Слезы гнева

Мы оставляем Керчь

Бой идет уже совсем близко. Ночью, прикорнув где-нибудь, не раздеваясь, в сапогах и шинели засыпаешь под грохот разрывов. Утром, очнувшись от недолгого забытья, слышишь, как дробь пулеметов вторит артиллерийской канонаде, как вспыхивает ружейная стрельба.

...Части Керченской военно-морской базы вели тяжелые оборонительные бои с гитлеровцами, подступившими уже вплотную к городу.

Военком базы полковой комиссар В. А. Мартынов и я, начальник политотдела, были в одном из южных опорных пунктов обороны Керчи, в крепости Акбурну, когда фашистские танки прорвались к берегу пролива. Противник захватил бочарный завод и отрезал нас от города, от штаба базы.

В старинной крепости размещалось наше тыловое хозяйство: склады боеприпасов, снаряжения, продовольствия. Гарнизон крепости состоял из стрелкового батальона, дивизиона зенитной артиллерии и нескольких спецподразделений. Но когда на полуострове разгорелась жаркая схватка, к нам неожиданно стали прибывать остатки потрепанных частей.

Еще не ясно, удержатся ли наши войска на последних рубежах, но уже принимаются меры на случай, если придется оставлять полуостров. Тральщики, сторожевые катера, мотоботы снуют через пролив, переправляя в Тамань раненых, разное боевое имущество, личный состав тыловых частей фронта. [6]

Вскоре после того как фашистские танки прорвались к проливу, другая группа танков двинулась из-за пригорка прямо к крепости. Наши зенитчики не сдержались — выкатили орудия на холм, ударили прямой наводкой. Один танк загорелся, остальные повернули назад.

Возможно, гитлеровцы лишь для того и высунулись, чтобы прощупать нас. Не успели зенитчики убрать орудия с открытой позиции, как из зарослей выползли тяжелые немецкие танки. Упредив наших артиллеристов, они дали залп. Мы лишились пушки и орудийного расчета. Тут же, над крепостью, взревели «юнкерсы». Бомбы рвались на обширном дворе крепости, одна разнесла угол большого склада.

Поддерживая радиосвязь со штабом базы, мы с Мартыновым стали организовывать отпор наседавшим на крепость гитлеровцам. За крепостной стеной, у высокого вала, расположили огневые точки, бойцы начали окапываться.

В одной из комнат старого крепостного здания я выдавал партийные билеты только что принятым коммунистам. Вдруг зазвенел телефон: Мартынов просил навести порядок на берегу. Взяв с собой группу автоматчиков, несших комендантскую службу, я вышел к обрыву. Внизу расстилалась пестрая галечная отмель, за ней сверкала на солнце спокойная в то утро гладь пролива, а у причалов действительно не было порядка — чересчур людно, толчея.

Мы быстро сбежали по крутой тропке вниз. Подхожу к группе красноармейцев, осаждающих катер. Выясняю, кто такие. Оказывается, это бойцы, отбившиеся в суматохе боя от своей части. Вчера их выбили с позиции, ночь они провели в каменоломнях, опоясывающих город, а утром пришли на берег. Увидев, что здесь уже идет эвакуация, решили тоже не отставать.

Приказал им построиться, смотрю на растерянные лица.

— Эх, вы, вояки... Там сейчас, — указываю на запад, — тысячи бойцов цепляются за каждый рубеж, дерутся насмерть, а вы...

— А нам сказали: «Идите к переправе...» — оправдывается один из бойцов.

— Кто сказал? [7]

Заминка. Я отправил красноармейцев на ближайшие позиции западнее крепости.

Вдруг все насторожились. К нам стремительно бежал, придерживая на бедре саблю, возбужденный командир в кавалерийской форме. Увидев меня, на ходу отрывисто заговорил:

— Кто здесь старший? Вы, товарищ командир? Сейчас же переправляйте нас с конями на тот берег. Чертова заваруха! Пропадут кони и люди. Прошу распорядиться!

С трудом сдерживаясь, я ответил майору, что приказа об эвакуации частей нет и им еще придется повоевать.

Майор распалился сильнее:

— Повоюйте теперь вы... насиделись тут в тылу... Мы, что могли, сделали, а теперь спасайте коней! Понятно?

Но о переправе лошадей нечего было и думать. На чем их переправишь? Я старался разъяснить это кавалеристу, но он ничего не хотел слышать — выхватил из кобуры наган и выразительно замахал им перед моим лицом.

Тут к нему придвинулись сопровождавшие меня краснофлотцы. Майор остепенился, спрятал наган и, ругнувшись, кинулся назад. Вскоре он уже размещал свои подразделения на оборонительных позициях, продолжая кричать и ругаться, словно разгневан был на весь белый свет.

Я, хоть и рассердился на него за дерзкую выходку, понимал и положение кавалеристов, прижатых с конями к морю.

Вести с переднего края уже не оставляли сомнения, что напор гитлеровцев сдержать не удастся. Нам предстояло второй раз оставлять Керчь.

Первый раз это было в ноябре 1941-го. Мы ушли тогда из Керчи ненадолго, чтобы вывести свои части из западни. А через 40 дней, в декабре, моряки Черноморского флота, Азовской флотилии и воины частей Северо-Кавказского фронта высадились в Керчи и Феодосии. Фашистские войска были отброшены с Керченского полуострова в глубь Крыма. По нашим позициям била их артиллерия, часты были воздушные налеты. Но войска фронта накапливали силы, занимали [8] выгодные рубежи, вели разведку боем, наносили врагу чувствительные удары. Тогда была полностью разгромлена 22-я немецкая танковая дивизия, прибывшая из Франции. Наши войска готовились к решительному наступлению, чтобы очистить Крым от врага.

Этот замысел тогда не осуществился. Война не прощает просчетов и промедлений, а они были допущены в мае 1942 года в Крыму. Как ни досадно об этом вспоминать, а надо прямо сказать: при подготовке войск к полному освобождению Крыма от немецко-фашистских захватчиков командование Северо-Кавказского фронта не избежало грубых ошибок. Войскам внушали только одно: будем наступать и опрокинем врага в море. А к оборонительным боям не готовились, крепкой, глубоко эшелонированной обороны не создавали. В то же время командование фронта не организовало как следует разведку и не заметило, как гитлеровцы готовились к наступлению. Внезапно они обошли наши войска с флангов и вклинились в глубь Керченского полуострова.

В войсках фронта началось замешательство. Отдельные части и подразделения стойко, отчаянно дрались за каждый рубеж, наносили гитлеровцам огромные потери. Но управление частями было потеряно. Сдержать вражеский натиск оказалось уже невозможно, и нашим войскам пришлось в исключительно тяжелых условиях отходить на Тамань.

...Отчаяние кавалерийского майора было достойно осуждения, но, увы, не беспочвенно. Настал час, когда кавалеристам приказали уничтожить коней: эвакуировать их не было возможности, а оставлять врагу нельзя. Люди нахмурились. Это были преимущественно кубанцы, природные конники. Стрелять в коней они отказались наотрез. В эту минуту я видел у них на глазах слезы. Без коней, тяжелым шагом поднимались конники на палубы уходивших кораблей. Отряд автоматчиков получил приказ пристрелить лошадей, сиротливо бродивших по изрытому воронками двору крепости.

Враг теснил наши части, обстреливал и бомбил побережье. Надо было во что бы то ни стало сдержать фашистов на время эвакуации. [9]

Опаснее всего в такой момент паника. Кое-где, на последних рубежах перед Керчью, ряды дрогнули. Это ставило под угрозу всю массу войск, скопившуюся на узкой кромке берега у причалов.

Раздумывать некогда. Мне было поручено возглавить заградительный отряд из краснофлотцев. Мы встали на освещенном солнцем склоне горы. Дали очередь поверх голов бегущих людей.

— Своих перебьем! — в отчаянии воскликнул молодой моряк рядом со мной.

— Нет, — отвечаю, — и им поможем и всех спасем... Смотри!

Бойцы, приблизившиеся к нам, остановились. Кто-то заметался, кто-то юркнул в кусты. Но в следующий миг все залегли, повернувшись лицом к врагу. И немцы, выбегавшие с опушки леса, вдруг тоже прижались к земле. У леса взметнулась земля: это наши зенитчики прямой наводкой ударили с крепости по танкам и пехоте противника.

Перед вражескими цепями стеной встали краснофлотцы — те, с кем мы в эти дни рыли окопы, кому выдавали перед боем партийные и комсомольские билеты. На холмах и в ложбинах вспыхивали, как костры, подбитые нашими истребителями немецкие танки. Фашистские атаки захлебнулись. К вечеру бой стих, а ночью наши корабли закончили эвакуацию войск из крепости Акбурну.

Близилось утро, когда от причала отошел наш последний сторожевой катер. Мы знали, что в проливе рыскают немецкие торпедные катера, и были настороже. Стою на палубе, вслушиваюсь, всматриваюсь в ночь, в туман. Влажный ветер треплет шинель, продырявленную осколками. Рядом со мной, нахохлившись, прислонился к мостику шофер Григорий Середа. Известно, о чем думает: остался без машины, как кавалеристы без коней. Фашистская бомба разорвалась у подъезда штаба возле самой «эмки», когда Григорий бегал за водой для радиатора. Оглянулся — увидел взлетевшие вверх обломки машины. Тем же взрывом разнесло часть стены штабного здания. Несколько человек погибло, многие были ранены, в том числе командир базы контр-адмирал А. С. Фролов. [10]

Я был в этом помещении, когда с грохотом развалилась стена и обвалился потолок. На моих глазах инструктору политотдела старшему политруку Ярцеву снесло череп. Мне сильно поранило лицо. В углу смежной комнаты упала машинистка, пораженная в висок крохотным осколком.

Невеселые мысли проносились в голове, когда катер под покровом темной ночи мчал нас к таманскому берегу. Вспомнилась семья — малолетние сыновья, жена. Они так же вот под вражеской бомбежкой эвакуировались недавно из Севастополя, уехали далеко — на Урал.

Враг грозится добраться и туда. Он самоуверен и нагл; превратив в свой арсенал всю Европу, он прокладывает себе путь воздушными армадами, бронированным тараном и заставляет нас отступать.

Где бурлил железный поток

Изрезанные заливами и бухтами берега. В пролив вклинились длинные песчаные косы. На юго-восток простирается равнина, кое-где всхолмленная пологими сопками.

Мы высадились здесь на рассвете 20 мая. Над Таманским портом висел туман. А когда развеялась белесая пелена, взору предстал живописный уголок — весь в буйном цветении садов и виноградников. Дальше расстилаются плодородные земли, покрытые зелеными сочными всходами кубанской пшеницы. Местные жители — хлеборобы, рыбаки — встретили нас с тревогой.

Тамань и раньше знала, что такое война. Ей не забыть тяжелых боев с белогвардейцами в восемнадцатом году, легендарного похода Таманской армии, описанного А. С. Серафимовичем в «Железном потоке». Нам довелось ступить на землю Тамани, когда она снова оказалась в пекле войны.

Части нашей военно-морской базы под командованием контр-адмирала П. А. Трайнина заняли оборону от мыса Ахиллеон до станицы Благовещенской, на фронте 180 километров. На Керченском полуострове сосредоточились вражеские силы, выбившие нас из Крыма. Теперь они готовились к прыжку на Тамань. [11]

В августе бронированные полчища гитлеровцев хлынули и с северо-востока на поля Кубани, подошли к Новороссийску.

На Кавказ их манили и нефть, и богатые продовольственные ресурсы Кубани, и возможность захватить выгодные плацдармы. Потом мы узнали, что еще 5 апреля фашистские войска получили из ставки Гитлера директиву: «Объединить все имеющиеся силы для проведения главной операции на южном участке с целью уничтожить противника за Доном, чтобы затем захватить нефтяные районы в пределах Кавказа и переправу через Кавказ».

Южные районы Советского Союза, Поволжье и Кавказ превратились в огромный театр военных действий. От защитников южных рубежей зависело теперь многое в судьбах Отечества.

Об этом мы, командиры и политработники, говорили в те дни воинам. Во время бесед я смотрел на сосредоточенные лица бойцов и думал: все ли по-настоящему сознают напряженность обстановки, все ли готовы к новым тяжелым испытаниям?

Помню одну из бесед на берегу пролива во время затишья после очередного артиллерийского налета, прибавившего черных воронок на зеленом скате пологой высоты. Бойцы собрались в овражке, укрылись от неприятельских наблюдений. С моря доносился неумолкающий рокот прибоя.

Один из краснофлотцев вдруг спросил меня:

— А не устроят ли фашисты нам тут, на Тамани, «буль-буль»?

«Буль-буль» — этим гитлеровцы угрожали нам еще под Керчью, собираясь сбросить нас в море.

— Чего каркаешь! — набросились краснофлотцы на задавшего этот вопрос. Парень смутился и сказал, что пошутил.

А было не до шуток. От нас, политработников, бойцы хотели услышать правдивый, обстоятельный рассказ об обстановке, сложившейся на фронте. И мы говорили им всю правду, не сглаживая остроты положения: только таким путем можно было подготовить массу воинов к преодолению величайших трудностей.

Части 47-й армии, в течение лета оборонявшие Таманский полуостров вместе с нами, в начале августа [12] ушли на защиту Новороссийска. И теперь нашей военно-морской базе предстояло самостоятельно отбивать врага, подходившего с Кубани, и не позволить гитлеровцам, занявшим Керчь, высадиться на Тамани.

Контр-адмирал Трайнин вместе со штабными командирами проводил тщательную рекогносцировку, обдумывая, как лучше расставить силы на огромном участке. Было создано несколько узлов сопротивления, вне узлов береговая линия просматривалась дозорами и постами наблюдения. В районах вероятной высадки вражеских десантов саперы поставили мины.

Ни днем, ни ночью наши морские дозоры не спускали глаз с берега, занятого врагом. Группы разведчиков переправлялись через пролив и уточняли расположение огневых точек противника. Фашисты методически обстреливали Таманское побережье. Наши батареи отвечали расчетливым и метким огнем. В течение лета шла размеренная артиллерийская перестрелка. Но как только части 47-й армии ушли с Тамани, вражеские огневые налеты стали ожесточеннее. Бешеные артиллерийские атаки чередовались с воздушными бомбардировками.

А когда части Азовской флотилии оставили Темрюк и гитлеровцы заняли Анапу, вокруг нашей военно-морской базы сомкнулось вражеское кольцо. Противник по ту сторону пролива сразу зашевелился. Разведчики сообщали о передвижениях немецких понтонов и катеров, о сосредоточении гитлеровцев на берегу. Было ясно — готовится десант.

И вот начался неравный, исключительно упорный бой. Гитлеровцы вцепились в Таманский полуостров с трех сторон — высадили десанты на косу Тузла и на мыс Ахиллеон, повели наступление от Темрюка. Казалось, они имели все для того, чтобы, как в Крыму, стремительно смять нашу оборону. Но этого не случилось. Краснофлотцы и командиры частей военно-морской базы, обстрелянные в прежних боях, держались стойко. Их не испугало ни численное превосходство врага, ни его лучшее вооружение.

Упорные схватки начались с момента, когда фашистские десантники на катерах и шлюпках подкрались ночью к севшему на мель у косы Тузла судну. Находившиеся на этом судне восемь моряков поста [13] наблюдения во главе со старшиной 2-й статьи Ивановым встретили фашистов огнем и штыками, сбросили с борта тех, кто успел на него вскочить, и отогнали десантников.

Весь следующий день и ночь бились с вражеским десантом 70 морских пехотинцев, защищавших косу Тузла. Гитлеровцам удалось взять ее только с помощью авиации, против которой горстка наших воинов, лишенная укрытий, была бессильна. Моряки вплавь перебрались с косы на берег.

Перед моими глазами и сейчас стоит западная часть Таманского полуострова, буквально кипевшая в те дни, вся изрытая разрывами бомб, иссеченная непрерывным ружейным и пулеметным огнем. С командного пункта был виден правый фланг нашей обороны, вызывавший особую тревогу. С северо-востока двигались гитлеровские части, только что одержавшие победу под Темрюком.

Неожиданно с той стороны пришло донесение: «Веду бой с кавдивизией румын в районе Пересыпь. Командир 305-го батальона морской пехоты Куников».

После падения Темрюка этот батальон вынужден был отходить не к Новороссийску, как другие части, а к Тамани. Командир базы приказал ему занять оборону в восточном секторе полуострова. Его поддержали батарея береговой артиллерии и канонерские лодки «Ростов-Дон» и «Октябрь», после ухода кораблей Азовской флотилии примкнувшие к нам.

Немцы начали наступление на 305-й батальон с двух сторон, от хуторов Белый и Стрелка. Они сосредоточили здесь шесть своих батальонов с танками, минометами, но наткнулись на исключительно мужественное сопротивление морских пехотинцев. Трудно было даже поверить, что там держит оборону всего один батальон. Трижды фашисты бросались в атаку, и каждый раз отходили назад, неся большие потери. Помогли батальону Куникова канонерские лодки. Позже в наши руки попал журнал боевых действий противника; гитлеровский штабной офицер записал в нем: «В этом районе оказывается очень сильное действие русских канонерских лодок, против которых не имеется никаких эффективных оборонительных средств». [14]

Однако удерживать этот рубеж дальше 305-му батальону стало не под силу. Разведка донесла, что гитлеровцы получили новые подкрепления. Командир базы приказал Куникову отвести батальон на рубеж курган Шаповаловка — озеро Яновское и занять позиции правее 328-го батальона.

На рассвете следующего дня гитлеровцы возобновили наступление. Теперь картина боя была видна с командного пункта. Вслед за короткой артиллерийской перестрелкой из-за холма выползли фашистские танки. Один из них сразу же вспыхнул, остальные изменили курс и скрылись в ложбине. На командном пункте стало оживленно, настроение у всех поднялось. Но успокаиваться было, конечно, рано. Враг продолжал наседать на широком фронте — из-за всех холмов, из-за хутора двигался на позиции 328-го батальона. На его стороне было шести-семикратное превосходство в силе. На наш оборонительный рубеж обрушилась вражеская авиация, ринулись танки. Произошел стремительный прорыв. 305-й батальон, растянувшийся на участке в 17 километров, оказался в критическом положении: фашисты угрожали выходом ему в тыл.

С КП базы мы пристально следили за боем на северном участке фронта.

— Дрянь дело! — услышал я рядом подавленный голос штабного командира, только что говорившего с начальником разведки.

— Что предпринимает Куников, не слышно? — спрашиваю у него.

— Видите, пока отстреливается, — пожал плечами командир.

Пробираюсь траншеей к командиру базы. Он, скрывая волнение, говорит:

— Куников сказал, что будет удерживать рубеж, отходить не намерен...

По тону, по лицу Трайнина видно, что он доволен решимостью комбата, однако сразу же вызвал по телефону командира артдивизиона Б. В. Бекетова и приказал быть готовым прикрыть отход 305-го.

Томительно тянулись минуты. Вот уже гитлеровцы подходят к флангу 305-го батальона. Вдруг там заговорили пушки, оказавшиеся каким-то образом возле хутора. Залп за залпом — и вражеские танки повернули [15] назад. Вскоре ожесточенная стрельба вспыхнула на другом участке — наши орудия били и там, словно у Куникова появилась новая батарея.

Наше изумление рассеял прибежавший на командный пункт связной 305-го батальона. Он рассказал, что комбат Куников приказал поставить 45-миллиметровые пушки на грузовые автомашины, и эти импровизированные самоходные установки ошеломили врага: они скрытно выдвигались к переднему краю, расстреливали прямой наводкой танки и огневые точки гитлеровцев, затем быстро меняли позиции и снова били врага.

Куникову удалось отбросить противника, атаковавшего с двух сторон.

После этого боя я встретился с Цезарем Куниковым. Это был спокойный, немногословный человек с крупными чертами лица, резким подбородком, острым пронизывающим взглядом. Я узнал, что лишь год назад он стал командиром, впервые надел флотскую форму. До войны он окончил Промышленную академию и машиностроительный институт, был инженером-механиком, а потом стал журналистом, редактором отраслевой газеты «Машиностроение». В первые дни войны оставил редакторский кабинет и добровольцем пошел на фронт, пожелав воевать на флоте. Его назначили комиссаром отряда катеров, действовавших в дельте Дона. Когда завязались бои в Приазовье, Куников стал командиром батальона морской пехоты.

Я спросил его, как воевал батальон там. Он ответил уклончиво:

— Что там говорить — дрались и отступали... На одном участке мы крепенько дали им, дивизию задержали... Отличный был у меня боевой сосед — капитан-лейтенант Востриков. Не слыхали?

— Как же! Вострикова знаю по его боевым делам. Говорят, в Приазовье фашисты за его голову большую награду назначали.

— Слыхал и я, — рассмеялся Куников. — Да и сам убедился, что голова его большой цены стоит. У него батальон когда надо — стена, когда надо — таран... Жаль было с ним расставаться. К Новороссийску он отошел. [16]

Рев «юнкерсов» прервал наш разговор. Комбат заспешил в батальон.

Немцы снова и снова бомбили, перепахивая побережье Тамани. То там, то тут гитлеровцы прорывали наш обширный и весьма неплотный оборонительный рубеж. Начинали умолкать орудия, отрезанные от пунктов снабжения.

Батареи береговой обороны, которыми командовал капитан Панасенко, на наших глазах громили рвавшегося в глубь полуострова врага. Артиллеристы били метко, рассеивали и уничтожали роту за ротой, расстреляли десяток автомашин. Наступление целого полка гитлеровцев захлебнулось.

Но настал предел возможностей наших артиллеристов: кончился боезапас. Быстро пополнить его, когда дороги уже перерезаны или простреливаются, невозможно. Экономя последние снаряды, артиллеристы стреляли все реже. Враг приближался к батареям.

Наша штабная рация держала связь с капитаном Панасенко. Слышу встревоженный голос радиста, передающего командиру базы очередное донесение Панасенко: «Немцы ворвались в район позиций. Взрываем орудия. Уходим в морскую пехоту».

До нас донесся гул взрыва. Черный дым потянулся вдоль берега.

Потом мы узнали, как жители хутора Искра, возле которого стояли орудия, со слезами на глазах провожали уходивших моряков. Но уйти удалось не всем. Огневые позиции в районе хутора Искра оказались отрезанными фашистскими автоматчиками. Моряки-артиллеристы, оставшиеся у орудий, продолжали бой во вражеском кольце. Трое суток, окутанный дымом и пламенем, грохотал этот уголок таманской земли. Ночами командир базы дважды направлял за окруженными катера, но они не смогли подойти к берегу.

К исходу третьего дня наш радист получил последнюю весть с хутора Искра: «Прощайте, товарищи, мы умираем за Родину!»

Кончились снаряды на канонерских лодках. Оставался выход: взорвать корабли, не способные больше ни воевать, ни прорваться в море, к своему флоту.

Но база продолжала сражаться. Действовало еще несколько наших батарей. Храбро дралась морская пехота. [17] В штаб и политотдел непрерывно поступали боевые донесения. Впрочем, работники политотдела сами находились в частях и подразделениях.

Услышанный мною разговор заставил и меня поспешить на передний край. В группе штабных командиров, обсуждавших обстановку, кто-то мрачно сказал:

— Опять мы в западне, и теперь уж, пожалуй, не выбраться...

На говорившего все посмотрели осуждающе, но решительных возражений не последовало: командиры трезво оценивали положение и понимали, что в создавшейся ситуации возможен трагический исход. Но каждый хотел еще сделать все возможное для того, чтобы сдержать напор врага. Надо было продолжать драться. Поэтому и не понравилась никому унылая фраза о западне.

«А что, если и в подразделениях пойдут разговоры о западне и распространится настроение обреченности?» — обожгла меня мысль. С командиром базы мы договорились отправить в подразделения всех, без кого можно обойтись на командном пункте.

Кстати нам сбросили с самолета пачку свежих газет. Они были полны сообщений с фронтов. В каждом номере описывались подвиги защитников Родины, совершенные при самых сложных и опасных, иногда почти невероятных обстоятельствах. Передовая «Правды» звала армию и народ усилить сопротивление врагу, остановить его наступление. Номер «Красной звезды» был с передовой статьей «Доблестные моряки Советской страны». В ней говорилось о славных подвигах краснофлотцев в схватках с фашистскими ордами. Газета призывала военных моряков отстоять свой флот и берега родной земли. В нас верили, к нам были обращены любящие взоры и горячие призывы партии и страны.

— Возьмите газеты, товарищи! — предложил я командирам, отправлявшимся в боевые порядки.

В политотделе остались только два человека, которым я поручил следить за своевременной эвакуацией раненых и обобщать информационный материал из частей. Остальные политработники — мой заместитель батальонный комиссар Ф. И. Драбкин, секретарь парткомиссии [18] Горбунов, пропагандист политрук Литвинов — и некоторые штабные командиры отправились в подразделения.

Вызов смерти

Я взял мотоцикл и поехал на гору Лысую, где стояла очень важная для нас 718-я батарея береговой обороны. На протяжении трех с лишним месяцев она била по рубежам противника на восточном побережье Керченского полуострова, уничтожила не одну сотню фашистов, много автомашин и огневых точек. Гитлеровцы не спускали глаз с этой батареи. Они обстреливали гору Лысую из дальнобойных орудий, а в течение августа каждый день по нескольку раз сюда налетали фашистские бомбардировщики. Вражеские бомбы и снаряды изрыли гору, но батарея держалась стойко и не прекращала огня. Погибших хоронили с почестями, и за них клялись отомстить. А потом снова и снова укрепляли огневые позиции, строили блиндажи.

В штаб базы часто звонил командир батареи старший лейтенант В. И. Павлов. Обычно спокойным голосом он докладывал: «Все в порядке!» — и просил подбросить снарядов.

До горы Лысой мне удалось добраться благополучно. Оставив мотоцикл внизу, поднимаюсь по склону. Картина гнетущая. Нет клочка земли, не тронутого снарядом или бомбой. Казалось невероятным, что батарея, забравшаяся на самую макушку горы, действующая прямо на виду у врага, уцелела.

Конечно, смертельная опасность постоянно висела над артиллеристами. Часто вражеские снаряды попадали точно, и тогда редели орудийные расчеты. Какие нужны были хладнокровие и выдержка, чтобы несколько месяцев стоять тут дни и ночи, смотря в лицо смерти и бросая ей дерзкий вызов!

Наши артиллеристы держались великолепно. Проносились над позициями «юнкерсы» и швыряли свой груз, содрогалась земля от взрывов, а через каких-нибудь десяток минут гора отвечала гулким залпом — снаряды нашей неистребимой батареи летели на позиции фашистов. Обрушивали на Лысую новый шквал [19] огня вражеские батареи — наши укрывались в блиндажах, прислушиваясь к вою каждого снаряда и мысленно гадая: «Пронесет ли?..» А потом снова шли к своим пушкам — и опять разили врага, били по фашистским гнездам, радуясь своей превосходной позиции.

Мне не терпелось скорее увидеть лихих артиллеристов. Вот и они — копошатся у орудий. Увидев меня, идут навстречу старший лейтенант Павлов и военком батареи политрук Быков, оба черные от солнца и ветра, осунувшиеся от бессонных ночей.

Павлов, оставив на позициях часть бойцов, сразу же собрал остальных в землянку на восточном скате горы. Передо мной оживленные, приветливые лица, все смотрят с нетерпением, ожидая новостей.

Сообщив о положении на фронтах, я не скрыл от людей тяжелой обстановки на нашем участке. Глядя в глаза героям-артиллеристам, твердо сказал:

— Подкреплений ждать не приходится. Будем защищать Тамань сами. Вы, дорогие товарищи, отлично показали, как это надо делать. Мы гордимся вами. Родина не забудет вашего мужества и стойкости.

Вижу, бойцы с любопытством поглядывают на газеты. Рассказал им о подвиге моряков, описанном в «Правде», и прочитал посвященные им строки: «Пусть вся страна от края до края узнает о героизме этих чудо-богатырей. Да здравствует герой! Только смерть может заставить таких людей выронить оружие из рук... Стой непоколебимо на боевом посту, советский воин, цепляйся за каждую пядь родной земли, мощными ударами непрерывно уничтожай живую силу и технику врага — и ты победишь!»

Бойцы поняли: этот призыв обращен к ним. Ответил за всех негромким глуховатым баском коренастый краснофлотец:

— Товарищ полковой комиссар! Нам бы только побольше снарядов — и мы не оставим Тамань!

Во второй половине дня я сел на мотоцикл и направился к 33-й батарее. В воздухе появились фашистские самолеты: снова бомбят Тамань, пикируют вдоль берега, охотясь за нашими катерами, идущими от Тамани к мысу Тузла.

В этой тревожной обстановке я вдруг почувствовал [20] удивительное душевное спокойствие. Стервятники, носившиеся над берегом, стали не страшны. Думалось о том, что герои, о которых только что шла у нас речь в беседе с краснофлотцами, и тысячи, миллионы других, пока безвестных, и наши краснофлотцы в том числе, — это такая сила, сломить которую невозможно.

Мотоцикл мчит меня по ухабистой дороге. Вдруг вижу перед собой взбитые пулями клубы пыли, вначале метрах в пятнадцати, а затем совсем рядом с передним колесом мотоцикла. Над головой взревел «мессершмитт», промчался и делает новый заход. Значит, атакует меня. Даю тормоз, резко поворачиваю мотоцикл вправо — и лечу с машиной в кювет. Фашист, видимо, решил, что подстрелил мотоциклиста, и, удовлетворенный своим «подвигом», ушел к морю. А я отделался только синяком и ссадиной.

Вскоре попадаю на позиции 33-й батареи. Она ведет огонь по скоплению пехоты и вражеских танков у хуторов Ворошиловских. С командиром дивизиона капитаном Бекетовым подходим к одному из орудий. Потные бойцы действуют проворно, снаряды ложатся точно. Вражеские танки и пехота рассеялись по укрытиям.

Прозвучала команда отбоя, и батарея затихла. Краснофлотцы и старшины окружили нас. И снова вижу смелые лица и глаза, сверкающие гневом при упоминании о фашистских атаках. Здесь уже знали о тяжелой обстановке на полуострове, знали, как взорвала орудия батарея Панасенко. Кто-то решительно сказал:

— Пойдем и мы в морскую пехоту. По крайней мере, схватимся с гадами лицом к лицу...

Заряжающий Ильченко, парень атлетического сложения, шумно вздохнул и развеселил всех, сопроводив выразительным жестом слова:

— Дуже мини хочется зробыти фашистам «буль-буль» в Крыму!

Вот каково было настроение воинов в памятный день 3 сентября 1942 года.

Под вечер я встретился с военкомом сектора береговой обороны А. И. Рыжовым, тоже вернувшимся из подразделений. Мне нравился этот плотный, обычно спокойный и душевный человек. На вопрос, каково настроение [21] людей, Рыжов энергично разрубил рукой воздух и сказал:

— Одно: бить и гнать гадов до полного уничтожения! Бить до последнего снаряда, патрона, до последнего дыхания!

На другой день враг предпринял новые ожесточенные атаки, пытаясь завладеть городом Тамань, но наши части отбивали их одну за другой.

«Жди нас, Тамань!»

Стемнело, когда командир базы вызвал к себе военкома, начальника штаба, меня и некоторых командиров. По его возбужденному лицу мы почувствовали, что есть необычные вести. Командир объявил приказ командующего Северо-Кавказским фронтом: оставить Тамань. Фашисты рвались к Новороссийску, и нужно было стягивать все силы туда. Да и вряд ли мы на Тамани, отрезанные от своих войск и лишенные перспектив на подкрепление, смогли бы еще долго держаться.

Эвакуация с Тамани прошла без осложнений, хотя это, конечно, было не легким делом. Помогло то, что гитлеровцы, видя наше упорство, никак не ожидали ухода наших частей в этот момент.

Мне с группой командиров и краснофлотцев пришлось несколько задержаться на Бугасской косе. Еще раз обошли покинутые позиции, проверили, не остался ли случайно кто-нибудь, может быть уснувший в окопах. Везде было пусто, под ногами валялись обломки досок, гильзы, пустые банки.

На рассвете от таманского берега отошел и наш торпедный катер. Шумят моторы, за кормой вздымаются белые гребни. Мы молча стоим на верхней палубе. Присматриваюсь к мрачным лицам. Один из командиров, заметив мой взгляд, вздохнул и сказал в сердцах:

— Обидно уходить — на радость им... Ведь держались, били гадов...

Моряки на миг повернулись к говорившему и опять замерли в угрюмом молчании. Да, оставлять Тамань было до боли обидно. Дрались за нее, не думая, что придется уходить. [22]

Вспомнились подробности последних часов перед эвакуацией. Взрывали так хорошо служившие нам батареи береговой обороны. Спешно уничтожали на токах совхоза намолоченное зерно — нельзя было оставлять врагу. Что с ним сделать — не могли сразу и сообразить. Поджечь невозможно. Закладывали в горы зерна динамит, взрывали. Сыпучая масса вздымалась фонтаном и снова ложилась, словно нетронутая. Взрывали еще раз, перемешивая зерно с горелой трухой и землей.

Жители совхозного поселка стояли тут же, молча смотрели, как гибнет добро, взращенное их руками. Роняли слезы. У пожилой женщины вырвалось:

— Что же вы, товарищи... Вроде немало вас тут, неужто не могли постоять еще за Тамань!.. Нас-то бросаете?

Кажется, лучше сквозь землю провалиться, чем слушать такое. А ответить можно было одно:

— Война... Отстоим Кавказ — вернемся и на Тамань!

Новое огорчение принесла эвакуация нашему шоферу Грише Середе. На Тамани он получил другую легковую машину, сам ее подремонтировал и был ею очень доволен. Когда началась эвакуация, Григорий подъехал поближе к берегу и нетерпеливо ждал, когда ему разрешат двинуться на корабль. Я жестом позвал его к себе. Он быстро подкатил, распахнул дверцу, приглашая меня в машину.

— Нет, — говорю, — вылезай. Жги машину!

Тут только он понял, какую жертву должен принести, и я увидел на лице этого невозмутимого обычно парня страшное отчаяние. Середа крутился вокруг меня, чуть не плача, умоляя взять машину на корабль. Но такой возможности у нас не было — хватало грузов поважнее. Я молчал, выжидающе смотрел на шофера.

— Не могу ее жечь, хоть убейте! — выдохнул он.

— Хочешь, чтобы фашист на ней катался?

Несчастный парень умолк. Приник к «эмке», обнял ее распростертыми руками, словно защищая. Потом выпрямился, с мрачной решимостью отошел на несколько шагов и одну за другой выпустил несколько [23] зажигательных пуль в бензобак. Машина мигом вспыхнула.

— Все! — проговорил Середа и всхлипнул.

...Теперь, стоя с ним рядом на палубе катера, я вспомнил эту сцену и подумал: сколько происходит сейчас на нашей земле таких вот и маленьких, и больших трагедий, не говоря уже о потерях самого дорогого — людей. У каждого свои боли, свои утраты. Горем охвачена страна.

Вспомнились дымящиеся овины в совхозе, угрюмые лица мужчин, женский плач.

За бортом катера вскипал белый след. Вдали постепенно таяли очертания Бугасской косы — нашего последнего рубежа на Таманском полуострове.

— Мы вернемся, жди нас, Тамань! — Эта клятва пронизывала мозг, рвалась наружу. [24]