Долетали на своем сердце...
Летом 1942 года бои разгорелись с новой силой. Сосредоточив огромные силы, гитлеровцы прорвали фронт наших войск и ринулись к Ростову, к Сталинграду. Снова по нашим просторам завыли фашистские грузовики с автоматчиками, затрещали мотоциклы, залязгали гусеницами танки. В воздухе стаями кружили «юнкерсы», непрерывно бомбившие передовые позиции наших войск. Правда, теперь гитлеровцы не могли наступать по всему фронту одновременно, как в первые месяцы войны, но натиск их был силен.
Советские части с жестокими боями отходили на восток. Мы, летчики, делали все, чтобы помочь наземным войскам. В полку еженедельно появлялись короткие сообщения о нанесенном уроне врагу, собственных потерях экипажей или самолетов. Такие информационные листки вывешивались в штабе. Вот один из бюллетеней местного, как мы называли, информбюро:
«В течение недели совершено 180 вылетов, из них ночных — 120 (на дальние цели — 85, на ближние — 35). Уничтожено и повреждено: железнодорожных эшелонов — 15, танков — 20, автомашин с живой силой — 70, аэродромов противника — 4, сбито вражеских самолетов — 3. Потери полка: 5 бомбардировщиков». Только цифры. Бухгалтерия войны? Нет, разве могут быть цифры бездушными, если пишутся они кровью! За каждым вылетом — подвиг. За каждую уничтоженную цель — суровое материнское «спасибо» Родины. Так сражались мы в те дни.
Летчик Василий Николаевич Осипов, ставший 20 июня 1942 года Героем Советского Союза, а впоследствии, в марте 1944 года, дважды Героем, после трудного боевого вылета вернулся на свой аэродром на такой машине, что трудно было даже определить: самолет это или одно только название. Один мотор разбит совсем. Второй сильно поврежден. Техники видели всякие изуродованные машины, но тут не удержались, сосчитали дырки, оставленные вражескими осколками и пулями. Их было более сотни.
— Как же ты долетел? — спросили Осипова. По-разному отвечали летчики в подобной ситуации, вернувшись с боевого задания. А вот Василий сказал так:
— На своем сердце...
Действительно, на своем сердце, как на крыльях, на одном дыхании, на страсти, верности долетел герой-летчик до родного аэродрома, чтобы и впредь громить врага.
Но не всем удавалось в тот же день вернуться домой. О многих своих товарищах я уже рассказывал. И еще о скольких нужно рассказать. Бывало, не один километр, а, считай, пол-Европы пересекали, чтобы обнять боевых друзей, прикоснуться к холодному, но столь родному металлу самолета.
...В одну из летних ночей экипаж Д. И. Барашева из 752-го бомбардировочного авиационного полка вылетел на выполнение боевого задания в глубокий тыл врага. На цель вышли точно. Отбомбились. И тут же — прямое попадание. Самолет камнем полетел к земле. Спасти машину невозможно.
— Прыгать, всем прыгать! — крикнул Барашев.
Он тоже вывалился из кабины в полыхающее от пожара ночное небо и начал снижение. Как ни крутил стропы, как ни хотел направить свой полет подальше от железнодорожной станции, которую бомбили, но воздух был недвижим, к тому же высота выброса с парашютом малая — вот и валился прямо в огонь, на пылавшие эшелоны. Так и упал прямо на крышу вагона. Освободился от парашюта, огляделся. Своих нигде не было. Да и врагов пока не видно. Когда шла бомбежка — попрятались в щели, кто куда. И носа не кажут. Но самолеты ушли, и фашисты вот-вот запрудят станцию. «Куда бежать?» — подумал летчик, убедившись в том, что в этой ситуации искать своих (где они сейчас, живы ли, команду-то он подал, а выпрыгнули ли?) — значит, сразу же в лапы врагу попасть.
Со стороны станции раздались крики. Летчик огляделся. Рядом оказались нетронутые огнем товарные вагоны. С трудом сдвинул дверь. Заглянул внутрь: уголь. Протиснулся в щель и закрыл дверь. У вагона загромыхали сапоги, послышались какие-то команды. Теперь вокруг фашисты. «Пересижу пока здесь», — решил летчик.
Медленно наступал рассвет. Тоненькими струйками протекал он сквозь черные мохнатые от угольной пыли щелочки в вагоне. И теперь если бы прижаться к одной из них, то можно было бы, наверное, увидеть отвратительные серые мундиры гитлеровцев, их злобные лица. Но Барашев даже не пошевельнулся, могут услышать. Поэтому надо терпеть, ждать подходящего момента, чтобы вырваться из ловушки.
Через некоторое время вагон дернуло. Раз. Второй. «Значит, поехали, — радостно подумал про себя летчик. — А чему радуюсь-то? — вдруг пришла мысль. — Может, поезд идет на Берлин, прямо черту в зубы».
Усталость брала свое. Летчик забылся в тяжелом сне. Сколько он длился, трудно сказать, но когда Барашев открыл глаза, пришел в себя, в щелях была такая же, как и в вагоне, черная угольная ночь. Уже больше суток летчик был без воды и пищи. Но сильнее жажды и голода мучила неизвестность. Всю ночь поезд шел без остановок. «Надо бежать, больше ждать нельзя. — твердо решил Барашев. — Еще сутки — и тогда совсем не останется сил».
Но через несколько часов случилось чудо. На очередной станции летчик услыхал русскую речь! Это удесятерило силы. Пусть оккупированная, но ведь своя земля. Свои люди. Барашеву удалось благополучно оставить убежище.
Он оказался в Белоруссии. Встретил партизан. Побыл у них несколько дней. Потом двинулся в сторону линии фронта. Перешел ее. И вот, точно с неба свалившись, явился в свою часть. Да разве же это не второе рождение человека? Сына — для матери. Бойца — для Родины.
Через день-два Барашев снова занял место летчика в боевой машине. Вскоре ему присвоили звание Героя Советского Союза.
Наш экипаж в этот период также вел интенсивные боевые действия. Я уже говорил о полковом информбюро. Можно сказать, что и у нас было нечто подобное. Сергей Куликов вел бортовой журнал. Потом появились записи о нашей работе. Приведу лишь некоторые из них.
«4 июля 1942 года. Бомбили бензосклады в поселке Фокино (район железнодорожной станции Брянск). Несмотря на то, что объект сильно охраняли вражеские истребители, удар по намеченной цели проведен успешно. В результате бомбардировки возник большой пожар и взрыв».«8 июля 1942 года. Совершили налет на скопление фашистских войск и эшелонов в районе городской ветки станции Курск. Мы получили задание осветить САБами и поджечь цель, чтобы дать возможность другим экипажам вести прицельное бомбометание. Это задание было выполнено в очень сложных метеорологических условиях (сильная гроза). Наши товарищи нанесли меткий удар по освещенному нами объекту. Отмечены прямые попадания бомб в железнодорожные эшелоны. Произошел огромный взрыв. Зарево пожара было видно на расстоянии 30 километров. После сообщили, что взорван крупный артиллерийский склад».
«9 июля 1942 года. Разбомбили крупную автоколонну вблизи города Коротояк южнее Воронежа. После сброса бомб снизились на высоту до 50 метров и обстреляли врагов из пулеметов».
«11 июля 1942 года. Получили приказ командования поджечь и осветить железнодорожный узел, на этот раз Брянск-2. Узел сильно прикрывался зенитным огнем, но, непрерывно маневрируя, сумели выполнить задание. Когда машина приземлилась, в ней было обнаружено 60 пробоин... А из пробитого бензобака техники извлекли... неразорвавшийся снаряд, выпущенный фашистскими истребителями. Но и гитлеровцам был нанесен огромный ущерб. В ту ночь наши бомбардировщики, налетевшие на освещенный нами железнодорожный узел, уничтожили 9 танков, около 200 автомашин, разрушили вокзал, взорвали более 500 вагонов с боеприпасами, склад с продовольствием, вывели из строя 7 паровозов, 31 дальнобойную пушку. Погибло свыше 400 вражеских солдат и офицеров. Железнодорожный узел Брянск-2 не работал несколько суток».
В этот период авиация дальнего действия оказывала большую помощь и партизанам. Вот несколько убедительных документов того времени — заявки Центрального штаба партизанского движения на боевые вылеты АДД.
«6 июля. Прошу Вашего распоряжения помочь партизанскому отряду и разбомбить скопление гитлеровцев в тысячу восемьсот человек с техникой в населенных пунктах: с. Семеновке (восемнадцать километров северо-западнее г. Севска) Суземского района Орловской области, после чего партизаны уничтожат группировку. Начальник Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко».«11 августа. Объединенные партизанские отряды Емлютина, Бондаренко в лесах южнее Брянска ведут упорные бои с регулярными немецкими частями. Противник, 134-я пехотная дивизия и восемь карательных батальонов общей численностью около одиннадцати тысяч человек с артиллерией и танками, занял Локот, Негино, Суземку. Бои развернулись в лесу.
Сегодня получена радиограмма от партизанских отрядов с просьбой бомбить следующие пункты скопления противника: Локоть, семьдесят шесть километров юго-восточнее Брянска, до пяти тысяч человек; Негино, Суземка, сто шесть километров южнее Брянска, до пяти тысяч человек; Навля, сорок семь километров юго-восточнее Брянска, — скопление пехоты; Синезерки, тридцать километров юго-восточнее Брянска; Выгоничи, двадцать километров юго-западнее Брянска. Имея в виду огромное значение бомбежки для поднятия боевого духа партизан, прошу удовлетворить просьбу партизан. Начальник Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко».
Не бездействовала и авиация врага. Фашисты совершали массированные налеты на сосредоточения наших войск и важные объекты, на крупные города нашей страны. Одним из важных аэродромов сосредоточения тяжелых бомбардировщиков гитлеровцев был аэродром Сеща. На подходах к крупной авиационной базе противник соорудил как бы стены из огня и металла, они превратили Сещу в крепость, неприступную с воздуха. И стены эти были не только непосредственно у аэродрома, но и на далеких подходах к нему. Десятки зенитных орудий различного калибра, истребители днем и ночью прикрывали авиационное логово.
Попытки нашей авиации нанести ощутимые удары в дневное время были неудачными. Раньше еще кое-как прорывались к цели одиночные самолеты, используя облачность. Но в эти августовские дни, как назло, установилась длительная безоблачная погода.
Аэродром нужно разбомбить во что бы то ни стало. Верховное Главнокомандование поставило эту трудную задачу перед авиацией дальнего действия Несколько полков, в том числе и наш, вели тщательную подготовку, чтобы нанести сильные удары по Сеще в ночное время. Важно было создать сложные условия для противовоздушной обороны фашистов. Командование наметило несколько сосредоточенных, массированных ударов. Наши бомбардировщики взлетели с разных аэродромов, естественно, кто раньше, кто позже, с тем что-бы к цели подойти одновременно, в узкой полосе и сжато по времени. Было предусмотрено и такое: те аэродромы, с которых могли взлетать истребители фашистов, блокировались специально выделенными самолетами. В их задачу входило воспрепятствовать взлету ночных истребителей. По таким аэродромам сбрасывались бомбы замедленного действия, которые взрывались одни через несколько мину г, другие — через несколько часов после падения. Эта тактика парализовала многие аэродромы.
Чтобы бить врага наверняка, прицельно, впереди бомбардировочного эшелона были пущены самолеты — осветители цели. Они сбрасывали САБы, а мы — зажигательные.
Навсегда запомнилась хорошая организация боевых действий. Цель было видно как днем. Наши штурманы-бомбардиры клали серии фугасных и зажигательных бомб по взлетному полю, стоянкам самолетов и различным складам. На земле все горело. В воздухе тоже был ад кромешный. Зенитные снаряды рвались на разных высотах, над фашистским аэродромом висела паутина трасс снарядов и пуль.
Но на душе — восторг. Мы не боялись беспорядочного огня противника, а только опасались столкновения со своими бомбардировщиками, и, чтобы обезопасить полет, многие, пренебрегая встречей с истребителями, включили аэронавигационные огни, перемигивались посадочными фарами, пускали ракеты. Некоторые экипажи-смельчаки снижались над целью и поливали и без того горевший фашистский аэродром из своего бортового оружия.
Уже после войны в одной из книжек мне довелось прочитать буквально следующее о бомбардировке Сещи. Будто бы комендант фашистской авиабазы похвалялся:
«Надо стать птицей, чтобы залететь к нам». И вот, по убеждению автора, у нас в полку состоялся такой диалог:
« — Вы разделяете это мнение, лейтенант? — обратился командир полка к Молодчему.
Летчик уже несколько суток не уходил с аэродрома, беспредельно устал, но ответил:
— Разрешите нам позывной «Сокол» — вот мы и станем птицами».
Дальше в тексте идет высокопарный рассказ о нашем триумфальном налете на аэродром фашистов.
Не знаю, как в отношении коменданта аэродрома, а я лично никогда такого не говорил. И вообще, подобный стиль не свойствен нам, летчикам. Позывной у меня был обычный, невычурный. Кажется, тогда «Индексом» меня окликали. А чаще мы в полете при боевой работе по номерам называли друг друга. Или же, что уж тут греха таить, в горячке боя, нарушая установленные правила, шпарили прямым текстом. Иногда и со словцом крепким. Было такое...
Точно так происходило и на этот раз. Может, правда, единственное удерживало. Не одни мы, члены экипажа, находились на борту бомбардировщика.
В составе нашего экипажа был гость — военный корреспондент майор В. Гольцев. Необычайное зрелище довелось увидеть журналисту. Голос его дрожал от волнения. Он беспрерывно величал штурмана по имени-отчеству, а меня официально: «Товарищ командир». Он никак не мог сдержать восторга и все повторял свое любимое: «Это же до чертиков интересно!» Его немного успокоил неожиданный грохот и яркая вспышка разорвавшегося зенитного снаряда впереди по курсу нашего самолета. В кабину ворвалась свежая струя воздуха. Но Гольцев так и не понял, откуда это подуло и что за отверстие в кабине штурмана. После выяснилось, что дыру от осколка снаряда он в темноте принял за открытую для лучшего наблюдения форточку. Он так и сказал Куликову:
— Благодарю вас, Сергей Иванович, теперь видно совсем хорошо.
Действительно, это было неповторимое зрелище. Такой фейерверк в ночном небе! А ведь каждая самая красивая трасса или многоцветный разрыв снаряда несли с собой смерть.
Весь наш экипаж вернулся на родной аэродром в полном составе и в добром здравии. Один за другим заходили на посадку самолеты эскадрильи. Тут же я отправлял их в столовую. Давно уже были там и Сергей Куликов, и Панфилов, и Васильев. И майор Гольцев пошел с ними. А я все еще на аэродроме. Нет Семена Полежаева. Все сели. Утих шум моторов. И не слышно там, в небе, знакомого гула машины боевого друга. Нету...
Так и не дождавшись возвращения с боевого задания экипажа Семена Полежаева, я побрел в столовую. Здесь шел оживленный разговор. Еще бы! После такой нервной встряски. На молодых раскрасневшихся лицах — улыбки. Все довольны своей работой, радости нет предела. Разве трудно понять их состояние? Разве могло быть иначе в такой обстановке? Мне не хотелось огорчать людей, несколько часов назад смотревших смерти в глаза. Я старался не подавать виду, не сказал ни слова. Но вскоре кто-то не удержался и не очень громко, но отчетливо произнес:
— Рано ликуем, ребята, не возвратился экипаж Полежаева.
Наступила тишина. Никто не смотрел друг другу в глаза, считая себя виновным за преждевременное мальчишеское ликование.
Столовая опустела. В помещении, где жил летный состав, мы молча разбрелись по своим койкам. Долго не могли уснуть. Не верилось, что экипаж погиб. Ведь стрелок-радист доложил о проходе конечного пункта маршрута и что на борту все в порядке.
Но усталость брала свое. С тревожными мыслями о Семене я уснул. Не знаю, на сколько, но вдруг сквозь сон, как сквозь толщу воды, донесся длинный звонок. Телефон. Тревога! Привыкшие мгновенно стряхивать с себя сон, все моментально вскочили и ждали, что скажет дневальный. И вот на лице бойца, державшего телефонную трубку, появилась улыбка.
— Полежаев жив! — крикнул он.
А через несколько часов Семен и его экипаж тихонько вошли в помещение. Все вскочили как по команде и бросились обнимать боевых друзей. Полежаев в нескольких словах рассказал, как их подкараулил и сбил немецкий истребитель.
— Просто обидно, — говорил он. — Мы совсем немного не долетели до своего аэродрома. А в небе, видели, какая была каша? Вот и приняли самолет противника за свой. Он беспрепятственно подошел к нам вплотную. Первым открыл огонь и поджег. Нас-то парашюты спасли, а машины нет. Теперь «безлошадные»...
Такое, к сожалению, тоже случалось... Фашистским истребителям удавалось пробраться к нашим аэродромам, и они делали свое коварное дело — били нас, как говорится, из-за угла нашего же дома. Печально, но факт. Вот и этой ночью наш полк таким же образом потерял самолет. Утешало одно: фашистских машин мы наломали во много крат больше.
И наломаем еще!
Пролетая над донскими степями, мы ежедневно видели багрово-черные клубы дыма, простиравшиеся на многие километры с севера на юг. Гигантское огненно-дымовое цунами, вынырнувшее не из глубин океана, а из земли, катилось на восток, поглощая все живое, что встречалось на его пути. И трудно было сказать, откуда появится сила, способная остановить эти волны войны.
После наступления фашистов под Москвой это была самая тяжелая пора войны. Но там, у стен столицы, мы остановили врага. Повернули вспять кипящий вал. Верили, что так же будет и здесь. Но для этого надо бросать все силы.
Поэтому и вызвал у меня удивление один необычайный и, как вначале показалось мне, странный приказ командования. После возвращения с очередного задания я прибыл в штаб полка доложить о результатах полета. Выслушав мой доклад, командир не торопился меня отпускать.
— Скажите, — неожиданно спросил подполковник Ми-крюков, — вас удовлетворяет испытанное вами приспособление, увеличивающее дальность полета бомбардировщика?
— Да как вам сказать. Вообще-то, конечно, удовлетворяет, — ответил я, не понимая, к чему командир клонит. И добавил: — Да только ни к чему оно сейчас.
Но Микрюков будто меня и не слышал.
— Значит, вы считаете возможным полет на предельный радиус в глубокий тыл фашистов?
— Если с подвесными бензобаками, то, пожалуй, такой полет возможен, но...
— Что «но»?
— Нужен ли он сейчас? Фашисты — у стен Сталинграда. И все наши силы бросают туда.
Я разговаривал с командиром полка, даже не подозревая, что уже, по сути, получил его приказ.
— Ошибаетесь, товарищ капитан, — сказал Микрюков. — Именно сейчас и необходимо нанести удар по гитлеровскому логову.
Он вышел из-за стола:
— Все понятно?
Я удивленно пожал плечами:
— Н-не совсем...
— Как? А о чем же мы здесь толкуем столько времени? Готовьтесь к полету на самый предельный радиус, товарищ капитан!
Так вот оно что! Я вытянулся по стойке «смирно» и слегка пристукнул каблуками:
— Есть на самый предельный!..
Так в полку началась подготовка к полетам на полную дальность. Техники устанавливали приспособления, позволяющие увеличить запас топлива для двигателей, заменяли моторы, расходовавшие масло больше нормы. Оружейники шептались, что скоро привезут какие-то специальные бомбы повышенной разрушительной силы. А летный состав клеил новые карты различного масштаба с территорией Германии, Венгрии, Румынии... Но куда полетим — никто ничего не знал. Мы терялись в догадках.
Ждем приказ. Наконец получаем его:
— Снять подвесные бензобаки, на их место подвесить тяжелые бомбы.
Совсем не то, что ждали. Значит, летим бомбить обычные цели. И точно: отправляемся на задание недалеко от линии фронта. Возвращаемся — снова команда:
— Подвесить бензобаки.
А через некоторое время опять:
— Снять бензобаки, подвесить бомбы.
И мы получаем задание нанести удар по вражескому аэродрому, железнодорожному узлу или по скоплению войск противника. Откровенно говоря, в авиации к таким штукам привыкли. Боевое задание меняется довольно часто, и даже в ючение не только суток, но и часов. И каждый раз самолеты, экипажи готовятся к различным вариантам полета. Иногда все это кончается полным отбоем. Тогда бомбы снимаются. Мы прячем в планшеты карты. Идем в столовую, а прежде чем отправиться спать, собираемся в большой полковой землянке.
Так было и в этот раз. Мы подготовились, а команды на взлет все нет и нет. Все экипажи находились здесь же, в полковой землянке, освещенной электрическим светом от аккумуляторов. Сначала беседовали, шутили. Так продолжалось и час, и второй. Особенно усердствовал наш полковой врач капитан Анатолий Гаврилов. А считался он в полку балагуром номер один. Играл на всех музыкальных инструментах, в том числе на ложках и на расческе. Пел. Танцевал. Но вскоре и ему это неопределенное ожидание наскучило. Потянуло на сон. Одни начали дремать сидя, другие улеглись на столах. На одной из скамеек, растянувшись во весь свой богатырский рост, лежал Гаврилов. Рядом стояла его медицинская сумка, на носу — очки, с которыми он никогда не расставался.
Никто даже не пошевелился, когда со скрипом открылась дверь и в землянку вошли два друга — капитаны Робуль и Бикмурзин. Один остался у выхода, а другой подошел к полковому врачу. Наклонился над ним. Что-то там сделал и отошел на цыпочках. Потом шепотом сказал:
— Готово... Бикмурзин, остававшийся у двери, что есть силы подал команду:
— Отбой! — И еще раз повторил: — Отбой полетам. Все дружно вскочили, чтобы рвануться к выходу и успеть занять место в автобусе, возившем летный состав по постоянному маршруту: столовая — аэродром и обратно.
— Отставить! — предупредил Гаврилов, вскакивая со своего ложа. — Я первый.
Ему действительно нужно было быть первым в столовой, чтобы снять пробу приготовленной пищи. Без его разрешения кормить не будут. Поэтому надо во что бы то ни стало успеть на первый рейс автобуса.
Но что такое? Почему врач не спешит к выходу, а, вытянув руки вперед, мечется по землянке, натыкаясь то на стены, то на столы?
— Толя, сюда, — подает голос Робуль, заглушая всеобщий шум и гам.
Гаврилов рванулся в его сторону и наткнулся на столб, подпиравший потолок. Да так, что очки с носа свалились. И тут-то он все понял. Подшутили, черти, над ним. Стекла очков были заклеены бумажками. Вот и метался он в тускло освещенной землянке, пока очки не сползли с носа.
— Ну погодите, — грозит кулаком своим лучшим друзьям Робулю и Бикмурзину Гаврилов. — Это вам припомнится.
Он не обижается. Смеется, на ходу продолжает шутить. Вместе со всеми теснит от автобуса своих друзей. И это ему удается. Гаврилов уезжает, а шутники остаются.
— А я вначале не понял, почему это Бикмурзин и Робуль такие услужливые, — рассказывал в автобусе начальник штаба подполковник Алексеев. — Иду дать команду на отбой. А они — навстречу. Узнав, в чем дело, просят: «Разрешите нам! Мы — бегом. Мы — побыстрее». И так с места рванули, что и на самолете не догнать.
— Дети, да и только, — старался быть построже командир полка, когда узнал об очередном трюке в летной землянке. — Кому мы ордена даем, ума не приложу. Мальчишкам!..