Взлеты возмужания

В представлении многих, особенно сегодняшней молодежи, как мне кажется, вечер 21 июня 1941 года, вечер накануне войны, выглядит в виде выпускницы средней школы — в белом нарядном платье, юной, восторженной и мечтательной. Почему так думаю? Да потому, что в литературе, кино в большинстве своем именно в таком духе и изображен этот вечер.

Да, этот вечер был мирным. Как и вся наша страна во все времена — мирной. Но не беспечным. До забывчивости беспечным не был этот вечер. И тоже — как и наша страна, никогда за все десятилетия своего существования не забывавшая о бдительности.

Мне все запомнилось именно так. Потому как — таким оно и было в жизни. Накануне отшумел трудовой день — суббота. Понятно, что для многих и многих людей нашей огромной созидающей страны эта суббота была и новой страницей, но по характеру мало чем отличалась от предыдущих. И вот после трудовой недели люди спокойно готовились к завтрашнему воскресному дню. Хотя вряд ли на селе думали отдыхать — лето, хватает в поле работы. Да и горожане планировали провести выходной по-разному: кому и потрудиться надо — на общее благо, а кто и в театр, в кино собирался, как и во все времена, желающие подались за город. Но у каждого стремление одно: набраться больше сил, чтобы работать потом с полной отдачей. Иначе и не мыслилось. На заводах, фабриках, на колхозных полях — везде царил подъем, люди трудились с энтузиазмом, на совесть, стремились делать все, что им доверено, как можно лучше.

А как у нас, у военных? Да, и мы работали, не жалели сил, крепили мощь родной Красной Армии!

Ну а как отдыхали? По разному... Именно в эту субботу командир нашей эскадрильи капитан Степанов и не приказал будто бы, а посоветовал:

— Далеко не отлучайтесь, в гарнизон прибыли представители вышестоящего штаба, будьте наготове.

Высшее командование никогда не обходило нас своим особо пристальным вниманием. А теперь тем более понятна его озабоченность.

В газетах, по радио звучали призывы к бдительности. В городах, на производстве, нередко завывали сирены, объявлялась воздушная тревога. На заводах и фабриках, в конторах и магазинах прекращалась работа, все надевали противогазы и спешили занять места в убежищах. Худо было тому, у кого не было противогаза, такого клали на носилки и несли для санитарной обработки. Удивительно вспоминать, но многие тогда в противогазе видели прямо-таки какую-то магическую силу. Хотя, начнись война, всякое могло быть...

Не знаю, как воспринимали это военнослужащие более опытные, постарше, а нам, лейтенантам, все это казалось просто игрой, забавой и было смешным. Откровенно скажу, что в тот период нас, молодых, подчас и призывы к бдительности особо не настораживали. И этому есть свое объяснение: у нас, юных, была полная уверенность в могуществе и непобедимости Красной Армии. Вряд ли кто осмелится напасть на нашу страну, ну а если что, думали мы, то получит по заслугам, ответный удар будет сокрушительным. Стоит только взглянуть: в полку командир — Герой Советского Союза, под таким руководством, грянь тревожный час, мы поднимемся в воздух, соберемся в армады бомбовозов и под прикрытием наших краснозвездных истребителей уничтожим любого врага. «Любимый город может спать спокойно» — так пели, и до конца, как самим себе, верили этой песне.

О том, что в гарнизоне появились проверяющие, я жене не сказал, а вот то, что мне нужно ночевать в общежитии, в гарнизоне, ближе к аэродрому, что возможна тревога, — вот это я ей выложил. Жена, конечно, хотя и жена военного, не солдат ведь, возмутилась.

— Что вам — не хватает рабочих дней, в воскресенье все отдыхают, а у вас, у военных, как выходной — так обязательно неотложные дела?! Мы недавно поженились, — говорила она, — а дома ты почти не бываешь.

— Надо, Шура, — твердо сказал я, и она успокоилась: надо.

«Действительно, она права, и я ведь тоже не очень-то хочу уходить на ночь в гарнизон, — так размышлял я по пути из дома. — Но слова командира эскадрильи сказаны неспроста, его совет — нам приказ. Будет тревога».

За два с половиной года моей службы в строевых полках таких тревог было много, чего греха таить, они уже приелись: все одно и то же. Мы их называли тревогами без отрыва от земли. И на этот раз была полная уверенность, что опять никуда мы не полетим.

Командир эскадрильи словно в воду глядел, точно разгадал замысел «гостей»: с рассветом завыла сирена, и мы дружно побежали на аэродром. Рядом кто-то поругивается:

— Уже и в воскресенье нельзя обойтись без этих учебных тревог. Не дает командир и выспаться как следует...

— Грешно спать в такое утро, — бросаю беззлобно.

А утро и на самом деле необыкновенное. Небо как из голубого хрусталя отлитое — чистое, глубокое. Каждое деревце, кустик — будто зеленые органы с птичьими хорами. А по городку от аэродрома, из степи, спокойно плывут волны прозрачного воздуха.

Но тревога есть тревога. Пусть даже учебная. Не время военному человеку любоваться красотами природы. Спешим к самолетам, в считанные минуты надо привести их в боевую готовность. Вот и моя машина. Здесь уже орудует технический состав. Когда тревога, мы, летчики, выполнив все, что от нас требуется, подготовившись лично, не ждем, когда нам все остальное поднесут, как говорится, на блюдечке. Ведь мы — летчики, а не белоручки. Такие же рядовые авиации, как и техники, механики. Вместе с оружейниками трудимся засучив рукава, стараемся как можно скорее подвесить бомбы, зарядить пулеметы. Готовим парашюты. Все делаем быстро. Это для нас привычно. Сколько уже было таких тревог!

Через некоторое время все экипажи выстроились у машин, готовых к вылету. Ожидаем команду. Сейчас командир пройдет по эскадрильям, посмотрит экипажи. А может, приехал проверяющий? Но все равно рано или поздно дадут отбой. Начнется разбор: тех, кто лучше справился с задачей, — похвалят, отстающих — покритикуют.

— Равняйсь! — раздалась команда. — Смирно! На краю аэродрома показалась эмка командира полка Героя Советского Союза Ивана Филипповича Балашова. Приостановилась у первой эскадрильи. Нам видно, как командир торопливо дает какие-то указания. И тут же машина мчится дальше.

— Рассредоточить самолеты! — приказывает подполковник Балашов, как только эмка поравнялась с нами.

Мы бросились выполнять приказ. Но уже закрадывалось тревожное чувство. И оно будто толкало в спину. Так быстро мы никогда еще не растаскивали машины. И стало еще тревожнее. Напряженно ждем: что же дальше? Раздается команда на построение. Весь полк — летчики, техники, оружейники, связисты — замер в строю.

— Товарищи, — негромко, но твердо, сурово звучит голос Балашова. — Получено распоряжение всем экипажам находиться в боевой готовности, никуда не отлучаться от своих машин, ждать дальнейших указаний...

Гранитно, хмуро, будто утес, стоял на краю летного поля в эту минуту полк.

Война! Это слово тяжким грузом свалилось на нас. Война. Сообщение командира было неожиданным. А ведь и вчера, и позавчера после полетов мы валились в трапу, густую, сочную, или в свежие копны, пахнувшие молодым сеном, и толковали о жизни. И уж коль мы люди военные, а значит, готовимся к боям, то нередко говорили о том, как будем драться в случае нападения врага. В наших молодых горячих головах возникали Самые невероятные представления о воздушных схватках, о массированных налетах ведомых нами армад бомбардировщиков на военные объекты противника.

— Пусть только тронут! — заявляли мы и увлеченно повторяли слова из популярной в те годы песни:

Вот такой был у нас настрой. Позже его нарекут и так и сяк. По-иному посмотрят на прошлое, оценят все как бы со стороны. Дистанция времени. Она позволяет давать четкие характеристики и определения А что было тогда? Недооценка противника? Да, видимо, было и это. Трудное, горькое заблуждение, И повинны в нем не только и не столько мы — двадцатилетние солдаты. Но ведь за этим так называемым шапкозакидательством стояло и иное. Могучее состояние души.

Боевой дух. Уверенность в победе. А это — хорошо! В высоких штабах, наверное, на эти вещи смотрели значительно конкретнее. А мы, совсем юные, вчерашние выпускники училищ, думали именно так. Мы верили. Верили преданно, до конца, без фальши и тени сомнения.

И вдруг — война. Не в песнях, не в разговорах. Не в газетных сообщениях из-за рубежа. А рядом. Совсем рядом. Где-то там, сразу за горизонтом. И ныне каждое облачко, вон то, что неожиданно выползает на юго-западе, может таить в себе смертельную опасность. И многие невольно бросали взгляд в небо: не появились ли там фашистские самолеты?

— Теперь надо учиться жить по-новому, — разъяснял командир полка. — Нам предстоят тяжелые испытания!

Летчики ловили каждое слово Балашова. И все-таки каждый из нас, в этом я уверен, и подумать не мог, что война затянется на долгие и долгие четыре года, что впереди столько потерь, неслыханные ужасы, миллионы смертей, разрушенные города, сожженные села, что на пути к победе столько еще поражений.

Все это будет потом.

А сейчас, в первый день войны, мы ждем приказа на вылет. В особом нервном напряжении ждем. А время тянется неимоверно долго. Разве не странно, что самолеты, экипажи — все находятся в боевой готовности, в первую же минуту мы можем лететь на боевое задание, а приказа на вылет нет. Ждем распоряжений.

Командир полка несколько раз уезжал в вышестоящий штаб. А спустя некоторое время нам сообщили:

Балашов вернулся! Сообщение — словно выстрел. Как готовность к бою. Но, как и прежде, все остались на местах.

И снова командир уезжал, как мы надеялись, для получения боевой задачи. И опять возвращался ни с чем. Шли часы, томительные часы неизвестности. И вдруг команда:

— Семейным летчикам можно по очереди сходить на квартиры, попрощаться с женами, детьми, взять необходимые вещи.

* * *

Подходит и моя очередь. Получил разрешение на часок забежать к Шуре.

Она уже все знает. Растерянная.

— Что же теперь будет, Саша? — спрашивает, едва я переступаю порог.

Хочу хоть как-то ее приободрить.

— Все обойдется, — успокаиваю ее. — Не волнуйся. — И не без пафоса добавляю: — Мы не позволим фашистам топтать нашу землю!

И там, на аэродроме, и здесь, дома, я был уверен, что враг далеко не пройдет, что мы остановим и уничтожим его в самое короткое время. Чем дольше я говорил, тем больше уверенности приходило ко мне. Жена доверчиво смотрит на меня. Но перед самым уходом вздыхает и снова спрашивает, а в глазах слезы:

— А все-таки долго будет война?

— Через три месяца жди меня домой, — отвечаю не задумываясь. — А пока до свидания... И не смей плакать. Ты ведь жена летчика.

Поспешил на аэродром.

А здесь сначала — радость: есть боевое задание! А затем огорчение: летят только две эскадрильи.

Наша, еще две другие остаются на аэродроме. Приказано ждать.

Узнаем подробности: двум эскадрильям в ночь на 23-е нанести бомбовый удар по крупному железнодорожному узлу. По какому, точно не помню.

Первое боевое задание в полку... Еще до наступления темноты полтора десятка самолетов взлетели и взяли курс на запад. Мы провожали их завистливыми взглядами. Утих шум моторов, боевые машины скрылись за горизонтом. А вслед за ними закатилось и солнце. В сгустившихся сумерках оставшиеся три эскадрильи ждали на земле дополнительных распоряжений. Все экипажи были готовы лететь на любое задание, нам хотелось как можно быстрее встретиться с врагом. Все как один мы завидовали улетевшим. «Вот счастливчики!» — думали мы об экипажах, приступивших к выполнению боевого задания.

...Проводить ночь на аэродроме нам не привыкать. Приходилось и раньше. Боевая подготовка требовала этого и в мирное время. Но эта ночь, первая ночь войны, показалась совсем иной. И что самое главное: она требовала немедленных действий. И сон не в сон. И разговоры не клеились. О чем говорить, когда надо воевать?! Взлетать, бомбить, вгрызаться в горло врагу!

Снова и снова в мыслях возвращались мы к экипажам, улетевшим бомбить железнодорожный узел. Зная скорость полета и расстояние до цели, мы без большого труда могли определить по времени, где находятся улетевшие самолеты и когда они выйдут на цель.

— Бомбят, ребята! — первым подал голос мой близкий друг, тоже, как и я, летчик, и тоже оставшийся на земле, Гаранин.

— Да, уже над целью, — посмотрев на часы, согласился Соловьев.

Собравшись небольшими группами, мы высказывали свои соображения о действиях самолетов, находившихся в полете. Фантазировали, рисовали боевую обстановку над целью. В общем-то, как мальчишки, играли в войну. Мысленно.

Конечно, мы были полностью уверены в успехе наших товарищей по оружию. Праздновали их победу. И еще сильнее переживали, что сами остались на аэродроме. Через несколько томительных часов ожидания некоторые уже стали возмущаться и даже высказывать вслух упреки в адрес высших штабов. Этак, мол, и война может кончиться, а мы на боевое задание не слетаем!

Подошло время возвращения улетевших самолетов на свой аэродром.

— Через пять минут будут, — снова авторитетно заявил Гаранин.

И опять посмотрел на часы Соловьев. Согласился. Но промолчал.

Нам не терпелось узнать от боевых товарищей о первом вылете, о войне. Все взоры — на запад, ждем появления самолетов. А их все нет и нет...

Наступало — как-то уж слишком медленно, робко, неуверенно — новое утро. И не те красоты его, что вчера. Да и где они, красоты?! Сколь неожиданно и грозно разметала их война. Если гром в душе — не до музыки. Если гнев в глазах — не до пастелей и акварелей. Так было в те первые дни. Это уже потом выровняется, уравновесится состояние души. Потом и война научит по-своему ценить все. В том числе и красоту родной земли.

* * *

Вскоре короткая июньская ночь кончилась. Маленькая, узенькая полоска рассвета на востоке, словно чувство тревоги в наших сердцах, разрослась во все небо.

Как же так?! Расчетное время полета давно уже истекло, а на аэродроме все еще ждут улетевших на первое боевое задание. Где они?!. Что с ними?! Из двух эскадрилий на аэродром не возвратилось ни одного самолета!

«Что же произошло?» — думали мы. Предположений было много, но никто ничего конкретно так и не мог придумать. Сбиты?.. Такое нам и в голову не могло прийти! Может, у них другое задание, о котором мы не знаем. Так в тревожных догадках и пришло к нам утро второго дня войны.

Прибежал посыльный.

— Лейтенантов Малинина, Полежаева, Нечаева, младших лейтенантов Молодчего, Гаранина, Соловьева вызывают в штаб полка, — передал он.

Прибыли в штаб. Доложили. Там уже находились командиры эскадрилий капитаны Степанов и Брусницын. Самые опытные в полку летчики, уважаемые всеми.

Михаил Брусницын воевал на Халхин-Голе. Вон шрамы на обгорелом лице, орден Красного Знамени на гимнастерке — боевое подтверждение былого.

А сами летчики хмурые. Такими я их раньше никогда не видел. Наверное, боевая обстановка влияет, подумал я. И то и другое. Оказалось, они уже знают подробности о вылете наших двух эскадрилий.

— Что же там? — первый наш вопрос.

— Худо дело, хлопцы, — капитан Брусницын словно ушат холодной воды вылил.

— Да нет, не сбиты наши, все целы, — поспешил успокоить нас капитан Степанов.

— А где же они?

— Две эскадрильи?! — нетерпеливо в один голос поинтересовались мы.

— Кто где, — ответил на то Брусницын и махнул рукой.

Вскоре мы узнали все подробности. Боевой вылет был удачным. Бомбы все легли точно на цель. А вернуться на свой аэродром никто не смог. Так, оказывается, тоже бывает.

В двух словах изложить причины этого просто невозможно. Только вся наша будущая боевая работа с первого дня войны и до победы — объяснит это.

Говорят, что первый блин всегда комом. Но ведь здесь — война. И речь идет о жизни и о победе. А тут неудача. И причины разные. Да, к началу войны у нас был определенный опыт. Ведь сколько учились. И теории. И летали сколько! Осваивали опыт предыдущих схваток и на земле, и в воздухе. Ясно, что все, приобретенное вчера, — бесценное богатство, да еще в сочетании с теоретическими познаниями. Ведь овладеть богатым опытом предшественников — лишь одна сторона дела. Опыт нужно обновлять, умножать, обогащать соответственно с новыми требованиями, современными достижениями технической мысли, военной науки.

К сожалению, как мы это поняли значительно позже, уже в зрелом возрасте, не все у нас в авиации тогда руководствовались этой истиной, не все проявляли инициативу и творчество Все это я говорю не для того, чтобы дать оценку всем и вся или обвинить командование нашего полка в неудаче первого боевого вылета, нет, это было бы несправедливо.

Но факт остается фактом. В полку уделили максимум внимания точному выходу экипажей на цель. Это было обеспечено визуальным полетом. И экипажи поработали отлично На железнодорожный узел вышли в вечерних сумерках. Цель была как на ладони.

А ведь еще предстоял и обратный полет. Он приходился на ночь. Возвращаться надо было над затемненными городами, мелкими населенными пунктами. Как ориентироваться в темноте? Хорошо, что хоть ясно очерчен горизонт. На небе — ни тучи. Звезды. А вот ориентировку экипажи все-гаки потеряли. Заблудились, не нашли свой аэродром. Тогда самолетная радионавигация была только в стадии освоения. Она единственная могла бы выручить. А выручила короткая июньская ночь. На самолетах хватило бензина дотянуть до рассвета. И все экипажи, как только стало светать, произвели посадку на первых подвернувшихся аэродромах. Несколько самолетов, так и не успевших определиться, вынуждены были сесть на колхозные поля.

Вот такие новости ждали нас в штабе. Все эти выводы и уроки делали да извлекали мы уже позже, не так повзрослевшие, как помудревшие. А тогда в штабе разговор был коротким. Нам вручили пакет и приказали:

— Выезжать сегодня!..

Сегодня — значит немедленно. Так воспринимался приказ. Поспешили на вокзал, и через час уже вся наша группа сидела в вагоне.

Гудок паровоза. Если говорили потом — тревожный гудок, то в этот момент он был поистине тревожный.

Обычно летные компании — веселые, говорливые. А сейчас все молчали. Думали. Вспоминали. Ждали будущего, будто прощались с прошлым.

Вспоминал и я. Не знаю почему — детство. Я родился на третий год после революции. В Луганске. Детские годы, понятное дело, были несладкими Время было трудное, суровое. Отец работал на заводе. В нашей семье четверо детей, а заработок у отца небольшой, да еще карточки на хлеб. Родители — люди сознательные — говорили детям, что нужно потерпеть, объясняли, почему не хватает хлеба, и мы терпели, ждали лучшего.

Тогда же случилось такое, что и не расскажешь. Ночью, когда все спали, в квартиру забрались воры и утащили все, что могли взять, заодно и одежду. Какой она там ни была, но была она последней Остались в том, в чем спать легли. Двое суток мы все сидели дома. Отец на работу не ходил. Надеть-то нечего. На третьи сутки пришли рабочие с завода, где трудился отец. Заволновались там. Куда, мол, человек пропал? Узнав, в чем дело, принесли ему одежду, да и нам соседи дали кто что мог.

Оделись, спасибо сказали, будто ничего и не произошло. Тогда все перебивались, всем не хватало хлеба, а о приличной одежде мало кто и думал. В то тяжелое время никто из мальчишек, да и девчонок моего возраста не посмеялся бы над моими штанами в заплатах и дырявыми ботинками. Все было старым, потертым, перешитым и перелицованным. Недоедание и латаная одежда нас не угнетали. Не в жирном куске и не в тряпках счастье. Мы были всегда жизнерадостными, дружными Гордились своим пролетарским происхождением. Делали все с песней, с задором. На субботниках, воскресниках старались сделать больше других и как можно лучше. Песня нам помогала во всем — мы пели по делу и без дела, бывало и так, что пели тем больше и громче, чем сильнее хотели есть. Песня прибавляла нам сил. А песни-то какие были! Запоешь — и жить хочется, трудиться, бороться.

А когда отменили карточки на хлеб, я так его наелся, что едва не умер. Мать всполошилась, а отец недовольно бубнил:

— Дорвался, как Семен до каши...

Через пару дней все прошло Только дома надо мной подтрунивали. Не забылось И никогда не забудется. И грустное и веселое. И плохое и хорошее.

Не забудется то время. Из разрухи, из отсталости, тяжелее, чем из блокадного кольца, с невероятными усилиями вырывалась молодая Страна Советов на широкий простор будущего. И на долю юношества, комсомольцев выпали трудные задачи, но какие волнующие. Героические!

Росла страна. И мы росли. В тридцатые годы бурно развивалось все — промышленность, сельское хозяйство, наука Молодая Республика крепила свои Вооруженные Силы, создавала отечественную авиацию, авиационную промышленность.

Наши молодые сердца, зажженные примером отцов, звали только вперед, хотя и по пути неизведанному. Я всегда слышал от отца и его товарищей рабочих, бывших красногвардейцев:

— Наше счастье, сынок, наше будущее зависит только от нас самих.

Надо учиться и работать, работать и учиться, только глубокие знания и груд приведут к намеченной цели. Это понимали мы хорошо. Трудились. Учились. И мечтали Многие из нас, мальчишек, мечтали о полетах, о небе.

В те годы у нас был очень популярным лозунг «От модели — к планеру, от планера — на самолет». Когда я учился в школе, то каждую свободную минуту отдавал авиамоделизму Строил модели планеров, самолетов, делал воздушные змеи, клеил и шил шары Монгольфье. Но вот построить хорошую летающую модель планера или самолета не удавалось. Не было нужных инструментов, не хватало материалов. Строишь, строишь, возишься с моделью дни и ночи, кажется, ну на этот раз все будет отлично. Запускаешь модель, а она не летит. Иногда же удавалось каким-то чудом заставить ее удержаться в воздухе, но это кончалось крахом. Модель камнем падала на землю, и все такое красивое, резное, шлифованное, клееное превращалось в щепки.

Пройдут годы, и сделать летающую модель будет, в общем-то, проще простого. В магазинах появятся полуфабрикаты авиационных моделей и чертежи к ним. На книжных полках — много разнообразной литературы по летательным аппаратам, элементарной аэродинамике. Было бы желание — и пожалуйста, читай, строй — все к твоим услугам.

А тогда дела мои были плохи. Я строгал, клепал, выпиливал лобзиком, клеил, ломал голову, не спал ночами, но это не помогало — модели не летали.

— Что ты, Сашка, как сапожник-одиночка молотком стучишь? — сказал как-то один из товарищей отца.

— А что же мне делать?

— Как что? Идти в аэроклуб.

— А вдруг не примут? А вдруг выгонят?

— Да ты что?! Там же все такие, как и ты.

— Страшновато...

— Ну ладно, так и быть, коль ты такой стеснительный, помогу. Я немного знаком с Секирским, поговорю с ним.

Так мои старания, точнее сказать, мучения, были замечены. Через день я пошел в аэроклуб.

— Дуй прямо в авиамодельную лабораторию, — сказал товарищ отца.

А начальником там и был Владислав Секирский. Познакомились. Он внимательно выслушал меня.

— Не летают твои модели? К сожалению, и не полетят. — Сразу же понял причины неудачных полетов построенных мною моделей Секирский. — Для того, дружище, чтобы аппарат мог летать — а он тяжелее воздуха, верно ведь? — нужно не только желание, — говорил он. — И не только старательность при изготовлении. Нужно придать ему определенные аэродинамические формы, создать подъемную силу, и тогда он, уважаемый Александр... — извините, как вас? Игнатьевич? — Александр Игнатьевич, сможет полететь. А ваши познания в этих вопросах, будем откровенны, равны почти нулю. Вот здесь и причины неудач, Саша!

Секирский рассказал, что даже самолеты, построенные по чертежам авиационных конструкторов, и те не всегда летают так, как замышлялось, работают хуже расчетного. Авиационное дело очень точное, и самые малые ошибки могут испортить все. Нужно быть терпеливым, настойчивым. И, главное, все время учиться. Уметь делать и уметь переделывать.

— Только тогда твои модели полетят, — положил мне руку на плечо Секирский. — А посему зачисляем тебя в кружок авиамоделистов. Здесь ты и познаешь азы авиационных наук.

...Я, наверное, еще долго бы вспоминал под ритмичный перестук колес свое детство, но тут кто-то легонько толкнул меня в бок. Отвернулся от окна — Гаранин.

— Что это ты, Санька? Глухонемой, что ли? — спрашивает.

— Да так... А что?

— Поступила команда достать дорожные припасы. Перекусим.

— Что-то не хочется.

— Надо.

— Ну если надо — так надо...

За ужином понемногу разговорились. Но настроение у всех было не то чтобы мрачным, угрюмым — тяжеловатым. Даже те, кто обычно балагурил, ныне приутихли. Это много позже, когда привыкнем ко всему, закалимся в боях, снова вернутся и встанут в армейский строй и шутка, и смех. На заслуженное место, чтобы помогать жить и громить врага.

А сейчас, о чем бы ни начинался разговор, он сводился в конце концов к одному — к нашему переезду из Орла в Воронеж. Мы знали, что едем в распоряжение полковника Н. И. Новодранова. Что будем делать, чем заниматься — это было нам неизвестно. Терялись в догадках.

— На месте все станет ясным, — подвел итог капитан Брусницын. — А сейчас надо спать.

К утру были на месте. Доложили о прибытии. Представились полковнику Новодранову.

— Задача перед вами, товарищи, стоит одна, — сказал командир полка. — В короткий срок освоить новый тип самолета Ер-два. Тренировочные полеты начнутся сегодня же, здесь, на аэродроме. Руководить ими буду сам лично.

Так началось формирование бомбардировочного полка особого назначения.

И вот он — самолет Ер-два, двухмоторный бомбардировщик. Экипаж четыре человека. Вооружен тремя пулеметами — авиационными скорострельными и крупнокалиберным. Крейсерская скорость 335 километров в час. Дальность полета 4000 километров. Потолок — 7700 метров. Самолет был оборудован для ведения дальней радиосвязи, для командной связи и радиопеленгации. Для радионавигации имел РПК (радионолукомпас). Конечно, нас, бомберов, интересовало особо, а что же может эта машина? А могла она немало. В бомболюки Ер-2 брал двенадцать бомб по 100 килограммов. На наружной подвеске еще три штуки: по 250, 500 или 1000 килограммов или три РАБ-500 (рассеивающие авиационные бомбы). САБы (светящиеся авиационные бомбы) обычно помещались в бомболюки — двенадцать штук САБ-100. И две САБ-30 — для обеспечения ночной аварийной посадки.

Как видим, тактико-технические данные Ер-2 — детища конструктора Владимира Григорьевича Ермолаева — хорошие. Но были свои «но». Время торопило, машина была принята на вооружение раньше, чем того требовалось. В мирное время над самолетом, видимо, колдовали бы и специалисты, и летчики-испытатели: выявляли и устраняли недоделки. Одним словом, дотягивали бы машину до полного совершенства. Но война... Чтобы противостоять гитлеровскому нашествию, требовались самолеты всех видов — и истребители, и бомбардировщики.

Так уж получилось, что завершением проверки нового бомбардировщика, по сути, довелось заниматься нам. Было нелегко. Мы «учили летать» Ер-2, и в то же время учились сами. Сложность этой воздушной учебы заключалась в том, что каждый из нас все время решал уравнения со многими неизвестными.

Надо сказать, что летчикам нашего нового полка Ер-2 понравился с первых полетов: машина имела хорошие летно-тактические данные, а в максимальной скорости, потолке имела превосходство над многими отечественными и зарубежными самолетами такого же класса. Об этом мы говорили и конструктору самолета В. Г. Ермолаеву, который часто бывал у нас на аэродроме. Но, к сожалению, приходилось вести речь и о другом, о недостатках. Владимир Григорьевич внимательно прислушивался к нашим замечаниям и принимал все меры, чтобы быстрее устранить производственные и другие дефекты.

Ер-2, как и любой другой самолет, получивший путевку в небо, имел неразгаданные тайны. Иногда случались такие загадки, что даже В. Г. Ермолаев, узнав о них, вначале только руками разводил. Так, вопреки всем расчетам машина неожиданно сваливалась на крыло. Причем в самые ответственные моменты — при заходе на посадку и на взлете — после отрыва от земли. Но и здесь не терялись в догадках — «хромоту» нового самолета определили быстро. Под руководством Владимира Григорьевича Ермолаева машину подлечили на ходу, и она пошла ровнее.

Помнится и такое: как-то в перерыве между полетами возле одной из машин собрался целый консилиум специалистов и летчиков. А надо сказать, что на аэродроме работало много знатоков самолета и двигателя, представителей авиационной науки, инженеров, руководителей и эксплуатационников.

— Скажите, — спросил я одного из специалистов, — почему после полета мне пришлось докладывать о том, что моторы не тянут? Был уверен, что неисправность, а конструктор по двигателю после уверял меня — все в порядке. Да как же в порядке, когда на взлете я твердо почувствовал?..

— Ас какой заправкой горючего и загрузкой взлетали? — прервал меня специалист. Я ответил, что с полной.

— Тогда, товарищ младший лейтенант, все тут нормально.

И он объяснил, что конструктор готовил самолет к более мощным двигателям, которые уже были в стадии освоения промышленностью. Но, как бывает иногда, подотстали. И серийный выпуск самолетов довелось начать с моторами, несколько ограничившими летные данные самолета. Особенно это ощущалось на взлете с полным полетным весом, что и почувствовал я в тот день. Если бы еще летали с неполным полетным весом, то этого бы и не заметили. Но ведь началась война. И каждый из нас думал об одном: надо наносить удары по врагу как можно мощнее — брать побольше бомб, но и летать как можно дальше, — значит, нужны запас горючего и максимальная бомбозагрузка. Вот тут-то двигателям Ер-2 и оказалось трудно справляться с тяжелой ношей. К тому же и длина взлетно-посадочных полос аэродромов того времени оказалась для них недостаточной. Хотя, следует отметить, другие самолеты, даже тяжелый ТБ-7, тогдашние аэродромы вполне устраивали, обеспечивали взлет с полным полетным весом.

Впоследствии мне довелось совершить несколько полетов на экспериментальном самолете с двигателями повышенной мощности. И только тогда понял до конца, какая отличная машина Ер-2. Вряд ли какой-либо самолет такого класса мог когда сравниться с ним по летно-тактическим данным. Но это позже. К тому же появятся тогда уже другие машины.

А вот в Воронеже самым загадочным для всех дефектом оставались пожары на двигателях. Это была настоящая головоломка. И весь мощный отряд специалистов, и личный состав полка никак не могли докопаться до причины.

— Значит, причины нет? — был тогда поставлен вопрос прямо.

И что было делать, как отвечать, коль причина не обнаружена? Кое-кто так и ответил:

— Нет.

Спрашивали по очереди специалистов по самолету, знатоков двигателя, эксплуатационников, светил авиационной науки. А головоломка оставалась неразгаданной. «Возможно, — пришла тогда мысль, — все это — дело рук вражеских лазутчиков?!»

Надо сказать, что случалось и такое — вершили свое черное дело шпионы и диверсанты. Особенно в начальный период воины. Лазутчики врага проникали в тыл и одиночками, и группами. Это требовало особой бдительности. Об этом думали и у нас на аэродроме.

Но освоение нового самолета продолжалось.

И вот очередные тренировочные полеты в районе аэродрома. Взлетел Василий Соловьев. И вдруг — пожар. Высота небольшая. Летчик выключает горящий мотор, применяет противопожарное оборудование, но полностью сбить пламя не удается. Надо садиться. Заходит на полосу. После посадки подоспевшие техники и дежурившие на старте пожарные быстро сбили пламя.

И снова тщательный осмотр. Теперь уже без знатоков и светил. И никаких результатов. Причины для воспламенения нет. Все исправно.

— Черт с ним, с риском-то, — ругался Соловьев. — Все обгоревшее выкиньте. Поставьте новое. Данте еще раз взлететь.

— Ну и что? — спросил Новодранов, когда ему доложили об этом. — Смысл какой?

— Смысл-то есть, товарищ командир, — объяснили техники. — Посмотрим. Может, в том, что сгорело, и причина.

Новодранов взлет разрешил, но потребовал максимум осторожности, приказал совершать полет вблизи от аэродрома, с тем чтобы в случае необходимости тут же совершить посадку.

Техники быстро заменили обгоревшие моторные капоты, подготовили машину. Так, по сути вопреки всем инструкциям и наставлениям, выпустили Ер-2 в полет с невыявленным дефектом.

Самолет взлетел. Набрал высоту около 1000 метров. Все было нормально. «Что же зря горючее жечь», — подумал летчик и решил идти на посадку. И в этот момент на моторе появилось пламя. Вася Соловьев блеснул мастерством. Превосходный он летчик. И на этот раз удачно приземлил самолет. Все, кто был на аэродроме, бросились к дымящемуся Ер-2. Когда мы подбежали к машине, то увидели, что, кроме экипажа, там стоит еще один человек — авиационный механик. Как жаль, что в суете не запомнил его фамилию.

И вот стоит этот механик — все встревожены, удручены, а он улыбается.

— Я, — говорит, — знаю причину пожара.

— Где? Что? Как? — Мы все окружили его плотным кольцом.

— В дренажных трубках карбюраторов.

— Как ты обнаружил это, где? — посыпались вопросы.

— Как — где? Там, — сказал механик и указал пальцем в небо.

Оказывается, он был на борту самолета. Когда готовили Ер-2 к повторному вылету, забрался туда.

А дело складывалось так. Когда представители авиационной промышленности и мы остались, так сказать, один на один с загадочным пожаром, наш комиссар полка и инженер полка собрали технический состав. Разговор пошел о коварном воспламенении моторов в воздухе.

— Причину пожара мы пока не нашли, — говорил комиссар, — а полку нужно приступать к боевой работе. Да, мы утроим бдительность. Но и на вас надежда.

Не может самолет загораться без причины. Нужно искать.

Призыв комиссара все восприняли горячо. Каждый понимал, что речь идет о многом, если не о главном для полка: о его боеготовности, живучести машин, безопасности людей. Все включились в поиск. Но каждый по-своему. А механик, который для меня так и остался безымянным, решился на самый крайний шаг, связанный с нарушением инструкций. Еще на земле у него было предположение, где именно кроется дефект, но это необходимо было проверить в полете. Может, другой поделился бы своими мыслями, но этот, видимо, решил, что ему не поверят и к самолету не допустят. И он самовольно забрался в машину, а в полете стал наблюдать за работающими моторами. Вначале никаких признаков пожара не обнаруживалось. Но когда летчик убрал газ и перевел самолет на планирование, то из-под моторных капотов начали просачиваться пары бензина. Предположения, которые механик вынашивал на земле, подтвердились. Виной всему были дренажные трубки карбюраторов, выведенные под моторные капоты двигателей. Скопляющиеся пары бензина в закапотном пространстве воспламенялись, когда летчик резко изменял обороты двигателей. Стоило лишь немного удлинить дренажные трубки, и пары бензина будут выходить прямо в атмосферу. Что немедленно и сделали. Так самый опасный дефект был навсегда устранен.

Этот эпизод — не случайность. Такое было характерно для всей войны. И в этом сила коллектива, сила человека. Дефект выявил боец, не имевший высшего образования, но знающий технику, обладающий смекалкой, особым чутьем. И помог тем самым конструкторам, всем нам, двинул вперед общее дело. Такова цена сплава науки и практики, достижений науки и народной сметки. И это одно из небольших, но заметных слагаемых нашей Победы. И на фронте, и особенно в тылу — на трудовом фронте.

Освоение нового самолета для летного и технического составов всегда дело привычное. На этот же раз переучивание шло невероятными темпами. Нельзя сказать, что это была спешка. В авиации спешка — самый коварный враг, опасный смертельно. Высокий темп у нас обеспечивался четкой организацией, контролем.

«Будьте внимательны, товарищи, — предупреждал Новодранов. — Машина сложная, строгая. Думайте в полете, не отвлекайтесь, изучайте каждый ее вздох».

Командиру во всем помогали летчики возрастом постарше. А значит — опытнее. Их умение, знания для нас, молодых, были как нельзя кстати. И слово их — тоже.

— Ошибка пилота — это не просто ошибка, а летное происшествие, авария, катастрофа, — не раз говорили они. — Нам нельзя ошибаться.

Даже пословицу: «Не ошибается тот, кто не работает» — они переиначили по-своему: «Кто ошибается, тому уже не работать».

Особенно любил повторять это Иван Федорович Андреев, уже не молодой летчик, постарше нас, а потому и всеобщий любимец молодежи. Отзывчивый, добродушный.

В наш полк особого назначения Андреев прибыл прямым сообщением из Гражданского воздушного флота. А до прихода в авиацию Иван Федорович работал в одной из московских типографий. Летал Андреев уже десять лет. Поначалу производил аэрофотосъемки местности. Затем перешел в транспортную авиацию. Работал на внутренних и международных линиях Аэрофлота. Кстати, он и замкнул, как говорят, круг авиасвязи между Германией и Советским Союзом: вечером 21 июня 1941 года он привел свой самолет из Берлина в Москву, имея на борту всего лишь трех пассажиров. Это был последний мирный рейс из фашистской столицы. Утром началась война.

— Ничего, ничего, ребята, — говаривал он. — Мы еще откроем маршруты на Берлин. Но уже не аэрофлотовские, а наши, с бомбозагрузкой.

Андреев, имел большой опыт, учился, как и мы, молодежь, а может, и больше нас. Он одним из первых в совершенстве освоил ночные и слепые полеты, умело пользовался новыми пилотажными приборами и средствами радионавигации. Здесь у него и довоенный багаж был весом. И в полку он выполнял все более сложные задания.

Мы многому учились у Ивана Федоровича. Алексей Гаранин, Семен Полежаев, Василий Соловьев — все мы, как вдруг что, спешили к Андрееву. Выспрашивали все мельчайшие детали полетов на предельную дальность, как действовать в тех или иных особых случаях.

Постепенно мы обретали самостоятельность. А в авиации самостоятельность — это опыт. Отнюдь не самоуверенность, рожденная бесконтрольностью. Полковник Новодранов неустанно следил за каждым из нас, учил, подсказывал, поправлял. Он был вездесущим, чрезвычайно глазастым человеком. От него не ускользала ни малейшая оплошность. Бывало, и взыскивал за нее со всей строгостью. Но мы не сетовали на него. Так надо. Учеба. И не просто так — школярская, а прифронтовая учеба.

И все же в свободные минуты вспоминались и те школярские дни.

Три года в авиамоделистах. Модели уже летали. Я даже участвовал в соревнованиях. И небезуспешно. Можно сказать, что первую ступеньку девиза перешагнул. Помните: от авиамодели — к планеру, от планера — к самолету. Итак — планер! Хочу летать!

И вот в мастерской, отодвинув в сторонку инструменты, сдув стружку и протерев руками стол, пишу рапорт:

«Начальнику Луганского аэроклуба.

Авиамоделист Молодчий А. И., 1920 года рождения, член ВЛКСМ с 1935 года, отец — рабочий.

Прошу зачислить меня в кружок планеристов, обязуюсь добросовестно работать и учиться».

И сейчас не могу сдержать свою радость: 1936 год был для меня везучим! В самом начале его меня зачислили в планерный кружок, а в придачу назначили начальником авиамодельной лаборатории.

Теперь меня учили летать на планере, а я, в свою очередь, учил ребят, почти сверстников, азам авиационного дела. А заключались они в следующем; строй своими руками летающие модели самолетов, планеров и учись.

И вот у меня новый ребячий командир — начальник планерной станции Петр Семенов. Был он единственным штатным сотрудником в этом сверхбеспокойном хозяйстве. А курсантов набралось много, всем хотелось летать. Что делать? Не мог же Семенов один обучать всех. Где же выход? И тогда решили разбить нас на группы, назначить старших, присмотреться и более успевающих готовить инструкторами.

Так в свои шестнадцать лет я стал инструктором-планеристом. Мы понимали, что звание-то громкое. Инструктор-планерист! Но это все — аванс на будущее.

Нам доверили обучение товарищей только по вопросам, которые мы освоили сами немного раньше других. Это была вынужденная мера руководства аэроклуба.

Но... Быть инструктором — значит знать, уметь делать хотя бы на немного, но лучше и больше обучаемого. А мы обучали некоторым элементам, которые и сами только освоили. И спешили идти вперед в мастерстве и знаниях, чтобы не столько научить других, сколько увлечь их личным примером.

В аэроклубе были мастерские, где ремонтировали самолеты. А «лечебного учреждения» для планеров не было — их мы ремонтировали сами. Начала общественные, но порядки строгие, для всех одинаковые и обязательные. За малейшее нарушение установленного порядка курсант получал от инструктора замечание. Если это не помогало, то группа после полетов или занятий обсуждала поступок нерадивого. Но если и это не действовало, вопрос ставился на голосование: решалась дальнейшая судьба обучаемого по принципу «да» или «нет» — отчислить или оставить.

Материальные ценности, принадлежащие аэроклубу, пусть не богатые, но так необходимые всем, охранялись общественностью. Строго выполнялся неписаный закон: «В аэроклуб — неси, отсюда — нельзя». В авиамодельной лаборатории и в каптерке планерной станции были и инструмент, и различный ремонтный материал — все это открыто и никем не охранялось.

Итак, лето 1936 года стало для нас началом освоения сложного летного дела. Уже на планерах. Летали мы невысоко, недалёко. Наши полеты больше были похожи на прыжки кузнечиков. Делалось это так. Начинающий планерист забирался в кабину. Инструктор занимал место на земле у конца крыла планера. Остальные натягивали амортизатор за два конца и через каждые десять шагов дружно, на весь аэродром кричали: «Раз!» Еще десять шагов: «Два!» Потом: «Три! Четыре!» Инструктор, в зависимости от уровня подготовки обучаемого, подавал команду: «Старт!» И вот тогда наступал долгожданный момент. Пилот тянул рукоятку отцепа. Планер, освободившись от завернутого в землю «мертвяка» — штопора, устремлялся за сокращающимся резиновым амортизатором, набирал скорость. Еще мгновение — и фанерная птица отрывалась от земли.

Незабываемые секунды полета! Планер поднимался тем выше, чем больше шагов «накрутили» на амортизатор. А его натягивали все сильнее и сильнее. Шагами этими на земле мы измеряли свои шаги в небо. Если вначале планер только делал пробежку, то через некоторое время он уже отрывался от земли на несколько сантиметров. Потом взмывал в небо. А в конце обучения планер поднимался в воздух на высоту нескольких десятков метров, плавно и четко снижался, садился на зеленое поле, как огромная птица.

Можно представить себе, сколько планер был за день в воздухе и сколько мы его таскали по земле. А полеты продолжались долго. Нередко до наступления темноты. Бывало, уже при луне строились в общую колонну и с песнями шли от своей родной авиационной Камбродской горы в направлении города. И уже там расходились по домам.

А в один из дней шли мы не строем. Небольшими группами. Молча.

— Что не поете? Почему скисли? — спрашивали нас курсанты моторного летания (так называли гех, кто уже перешагнул планеры — летал на самолетах).

А мы только ниже опускали головы. Кое-кто лишь рукой махал да вздыхал в ответ. Да, сегодня нам не до песен. Разбили планер. Это было первое в моей жизни летное происшествие.

И виной всему была (кто бы вы думали?) девушка Шура. Эта симпатичная, в веснушках и с косичками, девчонка. Вообще-то, надо сказать, с полетами у Шуры не клеилось. Отстала она от других. Многим курсантам мы уже натягивали амортизатор шагов на сорок. А ей только на двадцать, да и то с опаской. Так что Шура еще не летала, а, как мы говорили, подпрыгивала на высоту одного-двух метров.

И сегодня, как обычно, я — ее инструктор — дал команду на двадцать шагов. Шура заняла место в кабине. «Старт!» И тут девушка взлетела на высоту около десяти метров. Это для нее было столь неожиданно, что она растерялась и бросила управление. Да и не могла Шура справиться с такой высотой — не подготовлена еще, не обучена. Планер потерял скорость, перевалился на нос и под большим углом врезался в землю. К счастью, Шура отделалась ушибами и, конечно, испугом.

Но планер ….

Теперь-то всем было ясно. А вначале все этакой шуточкой казалось. Надоело курсантам таскать Шуре амортизатор, вот и решили они ускорить ее обучение. Инструктор дал команду на двадцать шагов, а курсанты намотали все сорок.

Наш руководитель Петр Лаврентьевич Семенов, по характеру человек спокойный, немногословный, голос никогда не повышал. Хотя с нами у него бывало всякое. Он тогда сильно краснел. И мы знали отчего. Другой человек при подобной ситуации сильно бы возмутился, а он нет — терпеливо обдумывал, а что же произошло и почему. И краснел. Было стыдно перед Семеновым. Ведь он нам доверил серьезное дело, а мы...

Семенов пришел и, как мы того ожидали, посмотрев на нашу «работу», сильно покраснел, затем покачал головой и тихо проговорил:

— Но как же вы это, ребята, а?

С того дня прошли десятилетия, а помнится все в подробностях. Семенов обошел лежавший на земле поломанный планер. Он был с отбитым носом — кабиной пилота и напоминал подраненную большую птицу.

— Ну что же мы стоим, понурив головы, надо работать, засучивайте рукава повыше — и за дело, — сказал Петр Лаврентьевич.

В нашей группе планеристов были разные специалисты: и токари, и слесари, и шахтеры, и электрики, и другие, а по дереву мастера не было. Семенов помолчал, подумал и решил:

— Ты, Саша, авиамоделист, строгать и клеить умеешь, берись за дело. Старшим был при поломке планера — быть тебе бригадиром и в ремонте.

Ремонт летательного аппарата, хотя и простого по конструкции и не сравнимого, конечно, с самолетом, — . дело очень сложное. Планер все же аппарат летательный! Что модели?! Безусловно, построить их — непростое дело, но там ошибки приводили к поломке — обидному, конечно, итогу. А тут аппарат, на котором летает человек! Понятно, нужен руководитель опытный.

Гурьбой — всем составом нашей планерной группы — идем в авиамастерские просить помощи. Как только мы переступили порог, мастер цеха закричал:

— Лева, ховай инструмент — семеновцы пришли! К счастью, это была только шутка. Как потом выяснилось, Семенов нас опередил и обо всем договорился.

Ремонт был поручен нам, но — под руководством опытного мастера авиационного дела.

Работа спорилась. Вскоре планер был отремонтирован и собран, выглядел он как новенький. Мы хотели как можно быстрее начать полеты.

Но нам сказали:

— Подождите, еще клей. не окреп, пусть по-настоящему высохнет.

А мастер цеха авиамастерских опять с шуткой:

— Не торопитесь с полетами, планер целей будет. Наконец клей подсох, долгожданный день полетов наступил. И снова курсанты планерного летания воспряли духом. Удачно прошли первые полеты на отремонтированном планере.

Бодрое настроение, и мы гордо идем домой с песней. Пели, нет, мало сказать пели — просто горланили свою любимую песню:

После этого мы с еще большим рвением осваивали полеты на планерах. Понятно, что все это проходило не в рабочее время. И курсанты, и большинство инструкторов-общественников трудились на заводах, учились в различных учебных заведениях. У меня же так сложилось, что основным занятием, профессией что ли, стал авиамоделизм. В мои шестнадцать лет без достаточного образования, какого-либо опыта, мне было трудно руководить этим делом, но я старался изо всех сил.

Наши модели различных летательных аппаратов не висели в забытьи на стенах и не пылились в шкафах, ожидая очередных соревнований. Мы популяризировали любимый вид спорта. Стремились умножить ряды его приверженцев. И не только это. Для наших авиамоделистов, совсем юных ребят, одно лишь слово зрителей «молодец» значило очень и очень много.

Взяв с собой модели, мы часто отправлялись на заводы, где в обеденный перерыв показывали их рабочим. Не всегда нас встречали с энтузиазмом, с распро-. стертыми объятиями. Поначалу слушали нас невнимательно, а то и делали вид, что не замечают. Дела, мол, заботы. Но когда мы переходили от рассказа к показу, тут уж был желаемый эффект. Вокруг моделей толпились рабочие, осматривали, трогали, спорили.

— Говорят, что летают.

— Да ну?!

— Кто говорит! Они же говорят.

— Как он полетит? Маленький. Фанерный. И часто — конфуз. Запускаем модель — ничего не выходит. А то потарахтит-потарахтит, а лететь не хочет. Но уж когда нам действительно удавалось запустить хотя бы одну из моделей, это приводило всех в восторг. Потом мы так и готовились: расшибемся, но хоть одну пустим в полет.

Как-то на одном из таких авиамодельных аттракционов пожилой рабочий спросил:

— Где вы их берете, эти самолетики?

— Как где? Сами делаем.

Он на это лишь улыбнулся в свои седые усы. Было видно — не верит.

А через неделю к нам пожаловали гости.

Это было в воскресенье. Выходной. Но рабочий день в авиамодельной лаборатории был в полном разгаре. В дверь постучали. К нам всегда входили без стука. Мы, конечно, этому удивились. Ну, думаем, злодей, — шутит. Бросили работу — покажись! Стук повторился. Молчим. Ждем. И тут дверь открылась, и мы увидели уже знакомого нам рабочего с седыми усами. А с ним еще трое — помоложе.

— Не ждали? — спрашивают. — Ну, принимайте гостей, что же вы стоите, как из фанеры вырезанные.

И действительно, мы растерялись. Но гости сами выручили нас. Они разделись, сложили одежду на верстак, уселись на табуретки, которые мы не догадались им предложить.

Беседа вначале не клеилась. Но вскоре мы освоились — ведь у себя дома. Надо принимать гостей! Мы показали им все, что могли: модель за моделью, пест роенные руками наших ребят. Гости удивлялись, восхищались и... снова не верили. Чтобы полностью рассеять их сомнения, мы изготовили некоторые детали тут же, при них.

— Время шло быстро. Все были довольны. Но пришла пора и уходить. Рабочие засобирались. Благодарили нас.

— Вот что, ребята, — говорили они, прощаясь. — Дело у вас нужное, интересное. Мы вам поможем инструментом, материалами для моделей. Приходите завтра на завод.

Мы не заставили себя ждать, и на второй день несли с завода все, что нам дали, нужное и ненужное, из расчета — в хозяйстве все пригодится...

Многое из того времени вспоминалось в первые дни войны.

...И здесь, на аэродроме, мы учебе отдавались полностью, до конца. Понимали, что это для нас в настоящее время — выполнение, боевой задачи. Но все чаще и чаще среди летчиков раздавались голоса:

— Воевать пора.

— Можно ведь и учиться, и воевать.

Эти разговоры дошли до полковника Новодранова.

Он собрал летный состав.

— Разве, не ясна боевая задача, товарищи? — обратился он.

— Ясна.

— К чему тогда эти разговоры? Учиться и учиться надо. Осваивать технику. Сживаться с машиной. Недоучку собьют при первом же вылете. — Командир помолчал. Затем продолжил другим тоном: — Есть приказ о перебазировании.

Значит, ближе к бою, к войне, к фронтовой работе!

— Начал с учебы я неспроста. Можно сказать, машину мы освоили. Но предела для совершенствования нет.

Прощай, Воронеж. Сегодня перебазируемся на другой аэродром. Полк вливается в состав дивизии тяжелых бомбардировщиков, которой командует прославленный летчик Герой Советского Союза Михаил Васильевич Водопьянов.

И здесь тренировки не прекращались. Необходимость их стала еще более очевидной, когда Новодранов вернулся из Москвы и сообщил о том, что Ставка Верховного Главнокомандования возлагает на нас ответственную задачу: совершать налеты в глубокий тыл врага, бомбить его важнейшие объекты — заводы, железнодорожные узлы, аэродромы.

— Придется покрывать расстояния, еще недавно считавшиеся рекордными, — говорил командир, — преодолевать сопротивление сильной противовоздушной обороны противника.

Мы были готовы ко всему и с нетерпением ждали первых вылетов. Все рвались в небо, чтобы уничтожать врага. Жгучая ненависть переполняла сердца.

По радио, в печати ежедневно сообщалось о зверствах фашистов, о массовых расстрелах советских людей. Погибшие взывали к мести, к расплате. Глядя на товарищей, двадцатилетних парней, я видел, как они менялись буквально на глазах. Исчезла былая залихватская удаль. Правда войны сурова и беспощадна. Исчезло представление о легких схватках с врагом. Так зарождалась, приходила бойцовская зрелость.

Мы уже знали о многочисленных примерах невиданной стойкости советских воинов на различных участках фронта. С исключительной храбростью дрались пехотинцы, артиллеристы, моряки, летчики... В эти дни до нашего гарнизона долетела весть о подвиге Николая Гастелло. Когда я услышал эту фамилию, мне вдруг явственно показалось, что я его знаю. Да, да, это он — Николай Гастелло. Вот он широко шагает по полю аэродрома. Приветливо машет рукой. Улыбается. Николай Гастелло. Мне особенно дорого имя этого мужественного человека: ведь он обрел крылья в нашей авиашколе. Только окончил ее на несколько лет раньше меня. Мы не были знакомы с ним лично. Но тогда, узнав о его подвиге, я испытывал к нему такое родственное чувство, что казалось: он не только давно знаком мне, он — брат, роднее брата.

О мужественном поступке капитана Гастелло говорили все. О чем он думал в последние секунды своей жизни, направляя подбитый, охваченный пламенем самолет на скопление немецких танков, автомашин и бензоцистерн? Когда языки пламени добирались до его тела, огонь ненависти к врагам прожигал насквозь его душу. А рядом с мужеством стояла любовь. Любовь к Отчизне.

Об этом и думали, и говорили. И снова и снова возвращались к мысли о необходимости быстрейшего вступления в строй защитников Родины.

Мне дали новенький Ер-2. Но постоянного экипажа пока еще не было. Машина есть, командир есть, а летаем вразнобой — то с тем, то с другим. В это время в полк прибыли два штурмана.

— Ко мне бы, — обратился я к командиру.

— Выбирай любого, — сказал он. Я подошел к старшему лейтенанту (чем-то он сразу понравился мне) и без обиняков спросил:

— Будете летать со мной?

Штурман очень серьезно, а мне показалось, что даже как-то недоверчиво, посмотрел на меня. Я смутился и, наверное, покраснел. Со мной это всегда случалось в таких ситуациях. Штурман был старше и по званию, и по возрасту. «Ну, сейчас он мне ответит», — подумал я. Но старший лейтенант, видимо, заметив мое смущение, неожиданно широко улыбнулся и протянул руку:

— Не возражаю, товарищ младший лейтенант.

Мы познакомились:

— Куликов.

— Молодчий.

Сергею Ивановичу Куликову было двадцать восемь лет (мне тогда двадцать один исполнился). Родился он в Ленинграде, в семье железнодорожника. После окончания семилетки учился в ФЗУ при фортепианной фабрике «Красный Октябрь». Работал краснодеревщиком. В 1932 году по путевке комсомола поступил в летно-техническую школу. Служил на Дальнем Востоке, авиационным техником. Затем окончил штурманские курсы. Участвовал в боях с японцами у озера Хасан. Воевал с белофиннами.

Вот насколько богаче моего был жизненный опыт штурмана Куликова. А я что? За плечами лишь школа, авиамодельный кружок, аэроклуб, военная летная школа, да не годы, считай, месяцы службы в бомбардировочной авиации. Маловато. Очень даже немного. Да и не мог я достичь большего в свои двадцать лет.

Вместе со старшим лейтенантом Куликовым ждали пополнения экипажа. Первым встречали стрелка-радиста Александра Панфилова — стройного, широкоплечего парня. Родом он был из Оренбургской области.

— Братья или сестры есть? — знакомились мы с Александром.

— Есть, есть, — улыбнулся он. — На всю эскадрилью хватило бы.

Александр был самым старшим из всех детей в семье. До службы в армии учительствовал в сельской школе. Он рассказывал, что его отец и четверо братьев уже находятся на фронте. Да и сам он до прибытия в наш полк успел сделать несколько боевых вылетов. Одним словом, семья Панфиловых уже громила врага и на земле, и в небе.

Четвертый член экипажа — воздушный стрелок. Им был старший сержант Алексей Васильев — высокий блондин с симпатичными ямочками на щеках.

Сосредоточенный и настойчивый Сережа Куликов, улыбчивый и застенчивый, словно девушка, Леша Васильев, аккуратный и деловитый Саша Панфилов — все они не были похожи друг на друга. Но сошлись мы быстро. Уже через несколько дней экипаж составлял боевой, слаженный, уверенный в себе коллектив. «Прекрасные хлопцы!» — часто думал я, невольно любуясь своими подчиненными и, конечно, друзьями.

В первом же тренировочном полете я понял, что Сергей — великолепный штурман. Потом я убеждался в этом все больше и больше. Он тщательно готовился к каждому полету. Учитывал все мелочи. Прокладывая маршрут, внимательно изучал характерные ориентиры, заранее продумывал, как поступить в случае потери ориентировки на том или ином участке. Находясь в воздухе, наш Серега, как называли мы Куликова, не терял зря ни единой минуты — тренировался, при помощи средств радионавигации определял место нахождения самолета, выбирал наиболее удобные курсы следования.

Куликов знал: от штурмана зависит очень многое, и основательно готовился к предстоящим боям. Я, в свою очередь, кроме отработки техники пилотирования изучал боевые возможности Ер-2. Не теряли зря времени и остальные члены экипажа.

9 августа 1941 года. Раннее утро. В полк прилетел наш командир дивизии комбриг М. В. Водопьянов.

Мы все знали о героическом подвиге Михаила Васильевича — о полете с посадкой на Северном полюсе. Имя Героя Советского Союза Михаила Васильевича Водопьянова, участвовавшего в спасении челюскинцев, тогда было известно всем, но мало кто знал его в лицо, и вот нам выпала такая честь.

— На аэродроме — весь полк. Общее построение. В первой шеренге командиры кораблей — летчики. Во второй — штурманы, далее стрелки-радисты, воздушные стрелки, техники самолетов, механики, мотористы и другие. Строй замер. Всем хотелось видеть легендарного летчика М. В. Водопьянова.

Командир полка как-то особо четко и, может быть, громче обычного подал команду «Смирно».

— Товарищ комбриг! — доложил он. — Личный состав четыреста двадцатого бомбардировочного авиационного полка особого назначения построен. Командир полка полковник Новодранов.

Комбриг повернулся к нам лицом, внимательно посмотрел и спокойно, не повышая голоса, сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

Чтобы с особой торжественностью, громче, мощнее проявить свое уважение к известному всей стране человеку, мы набрали полную грудь воздуха и были готовы изо всех сил крикнуть «Здра!» (так раньше здоровался строй), как вдруг стоявший в первом ряду бывший пилот Аэрофлота, а теперь военный летчик старший лейтенант Хохлов опередил нас. Он четко и довольно громко сказал:

— Мое почтение, Михаил Васильевич.

От неожиданности мы так и остались стоять с открытыми ртами. На несколько секунд на аэродроме воцарилась тишина. А потом, будто взрыв, из десятков мужских глоток вырвался хохот.

Михаил Васильевич на мгновение тоже растерялся, но потом разулыбался и, когда смех утих, сказал:

— Ничего, ребята, я Хохлова знаю как отличного пилота. И это в настоящее время — главное. Надеюсь, он быстро научиться здороваться в строю.

Далее командир дивизии перешел к делу.

— Времени для переучивания больше нет, — сказал Водопьянов. — Фашистская авиация бомбардирует наши города, гибнут советские люди. Наступила и для нас пора мщения. Для выполнения боевой задачи ваш полк должен сегодня перелететь на аэродром блкже к фронту.

Было приказано всем экипажам находиться в боевой готовности у самолетов и ждать команды. Она поступит с пролетающего над нами самолета У-2: из задней кабины человек махнет рукой. Это и послужит сигналом для взлета полка.

Комдив улетел, и мы стали ждать.

Проходит час, полтора. В небе действительно появляется У-2. Летит прямо над нами на небольшой высоте. Кто-то из задней кабины машет рукой...

— По самолетам! — раздается долгожданная команда. Мы быстро взлетаем, строимся в кильватер трех эскадрилий и берем курс на соседний аэродром, где должны пристроиться к полку тяжелых бомбардировщиков ТБ-7. К нашему удивлению, у соседей ни малейшего движения. Самолеты «на приколе». Не заметно никаких признаков взлета.

Сделав круг над аэродромом, ведущий первой эскадрильи капитан Степанов берет курс на Ленинград. За ним разворачивается вторая эскадрилья под командованием Брусницына. Третью веду я и тоже следую за ними.

Первый час полета проходит успешно. Но вот дальше на пути появляется коварная преграда. Именно ее многие из нас и побаивались. Впереди, сколько видит глаз, сплошная стена облаков. Обойти ее нельзя, и эскадрилья Степанова, не разомкнувшись, с ходу врезается в клубящуюся массу и исчезает в ней. Капитан Брусницын решает набирать высоту. Ведомые им самолеты, размыкаясь, тоже попадают в облака, пытаясь пробиться сквозь них снизу вверх. Я же со своей эскадрильей иду на снижение. В течение 15–20 минут летим под облаками, затем нас стало прижимать к земле. Высота уже пятьдесят метров. Полет строем дальше продолжать нельзя.

Покачиванием самолета с крыла на крыло даю экипажам команду разомкнуться и действовать одиночно. Некоторое время летим на бреющем, но видимость настолько плохая, что каждую секунду рискуем столкнуться с землей. Под крылом самолета мелькают деревья, столбы линий электропередач, какие-то строения, впереди же не просматривается ничего. В такой сложной обстановке мне еще не приходилось летать. Даю команду штурману:

— Иди в нос и подсказывай. Через минуту в шлемофоне раздается голос Куликова:

— Ничего не вижу. Давай, Саша, лезь вверх, там все-таки спокойнее.

Легко сказать — лезь вверх. А может быть, Саше в настоящих облаках и летать не приходилось. Разве что в аэроклубе однажды. Как-то забрались мы с Колей Онуфриенко (дружком моим по клубу) в облака, а из них вывалились хвостом вперед. Хорошо самолет нас выручил: сам вышел в нормальное положение.

Но сейчас иного выхода не было. Надо «лезть вверх». Перевожу бомбардировщик в набор высоты. В облаках непривычно темно. Двести, триста, четыреста, пятьсот метров... Они даются с трудом.

Через некоторое время немного освоился, взял себя в руки. Я же учился летать по приборам, вслепую. Правда, это было не в естественных метеорологических условиях, а под «колпаком». Но учеба не пропала даром. Постепенно курс пришел в норму. Наконец на высоте 4200 метров — чистое небо. Облака под нами. Экипаж облегченно вздыхает: первый прорыв облачного фронта прошел удачно. Но охватывает тревога за ведомых. Где они? Что с ними?

— Товарищ командир, — слышится голос Васильева, — вижу два самолета слева и три справа.

— Один за нами, — добавляет Панфилов.

— Два впереди, — сообщает Куликов.

Где-то на траверзе озера Ильмень облака словно кто-то обрезает ножом. Внизу блестит под солнцем озерная гладь.

— Слева по курсу Новгород, — докладывает штурман.

Продолжаем полет. Конечная цель — город Пушкин Ленинградской области. Здесь должны собираться самолеты нашего полка и полка тяжелых бомбардировщиков.

После посадки на аэродроме Пушкин мы недосчитались одного самолета. Как стало известно позже, экипаж Петелина потерпел катастрофу. Сам командир экипажа чудом остался жив, долго лежал в госпитале, но в полк больше не вернулся.

Во второй половине дня прибыли и самолеты ТБ-7. Капитан Степанов (как ведущий первой эскадрильи, в отсутствие командира полка выполнял его обязанности) доложил комбригу о результатах перелета.

— А кто вам его разрешал? — резко спросил Водопьянов.

Степанов с недоумением посмотрел на командира дивизии:

— Как и было условлено, сигнал получил с самолета У-два.

— Условлено-то было, но я никакого У-два не посылал и приказа о вылете не давал!

Только теперь выяснилось, что пролетавший над аэродромом самолет У-2 был случайным и что рукой махал, очевидно, пассажир в знак приветствия. Такая несогласованность действий могла обойтись очень дорого...

И вот 10 августа 1941 года. Вторая половина дня. Все экипажи в сборе. Узнаем о боевой задаче: ночью совместно с группой самолетов, взлетающих с острова Сааремаа, надо будет нанести бомбовый удар по Берлину. Нас собрали в большой комнате. Летчики и штурманы экипажей разложили на столах полетные карты. Производим необходимые расчеты и прокладку маршрута к фашистской столице.

Задачу на боевой вылет нам ставил лично командующий Военно-Воздушными Силами РККА генерал П. Ф. Жигарев. Это еще раз подчеркивало всю важность задуманной операции. Указания были короткими: время взлета, состав боевых групп и маршрут полета.

— Какие есть вопросы?

Таковых у нас не оказалось. Да их и не могло быть. Мало кто из нас представлял, что ждет нас там, на маршруте, как действовать в особых случаях. Не имели мы сведений и о противовоздушной обороне противника как на маршруте, так и в районе цели.

Комбриг М. В. Водопьянов готовился к полету тоже. А наше командование полка оставалось на базовом аэродроме. Почему? Еще сюрприз: будем взлетать не с бетонированной полосы, а с грунта.

— Как же так? — обратились к старшему нашей группы капитану Степанову. — Не годится это. Ведь и бомб столько. И полная заправка горючим.

Степанов в ответ только плечами пожал. А потом и сам высказал свое удивление. Но дискутировать у нас не было права: приказ есть приказ! И чей приказ!..

«Тов. Водопьянову

Обязать 81-ю авиадивизию во главе с командиром дивизии т. Водопьяновым с 9.VIII на 10.VIII или в один из следующих дней, в зависимости от условий погоды, произвести налет на Берлин. При налете, кроме фугасных бомб, обязательно сбросить на Берлин также зажигательные бомбы малого и большого калибра. В случае если моторы начнут сдавать по пути на Берлин, иметь в качестве запасной цели для бомбежки г. Кенигсберг.

И. Сталин».

Личная подпись Сталина на приказе командиру дивизии, требовавшем произвести налет на Берлин, воодушевила нас на выполнение задачи.

Но на одном порыве патриотизма преодолеть трудности боевой задачи оказалось невозможно. Неудачи начались на взлете. На самолетах ТБ-7 двигатели были ненадежными. И это привело к нескольким авариям тут же, вблизи аэродрома. Нашему Ер-2, перегруженному бомбами и горючим, потребовалось взлетное поле большего размера, нежели предполагалось.

Мой Ер-2 стоял на предварительном старте в ожидании своей очереди, и я видел, как взлетали товарищи. Это были не те обычные взлеты, которые мы привыкли наблюдать на аэродроме, а цирковые трюки. Одна машина, оторвавшись от земли, буквально повисла в воздухе, качаясь с крыла на крыло. Потом, протянув немного дальше, за пределами аэродрома ударилась колесами о землю. Поднялся столб пыли. От такого удара мог бы произойти взрыв. Многие попадали, опасаясь поражения осколками. Но произошло чудо. Когда рассеялась пыль, мы увидели — самолет летит. Он с трудом перетянул через лес, почти по макушкам деревьев, и пошел на выполнение задания.

Настала и наша очередь. С полным полетным весом я никогда еще не взлетал, но это не пугало. Боялся другого — как бы не отменили взлет. «Только вперед, — думал я, — на Берлин, через любые трудности и преграды».

Наконец красный флажок опущен. Получив разрешение на взлет, я вывел двигатели на форсированный режим работы, отпустил тормоза, и самолет начал разбег...

Сколько бы ни прошло лет с того времени, а я во всех деталях буду помнить этот взлет.

Когда под самолетом мелькнул край аэродрома, мне ничего не оставалось, как взять штурвал на себя, хотя скорость для отрыва была еще мала. Движение штурвала заставило самолет нехотя поднять нос. Основные колеса повисли в воздухе, а хвостовое продолжало катиться по земле. Самолет не летел, он висел на моторах, ему еще немного не хватало скорости. Преждевременно увеличенный взлетный угол ухудшил его аэродинамику, и он вновь опустился на землю основными колесами.

Может, и обошлось бы все, но за пределами аэродрома была канава дренажной системы. Туда и попали колеса. Последовал резкий, огромной силы удар. На некоторое время все — и небо, и земля — смешалось с пылью. В сознании было одно: сейчас, последует взрыв, и мы взлетим на воздух. Но не на крыльях самолета, а от наших же бомб.

На аэродроме снова все попадали на землю, ожидая взрыва. Но его не последовало. Постепенно пыль улеглась, и все увидели, что в ста метрах за пределами взлетного поля, у лежавшего на брюхе самолета, стоят четверо людей.

Командование приняло решение прекратить отправку самолетов — слишком очевидным был риск. К нашей машине подъехало несколько легковых автомобилей. Это командующий ВВС и сопровождающие его лица объезжали упавшие самолеты за пределами аэродрома. Выслушав мой доклад, генерал одобрительно похлопал меня по плечу и сказал:

— Молодец, лейтенант, своевременно убрал шасси.

Мою попытку объяснить, что шасси лежат в канаве, генерал уже не услышал, он торопился к другому самолету. И снова первый блин, и снова, как говорится, комом. Боевая работа нашей дивизии особого назначения началась неудачно. Это было видно и нам, молодым летчикам. А руководителям постарше, о чем свидетельствуют их воспоминания, написанные и опубликованные позже, стало ясно, что задуманное большое мероприятие нужно готовить серьезно, с глубоким знанием дела, и не только исполнителям, но и, в первую очередь, руководителям. Убедительным примером этому были успешные налеты на Берлин бомбардировочных групп, действовавших с острова Сааремаа. Эти экипажи готовили полковник Е. Н. Преображегский, майор В. И. Щелкунов и капитан В. Г. Тихонов. Они не только хорошо знали свое дело, сами водили в бой бомбардировочные группы, и это позволило им здраво оценивать положительные и слабые стороны машины. Ошибки выявлялись и быстро устранялись, что обеспечивало минимальные потери. Налеты на Берлин этих групп производились почти месяц и были прекращены, когда кончились запасы бомб и горючего.

У нас из взлетевших самолетов до Берлина долетели почти все. Самолеты Ер-2 также дошли до цели и нанесли удар. Но обратно возвратиться удалось не каждому. Экипаж Степанова погиб над целью, самолет Кубышко был сбит истребителями при возвращении на свой аэродром. Его экипаж был вынужден покинуть горящую машину. Командир дивизии со своим экипажем возвратился домой, но... на автомашине. Их самолет тоже был сбит зенитной артиллерией. И тоже на обратном маршруте.

Через некоторое время вышел приказ Верховного Главнокомандующего, в котором был дан анализ результатов налета на Берлин нашей 81-й авиадивизии. Сам приказ до нас полностью не довели. Было сказано, что участникам налета объявлена благодарность.

Подробности узнали после. Командирам кораблей А. А. Курабану, М. М. Угрюмову, А. И. Панфилову, В. Д. Видному, В. А. Кубышко и всему личному составу экипажей была объявлена благодарность. Сталин распорядился выдать единовременное денежное вознаграждение участникам полета, а лучших представить к наградам.