Защищая небо Москвы

7 ноября 1941 года. В этот день, сам не знаю почему, поднялся я раньше обычного. И не только я один. Молча одевались. Молча выходили на улицу. Смотрели на хмурое небо.

Тяжелые тучи, будто вражьи полчища, ползли над аэродромом с запада на восток. Шел снег. Падал на голые деревья и суровую, морщинистую землю, ложился на плечи товарищей.

Мы молча возвращались в помещение, и щемящее чувство вины еще глубже проникало в душу.

— Отбомбиться бы, — хмуро сказал Куликов, — легче бы стало...

И вслед за этим прозвучал сигнал боевой тревоги. Для всех без исключения экипажей — для тех, кто готов взлететь в ненастное небо, и для оставшихся без машин. Построились у самолетов.

— Может, приедет кто? — высказывались догадки.

И тут во всю мощь заговорило радио. Прямая передача с Красной площади. Звучал знакомый всем голос Верховного Главнокомандующего:

«Бывали дни, когда наша страна находилась в еще более тяжелом положении. Вспомните 1918 год, когда мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции. Три четверти нашей страны находились тогда в руках иностранных интервентов... Четырнадцать государств наседали тогда на нашу страну. Но мы не унывали, не падали духом. В огне войны организовали тогда мы Красную Армию и превратили нашу страну в военный лагерь. Дух великого Ленина вдохновлял нас тогда на войну против интервентов. И что же? Мы разбили интервентов, вернули все потерянные территории и добились победы.

Теперь положение нашей страны куда лучше, чем двадцать три года назад. Наша страна во много раз богаче теперь и промышленностью, и продовольствием, и сырьем, чем двадцать три года назад. У нас есть теперь союзники, держащие вместе с нами единый фронт против немецких захватчиков. Мы имеем теперь сочувствие и поддержку всех народов Европы, попавших под иго гитлеровской тирании. Мы имеем теперь замечательную армию и замечательный флот, грудью отстаивающие свободу и независимость нашей Родины. У нас нет серьезной нехватки ни в продовольствии, ни в вооружении, ни в обмундировании. Вся наша страна, все народы нашей страны подпирают нашу армию, наш флот, помогая им разбить захватнические орды немецких фашистов. Наши людские резервы неисчерпаемы. Дело великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас на Отечественную войну так же, как двадцать три года назад.

Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?..»

Весь полк стоял не шелохнувшись, слушая эти простые и такие могучие слова. И так, не шелохнувшись, стояла вся страна, весь многомиллионный советский народ.

«...Пусть осенит нас победоносное знамя великого Ленина!»

И снова бои и бои. В горячей круговерти вылетов и не заметили, что на календаре уже 31 декабря 1941 года. И подумалось: «Хорошо все же праздники встречать дома. В своем полку. На родном аэродроме».

Хотя, конечно, вспоминали и свой родной очаг — и мать с отцом, и жену, и ребятишек, те кто успел до войны обзавестись семьей. Вспоминали каждый день и час, а в новогоднюю ночь — особенно. Но так далеко тот родной очаг...

— С Новым годом, товарищи! — поздравляет нас батальонный комиссар Н. П. Дакаленко. — В суровой фронтовой обстановке мы встречаем год тысяча девятьсот сорок второй...

Только начал комиссар, как командира вызвали к телефону. Все в ожидании притихли.

— Получена боевая задача, — сообщил наш новый командир полка полковник Н. В. Микрюков. И распорядился: — Закончить ужин и готовиться к вылету.

— Хоть бы Новый год встретить... А, надо сказать, погода была отвратительная — нелетная.

— Знаю, что метеоусловия плохие, но к боевому заданию надо быть готовым в любую минуту, — ответил командир.

А комиссар добавил:

— Кто не ляжет немедленно спать — тот не полетит. Уговоров больше не потребовалось. Через несколько минут летный состав был в постелях, а технический ушел на аэродром готовить самолеты.

— Ребята, вы там и за нас ключом по шасси в двенадцать ночи чокнитесь, — шутили летчики, напутствуя техников.

— Чокнемся, если шасси под рукой окажется, — беззлобно огрызались те, отправляясь на мороз. — Да как бы не улетели Новый год встречать.

Привычная атмосфера, обычная фронтовая обстановка. А ведь совсем недавно было иначе И что интересно. На фронте, где напряжение максимальное, мы так не нервничали и не переживали такого, как в те дни, о которых я хочу рассказать.

Полк отвели в глубокий тыл на переформирование. Мы должны были принять пополнение и получить новые самолеты.

Несколько месяцев подряд боевые экипажи совершали налеты на вражеские объекты. Мы потеряли почти всю материальную часть. Страшно сказать: в полку оставалось лишь три бомбардировщика! Да и то два из них требовали ремонта. Выходит, на полк — одна исправная машина!

Это — машины. Металл, так сказать. А люди? Разве не устали они? Изо дня в день, из недели в неделю — бои, бои, бои. Люди оказались крепче металла. Был полк. Была боевая единица, готовая снова, облачившись в металл, двинуться на врага. Но и нам, оставшимся в живых, необходимо было хоть немного отдохнуть. Оставшимся в живых...

Последним погиб экипаж лейтенанта Малинина. Это случилось за два дня до нашей переброски в тыл. Володя Малинин вылетел бомбить военные объекты противника в Орле. Вылетел и не вернулся. Он нашел смерть там, где начинал служить вместе со мной, Полежаевым, Нечаевым, Гараниным, Брусницыным и Степановым. Володя Малинин проходил службу в 100-м авиаполку, оттуда всех нас и направили на второй день войны в полк особого назначения.

Первым погиб Степанов.

Лечился в госпитале израненный и обожженный Сеня Полежаев.

И вот теперь не стало Малинина..

В иных условиях наш перелет на другой аэродром, пусть даже и неблизкий, особых бы трудностей не составлял. Ведь мы и созданы для того, чтобы летать не так выше и быстрее, как дальше всех.

Но здесь-то летать не на чем. Большинство экипажей — «безлошадные». Пришлось попотеть нашему транспортнику Василию Гордельяну. Его самолет в те дни был в центре внимания. Много рейсов довелось ему сделать, чтобы перебросить в указанное место весь летный и часть технического состава полка.

В первые дни тыловая обстановка прямо-таки ошеломляюще подействовала на нас, фронтовиков.

— В этой тишине хуже, чем под бомбежкой, — заметил Сергей Куликов.

Мы никак не могли привыкнуть к новой обстановке, забывали, что не надо лететь на боевое задание. Ночью, когда не было тренировочных полетов, мы спали беспокойным сном, ежеминутно ожидая сигнала тревоги, знакомой команды «По машинам!». И это естественно. Все мы уже свыклись с войной, с разрывами зенитных снарядов, с пулеметными очередями вражеских истребителей, с раздирающим душу воем сброшенных фашистами бомб. Все это еще жило в душе, в сознании, ревело и гудело. Это было вчера. И если потом, через годы и годы после войны, мы, ветераны, будем вздрагивать во сне, снова лететь в бой, гореть в самолете, выбрасываться из пламени на парашюте, то уж тогда, через день-два после фронта, разве мы могли все забыть и привыкнуть к тишине?

Население городка, куда мы попали, не считая военных, состояло в основном из женщин, детей, стариков. Где-то гремела война, а здесь люди не знали, что такое светомаскировка. Они ходили не спеша и не бросали встревоженных взглядов в небо. Жизнь текла, словно в доброе мирное время. Но это было только кажущееся спокойствие. Мы знали, с каким напряжением, по-настоящему фронтовым, трудились люди, отдавая все силы борьбе с врагом, как они ковали нашу победу.

— А мы в такое время в тылу, — говорили летчики между собой, опять начиная поругивать начальство. — Эта учеба бесконечна. В бою доучимся.

— Если не собьют в первом вылете, — отвечали горячим головам степенные пилоты-аэрофлотовцы.

Но мы, молодежь, меньше всего думали о том, по силам нам или нет драться с врагом в воздухе. Мы знали одно: там, под Москвой, все сейчас поставлено, на карту. Значит, дорог каждый человек, тем более летчик, к тому же имеющий боевой опыт.

Мы рвались на фронт. И не только на словах, но в на деле. А это значило, что мы учились и учились, не зная усталости, не ведая сна, не деля сутки на дни и ночи. Учились!

— Боевая работа для нас — это учеба, — часто повторял командир полка.

С ним соглашались, никто ему не возражал, но в мыслях своих мы все-таки были там, на фронте.

Перевооружение полка на новый тип самолета — дело непростое. Требует времени. Нам, летчикам военным, — кто училище кончал, боевую технику еще перед войной осваивал — было легче. Дело в том, что все мы на самолетах, которые получал наш полк, раньше летали. Ну пусть машины не совсем такие, кое-что изменено в их конструкции, в оборудовании, но в принципе самолет один и тот же. Кое-что требовалось подучить, привыкнуть к несколько иному расположению приборов, получить опыт техники пилотирования новой машины — и наша задача выполнена. А вот бывшим аэрофлотовским пилотам пришлось туговато. Не с нуля, конечно, начинали (ведь все они — летчики), но работа им предстояла более сложная. Поэтому для бывших летчиков гражданской авиации нагрузка получилась двойная. Командование создавало им все условия для учебы, мы тоже помогали. И вот настал день, когда учебный коллектив стал снова боевым коллективом — авиационным полком.

Как там наши страсти ни сдерживал командир, а на заключительном этапе всем стало ясно, что и руководство наше тоже рвется в бой не меньше, чем мы. Лишь только поступило разрешение на перелет, командир полка создал две группы. Первую возглавил сам. Включил в нее и ячейку управления. Видимо, так и надо было, так и поступил бы каждый командир, но мы, истосковавшиеся по настоящей работе, усмотрели в этом кое-что большее. И, не имея возможности как-то иначе высказать свои чувства, просто от души завидовали, провожая первую группу на наш подмосковный аэродром. Командир чувствовал, какое у нас настроение, а потому на прощание сказал:

— Вы тут не волнуйтесь, завтра встретимся. Для нашей группы вылет был назначен на второй день. Встали пораньше. С утра подготовили самолеты. Ждем команду на вылет, а ее все нет. Во второй половине дня поступает распоряжение о переносе перелета на завтра. Поясняют: «Плохие метеорологические условия». На второй день повторилось то же. И так продолжалось неделю!

Мы доказывали начальнику авиагарнизона полковнику Говорухе, дававшему разрешение на перелет, что все наши экипажи имеют боевой опыт, подготовлены к полетам днем и ночью, в облаках и за облаками, что погода плохая только на середине маршрута, а на аэродромах вылета и посадки безоблачно, но все тщетно!

— Да я бы вас с радостью выпустил, знаю вашу подготовку, видел, когда и как вы летаете, но права не имею, — отвечал нам начальник авиагарнизона. — Во-первых, требования при перелете для всех одинаковые. И для истребителей, и для вас, бомбардировщиков. И минимум погоды — один и тот же. А во-вторых, мое решение — еще не закон. Есть инстанции повыше. Я-то что, — говорил он, извиняясь. — Я — пожалуйста. Погода-то у меня здесь нормальная. Я бы выпустил...

Мы знали, что он говорит правду. Разрешение на перелет утверждалось в Куйбышеве, а там сидели, по нашим понятиям, перестраховщики. Как же иначе их назовешь, думали мы, когда погода нормальная, а они разрешения на вылет не дают. Но там думали иначе. Тогда с восточных аэродромов нашей страны перегоняли много различных типов самолетов. И разве можно было встретить летчика, который не рвался бы на фронт. Каждый твердил одно: «Давай вылет!» А какая у него подготовка — неизвестно. Давай, и все тут. Вот почему на маршруте случались авиационные катастрофы. И в основном из-за метеорологических условий. Что уж тут греха таить. Многие военные летчики одиночных самолетов и экипажи бомбардировщиков умели летать только в простых метеорологических условиях, а если отдельные из них и были обучены полетам в облаках, то не умели еще как следует ориентироваться вне видимости земных ориентиров. Так губили технику, новую, только полученную. Нередко погибали и сами.

На командном же пункте в Куйбышеве люди, дававшие разрешение на каждый перелет, естественно, несли за это ответственность.

Нам же, боевым летчикам, уже не раз смотревшим смерти в лицо, не привыкать к риску. Тем более, что терпение лопнуло.

Вечером я собрал своих однополчан по довоенной службе в 100-м ДБАП.

— Так нас до конца войны здесь держать будут, — начал я. — А враг ломится в Москву. Надо уходить на фронт.

— Правильно, — поддержал Гаранин. — Тем более, что погода нас устраивает.

— Они же не знают, что мы подготовлены к полетам в облаках, — сказал Соловьев.

— Надо лететь самим, — сделал вывод Полежаев.

— Но как? — это уже Брусницын.

— Знаете, ребята, — заговорил Андреев, который хоть и не служил с нами в 100-м полку, но пришел на «тайный сговор» тоже. Был Андреев, как я уже говорил, постарше нас, опытнее. Это мы почувствовали и сейчас. — Давайте еще день обождем, — предложил он. — А если завтра отобьют вылет, тогда уже была не была...

Все согласились. А я тут же выложил всем свой план перелета, вернее, побега из тыла на фронт.

С нетерпением ждали следующего дня. Ночь спали как бы в ожидании команды на вылет. Проснулись ни свет ни заря. Запросили разрешение на перелет. Но и это утро ничем не отличалось от всех предыдущих.

— На маршруте нет минимума погоды. Перелет запрещается, — решительно ответили нам.

Рассудительный Андреев и тот только руками развел, как бы показывая всем своим видом: мол, я все сделал, что мог, чтобы удержать от рискованного шага.

— Я лечу с вами, — сказал Андреев, подойдя ко мне. Язык не поворачивается, чтобы сказать это слово — «самовольщики», но это было так. Так вот, в группу самовольщиков вошли экипажи Л. Гаранина, В. Соловьева, С. Полежаева, М. Брусницына, мой и И. Андреева.

И тем не менее, я еще раз попытался, хотя и знал, что это безнадежно, уговорить гарнизонное авиационное начальство.

— Погода для перелета отличная, — заговорил я. Руководству это уже порядком надоело. Одно и то же! И полковник Говоруха ответил резко, раздражительно:

— Ну и пользуйтесь погодой! Загорайте! — Потом спокойно добавил: — Как вы не поймете, не имею я права. Не и-ме-ю!

— Мы не можем изо дня в день бездействовать, — вел я разговор, как было намечено раньше. — Разрешите тренировочные полеты в районе аэродрома.

— Ну, это — пожалуйста. Летайте на здоровье! Я готов был тут же выскочить из кабинета и стремглав бежать к своим. Но пересилил себя и четким шагом вышел за дверь. А там уже бегом, как мальчишка.

— Есть «добро»! — радостно сообщил в эскадрилье. Через час в воздух поднялись самолеты всех заговорщиков. Когда они пристроились ко мне и показали условный знак, что на борту все в порядке, мы сомкнутым строем прошли на малой высоте над аэродромным домиком, где располагалось гарнизонное авиационное начальство, и взяли курс на запад.

Вскоре с земли радист нашего экипажа принял радиограмму.

. — Требуют произвести немедленную посадку на аэродроме взлета, — доложил он.

— Все ясно, — единственное, что мог я ответить, и продолжал полет.

Вторую телеграмму получили, подлетая к Куйбышеву.

— Товарищ командир, гром и молнии, — сообщил Панфилов.

Поступила команда на немедленную посадку здесь же, на их аэродроме.

— В противном случае поднимут на нас истребителей, — доложил радист.

Несколько минут в экипаже все молчали. Первым заговорил штурман Сережа Куликов:

— Дело плохо, с истребителями шутить нельзя... К побегу мы готовились основательно, и этот вариант нами тоже был предусмотрен. То, чем нас пугали, от чего так оберегали, и спасет нас: облака! Вдруг что — мы воспользуемся ими, уйдем в облака. Там мы в полной безопасности.

Благо, метеорологи не ошиблись. Погоду выдали точно. И облака — вот они, рядом. Не ожидая появления истребителей (я так и не знаю до сих пор — взлетали они или нет), даю команду войти в облака. Дальнейший полет прошел без приключений. Через четыре часа мы благополучно произвели посадку на нашем фронтовом аэродроме под Москвой. Меня, как старшего группы, встречал лично представитель штаба и на своей машине доставил туда для объяснений.

Командир полка ругал меня безбожно и грозился строго наказать. Но когда уполномоченный вышел, улыбнулся и сказал, что на этот раз ограничивается разговором, а при повторении подобного придется отвечать по всей строгости.

Как бы там ни судили-рядили, а была суровая правда войны, мы нужны были под Москвой, а не в тылу.

В разгроме фашистов под Москвой наш полк принимал самое активное участие. Для этого были все возможности. Самолетов полный комплект. Прибывшее пополнение быстро вошло в строй. А желания драться с врагом — нам не занимать.

Летали больше днем. Летали много, но и нам тоже было нелегко при морозе под сорок градусов. Особенно техническому составу. Подготовить самолет к полету в таких условиях — ох как трудно! Металл буквально примерзал к рукам. И еще: малейшая оплошность — и агрегат или двигатель заморожены. Но наши техники быстро приспособились к тяжелым зимним условиям, и боевые машины поднимались в воздух почти без задержек.

Пока фашистские авиационные «интеллигенты» привыкли к русской зиме, мы успели нанести им немалый урон. Наши удары по аэродромам противника дезорганизовали его.

В ту зиму мы базировались совместно: и истребительные, и бомбардировочные полки. Это давало возможность непосредственно здесь, на месте, договариваться о помощи друг другу. Обычно вопросы взаимодействия решались вышестоящими штабами. И это было очень важно и нужно. А тут уж мы конкретизировали решенное руководством. Все было на местах значительно проще, конкретнее. Дружеская взаимовыручка позволила нам почти избежать ударов авиации противника с воздуха по нашим аэродромам.

Наш полк в период битвы под Москвой как бы на время переквалифицировался. Пока о дальних полетах не могло быть и речи. В основном удары мы наносили но железнодорожным узлам и аэродромам противника, бомбили и обстреливали из пулеметов позиции и колонны врага вблизи линии боевого соприкосновения войск. Действовали здесь как фронтовая авиация.

...В этот день готовились к обычному и в то же время новому, сложному заданию. Предстояло бомбить вражеский аэродром. Отсюда фашисты совершали налеты на Москву.

— Разведка доложила, что на этот аэродром стягиваются крупные авиационные силы гитлеровцев, — ставил задачу командир полка. — Видимо, готовится массированный воздушный удар по столице.

Тут вошел начальник разведки и подал командиру полка свежую телеграмму.

— Наверное, очень срочная, — шепнул мне на ухо Сергей Куликов, — даже не успел наклеить, ленту принес.

Я посмотрел на начальника разведки. По его лицу было видно, что он волнуется.

Командир пробежал глазами телеграфную ленту. И стал читать вслух:

— «На аэродроме... противник сосредоточил до двухсот самолетов, большая часть бомбардировщики». — Сделал паузу и приказал: — Первой эскадрилье нанести удар днем, второй и третьей — готовиться к удару с наступлением темноты.

Все присутствующие на резкую смену обстановки среагировали немедленно. Правда, каждый по-своему. Вот и сейчас старший лейтенант Миша (как мы называли командира звена Писарюка) первым подал голос:

— Так это же лететь на верную смерть!.. Штурман Писарюка старший лейтенант Павел Та-ченков — кадровый военный — потянул своего летчика за рукав. Миша сел. Мне кажется, что тогда многие так подумали, как Миша. Но молчали. Не положено обсуждать приказы старших по званию, а в военное время — тем более. Командир полка стал подробно разъяснять нам необходимость немедленного удара, хотя и сопряженного с большим риском.

— Первая эскадрилья своим ударом должна воспрепятствовать взлету фашистских бомбардировщиков с аэродрома, — говорил командир. — А для этого нужно сбросить бомбы на взлетное поле. Если мы не сделаем это днем, ночью будет поздно. Они могут взлететь до наступления темноты.

Теперь стало понятно, почему командир принял решение частью сил нанести удар днем. Решение было правильным, единственно верным. И риск — не чье-то желание, а продиктован суровой необходимостью боевой обстановки. Как было важно в боевой обстановке знать это. И тогда можно самую сложную задачу выполнять с удесятеренной силой.

Я уже отмечал, что тогда мы легко организовали взаимодействие с истребителями. Но в те дни на аэродроме стояли только наши машины.

— Товарищ подполковник, желательно, чтобы нас прикрыли истребители, хотя бы при перелете через линию фронта, — попросил я.

На это начальник штаба полка ответил мне:

— Просили, получили отказ, все истребители прикрывают Москву.

Что поделаешь, придется рассчитывать только на свои силы.

Когда землянка, где мы готовились к полету, опустела, комиссар полка батальонный комиссар Н. П. Дакаленко подсел ко мне. Он не взлетал с нами, не водил эскадрильи на задание, но как много значило для нас доброе слово этого человека. После разговора с ним приходила уверенность, возвращалось душевное равновесие. Его слова — как дополнительное боепитание — мы брали в полет.

— Ты, Саша, сегодня летишь не один, введешь эскадрилью, — говорил между тем комиссар, — все на тебя надеются. Зря не рискуй. И людьми. И собой. Ждем с победой!

— Торопитесь, товарищ Молодчий, время работает на противника, — добавляет командир полка.

На аэродроме долго не задерживаемся. Спешим быстрее занять места в кабинах. Мороз подгоняет. Стрелка термометра перевалила за тридцать градусов мороза.

Через некоторое время один за другим уходим в небо. Летим плотным строем — семь самолетов с предельным грузом бомб. Я — ведущий, за мной — два звена.

Надо смотреть в оба. Правда, встреча с одиночными истребителями противника нам не так страшна. Вряд ли в одиночку фашистские летчики рискнут атаковать плотный строй бомбардировщиков. Они-то уже почувствовали, что на наших самолетах вместо одного скорострельного пулемета появился еще один крупнокалиберный. А это уже солидная огневая мощь.

Кажется перелетели линию фронта. Я говорю — кажется, потому что обстановка порой менялась так быстро, что линия фронта, проложенная на наших полетных картах, не всегда соответствовала действительности.

Помнится, в похожей ситуации мы уже оказывались, когда не знали об освобождении города Калинина нашими войсками. А потому посчитали, что произвели вынужденную посадку в поле на территории, занятой врагом. Наш бомбардировщик имел незначительное повреждение от разорвавшегося рядом с машиной зенитного снаряда. В перебитой осколком бензиновой магистрали образовался подсос воздуха. Моторы стали «чихать». А потом и совсем остановились. И повреждение вроде бы заурядное, а вот лететь нельзя. Высота полета была небольшой, и я произвел благополучную посадку в поле. Снега было много, так что самолет хотя и сел с убранным шасси, но почти не пострадал. Прибудут техники, сделают небольшой ремонт, и мы можем лететь.

— Если это на нашей территории — так оно и будет, — говорит Васильев.

— Да, линию фронта мы вроде перетянули, — говорит Куликов не совсем уверенно.

— То-то и оно, — замечаю я. — Нужно выяснить, на чьей территории мы находимся.

Посылаю в разведку старшину Васильева. Он ползет к дороге. Штурман Куликов и радист Панфилов с пулеметами нашего самолета прикрывают его. У меня пистолет и ящик с гранатами лимонками. Их мы возим с собой везде, на всякий случай. Вот сегодня, может, и пригодятся.

Следим за каждым движением Васильева. Он ползет медленно. Время тянется томительно долго.

Там, вдали, по дороге идут войска, больше пешие, много гужевого транспорта, и все движется в одну сторону. Если это враг, то нужно поджечь самолет и уходить в лес. Вдруг Васильев встает во весь рост и изо всех сил бежит к нам.

— Приготовиться к бою, — тут же даю команду. Но почему никто не преследует Васильева? Нет и выстрелов.

И вдруг слышим:

— Наши, наши это!

На второй день в Калинин прилетел транспортный самолет, привез ремонтную бригаду из наших авиационных техников. Самолет подлечили, переставили с колес на лыжи, и мы перелетели на свой аэродром.

...И сегодня нам повезло. Скоро цель, а фашистских истребителей нигде не видно.

В шлемофоне раздается голос штурмана:

— Внимание, подходим к цели! Даю команду остальным экипажам:

— Приготовиться к бомбардированию!

Вокруг нас появляются первые шапки разрывов зенитных снарядов. По мере приближения к цели их все больше и больше.

Под нами вражеский аэродром. На нем свыше сотни боевых машин! Неистовствуют зенитки. Выходим на цель. Нервы напряжены до предела. Глаза пытливо осматривают небо — не появятся ли где истребители? Над таким важным объектом, где столько боевых самолетов, обязательно должны патрулировать истребители. А сегодня их нет. Мы в воздухе, а фашистские истребители стоят на аэродромах.

Наши бомбы посыпались вниз. Несмотря на сильный зенитный обстрел, они легли точно. Как сообщили позже партизаны, было уничтожено более двадцати семи самолетов, многие повреждены, полностью сожжен склад с горючим и боеприпасами. У нас потерь не было. Все обошлось благополучно, если не считать вынужденной посадки двух наших самолетов на промежуточном аэродроме: у одного был пробит маслобак, у другого подтекал бензин.

Самолет с пробитым маслобаком вел я. Повреждение было замечено не сразу. Минут через сорок после выполнения задания стрелок доложил:

— Из-под правого крыла течет масло.

Я стал внимательно следить за показаниями приборов Вскоре начала повышаться температура мотора. Это окончательно убедило меня, что маслобак действительно пробит и скоро начнет падать давление. Если мотор не выключить, то его заклинит и он может загореться.

— Сколько лететь до линии фронта? — спрашиваю штурмана.

— Да так минут двадцать, — отвечает Куликов.

— Надо выключить правый мотор, — говорю, — иначе беды не миновать. В лучшем случае опять станем «безлошадными», в худшем — попадем фашистам в лапы.

— Выключай, — спокойно советует Сергей. — Дотянем и на одном моторе.

Радирую И. Ф. Андрееву — своему заместителю:

«Принять командование эскадрильей и следовать домой».

Выключаю мотор. Скорость резко падает. Мы вынуждены отстать от группы и продолжать полет одни. Но товарищи не покинули нас. Они тоже сбавили скорость и плотным строем окружили нашу поврежденную машину. Я пытался заставить их уйти, даже грозил кулаком, но ребята не подчинились. Они провели наш самолет через фронт и, лишь убедившись, что я произвел посадку на запасном аэродроме, взяли курс на свою базу. Андреев тоже не дотянул до места постоянного базирования: в его самолете оказался пробит бензобак, и из-за утечки горючего машину пришлось посадить раньше.

Этот запасной аэродром, вернее, площадка для аварийной посадки самолетов, запомнился мне на всю жизнь. Площадка была пригодна для самолетов легкого типа, к тому же оборудованных лыжами. Наш самолет на колесах, поэтому сажать его на неукатанный снег было небезопасно. Мы же не только благополучно приземлились, но после ремонта сумели взлететь. Невероятно? Возможно... Но здесь не было какого-либо колдовства, просто грамотное, аккуратное пилотирование боевой машины позволило нам избежать летного происшествия. И еще важно; к любой машине надо относиться уважительно, обращаться с ней на «вы», и она всегда ответит взаимностью, не подведет.

Вот и нашей машиной, на которую был перевооружен полк, не всегда мы были довольны: и недостатки есть, а уважать ее уважали, любили всем сердцем.

Я уже писал, что перед войной мне довелось летать на самолетах конструкции С. В. Ильюшина различных модификаций: ДБ-3, ДБ-ЗА и ДБ-ЗФ. Как уже отмечалось, ДБ-ЗФ — это и есть Ил-4, на котором, в основном, нам и пришлось выполнять боевые задачи в самый трудный, в самый напряженный для АДД период сражений.

И вот после Ер-2 мы перевооружились на Ил-4.

Внешним видом Ил-4 был совершенно не похож на наш Ер-2. При создании машин конструкторы шли в этом своими, разными путями. Но в тактико-технических данных в принципе большой разницы не было. Экипаж Ил-4 тоже состоял из четырех человек. Правда, здесь вначале было три пулемета ШКАС-7,62 мм, скорострельные авиационные пулеметы конструкции Б. Г. Шпитального и И. А. Комарницкого. Но в 1942 году один из них заменили на крупнокалиберный пулемет. Дальность полета 3300 километров. А потолок без бомб и с остатком топлива на один час полета был 8700 метров. Крейсерская скорость по тактико-техническим данным значилась 340 километров, но практически у нас она была 280 километров. Максимальная бомбовая нагрузка при полной заправке топливом — 1000 килограммов, но мы брали на борт в два раза больше. Как видно, на самом деле большой разницы между Ер-2 и Ил-4 не было. Но по характеристикам на то время Ил-4 вполне устраивал летчиков дальней бомбардировочной авиации, на нем можно было выполнять любые боевые задания.

Мы все отлично понимали, что эвакуированная авиационная промышленность работает изо всех сил и еще не может дать самолеты иного качества, верили и знали, что с каждым днем, с каждой неделей, месяцем машины будут все лучше и лучше. А пока были рады и этим: ведь можно летать! И нужно!

Однажды к нам в полк приехал главный конструктор. Говорили вначале о достоинствах Ил-4. А затем речь зашла о недостатках. Мы, летчики — кадровые военные, привыкшие к дисциплине, в основном молчали. Зато бывшие летчики Аэрофлота разошлись вовсю. Конструктор осмотрел наши усовершенствования, в частности те, что были сделаны для облегчения поднятия хвоста самолета при взлете. И... выразил свое неудовольствие. Тогда я лично не понял его такой реакции. Да и сослуживцы тоже. Уже после, как говорится, дошло.

Конструктор видел свое детище совершенным, и примитивные наши доделки, а также недоделки производственные, родившиеся в спешке, его не могли не раздражать. Через несколько дней но поручению главного конструктора на нашем аэродроме побывал летчик-испытатель В. К. Коккинакн. Он облетал одну из машин и не нашел никаких отклонений от «нормы». Понятно, что каждое время имеет свои нормы, и такой исход полета испытателя и его выводы были вполне закономерны и оправданны. Но во второй половине войны были внесены некоторые изменения в конструкцию бомбардировщика, хотя существенного улучшения его летно-тактических данных не произошло.

На войне, и не только в авиации, всякое бывало и с вооружением, и с техникой. Одно отличное, другое похуже.

Но, к примеру, чем несовершеннее была система, тем больше мы о ней заботились. Тем более у нас, в летном деле. Ведь боевая машина — наши крылья, наша жизнь, наша победа.

Крылья и жизнь моих боевых товарищей. Таких, как эти, о которых я хочу рассказать.

...Есть такая песня и слова в ней: «Жили два друга в нашем полку...» Наверное, эти слова подойдут к любому воинскому коллективу. А к нам, авиаторам, — особенно. В нашем полку, в нашей первой эскадрилье друзей было столько, сколько личного состава. Война по-особому сколачивала, сближала, роднила людей. Друзья были везде, в любом подразделении. И это считалось обычным делом и никого не удивляло.

У нас, авиаторов, работа такая: каждый полет даже в мирное время сопряжен с риском, а в годы войны об этсм и говорить не приходилось. Экипаж тяжелого бомбардировщика работает сообща. Вместе выполняют все: взлетают, идут по маршруту, отыскивают цель, бомбят. И не в условиях полигона. А прорываются сквозь завесу зенитных разрывов, ведут бои с нападающими истребителями. Гибнут или выходят победителями. И это — на всех поровну.

Возвратившись с боевого задания, пишут боевое донесение и подписывают его тоже вместе. И так все повторяется после каждого боевого вылета. К этому привыкаешь. Словом, работа — общая, еда и отдых — тоже. Лишь сон один на всех. Под охраной дневального. Вот какая наша дружба — водой не разольешь.

Когда формировался наш дальнебомбардировочный полк особого назначения, люди к нам приходили самые непохожие, со всех концов страны съезжались. И комплектовали экипажи в отделе кадров не мудрствуя лукаво. А так: смотрели личное дело, подбирали людей по уровню подготовки. Конечно, никто и не обращал внимания на внешнее сходство людей. Блондин ты или черный, курнос или носат — какое это имело значение?

Так что проблема совместимости возникла не в боевой обстановке.

Но вот что интересно. В бомбардировочной авиации я служил три десятка лет. За это время мне довелось работать с разными людьми. Вспоминаю экипажи и делаю для себя открытие: как правило, штурманы и летчики не только по деловым качествам, но и внешне кажутся похожими друг на друга. Видимо, работа их перекраивает. Совместный длительный труд, а особо в условиях войны, сближает людей, да так, что их внешнее различие в общем-то становится незаметным.

Вот такими друзьями были в нашей эскадрилье летчик Сергей Даншин и штурман Борис Ширяев. Даншин в полк прибыл из Аэрофлота. Ширяев — кадровый военный. А вот попали в один экипаж, стали вместе летать, и через некоторое время мы не могли себе представить их порознь.

Сергей и Борис и сейчас стоят перед глазами. Оба красивые — даже теперь я это помню. Удивительно аккуратные. И оба вежливые, дружные, всегда и везде только вместе. Побеседуешь с ними — удовольствие получишь. Вот такие были люди.

Шла война. Не на жизнь, а на смерть. Конечно, ради жизни. И не только своей, а много большего — Родины. И все мы это понимали. По проявлялось оно в наших делах, это понимание, по-разному. Не все могли идти в бой, не ведая страха. Но несмотря ни на что люди старались приблизить победу. Экипаж Даншина выполнял боевые задания не хуже других. Негромко делали они свое дело, по сути, верша свой подвиг. Большая выдержка, скромность, презрение не на словах, а на деле к бахвальству, стремлению выпятить себя — такими качествами обладали капитаны Даншин и Ширяев.

Кончился 1941 год. Стали анализировать работу экипажей в эскадрилье. И тут увидели, что экипаж Даншина по количеству боевых вылетов на третьем месте, а это лучше, чем у многих. Конец 1941 — начало 1942 года. Наша эскадрилья принимает активное участие в битве под Москвой. Экипаж Даншина летает днем и ночью на различные боевые задания. Тогда всем стало ясно, что Даншин — один из лучших летчиков полка. А Ширяев зарекомендовал себя штурманом высокого класса. За боевые заслуги перед Родиной вскоре на гимнастерках двух скромных капитанов появились боевые ордена.

В сложной, напряженной боевой обстановке, где участвуют многие и многие, не всегда возможно своевременно заметить и достойно оценить подвиг, совершенный группой людей, а тем более отдельным лицом. Все летают, все бомбят — сил не жалеют и жизни. С дистанции времени это оценивается как подвиг, а тогда мы считали это трудной, изнурительной работой, которая стала подвигом скромных рядовых авиации.

Кстати, кто же в авиации является рядовым, тем бойцом, что на земле выпрыгивав из окопа и устремляется в атаку? В АДД, как правило, летают в бой все, у кого исправные самолеты. А это значит в эскадрилье — от командира (его штатное воинское звание подполковник) и до летчика, штурмана в звании лейтенанта. А ведь еще есть стрелки и радисты. В воздухе все шли первыми грудью на врага, все — и подчиненные, и командиры — подвергались риску. Такие они — рядовые авиации.

Экипаж Даншина в битве под Москвой летал и в составе эскадрильи, звена, и самостоятельно. Боевая обстановка под Москвой была настолько сложной и критической, что даже думать о боевых потерях не было возможности. И это вынуждало летать в любых погодных условиях и в разное время суток.

Вчера погодные условия не позволяли вылететь строем, и я, как временно исполняющий обязанности командира эскадрильи, решил начать выполнение боевой задачи одиночными самолетами. А на цель выйти вместе. Вылет — днем. Наша машина выруливала первой. А дальше, с двух-трехминутным интервалом, следовали все те же экипажи эскадрильи: Андреева, Гаранина, Соловьева, Даншина, Полежаева — больше на этот раз исправных самолетов в эскадрилье не было.

Метеообстановка и сегодня нас не радовала Все шиворот-навыворот. Особенно угнетало то, что над целью безоблачно. А на маршруте болтанка, облачность до десяти баллов. Расгерять друг друга проще простого. На этот случай нами был предусмотрен такой вариант: назначили пункт сбора, чтобы дальше следовать на цель строем.

Так и действовали. Пять самолетов собрались быстро, а шестого, Даншина, нет. Сделали круг в ожидании. Безрезультатно. Больше ждать нельзя, уж очень большой риск. Мы — как на ладони. Нужно идти на цель.

Держаться строя. Пять самолетов — это уже сила, Одиночный истребитель атаковать не отважится.

Мы успешно, без потерь выполнили боевую задачу и возвратились на свою базу. А экипажа Даншина так и не видели, не было его и дома.

Первым делом — на командный пункт. Там нам сообщили, что связь с Даншиным была поначалу устойчивой. Потом вдруг — небольшой перерыв, затем связь снова возобновилась. Даншин сообщил, что на пути к цели вел бой с истребителями. Спустя некоторое время доложил о выходе на цель и о выполнении задачи. А вскоре еще один короткий доклад — атакован истребителями. После этого — ни слова.

Наши расчеты показали, что место, где экипаж был повторно атакован истребителями, — по ту сторону линии фронта... Неужели погибли? Никогда вот так сразу не веришь в это. День-два ждали.

Ночью неожиданно поступил доклад:

«Сели в Клину, самолет сгорел, два человека живы». И подписи:

«Даншин, Ширяев».

Вот что рассказали наши боевые товарищи, когда вернулись на аэродром. Оказывается, они нас видели. И именно там, над условным местом сбора. Но присоединиться и даже догнать не могли. На их самолете один мотор после боя с вражеским истребителем потерял часть мощности. Так они и летели за нами. Всего в десяти — пятнадцати километрах. Какой риск! Самолет — неисправен. Один-одинешенек. Да еще днем. В любой момент их могли сбить. А ведь прошли к цели. Выполнили задачу. Отбомбились. Не думали о себе. Не думали о гибели. Иначе могли бы и вернуться. Не рисковать.

Самолет уже перелетел линию фронта, как вдруг был атакован двумя истребителями Me-109. В неравном бою бомбардировщик получил сильные повреждения. Неожиданно прекратили огонь стрелки. Даншин окликнул их. Но ответа не получил. «Наверное, убиты или тяжело ранены», — подумал он.

Теперь бомбардировщик с задней полусферы был совсем не защищен. Фашисты это поняли. Они повторяли атаки одну за другой. Вскоре неисправный мотор заглох. На самолете появляется все больше и больше пробоин, не десятки, а уже сотни. Машина становится совсем неуправляемой. Надо прыгать, и Даншин дает такую команду. В первую очередь — для стрелков, но в ответ — молчание.

— Борис, прыгай! — приказал он.

— Нельзя прыгать, — ответил тот. — В задней кабине стрелки. Может быть, живы. Ранены тяжело. Надо спасать.

— Ну, хорошо, будем лететь, сколько сможем, — сказал Даншин.

Так они летели до запасного аэродрома. Сели на заснеженное поле. Бомбардировщик на белом фоне был хорошо виден с воздуха. Истребители противника стали в круг и делали заход за заходом на беззащитный самолет до тех пор, пока он не загорелся.

— Мерзавцы, — хмуро проговорил Василий Соловьев, когда закончил рассказ Даншин, — издеваются, гады. Ну, ничего — отомстим! За все получат!..