Под основание клина

«Сниматься с якоря!»

Прохладным и ясным утром 21 сентября я подходил к дачному домику, занятому штабом бригады. На крыльцо, усеянное опавшей листвой, порывисто вышел Кравченко. Он еще издали крикнул:

— Как раз вовремя, Федор Васильевич! Нас вызывают на командный пункт.

Я заметил, что Кравченко радостно возбужден, как бывает в ожидании важных и желанных событий. А предчувствием таких событий мы были охвачены все. Предстояла решающая битва за Кавказ.

Гитлеровцы развернули наступление на Юге. Как мы потом узнали из захваченных в немецком штабе документов, своему плану наступления на Кавказ они дали условное название «Эдельвейс», по имени горного альпийского цветка. Группе армий, осуществлявшей этот план, предписывалось окружить и уничтожить советские войска между Доном и Кубанью, затем обойти с востока и запада Главный Кавказский хребет, форсировать его перевалы с севера и к 15 августа захватить Новороссийск, а к 25 сентября — Баку. Нам стало известно выступление Гитлера в штабе группы армий «Юг» 1 июня 1942 года. «Моя основная мысль, — изрек он тогда, — занять область Кавказа, возможно основательно разбив русские силы... Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, я должен ликвидировать войну...»

Итак, Кавказ получил решающую роль в стратегических замыслах врага. Ободренные летними успехами, [53] гитлеровцы словно забыли о разгроме под Москвой и уверенно двигались на юг, предвкушая новые победы и завоевания. Они стянули на юг войска, во много раз превосходившие нас по численности и в технике.

Но, приступив к осуществлению плана «Эдельвейс» и захватив Краснодар, фашисты не смогли окружить и уничтожить оборонявшиеся там войска, как они замышляли, а, наоборот, понесли огромный урон. Споткнулись они и на пути к нефтеносным районам далеко от Баку. Новороссийск они намеревались взять с ходу, но ввязались в многодневные напряженные бои и только 10 сентября ценой больших жертв захватили город. Наши части укрепились восточнее, на рубеже цементные заводы — балка Адамовича — гора Долгая, сковывая врага. Город и порт просматривались с этого рубежа. Весь район контролировали и держали под ударом наши артиллеристы.

Немцы могли поправить свои дела, если бы их частям, наступавшим в горах, удалось прорваться к морю. К этому они и стремились теперь. Мы уже знали, что фашистская группировка, прорвав оборону 216-й Стрелковой дивизии, движется на станицу Шапсугскую, чтобы выйти затем на Геленджик. В дальнейшем противник намеревался развить наступление вдоль побережья и соединиться со своими 57-м танковым и 44-м армейским корпусами, которые пробивались к Туапсе с севера.

— Видимо, пришла наша пора, — сказал Кравченко, когда мы отправились с ним на КП армии.

Командный пункт находился близ станицы Шапсугской, на высоте, поросшей густым лесом. Мы оставили машину у подножия горы и в сопровождении встретившего нас офицера связи крутой тропинкой пошли вверх по склону.

Пахло прелой листвой, щебетали птицы, и только черные воронки от снарядов и бомб, зияющие среди зарослей, напоминали о том, что здесь фронт. Выйдя на полянку у вершины горы, около замаскированного зеленью блиндажа мы увидели группу офицеров.

Среди них были командующий армией генерал А. А. Гречко и член Военного совета полковой комиссар Е. Е. Мальцев. [54]

Командующий пригласил нас в блиндаж. По крутым ступенькам мы спустились вниз, под толстый накат из бревен. Повеяло прохладой, почувствовался запах смолы. Мы присели на табуретках у врытого в землю столика. Кравченко доложил о состоянии бригады. Генерал спросил, сколько времени потребуется для приведения ее в полную боевую готовность.

— К назначенному сроку — двадцать шестому сентября — будем готовы, — ответил комбриг.

Генерал помолчал. Как бы прикидывая что-то в уме, твердо сказал:

— Нет, пять дней слишком много. Надо выступать через два дня — двадцать третьего! Медлить нельзя.

Поднявшись из-за стола, он подошел к карте, висевшей на стене. На ней был обозначен черный клин, устремленный к побережью Черного моря. Клещами охватили его две красные стрелы. Черный клин уже был реальностью: фашисты, укрываясь в горах и лесах, врезались в нашу оборону севернее Шапсугской. Красные стрелы — пока только замысел: взять врага в клещи и уничтожить.

Командарм поставил 83-й бригаде задачу — во взаимодействии с 255-й бригадой уничтожить противника, вклинившегося в полосу обороны 216-й стрелковой дивизии. Мы должны были нанести удар по правому флангу вражеского клина под самое его основание, 255-я бригада — по левому.

Вернувшись в свой лагерь, мы потребовали от командиров подразделений усилить маскировку. Под вечер, оцепив район, где располагался штаб бригады, собрали на поляне командиров и военкомов батальонов, дивизионов и отдельных рот.

Вечер был тихий и теплый. Южное солнце, опустившись за лес, золотило поредевшие кроны деревьев. Командиры и политработники, уже знавшие, что скоро в бой, были возбуждены и с нетерпением посматривали на комбрига. Кравченко стал у края поляны — подтянутый, строгий — и медленно, чеканя слова, прочитал боевой приказ Военного совета армии о предстоящем наступлении, затем поставил задачи батальонам. На правом фланге бригады должен был наступать [55] 144-й батальон, левее — 305-й, во втором эшелоне — 16-й.

Теперь нам всем хотелось скорее быть в частях и подразделениях — разъяснить боевую задачу краснофлотцам, командирам, проверить, все ли готово к походу и к бою.

В тот же вечер я пошел в 16-й батальон, к майору Красникову. В сумраке среди деревьев темнели силуэты палаток. В самую большую из них — штабную — мы созвали командный состав.

Посреди палатки стоял походный стол: четыре вбитых в землю кола, скрепленные перекладинами, сверху дверь, снятая с петель в соседней разрушенной даче. Неровное пламя коптилки, сделанной из гильзы 45-миллиметрового снаряда, освещало сосредоточенные лица командиров и политработников. Красников обвел всех внимательным взглядом, сказал:

— Итак, друзья, приказано сниматься с якоря!

Он развернул карту, объяснил обстановку и объявил боевой приказ. Командиры сделали пометки на картах и в блокнотах. Красников, помолчав, спросил:

— Ясна задача? Вопросов нет?.. Тогда мне хочется в заключение прочитать несколько строк, относящихся к нам.

Он взял со стола газету «Красная звезда» и стал читать отрывок из передовой. В ней говорилось, что уже три месяца идут ожесточенные бои на Юге нашей Родины, что сюда — к Волге и Северному Кавказу — приковано сейчас внимание всей Советской страны, всего мира. «Здесь завязался важнейший узел событий второго года Отечественной войны. От исхода боев на Юге зависит судьба Отечества, свобода и жизнь миллионов советских людей...»

Дмитрий Васильевич умолк. В палатке стояла тишина. Комбат, отложив газету, взволнованно произнес:

— Эти слова нужно запомнить так же, как боевой приказ. Пусть каждый воин знает, что сегодня в его руках судьба Родины.

Снова воцарилась тишина. Только пламя коптилки металось от учащенного дыхания людей.

Выступив вслед за Красниковым, я предложил провести в ротах партийные и комсомольские собрания, [56] митинги краснофлотцев. Напомнил, что надо еще раз разъяснить всем особенности предстоящих боев в горно-лесистой местности, где успех будут решать инициативные действия мелких групп, надежная связь между подразделениями, находчивость каждого бойца.

На другой день утром собрания и митинги прошли во всех частях.

В 305-м батальоне краснофлотцы и командиры собрались на пологом скате высоты, поросшем кустарником. Шерман произнес короткую горячую речь. Он говорил о том, что наши морские пехотинцы впервые будут сражаться в составе соединения и потому нам очень важно овладеть искусством взаимодействия и наилучшего использования всех огневых средств. Комбат призывал быть стойкими, бесстрашными и умелыми, не уронить чести краснофлотцев-черноморцев, доказать, что советские моряки умеют бить врага не только на море, но и на суше — на равнине и в горах.

— Нас радует и воодушевляет боевой приказ, зовущий вперед, на врага! — сказал выступивший на митинге командир пулеметного взвода коммунист Добрынин.

Об этом же, каждый по-своему, сказали бывший водолаз старшина 2-й статьи Василий Манилкин, краснофлотцы Анатолий Озеров и Виктор Шиманов. Они клялись сами и призывали товарищей бить фашистских извергов до полного уничтожения, до полного освобождения советской земли. Резолюция, дружно принятая на митинге, заканчивалась словами: «Наш лозунг — смерть или победа! Наш лозунг — очистить Юг от фашистской нечисти! Ни шагу назад, только вперед!».

В батальонах закипела работа. Хлопотали хозяйственники и военные медики, оружейные мастера и бойцы взводов боепитания. Воины проверяли и чистили оружие. Коки начищали походные кухни и заготавливали вязанки сухих дров.

По горам и лесам

...Ночь перед боем. Не первой была для меня такая ночь. Но каждый раз предстоящий бой кажется особенным, таким, каких не было никогда раньше. Так [57] и теперь. Заснуть было нелегко. В памяти всплывали картины прошлых тяжелых боев, приносивших горечь поражения. При мысли о том, что настает наконец час возмездия, сердце билось сильнее. Каждый, кто пережил такую ночь хоть однажды, поймет, почему эти мысли чередуются с думами о семье. Мне вспомнились жена и сыновья, эвакуированные из Севастополя на Урал. До боли захотелось взглянуть на младшего — Леню, ему исполнилось всего полтора года. Почта шла тогда долго, писем давно не было, и я не знал, ходит ли в школу старший сын Толик, как справляется с детьми и работой Нила. Тревожные размышления о семье снова сменились мыслями о предстоящем бое, о расплате с подлыми захватчиками — виновниками всех наших лишений и нашего горя.

Я старался отогнать беспокойные мысли. Надо было непременно поспать.

А ранним утром, ясным, солнечным, было радостно смотреть на посвежевшие, оживленные лица воинов, поднятых по боевой тревоге. Всюду слышались шутки, смех. Можно было подумать, что краснофлотцы собираются на обычное тактическое занятие, а не на поле кровавого боя. Но, прислушавшись к разговорам, можно было убедиться, что людей волнует предстоящее сражение. Только не было страха. Моряки шли в бой, сознавая свою силу, охваченные страстным желанием выполнить свой долг.

В 144-м батальоне мне бросился в глаза коренастый, атлетического вида краснофлотец, обвешанный гранатами, бывший кок линкора «Парижская Коммуна», Михаил Апостолов. Старательно протирая винтовку, он поприветствовал меня и с чувством произнес:

— Ну и поработаю же я, товарищ полковой комиссар, дайте только добраться до фашистов! — Он помолчал мгновение и показал на свою винтовку: — Эта штука, конечно, меня не вполне устраивает. По штату я автоматчик, да автоматов не хватило, и коку дали винтовку... Вот и думаю: автомат у фашиста возьму.

Раздалась команда. Одно за другим вытягивались подразделения на узкую дорогу, вьющуюся среди [58] леса. Первым тронулся 144-й батальон. Легко, размашисто шагал впереди капитан-лейтенант Востриков. Рядом с ним шел военком Илларионов.

Мы с комбригом стояли на лесной опушке, смотрели, как проходят подразделения. В строю мелькали знакомые лица, задумчивые, сосредоточенные.

Подразделения двигались бесшумно — ни бряцания оружия, ни разговоров: враг был близко и, несомненно, вел разведку; крайне важно было подойти к его боевым порядкам незаметно, атаковать внезапно.

Последняя колонна скрылась за поворотом. Коноводы подвели к нам оседланных лошадей. Когда я взял в руки поводья, комбриг шутливо заметил:

— Моряк — и вдруг верхом!

— А мне, Максим Павлович, еще в гражданскую приходилось на коне гоняться за белогвардейцами. Чудесный был у меня конь, гривастый, — ответил я, вспомнив прошлое.

Мы нагнали колонну и рысцой проехали сбоку, на ходу обмениваясь короткими фразами с командирами батальонов и рот.

До исходного положения для наступления предстояло пройти около 50 километров. Расстояние не очень большое для бывалого пехотинца, но наши моряки к таким маршам не привыкли. К тому же шагать предстояло не по ровной местности, а по горам, по лесу.

Отойдя от лагеря, пошли лесом вдоль дороги на Новороссийск. Бригада растянулась километра на три. Солнце припекало. Форсировав три горные речушки, головная колонна подошла к поселку Марьина Роща. Впрочем, поселка уже не было — его полностью разрушили гитлеровцы. Тут мы устроили первый привал. Бойцы поспешили к речке — умыть потные лица.

Подъехав к расположению 144-го батальона, я увидел роту Куницына, соскочил с коня и подошел к бойцам. Спросил, как они чувствуют себя в непривычном походе по горам и лесам.

— Хорошо, товарищ комиссар! — дружно отвечали краснофлотцы.

Среди моряков я заметил и воспитанника батальона Витю Чаленко. В руках у подростка был автомат. [59]

«Как так, — думаю, — ведь автоматов и бывалым воинам не хватило?» Спросил Куницына. Он пояснил, что у Чаленко автомат трофейный, добытый им самим в уличных боях в Новороссийске. Я остановился возле юного воина.

— Как дела, Витя?

— Лучше всех, товарищ комиссар! — бойко ответил паренек, вскочив с травы, и, немного помявшись, продолжал: — Я хочу, товарищ комиссар, чтобы меня послали в разведку. У меня в вещевом мешке есть домашняя одежда, могу переодеться...

— Ну что ж, пусть командир роты доложит комбату, — ответил я.

Над лесом загудел вражеский разведчик «фокке-вульф» — «рама», как называли его фронтовики. Самолет пронесся над долиной неподалеку от нас.

— Рыскает, гадюка! — сказал кто-то из бойцов.

— Хорошо, что и на привале не забыли о маскировке, — заметил я. — Разведчик, кажется, нас не разглядел.

Однако укрыться от вражеского наблюдения на всем протяжении пути нам все же не удалось. По мере того как мы поднимались на Кабардинский перевал, лес редел. Верхушка горы оказалась совсем голой. Отсюда был виден Новороссийск. Но и нас оттуда заметили. Сразу же гитлеровцы принялись обстреливать перевал из дальнобойных орудий.

Наши подразделения рассредоточились. Гребень горы преодолевали ползком и перебежками, дальше шли, укрываясь в зарослях. Но обоз продолжал двигаться по дороге, и не обошлось, конечно, без потерь. Несколько повозок было разбито вражескими снарядами. Груз с этих повозок — патроны, мины, продукты — краснофлотцы взяли на себя.

Путь становился вся труднее, беспокойнее. Фашистские стервятники бомбили лесные дороги и просеки.

«Воздух!» — передавался по цепочке сигнал наблюдателей, и бойцы мигом рассыпались по лесу, укрываясь в канавах и ямах, в руслах высохших ручьев.

Фашистские летчики бомбили наугад. Бомбы со [60] зловещим воем летели на горные склоны, но рвались в стороне от нас.

К вечеру спустились с Кабардинского перевала в долину реки Адегой, на ночь устроили привал.

Ночь была прохладная, но безветренная и сухая. Пробираясь среди густых зарослей, я обходил подразделения. Бойцы сгребали опавшие листья и делали из них отличные подстилки. Некоторые соорудили шалаши. А иные просто улеглись под деревьями, подложив под голову вещевые мешки.

Из-под развесистого дубка до моего слуха донесся приглушенный разговор:

— Андрей, сейчас же забери свою плащ-палатку!

— Да что ты, Клава, в самом деле! Я тебе говорю: мне она не нужна, скоро иду на пост...

— И мне не нужна. Не холодно.

— К утру похолодает...

Заметив меня, краснофлотец умолк, присмотрелся. Включил на миг карманный фонарик и смущенно произнес:

— Товарищ полковой комиссар... Вот, пожалуйста, прикажите, чтобы она послушалась, когда ей добра хотят.

— А кто это тут? А, Неделько! — узнал я девушку, санинструктора второй роты.

— Да, товарищ комиссар, — оживился моряк, — Клава Неделько! Она меня полумертвого из-под огня вытащила. Удивлялся потом: хрупкая как соломинка, а вынесла на плечах.

Я глянул на моряка — высокого, плечистого. Действительно, надо иметь силу, чтобы поднять такого.

— Хрупкая, да не стеклянная, — певуче засмеялась девушка.

Посоветовав Клаве все же не отказываться от предложенной другом плащ-палатки, я пошел дальше. На душе потеплело при мысли о трогательной сценке, свидетелем которой мне только что довелось быть. За многое полюбил я наших черноморцев, а больше всего, пожалуй, вот за эту дружбу, за взаимную заботу. Радостно видеть, как в суровой и трудной фронтовой обстановке проявляются в людях лучшие человеческие качества. [61]

25 сентября 1942 года

Утром все поднялись со свежими силами. Пришлось несколько раз форсировать горную речку, потом — четырехкилометровое болото. Его гатили, нарубив в лесу жердей и веток. Все грузы бойцы тащили на себе — нагруженные повозки провезти по топи было невозможно.

Со стороны Шапсугской доносились стрельба и грохот разрывов. Фашисты бомбили станицу. Мы чувствовали, что воинам ослабленной уже 216-й дивизии трудно удерживать ее, и прибавляли шаг.

К ночи заняли исходный рубеж для атаки. На рассвете загрохотала поддерживавшая нас артиллерия. Как только она перенесла огонь в глубину вражеских позиций, с командного пункта бригады взвилась сигнальная ракета, раздались команды «В атаку!» «Вперед!».

Я был в это время в боевых порядках 305-го батальона. Помню, как, расправив плечи, порывисто шагнул вперед комбат Шерман и высоким зычным голосом протяжно скомандовал:

— В атаку!

Боевой клич подхватили командиры рот, взводов, отделений. Эти многоголосые звонкие команды звучали страстно и радостно, торжественно и лихо.

Не впервые шли краснофлотцы в атаку, да не то было прежде. Ненадолго удавалось отобрать у врага тот или иной рубеж: напирали новые фашистские банды, сжимались с флангов вражеские клещи, и снова приказ: «Оставить позицию!» Отход... Отступали, обороняясь. Оборонялись, отступая. Жили одной страстной надеждой: придет час, когда и мы перейдем в решительное наступление. Отправляясь из Геленджика, горячо верили: этот час настал, и теперь — только вперед! С таким настроением шли моряки в атаку в незабываемое утро 25 сентября 1942 года.

Двигались быстро, стараясь шагать бесшумно. Вокруг густой лес, не видно не только противника, но и своих.

Мы с Шерманом идем в боевых порядках роты старшего лейтенанта К. Бутвина, наступающей в центре. [62]

Знаем, что где-то справа наступает рота Ржеуцкого, слева — рота Ковылевского, сзади — рота автоматчиков, два взвода пулеметной роты и минометная рота, а правее 305-го наступает 144-й батальон. Но все это скрывает лес. Связь с соседями и штабом можно поддерживать только при помощи сигнальных ракет и посыльных. Шерман то и дело поглядывает на компас, чтобы не сбиться с направления. И мелькает мысль: «Не собьются ли в сторону, не отстанут ли другие, получится ли дружной эта атака?»

Спустились в ложбину, поднялись на пригорок, снова спустились. Временами впереди видны расположенные на высотах поселки Глубокий Яр и Пивничный. Там, по нашим данным, засел враг, но его, конечно, не видно. Впереди все лес, лес и — тишина, таинственная, зловещая.

У меня, кроме маузера, автомат и пара гранат. У Шермана тоже автомат, захваченный у немцев еще под Феодосией. Мы шагаем, не отставая от передовой цепи бойцов.

Батальону дано направление между поселками Глубокий Яр и Пивничный. Левее Пивничного наступает взаимодействующий с нами полк 216-й дивизии.

— Вы бы, товарищ полковой комиссар, немного поотстали... Посмотрели бы, как там дела во втором эшелоне... — хитрит, чувствую, Шерман.

— Разве я вам здесь мешаю?

— Да нет, не то... — замялся Шерман и вдруг признался: — Откровенно говоря, не хочется, чтобы в моем батальоне комиссара подбили. Сами понимаете, все может случиться...

— Значит, пусть лучше в другом батальоне подстрелят? — поддел я его. — Ну, а как вы считаете, для бойцов будет иметь какое-нибудь значение, если комиссар бригады рядом с ними в атаку пойдет?

— Да это-то, конечно, так. Личный пример большое дело, только вот не случилось бы беды.

— Вот и все. Выходит, мы с вами оба на своем месте. И все политработники тоже идут в боевых порядках.

Совсем близко впереди загрохотали пулеметные и автоматные очереди: фашисты заметили наш дозорный взвод, когда он подошел уже чуть ли не вплотную [63] к их переднему краю, и открыли огонь. Цепь моряков, в которой шли мы с Шерманом, на какой-то момент запнулась и — рванулась вперед. Перебежками, укрываясь за стволами деревьев, мы достигли опушки леса, где были обстреляны дозорные, и залегли.

Невдалеке я услышал стон. Санитары, пригибаясь, уносили в глубину леса раненых.

Комбат послал связного с приказанием подтянуть второй эшелон и передал в подразделения, чтобы мелкими группами продвигались вперед.

— За мной! Вперед! За советскую Родину — ура! — раздался возглас политрука Скрыпкина. Уловив момент, когда противник ослабил огонь, он поднял бойцов в атаку. Лес огласился многоголосым боевым кличем. Смешались «ура!» и «полундра!». Моряки бросились вперед, навстречу шквальному огню. Мы с Шерманом тоже бежали, стреляя на ходу, стараясь не отставать.

Скрыпкин с группой бойцов первым преодолел открытое место и залег в кустах в нескольких десятках метров от вражеской огневой позиции. Громыхнула автоматная очередь, и фашистский пулемет умолк. Через мгновение я услышал справа:

— Полундра!

Это старшина 1-й статьи, бывший водолаз, Василий Манилкин со своим отделением ворвался на вражеские позиции. И сразу повсюду раздались возгласы:

— Вперед! Ура! Полундра!

У гитлеровцев не было сплошных окопов. Бой разгорался в опорных пунктах, разделенных зарослями. Следить за общим ходом боя не было никакой возможности. Все перемешалось. То тут, то там мелькали среди деревьев и кустов фигуры бойцов, завязывалась перестрелка, рвались гранаты.

Мы с Шерманом добежали до окопов, брошенных гитлеровцами, наткнулись на вражеские трупы.

— Румыны, — присмотревшись, сказал комбат и добавил: — Ну, дадим им сегодня жару, несчастным гитлеровским прихвостням!

Временами я терял Шермана из виду. В этой исключительно трудной для командира обстановке он старался всеми силами удержать в руках управление боем: не расставался с телефонистом, посылал связных [64] в подразделения, иногда сам бежал в ближнюю роту. Потный, возбужденный, он метался, выискивая место, откуда можно было наблюдать за действиями подразделений.

Из соседней роты доложили по телефону: захвачена вражеская минометная батарея, много мин. Весть была радостная, потому что наши минометные батареи уже израсходовали больше половины своего боезапаса и теперь экономили каждую мину.

— Добро! — воскликнул капитан-лейтенант. — Отправить во второй эшелон!

Шерман сразу же вызвал начальника боепитания. Когда тот явился на КП, моряки уже притащили трофейные минометы и ящики с минами. Комбат, осмотрев трофеи, приказал начальнику боепитания немедленно приступить к ремонту минометов.

Темп боя за высоту стал замедляться. Гитлеровцы подтягивали и вводили в действие свежие резервы.

— Как там дела с трофейными минометами? — справился комбат по телефону и, узнав, что минометы приведены в порядок, приказал пустить их в ход. Мины, отобранные у фашистов, полетели на их же позиции. Не выдерживая яростного натиска моряков, гитлеровцы то тут, то там обращались в паническое бегство. Но кое-где завязывались и очень упорные схватки.

На один из опорных пунктов, где враг сопротивлялся отчаянно, командир батальона направил роты Ржеуцкого и Ковылевского. Они обошли вражеские позиции с двух сторон, подползли, укрываясь в зарослях, и одновременно с обоих флангов по сигналу ринулись на штурм. Гитлеровцы, оборонявшиеся тут, были частью уничтожены, а частью захвачены в плен.

Подтянув свои резервы, противник попытался нанести нам удар слева. Но тут в действие вступил славный 16-й батальон майора Красникова. Комбат сам повел в атаку «сборную флота». Сильные, выносливые, стремительные, моряки 16-го так ударили, что гитлеровцы лишь на какие-то минуты залегли, пытаясь отстреливаться, а потом побежали. Красников приказал роте младшего лейтенанта Яброва преследовать врага. [65]

Под прикрытием леса моряки обогнали беглецов. Те уже, наверное, почувствовали себя в безопасности, как вдруг услышали с фланга многоголосое грозное «полундра!». Охваченные ужасом, заметались по лесу, многие сразу сдались в плен.

Несколько часов рота Яброва дерзко действовала в фашистском тылу. Моряки вихрем врывались на вражеские позиции с тыла, истребляли гитлеровцев и скрывались в лесу, потом проводили короткую разведку и совершали новый налет — на пулеметные, минометные, артиллерийские позиции, на тыловые подразделения. Рота вернулась со множеством пленных и трофеев.

Батальон отлично выполнил свою задачу. Не менее успешно атаковал вражеские опорные пункты и батальон Вострикова. Моряки быстро продвигались вперед, но на одной из высот, где располагался штаб вражеского батальона, встретили отчаянное сопротивление. Семь раз переходили фашисты в контратаку, но каждый раз возвращались назад, оставляя на горном склоне трупы и раненых. Когда враг обессилел, востриковцы бросились на высоту и, разгромив вражеский штаб, взяли важные документы.

Девять часов длился бой. К вечеру мы заняли поселки Глубокий Яр, Пивничный, Скаженная Баба, выбили врага из первой линии обороны, разгромив на ней все его опорные пункты, захватили много пленных и трофеев.

Вечером в подразделениях обсуждались итоги боя. Воины от души, горячо хвалили тех, кто отличился храбростью и находчивостью. Разбирали недостатки и промахи, чтобы избежать их в будущем.

В палатке комбрига собрались командиры батальонов, чтобы обсудить, как лучше организовать штурм следующей высоты.

Состязание в храбрости

На следующий день я находился в батальоне Вострикова, наступавшем в направлении поселков Узун и Куафо.

Впервые мне пришлось быть в бою рядом с Востриковым, и тут я понял, что не зря ходят легенды о его [66] отчаянной храбрости и редкостном боевом таланте. Комбат постоянно был там, где труднее всего. Молча, с неподвижным лицом, нахмурив густые брови, засучив рукава и держа наготове трофейный маузер, Востриков широким шагом шел вперед и увлекал бойцов. Старшие начальники нередко упрекали его в излишней лихости. Он не раз получал нагоняй от комбрига Кравченко.

— За храбрость честь тебе и слава, но не забывай, что ты комбат и тебе положено руководить боем с командного пункта, держать в своих руках все нити управления.

Востриков отвечал уклончиво:

— Ясно, товарищ командир бригады... Только иной раз необходимо самому на передовую выскочить, не могу иначе.

— Так вот, запомните: если еще во время боя вас не будет на командном пункте, отстраню от командования батальоном.

После этого Востриков шел на хитрость. Начинался бой — он был на КП, но, по мере того как шум боя приближался, все больше нервничал, шагал возле блиндажа. Наконец не выдерживал и приказывал телефонисту:

— Тяни провод за мной! — И бежал в атакующую роту.

Командир бригады несколько раз звонил в 144-й батальон. Востриков по знаку следовавшего за ним телефониста брал трубку и откликался:

— Слушаю, товарищ семнадцатый!

— Это пятьдесят седьмой? — недоверчиво спрашивал комбриг, хотя уже узнавал голос Вострикова, и допытывался: — А что это там трещит?

— Аппарат неважный, — отвечал Востриков, прикрывая ладонью трубку, в которую врывались звуки ожесточенной перестрелки. Закончив разговор, он командовал телефонисту: — «Тяни дальше!» — и спешил туда, где разгоралась жаркая схватка.

Придя в батальон и видя, что комбат опять рвется в роты, я напомнил ему о предупреждении комбрига, Востриков отчеканил:

— Есть, товарищ полковой комиссар! Буду на своем месте. [67]

А командный пункт занял только после того, как роты, в боевых порядках которых он находился, прорвали вражескую оборону.

Глубже других вклинилась в оборону противника рота лейтенанта П. Я. Мурашкевича. Гитлеровцы, не выдержав ее натиска, панически бежали. Правда, вскоре они перегруппировали силы и около полудня пошли в контратаку. Но рота, заняв круговую оборону, держалась хорошо и контратаку отбила.

Батальон, развивая успех, прочно закреплялся на занятых рубежах.

Ночью Востриков решил отправить отряд моряков в тыл к фашистам. Для этого выбрал один из взводов второй роты.

— Ребята бравые, как на подбор! — отрекомендовал этот взвод командир роты.

— Разрешите мне вести взвод? — вмешался в разговор политрук Нигодаев.

— Добре! — обрадовался Востриков. Он знал, что политрук уже не раз показал себя в бою смельчаком.

Моряки бесшумно обошли вражеские позиции юго-западнее станицы Абинской и внезапно напали на боевое охранение. Этот налет ошеломил гитлеровцев. В коротком бою почти все они были перебиты. Краснофлотцы захватили станковый пулемет, несколько автоматов и укрылись за ближней горой. На рассвете Нигодаев и действовавшие с ним краснофлотцы увидели отряд противника, отправлявшийся в горы, видимо, на поиски виновников ночного происшествия. Моряки обстреляли фашистов из пулемета и автоматов, заставили залечь. Гитлеровцы открыли ожесточенный огонь, а моряки, ловко используя складки местности и лес, сменили позицию и обстреляли врага с другой стороны. Весь день они оставались неуязвимыми и, обстреливая противника с разных сторон, не давали ему покоя. Взвод вернулся с ценными сведениями, с трофеями и не потерял ни одного человека. Это было по-востриковски.

Под стать комбату был и военком батальона политрук Илларионов. Он всегда оказывался там, где требовалось подбодрить бойцов. Не раз в критические моменты он сам поднимал моряков в атаку и бежал впереди. Они как бы состязались с Вострикавым в храбрости. [68] Однажды я наблюдал такую сцену. Увидев, что комбат мчится с командного пункта в роту, где произошла какая-то заминка, Илларионов упрекнул его:

— Опять увлекаешься, Александр Иванович!

— Да ты же и сам то и дело в атаку ходишь! — попытался отбиться Востриков.

— Я же не командую батальоном, — парировал военком.

Всегда среди бойцов был и пропагандист батальона политрук И. Р. Кузнецов. Используя короткие передышки, он сообщал морякам о подвигах храбрецов, призывал драться смелее.

Любили в батальоне неутомимого секретаря комсомольского бюро младшего политрука Костю Харламова. Он весь день носился из роты в роту, рассказывая об отличившихся в боях воинах, инструктировал комсоргов, проводил с комсомольцами короткие зажигательные беседы, ходил в атаки.

По захваченной нами высоте вблизи Абинской враг открыл сильный артиллерийский огонь. Под прикрытием огня на высоту стали просачиваться вражеские автоматчики. Но их заметили моряки. Командир взвода лейтенант А. А. Воробьев приказал бойцам притаиться и пропустить гитлеровцев. Те, не подозревая, что их обнаружили, уже приближались к расположению первой роты, но не успели открыть огонь, как Воробьев со своими краснофлотцами окружил лазутчиков. Все они были уничтожены.

Вскоре над высотой появились девять фашистских стервятников. Пикируя, они забрасывали склоны горы бомбами. Вслед за тем опять заговорила вражеская артиллерия. По дороге из Куафо на наши позиции двинулись фашистские танки, за ними бежали по лесу автоматчики.

Враг наседал на позиции роты старшего лейтенанта Куницына. Здесь оказался Востриков.

— Ах, мерзавцы! — воскликнул он, увидев танки. — Психическая атака. Решили напугать нас... Ну-ка, Саша, — обратился он к Куницыну, — покажи им, что такое морская пехота! Учти, эти стальные пугала не могут ни свернуть с дороги, ни развернуться. Нас им в лесу не видно, пусть палят в белый свет, а ты действуй! [69]

И Куницын действовал уверенно, расчетливо. Он приказал без команды не стрелять, связался с бронебойщиками, выдвинул вперед в укрытия команды истребителей танков со связками гранат. Фашистские танки уже приближались к нашим позициям, и тут внезапно по ним ударили противотанковые ружья и гранаты. Один танк вспыхнул, другой застрял на склоне горы, подбитый гранатой, третий повернул в ложбину. В тот же миг по команде Куницына моряки открыли шквальный огонь по автоматчикам, бежавшим за танками. Те залегли, кинулись назад. А группа автоматчиков во главе с младшим лейтенантом Пилипенко стремительно напала на них с фланга. Гитлеровцы заметались в зарослях. Моряки, не давая им опомниться, ринулись в рукопашную. Не многим фашистам удалось уйти.

Мы с Востриковым наблюдали за этим боем с командного пункта.

— Правильно! Молодцы, орлы! Так их! Ага! Так паршивцев!.. — восклицал комбат.

Было чему радоваться. Ведь все эти бои мы вели почти без артиллерийской поддержки. Бригада, не полностью сформированная, выступила в поход, не имея своей полевой артиллерии. Правда, дальнобойные орудия армейского резерва провели артподготовку, иногда нам помогала артиллерия действовавшей рядом 216-й дивизии. Но на постоянную ее поддержку мы рассчитывать не могли и старались лучше использовать минометы. В горах и в лесу они оказались незаменимым и грозным оружием. Они поражали врага на обратных скатах гор, истребляли и рассеивали пехоту, бежавшую за танками.

Отлично действовала минометная рота 144-го батальона. Командир ее младший лейтенант Г. М. Кисин, грамотный и решительный командир, мгновенно производил точные расчеты, искусно маневрировал огнем. Добрую славу заслужил и политрук этой роты С. С. Маслов, храбрец и любимец бойцов.

«Язык» Вити Чаленко

Наступила тишина. Краснофлотцы пользуясь передышкой, приводили в порядок оружие. Вдруг из-за [70] горы, с левого фланга роты Куницына, опять раздалась стрельба. Короткие автоматные очереди — одна, другая, третья, потом дружный залп с вершины горы.

— Что такое? — недоумевающе воскликнул Востриков и кинулся к телефону.

Ему сообщили, что это Витя Чаленко ходил к речке за водой и его там обстреляли.

— Чаленко?! — закричал в трубку комбат. — Вот сорванец! Ну — жив?.. Кто же его обстрелял?.. Стой, сейчас сам приду.

Я пошел в роту вместе с Востриковым. На левом фланге из блиндажа доносился дружный хохот. Спустившись туда, мы увидели юного питомца батальона, окруженного моряками. Витя сидел, распахнув ворот мешковато висевшей на нем гимнастерки, и смущенно отбивался от шуток.

— Что у вас тут произошло? — спросил комбат у моряков.

Дело, оказывается, было так. Погода стояла солнечная, припекало, всех мучила жажда, особенно после боя. Во флягах оставались последние глотки. Бойцы с утра посматривали на речку, сверкавшую у подножия горы.

Больше всех томился Витя Чаленко. Наконец решился:

— Пойду на добычу!

Он взял брезентовое ведро и ползком, прячась в зарослях и расщелинах, спустился к речке. Предприятие казалось не очень рискованным. Правда, речушка протекала на ничейной земле, за скатом, обращенным к противнику, но позиции гитлеровцев были далеко.

Витя уже зачерпнул ведром воду и повернул назад, как вдруг с противоположного берега раздалась стрельба и засвистели пули. Паренек припал к земле, укрывшись за валуном. Гитлеровцы решили, видимо, что подстрелили бойца. Несколько солдат побежали вброд через речку.

«Надеются, что ранен, хотят захватить», — догадался Витя и полоснул по фашистам из автомата. Один из них упал, уткнувшись в берег, другие повернули назад. Витя перебежками и ползком пустился вверх по склону. Фашисты снова обстреляли его. Наши моряки, увидев, в чем дело, открыли по ним дружный [71] огонь. Фашисты затаились в укрытии, а Чаленко благополучно достиг блиндажа и передал друзьям студеную чистую воду. Витю хвалили, обнимали.

Было неясно, что делали за речкой вражеские солдаты и сколько их там.

Востриков поднес к глазам бинокль, осмотрел берега речушки.

— Живой, шевелится! — воскликнул он, указывая на солдата, подстреленного Витей Чаленко.

Остальные или притаились, или ушли. За речкой не было видно никого.

— Взять раненого! — приказал Востриков.

Несколько краснофлотцев, пройдя густым кустарником, под прикрытием пулеметного огня спустились с горы к речке и вскоре благополучно вернулись, притащив пленного.

Пока ему делали перевязку, Востриков вызвал Николая Богатого.

Глядя на этого симпатичного моряка с пухлыми губами и светлыми пучками бровей над ясными глазами, трудно было предположить, что это один из самых дерзких и грозных для врага разведчиков.

Николай Богатый юношей добровольно пошел на фронт. Зачисленный в 144-й батальон, после первых же боев он попросился в разведку. Даже бывалые воины удивлялись тому, как искусно пробирался Богатый сквозь любой вражеский заслон, действовал буквально под носом у гитлеровцев и добывал ценные сведения, оставаясь неуязвимым. Обычно Николай отправлялся в разведку с двумя — тремя товарищами, и эта маленькая группа смельчаков непременно совершала что-нибудь такое, о чем потом долго шли разговоры в батальоне. Однажды он с друзьями вернулся из разведки на автомашине, захваченной у врага. В другой раз горстка разведчиков с ним во главе проникла в расположение немцев, затеяла там настоящий бой, перебила десятки фашистов, захватила трофеи и без потерь вернулась в батальон.

В боях под Шапсугской, где мы столкнулись с румынами, выяснилось, что он знает румынский язык, и его сделали переводчиком.

— А ну-ка, порасспроси его! — приказал Востриков Николаю, указывая на захваченного румына. [72]

Тот оказался сапером и с готовностью рассказал, что их было за речкой 16 человек, они установили там минное поле и, заметив нашего бойца, захотели отличиться, захватив его в плен. А отличился наш юный смельчак. Благодаря его вылазке батальон добыл «языка».

Пленного доставили в штаб бригады. Он подтвердил имевшиеся уже в нашей разведке сведения о том, что гитлеровцы подтягивают в этот район свежие резервы и собираются возобновить наступление. Фашистское командование было очень обескуражено потерей своих позиций под Шапсугской. Захватив их, мы далеко просматривали долину реки Абин, дороги, горные тропы, лесные просеки. Враг намеревался любой ценой вернуть эти позиции.

Кравченко приказал командирам частей быть начеку, укрепить оборону. Командиры тщательнее изучили все подступы к обороняемой высоте, по-новому расставили огневые точки.

Атаку противник начал на следующий же день, подтянув силы, чтобы захватить не отдельные позиции, а разгромить нашу оборону на всем фронте 83-й и 255-й бригад. У него было большое превосходство в численности войск и вооружении.

Но не напрасно поработали накануне командиры, вдумчиво организуя систему огня. Не напрасно политработники разъясняли бойцам обстановку и их новые задачи, призывая к бдительности и стойкости. Наступающие гитлеровцы всюду попадали под перекрестный огонь. Краснофлотцы били метко, расчетливо. Отпор был настолько сильный, что фашистская атака сразу же захлебнулась. Противник снова и снова поднимался, бросался вперед, но каждый раз его прижимал к земле плотный огонь.

И тут на помощь нам подоспели три «катюши». Их мощные залпы вызвали у врага панику. Поредели, перемешались боевые порядки фашистов. Наши подразделения сами перешли в контратаку.

Особенно жарко стало на участке 144-го батальона, куда противник наносил главный удар. Он направил интенсивный огонь в стык между позициями рот младшего лейтенанта П. Мурашкевича и лейтенанта Г. Унтершляха. [73]

Положение востриковцев было тяжелое. Во время одного из артиллерийских налетов вышел из строя командир роты Унтершлях — ему оторвало ногу. Комбат Востриков сам прибежал в эту роту и организовал отпор наседавшему врагу.

В разгар боя Вострикова ранило в руку, но он не обратил на это внимания и продолжал командовать. Рядом с комбатом появилась Клава Неделько. С силой, неведомо откуда у нее появившейся, девушка решительно пригнула комбата к земле, оттащила в ближайшую воронку, перевязала рану и скомандовала:

— А теперь в тыл!

Востриков удивленно посмотрел на нее:

— Здесь кто командир: ты или я?

Схватив здоровой рукой автомат, он поднялся и вернулся на командный пункт.

В этом бою востриковцы уничтожили до батальона гитлеровцев и заставили их отказаться от наступления. С таким же результатом закончили бой и остальные батальоны. Враг, понеся большие потери, отступил.

Идя в штаб бригады после боя под Шапсугской, я встретил на лесной тропинке знакомую коренастую фигуру — Михаил Апостолов. На груди у него висел новенький немецкий автомат.

— Добыл-таки! — заметил я.

— А как же! Задумано — сделано! — довольным тоном ответил моряк.

Оказывается, он после прорыва фашистской обороны под Скаженной Бабой сгоряча сильно забежал вперед. Его окружили гитлеровцы, но Апостолов не растерялся. Укрываясь за пнями и стволами деревьев, он косил фашистов из винтовки одного за другим. Их оставалось еще трое, когда у Михаила кончились патроны. Не колеблясь, он кинулся в рукопашную. Силач, богатырь, он свалил двоих прикладом, а третьего приколол штыком и забрал у него автомат.

В результате трехдневных боев под Шапсугской 83-я и 255-я бригады морской пехоты срезали фашистский клин, вбитый в нашу оборону, и продвинулись вперед на 15 километров, заняв ряд высот и очистив от вражеских войск много населенных пунктов. Мы разгромили 3-ю горнострелковую дивизию гитлеровцев. [74] Пленные фашистские офицеры показали, что за три дня их дивизия потеряла 1970 солдат и офицеров убитыми и 4640 ранеными. Мы захватили много трофеев.

Она мечтала стать актрисой

Вечером мы с начальником политотдела Рыжовым при свете привычной фронтовой коптилки писали политдонесение в Главное политическое управление Военно-Морского Флота, политуправление Черноморского флота и политотдел 47-й армии.

На столе лежали поступившие из частей и подразделений донесения политработников. Я читал лаконичные фразы, и перед глазами вставали наши отважные черноморцы.

Военком 144-го батальона Илларионов доносил о доблести командира отделения старшины 1-й статьи Коряка. Захватив в первой же атаке вражеский пулемет, комсомолец открыл из него очередями огонь по врагу, поднявшемуся в контратаку, и скосил около взвода гитлеровцев. Когда выбыл из строя командир взвода, Коряк заменил его. Вскоре санитары унесли в тыл раненого командира роты. Тогда старшина 1-й статьи Коряк принял на себя командование ротой. Рота отразила все контратаки численно превосходящего противника и обратила его в бегство.

На желтоватых листках — донесение военкома 305-го батальона Сидорова. О каждом подвиге в нем лишь несколько фраз, но за этими фразами такие дела, о которых можно писать и писать. Разведчик старшина 2-й статьи Шаропаев проник во вражеский тыл, встретился с группой захватчиков и бесстрашно вступил в бой. Он убил шестерых и доставил «языка» в штаб батальона.

Я читаю о подвигах старшин 1-й статьи Курлянчика, Назарова, санинструктора Кушнель, которая не только вынесла из-под вражеского огня 20 краснофлотцев, но и ходила вместе с бойцами в атаку, бесстрашно действовала в самой гуще боя, пока не получила тяжелое ранение.

Я перечитал это сообщение о героине с красным крестом, и сразу обожгла мысль о другой отважной [75] девушке — саниструкторе Клаве Неделько. Перед вечером я пошел проведать раненых воинов и встретил у санитарной палатки Панну Козлову. Взглянув ей в лицо, почувствовал: горе. Спросил, что с ней. Панна рассказала о последних минутах своей подруги.

После того как Клаве Неделько не удалось отправить в тыл раненого комбата, она снова поспешила в наступающую роту. Перевязывала раненых, набивала диски патронами. Рота пошла в контратаку, захватила новый рубеж. Клава — уже там.

Девушка заметила протянутый через небольшую открытую полянку немецкий телефонный провод. Не раздумывая, бросилась к нему.

— Куда? Назад! — раздалось сразу несколько встревоженных голосов. Но Неделько только подняла вверх руку с ножницами — у нее же было чем перерезать провод. Перерезала, и в этот миг раздался выстрел фашистского снайпера.

Рана была очень тяжелая — в живот. Девушка долго мучилась, просила пить, умоляла:

— Помогите же!.. Ведь я вас спасала... Хочу жить, жить!

Спасти ее было невозможно. К вечеру Клавы не стало. Подруги закрыли ее лицо розовым шарфиком, оказавшимся у кого-то в походной сумке.

Похоронили Клаву у ручья под большим дубом. Когда насыпали могильный холм, из соседнего подразделения прибежал лейтенант — статный, красивый. Он упал на могилу, заплакал навзрыд. Это был геройский командир, в бою презиравший смерть, — война отняла у него любимую. Вместе с ним над могилой плакали многие, кому отважная санитарка спасла жизнь, с кем она бок о бок ходила в атаки. В роте помнили, как в бою под станицей Курчанской, когда немцы атаковали, а наш пулеметный расчет вышел из строя, Клава бросилась к умолкнувшему пулемету и открыла огонь по атакующим. Она отлично знала оружие, была бесстрашной и решительной, эта изящная девушка с задумчивым взглядом и светлыми волосами, спадавшими из-под пилотки на плечи. Она мечтала после войны поступить в театральный институт.

Перед боем под Шапсугской Клава Неделько вступила [76] в партию. В ее санитарной сумке нашли недописанное письмо к матери:

«Привет, мамулька!

Дорогая, сегодня для нас необычный день. Мы идем в наступление. Сколько радости таит каждый боец, а вместе с ними и мы, боевые подруги. Мы много прошли, много видели, но главное еще впереди. Мы будем гнать и уничтожать врага.

Он, кровопийца, истребляет наших братьев, сестер, матерей, разрушает все построенное нами, грабит жителей.

И вот настал час расплаты. Пусть враг дрожит. Пусть знает, что советским воинам не страшны никакие преграды, ни пули, ни мины. Нас воспитали Советская власть, большевистская партия, советский народ. Мы готовы отдать свои молодые цветущие годы за сестер, матерей, за нашу Родину. Мы знаем, кончится нашей победой кровопролитная война, советский народ освободит родную землю, и павших в бою будут воспевать в песнях, а живых будут чествовать и славить как героев-победителей...»

С такими мыслями шла в бой 19-летняя патриотка. [77]