«Отступать больше нельзя!»
В морскую пехоту
В Геленджике многое напоминает южное побережье Крыма. Курортный городок, утопающий в зелени, окруженный живописными лесами и виноградниками, раскинулся на берегу овальной бухты с узким выходом в море между двумя мысами: крутым, обрывистым Толстым и более пологим Тонким.
На наших картах были помечены два Геленджика. Второй — центр курортного района — вырос неподалеку от города-порта и получил пикантное название — Фальшивый Геленджик. Теперь он был избран местом формирования новых частей.
Ранним утром мы сошли с корабля. Мой спутник, полковой комиссар Рыжов, осмотрев контуры спящего города, склоны невысоких прибрежных возвышенностей, подернутые туманной дымкой, меланхолично произнес:
— Тишина...
Однако тишина в это утро вовсе не располагала к покою и благодушию. Думалось о том, что ждет впереди.
Мы направились в политотдел Новороссийской военно-морской базы. Шли по городу, уже наполовину разрушенному вражескими бомбардировщиками.
Политотдел размещался в двухэтажном школьном здании. Заходим в большую светлую комнату, о недавнем прошлом которой напоминают и парты, сдвинутые в угол, и классная доска, на которой даже сохранилась выведенная детской рукой недописанная фраза. [25]
За учительским столом склонился над картой военком базы полковой комиссар И. Г. Бороденко. Заместитель начальника политотдела батальонный комиссар А. И. Кулешов, заглядывая в карту, развернутую перед военкомом, что-то с жаром доказывает ему.
При нашем появлении Кулешов умолк и радушно кивнул. Военком ответил на наше приветствие с усталой улыбкой. Рыжов выложил перед ним партийные и комсомольские документы наших частей и подразделений, переданных отныне в состав Новороссийской военно-морской базы. Из личного состава остальных частей формировались четыре батальона морской пехоты.
Мы отправились в подразделения, расположившиеся на берегу Геленджикской бухты и на южной окраине города. Краснофлотцы и командиры, мои друзья, засыпали меня вопросами, но ответить им можно было пока лишь одно: долго тут сидеть не придется, враг осаждает Новороссийск.
Началась кропотливая работа по формированию частей и подразделений, сразу же отправлявшихся в бой. Я читал списки личного состава поредевших батальонов и батарей, говорил с политработниками, командирами, краснофлотцами. Кого куда определить? Этот вопрос решался быстро: краснофлотцы и командиры сами просились в морскую пехоту.
В морскую пехоту! Это значило — немедленно в бой, трудный и опасный. Это и было сейчас страстным и единодушным желанием моряков.
Иногда даже возникали споры с морскими специалистами, которые подбирали людей для спецподразделений. Они возражали против отправки в морскую пехоту радистов, электриков, механиков. С этим, конечно, нельзя было не считаться, но оставляли все же немногих, да и сами краснофлотцы сейчас предпочитали одну специальность — автоматчика. Я видел, как командир дивизиона береговой обороны капитан Бекетов обрадовался, встретив своего радиста, и предложил ему отправиться к рации. Здоровенный парень смущенно оглянулся на стоявших вокруг друзей и выпалил:
— Что вы, товарищ командир... Разрешите доложить: [26] я теперь — морская пехота. В бой идем, руки зудят!
Стоявший неподалеку командир решительно подтвердил:
— Все, товарищ капитан! Этот боец зачислен в мою роту...
Много помогали нам в формировании батальонов командир Новороссийской военно-морской базы Г. Н. Холостяков, член Военного совета Азовской флотилии бригадный комиссар С. С. Прокофьев и начальник политотдела полковой комиссар В. А. Лизарский.
Подразделение за подразделением заканчивали формирование, экипировку и отправлялись в Новороссийск. В один из тех дней я встретил Цезаря Куликова. Он стоял озабоченный у распахнутых дверей склада. Поздоровавшись, кивнул в сторону краснофлотцев, грузивших в машину тюки с обмундированием:
— Вот, дали кое-что. Не густо, конечно, но все же...
305-й батальон после эвакуации был пополнен быстрее других и первым отправлялся в район боев.
На мой вопрос, как он оценивает сейчас состав батальона, Куников ответил, помедлив:
— Поживем, повоюем — увидим... Пополнение хорошее, но, конечно, жаль тех, кто уже отвоевались...
Он помрачнел, вспомнив, очевидно, погибших под Темрюком. Там пал смертью героя и друг Куникова политрук Г. З. Безухин. Бывший преподаватель истории, на фронте, как и Куников, он впервые стал командиром и показал незаурядные воинские способности. Под Курчанской его рота, прикрывавшая отход батальона, несколько часов отважно дралась в окружении и выполнила боевую задачу. Безухин был ранен и продолжал руководить боем. Он вывел роту из окружения, но сам был смертельно ранен.
— А в общем, — мрачно, но твердо заключил Куников, — мы, хотя и многих потеряли, свое дело там сделали. Маршал Буденный прислал нам в Темрюк телеграмму. Известил, что, по данным разведки, наши три батальона уничтожили в Темрюке больше 80 процентов солдат и офицеров двух румынских дивизий. А после этого в одном только бою 23 августа уложили еще тысячи полторы гитлеровцев, и немцы до утра не решались входить в оставленный нами Темрюк — боялись [27] новых атак. И преследовать нас не стали... Потом уже, опомнившись, двинулись на Тамань...
Закончив погрузку и закрепив борта машины, краснофлотцы поглядывали на нас с Куниковым. Он прервал разговор, попрощался со мной и сел в кабину грузовика.
— Желаю успеха! — крикнул я.
В течение 5–7 сентября под Новороссийск отправились четыре батальона морской пехоты. Автоматов было мало, поэтому стать автоматчиками всем желавшим не пришлось: вооружали преимущественно винтовками, пулеметами и гранатами.
Из Новороссийска шли вести о тяжелых боях. Трудно приходилось оборонявшей город морской пехоте. Флотские части там возглавлял командующий Азовской флотилией — заместитель командующего Новороссийским оборонительным районом контр-адмирал С. Г. Горшков. Натиск врага, имевшего огромное превосходство в технике и бросавшего в бой все новые резервы, усиливался. Шесть батальонов морской пехоты, оборонявших город с запада и юго-запада, под ударами неприятельской артиллерии и танков потеряли почти половину личного состава и к вечеру 6 сентября отошли на окраину Новороссийска. Начались уличные бои. В тот же вечер немецкие танки и автоматчики прорвались в город с северо-востока и заняли рынок, железнодорожную станцию, район цементного завода. Непрерывно обстреливаемый артиллерией, минометами и с воздуха, Новороссийск горел.
Части Северо-Кавказского фронта и моряки-черноморцы вели неравный бой мужественно и упорно, наносили врагу огромные потери, дрались за каждый дом, каждую улицу.
Мы рассказывали бойцам о подвигах защитников Новороссийска. И люди сами торопили нас: отправляйте быстрее туда, где кипит сражение! Рота за ротой морские пехотинцы уходили в бой.
Ждали своего назначения и мы с Рыжовым. Наконец явились к военкому и попросили помочь нам связаться по телефону с Военным советом Черноморского флота, чтобы напомнить о себе. Но звонить не пришлось. Бороденко протянул мне телеграмму начальника [28] Главного политического управления Военно-Морского Флота И. В. Рогова. Меня, Рыжова и еще нескольких политработников-черноморцев Рогов приказывал направить для продолжения службы на Тихоокеанский флот.
Столь неожиданный приказ страшно обескуражил нас с Рыжовым: пробыли год на фронте — и вдруг отправляться в тыл. А мы только и мечтали о том, чтобы здесь же, на черноморских берегах, принять участие в разгроме врага.
В тот же день мы обратились в Военный совет Черноморского флота с просьбой ходатайствовать перед ГлавПУ об оставлении нас на Черном море. Но уверенности в том, что нашу просьбу удовлетворят, не было, так как Главное политическое управление флота проводило замену воевавших политработников свежими силами с флотов и флотилий, не участвовавших в войне. Одно дело, когда воевавшим давалась передышка. Другое — резервные части нуждались в кадрах, уже обстрелянных и накопивших боевой опыт. Так что в принципе никаких оснований для отмены принятого в отношении нас решения не было. Да и Рогов, как мы хорошо знали, был очень тверд и своих решений менять не любил.
Был случай, когда я на себе испытал эту твердость. Перед войной я был начальником политотдела Военно-морского училища береговой обороны имени ЛКСМУ. В начале войны училище эвакуировали из Севастополя на Восток, и я обратился в ГлавПУ с настоятельной просьбой оставить меня в действующем флоте. Просьба дошла до Рогова, и он решительно отклонил ее. Мне передали его слова: «Возьмем в действующий флот, когда потребуется!» Но тогда обстановка быстро изменилась и меня направили в Керчь, а не с училищем.
На ночь мы с Андреем Ивановичем устроились в одной из комнатушек санаторного здания, полуразрушенного фашистскими бомбами. За окном стучала на ветру свисавшая с крыши доска. Не спалось. Рыжов вздыхал, ворочаясь на скрипучей постели.
— Ну, как, Андрей Иванович, что сердце подсказывает? — спрашиваю его.
— Трудно гадать, Федор Васильевич, — откликнулся он. — Подождем, что решит Рогов. [29]
Человек многоопытный, служивший в армии и на флоте с гражданской войны, Рогов был суровым поборником строжайшего порядка, дисциплины, добросовестности в службе. Он требовал от людей беззаветного служения делу, не терпел бездельников и беспечных, провинившихся наказывал беспощадно. О его крутом нраве на флоте ходили прямо-таки легенды.
Все это мы знали. Но сознание будоражила мысль: как же так? Фронту предстоят большие дела, мы готовим к ним людей, и вдруг — все бросить и ехать в далекий тыл.
— Брось горевать! Будем загорать на берегу Тихого океана. Там сейчас как раз золотая осень. Курортный сезон! — поддразнивал меня Рыжов.
Разговор прервал посыльный, вручивший мне телефонограмму. Осветив ее карманным фонариком, я вслух прочитал ее. Нам приказывали утром быть в Военном совете флота.
Чуть светало, когда мы подошли к грузовику. Шофер оказался знакомым — он у нас на Тамани подвозил на позиции снаряды, носился вдоль берега под ураганным огнем противника. Сейчас в пути он вспомнил эти бешеные гонки рядом со смертью:
— Да, запомнилась нам Тамань. Но и фашистам тоже: крепко мы им давали... А когда же кончится наше отступление, товарищ полковой комиссар? — он помолчал, поглядывая на меня, и добавил: — Правильно говорят, что в горах Кавказа скоро наши разобьют фашистов, как разбили под Москвой?
— Думаю, что правильно, — ответил я. — Под Орджоникидзе наши части уже не только остановили, но и атаковали фашистов. Теперь пойдут удар за ударом.
Я говорил это, убежденный, что так должно быть, но сознавал, что битва за Кавказ может быть еще очень долгой и трудной.
Машина миновала лесную проселочную дорогу и, выйдя на гудронированное Сухумское шоссе, помчалась по склонам гор вдоль живописного побережья. Чудесно было вокруг. Манили спелыми гроздьями виноградники, свисали над дорогой отяжелевшие от плодов ветви яблонь.
— А знаете, как эта дорога называется? — заговорил [30] снова шофер. — Голодное шоссе... Это, говорят, потому, что строили его крестьяне из голодавших губерний. Слышал я, будто и Максим Горький вкалывал тут в молодости... Повидала дорожка разных людей... А теперь вот фашисты разрушат, разбомбят ее...
Шофер резко затормозил на повороте: мы подъезжали к Туапсе, где располагались штаб и Военный совет Черноморского флота.
Шофер быстро нашел здание, занятое штабом. В приемной мы узнали, что идет заседание Военного совета. Стали ждать. Но уже через несколько минут из кабинета командующего вышли дивизионные комиссары Н. М. Кулаков и И. И. Азаров. Они пригласили нас в соседнюю комнату.
Член Военного совета Н. М. Кулаков усадил нас, испытующе разглядывая, пробасил:
— Ну, как дела?
Я доложил, что сформированные из наших краснофлотцев батальоны морской пехоты уже дерутся за Новороссийск.
— Хорошо! — сказал Кулаков и улыбнулся: — Ну, а как вы насчет поездки на Тихий океан?
— Николай Михайлович, — заговорил я. — Поймите нас! Разве нам можно уезжать отсюда, когда тут такие дела?
Кулаков пристально посмотрел на меня, на Рыжова, и на лице его мелькнула сдержанная доброжелательная улыбка:
— С Черного моря уезжать не хотите? Ну что ж... Обстановка как раз такая, что мы вам сразу дадим горячее дело. Приказ в отношении вас Рогов по нашей просьбе отменил, и вас можно поздравить с новым назначением.
Поднявшись, Кулаков продолжал:
— Вы, товарищ Монастырский, назначаетесь комиссаром вновь формируемой 2-й бригады морской пехоты. А вы, товарищ Рыжов, начальником политотдела. Бригада формируется из моряков Черноморского флота. Подробности расскажет вам Илья Ильич.
Кулаков куда-то спешил, и мы остались с Азаровым. Вручив нам с Рыжовым предписание, Илья Ильич сказал: [31]
— Ваше желание остаться здесь вполне понятно. Я, например, одобряю его от всей души... Мы тут стоим на пороге больших дел, и хорошо, что вы это чувствуете и готовы к таким делам.
Он раскрыл карту и указал на узкую полоску черноморского побережья от Новороссийска до Сочи, занятую нашими войсками.
— Вот все, что осталось у нас на Северном Кавказе. Отступать больше нельзя! — в голосе его зазвучали необычные для такого добродушного человека металлические нотки.
Илья Ильич свернул карту, сел, раскрыл «Правду» и прочитал вслух:
— «Стойкость — мать победы! Тот, кому дороги интересы Родины, отступать не может...» Понятно? Недавно еще так не написали бы — приходилось поневоле сдавать города... Это вам самим довелось пережить. Отступали. Но сегодня мы уже чувствуем, что, во-первых, созрели наши силы, а во-вторых, надрывается враг. Пора расплачиваться. Пора повторить «завоевателям» здесь, на юге, подмосковную баню. Уже, собственно, начали: у Терека немцы споткнулись, до нефти нашей не дорвались. Ближайшая задача — остановить их у Новороссийска и Туапсе.
Илья Ильич познакомил нас с частями формируемой бригады:
— Вот ваши комбаты: Александр Востриков, Дмитрий Красников, Цезарь Куников. Все как на подбор, проверены в боях. Сейчас батальоны ведут бои в Новороссийске. Дерутся как львы. Вот из них и из батальонов бывшей Керченской базы и формируется ваша Вторая бригада морской пехоты. Отправляйтесь к месту формирования и действуйте. Желаю успеха, товарищи!
В штабе мне вручили орден Красной Звезды. Указ о награждении был еще в июле, и я узнал о нем на Тамани. Нас, группу командиров и политработников Керченской базы, наградили за успешную высадку десанта в Крым, за организацию сопротивления врагу при отходе. Это была первая правительственная награда, которой Родина удостоила меня в Великой Отечественной войне, и она глубоко меня взволновала. [32]
Назад, в Геленджик, мы мчались на торпедном катере. Радовал морской простор. Солнце блестело, искрилось в синих волнах. Душу наполняла окрыляющая мысль: мы постоим за родное море, за родную землю!
Выйдя на берег, я разыскал в укрытии среди выгруженного с кораблей имущества свой мотоцикл марки «Красный Октябрь». Предложил Рыжову место на заднем сиденье, но он предпочел пойти пешком — изучить местность, потолковать с людьми, спокойно поразмышлять и оглядеться.
Теперь наш путь лежал в Фальшивый Геленджик, где формировалась бригада.
Мой мотоцикл мчался по гудронированному шоссе, среди по-осеннему разукрашенного леса. Пестрели желтые, оранжевые, багряные кроны.
Вдруг на дорогу вышли два моряка. Притормозив мотоцикл, спрашиваю их:
— Вы из бригады морской пехоты?
Молчат, настороженно разглядывая меня.
— Мы востриковцы, — сказал потом один из моряков.
— Из батальона капитан-лейтенанта Вострикова? — догадываюсь я.
— Так точно! — отвечает моряк, и лицо его светлеет.
Расспросив, как добраться до лагеря, я свернул в лес. Поплутал еще немного по извилистым тропинкам и наконец увидел на лесной поляне людей, а в зарослях — темно-зеленые палатки.
От группы командиров, стоявших возле палаток, отделился и шагнул навстречу богатырского сложения майор с орденом Красного Знамени.
— Дмитрий Васильевич! — вырвалось у меня.
— Федор Васильевич!
И я оказался в могучих объятиях старого сослуживца, в недалеком прошлом знаменитого черноморского тяжелоатлета майора Красникова.
Узнав, что меня назначили комиссаром бригады, Красников просиял. Расспросив у него, где находится командир бригады, я поспешил в палатку возле разрушенного кирпичного домика. [33]
В полумраке палатки склонился над раскладным столиком, рассматривая какие-то документы, подполковник Максим Павлович Кравченко. О нем я уже слышал много хорошего, как о знающем дело общевойсковом командире. Он окончил Военную академию имени Фрунзе, работал в штабе армии, затем добился перевода к нам.
— Здравствуйте, здравствуйте, ждем вас, товарищ комиссар! — воскликнул командир бригады, отвечая на мое приветствие. Он сразу оживился, встал, вышел со мной из палатки. У нас завязалась беседа.
Вскоре подошел Рыжов. Командир бригады радушно приветствовал и его. Он был доволен, что мы оба уже воевали вместе со многими краснофлотцами и командирами, составившими теперь костяк бригады.
— Народ крепкий! — сказал он, затягиваясь трубкой. — Вчера иду по лагерю, вижу краснофлотца с повязкой на голове. Сидит на простреленной плащ-палатке, чистит автомат. Спрашиваю: «Вы ранены?» — «Так точно!» — отвечает, вскочив с места. — «Почему же не в санчасти?» — А он: «Как можно, товарищ командир, в такое время?.. Вон у ребят раны посерьезнее, и то остались в строю... Нам, товарищ командир, за Тамань расквитаться с фашистами нужно. Не ушли бы оттуда, если бы не приказ...» Вот как доложил. Ну, что ж, думаю, с такой братвой воевать можно.
Максим Павлович рассказал, как создавалась бригада. Это было еще под Новороссийском. В поредевшие ряды защитников города прибывали подкрепления. 4 сентября был получен приказ о формировании полка из двух батальонов морской пехоты. Командиром полка назначался М. П. Кравченко. Потом в Новороссийск прибыли керченские батальоны морской пехоты, сформированные в Геленджике, и командование Новороссийского оборонительного района решило создать на базе полка 2-ю бригаду морской пехоты. Максим Павлович стал командиром бригады.
— Основу бригады составили 16, 144 и 305-й отдельные батальоны морской пехоты, отлично показавшие себя в боях, — заключил Кравченко.
..Над лесом сгустилась мгла. Со стороны Новороссийска и станицы Абинской доносился гул артиллерийской [34] канонады, слышались мощные взрывы авиабомб. В черном небе метались лучи прожекторов. Они нащупывали в небе силуэты вражеских бомбардировщиков, наши зенитки открывали по ним огонь.
— Напирают фашисты чертовски, — заметил Кравченко. — А все же, чую, выдохнутся...
Мы посидели у комбрига за чаем со ржаными сухарями и ушли в свою палатку. Легли спать на свежем сене.
«Сборная флота»
Первым моим собеседником на следующий день был старый сослуживец Красников.
До войны мы с ним состояли в одной партийной организации; я был тогда старшим инструктором политуправления Черноморского флота, он — флагманским инспектором физической подготовки. Потом, когда я работал начальником политотдела училища, Красников часто приходил к нам в училище и всегда вносил оживление, разжигал у юных моряков — будущих командиров флота — любовь к спорту.
Он сам с юных лет увлекался спортом, на флоте стал чемпионом по тяжелой атлетике, так что учил людей личным примером и показом, что больше всего ценится в войсках. А кроме того, Дмитрий Красников покорял всех своей душевностью и вниманием к людям. Во всех частях любители спорта — а их на флоте всегда много — тянулись к этому славному человеку и опытному тренеру. Красников воспитал тысячи отличных пловцов, гимнастов, мастеров легкой и тяжелой атлетики. Именно он подметил в свое время необычайные способности Семена Бойченко, перед войной ставшего мировым чемпионом по плаванию. Воспитанник Дмитрия Васильевича черноморец Мальцев установил несколько всесоюзных и международных рекордов по поднятию тяжестей.
Многие питомцы Красникова отличились в боях с фашизмом. Он и сам с первых дней войны оставил штаб флота и пошел командовать отрядом морской пехоты в боях за Севастополь. Не одна тысяча неприятельских солдат и офицеров полегла тогда на подступах к городу-герою от пуль и гранат, от штыков и [35] прикладов, которые были в крепких руках храбрецов отряда Красникова. Потом Дмитрий Васильевич возглавлял разведку в 7-й бригаде морской пехоты и был в числе первых черноморцев, награжденных в те дни орденом Красного Знамени.
Направляясь в 16-й батальон морской пехоты, я прошел лесок и издалека увидел на поляне среди бойцов могучую фигуру командира. Он тоже заметил меня и быстро зашагал навстречу, улыбаясь. На Красникове была гимнастерка защитного цвета и морская фуражка. Дмитрия Васильевича я увидел, как всегда, чисто выбритым, подтянутым, бодрым. Он был не так уж молод, лет двадцать отслужил на флоте, но годы словно не трогали его.
Дмитрий Васильевич доложил мне о состоянии «сборной флота», как в шутку он называл свой батальон. Здесь были лучшие его питомцы-спортсмены: чемпион флота по борьбе Савенко, штангисты Ищенко и Глушко, вратарь флотской футбольной команды краснофлотец Лаунбраун, пловец Красин, легкоатлет Чиков и многие другие, до войны не раз восхищавшие зрителей силой, ловкостью, мастерством на гаревых дорожках стадиона, на ковре и ринге, на водных станциях и в спортивных залах Севастополя.
Мы присели на ствол поваленного дерева, разговорились.
— Слыхал, — говорю, — как твои мастера спорта лупили фашистов в Новороссийске.
— А что, — с довольной улыбкой отозвался Красников, — закалка даром не пропала... Тут нам выпало испытание потяжелей всех прежних. Начиная с первого марша...
Он рассказал, как, получив приказ выбить гитлеровцев с высоты северо-западнее Новороссийска, моряки, казалось бы не приученные к пешим переходам, отлично совершили форсированный марш по размытым дождем дорогам и горным тропам, по крутым склонам и через бурные разлившиеся горные реки. Шагали всю ночь, на себе тащили пулеметы, противотанковые ружья, ящики с патронами и гранатами. Правда, не все в батальоне были раньше спортсменами и не все одинаково переносили тяготы, но сильные помогали ослабевшим и не давали снижать [36] темп. Батальон вовремя, перед рассветом, занял позицию, окопался. Внезапной атакой морские пехотинцы ошеломили гитлеровцев и выбили с высоты.
— Ну, а что было потом, в Новороссийске, слыхал, говоришь?.. Да, жарко было. На своих моряков не пожалуюсь, ни один не подвел! — заключил Дмитрий Васильевич.
Мне хотелось расспросить его об эпизоде, отмеченном в сообщении Совинформбюро 10 сентября 1942 года. «В районе Новороссийска, — говорилось в нем, — наши части вели ожесточенные бои с немецко-фашистскими войсками, прорвавшимися на окраину города. Н-ское подразделение морской пехоты было окружено гитлеровцами. В неравном бою, длившемся несколько часов, моряки уничтожили 120 немецко-фашистских солдат и офицеров и вырвались из окружения». Я уже слышал, что это речь шла о батальоне Красникова, но подробностей не знал. И сам комбат как-то не проявил охоты рассказывать, на вопросы отвечал односложно.
— Это же война, — пожимал он широченными плечами. — Или ты бьешь, или тебя бьют... Вот мы и не давались, били.
О том, как сражалась «сборная флота», подробнее рассказал мне военком батальона старший политрук Д. Ф. Пономарев. Его я тоже знал давно и рад был встретить здесь. Увидел у него на груди орден Красного Знамени — награду за подвиг, совершенный в прошлом году при высадке десанта в Феодосии.
О боевых эпизодах Пономарев рассказывал мне неторопливо, задумчиво, словно следя за своей мыслью. Но когда стал говорить о том, как Красников с группой моряков вырвался из окружения, оживился.
— Тут, скажу вам, прекрасно показал себя Дмитрий Васильевич! — с чувством сказал он. — Спас всех примером своего бесстрашия. Дело было так. В окружение попал штаб батальона с небольшим отрядом краснофлотцев. Домик, где они засели, осадили две роты автоматчиков. Некоторое время держались, отстреливаясь, и гитлеровцев тут перебили немало, но ясно было, что от двух рот не так просто отбиться, а стоит немцам подкатить сюда еще пушчонку или [37] минометик — и крышка. Красников понял, что отсиживаться тут — дело гиблое, надо скорее вырываться из западни. Тогда он встал, взял на изготовку автомат, приготовил с полдюжины гранат и сказал: «Не унывать, ребята! Гармонист, дай-ка нашу морскую, чтобы знал враг — черноморцы не сдаются!» Старшина второй статьи Робинер взял баян и затянул: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»... Красников послушал минуту, крикнул: «Ура! За Родину!» — и повел моряков в атаку. На какое-то мгновение опешили гитлеровцы. А Красников бежит впереди своих краснофлотцев — богатырь! — строчит из автомата, швыряет гранаты в припавших к земле гитлеровцев. Так и прорвали кольцо. Красивая победа! Тут наша «сборная флота» показала себя по-настоящему.
Много интересного узнал я еще от Пономарева о том, как воюют спортсмены. Запомнился его рассказ о разведчиках под командованием младшего лейтенанта Чуба, которые налетели на вражескую засаду и полностью ее уничтожили.
Рассказал он, как лейтенант Дмитрий Ручкин, укрывшись с отрядом краснофлотцев в скале, отражал фашистские танки и автоматчиков, как все бойцы вышли из строя и лейтенант остался один, тоже раненный, но целых три дня огнем ручного пулемета и гранатами продолжал отражать атаки гитлеровцев, а на четвертый день «сдал» позицию подошедшему подкреплению.
Мы разговорились с Пономаревым о политической работе, о воспитании бойцов.
Мне приходилось иногда слышать такое рассуждение: нужны ли слова, агитация, когда люди, храбрость и преданность которых уже проверена в боях, готовятся к новому бою? Подавай, мол, в нужный момент команду, и приказ будет выполнен.
Такие суждения означают просто-напросто недооценку политработы. А война убедила нас в том, что к бою нужно готовить бойцов каждый раз, снова и снова. Люди, даже показавшие уже себя способными и смелыми воинами, часто устают, под влиянием разных причин их моральный дух в иные моменты понижается. Надо следить за этим, поддерживать душевные [38] силы бойца, напоминать ему о долге перед Родиной, указывать на примеры храбрости и мужества.
Военком Пономарев хорошо понимал это. Он был очень близок к краснофлотцам. Хотя и редко выступал перед ними с официальными докладами, но зато постоянно вел с небольшими группами моряков сердечные непринужденные беседы. Тут шла речь и о вестях из дому, и о положении на фронтах, и о тактике гитлеровцев, и о задачах своей части, и о подвигах героев, и о боевых приемах, приносящих победу.
Сейчас, перед новыми боями, Пономарев вел политработу особенно целеустремленно. Нужно было внушить воинам, что наши силы созрели, что больше нельзя уступать немцам ни пяди земли — нужно гнать и уничтожать их, что пришла пора расплаты и Родина требует освободить Кавказ от врага. Это разъясняли бойцам в беседах военком и активисты — коммунисты, комсомольцы. Об этом говорилось в боевых листках.
На стволах деревьев в расположении батальона висели фанерные щиты с лозунгами: «Фашистский варвар ворвался на Кавказ. Убей его, моряк! Народ скажет тебе спасибо!»; «Моряк! Отомсти врагу за страдания советского народа!»; «Бей фашиста как можешь и где можешь! На воде бей, на горе бей, в лесу бей, в селе бей — наступай и бей!»
Пономарев пояснил:
— Пригодились ящики из-под макарон и табака. Разломали их, сразу нашлись художники, которые с увлечением стали рисовать.
Условившись с Пономаревым, что он выступит и расскажет о своем опыте завтра на совещании политработников, я направился в 144-й батальон.
Востриковцы
Мне встретился краснофлотец-связист с катушкой провода, совсем юный, розовощекий. Широкий шрам, видимо от осколка, пересекал его лоб. Шагал парень легко, браво. Я замедлил шаг, остановил его:
— Из какой вы части, товарищ краснофлотец?
— Я? — удивленно произнес он и отчеканил: — Я черноморец, востриковец! [39]
Вспомнилось, что так же называли себя краснофлотцы, которых я встретил в лесу накануне. Они гордятся именем своего комбата.
На флоте мне не раз приходилось замечать не просто уважение к командиру, а преданную любовь, доходящую прямо-таки до обожания. И не со стороны сентиментальных юношей — самым мужественным людям бывает свойственно это чувство. Их покоряют ум и отвага старшего, его пример, отеческая забота.
Мне предстояло познакомиться с одним из счастливцев, пользовавшихся такой любовью. «Батя» — так называют краснофлотцы своего капитан-лейтенанта.
А «батя» оказался молодым человеком лет около тридцати, среднего роста, с белесыми бровями. Стройный, подтянутый, он молодцевато встал, увидев меня, четко представился, а острые глаза, вижу, сверлят изучающе.
Мы беседовали с ним в палатке. По углам на подстилках из веток лежали свернутые шинели, плащ-палатки, вещевые мешки. Массивные чурбаки, ящики из-под патронов заменяли здесь стулья, из ящиков же был сооружен и походный стол.
Александр Востриков, подвижной и быстрый, говорил, энергично жестикулируя, то задумчиво хмурясь, то простодушно, широко улыбаясь. Рассказал о своем батальоне, оказавшемся в бригаде самым «старым», хотя и его существование исчислялось несколькими месяцами. 144-й формировался в Москве зимой 1942 года, в дни исторической битвы. Во главе его рот и взводов стали в основном молодые командиры, выпускники военно-морских училищ. Но они, как и рядовой состав — краснофлотцы, уже получили боевое крещение под Москвой. Многие пришли в батальон из госпиталя. Весной 144-й был направлен в Азовскую флотилию и отличился в боях под Ейском. Оттуда и пошла слава о командире, обладающем исключительной храбростью и железной боевой хваткой.
Востриков так рассказывал о краснофлотцах и командирах, что легко было сразу представить себе каждого.
— Какие люди у нас! — говорил он. — Вот, например, Фишер — храбрейший командир. До войны [40] у него была совсем мирная профессия — педагог. Да и теперь он тихий, скромный. Помню бой в одной станице. Враг впятеро превосходил силы Фишера. Всю ночь дралась рота, дралась отчаянно, насмерть. Уложили несколько сот гитлеровцев и вышли из окружения. Фишер показал себя замечательным тактиком, умело расставил силы, смело руководил боем и выиграл его. И в самые тяжелые минуты был спокоен.
Мне особенно запомнилась рассказанная Востриковым любопытная история одного бойца.
Был в батальоне Иван Таран — аккуратный, исполнительный, улыбчивый паренек, но с одним изъяном: в первом же бою под Ейском товарищи заметили, что Ваня трусоват. Прячет голову, когда надо вести огонь, в атаке медлит, цепляется за укрытия. Кто-то, посмеиваясь, сказал об этом комбату. Востриков стал присматриваться к парню, в бою ставить его ближе к себе и убедился, что не зря говорят о его трусости. В разгаре боя все возбуждены, ожесточены, охвачены яростным стремлением бить врага, а Иван бледнеет, теряется.
— Такие среди моряков, конечно, редкость, — говорил мне Востриков, — но в бою и один трус может подвести. И вот думаю: что же с ним делать? Можно ли труса сделать храбрым?
Вопрос, поставленный Востриковым, заинтересовал и меня. Говорят, трусость качество врожденное, и мало кто верит, что от него можно избавиться. Страх — это, мол, нечто подсознательное, сковывающее душу против воли, и кому он свойствен, тот всегда будет пугаться даже маленькой опасности. В то же время и от фронтовиков, действовавших отважно, мне приходилось слышать, что чувство страха не чуждо в бою и им, но весь вопрос в том, сумеет ли человек усилием воли подавить его и поступить так, как требует долг.
По своему опыту могу сказать, что душевное состояние в минуты опасности очень сложное: смерть витает рядом, и поэтому, конечно, мелькают мысли о возможности рокового исхода, но они отодвигаются, заглушаются пафосом боя, всепоглощающим, страстным желанием не уступить врагу, уничтожить его. Приходилось вместе с краснофлотцами бежать в атаку под бешеным вражеским огнем; мысль о том, что тебя [41] могут убить, мелькала в сознании и заставляла проявлять необходимую осторожность, но не задерживалась надолго, не сковывала волю. Знаю, что такое же состояние переживали в бою и многие другие, с кем вместе приходилось воевать.
— Вот я и стал думать: что ж мне — побольше с этим парнем проводить политбесед? — рассказывал Востриков. — Решил, что и это нужно: может, скорее человек подавит в себе животный страх и пойдет на смерть, если ясно осознает, что этим исполнит долг своей жизни и, если придется умереть — умрет не зря... Но смотрю я на этого Тарана и чувствую, что не только сознания ему маловато. И так ведь не из глухого угла к нам пришел — жил в советской семье, учился в советской школе, и флотская служба, хоть и короткая, свое ему дала. А вот обидела человека природа — робок, летят к чертям все благие помыслы, когда вокруг пули свистят, не может парень совладать с собой, норовит запрятаться куда-нибудь, только не драться... И вот я решил помочь ему побороть в себе это. Ребятам сказал, чтобы над ним не зубоскалили пока — беру, мол, парня на поруки. Стал с ним беседовать — и перед боем, и после боя напоминать, ради какого великого дела жертвуем мы собой. Говорил о подлости и зверствах фашистов, о горе народа, разжигал в парне злость, ненависть к врагу. Говорил о подвигах наших храбрецов. И вижу, что парню уже неловко слушать эти речи, чувствует он в них упрек себе. Посылаю его в разведку. Таран побледнел — и пошел. Конечно, ничем особым не отличился там, «языка» взяли почти без его участия, но все же разведчики доложили, что не сплоховал Таран, действовал осторожно, ловко. Хвалю его, он сияет... В общем, так и пошло. Постепенно человек научился подавлять проклятую робость и поверил в себя!.. А как все завершилось — этого никогда не забуду...
Востриков задумался, зажег погашенную папиросу и рассказал об одном из жарких боев. Иван Таран, оказавшись на фланге, попал под минометный обстрел, и его ранило осколком в ногу. А когда бой кончился, он отказался эвакуироваться в тыл. Изумленный командир роты вдруг услышал от него излюбленное краснофлотское: «Пустяки!». С незажившей раной [42] Таран трижды ходил с ротой в атаку. Морские пехотинцы поднялись в атаку четвертый раз — и тут Тарану разрывными пулями перебило обе ноги. В это время гитлеровцы бросились в контратаку. Иван не в силах был подняться, но превозмог страшную боль и встретил врага очередями из автомата.
В минуту затишья санитары подобрали Тарана. Вокруг его позиции валялись десятки трупов гитлеровцев. Когда парня несли мимо командного пункта, комбат Востриков подошел, наклонился над носилками, с жалостью сказал: «Не повезло тебе, Ваня...». Таран, бледный от потери крови, ослабевший, через силу улыбнулся и ответил: «Нет, товарищ капитан-лейтенант, хорошо! Я им не уступил!».
В батальон Таран больше не вернулся и вряд ли попал снова на фронт.
— Жаль, потерял я след этого парня, — заключил свой рассказ Востриков. — Но зато знаю — не стыдно ему будет вспомнить, как дрался с фашистами. Он одержал, можно сказать, две победы: над врагом и над собой.
Меня взволновал этот рассказ. Я подумал о том, как многогранна фронтовая жизнь, какие сложные процессы происходят здесь в душах людей и как важно нам, командирам, политработникам, понимать каждого бойца.
Под вечер мы обходили с Востриковым подразделения батальона. Возле палатки взвода боепитания, окруженной замаскированными в кустах ящиками с патронами, нам лихо откозырял стройный сержант.
— Добрый вечер, Бартов! — тепло приветствовал его капитан-лейтенант, а когда мы отошли немного, сказал мне: — Этот сержант — настоящая находка для батальона. Он оказался превосходным слесарем-умельцем, и мы смогли наладить ремонт оружия в батальоне. Да и вояка он лихой!
В эту минуту к нам подошел начальник боепитания батальона лейтенант С. Горелик. Услышав, что речь идет о Бартове, он с удовольствием рассказал о нем.
Бартов занимался своим делом в любой обстановке, В бруствер его окопчика бьют вражеские пули, вздымая [43] облачка пыли, а сержант, не обращая на них внимания, чинит оружие. Но однажды, когда фашисты кинулись в атаку, Бартов вывесил на бруствере фанерную дощечку с надписью: «Мастерская закрыта на перерыв» — и, схватив только что отремонтированную винтовку, испытал ее на атакующих, а потом пополз в ложбинку, где упал подстреленный им фашист, и приволок его в плен, раненного. После боя краснофлотцы собрались около вывески Бартова, посмеялись, а кто-то рядом с нею вывесил на бруствере табличку:
«Отремонтировал:
винтовок — 4
автоматов — 3
пулеметов — 2
Убил:
фашистов — 5
захватил «языка» — 1
Молодец сержант Бартов!»
Провожая меня по лесной тропинке, Востриков сказал:
— В людей своих верю. Если присмотреться, в каждом есть золотые черты. В обычной обстановке они не всегда заметны, а в бою раскрываются.
В прифронтовом лесу
Следующий день я провел в 305-м батальоне. Майор Куников встретил меня, как всегда, подтянутый, собранный, предупредительный. Чуть приглушенным голосом, сопровождая рассказ скупыми, но резкими жестами, он отвечал на мои вопросы о состоянии батальона, о людях. В этом мужественном командире и обаятельном человеке чувствовались неиссякаемая энергия, сильная воля. И так же, как Востриков, он горячо любил своих воинов, верил в них, с удовольствием рассказывал о храбрых, находчивых, упорных в бою.
В обороне Новороссийска батальон Куникова был на очень трудном участке, под постоянным яростным натиском гитлеровцев, рвавшихся к центру города. Батальон нес большие потери, но и врагу стычки с моряками обходились дорого. [44]
Куников вспоминал, как моряки смело бросались навстречу фашистским танкам и подрывали их гранатами, как пулеметчик Гришин в критический момент втащил свой «максим» на башню полуразрушенного здания у Октябрьской площади, стал в упор косить прорвавшихся на площадь фашистов и сорвал их атаку.
— Удержать Новороссийск все же не удалось — сил было мало, — задумчиво произнес комбат. — Но знаете, можно сказать, что и не отдали мы город. Ведь берег Цемесской бухты остался у нас, вся бухта под обстрелом нашей артиллерии. Вы представляете, что это значит? Новороссийским портом, к которому они так рвались, немцы воспользоваться не могут. Промышленностью тоже. Цементный завод в наших руках. Там у нас теперь железобетонные укрытия, проволочные заграждения, все подступы к позициям заминированы. У немцев превосходство в танках и авиации, но толку от этого мало. Забрали они опустошенный город и узкую полосу побережья между скалами и морем, пусть попробуют тут развернуться... В общем, я думаю, что нам скоро удастся их оттуда вытряхнуть.
Куников сказал, что пополнение в 305-й батальон идет крепкое, командный состав надежный, опытный.
Командование флота и Новороссийского оборонительного района торопило нас с формированием бригады. Мы быстро укомплектовали подразделения. Недоставало только транспорта и оружия, особенно автоматического. Неважно обстояло дело и с обмундированием — обносились люди, кое у кого после боев одежда превратилась в лохмотья.
Наступали холода. Костров ночью жечь нельзя — выдашь места лагерей. Бойцы сгребали сухие листья и зарывались в них на ночь, чтобы теплее было спать.
В эти дни передышки перед новыми боями в бригаде никто не терял даром ни часа. Наряду со всякими хозяйственными работами роты занимались боевой учебой. Моряки учились тактике и приемам боевых действий в горно-лесистой местности. Специальную тренировку проходили группы снайперов и истребителей танков. С утра до вечера в прифронтовом лесу [45] раздавались разноголосые команды, выстрелы, взрывы гранат. По ночам отправлялись на тактические занятия разведчики. Командир расставлял в темноте дозоры; группы разведчиков старались бесшумно обойти их и захватить «языка» в стане «противника». Действовали по-настоящему, мобилизуя все умение и ловкость, требовательно учили друг друга осторожности. Каждый понимал: не отработаешь нужные приемы сегодня — завтра, в бою, можешь поплатиться жизнью.
Не знали покоя связисты. Начальник штаба бригады капитан 3 ранга А. Я. Чирков, наладив связь с подразделениями, проверял ее днем и ночью, усложнял задачи связистов, поднимал их по тревоге, заставлял непрерывно тренироваться.
Позывные батальонов и рот были взяты из морского обихода. 16-й батальон теперь именовался «Шквал», 144-й — «Якорь», 305-й — «Клотик», тыл бригады — «Гавань», взвод разведки — «Крюк», саперная рота — «Тральщик», штаб бригады — «Линкор».
Обходя подразделения, я продолжал знакомиться с людьми, присматривался к командирам и политработникам. Росло хорошее, гордое чувство уверенности, что бригада богата прекрасными воинами и готова драться с врагом по-богатырски.
Вот младший лейтенант Петр Ябров — энергичный, боевой. Когда под Новороссийском батальон Красникова штурмовал занятую гитлеровцами высоту, Ябров первый поднял свою роту в атаку и захватил очень важную позицию на высоте. Фашисты обошли было роту с фланга, но Ябров послал им навстречу один свой взвод — и он разбил целую роту вражеских автоматчиков.
Среди ротных командиров 144-го батальона выделялся Александр Куницын — серьезный, вдумчивый, принципиальный человек, хороший воспитатель бойцов и сам бесстрашный воин.
Отлично показали себя в прежних боях командиры рот 305-го батальона Алексей Ковылевский, Александр Каратаев, Вадим Ржеуцкий, Анатолий Богаченко, Георгий Кисин. Весь личный состав 305-го очень энергично готовился к новым боям, усиленно занимался тренировками... [46]
Но мы лишились в те дни комбата Цезаря Куникова. Случилось это так. Он поехал в тыл. По узкой дороге двигалась колонна автомашин, и вдруг над этим районом появилась вражеская авиация. Куников выскочил из кабины, стал подавать команды и сигналы шоферам, чтобы быстрее рассредоточить колонну. Вдруг какой-то шофер, не осмотревшись, двинул свою машину назад и притиснул стоявшего там Куникова к борту другой машины. Командира с травмами привезли в госпиталь. Трудно было рассчитывать, что он вернется в строй.
Вместо Куникова командиром 305-го батальона решили назначить капитан-лейтенанта А. М. Шермана — бывшего командира 4-го керченского батальона морской пехоты, который после новороссийских боев слился с 305-м. Я знал Шермана с начала войны. Этот человек вырос на наших глазах. Перед войной он окончил Высшее военно-морское училище связи и во время первых боев на Керченском полуострове в 1941 году был начальником связи 9-й бригады морской пехоты. А в конце того же года он возглавил 2-й штурмовой отряд морских пехотинцев, высаживавшийся десантом в Феодосии. Позднее, командуя 4-м батальоном морской пехоты в боях за Новороссийск, показал себя смелым, волевым, вдумчивым и находчивым командиром.
Возвращаясь после разговора с Шерманом в штаб бригады, я зашел в 144-й батальон. На поляне собралась большая группа бойцов. Они сидели на грудах сухих листьев, на пнях и поваленных стволах деревьев.
Комбат Востриков, увидев меня, оживился:
— Очень кстати пришли! Тут мы с Илларионовым затеяли познакомить наше пополнение с историей бригады, с боевыми делами и традициями морских пехотинцев. Выступают наши бывалые воины и рассказывают, как действовали в прошлых боях. Вот сейчас поделится своими воспоминаниями санинструктор Панна Козлова. Не удивляйтесь, эта девушка в боях не уступала лихим морякам, и ей есть что рассказать. Хотите послушать?
Я, конечно, заинтересовался и занял место рядом с Востриковым у края поляны. [47]
Перед новичками, прислонившись к массивному стволу старого дуба, стояла рослая круглолицая девушка с аккуратно подобранными под пилотку пышными волосами. Стоявший рядом военком Илларионов что-то говорил ей, она в ответ, поджав губы, кивала головой. Потом Востриков сказал громко, обращаясь ко всем:
— Предоставляем слово санинструктору Панне Козловой. Расскажите, Панна, о том, как сами действовали в бою, о своих боевых товарищах.
Девушка смущенно поглядывала на людей, приготовившихся слушать ее, и, помедлив немного, начала говорить — неторопливо, задумчиво. В ее рассказе было много человеческой теплоты, глубокой любви к людям, переносившим суровые испытания войны. Говорила Панна увлекательно, красочно, живыми штрихами рисовала обстановку и людей.
Мне сразу представилось широкое убранное поле. Краснофлотцы ползут по пшеничной стерне, прячась за валками соломы, выброшенной проходившими тут недавно комбайнами. Впереди — станица Широчанка, из нее рота старшего лейтенанта Головаченко должна выбить гитлеровцев. Отделение Фоменко, с которым пошла и санинструктор Козлова, первым поднялось для броска. Но из садов станицы сразу же засвистели пули, слева с мельницы застрочил фашистский пулемет. Упали краснофлотцы Кириллов, Валиулин. Атакующие залегли. Панна рванулась к упавшим, неизвестно еще — раненным или убитым.
«Куда? Назад!» — сурово крикнул Фоменко, ухватив санинструктора за ногу, и приказал всем отходить на кукурузное поле. Немцы бросились в контратаку. Укрывшись в зарослях кукурузы, моряки отбили ее.
— Разгорелась перестрелка, — рисовала Панна картину боя. — Бьют немцы, бьют наши. Слышу крик: это старшина Журавлев ранен. Бегу к нему, а у самой санитарная сумка уже прострелена в нескольких местах. Чтобы не так страшно было, на ходу стреляю в сторону гитлеровцев... Старшину перевязала, кинулась назад, в кукурузу. Ребята встретили возгласом: «Жива!» Кто-то дает мне напиться из каски. В это время сзади послышался недовольный голос комбата: «Застряли тут!» И сразу все ожили: «Батя! Если [48] наш Батя здесь, значит, порядок, будет победа!» Наши моряки уже привыкли к этой мысли. Казалось, тебя не тронет ни пуля, ни осколок, только действуй смелее, с огоньком, как Батя... И вот Александр Иванович уже командует: «Подавить пулемет на мельнице!» Туда бьют наши пулеметы. Тут же оказалась какая-то пушка — ударила по мельнице. Мельница разрушена. И сразу команда «В атаку!». Востриков и командир роты Головаченко идут рядом с нами, тоже стреляют из автоматов. Стемнело — можно двигаться смелее. Бежим. Поле от края до края оглашает зычное морское «полундра!». И вдруг в темноте донесся до меня стон: «Помогите, я лейтенант...»
Падаю возле раненого, вижу, лицо вроде как у кавказца. Показывает рану в боку, заткнутую куском ваты. А в стороне корчится другой. Говорю этому: «Потерпи, друг, посмотрю, что с тем...».
Проползаю мимо наших ребят, раненных в дневной схватке. Спрашиваю стонавшего: «Что у тебя?» Молчит, только тихо стонет и корчится. Нащупываю рану на колене, перевязываю. «Ползти можешь?» Опять молчит. «Ну, лежи, перевяжу лейтенанта!» Подползаю к тому. Вату из раны вырвало, кровь фонтаном, даже на меня брызнула... Делаю перевязку, раненый бормочет слова благодарности. И вдруг настораживаюсь: какой странный акцент! И между русскими словами — нерусские... Присматриваюсь. В этот момент раненый вскрикивает предостерегающе: «Камрад!..» «Немец!» — кричу не своим голосом, а в этот миг кто-то рванул мой автомат. Оглядываюсь: это тот, долговязый, которому я перевязала колено, надумал отнять автомат. Хорошо, что ремень оказался на руке. Фашист только успел выругаться по-русски, и тут новый сюрприз: из-за куста, буквально метрах в пятнадцати, застрочил по мне третий гитлеровец. Кинулась к земле, прячусь за «лейтенантом» и стреляю по кусту. Автоматчик умолк. А этот «лейтенант», в котором я уже опознала румына, умоляет: «У меня жена, дети!..» Я вспомнила: ведь он крикнул «Камрад!», когда тот фашист ко мне подползал, и, значит, предупредил меня об опасности... Блеснула мысль: «Языком» будет...» В этот момент увидела в темноте фигуры, бегущие ко мне. Не знаю, свои или нет. Нацелила [49] на бегущих автомат, кричу: «Отвечайте, наши или нет?» А оттуда слышу: «Панна!» Подбежали краснофлотцы, командир роты Головаченко, техник-лейтенант Сергиенко. Радостные: станицу, говорят, взяли. Показываю им на раненого: пусть, мол, будет «языком». Ребята после боя ожесточены, кто-то схватился за автомат. Раздался вопль о пощаде. Я оттолкнула нашего парня. «Не тронь, — говорю, — его, он меня предупредил об опасности, человеком оказался... И в войне он не виноват: видите — румын. Фашисты его погнали...».
Панна задумалась, грустная. Вспомнила своих боевых друзей, погибших на ее глазах в боях у станиц Славянской, Анастасьевской, Курчанской. Разорвало на куски вражеской миной любимца роты душевного и смелого парня комсорга Ваню Тищенко. Утонул в кубанских плавнях раненный в перестрелке с гитлеровской засадой замполит Карпов.
— Погибали, — проговорила Панна, — каждый раз, казалось, самые лучшие. А жизнь шла своим чередом, день за днем — бои. И вижу: все, все храбрецы и люди — один лучше другого...
На лесной поляне стояла тишина. Бойцы слушали волнующий рассказ, смотрели на отважную девушку-воина, и, наверное, многие, как я, думали: «Сама-то она какой золотой человек!».
К 20 сентября в бригаде было четыре тысячи штыков. Формирование в основном закончилось, и бригада поступила в подчинение командующего 47-й армией и Новороссийским оборонительным районом генерал-майора А. А. Гречко.
— Сколько у нас коммунистов? — спросил я Рыжова, зайдя в политотдел.
— Четыреста двенадцать.
— А комсомольцев?
— Семьсот двадцать пять.
— Значит, каждый четвертый воин — коммунист или комсомолец.
На лесных полянках проходили партийные и комсомольские собрания. На них обсуждались опыт боев за Новороссийск и предстоящие задачи. Приходили к [50] одному выводу: опыт прошедших боев показал, что бить гитлеровцев мы умеем и можем; осталось бить их до полного уничтожения; мобилизуй себя, будь храбрым, приготовься применить в бою всю силу, всю сноровку и мастерство!
Зайдя как-то под вечер в 144-й батальон, я увидел на опушке леса краснофлотцев, сидевших на траве. На стволе спиленного дерева примостился с газетой в руках старшина 2-й статьи Харламов — статный моряк в сдвинутой чуть набекрень фуражке. Увидев меня, пытался подать команду. Я остановил его:
— Продолжайте беседу!
Харламов рассказывал краснофлотцам о боях за Новороссийск, о подвигах храбрецов. Передовая статья газеты «Красный флот», которую старшина держал в руках, называлась «Военные моряки на защите Юга». В ней шла речь о батальоне Вострикова. Харламов прочитал вслух ее заключительные слова: «Моряки сражаются неистово, стойко, беззаветно, сила сопротивления, сила величайшего отпора врагу возрастает с каждым днем и будет возрастать с каждым часом... Советский моряк! Посмотри на пылающую огнем землю, посмотри на пожарища и пепелища там, где вчера еще цвела жизнь, посмотри — пусть душа твоя запылает великой ненавистью к фашисту! Бей его везде, где встретишь!».
— Это о нас и к нам обращено, товарищи! — глуховатым от волнения голосом закончил Харламов. — Что же ответим мы на это?
— Что говорить? Ждем приказа. За нами дело не станет. Погоним фашистов с Кавказа. Погоним и живыми не выпустим! — сказал за всех один из черноморцев.
— Правильно говорит краснофлотец, — сказал я. — Но не забывайте: для того чтобы успешно бить фашистов, желания одного мало, их надо бить умением, поэтому используйте сейчас каждую минуту, готовьте себя для упорных боев в горах и лесу.
Я подошел к штабной палатке. Мое внимание привлек подросток, одетый в мешковато сидевшую на нем флотскую форму. Он начертил на лужайке круг, отошел шагов на пятнадцать и стал, целясь, бросать в круг одну за другой болванки гранат. Присмотревшись, [51] я увидел, что это были гильзы от снарядов 45-миллиметровой пушки, туго набитые землей, с воткнутыми в горловины деревяшками.
Увидев меня, паренек вытянулся по-военному. Подошедший Востриков пояснил:
— Это наш воспитанник, сын батальона, Витя Чаленко. В Ейске пристал к нам...
Востриков рассказал, как Чаленко прибежал на боевые позиции батальона и сурово, без слез, сказал командиру роты Куницыну: «Фашисты убили моего брата Колю. А сестру ранили. Я хочу с вами!» — «Зачем?» — «Мстить фашистам».
Уговаривали его вернуться домой, предупреждали — в бою страшно, опасно. Парень вспыхнул: «Нет! Я не такой, вы увидите!».
Так и пошел он с батальоном по фронтовым дорогам. Под огнем противника Витя выполнял поручения командиров и краснофлотцев, сам стрелял по фашистам.
Мне вспомнилась собственная юность. Так же вот в 1918 году, шестнадцатилетним, добился, чтобы дали в руки оружие — бить белогвардейцев. Помню, как замирало сердце от восторга, когда меня взяли в Орскую боевую рабочую дружину. Мне тогда довелось участвовать в боях с белогвардейцами Дутова и Колчака. Так и прошли юные годы — в окопах, походах, под пулями.
Мои размышления прервал Витя Чаленко. Он что-то звонко крикнул, собирая свои самодельные «гранаты».
Уходя, я невольно оглянулся и посмотрел еще раз на его мальчишескую фигурку в свисающем с плеч флотском обмундировании. [52]