штурма Новороссийска. Впрочем, в резерве прибывавшие на Мысхако части не сидели, а сразу вступали в бои. Пополняясь, войска тут же редели. Иногда за день приходилось эвакуировать с Мысхако несколько сот раненых. [190]

На пристани нередко случались заторы, создавались пробки. Крутой берег защищал ее от вражеской артиллерии, но не мог укрыть от воздушных налетов. Сюда повадились фашистские «мессершмитты», «хейнкели», «Ю-88». Зенитная оборона у нас на Мысхако была не сильна, не всегда поспевали на выручку и наши истребители. И вот корабли с очередным десантным отрядом оказывались под ударами с воздуха, разгружались среди разрывов бомб. Не обходилось, конечно, без жертв. Некоторые корабли, не высадив войска, поворачивали назад в море. Случалось, что высадке войск мешала и штормовая погода, транспорты не могли приблизиться к причалу. А на берегу скапливались раненые, ожидающие эвакуации. Некоторые из них ждали тут своей очереди на посадку по двое — трое суток.

Мы устроили на пологой полоске берега под обрывом, чуть в стороне от пристани, эвакопункт — если можно так назвать открытую площадку, устланную сеном и соломой. Кроме подстилки, тут ничего не было. Рыжов, взявший эвакуацию раненых под свой контроль, однажды передал мне чью-то невеселую шутку:

— Попали мы в больницу для спартанцев. Под тобой солома, над тобой чистое небо, сбоку ветерок...

А ветерок с моря дул нередко свирепый, и хотя в общем тот февраль на Черноморском побережье был не морозным, ночлег на берегу не сулил ничего хорошего, особенно раненым, ослабевшим. Они ведь не могли, как бойцы, замерзшие в окопах, вскочить и разогреться, бегая и прыгая.

Медицинские работники, дежурившие на эвакопункте, добывали у хозяйственников при помощи Рыжова одеяла и плащ-палатки, чтобы укрывать раненых, стараясь согреть их горячей пищей, чаем. И все посматривали на море с одной думой: скоро ли придут суда, удастся ли отправиться на Большую землю сегодня? Как только к берегу подходило судно, раненые, способные двигаться, собирались у самой пристани и нетерпеливо ждали конца разгрузки, чтобы идти на посадку.

В один из последних дней февраля я отправился посмотреть, как идут на пристани разгрузка судов и [191] эвакуация раненых. На берегу увидел перевитых повязками моряков из 144-го батальона. С ними были военврач Пестряков и санинструктор Нино Хуциашвили.

Алексей Пестряков с профессиональным хладнокровием врача сказал:

— Вчера много наших погибло. Много тяжелых ран. Решил сам проводить и посадить людей на суда. Удастся ли только сегодня?

Мы посмотрели на причалы. Там разгружались сейнер и два катера. Раненых же оставалось сравнительно немного — больше трехсот человек удалось эвакуировать ночью.

Близился полдень. Рассеялся туман, и над морем засверкало солнце. На берегу сразу стало веселее. Искрились в лучах гребни волн и прибрежные камни. Радовались солнцу и теплу продрогшие люди.

Я подошел к группе раненых, завел разговор. Узнал среди них азербайджанца Гусейна Абдулаева — хорошего бойца, агитатора. У него были перевязаны голова и рука.

— Не повезло? — с сочувствием говорю ему.

— Да, товарищ полковник, — вздыхает Абдулаев. — Досадно, мало я еще фашистов перебил.

Хуциашвили, стоявшая рядом, мягко, но с суровой ноткой сказала:

— Ничего, Гусейн, за тебя друзья им добавят... А поправишься, вернешься в строй, продолжишь свой счет.

— Вернусь! Обязательно! — пылко ответил краснофлотец.

В это время разгрузка судов кончилась, и раненые пришли в движение.

Погрузить на этот раз удалось всех.

На палубе суетилась Хуциашвили, заботливо усаживая своих бойцов, поправляя повязки.

Вскоре суда отошли от берега. Мы с Пестряковым и бойцами, сопровождавшими раненых из разных частей, отправились назад. Пошли по оврагу, соединявшему берег с командным пунктом бригады.

Вдруг сверху донеслось знакомое зловещее гудение: снижаясь над берегом, мчались со стороны Анапы фашистские бомбардировщики. [192]

— Ой, ой, что же это... Потопят наших! — закричала Хуциашвили, умоляюще кидаясь то к Пестрякову, то ко мне, словно мы могли чем-то помочь. Пестряков, остановившись, напряженно смотрел то на море, на уходящие суда, то на приближающихся стервятников.

И вдруг рокот моторов раздался в небе с другой стороны. От Геленджика навстречу врагу мчались советские истребители.

С замиранием сердца следили мы за вспыхнувшим над морем воздушным боем. Фашистские истребители, прикрывавшие своих бомбардировщиков, заметались в небе, увертываясь от огня наших ястребков и пытаясь атаковать их.

Наши и неприятельские самолеты с ревом, маневрируя, носились над берегом. Мы видели в небе дымки выстрелов. Но вот один фашистский бомбардировщик загорелся и, кружась, рухнул в море.

— Ура-а-а! — восторженно закричала Хуциашвили.

Больше фашистские хищники не рискнули продолжать бой и беспорядочно повернули влево. Теперь они надвигались на нас и было ясно, что где-нибудь тут сбросят бомбы. Мы поспешили к обрыву, в укрытие.

Враг заметил нас. Один из бомбардировщиков сделал заход над оврагом. Мы уже добежали до каменного карьера и бросились под своды вырытой тут пещеры, когда совсем рядом грохнула бомба. В наше убежище ворвались дым, пыль, комья земли, камни, но никто серьезно не пострадал.

Пестряков и краснофлотцы ушли в свои части. Кроме меня, в пещере остались штабной телефонист, притихший у аппарата, и писарь, составлявший сводку по донесениям из частей.

Пещера, а точнее говоря — ниша, обнаруженная нами под обрывом высоты, была устроена, очевидно, рабочими действовавшего здесь когда-то каменного карьера и теперь очень пригодилась штабу бригады. Тут мы оборудовали командный пункт, нередко здесь же и ночевали. Для меня это была уже третья «квартира» на Мысхако.

После высадки мы с Рыжовым поселились в одном из домиков Лагерного поселка. Тут, однако, сразу [193] стало беспокойно. Гитлеровцы накрыли поселок артиллерийским огнем. Снаряды рвались на улицах, рушили дома.

Однажды я после трудного боевого дня вернулся в поселок из 16-го батальона. Не без труда пробрался среди пляшущих и грохочущих взрывов в наш домик.

— Я этой ветхой хате не доверяю, — сказал Рыжов. — Разнесет ее, пожалуй. Надо поискать для ночлега место понадежнее.

Мне же после нескольких бессонных ночей хотелось одного: скорее лечь и уснуть.

— В этом поселке, — говорю, — везде одинаково. Я никуда больше не пойду.

— Убьют же! — возмущался Рыжов и пошел искать другое пристанище, предупредив, что потом пришлет за мной.

Как только он ушел, я повалился на соломенную подстилку, накрылся регланом и заснул.

Разбудил меня страшный грохот и тупой удар в плечо. Вскакиваю, чертыхаясь, свечу фонариком и вижу: потолок рухнул, на меня сыплется с чердака зола. На этот раз я отделался легким испугом. Однако место жительства пришлось сменить.

Потом мы с Красниковым поселились в доме совхозного поселка, недалеко от бывшего винного склада, где разместились штаб и политотдел. В этот поселок тоже без конца летели фашистские бомбы и снаряды, и моряки вырыли под нашим домом убежище. Нам не раз приходилось пережидать там очередной огневой налет. Не часто это случалось только потому, что мы большую часть времени проводили в частях, в боевых порядках. А когда усилились налеты вражеской авиации, мы покинули совхозный домик и поселились под горой. Тут, в нише каменоломни мы устроили штаб и жилище.

Площадь под каменным сводом была невелика — метров шесть в длину да два в ширину. При входе мы воздвигли каменную стенку, которая предохраняла от осколков снарядов и бомб. Из двери разрушенного дома соорудили стол. От ветра завешивали вход одеялами и плащ-палатками. Спали по углам на соломе.

По-разному устраивались на отдых бойцы. Населенных пунктов на направлении наступления почти [194] не было, и редко кому удавалось провести хоть несколько часов под крышей дома. Радовались, отбив у неприятеля хорошо оборудованные позиции, с блиндажами и крытыми траншеями. Там были и железные печки, и сухие места для ночлега. Но многим приходилось спать в сырых окопах. И вообще спать морякам удавалось мало. Бои шли и днем и ночью. В короткие передышки засыпали где придется. Просыпались часто от грохота разрывавшихся вблизи снарядов и бомб.

Южная зима не морозна, но для тех, кто не имеет крова над головой, и не тепла. С моря и из-за гор дуют резкие студеные ветры. Холодный дождь перемежается со снегом. А когда снег тает — слякоть, грязь, бездорожье. Вокруг окопов и блиндажей — проталины, лужи. Нашим морякам пришлось не только ходить в атаку по мокрой глинистой земле, но и ползать, и часами лежать в грязи.

Все мы ходили измазанные, с налипшими на шинели и бушлаты комьями земли. Вернуться из боевых порядков чистенькими не удавалось, да никто об этом и не думал. Всех занимала одна неотступная мысль: долго ли еще нам топтаться перед Новороссийском, скоро ли удастся сломить сопротивление врага?

На Мысхако в эти дни пробирались мелкими группами моряки батальона Кузьмина, высадившиеся 3 февраля у Южной Озерейки. Они геройски выполнили свой долг, отвлекли на себя гитлеровцев и этим облегчили задачу отряда Куникова, высаживавшегося в районе Станички. Но обошлось это дорого. Много жизней унесли бои у Озерейки и мало кому удалось прорваться оттуда.

Один лейтенант из этого десанта вышел с группой моряков из леса юго-западнее села Федотовка, занятого немцами, и ночью пробрался через их передний край. Утром наши дозорные привели в штаб бригады оборванных, голодных, еле передвигавших ноги десантников. Лейтенанта я пригласил к себе. Фамилию его теперь уже забыл, но хорошо помню его рассказ о том, что довелось пережить и увидеть нашим товарищам.

Лейтенант вспомнил страшную картину высадки, когда враг встретил огнем приблизившиеся к берегу [195] корабли. Пылали суда. Бойцы, с опаленными лицами, в тлеющей одежде, прыгали в воду. Те, кому удалось выбраться на берег, мокрыми кидались на землю, ползли под ураганным огнем, занимали позиции и вели огонь по врагу, коченея в обледеневшей одежде.

— Не страшно было, — говорил лейтенант, — схватиться с врагом, пусть его хоть вдесятеро больше нас. Каждый готов был драться насмерть. Но как было добраться до противника через этот сплошной огневой заслон? Потом подошли фашистские танки. Мы пустили в ход противотанковые ружья, гранаты. Много тут полегло наших, но и гитлеровские танки вспыхивали или крутились на месте, подбитые. После этого мы осмелели, сделали рывок вперед, заняли рубежи у реки Озерейка. Утро и день держались там. Все посматривали на море, думали — прибудет нам подмога или нет? Потом узнали, что основной десант высаживается на Мысхако и нам нужно самостоятельно пробиваться туда. Как пробивались — не рассказать. Дрались, пока могли, не упускали ни одной возможности ударить по врагу, нанести урон. Ну, а когда не осталось уже ни рот, ни патронов, ни сил для драки, побрели по лесу кто как мог.

Лейтенант рассказал, как пробирались они лесными тропами, голодные, питаясь ягодами шиповника. Иногда встречали местных жителей, и те, рискуя жизнью, ненадолго прятали воинов, давали отогреться и поесть.

— Ненависть у народа к фашистам такая лютая, — сказал лейтенант, — что готовы все сделать, себя не пожалеть, только бы быстрее покончить с этими бандитами.

О том, что творят гитлеровцы в захваченных селениях, мы тоже знали.

В Мысхако они начали с грабежа. Обшарили все дома, отбирали не только продукты и ценные вещи, хватали и женское белье, даже детские игрушки, уводили коров. Врывались в дома во время обеда и выхватывали пищу прямо из рук у женщин и детей. По вечерам пьяные офицеры и солдаты, угрожая оружием, угоняли к себе поселковых девушек.

Все мужское население гитлеровцы с шести часов вечера до восьми утра держали взаперти, а с рассветом [196] и мужчин, и женщин, и детей гнали на работу, заставляли рыть землю, таскать камни, строить укрепления.

— Укрепления строили, — продолжал свой рассказ лейтенант, — а населению объявили, что Красная Армия разбита и почти вся территория страны занята ими. Встретили мы в лесу пожилую женщину — хворост несла. Как увидела нас, сначала испугалась, потом, с опаской оглядываясь, заговорила: «Сыночки, милые, дорогие, и нам тут худо, и вас побили да по лесам разогнали. А все равно не верим мы супостатам, что Красную Армию они победили. Брешут, собаки, не может того быть! Не может быть, что в неволе у них жить будем!..» Мы подтверждаем: «Правильно, бабушка!» Она повеселела и шепчет: «За горой Колдун тоже русские высадились. Воюют там, стрельбу слышно. Тех, может, и не разобьет немец, а?.. — И смотрит с хитринкой. — Вы, чать, туда бредете?» Мы спросили, далеко ли еще до этой горы Колдун. Бабка ответила, показала, как идти. Один из наших не удержался, спросил, не добудет ли она нам табачку. «Принесу! — говорит. — Только спрячьтесь тут пока». Мы в овражек спустились, ждем. Кто-то из бойцов беспокойно буркнул: «А вдруг подведет старуха, продаст?» На него сразу цыкнули, хотя и подумалось, что ведь всякое бывает... Но вот появилась наша бабка, принесла самосаду, лепешек. На прощанье перекрестила нас и еще раз сказала: «Брешут, собаки! Не быть нам в неволе!»

Лейтенант умолк, задумавшись. Мне вспомнился в эту минуту один любопытный документ, захваченный нашими войсками на Кавказе, в каком-то разгромленном фашистском штабе. Это был приказ командующего группой немецких войск генерал-лейтенанта Д. Ангелиса.

Политуправление фронта разослало этот приказ во все части, а наш политотдел обнародовал его в специальной, листовке.

— Населению гитлеровцы врут, конечно, вовсю. А своим солдатам они вынуждены говорить откровенно. Читайте! — сказал я, подавая лейтенанту листовку. [197]

В приказе гитлеровский генерал писал: «В силу сложной обстановки в районе Ростова, под давлением превосходящих сил противника наши войска, повинуясь приказу верховного командующего, должны принять планомерный отход на полуостров Крым, через Керченский пролив... Ответственность за выполнение приказа верховного главнокомандующего ложится в первую очередь на офицеров, которые должны разъяснить в надлежащем духе рядовому составу смысл предстоящей операции и обеспечить высокий уровень сознательности в своих подразделениях. Офицеры должны разъяснить солдатам, что по плану командования отход немецких войск будет прикрываться румынами и словаками, эвакуируемыми в последнюю очередь. Учитывая известную неустойчивость этих наших союзников, для предотвращения дезертирства и массовой сдачи в плен, что имело место на других участках фронта, приказываю: усилить на стыках заградительные отряды, укомплектовав их из немцев».

— Во как запели! — воскликнул, читая листовку, лейтенант. — Планомерный отход под прикрытием пушечного мяса союзничков...

Лейтенант с чувством прочитал заключительные слова нашей листовки:

«Товарищи краснофлотцы и командиры! Сорвем этот план фашистов, отрежем им пути отхода на Тамань и уничтожим их! Такова задача, стоящая перед нашей группой войск. Утроим наши усилия в борьбе с кровавыми захватчиками. Не дадим фашистам спасти свою шкуру путем бегства в Крым! За все злодеяния, совершенные ими, они должны расплатиться своей черной кровью.

Смерть немецким оккупантам!»

Последний подвиг Сеги с Корабельной

К началу марта наша бригада занимала фронт в районе южного изгиба дороги Новороссийск — Глебовка. Справа от нас действовали 165-я стрелковая бригада и 255-я бригада морской пехоты, слева, восточнее Федотовки, через гору Мысхако до берега моря, заняли оборону 8-я и 51-я стрелковые бригады. [198]

С южных фронтов шли хорошие вести. 12 февраля наши войска овладели Краснодаром и Шахтами. Части 47-й армии, в составе которой мы осенью воевали под Шапсугской, возобновили активные действия под Новороссийском. Наступая правее нашей 18-й армии, они вновь отбили у фашистов поселки Первый Греческий, Красная Победа и завязали упорные бои за станицу Абинскую. Гитлеровцы, выбитые с прежних рубежей, пока крепко держались только в Новороссийске.

Перед фронтом нашей бригады противник имел хорошо организованную, плотно насыщенную огневыми средствами систему обороны из трех линий. В первой линии были огневые позиции автоматчиков и снайперов. Вторая представляла собой сплошную траншею с ротными минометами и ручными пулеметами, а третья — дзоты, расположенные в шахматном порядке и опоясанные проволочными заграждениями в два — три кола. Перед передним краем, кроме колючей проволоки, враг установил малозаметные препятствия и минные поля.

От разведчиков и пленных мы знали, что гитлеровцы продолжают усиленно совершенствовать свою оборону и сооружают все новые укрепления и заграждения, глубже зарываются в землю, развивая систему траншей и ходов сообщения.

Наши части тоже старательно укрепляли свои позиции и от наступательных действий в марте воздерживались. Однако и в покое врага не оставляли. Мелкие штурмовые группы моряков ежедневно совершали налеты на его позиции, и каждый раз наносили ему чувствительный урон. Фашисты огрызались, обстреливали наш передний край из пулеметов, автоматов, минометов, яростно били по боевым порядкам бригады из орудий, бомбили с воздуха.

В один из мартовских дней извилистыми траншеями я пробирался на командный пункт 144-го батальона. Теперь уже здесь невозможно было пройти, как прежде, по тропинкам среди кустов и холмов. Роты зарылись в землю на открытой местности, в долине, и все было на виду у врага. Огневые позиции, наблюдательные пункты и тылы пришлось связать [199] ходами сообщения. Высунуться из них — значило сразу попасть на мушку фашистскому снайперу.

Ходы были неглубокие, и, чтобы не торчала из них голова, идти надо было пригнувшись. Это надоедало, хотелось распрямиться, но стоило чуть поднять голову, как из ближних окопов раздавался чей-нибудь предостерегающий голос:

— Осторожнее, товарищ полковник!

Люди тут помнили, как погиб в траншее заместитель командира 255-й бригады по политчасти. Он решил понаблюдать отсюда за передним краем гитлеровцев, высунулся с биноклем и почти сразу же упал, сраженный снайперской пулей.

Наши командиры и разведчики вели наблюдение за противником с хорошо замаскированных наблюдательных пунктов и меняли их, как только засвистевшие рядом пули подсказывали, что враг заметил наблюдателя.

Пригнувшись, мы двигались со связным по траншее, от которой шли ходы к огневым точкам роты автоматчиков. Из-за поворота одного из ходов появились фигуры трех моряков. Я еще не разглядел их, когда услышал вдруг женский голос:

— Здравствуйте, товарищ полковник!

Смотрю — перед нами два краснофлотца и Панна Козлова, младший лейтенант. На Мысхако она рассталась с санитарной сумкой и стала командиром взвода. Началось с того, что еще в Туапсе, перед отправкой десанта, Козлова заявила, что хочет стать рядовым бойцом, автоматчиком. Заменить ее на посту санинструктора было нетрудно — в Туапсе наш штат медиков пополнился. Комбат Фишер посоветовался с Красниковым. Решили, что Панна Козлова в отваге не уступит лихому моряку, и зачислили ее стрелком во второй взвод автоматчиков. Она отличилась сразу же при высадке десанта. Когда вражеский огонь прижимал бойцов к земле, Панна звала всех быстрее вперед, показывала пример бесстрашия. Конечно, отставать от нее никто не хотел.

При штурме горы Мысхако она в горячий момент заменила выбывшего из строя командира взвода и повела краснофлотцев в атаку. Узнав об этом, Красников вызвал ее на КП бригады, поблагодарил за храбрость [200] и решительность и объявил, что назначает ее командиром взвода. Девушка стушевалась:

— Ой, что вы, товарищ комбриг, разве можно? Это в горячке боя за мной пошли, а так, всегда, разве захотят ребята мне подчиняться?

Красников спокойно ответил:

— У нас тут чудес много бывает, пусть будет еще одно: девушка — флотский командир. Считаем тебя достойной. И докажи всем, на что способна!

Козлова приняла взвод автоматчиков. Во всех следующих боях он действовал отлично. Авторитет Панны был так высок, что краснофлотцы стали подчиняться ей беспрекословно, с веселой морской лихостью.

Теперь, встретившись с ней в траншее, я поинтересовался, как у нее идут дела. Присели на подмерзшую землю. Панна поправила спускавшуюся на плечи копну черных волос. Я заметил, что она чем-то огорчена, встревожена. Спрашиваю, не случилось ли чего.

— Да, — говорит она. — Погибает у нас один парень. Сега Довбненко...

— Сега! — воскликнул я, вспомнив свои недавние встречи с этим веселым и бравым автоматчиком.

Панна рассказала о его последних делах.

В ту пору группам разведчиков все труднее становилось проникать в расположение врага. Сега не раз отправлялся в разведку один и всегда ухитрялся добывать ценные сведения.

Однажды он решил во что бы то ни стало притащить «языка». Поздним вечером он каким-то образом прополз через все заграждения и выследил офицерский блиндаж, куда спустились на ночлег двое гитлеровских начальников. Довбненко подкрался и тихо снял часового. Накинув на себя его плащ-палатку, он взял автомат, надел немецкую каску и стал ждать, когда кто-нибудь выйдет из блиндажа. Вскоре оттуда появился офицер, что-то спросил. Довбненко не знал немецкого языка и ответил наудачу: «я», то есть «да». Видимо, он угодил ответом, и немец пошел дальше. Моряк в тот же миг без шума оглушил его, заткнул кляпом рот и накинул на голову фашисту плащ-палатку. Казалось, разведчику теперь нужно быстрее пробираться с пленным назад, но Довбненко [201] решил преподнести врагам сюрприз похлеще. Он вскочил в блиндаж, убил второго офицера, надел его китель, взял документы и выскочил. От соседнего блиндажа послышался какой-то окрик, но никто оттуда не показался. Довбненко схватил пленного и пополз с ним в обратный путь. В штаб он доставил фашистского офицера и ценные документы.

Вскоре Довбненко совершил такую же вылазку в расположение другой фашистской части. Он захватил «языка» и на рассвете возвращался с ним в свой батальон, когда фашистский снайпер поразил его выстрелом в спину. Рана была тяжелая, и уже ни дойти, ни доползти Довбненко не мог. Но и позволить врагу восторжествовать над собою тоже не мог. Чувствуя, что теряет силы, моряк забрался на спину пленного и, держа наготове оружие, заставил фашиста ползти вперед. Гитлеровец доставил к нашим передовым позициям и раненого краснофлотца, и его добычу, то есть себя. Собрав последние силы, Довбненко спрыгнул в блиндаж, доложил командиру, что боевое задание выполнил, и упал.

Закончив рассказ, Панна сказала, что сейчас была у командира роты. Он связался по телефону с санчастью и узнал, что Довбненко в тяжелом состоянии отправили в медсанбат бригады.

Вернувшись из 144-го, я позвонил в санбат. Мне рассказали о последних минутах Сеги. Врач хотел его оперировать, но моряк чувствовал, что наступает конец.

— Не надо никакой операции, дайте умереть спокойно, — сказал он и тут же, на операционном столе, запел любимую песню наших моряков: «Мы вернемся к тебе, Севастополь! До свидания, город родной...» — и затих навсегда.

В день, когда хоронили Довбненко, по фашистским огневым позициям, пользуясь данными, уточненными благодаря подвигу доблестного разведчика, ударили наши артиллеристы и минометчики. Несколько штурмовых групп моряков атаковали фланги фашистской обороны.

Наступило 8-е Марта.

Вечер, посвященный Международному женскому дню, мы решили провести в том же подвале, где отмечали [202] 25-летие Красной Армии. К концу дня собрались представители всех частей — лучшие снайперы, разведчики, артиллеристы и минометчики. Делая доклад, я видел взволнованные лица, освещенные слабым светом коптилки. Я напомнил о погибших смертью храбрых Клаве Неделько и Лене Кроль, рассказал о славных подвигах Панны Козловой, Кати Насоновой, Хуциашвили, Дрейчук, Анаенко и о других девушках-героинях, деливших вместе с моряками невзгоды фронтовой жизни.

От имени женщин-воинов на вечере выступила военфельдшер 16-го батальона Корнеева. В заключение сказал несколько теплых сердечных слов комбриг. Взглянув на стоявшие в углу подвала винные бочки, он улыбнулся:

— Жаль, что пусто в бочках. Сегодня нам не мешало бы поднять по бокалу доброго вина за наших боевых подруг.

Выступили танцоры, исполнившие русские, украинские и кавказские танцы. Особенно тепло приветствовали моряки штабную машинистку Ольгу Шматову, исполнявшую русские народные песни.

Когда она запела нашу любимую «Споемте друзья, ведь завтра в поход...», песню подхватили сначала не очень стройно несколько голосов, а потом все. Заметалось пламя коптилки. В полумраке подземелья дружно, с большим чувством все сильнее и задушевнее звучал хор мужских и женских голосов:

Это был хороший вечер, хотя и не в просторном зале, освещенном яркими люстрами. Те, кто были на нем, думаю, его не забудут.

17 апреля 1943 года

Март принес в бригаду некоторые перемены. В первой половине месяца от нас ушел А. И. Рыжов. Его назначили начальником политотдела 20-го десантного стрелкового корпуса. Мы тепло проводили Андрея [203] Ивановича. Впрочем, уходил он недалеко — командный пункт корпуса располагался всего в двух километрах от нашего. К нам прибыл новый начальник политотдела — молодой, энергичный политработник майор Лукин.

Вскоре бригада получила передышку. В ночь на 23 марта мы сдали свой участок обороны 176-й стрелковой дивизии и перешли в резерв командира 20-го корпуса. Бригада заняла оборону во втором эшелоне, северо-западнее совхоза Мысхако.

А в конце марта меня вызвали в Геленджик в политуправление Северо-Кавказского фронта. Я отправился на катере.

На море было относительное затишье. Мы быстро миновали Цемесскую бухту, обогнули крутой берег. Вот и знакомые причалы Геленджика. Я, признаться, соскучился по Большой земле и с большим удовольствием вышел на берег.

Начальника политуправления генерал-майора Емельянова я не застал. Меня принял его заместитель полковник Л. И. Брежнев.

Леонид Ильич встретил меня со свойственной ему приветливостью и простотой. Завязался непринужденный разговор. Я рассказал о боевых делах и состоянии бригады, о самочувствии воинов. Потом Леонид Ильич сказал:

— Предполагаем назначить вас заместителем командира стрелкового корпуса. Как вы смотрите на это?

Я высказал сомнение: удобно ли назначать моряка в стрелковый корпус.

— Моряк-то вы моряк, да ведь воюете уже давненько на суше, и, насколько нам известно, неплохо получается, — ответил Л. И. Брежнев и заключил: — Сейчас возвращайтесь в бригаду и продолжайте работать, а о новом назначении сообщим, как только будет получен приказ.

Когда я уже собрался уходить, он вдруг задержал меня:

— Мне хочется самому побывать на Мысхако. Возможно, успею сегодня поделать все необходимое и тогда отправлюсь вместе с вами. Дайте мне знать, когда соберетесь в путь. [204]

Под вечер мы вместе с Л. И. Брежневым были у геленджикского пирса. Отсюда только что отправились на Малую землю баржи и шхуны с грузами и пополнением. Мы, группа командиров, пошли на одном из сторожевых катеров, сопровождавших транспорты.

Смеркалось, когда суда вышли в море. Последним отошел от берега наш катер. Он сразу набрал скорость и когда уже был метрах в восьмистах от берега, за кормой раздался сильный взрыв. Катер основательно тряхнуло. Мы стояли на палубе и увидели огромный столб воды, как смерч поднявшийся метрах в 60 от нас. Как потом выяснилось, это разорвалась пущенная гитлеровцами под водой магнитно-акустическая мина. К счастью, она не причинила вреда катеру. Он продолжал идти своим курсом.

Гитлеровцы чувствовали, что непрерывный поток наших грузов и войск на Мысхако несет им гибель, и с отчаянным упорством штурмовали наши морские коммуникации. На наши корабли нападали торпедные катера и самолеты. Однажды караван мотоботов, сопровождаемый двумя торпедными и тремя сторожевыми катерами, атаковали 12 вражеских торпедных катеров. Они действовали двумя группами: в районе Геленджика и у мыса Дооб. Отражая атаку, наши моряки потопили два фашистских катера, остальные ушли восвояси.

Наш рейс прошел благополучно. На Мысхако мы увидели на причале А. И. Рыжова. Он встретил Л. И. Брежнева и пригласил его ночевать на КП корпуса.

Мы попрощались, а утром Леонид Ильич пришел в нашу бригаду и сказал, что хочет побывать вместе со мной в подразделениях.

Мы отправились в батальоны. Мой спутник шагал легко и быстро. Когда пошли по крытым ходам сообщения, он нагибался и шутил:

— Ну ничего, своей земле кланяемся, она убережет, матушка наша...

День был на редкость теплый, солнечный. Гитлеровцы, разомлевшие, видимо, от тепла, не проявляли активности. Только снайперы с обеих сторон временами перекликались нечастыми выстрелами, охотясь [205] друг за другом и за теми, кто неосторожно высовывал голову.

Переходя с нами из окопа в окоп, Л. И. Брежнев быстро сближался с моряками. Он вел разговор то с деловой озабоченностью, то шутливо, и воины чувствовали, что с ними говорит человек близкий и внимательный. Леонид Ильич быстро выяснял обстановку на участках батальонов, трудности, нужды и настроения воинов. Он прямо предупреждал:

— Мы здесь гитлеровцев перемелем и опрокинем, Новороссийск возьмем, это ясно. Но иллюзий строить не следует. Будет трудно. Возможно, бои еще затянутся. Враг тут сидит крепко. Так что, не утрачивая боевого порыва, давайте запасаться и терпением, выдержкой. Главное пока — бдительность и готовность отразить врага.

Вскоре Леонид Ильич был назначен начальником политотдела 18-й десантной армии и стал часто посещать части на Мысхако. Он уже знал многих людей, при встрече сразу начинал расспросы, вникал в наши дела.

В начале апреля из штаба десантной группы войск пришло насторожившее нас сообщение о том, что противник подтянул в район Мысхако новые резервы. С северного берега Кубани сюда были переброшены части 5-го немецкого армейского корпуса под командованием генерала Ветцеля.

Фашисты очень хотели развязать здесь себе руки. Для этого им нужно было сбросить наши войска с Мысхако.

Снова задрожала Малая земля от ожесточенной канонады, на наши боевые порядки полетели сотни, тысячи снарядов, мин и авиабомб. Чувствовалось, что назревает жаркая схватка.

16 апреля на наш КП прибыл подполковник А. А. Зарохович. Он доложил, что назначен заместителем командира 83-й бригады по политчасти, а мне передал предписание отправиться на новое место службы — в 3-й горнострелковый корпус на должность заместителя командира по политчасти.

Однако в то время когда я начал знакомить своего преемника с частями, гитлеровцы усилили активность. Мой отъезд пришлось временно отложить. Вместе [206] с Зароховичем мы обходили подразделения, готовя воинов к решительным контратакам в случае, если враг попытается атаковать.

17 апреля весь день бушевал на Мысхако ураган огня и рвущегося металла. Массированные артиллерийские налеты чередовались с воздушными. Вражеские бомбардировщики и истребители появлялись над нашими боевыми порядками группами от 4 до 52 самолетов. За день мы насчитали 650 самолетовылетов неприятеля.

Навстречу фашистским хищникам вылетали наши истребители, завязывали воздушные бои. Моряки из окопов били по снижавшимся вражеским самолетам из всех видов стрелкового оружия. Воентехнику 2 ранга Федоренко удалось сбить немецкий самолет Ю-87 из противотанкового ружья. Но фашистская авиация господствовала над побережьем и Мысхако.

В те дни долину, тянувшуюся от берега моря вдоль дороги Мысхако — Новороссийск восточнее горы Колдун, моряки стали звать Долиной смерти.

Тут проходили главные коммуникации наших войск, и враг постоянно наносил по ним авиационные и артиллерийские удары. Часто погибали пробиравшиеся этой долиной бойцы подразделений боепитания, санитарных рот, хозяйственных взводов. Попадали под губительный огонь новые десантные части, двигавшиеся от пристани к переднему краю.

Особенно жарко тут стало в дни апрельских боев.

Враг замыслил генеральное сражение на Мысхако. Он сосредоточил против нас пять пехотных дивизий, большие силы авиации, артиллерии и танков.

Нанеся по нашим боевым порядкам артиллерийский и бомбовый удары исключительной силы, фашисты пошли в атаку северо-восточнее села Федотовка. Вражеские цепи двигались за танками. Противнику удалось вклиниться в нашу оборону на стыке 8-й и 51-й стрелковых бригад. Сначала прорвался один батальон, на следующий день в образовавшуюся брешь устремился другой батальон с танками впереди. Потом гитлеровцы продолжали подтягивать и вводить в бой все новые части. Они оттеснили десантников в долину. [207]

Передышка нашей бригады, только что вышедшей в резерв, оказалась короткой. Нужно было ликвидировать прорыв. Первым пошел на помощь 51-й бригаде 305-й батальон. 16-й перешел на его участок обороны, а на другой день тоже выдвинулся на передний край и вступил в бой. На месте оставался пока 144-й, готовивший второй рубеж обороны.

Решительными действиями десантные части приостановили продвижение противника. Но резервы у врага были еще большие, и от своих замыслов он не отказывался. Гитлеровцы уцепились за рубежи, на которых их застали контратаки рот 305-го батальона. Теперь следовало ожидать, что противник подтянет сюда свежие силы.

Вечером к левому флангу 8-й стрелковой бригады начал выдвигаться и наш 16-й батальон. Ночью, под непрекращавшимся и в темноте артиллерийским и минометным огнем, его подразделения вышли к новому рубежу в полутора километрах от Федотовки, рассредоточились, окопались. Враг не заставил долго ждать. Фашистский батальон, только что введенный в бой, двинулся в направлении совхоза Мысхако расширять прорыв. Авиация, артиллерия, танки прокладывали ему путь. Но тут у безымянного хребта их встретили бойцы 16-го батальона и 8-й стрелковой бригады. Дружным огнем с удачно занятых позиций они заставили врага залечь, нанесли ему большие потери, а затем отбросили на исходные позиции. На поле боя остался подбитый фашистский танк.

В 10 часов утра противник подтянул самоходную артиллерию крупного калибра и возобновил атаку. По лощине двигались три танка, за ними перебегали гитлеровские солдаты. Самоходные пушки били по нашим огневым точкам. Моряки привели в действие все огневые средства. Вторая атака фашистов тоже захлебнулась.

В 15 часов они снова полезли вперед. Теперь уже действовали мелкими группами, пытались обойти наши подразделения с флангов. Однако и из этого ничего не вышло.

Враг несколько раз возобновлял атаки и на следующий день, но безрезультатно — только нес новые потери. Впрочем, потери были велики и у нас. [208]

Единственный представитель жизни

Напряженные бои продолжались в течение недели. Требовались исключительное мужество, выдержка и железное упорство, чтобы отстаивать позиции, которые враг штурмовал мощными средствами военной техники.

Общая картина боев была такова. На нас идут плотные цепи противника. Разбивается о нашу оборону одна цепь — накатывается другая. Иногда в атаку идет сразу до тысячи солдат с танками впереди. И так по нескольку раз в день.

Но не в атаках была главная опасность. Независимо от них ни днем, ни ночью не умолкала вражеская артиллерия. Тысячи снарядов рвались на наших огневых позициях. Волна за волной налетали фашистские бомбардировщики и штурмовики. 17 апреля — 650 самолето-вылетов врага, 20-го — более тысячи. Смерть, грохоча и перепахивая землю, бесновалась над каждой позицией моряков, угрожала со всех сторон. Земля кипела, пылала, содрогалась, хоронила своих защитников в свежих воронках. Временами казалось, что тут не будет спасения никому.

В такой обстановке слабонервные сходят с ума, не очень храбрые теряются и утрачивают способность действовать. А моряки, все как один, действовали решительно, хладнокровно. Мне говорили об этом работники политотдела, все время находившиеся в боевых порядках батальонов. Я видел это сам. Кстати сказать, и в этой накаленной до предела обстановке в подразделениях не прекращалась политработа. На передовую доставлялись газеты и записанные радистами свежие сводки Совинформбюро. Споря с грохотом боя, политработники и коммунисты-агитаторы выбирали минуты, чтобы провести в окопах читки, короткие беседы об обстановке и боевых задачах, воинском долге моряков. Мы читали в политдонесениях из рот высказывания краснофлотцев — участников этих бесед.

— Передайте командованию и всем защитникам Мысхако наше слово, слово черноморцев: ни шагу назад! Отбросим врага назад и снова пойдем вперед! [209] — сказал краснофлотец 16-го батальона Виктор Колесников.

— Нам главное сейчас — сберечь от этой проклятой бомбежки свои пушки и снаряды. Давайте браться за лопаты, укреплять огневую позицию! — предложил краснофлотец артдивизиона Острог. И артиллеристы, пользуясь короткими передышками между вражескими налетами, а то и прямо под огнем, углубляли укрытия, поднимали брустверы, укрепляли их камнями.

Когда перед нашими рубежами появлялись атакующие фашисты, моряки переставали обращать внимание на рвущиеся снаряды и бомбы. Каждый, конечно, сознавал, что в следующую минуту может погибнуть, но, пока руки держали оружие, занимал выгодную позицию и бил по врагу.

В момент ожесточенного воздушного налета хладнокровно, словно не замечая приближавшегося к ним грохота взрывов, стреляли по врагу из пулеметов краснофлотцы Александр Кулиш и Петр Коптев. Оба коммуниста были убиты осколками бомб. К пулеметам немедленно легли их товарищи и продолжали вести огонь.

В момент когда наш дивизион 76-миллиметровых пушек бил по атакующему фашистскому подразделению, налетела вражеская авиация. На позициях никто не дрогнул, не ушел в укрытия, пушки продолжали стрелять. Первые бомбы разорвались вблизи. Со второго захода враг накрыл позиции артиллеристов. 9 моряков были убиты, 12 ранены и контужены. Разбило одну пушку. Осколки рвущихся бомб продолжали свистеть вокруг. Пренебрегая опасностью, старший сержант Шишлов и краснофлотец Кириллов бросились на помощь раненым товарищам, откопали заваленного землей заместителя командира дивизиона по политчасти майора Дорошенко и вынесли его в укрытие. Очнувшись, контуженный и раненный Дорошенко отказался отправиться в госпиталь. Оставались на позициях и другие раненые. Артиллеристы быстро привели в порядок позицию, отремонтировали поврежденную пушку. Дивизион продолжал вести огонь.

На один из участков 16-го батальона пошли шесть фашистских танков, за ними — большой отряд пехоты. [210]

Оборонявшийся тут взвод лейтенанта Ларикова встретил атакующих дружным огнем. Его поддержала батарея 76-миллиметровых пушек старшего лейтенанта Кульчицкого. Два танка были сразу подбиты противотанковыми ружьями и пушками, остальные повернули назад. Захлебнулась и атака пехоты. Во взводе Ларикова осталось всего 9 человек, когда враг снова поднялся в атаку, но моряки отбили и ее, и удержали рубеж.

К 23 апреля в ротах 305-го батальона, попавших под неистовую бомбежку и яростный артиллерийский обстрел, осталось по 28–30 человек. Враг отчаянно силился прорваться. Но на помощь 305-му комбриг бросил резерв — автоматчиков, саперов, минометчиков. Враг не прошел.

В этих боях проявилась железная монолитность всей бригады, стеной ставшей на пути врага. Это был коллективный подвиг.

Однако в моменты, когда могла выручить всех чья-то инициатива, чей-то смелый поступок, находились храбрые из храбрых, самые находчивые.

На участке 16-го батальона фашистская рота вклинилась в наш боевой порядок. В роте старшего лейтенанта Дмитрия Мартынова смело выбежал из укрытия, занял позицию на фланге атакующих и открыл по ним огонь из автомата командир взвода младший лейтенант Дмитрий Меркулов. К нему подскочил пулеметчик сержант Георгий Герасимов. Внезапным огнем они вдвоем скосили десятки гитлеровцев, и фашистская рота покатилась назад.

144-й батальон, выдвинувшийся из резерва на передний край, сразу попал под жестокий артиллерийский обстрел. Под грохот разрывов бойцы окапывались. Тем временем противник приблизился к рубежу 2-й роты и, как только артиллерия перенесла огонь в глубину, поднялся в контратаку. Моряки открыли частый огонь. И тут поднялся краснофлотец Сазонов, секретарь ротной парторганизации. «За Родину, за партию, вперед!» — крикнул он, и навстречу врагу поднялась вся рота. Гитлеровцы дрогнули и повернули вспять.

Во время одной из вражеских атак участник севастопольских боев краснофлотец Владимир Анистратенко [211] выкатил свой пулемет на открытую позицию и длинной очередью скосил переднюю цепь атакующих, а остальных заставил залечь. Наши бойцы поднялись в контратаку и отбросили врага.

В этой схватке пал смертью героя любимец краснофлотцев политрук Александр Вершинин. В роте автоматчиков моряки вынесли с поля боя Панну Козлову. Она смело командовала взводом, пока не упала, сраженная осколками вражеских снарядов.

Нельзя не помянуть добрым словом наших славных минометчиков. Кто знаком с этим видом оружия, тот поймет, как важно в бою быстро и правильно корректировать огонь минометов. Помню, коммунист М. Штейнберг смело выдвинулся вперед и занял удобную позицию. Кругом рвались вражеские мины, а Штейнберг терпеливо корректировал. И когда он был убит, его заменил старший сержант коммунист Д. Вершинин. Благодаря их точным указаниям минометчики прямыми попаданиями подбивали фашистские танки, рассеивали атакующую пехоту.

А связисты! Они не знали передышки, потому что линии связи рвались под непрерывным огнем то тут, то там чуть ли не ежеминутно. 17 апреля было 172 случая нарушения связи, 18-го — 208, и так каждый день. Среди грозных разрывов связисты ползли с катушками за спиной, устраняли повреждения, тянули новые линии. Все мы не раз от души говорили спасибо этим храбрецам.

Бойцы, сражавшиеся здесь, на опаленной вражеским огнем, изуродованной бесчисленными взрывами земле Мысхако, чувствовали постоянную поддержку с Большой земли. Эту связь фашисты стремились прервать. 23 апреля они потопили уже подходившую к пристани шхуну «Стахановец», остальные суда и причалы бомбили с воздуха в момент выгрузки. На одном из катеров тогда прибыла из штаба фронта группа командиров. Я встречал их. Помню, как пожилой полковник, сойдя на берег, чертыхнулся и сказал:

— Ну, знаете ли, тут надо ордена давать только за то, что человек живым сюда добрался.

К 25 апреля бои начали утихать. Враг, измотанный в бесплодных атаках, потеряв более 1200 солдат [212] и офицеров, начал пятиться на свои прежние позиции.

Дорого, однако, досталась нам эта победа. Тяжелые потери понесли все батальоны.

Вечером 24 апреля из 16-го батальона прислали в политотдел записную книжку погибшего в бою старшины 2-й статьи Виктора Белышева. В ней были стихи, написанные на Мысхако.

Я раньше не знал этого моряка — одного из тысяч незаметных героев. Стихи его были далеки от совершенства, но в них звучал мужественный голос воина-патриота, идущего в бой с пламенной верой в победу. В одном из них он запечатлел высадку десанта:

В торопливых строках, написанных в окопах, моряк говорил о кровопролитных боях на Мысхако, где в сознании каждого воина, как писал В. Белышев, звучал зов Родины: «Ты хоть умри, но с места не сходи!»

Последнее его стихотворение полно непоколебимой веры в нашу победу:

...Мне нужно было в конце концов отправляться на новое место службы. Утром 25-го мы с Зароховичем, уже принявшим от меня дела в бригаде, отправились в батальоны.

Путь от КП был весь изрыт воронками. Снаряды и бомбы сплошь перепахали Долину смерти. Не осталось, пожалуй, ни одного деревца, не опаленного огнем и не обломанного взрывами. В рощах исчезли птицы и животные. Кроты и те не убереглись, их тушки мы видели в воронках у разрушенных взрывами нор. И только одно существо представляло жизнь в этом дышащем смертью аду — неистребимым оставался только человек.

Мы разговорились с бойцами в одной из рот 144-го батальона.

— Тут, на Мысхако, похуже, чем на горе Кочканово, — сказал краснофлотец с перевязанной рукой, — и мыши живой, наверное, не осталось. Одни мы...

— А если мы живы, — ответил я, — значит, и все вокруг оживет. Запоют еще на Мысхако птицы! Вернутся жители в селенья. Ребятишки придут в эту вот рощу по грибы...

— И увидят тут наши окопы, — вставил моряк в бескозырке, пробитой осколком.

— Да, увидят. И кто-нибудь расскажет им про нас. Про то, как мы с вами тут, в Долине смерти, дрались за жизнь.

На следующий день я простился с 83-й бригадой. Мне предстояло отправиться через Геленджик в район хуторов Гостагаевский и Николаевский, где находились штаб и политотдел 3-го горнострелкового корпуса.

На душе щемило. Не хотелось расставаться с родной бригадой, уходить от людей, с которыми вместе столько пройдено, столько пережито. С ними я мечтал войти и в Новороссийск, а потом в Севастополь.

Ночью на пристань меня проводили Д. В. Красников, А. И. Рыжов, Д. В. Гордеев и группа краснофлотцев. Не скрывая грусти, я смотрел на них и в эту [214] минуту по-настоящему почувствовал, как дороги стали мне эти люди.

Разговор перед расставанием не клеился. На мое пожелание быстрее освободить Мысхако и брать Новороссийск Дмитрий Васильевич, нахмурившись, ответил:

— Как знать... Возможно, это еще тут затянется.

— Возможно, — согласился я. — Но мы знаем одно: победа будет за нами!

Стоявшие на пирсе друзья-моряки откликнулись:

— За нами! Иначе не может быть.

Сторожевой катер отошел от пристани. Стоя на борту, я долго смотрел, как удалялись и скрывались в ночной мгле очертания Малой земли. [215]