На предельную дальность

Наконец этот долгожданный день наступил. Мы получили приказ совершить рейс в глубокий тыл противника и нанести бомбовый удар по Кенигсбергу. Нам были поставлены две задачи. Первая — боевая: разбомбить военные объекты врага. А вторая — как можно меньше израсходовать бензина. Это второе было так важно, что нам объявили: экипаж, который сэкономит горючего больше других, будет зачислен в особую ударную группу. Пока не говорили, какие задания ждут эту группу, но мы догадывались: видимо, предстоят еще более ответственные и более дальние полеты.

Первый боевой вылет на Кенигсберг... В бомболюках смертоносный груз, баки полностью заправлены горючим. Даже под фюзеляжем дополнительные подвесные емкости с бензином.

Взлет намечен на вечер. В сумерках надо пересечь линию фронта.

— А пока ужинать, — приказали нам.

Советовали подзаправиться поплотнее. Хотя и знали, что уговаривать нас перед полетом не надо (сами понимаем, что предстоит), тем не менее повторяли:

— «Хочу — не хочу» здесь не годится. Надо!

— Да что это вы! — отозвался на то Куликов. — Знаем, что завтрак — дело не личное, военное!

После завтрака всех взял в оборот Гаврилов. Полковой врач проверил самочувствие каждого, пополнил медикаментами бортовые аптечки. Привезли НЗ — неприкосновенный запас питания.

Название, конечно, громкое: НЗ! А вообще-то — ничего особенного. Хлеб, колбаса или кусочки мяса и еще чай. Одна емкость — нам, мне и штурману, вторая — стрелкам. По литру. Термосов не было, приходилось что-то придумывать, так как на борту в полете температура минусовая. В унты емкость запихивал или под комбинезон. Кормил меня в полете штурман. Как ребенка. Отломит кусочек — в рот положит. Мне же нельзя штурвал бросать. Это теперь автопилоты.

Итак, машина подготовлена для сверхдальнего полета.

Тут же перед вылетом стало известно, почему целую неделю оттягивали вылет. Причиной этому была плохая погода: на всем маршруте свирепствовали грозы. А это, как известно, самый страшный враг авиации. Похуже фашистской зенитки или «мессера».

Наконец — разрешение на взлет. Запускаем двигатели. От бешено ревущих винтов вибрирует весь самолет. Выглядываю в окошко. Из кабины видно: внизу, впереди бомбардировщика стоят техник самолета старший лейтенант Коля Барчук и механик сержант Вася Овсеенко. Немного в стороне — инженер эскадрильи капитан технической службы Редько. Он протягивает правую руку и показывает большой палец.

Я улыбнулся. Ведь этот жест так понятен. В нем и пожелание успеха, и вера в благополучный исход, и, конечно, что машина в порядке. Но улыбнулся не поэтому — вспомнил очередную шутку инженера.

— Слава богу, что тогда мне большой палец не оторвало, — говорил Редько, — а то бы из авиации выгнали.

Присутствовавший при этом Гаврилов оценил шутку по достоинству и хотел тоже кое-что сказать, да не успел — Редько опередил:

— А ты, Толя, не ухмыляйся. Ты готов был и руку оторвать, когда тащил меня в госпиталь.

Вспомнил этот эпизод, и сразу же пришло спокойствие. Кивнул Барчуку и Овсеенко. А они в чистых гимнастерках, наглянцованных сапогах, на груди ордена и медали. Вид прямо-таки парадный. «Спасибо, ребята, за такое уважение», — подумал я.

Кстати, наш экипаж всегда вылетал на особые боевые задания тоже при орденах и в парадной форме одежды. Нам не раз говорили:

— Что это вы в полет наряжаетесь, словно куда-то в гости. Зачем? Ведь в воздухе все равно никто этого не видит.

Но нам так нравилось, мы так решили, а потом привыкли и своей традиции никогда не изменяли.

Двигатели запущены. Поднимаю правую руку. Все, кто стоял на земле, берут под козырек. Отпускаю тормоза. Машина сначала медленно, затем все быстрее и быстрее несется по аэродрому. Начинаю исподволь подбирать штурвал, и тяжелый самолет отрывается от земли. Стрелка высотомера медленно, но уверенно ползет вверх. Вариометр показывает набор высоты меньше одного метра в секунду. Это значит, что вес бомбардировщика в начале полета максимально допустимый. Хотя двигатели работают на повышенном режиме, вертикальная скорость ничтожна.

Экипаж, как всегда, молчит. Все ждут, когда первым заговорит летчик. А он заговорит тогда, когда самолет поднимется от земли на безопасную высоту.

— Порядок, — наконец говорю вроде сам себе, а в действительности обращаюсь к членам экипажа.

— Курс двести семьдесят, — отозвался штурман Куликов.

— Связь с землей установлена, — докладывает радист Панфилов.

— В задней полусфере все в порядке, — слышится голос стрелка Васильева.

Через час подходим к линии фронта. Внизу пожары и взрывы. Вздымаются столбы дыма. Картина для нас привычная. Огненная полоса фронта, суживаясь, постепенно скрывается из виду. За нами, на востоке, небо уже темное, а впереди, на западе, еще белеет. Линия горизонта справа тонет в громадных грозовых облаках. Туда и надо нам лететь.

— Правее — двадцать, — слышу голос Куликова. Доворачиваю. Самолет идет точно на облака — прямо в черную громадину. Все молчат.

— В наушниках сильный треск, — нарушает тишину Саша Панфилов. — Поблизости гроза.

Понимаю, что сейчас этим и заняты все мысли экипажа. Гроза — опасно, но пока еще ее нет, а «мессеры» вынырнуть могут.

— Доложи на землю, что прошли линию фронта, — отвечаю радисту, — и становись на верхнюю огневую установку, а ты, Васильев, — на нижнюю. Смотрите внимательно — могут появиться истребители.

А облака все приближаются. Между ними вспышки, будто там тоже линия фронта. Полная темнота еще не наступила. Прикидываю, как быть. Пройти над облаками невозможно: они высокие, пожалуй, более десяти тысяч метров, а наш под завязку нагруженный бомбардировщик больше пяти тысяч не наберет. Обходить облака стороной — не хватит горючего на обратный путь.

Решаю идти прямо, через облака. Выбираю, где светлее, где меньше сверкает. Начинается болтанка.

— Но это еще ничего, по-божески, — говорит Куликов.

— Вполне, — подает голос Панфилов.

— Я думал, что будет сильнее, — признается Васильев. Так длится более часа. То справа, то слева, то внизу под нами сверкают молнии. Высота полета пять тысяч метров. Дышим через кислородные маски. За бортом то дождь, то снег. Временами что-то царапает по самолету. Создается впечатление, будто мы не летим, а плывем в каком-то черном ледяном крошеве.

— Командир, — сообщает Панфилов, — а некоторые экипажы возвращаются.

— Откуда ты взял?

— Слышу, как они докладывают о проходе через линию фронта обратно.

— А земля что?

— Отвечают: «Вас поняли...»

Все ясно: с земли не могут приказать продолжать полет в таких метеоусловиях. Значит, нужно действовать по своему усмотрению.

— Как поступим, товарищи? — обращаюсь к членам экипажа.

— Лететь вперед, — отвечает Куликов. — Думаю, что мы скоро преодолеем грозовую стену.

— Да, вперед, командир, — поддерживают штурмана стрелок и радист. — Мы пролетели слишком много, чтобы возвращаться.

Я ни в чем не обвинял вернувшиеся экипажи. Может быть, они поступили правильно, разумнее нас. Но лишь только доложил об этом Панфилов, мне тут же вспомнилось, как полгода назад я тоже не долетел до цели из-за плохой погоды. Повернул назад. А другие экипажи полка задание выполнили. Выдержи тогда еще минут десяток, и мы бы вышли из опасной зоны. Но я не выдержал, вернулся. Меня никто не упрекал, наоборот, командир полка даже похвалил за осторожность. Правильно, мол, поступил. Но лично мне было стыдно: как же так — другие смогли, а я нет?

Вскоре замечаем: гроза остается за нашей спиной. Вокруг темно. Самолет постепенно теряет высоту. Слышится какой-то стук по фюзеляжу, догадываюсь — начинается обледенение. Это уж совсем ни к чему. Нужно менять высоту полета, чтобы попасть в такой слой облаков, в котором температура и влажность воздуха не способствуют образованию льда. Казалось бы, чего проще — подняться еще метров на тысячу. Но полетный вес бомбардировщика и наросший лед не позволяют этого сделать. Надо снижаться. Как жалко терять с таким трудом, набранную высоту! Но иного выхода нет. И стрелка альтиметра ползет вниз. 4000 метров, 3000... За бортом сильный дождь. Мы его не видим, но чувствуем: в то время в самолетах кабины не были герметичны, и вода просачивалась внутрь.

Но дождь — это ничего, не страшно. Как говорится, не глиняные — не раскиснем. А вот обледенения избежали — это хорошо. Обледенение — очень коварная штука! Многие авторитетные, с большим опытом летчики, бывало, еле-еле выпутывались из его когтей.

Немного позже, осенью, такой случай произошел и с нашим командующим АДД генералом А. Е. Головановым. Возвращался он из Сталинграда в Москву. Причем не один. В самолете находился Георгий Константинович Жуков. Дело в том, что на трассе погода все дни стояла нелетная. А у нашего командующего был большой опыт полета в таких условиях. Вот и предложил он Г. К. Жукову лететь вместе. Георгию Константиновичу срочно нужно было явиться в Ставку Верховного Главнокомандования. Жуков от своего самолета отказался и сел в машину Голованова. Сразу же после взлета поднялись и пристроились истребители сопровождения, Но через 10–15 минут они вынуждены были вернуться домой. Дальше шла сплошная и низкая облачность. Голованов перешел на слепой полет.

Я уже говорил, что Александр Евгеньевич был первоклассным летчиком. И в таких условиях он и показал свое мастерство. Полет шел отлично. Скоро Центральный аэродром.

— На подлете к Москве самолет вдруг начал терять высоту, — рассказывал потом Голованов. — Я добавил мощности моторам. На некоторое время полет выровнялся. Потом — опять снижение. Еще добавил мощности. Высота стабилизировалась, но ненадолго.

Стало ясно — обледенение. Сколько ни включал ан-тиобледенители, ничего не помогало. Единственное спасение: мощность и мощность. Понемногу добавляй и добавляй. На сколько хватит. А если не хватит?..

У Голованова было нечто подобное еще в период финской кампании. Он вылетел из Ленинграда в сторону Ладожского озера. Под облаками прошел буквально минут десять — пятнадцать. Самолет начал терять высоту. Ни мощность двигателей, ни антиобледенитель не помогали. Развернулся и — обратно. На бреющем еле дотянул домой.

И на этот раз то же самое. Уже нечего и думать о Центральном аэродроме — пошли на ближайший. Приземлились на полном газу, но благополучно. Георгий Константинович так и не понял ничего. Только извинились перед ним, что немного до дому не довезли.

На машине оказалось бугристое обледенение. Нормально самолет лететь не мог. И чем дальше, тем хуже. Еще бы немного, и... Но, к счастью, полет завершился благополучно.

А вдруг бы началось обледенение и у нас, над вражеской территорией под Кенигсбергом? Что тогда? Куда лететь? Где садиться? Об этом коварстве природы надо было помнить всем летчикам, а нам, дальникам, тем более не забывать ни на минуту.

Не забываем. Через все каверзы погоды идем вперед и вперед. Время тянется так медленно, что, кажется, пешком и то быстрее до этого Кенигсберга добрался бы. Но это так кажется перед боем, пока не появились истребители врага, не сделан первый заход на цель. А там все закрутится вихрем, и все томительные часы спрессуются в памяти, станут маленькими-маленькими секундами.

— До цели тридцать минут, — сообщает Куликов. Вижу, подходим к морю. Вот оно — смутно проглядывается в окнах облаков впереди и ниже.

— Давай, Саша, снижайся еще, — просит штурман. — Надо искать цель.

Еще теряем высоту. И окна в облаках стали пошире.

— Вижу береговую черту. Сделай разворот влево. Выполняю просьбу штурмана. Затем еще целая серия разворотов. И вот под нами город.

— Кенигсберг, — почему-то полушепотом произносит Куликов.

И мы тоже повторяем про себя это ненавистное тогда для нас, как символ врага, слово: «Кенигсберг...»

— Внимание. — Голос Куликова будто из металла отлит. — Бросаю бомбы!

Фашисты начинают обстрел, но поздно. Мы скрываемся в облаках и берем курс на восток. Ни одной тебе царапины! Как в сказке. Настроение чудесное. Облегченный самолет легко идет вверх. Высота 7000 метров. Попутный ветер увеличивает скорость. «Давай, давай, давай, — дружно поют моторы, — домой, домой, домой». Кажется, на обратном пути снова были грозы, и тяжелые облака, и ночь. Мы уже этого не замечали...

Прошло двое суток, и мы снова в полете. Курс тот же — Кенигсберг. Теперь нас летит много — несколько полков, чтобы нанести по военно-промышленным объектам противника массированный удар.

У нас на борту, кроме штатного экипажа, в кабине штурмана наш старый приписник — военный корреспондент майор Виктор Гольцев. Я уже рассказывал, как он летал с нами на боевое задание. И не один раз. Но все на ближние цели. А сейчас ему захотелось посмотреть, как мы бомбим врага в его же глубоком тылу.

Но вот ведь дело-то такое — сегодня летим не первыми. Ушли раньше нас другие эскадрильи. До цели еще более ста километров, а мы уже видим зарево пожаров. Подходим ближе, кругом разрывы: на земле взрываются наши бомбы, вверху — вспышки фашистских зенитных снарядов. Везет корреспонденту на зрелища!

Заходим на цель и попадаем прямехонько под зенитный обстрел. Слышу в наушниках, Гольцев с юморком (не дрейфит!) бросает Куликову:

— Сергей Иванович, ведь так нас могут и сбить.

— Вполне вероятно, — спокойно отвечает штурман. — Еще как могут.

Бросаю самолет в гущу снарядных разрывов. Знаю, что второго залпа по этому месту не будет. Я уже не раз таким вот образом спасал и самолет, и экипаж. Не знаю, мой это маневр или еще до меня так поступали (вероятнее всего — да), но я всегда говорил товарищам:

«Ныряй в самый султан разрыва — и ты спасен».

Отбомбившись, уходим от цели.

— Подождите, — вдруг слышу голос корреспондента.

— Как подождите? Ни тормозов, ни заднего хода у нас нет, — отвечаю. — Что случилось?

— Я должен сбросить свой груз.

Оказывается, увлекшись наблюдением за бомбардировкой, Гольцев забыл о листовках, которые захватил с собой, чтобы сбросить их над Кенигсбергом.

— Вы с Куликовым проверьте, может быть, и бомбы забыли сбросить, — смеюсь в ответ.

Мы убедили Гольцева, что выбросить листовки можно и здесь.

— Город еще рядом, — говорили мы. — Так будет даже лучше: их ветер доставит по назначению. А если сбросить над Кенигсбергом, не исключено, что они упадут в море.

Койечно же, все мы сознавали важность такого груза. Это ведь тоже бомба. Пусть, может, более замедленного действия, но сработает со временем в сердцах и душах обманутых Гитлером немцев. Все экипажи нашего полка целыми и невредимыми вернулись на свою базу.

Вторжение во вражеское небо началось. За Кенигсбергом мощным ударам нашей авиации подверглись другие города фашистской Германии. Помнится, Юрий Левитан, сообщая сводку Совинформбюро, торжественно известил всему миру о том, что в ночь на 19 августа 1942 года большая группа советских самолетов бомбардировала военно-промышленные объекты Данцига, Кенигсберга и Тильзита. В результате бомбардировки в городе Данциге возникло большое количество очагов пожара, из них семь — крупных размеров, наблюдавшихся экипажами при уходе самолетов от цели до пределов видимости. Отмечено шестнадцать взрывов, в том числе пять огромной силы с выбрасыванием яркого пламени и клубов черного дыма. В районе складов портового управления и Данцигской верфи возникло девять очагов пожара. В Тильзите зафиксировано четыре крупных пожара и несколько взрывов. При налете на Кенигсберг, Данциг, Тильзит особенно отличились капитан Брусницын, старший лейтенант Гаранин, капитан Писарюк, майор Ткаченко, капитан Нссмашный и многие другие. Были отмечены действия и нашего экипажа.

Газета «Правда» писала в те дни: «Германское радио передало заявление «авторитетных военных кругов Берлина», что советская авиация с 15 по 25 августа за время налетов на Кенигсберг, Данциг и другие города Восточной Пруссии якобы потеряла 136 самолетов. На самом деле за время налетов на военные объекту городов Восточной Пруссии советская авиация не потеряла ни одного самолета. Был случай, когда один самолет вовремя не вернулся на базу, считался потерянным, но и он позже нашелся. Жульническое сообщение лжецов из бандитского дома Гитлера и К°, во-первых, является самым убедительным свидетельством эффективности налетов советской авиации на военные объекты немецких городов и, во-вторых, проявлением бессилия немецкой противовоздушной обороны помешать этим налетам».

А вот как налет советской авиации восприняли сами немцы. «Правда» писала: «У убитого на Западном фронте немецкого лейтенанта Карла Кресса найдено письмо от Вилли Крафта. В нем говорится: «Ты уже, наверное, слышал, что русские нанесли нам визит. Мы забрались в глубокое убежище, но и там были слышны разрывы бомб... После мы осматривали работу русских... Это ужасно. Ты должен помнить семиэтажную гостиницу против Центрального вокзала. В ней проживали офицеры не только местного гарнизона, но и приезжие. Прямым попаданием бомб гостиница разрушена. Многие находившиеся там погибли. К всеобщему сожалению, погиб и полковник генерального штаба, прибывший накануне из Берлина. Разрушены казармы СС. Несколько бомб попало в форт. Всего, что на! верили русские, не перечесть. До сих пор нам здесь жилось уютно и спокойно. Каждый радовался, что он находится в глубоком тылу, и считал себя в полной безопасности. Русские разрушили эту иллюзию».

Да, мы разрушили их иллюзии. Грохот взрывов наших бомб был как бы напоминанием о неминуемом крахе рейха.

А у советских людей наши рейды по тылам врага укрепляли веру в конечную и неизбежную победу над врагом.

Прошло больше года войны. Теперь за нашими плечами немалый боевой опыт. Мы бомбим врага от Черного моря до Финского залива. Бомбы сыплются на объекты фашистов в их глубоком тылу.

Наши экипажи научились летать в любое время суток в самых сложных метеорологических условиях. Командование и штабы четко организуют боевую работу. Теперь почти нет одиночных полетов. Массированные удары обеспечиваются специальными группами наведения и обозначения цели. Результаты бомбардировки контролируются фотографированием до и после удара. Мы стали сильными. Нам теперь по плечу любая самая трудная задача.