Гражданка

По возвращении с оперативного аэродрома в Приютино мы перебазировались в Гражданку. Теперь весь полк дислоцировался в одном месте. Меня устраивало это вполне, появилась возможность ежедневно видеть и летчиков 3-й эскадрильи.

Аэродром Гражданка находился на пустырях северо-восточной окраины Ленинграда, вблизи Политехнического института имени М. И. Калинина. Своей границей аэродром примыкал к одноименному населенному пункту. Место бывшей Гражданки с ее небольшими деревянными домиками, стоявшими по сторонам длинной шоссейной дороги, точно воспроизводит теперь Гражданский проспект — одна из красивых и наиболее протяженных магистралей послевоенных новостроек Ленинграда.

Давно застроена и территория аэродрома. Почти в центре бывшего здесь летного поля стоит кинотеатр «Современник». У его входа установлен памятный мемориал, символизирующий место бывшего старта.

На постаменте из бетона, обозначающем часть взлетной полосы, установлен бронзовый многогранный шар-прожектор. [140] Под ним на гранитной плите слова: «Здесь в 1941 — 1945 годах находился аэродром Гражданка, с которого летчики Краснознаменной Балтики защищали ленинградское небо».

Да, с этого места, где теперь выросли новые благоустроенные жилые кварталы, в те далекие годы взлетали самолеты и шли в бой. Сюда они возвращались. Приносили на крыльях, пробитых пулями и осколками вражеских снарядов, нелегкие победы, стоившие немалой крови и многих жизней героев-летчиков. На этом месте мы оказывали помощь раненым. Отсюда спешили на помощь к тем, кто, теряя кровь и остатки сил, не мог дотянуть до своего аэродрома, чьи подбитые самолеты падали на пути в Гражданку.

Ветераны авиации ДКБФ бережно хранят в своей памяти Гражданку военных лет. Для них, как и для каждого советского человека, священно все, что связано с боями за Родину в годы войны с фашизмом Нынешняя молодежь многое знает о войне из рассказов о ней и достойно чтит героическое прошлое старших поколений. Пусть же в сердцах молодых сохранится и Гражданка времен юности их отцов, дедов, прадедов.

Мемориал у входа в «Современник» хорошо дополняет музей боевой славы в 535-й школе Калининского района, рассказывающий о гвардейцах-пикировщиках, продолжительное время действовавших с аэродрома Гражданка вместе с нашим полком.

Начало февраля 1943 года для советского народа, воинов армии и флота ознаменовалось новым радостным событием — 2 февраля победно завершилась Сталинградская битва, означавшая коренной поворот в ходе воины в нашу пользу.

Продолжали успешно громить фашистов и авиаторы Балтики, убедительно демонстрируя свое возросшее боевое мастерство и превосходство над гитлеровской авиацией. Среди первых летчиков полка, отличившихся в февральских воздушных схватках, был Петр Журавлев. При сопровождении фоторазведчика на фотографирование линии фронта 9 февраля — в день одного из наиболее ожесточенных артиллерийских обстрелов, когда в черте города были зарегистрированы 1878 разрывов вражеских снарядов, — в неравном воздушном бою с четырьмя Ме-109 и двумя ФВ-190 Журавлев сбил два самолета противника. Фоторазведчик успешно выполнил задание и невредимым вернулся на свой аэродром. Это были десятая и одиннадцатая победы на личном [141] счету замечательного летчика, награжденного вторым орденом Красного Знамени. Через пять дней, 14 февраля 1943 года, однополчане отметили очередную победу капитана В. П. Меркулова. В воздушном бою над территорией, занятой врагом, один против восьми Ме-109 и ФВ-190, он сумел сбить два вражеских истребителя. По счету — сотый и сто первый в полку.

Это была нелегкая победа. Когда два стервятника были уже уничтожены, обстановка осложнилась. Оказался пробитым бензобак. Самолет Меркулова загорелся. Вслед за тем «фокке-вульф» срезал «яку» консоль левой, а затем и правой плоскостей. Израненный, горящий самолет сорвался в штопор. Лишь в пятидесяти метрах от земли летчику удалось его вывести. Тем временем воздушные пираты продолжали наседать. Снизу били вражеские автоматы. Положение казалось почти безнадежным. К счастью, подоспела четверка наших истребителей. Они рассеяли «фоккеров» и Ме-109, вогнав одного из них в землю. У Меркулова появилась возможность тянуть на свою территорию не только без вражеского преследования, но и под защитой боевых друзей. Конечно же, и теперь это было чрезвычайно опасно: самолет продолжал гореть, вот-вот взорвется. Перетянув через линию фронта на свою сторону, летчик решил оставить самолет. Но прежде требовалось подняться до минимально необходимой для прыжка высоты. Набрав 500 метров, Меркулов переложил машину на «спину», отстегнул ремни и выбросился. И опять неудача: его сильно ударило стабилизатором по правой голени. В результате, как мы выяснили позже, летчик получил закрытый перелом малоберцовой кости в нижней трети с обширным подкожным кровоизлиянием. Свободно падая, Василий Павлович безуспешно ловит кольцо парашюта. Секунды летят. Земля стремительно надвигается. А кольца в руках все нет и нет...

«Неужели конец? — крутится страшная мысль. — Сейчас это было бы слишком нелепо. Ведь счастливый исход уже улыбнулся, показался и возможным и близким...»

Но вот кольцо цепко схвачено! Рывок — и парашют успел раскрыться в каких-либо трех-четырех десятках метров от родной спасительной земли. Коснувшись ее, обессиленный летчик упал, беспомощно увлекаемый куполом парашюта, надутого ветром. И тотчас рядом разорвался вражеский снаряд. За ним еще и еще. [142] Несколько раз засыпало землей. Решив, видимо, что с парашютистом покончено, фашисты прекратили стрельбу.

Обнимая В. П. Меркулова, я уже не в первый раз убеждался, что пострадавший в воздушном бою летчик помимо телесных ран испытывал сильное перенапряжение и истощение нервной системы. Это надлежало учитывать и при выборе стационара для последующего лечения, вслед за оказанием первой врачебной помощи. Вот почему мы направили В. П. Меркулова (с его согласия, что всегда было очень важно) не в ленинградский госпиталь, а в лазарет в Бернгардовку, ибо речь шла, прежде всего, о необходимости психотерапии — ликвидации последствий тяжелейшей нервно-психической перегрузки. А этого можно было успешнее достичь в Бернгардовке, чем в Ленинграде, где изнурительные варварские обстрелы и бомбежки продолжались. Что касается весьма благоприятного (закрытого и без смещения отломков) перелома, то он не составлял проблемы. С ним вполне можно было справиться и в лазарете. Однако, чтобы максимально щадить психику пострадавшего, мы пригласили к Меркулову главного хирурга КБФ профессора М. С. Лисицына, пользовавшегося на Балтике большим авторитетом среди хирургов.

М. С. Лисицын был профессором Военно-морской медицинской академии, воспитанником всемирно известных отечественных школ В. Н. Шевкуненко и В. А. Оппеля, видным ученым, автором более ста научных работ, обогативших науку и хирургическую практику.

Крупный разносторонний хирург, клиницист и топографоанатом, М. С. Лисицын обладал незаурядным умением ставить правильный диагноз и находить наиболее рациональное лечение при самых неясных и трудных хирургических заболеваниях и травмах, порой запутанных обилием противоречивых признаков. Он был тонким психологом, и в этом заключалась немалая доля его успеха в общении с ранеными и больными. Им становилось легче от одной только беседы с ним.

Военно-полевой хирург и организатор, он умел сплотить вокруг себя сотрудников, работавших не только рядом с ним, но и во многих других подопечных ему лечебных учреждениях Краснознаменной Балтики. Всюду он успевал, а если требовала обстановка, становился к операционному столу на многие часы и в любое время суток. Не одно поколение слушателей академии, врачей и научных работников, воспитывавшихся у него, называют его имя с уважением и признательностью, в том [143] числе и я. Мне довелось учиться у М. С. Лисицына до войны и более десяти послевоенных лет работать под его руководством в клиниках Военно-морской медицинской академии и Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова.

Его деятельность была примером беззаветного служения врачебному долгу, науке, Родине и по достоинству оценена партией и правительством. В трудные блокадные дни Ленинграда, в 1943 году, он отмечен почетным званием заслуженного деятеля науки. Он удостоен воинского звания генерал-майора медицинской службы, награжден орденом Ленина, четырьмя орденами Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды и медалями. Умер М. С. Лисицын 6 октября 1961 года, немного не дожив до своего семидесятилетия. Дело его продолжили ученики и последователи. Среди них и его сын, ныне главный хирург МО СССР, член-корреспондент АМН СССР, профессор, генерал-лейтенант медицинской службы К. М. Лисицын.

Читателю, познакомившемуся с флагманом балтийских хирургов блокадных ленинградских лет, вероятно, интересно узнать, как же проходил и чем закончился визит маститого профессора к тяжело пострадавшему в воздушном бою летчику-истребителю, помещенному на лечение в лазарет авиабазы.

М. С. Лисицын долго сидел у постели Меркулова, неторопливо вел с ним беседу. Выяснял жалобы, обстоятельства воздушного боя. К рассказу раненого М. С. Лисицын был предельно внимателен. Ведь от него во многом зависела оценка общего состояния и причин упадка настроения летчика, мучивших его ночных кошмаров.

Профессор справился у лечащего врача начальника лазарета Г. Е. Файнберга о кровяном давлении, анализе крови, температуре больного, изучил рентгеновские снимки, сделанные в двух проекциях, внимательно осмотрел поврежденную ногу. Пощупал пульс, измерил окружность обеих нижних конечностей на нескольких соответственно одинаковых уровнях. Кое-что уточнил у лечащего врача. Спросил меня, что заставило остановить выбор на лазарете. Конечно же, он и сам видел показания в пользу лазарета. Однако спросил, чтобы проэкзаменовать своего недавнего ученика, убедиться в его умении аргументировать свои выводы. Ответ одобрил. Своим вопросом ко мне М. С. Лисицын преследовал еще одну цель: он хотел, чтобы его положительное [144] отношение к выбору стационара услышал пострадавший именно от него, главного хирурга КБФ, и тем помочь летчику перестать сомневаться, переключиться на положительные эмоции. Замысел Михаила Семеновича оправдался. Меркулов, услышав профессорскую оценку, заулыбался.

После некоторой паузы Михаил Семенович порекомендовал поврежденную голень фиксировать гипсом и уложить ногу в постели повыше. В первые дни имелся выраженный отек голени, и от гипса мы воздержались, по его мнению, правильно. Теперь можно. Отек почти исчез. Кровоизлияние рассасывается без осложнений. Назначил препараты, содействующие уравновешиванию возбуждения и торможения нервной системы, улучшающие сон.

Повязка была наложена под наблюдением профессора. На летчика это произвело сильное впечатление. Разумеется, не только повязка и рекомендованные лекарства, но и весь антураж встречи летчика и главного хирурга флота, его личное обаяние тоже имели немалое значение. Хорошо известно, что лекарство, рекомендованное врачом опытным, а потому и более авторитетным в глазах больного, действует более эффективно. Такова сила доверия, связанных с ним положительных эмоций. Они усиливают механизмы действия лекарств. В итоге, как мы и ожидали, моральное состояние раненого улучшилось. Летчиком овладела уверенность: хорошо, что согласился лечь в лазарет, все для него сделано правильно, он обязательно выздоровеет и вернется в строй.

М. С. Лисицын сделал обход всех раненых и больных, находившихся в лазарете. Для каждого у него нашлось ободряющее слово. Перед отъездом отметил положительное и высказал несколько замечаний по улучшению работы лазарета. Для врачей гарнизона прочитал лекцию по наиболее актуальным в те дни вопросам военно-полевой хирургии. Особо остановился на задачах догоспитального этапа лечения раненых. Как раз на тех вопросах, которые прямо касались нас, фронтовых авиационных медиков.

В. П. Меркулов выздоровел. Перелом хорошо зажил. Бесследно исчез и душевный надлом. Летчик вернулся к летной работе. Хранится у меня его фотография с автографом: «Василию Георгиевичу за нашу теплую товарищескую дружбу от В. П. Меркулова. 30.08.43 г. Отечественная война». [145]

В День Красной Армии и Военно-Морского Флота, 23 февраля 1943 года, блестящую победу одержал Д. А. Кудымов. На И-16 он сбил ФВ-190. «Фоккер» упал на территории, не занятой врагом. На его борту насчитали 29 знаков побед, одержанных пиратом в воздушных боях во Франции, Испании, Польше, Норвегии. Однако мастерство нашего летчика оказалось выше.

В тот же день мы узнали о присвоении 22 февраля 1943 года звания Героя Советского Союза командиру полка подполковнику Якову Захаровичу Слепенкову. Эти приятные события дня, как и недавние победы Меркулова, Журавлева, Павла Ильича Павлова и других, радовали нас.

20 марта 1943 года снова отличился старший лейтенант Павел Ильич Павлов. Группа в составе шести самолетов, ведомых Героем Советского Союза Слепенковым, вылетела с задачей прикрыть «илов» при штурмовом ударе по аэродрому Котлы. «Ильюшины» задание выполнили блестяще: сожгли восемь бомбардировщиков Ю-88 и еще шесть вывели из строя. При отходе от цели ведущий группы «яков» был атакован четырьмя ФВ-190. Павлов своевременно заметил опасность, угрожавшую командиру, и мгновенно бросился на выручку. Атака врага была отбита, жизнь командира спасена. Объятый пламенем ФВ-190 врезался в землю севернее аэродрома Котлы и взорвался. После посадки Я. 3. Слепенков крепко обнял Павлова-маленького и расцеловал на глазах у всех летчиков.

Командование представило летчика к очередной награде. При входе в столовую в тот же день появился плакат: «Слава Павлу Ильичу Павлову, уничтожившему ФВ-190 и спасшему в бою жизнь командира!» Д. С. Восков, Д. М. Гринишин, Т. Т. Савичев, Ю. В. Храмов провели интересные беседы в эскадрильях о взаимовыручке в бою. Они прошли под девизом суворовской науки побеждать: «Сам погибай, а товарища выручай!»

Следующей победы Павла Ильича Павлова не пришлось ждать долго. Она была одержана буквально на следующий день — 21 марта. В качестве ведущего четверки «яков» он вылетел на сопровождение и прикрытие шести Пе-2, наносивших бомбовый удар по железнодорожным станциям Антропшино — Пушкин. При подходе к цели завязался воздушный бой с восемью Ме-109 и ФВ-190. В этом неравном бою Павлов сбил Ме-109. Стервятник упал в районе города Пушкина. [146] Пикировщики, надежно охраняемые истребителями во главе с Павловым, успешно выполнили задание.

Вывешенный вчера плакат оказалось необходимым дополнить сообщением о новой победе замечательного летчика.

У авиационного врача полка нет мелочей. Брыжко и Ремизонов после тяжелых травм опять в строю. Не вернулся Журавлев. Мое назначение парторгом управления полка. Подвиг Ивана Чернышенко. С Меркуловым. — на высший пилотаж. Болезнь Я. 3. Слепенкова

На одной из лекций профессора М. Д. Тушинского (в годы блокады он был главным терапевтом Ленинграда), преподававшего нам общую терапию на третьем курсе, речь шла о методике осмотра больного и его значении для правильного диагноза и лечения. Михаил Дмитриевич убедил нас, что смотреть и видеть — не одно и то же.

Профессор подошел к слушателю, сидевшему в первом ряду, попросил у него наручные часы и, спрятав их в кулаке, предложил нарисовать на доске крупно, чтобы все видели, цифру пять, как на циферблате. Просьбу слушатель исполнил быстро. Михаил Дмитриевич разжал кулак и, взглянув на часы, рассмеялся. Невольно и мы стали улыбаться, недоумевая. А когда поняли, в чем дело, тоже рассмеялись. Но то были не потерянные минуты. Напротив. Они были полны смысла и остались для нас незабываемыми. Оказалось: пятерки на циферблате нет. Да и шрифт не совсем тот. Много раз студент смотрел на часы, но только сейчас обнаружил, что не все видел.

От шутки М. Д. Тушинский перешел к серьезному — как научиться видеть при осмотре больного. Уметь смотреть взглядом художника. Как художник получает портретное сходство на основе деталей и умения передать их на полотне, так и врачу необходимы малейшие подробности внешнего вида и рассказа о себе больного для обдумывания и установления диагноза как руководства к действию Без умения видеть врач непременно будет ошибаться в своих заключениях и лечении. Отсюда правило, в работе врача нет мелочей. Вот то заветное и путеводное, что усвоили мы у М. Д. Тушинского. И это не раз выручало нас в нашей практике.

4 марта 1943 года на моих глазах взлетал молодой [147] летчик Л. О. Брыжко. Не успел он убрать шасси, как отказал мотор. Чтобы не врезаться в препятствие за пределами летного поля, он стал разворачиваться в сторону аэродрома на посадку. Но самолет без скорости свалился на крыло и упал с высоты тридцати метров.

Пострадавший имел обширную рану в области правой скуловой кости. Кожно-мышечный лоскут вместе с нижним веком отвернулся в виде треугольника с вершиной у внутреннего угла правого глаза. В обнаженной скуловой кости трещина. Сотрясение головного мозга с потерей сознания.

Висевший на тонкой ножке, почти совсем оторванный лоскут мы бережно уложили на место, зафиксировали стерильной повязкой и отправились в ближайший к аэродрому специализированный эвакогоспиталь Красной Армии. Решающую роль в выборе стационара играл фактор времени. Была на счету буквально каждая минута, ибо жизнеспособность лоскута уменьшалась и возрастала опасность его омертвения, что угрожало потерей правого глаза (уцелевшего при падении). Вопрос стоял так: или омертвение, или приживление. В первом случае — тяжелая и длинная перспектива осложнений и потеря Брыжко как летчика. Во втором — относительно гладкий путь выздоровления и возвращения летчика в строй.

Брыжко сразу взяли на операционный стол. Его общее состояние опасений не вызывало. Он был в ясном сознании и просил сделать все, чтобы только летать. Опытный челюстно-лицевой хирург под местным обезболиванием с ювелирной точностью и аккуратностью приладил лоскут и по всем правилам пришил в моем присутствии.

Послеоперационный период прошел отлично. Наступило, как говорят хирурги, заживление первичным натяжением — самый благоприятный вариант. Сыграли свою роль ранние сроки, быстрота и тщательность вмешательства, молодость оперированного, а также то, что лицо очень хорошо кровоснабжается. Поэтому раны лица заживают всегда лучше, чем в других местах.

Брыжко выздоровел. Острота зрения равна единице на оба глаза. Но имело место слезотечение, как результат «неизлечимого», по мнению окулиста, изменения слезных путей. Имелась в виду «непроходимость» слезно-носового канала, по которому избыток влаги (слезы) попадает в нос. Поэтому, когда человек плачет, он [148] вынужден вытирать и нос. Когда же этот канал непроходим, глаз все время слезится. Окулистом было сделано следующее заключение: «упорное слезотечение, зависящее от неизлечимого заболевания слезных путей. Статья 92-а, графа 2 приказа 336 от 1942 года — не годен к летной работе».

Молодой летчик встретил суровый для него приговор с большим огорчением. В ожидании нелетной должности, которую ему подыскивали, Леня Брыжко приуныл, стал угрюмым и неразговорчивым. Переживал неудачу и я, упрекая себя за допущенную переоценку значения гладкого приживления лоскута. Недоучел, что и в этом случае возможны рубцовые изменения. Именно так и получилось...

События, однако, повернулись к лучшему так же неожиданно, как и начались.

— Доктор, нельзя заменить лекарство на светлое, чтобы не пачкать носовой платок? — обратился ко мне Брыжко однажды в столовой.

По поводу конъюнктивита ему закапывали в правый глаз двухпроцентный колларгол — лекарство темно-коричневого цвета.

— Вытирать больной глаз носовым платком не рекомендуется. Лучше чистой и мягкой марлевой салфеткой. Возьмите в медпункте, — посоветовал я.

— Да не то. Глаз я платком не трогаю. Пачкает, когда сморкаюсь.

— Что-о? — удивленно спросил я, боясь ошибиться в своей догадке, и попросил показать платок. — Давно пачкает?

— Второй день. Раньше такого не было.

— Идем, — предложил я, и мы направились в медпункт. Закапанный в глаз колларгол обнаружился после сморкания на салфетке.

— Может ли быть такое при «неизлечимой» непроходимости слезных путей? — вырвалось у меня.

— Это вы мне, доктор? Я знаю, что такое прекращение подачи в мотор бензина и масла. А что бывает при закупорке ваших каналов, надо спросить кого-либо другого, — отозвался Брыжко.

— Не может, дорогой Леня! — воскликнул я весело. — Не может!

— А это хорошо? — заулыбался Брыжко, вероятно в предчувствии благоприятной для него перемены

— Думаю, неплохо, — ответил я, догадываясь, в чем дело. [149]

К моменту выписки Леонида Брыжко из госпиталя слезно-носовой канал оставался непроходимым из-за отека окружающих тканей, а не рубцовых (необратимых) изменений. Отек рассосался, и просвет открылся. Проходимость восстановилась. Лекарство, пущенное в глаз, стало попадать в нос. Если бы канал был зарубцован, проходимость его не восстановилась бы! Это было для нас приятным открытием.

Выявившаяся неожиданная «мелочь» заставляла взять под сомнение «неизлечимость заболевания слезных путей».

— Действуйте, доктор! Будем рады возвращению Брыжко, — сказал командир полка Слепенков, выслушав мой доклад.

Я направил летчика в лабораторию авиамедицины ВВС КБФ, снабдив его медицинской и строевой характеристиками. Доктор Папченко (окулист) повторил наблюдение и послал Брыжко в отделение стационарной экспертизы при Первом ленинградском военно-морском госпитале. Предположение о функционировании слезопроводящих путей глаза подтвердилось. Первоначальная трактовка итогов лечения и заключение о негодности к летной работе оказались ошибочными. Вместе с Брыжко радовался и я: действовал, выходит, правильно.

Л. О. Брыжко за боевые дела после возвращения в строй удостоился трех орденов Красного Знамени и ордена Отечественной войны I степени. К сожалению, Леонид Орефьевич погиб в одном из боевых вылетов 13 апреля 1945 года, за 25 дней до конца войны. Он был последним из 77 летчиков полка, погибших за годы войны.

13 апреля 1943 года после выполнения боевого зада-кия садился на свой аэродром молодой летчик И. Л. Ремизонов. На моих глазах его поврежденный самолет упал, не дотянув до площадки каких-то двухсот метров. Санитарная машина тотчас рванула с места. В считанные минуты пострадавший оказался на руках у меня и медицинской сестры. Летчик был жив и в сознании.

— Выручайте, — простонал он слабым голосом, не будучи в состоянии выбраться из разрушившегося самолета.

В результате падения у Ремизонова, оставшегося невредимым в воздухе, оказался разбитым правый коленный сустав. Открытый перелом надколенника сочетался [150] с переломом бедренной кости немного выше поврежденной чашечки. На проникновение раны в полость коленного сустава с несомненностью указывало истечение суставной жидкости — синовии. Имелись, кроме того, множественные ушибы тела, ссадины лица.

В данном случае главная опасность заключалась в высокой восприимчивости поврежденного коленного сустава к инфекции, что не исключало в последующем крайне тяжелого осложнения — гнойного воспаления в суставе. А это, в свою очередь, не только могло привести к ампутации ноги, но угрожало и самой жизни пострадавшего. Повреждение коленного сустава усугублялось переломом бедра в нескольких сантиметрах от раны сустава. Это делало перелом бедра тоже осложненным: открытым, хотя отломки и не выпирали непосредственно в рану.

Чрезвычайно важно было с самого начала принимать меры к предупреждению гнойной инфекции. Одна из важнейших предупредительных мер в этом смысле — надежная транспортная иммобилизация — шинирование на время эвакуации с места происшествия в госпиталь. Вероятно, это было особенно важно в то время. Ведь тогда еще не было антибиотиков. Я хорошо помнил о том, как рассказывал нам профессор П. А. Куприянов (в годы войны главный хирург Ленинградского фронта), что введение транспортной иммобилизации во время первой мировой войны снизило в английской армии .смертность при огнестрельных переломах бедра с 65 — 90 до 12 — 20 процентов. Резко уменьшилось и количество ампутаций. Вот что такое надежное шинирование при открытых повреждениях коленного сустава и открытых переломах бедра.

Иммобилизация имеет и другое значение. Обеспечивая покой, устраняя дальнейшее (вторичное) смещение костных отломков, она, как уже отмечалось в примере с летчиком П. Г. Богдановым, предупреждает последующую травматизацию ими мягких тканей, сосудов, нервов и тем уменьшает поток болевых импульсов в центральную нервную систему, предупреждает развитие травматического шока.

Надо сказать, в годы Отечественной войны советские врачи были надежно вооружены представлениями об эвакуации раненых с поля боя (места происшествия) как об одном из очень важных слагаемых единого целого — этапного лечения. Эвакуация по всем правилам рассматривалась в этом единстве как важнейшая [151] профилактическая и лечебная мера, не допускавшая погрешностей и просчетов.

Быстро оценивая характер повреждений и общее тяжелое состояние летчика, мы старались действовать быстро, без суеты и согласованно. Пока я и подоспевшие на помощь боевые санитары накладывали повязки на раны и шину, сестра ввела морфий, кофеин и камфару. Манипулировала она четко, следуя строгим правилам асептики (стерильности), успевая вовремя отвернуться, чтобы не позволить непрошеной слезинке упасть на ампулу, повязку или шприц с иглой.

Мы воспользовались транспортной шиной нашего соотечественника М. М. Дитерихса. Это — две деревянные пластины: одна из них располагается от подмышки вдоль туловища по наружной стороне поврежденной ноги до пятки, другая — по внутренней поверхности. К стопе прибинтовывалась еще одна деревянная пластина в виде подошвы. Весь этот жесткий каркас закреплялся специальной закруткой, брезентовыми ремнями и марлевыми бинтами. Поврежденная нога обретала надежный покой на время пути.

Пострадавшего тепло укрыли, дали лечебную дозу алкоголя и, не теряя времени, отправились в Первый военно-морской госпиталь. Той стремительности в хирургическом вмешательстве, что у Брыжко, здесь не было. К моменту прибытия в госпиталь состояние летчика не ухудшилось, сказалась своевременная первая помощь и бережная эвакуация по всем правилам военно-полевой хирургии.

В моем присутствии, как бывало нередко, под местным новокаиновым обезболиванием хирурги сделали операцию на коленном суставе, зашили суставную сумку, оказавшуюся, к счастью, разорванной ограниченно. Чтобы придать оперированной ноге нужное покойное положение, обеспечить постепенное вправление сместившихся отломков бедра и не получить укорочения ноги, воспользовались наиболее щадящим и безотказным способом — скелетным вытяжением.

Как и рассчитывали, рана сустава зажила гладко. К концу второй недели и отломки бедренной кости оказались в правильном положении. Это хорошо показывал рентгеновский снимок. Для удержания их в достигнутом положении в течение пяти-шести недель — до момента образования костной мозоли — применили гипсовую повязку.

События развивались по плану. Гипс сняли. Костные [152] отломки надежно срослись. Однако нога, будучи вполне опороспособной, оставалась функционально совершенно непригодной — с ее помощью летчик еле передвигался. Она была намного слабее и тоньше здоровой из-за наступившей атрофии мышц. Самая же главная неприятность состояла в ограниченной подвижности в суставах. В коленном суставе движения почти отсутствовали. Все эти изменения не были неожиданностью для врачей, происходит это от продолжительного бездействия, длительного пребывания в гипсе. В отношении коленного сустава сыграло отрицательную роль и кровоизлияние в его полость, хотя и небольшое. В той или иной степени отмеченные осложнения при лечении переломов длинных трубчатых костей с применением глухой гипсовой повязки наблюдались всегда. Но с ними можно было бороться.

Летчика перевели в отделение механотерапии для лечения движениями; лечебной физкультурой, физиотерапией. Нормализовалось все, кроме сгибания в коленном суставе. Как ни бились, оно оставалось недостаточным. О полетах с такой ногой и думать не приходилось. У врачебной комиссии имелись все основания отказать летчику в годности к летной работе. Однако Ремизонов настойчиво утверждал обратное. Как доказать, что он прав? Доказать убедительно, аргументирование. Слова — это только благой порыв, они делают честь молодому летчику, но, как говорится, их к делу не подошьешь.

Кто-то предложил эксперимент на земле. Попросить летчика сесть в кабину самолета и посмотреть, как он будет управляться в ней. Сделать это было проще простого. Но разве это путь к обоснованному ответу на вопрос о годности? Разве это заменит высший пилотаж, без которого нет воздушного боя? Нет, это несерьезно.

— Пусть проверят в воздухе, — настаивал Ремизонов.

Так и поступили. По моему докладу испытать летчика на двухштурвальном «яке» командир полка приказал лично командиру 2-й эскадрильи. К этому времени ею командовал капитан Б. М. Сушкин.

Условились: взлетит и наберет высоту Сушкин. В зоне он покачает с крыла на крыло. Это будет знак для наблюдающих с земли: управление в руках Ремизонова. При успехе Ремизонов осуществит посадку.

С большим интересом и не без тревоги следили мы [153] за полетом. В нем решалась судьба летчика. Полет этот был необычен и в другом отношении. Не станет ли неполноценная нога летчика причиной возникновения аварийной ситуации? Успеет ли в таком случае Сушкин вмешаться, чтобы исправить положение? Ведь будут решать секунды. Удастся ли Ремизонову уступить штурвал? Немедленно! Без всяких промедлений на «пререкания».

Легко сказать — «уступить»! Уступить в этом полете значило для Ремизонова признать свое поражение. Поэтому не приходилось рассчитывать на его уступчивость. Сушкин это учитывал. Считая уверенность летчика похвальной, он и сам не сомневался в успехе. И тем не менее предупредил Ремизонова, что переоценивать его нынешние возможности не намерен. Позиция командира эскадрильи и устраивала и настораживала молодого летчика. В душе он сомневался: не проявит ли Сушкин торопливости, хватит ли у него выдержки не отобрать ручку управления преждевременно и не сделать ошибочного заключения о его летной непригодности. Все это делало обычный, казалось бы, полет над аэродромом далеко не обычным. В высшей степени ответственным, щекотливым.

Но вот самолет в зоне. Штурвал в руках Ремизонова. Серебристый в лучах солнца «як» стал легко и четко вертеться в каскаде фигур высшего пилотажа. Здесь было все, чтобы и с земли видеть, как хорошо владеет молодой летчик самолетом, несмотря на последствия травмы, вопреки всем инструкциям мирного времени, опровергая все анатомо-фнзиологические представления о нормах. Вероятно, надо было наблюдать лично этот полет, знать, что произошло с летчиком более полугода назад, чтобы достойно все оценить: разделить большую радость Ремизонова, победившего все сомнения скептиков, и по-настоящему понять чувства и мысли наблюдавших за ним людей тогда — в момент, когда летчик упал, и теперь, когда он снова в небе.

Результаты проверки летчика в воздухе были отражены в строевой и медицинской характеристиках. Заключение военно-врачебной комиссии о годности Ремизонова к летной работе было подписано.

Успешно летал Ремизонов. Надежно прикрывал атаки своего ведущею. В девяти воздушных боях лично сбил два фашистских самолета. В последнем из них отважный летчик погиб. Он навсегда остался в памяти однополчан, тронув их своей непреклонной волей к [154] возвращению в строй после тяжелой травмы, безграничной преданностью воинскому долгу, Родине.

На примере решения вопроса о годности Ремизонова к летной работе можно видеть еще одну из возможностей, которыми располагал врач авиаполка. В данном случае был использован своего рода эксперимент в воздухе. Надо снова отметить роль поддержки командования. Без нее такая мора была бы невозможна. Как врач я мог получить право на эксперимент только с помощью командира полка.

В один из дней второй половины апреля 1943 года я зашел в строевой отдел. Настроение скверное.

— Держите, доктор, — с ходу предложил интересовавший меня документ старшина Петухов.

— Почему решили, что надо именно это?

— Догадался, — по обыкновению хмурясь, ответил Петухов.

Из его рук я принял специальную тетрадь. Это был журнал учета санитарных и безвозвратных потерь. В него надлежало внести очередную запись и отправить донесение главному врачу ВВС КБФ. Делалось это всегда с тяжелым чувством.

На этот раз я записал о гибели лейтенанта Петра Дмитриевича Журавлева. В составе четверки «яков», вместе со своим другом Виктором Рубцовым, вылетел он на сопровождение штурмовиков в район К. И не вернулся. Его могилой, доложил Рубцов, стал Финский залив.

Выйдя от Петухова, я неожиданно натолкнулся на парторга полка.

— Чернышев звонил. Тебе надо зайти к нему, — сказал Восков.

— Зачем, не знаешь?

— Зачем к врачам обращаются? — ответил он вопросом, хитровато улыбнувшись, и мы разошлись.

В бытность нашу в Гражданке обслуживание управления 8-й бригады (с августа 1943 года — дивизия) возлагалось главным врачом ВВС КБФ на меня. Бывать в бригаде приходилось частенько. Поэтому вызов к полковнику М. Ф. Чернышеву не показался мне чем-то необычным. Спросил Воскова скорее по инерции. Когда я, постучавшись, вошел в кабинет, начальник политотдела разговаривал по телефону.

Жестом он пригласил сесть и подал мне какую то бумагу. Беру. [155] Читаю. И к удивлению своему, вижу: это приказ о назначении меня парторгом управления нашего 21-го авиаполка. Парторги тогда назначались.

— Прочитали? — спросил Чернышев, закончив телефонный разговор. — Надо расписаться, — добавил он, подавая ученическую ручку с пером.

— Я же врач! — недоуменно вырвалось у меня.

— Ой как страшно! А то мы не знаем, — отшучивался Марк Филиппович. — Сначала вы коммунист. Давайте лучше потолкуем о ваших новых партийных обязанностях, — перешел он на серьезный тон.

Беседа для молодого члена партии со стажем менее трех лет была, конечно, полезной. Из нее, между прочим, я понял, что мое назначение состоялось не без участия Воскова. По возвращении из политотдела я зашел к нему. Было уже поздно. Но Даниил Семенович работал. Сидел за столом, обложившись литературой, что-то штудировал.

— Говоришь, не знал? — спросил я Воскова с порога.

— Не знал, — отозвался он, как и в прошлый раз, лукаво улыбаясь. — Может, расскажешь, если, конечно, не секрет? — добавил он рассмеявшись.

Так неожиданно для себя я стал парторгом управления полка. Воспринял это назначение как большое доверие. Оно помогало и в моей врачебной работе. Как парторг я опирался на повседневную помощь таких товарищей, как С. Я. Плитко, Д С. Восков, Д. М. Гринишин, Т. Т. Савичев, Ю. В. Храмов.

Учился я и у парторгов эскадрилий. Среди них выделялся парторг 3-й эскадрильи, техник звена, старший техник-лейтенант В. А. Синяев. Василий Александрович был постарше многих своих товарищей по службе. Его ласково называли дядей Васей. Это был отличный специалист и способный партийный организатор, — самородок в этом деле. В дальнейшем начальство оценило его способности, и Синяева перевели на партийную работу. Он вырос до полковника и руководителя парткомиссий ВВС КБФ. Сейчас В. А. Синяев на пенсии. Живет в Калининграде, работает.

Наступил май. Офицерские погоны капитана медицинской службы появились на моем морском кителе. Введение офицерских званий и погон в январе — феврале 1943 года однополчане восприняли с [156] воодушевлением, как мероприятие весьма нужное. Оно вполне соответствовало возросшему моральному духу воинов наших Вооруженных Сил, ставших к тому времени самыми могучими в мире. Погоны не только меняли наш внешний вид, делая всех нас более подтянутыми. Они повышали авторитет воинского звания, требовательность и ответственность каждого за дисциплину и порядок. Продолжая лучшие традиции суворовских чудо-богатырей, погон и само слово «офицер» получали теперь принципиально новое содержание.

В середине мая 3-я эскадрилья майора Кудымова вместе с командиром полка Слепенковым улетела в Новую Ладогу. Предстояло сдать отслужившие свой век И-16, получить новенькие Як-7 и освоить их. Я. 3. Слепенков решил сам потренировать летчиков 3-й эскадрильи. До сих пор они на «яках» не летали.

За командира полка остался майор Г. А. Романов. (Павел Иванович Павлов продолжал учебу на Высших офицерских курсах.) Интенсивные боевые вылеты с аэродрома Гражданка продолжались. Наши летчики, как всегда надежно, не щадя своей жизни, прикрывали действия 73-го полка пикирующих бомбардировщиков. За это прославленный летчик В. И. Раков, вспоминая те годы, от имени всех своих боевых друзей выразил нашим истребителям большое солдатское спасибо.

Героический подвиг совершил 22 мая 1943 года Иван Чернышенко. Четверка Як-7, ведомых капитаном Сушкиным, сопровождала Пе-2, наносивших удар по железнодорожному мосту через реку Н. Блестяще выполнив задание, взорвав мост, пикировщики при отходе от цели были атакованы шестью ФВ-190. Отражая атаки врага, пал сержант П. А. Замыко. В ходе неравного боя одному из Пе-2 угрожала неминуемая гибель. Оставалась одна возможность спасти товарища — заслонить его собою. Лейтенант И. А. Чернышенко сделал это. Погиб, но пикировщика спас.

Командиру 1-й эскадрильи капитану В. П. Меркулову предстояло обкатать новый мотор на двухместном истребителе Як-7. Майор Романов разрешил и мне полететь испытать перегрузки. Это было мое давнишнее желание. Еще в Приютине осенью прошлого года мы договорились об этом с Рубцовым. Но все не было удобного случая.

Около нашего самолета довольно людно. [157] Распространившийся слух о моем полете на высший пилотаж привлек внимание многих. Без шуток не обошлось, конечно. Кто-то старательно объяснял, что доктора берут для надежности заключения: послушает мотор, как сердце человека, и скажет, что к чему. Другой остряк рекомендовал не надеяться на фонарь и как можно крепче пристегнуть доктора ремнями, а то, неровен час, вывалится. Превзошел всех техник звена С. Е. Тузык. Он приказал механику самолета побольше приготовить ветоши: кабину после посадки убирать придется...

— Хватит травить, — оборвал балагуров капитан Меркулов, разговаривавший с Романовым.

Неожиданно на легковой машине подкатил командир бригады полковник А. Н. Суханов. Он стал здороваться с находившимися здесь летчиками и техниками за руку.

— А это что за летчик? — спросил он удивленно, задерживая мою руку в своей, окидывая строгим взглядом меня в шлемофоне и летных очках на лбу.

Я испугался, что командир бригады полет мой отставит.

— Товарищ полковник, это по программе подготовки авиационного врача. Собрался с Меркуловым в зону, — с удивительной находчивостью доложил Романов, выручая меня.

А. Н. Суханов отпустил мою руку. Поздоровавшись со всеми остальными, он пригласил майора Романова в свою машину, и они уехали.

Г. А. Романов был недалек от истины, докладывая комбригу. Еще осенью 1942 года по инициативе В. Н. Корнева с авиационными врачами был проведен цикл полезных занятий по некоторым вопросам теории авиации, устройству самолета, мотора, элементам штурманской подготовки, тактике воздушного боя. В нашем соединении такие занятия проходили при штабе бригады. Они существенно повысили нашу авиационную грамотность, Правда, полеты врачей на высший пилотаж не предусматривались, но не возбранялись там, где это было возможно.

Полетное задание Меркулов выполнил только наполовину. Уже на земле я узнал, что в воздухе появились истребители противника, и Василий Павлович по радио получил приказание сесть. Ощущения от полета остались незабываемыми. Это была полная физическая беспомощность пассажира во время той или иной фигуры высшего пилотажа. Противодействовать перегрузкам [158] невозможно. С неудержимой силой сгибало, приподнимало, бросало от борта к борту кабины. Привязные ремни при этом то натягивались, то ослабевали.

— Что ты, согнувшись, все время разглядывал на полу кабины, когда выполняли «горку»? — спросил Меркулов после полета. — Хотел посмотреть на твою физиономию, но так и не смог.

— Ничего не разглядывал. Выпрямиться не мог.

— Я так и подумал. Пассажир не то что летчик с управлением в руках. Иначе было бы невозможно пилотировать.

Теперь я не только теоретически понимал, в чем тут дело, но и убедился практически. Кроме натренированности и физической выносливости большое значение имеет неожиданность действий самолета для пассажира, внезапно оказывающегося во власти обрушивающихся на него больших сил. Подобно зазевавшемуся человеку в трамвае во время резкого поворота или остановки, который теряет равновесие, в отличие от человека, изготовившегося встретить поворот.

После посадки слегка шумело в ушах, чувствовал себя немного оглохшим. Никаких внешних перемен во мне никто не заметил. Этот полет для меня был полезен и только тем, что дал реальные (а не понаслышке) представления о действии перегрузок на пассажира, благодаря ему я повысил свою авиационную грамотность, чтобы успешнее лечить летчиков.

Вернулась из Новой Ладоги 3-я эскадрилья. Теперь весь полк был вооружен, как и прежде, только «яками». Боевые полеты продолжались с неослабевающей напряженностью. Вскоре еще раз довелось убедиться, что в работе авиационного врача нет мелочей.

Как-то мне показалось странным, что Слепенков по выходе из самолета стал придерживаться за плоскость. Немного постояв, он брал кого-либо из стоявших рядом под руку и, о чем-то разговаривая с ним (возможно, только для видимости), шел вместе, как бы продолжая придерживаться для большей уверенности. Наблюдалось все это, как правило, после полета с высшим пилотажем. Подобного у Слепенкова прежде не было. Я не мог это объяснить его привычкой. Тут, несомненно, было что-то новое. Оно чем-то вызвано. Но чем? — рассуждал я про себя, хорошо зная характер летчика Слепенкова. Он относился к числу тех, кто никогда не [159] жаловался на свое здоровье. Чтобы вызвать таких на откровенность и выяснить то, что могло интересовать меня как врача, приходилось действовать осторожно, с учетом многих обстоятельств.

Безотлагательно начатая мною беседа один на один у командира дома привела прямо к цели. Я. 3. Слепенков сказал, что временами его что-то поташнивает, а иногда бывает неустойчивым горизонт, особенно когда «повертишься» в воздухе.

Договорились: в ближайшие дни командир летать не будет. Наметили на завтра поездку в лабораторию авиамедицины, чтобы посоветоваться со специалистами, в том числе и с доктором М. С. Лукашкиным — прекрасным знатоком болезней уха, горла и носа. Согласившись, Я. 3. Слепенков в конце беседы все же добавил, отшучиваясь: «Пустяки, доктор, пройдет».

На следующий день после нашего разговора в медпункте, где я в тот момент находился, раздался телефонный звонок. Взяв трубку, я услышал встревоженный голос старшего лейтенанта Завражина, дежурившего оперативным на КП полка: немедленно к командиру, он ранен в воздухе.

Спросив, где командир, я бросил трубку и помчался к нему домой, прихватив медицинскую сумку. Давила обида: наша договоренность Слепенковым нарушена. Он все-таки полетел.

В комнату к нему я не вошел, а влетел, бесцеремонно распахнув дверь. Вижу: Слепенков лежит на кровати, прикрывшись простыней до пояса. В руках у него книга. При моем внезапном появлении он удивленно заулыбался.

— Вы ранены? — выкрикнул я.

— Вот сумасшедшие! Кто это сказал? Я же просил медицину не беспокоить, а вызвать сапожника. Вот жду. Сапог, мерзавцы, повредили, а я цел, — сказал командир, переключая мое внимание к его сапогам под столом. У одного из них был оторван каблук, поврежден задник. И я решил, что Слепенков ранен в ногу.

— Можете осмотреть, если сомневаетесь, — сказал он, откинув простыню, продолжая улыбаться.

Летчик действительно был невредим. Меня крайне удивило, как могла уцелеть нога при таком попадании пули в сапог.

— Без каблука я, понятно, прихрамывал, и не в меру заботливые решили все-таки подослать доктора. Ну что [160] ж, позвоните оперативному. Пусть не распространяют нелепостей.

Я так и сделал. Снял трубку и сказал Завражину что тревога, к счастью, напрасна.

— Нельзя было иначе, доктор. Болеть теперь некогда, особенно командиру, — ответил Слепенков на мое замечание о нашей договоренности.

Я понял, что без вмешательства свыше командира не удастся показать специалистам. Он к самому себе беспощаден. Этого я не учел вчера. На мой вопрос о самочувствии ответил:

— Все в порядке. То, о чем говорил в прошлый раз бывает изредка.

Счастливый видеть командира невредимым, я поинтересовался, что же произошло в воздухе. — Самое обычное для летчика на войне. Одного срубил, а второй успел стрельнуть по мне, да неудачно как видите. Тем более что сам он тут же вспыхнул от удара Ткачева. Два — ноль в нашу пользу, хотя их было вдвое больше. Вот и все.

Пользуясь хорошим расположением Я. 3. Слепенкова, я спросил, было ли страшно видеть, как фашист послал в него пулеметную очередь.

— А как же! Только в воздушном бою некогда увлекаться этим чувством. Работы много. И требует она присутствия духа. — Немного помолчав, он добавил, оживляясь: — Понимаете, доктор, «страшно» — это, пожалуй, не то слово. Вернее сказать — боязно. Страх деморализует. Это недопустимо. А вот боязнь, наоборот, мобилизует. Это то, что надо. Это рабочее состояние летчика в бою. Там объективная диалектика проявляется так же четко, как и жестко: не ты врага, так он тебя. Поэтому не зевай, бойся упустить момент ударить первым...

Вернувшись на медпункт, я позвонил В. Н. Корневу. Примерно через час мы встретились в его кабинете на территории Лесотехнической академии. Главный умел поддерживать своих врачей. Он при мне же доложил по телефону командующему. М. И. Самохина мы знали как требовательного и взыскательного военачальника. Но он был и заботлив. Авиационные врачи чувствовали эту его черту. В интересах дела через В. Н. Корнева мы нередко прибегали к его вмешательству.

Я. 3. Слепенкову в приказном порядке запретил летать впредь до освидетельствования и решения врачебной комиссии. [161]

— Пожинаю плоды собственной неосторожности со своим доктором, — сказал Яков Захарович, направляясь со мною в лабораторию авиамедицины.

— Служба, товарищ подполковник. Она не делает скидок на дружбу.

— Узнаю наставления неугомонного Феди. Как ни печально, в принципе вы правы, конечно, — согласился командир.

В итоге тщательного обследования у Слепенкова нашли выраженное расстройство вестибулярного аппарата. Вестибулярный аппарат имеет прямое отношение к представлениям летчика о положении его тела и самолета в пространстве, особенно в условиях слепого полета и при выполнении фигур высшего пилотажа. Я. 3. Слепенков вынужден был временно уйти с летной работы. Его перевели в Москву, в инспекцию авиации ВМФ.

Через год, отдохнув от боевого напряжения, восстановив здоровье, он снова появился в небе Балтики на страх врагам и к радости боевых друзей. О наших новых встречах с ним речь впереди.

Не просмотреть отклонений в состоянии здоровья летчика, своевременно и правильно отреагировать на них — такова была основная и далеко не простая задача авиационного врача в годы войны. Это был реальный, но трудный путь профилактики ранений, летных происшествий, потерь, поддержания боеспособности всего летного состава. Здесь надо подчеркнуть особенность суровых будней тех лет, заключавшуюся в том, что многие наши летчики, подобно Я. 3. Слепенкову, не всегда, когда следовало бы, жаловались на состояние здоровья по собственной инициативе. Охваченные страстью к полетам, боевыми порывами, они не хотели покидать строй даже временно. Предупредить такую неосторожность с их стороны было в первую очередь моим делом. При этом безотказными союзниками моими оставались товарищеская общительность и откровенные беседы по душам. Порой они давали не меньше любого специального исследования. О них трудно вспоминать без волнения. Вероятно, еще и потому, что они продолжают жить в памяти тех летчиков полка, которым довелось лично убедиться в их значении. Об одной из таких бесед приютинского периода 1942 — 1943 годов и обстоятельствах, ее вызвавших, расскажу подробнее.

Был у нас молодой летчик В. А. Горин, подававший большие надежды, особенно по части воздушной разведки. И вот с некоторых пор веселый и остроумный [162] Вася Горин в чем-то изменился. В боевые полеты уходил с готовностью, но, как можно было заметить, без прежнего энтузиазма, с какой-то непонятной вялостью, возвращался раздраженным, даже злым. Казалось, не удовлетворен и успехом в полете, и даже высокой оценкой командира, словно что-то весьма досадное сдерживало и мешало ему оставаться самим собою. В часы досуга предпочитал слушать, а не рассказывать, лишь изредка улыбаясь, будто разучившись громко смеяться, как это было совсем недавно. Недоумевавшим друзьям отвечал неопределенно. И друзья решили, что Горин переживает неразделенную любовь. Называли и объект выдуманной любви. Вскоре, однако, до Горина дошел слух, что он якобы стал бояться летать. Честь и самолюбие летчика, несомненно волевого и отнюдь не робкого десятка, оказались несправедливо задетыми. Чтобы опровергнуть небылицу, он решил по-своему: не раскисать, покрепче взять себя в руки и во что бы то ни стало преодолеть причину замеченных в нем перемен. Не распространяться о ней и не давать новых поводов для дальнейших пересудов.

Я не замедлил вмешаться.

— Ничего особого, доктор. Показать нечего. Потому и говорить неудобно, а может быть, и незачем. Время фашистов бить, а не жаловаться, — смущаясь, начал Горин, когда мы, уединившись однажды, уселись поговорить дружески о его самочувствии.

— А если по существу?

— Головные боли донимают. Особенно на высоте и после полета.

— В каком месте?

— Больше всего лоб, надбровные дуга. Думал, шлемофон тесен или очки давят. Но нет. Временами трудно дышать носом. Иногда кажется, что ломит верхние зубы спереди.

Слушая Горина, авиационный врач не мог не подумать о воспалении придаточных полостей носа — лобных (фронтит) и верхнечелюстных (гайморит). Для летчика-истребителя заболевание особенно нежелательное, плохо поддающееся лечению. Иногда бывает причиной оставления летной работы, как это имело место С. А. Гладченко, о чем уже рассказывалось.

— Летать смогу и дальше. Мне бы таблеток каких, — продолжал Горин после непродолжительной паузы.

— Нет. Запутывать картину заболевания таблетками и запускать болезнь не годится. Летать тебе пока [163] нельзя. Не станем сожалеть, что не выяснились твои жалобы раньше. Лучше будет, если начнем без проволочек действовать. Давай-ка, Вася, ляжем на обследование и лечение по всем правилам науки.

— В госпиталь? Ни за что! — протестующе повышая голос, отозвался Горин. — А если ничего не найдут и останутся одни мои жалобы? Что тогда обо мне подумают? И без того слухи ползут. Да вы о них знаете.

— Не слухам, а тебе верю. Поверь и ты доктору, твоему тезке. Нет дыма без огня. Есть причины и твоих головных болей.

— Как же, некоторые уже «выявили». Полеты, видите ли, устрашают...

— Ты снова о том же, хотя отлично понимаешь, что это не так.

— Не только понимаю, но и докажу делом.

— Не сомневаюсь. Но прежде надо вылечиться. Доказывать в воздухе с головными болями, как у тебя, нельзя. Разве не так?

Горин промолчал.

Объясняя мои предположения о возможном у него заболевании, я отметил, что полеты сами по себе еще не причина. Ведь у других летчиков ничего подобного нет. Однако полеты обостряют причину: с высотой барометрическое давление падает, воздух в придаточных полостях расширяется и давит на воспаленную слизистую стенок, вызывая или усиливая боли, продолжающиеся некоторое время и после полетов. Закончил я довольно безапелляционным предположением:

— Специалисты по уху, горлу и носу уточнят, что к чему, и непременно устранят причину твоих головных болей.

— Мне только это и надо. Вы поверили, что я не выдумываю, верю и я вам.

— Ну вот и договорились.

После доклада в тот же день командиру полка Горина направили в госпиталь. Диагноз, конечно, подтвердился. Летчика успешно оперировали. Головные боли исчезли бесследно. Репутация Горина была восстановлена. Учитывая его перспективность как воздушного разведчика, В. А. Горина перевели в специальную разведывательную авиачасть. Там он отличился на разведке и 15 мая 1946 года был удостоен звания Героя Советского Союза (у В. А. Горина 360 боевых вылетов, из них 110 особо важных и результативных — на дальнюю разведку. Сбил 4 самолета врага лично и 3 — в группе). [164]

Полковник запаса Василий Алексеевич Горин живет в Ленинграде, работает в Аэрофлоте. До сих пор хранит добрую память о медиках, вернувших ему возможность летать.

На встрече ветеранов 9 мая 1978 года с трибуны клуба в поселке Мурино, где увековечены имена многих наших погибших летчиков, он с полным правом говорил о том, что в воздушных победах большая доля труда тех, кто обеспечивал полеты, кто неусыпно стоял на страже здоровья летчиков, их боеспособности. В качестве примера рассказал свою историю, о которой читатель уже знает. Он сказал, что без своевременного участия в его судьбе доктора полка он, летчик Горин, не выступал бы сейчас здесь. И уж конечно, не имел бы тех знаков отличия, которыми его удостоила Родина.

Смущенный, я вслед за Гориным вспоминал давно минувшее, радуясь встрече, возможности снова видеть отважного летчика. Я испытывал особое чувство признательности всем моим бывшим пациентам, вместе с которыми мы честно исполнили в меру сил и возможностей свой долг в трудные годы войны.

Прерывая Горина аплодисментами, ветераны потребовали и меня на сцену. Герой-летчик и я, его бывший доктор, крепко обнялись и многократно расцеловались, приветствуемые бурей рукоплесканий. Когда наступила тишина, я сказал несколько ответных слов. Вслед за мной выступил один из лучших наших летчиков полка Б. А. Лощенков. Дополняя меня, Борис Алексеевич прочитал свое новое, превосходное стихотворение «Боевому другу — Васе Горину».

Варварские обстрелы города. Гибель М. В. Красикова и Н. Н. Низиенко. П. Ив. Павлов вступил в должность командира полка. В боях за снятие блокады полк стал Краснознаменным. Гибель А. Г. Ломакина

Лето 1943 года порадовало новым сокрушительным разгромом фашистов. На этот раз — на Курской дуге. Это было еще одно убедительное свидетельство дальнейшего роста могущества Советского государства и его Вооруженных Сил. Фашисты терпели одно поражение за другим. Под Ленинградом, где их ожидал новый сокрушительный разгром, гитлеровцам после прорыва блокады ничего не оставалось, как продолжать варварские обстрелы и бомбежки. В злобном [165] бессилии предпринять что-либо другое, они делали это с нарастающей жестокостью. Только в сентябре 1943 года фашисты выпустили по городу 11 394 снаряда. Это самая большая интенсивность артиллерийского обстрела в течение всей блокады. За 1943 год артиллерия противника обстреливала город 243 дня. Зарегистрировано 66834 разрыва снарядов — 44 процента от всей численности за годы блокады. Пострадали 5966 человек, из них 1377 были убиты. За 1943 год фашисты 50 раз бомбили город. Попыток, заставлявших объявлять в городе воздушную тревогу, было 214. В большинстве случаев воздушным пиратам не удавалось прорваться к городу. А из числа прорвавшихся не все уходили безнаказанно. Вражеские снаряды достигали и нашего аэродрома в Гражданке. Туда фашисты бросали чаще всего шрапнельные и осколочные снаряды.

Бывая в Ленинграде, я неоднократно оказывался под обстрелом. Удобными местами укрытий для пешеходов служили подъезды домов на стороне улицы, на которой не было предостерегающих надписей: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».

Однажды С. Я. Плитко и меня обстрел сопровождал почти до самой Гражданки. Мы спешили из Первого военно-морского госпиталя в полк на партсобрание. Опоздать, а тем более не явиться, было нельзя: докладчик — Плитко. Поэтому в укрытиях долго не задерживались. Самый близкий разрыв снаряда настиг нас у Литейного моста. Когда рассеялся заполнивший подворотню дым и улеглась пыль от обрушившейся штукатурки, выяснилось: воронка на мостовой всего в нескольких метрах от нас. Пострадавших не было. Мы отряхнулись от пыли, обдавшей нас с головы до ног, и пошли через мост. На собрание успели вовремя.

Однажды мы поехали на концерт в Выборгский Дом культуры. Прежде чем начать представление, конферансье, появившийся перед занавесом, объявил порядок укрытия зрителей на случай артиллерийского обстрела. Буквально с последним словом конферансье, когда занавес еще не успели раздвинуть, поблизости стали рваться снаряды. Зрители организованно покинули зал и спустились в подвальное помещение. Многие оставались в фойе. Когда обстрел кончился, время, предусмотренное для вечера отдыха, осталось позади. Мы сели в автобус и поехали в Гражданку. По дороге домой летчики шутили по поводу того, что из всей программы [166] концерта мы видели, и то мельком, одного конферансье.

12 октября 1943 года старший лейтенант М. В. Красиков, старшина 3-й эскадрильи Н. Н. Низиенко и я оказались в зоне очередного артиллерийского обстрела в Ленинграде. В тот день мы ездили на примерку шинелей в портновскую мастерскую. Полк стали переодевать в морскую форму. После примерки мы возвращались домой на трамвае. К сожалению, вернулся я один. Моих друзей М. В. Красикова и Н. Н. Низиенко в числе других сразили осколки вражеского снаряда, угодившего между вагонами трамвая на Лесном проспекте у Муринского моста. На следующий день однополчане с почестями похоронили боевых друзей на кладбище в Мурине.

Спустя двадцать девять лет, 9 мая 1972 года, там был открыт памятник погибшим. Среди имен на граните высечены имена М. В. Красикова и Н. Н. Низиенко. На открытии памятника присутствовали два брата Красикова и его племянница, родившаяся после войны. Они живут и трудятся в Оренбуржье. Присутствовала жена Низиенко, проживающая на Украине. До сих пор не угасла боль постигшей ее утраты. Была зачитана трогательная телеграмма от сына Н. Н. Низиенко — военного моряка Тихоокеанского флота. Капитан 3-го ранга Низиенко-младший выразил сердечную благодарность партии и правительству, совету ветеранов авиации ВМФ и однополчанам отца за благородные усилия по увековечиванию памяти погибших за Родину.

Работа эта, полная глубокого смысла и большого воспитательного значения, продолжается. 9 мая 1977 года в Мурине были открыты новые обелиски с именами тех погибших летчиков ВВС КБФ, которых однополчане не смогли похоронить в годы войны и чьи могилы остались неизвестными. На одном из вновь открытых обелисков в Мурине начертаны пятнадцать имен летчиков нашего 21-го авиаполка. Они вылетали на боевые задания с полевых аэродромов Гражданка, Каменка, Приютино, но не вернулись. Среди них майор И. И. Горбачев, капитан А. Г. Ломакин, лейтенанты Д. В. Пимакин, И. А. Чернышенко и другие.

С начала ноября 1943 года полком стал командовать майор Павел Иванович Павлов. Его заместителем по летной подготовке назначили майора Дмитрия [167] Александровича Кудымова. Освободившееся место командира 3-й эскадрильи занял в первый день нового, 1944 года капитан Анатолий Георгиевич Ломакин, к сожалению ненадолго. Вскоре его сменил капитан Павел Ильич Павлов. Капитан Б. М. Сушкин получил своего рода предновогодний подарок: 2-ю эскадрилью, в которой он служил заместителем, он принял от майора Г. М. Шварева в декабре 1943 года. С июня того же года начальником штаба полка вместо майора В. М. Литвинюка прислали майора М. П. Носкова. В феврале 1944-го на эту должность (с временным исполнением обязанностей) прибыл подполковник А. В. Селиванов. Майоры Г. А. Романов и Г. М. Шварев получили назначения в другие части. (Г. А. Романов в первые послевоенные годы командовал гвардейским истребительным авиаполком истребительной авиадивизии. К слову сказать, спустя более двух лет после войны мне довелось быть авиационным врачом этой дивизии, снова встретиться и сотрудничать с Г. А. Романовым и инженером В. Н. Юрченко. Давно это было. И тем приятнее и трогательнее сознавать: оба они из числа замечательных людей, чьи имена и дела незабываемы, как незабываемо время совместной с ними работы в дни тяжелой войны и после нее.)

С приходом Павла Ивановича Павлова в качестве командира начался второй, такой же славный, как и при Я. 3. Слепенкове, период боевой деятельности полка. Он совпадал с выдающимися наступательными операциями Советских Вооруженных Сил последних полугора лет войны. Сокрушительные удары по врагу в 1944 году начались битвой под Ленинградом в январе — феврале, напоминавшей битву в январе 1943 года, но с очень существенной разницей: тогда прорыв, а теперь полное снятие блокады и освобождение всей Ленинградской области от врага.

В период подготовки окончательного разгрома фашистов под Ленинградом почти невозможное сделали балтийские моряки. За время с ноября 1943 года и до начала битвы они сумели скрытно (и без потерь!) перебросить из Ленинграда и Лисьего Носа на Ораниенбаумский плацдарм целую армию! «Переброска огромных масс людей и техники по Финскому заливу, — вспоминает генерал армии И. И. Федюнинский, — проходила в сложнейших ночных условиях осенних штормов, а затем и ледостава, по мелководью и стесненным фарватерам, в зоне наблюдения противника». По сложности и [168] важности эту операцию прославленный командарм назвал беспримерной. В итоге на направлении главного удара с Ораниенбаумского плацдарма было создано в пехоте и артиллерии трехкратное, а в танках — шестикратное превосходство над противником, а на участке прорыва с Ораниенбаумского плацдарма и того больше.

С Ораниенбаумского плацдарма 14 января перешла в наступление 2-я ударная армия под командованием генерал-лейтенанта И. И. Федюнинского, а 15 января — 42-я армия генерал-полковника И. И. Масленникова из района Пулкова в общем направлении на Ропшу.

Одновременно с войсками Ленинградского фронта (командующий генерал армии Л. А. Говоров) в наступление перешла 59-я армия Волховского фронта под командованием генерал-лейтенанта И. Т. Коровникова (командующий фронтом — генерал армии К. А. Мерецков), наносившая главный удар по войскам 18-й армии противника севернее и южнее Новгорода. Остальные армии обоих фронтов активными наступательными действиями на своих участках не давали врагу возможности перебрасывать подкрепления в направлении главного удара наших войск.

Краснознаменный Балтийский флот (командующий — адмирал В. Ф. Трибуц) в ходе операции содействовал войскам 2-й ударной и 42-й армий огнем корабельной, береговой и морской железнодорожной артиллерии, авиацией.

Кроме балтийской авиации воздушное обеспечение боевых действий осуществляла авиация Ленинградского и Волховского фронтов. Операция развивалась успешно. Уже 19 января войска 2-й ударной и 42-й армий Ленинградского фронта соединились севернее Ропши (у деревни Русско-Высоцкое). Стрельнинско-петергофская группировка противника была окружена, а затем и ликвидирована. 20 января войска 59-й армии Волховского фронта освободили Новгород.

Разгромив, таким образом, фланги осадной 18-й армии фашистов под Ленинградом и Новгородом к 20 января, наши войска продолжали успешное наступление. Враг бесповоротно откатывался все дальше от Ленинграда.

В боях, начавшихся 14 января и продолжавшихся до конца февраля 1944 года, наши летчики надежно прикрывали бомбардировщиков. [169]

23 января однополчанам стало известно о присвоении звания Героя Советского Союза командиру 3-й эскадрильи капитану А. Г. Ломакину (Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 января 1944 года). Приятная новость всех нас обрадовала. Героя тепло поздравили. Никто и не предполагал, что спустя всего два дня, 25 января, случится непоправимое и мы будем переживать гибель Анатолия Георгиевича Ломакина. Ему шел тогда двадцать третий год.

В паре со своим ведомым летчиком Н. Д. Серых А. Г. Ломакин сопровождал звено пикирующих бомбардировщиков. «Петляковы» во главе с Героем Советского Союза В. И. Раковым наносили удар по станции Волосово. На обратном пути самолет В. И. Ракова был атакован «мессершмиттом». Атаку врага, вспоминает В. И. Раков, отразил А. Г. Ломакин и самоотверженно ринулся преследовать фашиста, уйдя за ним в облака, висевшие совсем низко. Участник того памятного полета на Волосово в звене В. И. Ракова А. Ф. Калиниченко видел, что «мессершмитта», атаковавшего В. И. Ракова, Ломакин сбил, но, увлекшись стрельбой, не заметил, как сзади появился другой «мессер». Его жертвой и стал Ломакин. Загоревшийся «як» упал в лес и взорвался.

Настойчивые поиски А. Г. Ломакина продолжались две недели. Закончились безрезультатно. Не удалось обнаружить никаких следов. Надо сказать, что 88 процентов поисков закончились в полку успешно и только в 12 процентах случаев летчика или не удавалось найти, или его находили погибшим.

В те дни политотдел ВВС КБФ издал листовку-плакат с фотопортретами десяти новых Героев Советского Союза и кратким описанием их боевых дел. У Анатолия Ломакина значилось 502 боевых вылета, 52 воздушных боя, 7 сбитых самолетов врага лично и 17 — в группе. Не увидел этот документ сам Ломакин. Его уже не было. Но пример героя продолжал жить и вдохновлять друзей на новые подвиги во имя Победы.

Такие люди, как А. Г. Ломакин, в нашей благодарной памяти будут жить всегда. 20 апреля 1986 года, спустя более четырех десятилетий после гибели отважного летчика, однополчане Ю. В. Храмов, Н. А. Дурачин и автор этих строк побывали в поселке Кикерино Ленинградской области на празднике улицы А. Г. Ломакина. В составе нашей небольшой группы ветеранов ездили учительница 44-й школы Ждановского района [170] Ленинграда Л.В. Климова и пятеро четвероклассников — Илья Бондарев, Алеша Пашков, Леня Родыгин, Ренад Садриев, Миша Симоновский. Неподалеку от Кикерина погиб А. Г. Ломакин. В память о нем и назвали одну из лучших улиц поселка, протянувшуюся вдоль железнодорожной линии. В музее кикеринской средней школы под руководством преподавателя истории Т. И, Алексеевой оформлена экспозиция, посвященная А. Г. Ломакину. Его имя носит комсомольская организация школы.

У мемориальной доски на улице героя состоялся митинг. От ветеранов, боевых друзей А. Г. Ломакина к собравшимся жителям поселка, школьникам обратился Ю. В. Храмов. Ученики кикеринской школы выступили с патриотической, хорошо подготовленной программой. Присутствовали жена Ксения Павловна Ломакина и дочь Валентина Анатольевна Блинова. В день гибели отца ей было полтора месяца. Теперь она уже бабушка! Наташе, правнучке А. Г. Ломакина, четыре с половиной года. Она по-своему серьезно гордится прадедом.

Праздник на улице А. Г. Ломакина в Кикерине явился свидетельством выражения живой связи поколений, неисчерпаемости воспитательной роли подвигов, свершенных в годы Отечественной войны.

За бои под Ленинградом Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 января 1944 года наш 21-й истребительный авиаполк был награжден орденом Красного Знамени, 8-й минно-торпедной авиадивизии присвоили почетное наименование Гатчинской. Ее 73-й полк пикирующих бомбардировщиков был преобразован в 12-й гвардейский. 27 января 1944 года Военный совет Ленинградского фронта объявил приказ, возвещавший о полном снятии вражеской блокады. В ознаменование одержанной победы 27 января 1944 года в 20 часов в Ленинграде был дан салют. Громыхавшие один за другим 24 артиллерийских залпа из 324 орудий торжественно озаряли ленинградское небо разноцветными огнями. Ленинградцы ликовали!

Более сорока лет прошло с той поры. Но и теперь, наблюдая очередной праздничный фейерверк в Ленинграде, я каждый раз будто снова вижу тот незабываемый салют на Неве.

В день тридцатилетия окончания Великой Отечественной войны на площади Победы в Ленинграде был открыт величественный ансамбль, воздвигнутый в честь [171] героической обороны города и разгрома немецко-фашистских войск под Ленинградом в 1944 году. В подземном памятном зале среди имен Героев Советского Союза запечатлены имена летчиков нашего полка — Анатолия Георгиевича Ломакина, Павла Ивановича и Павла Ильича Павловых, Якова Захаровича Слепенкова, Константина Федотовича Ковалева, Василия Алексеевича Горина.

Ранения истребителей в воздухе относились преимущественно к легким. И это понятно. Тяжело раненные в воздухе летчики (особенно те, кто потерял сознание) к нам не поступали. Возможно, М. С. Королев, найденный нами погибшим, в воздушном бою был только ранен. И не безнадежно, по земным меркам, но с потерей сознания. В воздухе этого оказалось достаточно для печального исхода. Потеряв сознание, летчик упал вместе с самолетом с высоты около трех тысяч метров. Шанс на жизнь, возможный при аналогичном ранении на земле, в воздухе остался нереализованным. Подобное могло быть и у И. И. Горбачева, и у Д. В. Пимакина, и у других летчиков, упавших на глазах боевых друзей в воздушных схватках. Бессознательное состояние раненного на земле еще не означало отрицательного исхода. Тут можно было бороться за жизнь и нередко побеждать. Но то же самое, случившееся с летчиком, оставляло раненого наедине с собой и законами силы тяжести, без спасительной помощи, что нередко оборачивалось безвозвратной потерей. У врача эта своеобразная особенность не могла не вызывать досадного чувства ограниченности возможностей медицины приходить на помощь всегда и всюду, как того хотелось.

Травмы же, полученные летчиками на вынужденных посадках подбитых самолетов или в случавшихся авариях на взлете, нередко отличались тяжестью. Громадные динамические и инерционные силы в момент вынужденного соприкосновения с землей не всегда щадили летчиков. В особо сложных условиях аварийной посадки, иногда напоминавшей падение самолета, лишь изредка (чудом, как у Г. В. Новикова на Ладоге) летчик оставался физически почти или совсем невредимым. Физически! Зато его нервная система, как уже отмечалось, повреждалась при этом всегда, в большей или меньшей степени.

Надо сказать, ранения летчика в воздухе не так уж [172] редко дополнялись травмой на вынужденной посадке подбитого самолета. Часто раненый летчик не мог дотянуть до аэродрома или, дотянув, произвести нормальную посадку. Для этого подчас не хватало не только возможностей поврежденного самолета, но и сил раненого. Только при благоприятных обстоятельствах вынужденная посадка на фюзеляж заканчивалась без осложнений для летчика. Бывало и так: летчик в воздухе оставался невредим, но его подводил поврежденный самолет. Падая по пути домой или на соседний аэродром, летчик получал тяжелую травму.

Иногда при тяжелой аварийной посадке летчик терял сознание. Но случалось это на твердой основе — на земле, в момент соприкосновения с нею, — и потому, в отличие от потери сознания в воздухе, заканчивалось, как правило, благополучно. Так было при вынужденном приземлении П. Д. Журавлева, Л. О. Брыжко, Ю. В. Храмова.

По нашим наблюдениям, ранения истребителей в воздухе от огня противника численно не очень заметно превышали травмы летчиков на земле и составили соответственно 53,6 и 46,4 процента. Причем среди ранений в воздухе преобладали множественные осколочные, как у Дмитрия Ивановича Зосимова, Павла Ивановича и Павла Ильича Павловых и других наших летчиков.

Небезынтересна локализация ранений в воздухе и травм летчиков на земле. Оказалось, в подавляющем большинстве (до 85 процентов) повреждались руки и ноги. Ранения головы в воздухе у летчиков полка составили 15 процентов. Подобную структуру ранений в воздухе в немалой степени обусловили конструкция бронезащиты и тактика воздушного боя. При вынужденных посадках подбитых самолетов или в момент случавшихся осложнений на взлете характерны обратные соотношения — чаще всего повреждалась голова (72 процента), что в значительной мере объяснялось конструкцией сиденья пилота и привязных ремней.

Ранения в воздушном бою составили у нас 63,6 процента, от зенитного и других видов огня с земли при полете на малой высоте — 31,9 процента, от бомбардировок и штурмовых налетов врага — 4,5 процента от числа всех ранений летного состава полка.

За годы войны было возвращено в боевой строй 95,2 процента раненых летчиков полка. Это значительно выше аналогичных данных в целом по Красной Армии. [173]