Борки

В конце июня 1942 года нас перебросили в Борки — на Ораниенбаумский приморский плацдарм, отрезанный от Ленинграда в сентябре 1941 года. Это был участок суши около 65 километров по берегу Финского залива и километров 20 — 25 в глубину. Он прикрывал сухопутные подступы к Кронштадту, оттягивая на себя немалые силы врага. (Участники Ораниенбаумского плацдарма по праву удостоены памятного знака, [46] учрежденного после войны: «Защитнику крепости Кронштадт. 1941 — 1944». Такой знак хранится и у меня.)

Летчики с небольшой частью техсостава, как обычно, перелетели. Остальные на автомашинах добрались сначала до Лисьего Носа. Там погрузились на баржу и под покровом ночи, в непосредственной близости от фашистов, занимавших часть побережья от Урицка до Петергофа, переправились в Ораниенбаумский порт. Сообщение с плацдармом осуществлялось не без риска. Дело в том, что устье залива обстреливалось вражескими батареями из Нового Петергофа и Стрельны. Не исключалась и опасность подорваться на минах. Однако рейс наш закончился без происшествий. Из Ораниенбаумского порта до места назначения мы ехали на грузовиках не более часа.

В Борках у нас появились первые раненые. Ими оказались сержант Петр Дмитриевич Журавлев и лейтенант Петр Григорьевич Богданов. Оба из 1-й эскадрильи. Журавлев возвращался с задания на самолете с поврежденным в бою мотором. Сам он был невредим. К нашему временному аэродрому подошел со стороны, противоположной старту. Чтобы не ломать дорогостоящую машину, не стал приземляться на фюзеляж с ходу. Решил зайти со стороны старта и садиться у посадочного знака на три точки. К сожалению, посадить машину не удалось. Мотор предательски остановился. Скорость резко упала, самолет перевалился на нос и рухнул в лес.

Летчик успел только перенести руку на прицел, чтобы защитить голову. В момент удара о землю привязные ремни лопнули и Журавлева выбросило из кабины через открытый ранее фонарь. Упал лицом вниз и сразу же встал на ноги. Они держали нетвердо. С окровавленным лицом, пошатываясь, Журавлев медленно передвигался мне навстречу, видя, как я изо всех сил бежал к нему.

— Надо же, как можно ошибиться в возможностях подбитой машины, — произнес летчик, когда мне оставалось до него четыре-пять метров. Еще какой-то миг, и Журавлев безжизненно повис у меня на руках: он потерял сознание на целую четверть часа.

Кроме сотрясения головного мозга у него оказалась обширная, обильно кровоточащая резаная рана мягких тканей лба от волосистой части головы до спинки носа.

Вместе с подоспевшими с носилками и сумкой [49] медицинской сестрой и боевым санитаром Хахалевым мы быстро наложили на рану повязку и бережно перенесли пострадавшего в санитарную машину. Она остановилась метрах в ста от упавшего самолета. Подъехать ближе не смогла — не позволили густо стоявшие сосны.

В войсковом лазарете поселка Лебяжье хирурги сблизили края раны швами, воспользовавшись местным новокаиновым обезболиванием. Рана зажила гладко, без осложнений. Через три недели я перевел Журавлева в Приютино, где он завершил лечение, восстановил силы в доме отдыха и снова приступил к боевой работе.

В происшествии с Журавлевым проявилась одна из типичных черт мужественного летчика — решимость с риском для себя беречь до последней возможности вверенную ему боевую технику.

П. Г. Богданов в воздушном бою получил тяжелый многооскольчатый огнестрельный перелом плечевой кости. С большим трудом довел самолет одной рукой. Вынужденная посадка на фюзеляж с ходу оказалась неудачной. Ранение в воздухе дополнилось множеством ушибов и ссадин. Существенно был поврежден и самолет: лопасти воздушного винта погнулись, помялись крылья, деформировался фюзеляж. Непросто было извлечь летчика в тяжелом состоянии из кабины. И здесь помогли боевые санитары и подоспевшие на помощь однополчане.

Богданов был в сознании. Бледность лица выдавала выраженное обескровливание. Огнестрельная рана оказалась обширной. Однако пульс на руке (лучевой артерии) прощупывался, пальцами он мог шевелить, они были теплыми, чувствительность в них сохранялась. Все это говорило о достаточной жизнеспособности тканей поврежденной конечности, вселяло надежду, что руку удастся сохранить. Ему наложили повязку и специальную проволочную шину, чтобы предотвратить смещение костных отломков, исключить дальнейшую травматизацию ими мягких тканей, сосудов, нервов.

Хирурги войскового лазарета под наркозом придали правильное положение костным отломкам и наложили гипсовую повязку с «окном», чтобы иметь возможности делать перевязки, контролировать состояние раны. Гипсовая повязка надежно фиксировала раненую руку, согнутую, как полагалось, под прямым углом в локте и отведенную под углом сорок пять градусов по отношению к туловищу. [48]

Спустя нескольку дней, после того как гипсовая повязка высохла и хирурги убедились, что она не давит, Богданова эвакуировали в 1-й Ленинградский военно-морской госпиталь.

Богданов выздоровел. Однако к летной работе не вернулся. Огнестрельный перелом осложнился остеомиелитом — гнойно-воспалительным процессом в кости. Лечился он долго, много раз оперировался. Остеомиелит побороли. Однако костные отломки так и не срослись. На месте перелома сформировался так называемый ложный сустав — патологическая подвижность в плечевой кости между локтевым и плечевым суставами. Рука оказалась короче здоровой и действовала плохо. Но своя! Все-таки она лучше всяких протезов.

Надо отдать должное П. Г. Богданову, проявившему несгибаемость характера. Одно время консилиум врачей был вынужден предложить летчику ампутацию. Богданов наотрез отказался. И выстоял: руку удалось спасти.

Однажды на аэродром Борки немцы сбросили на парашюте какую-то большую упаковку. К месту ее приземления поспешили многие, в их числе комиссар 3-й эскадрильи И. П. Паров и я. Паров всех предостерегал не приближаться, мол, сначала он один «осторожно» подойдет и попробует разобраться, в чем дело.

Когда Паров приблизился и наклонился, чтобы посмотреть, упаковка ослепительно вспыхнула. Паров словно растворился в облаке густого черного дыма. С тревогой все бросились вперед. Облако быстро рассеялось, и мы увидели Ивана Петровича всего в саже. Его лицо и кисти рук были черными.

— Глаза, глаза, ничего не вижу, ночь! — кричал Паров, широко разведя руки и медленно переставляя полусогнутые ноги в противоположную от нас сторону. Было ясно: Паров не видит!

Не теряя ни минуты, я усадил его в машину, и мы отправились к окулисту в Ижорский госпиталь. Пока ехали, лицо и кисти рук у Ивана Петровича отекли, покрылись пузырями. Глаза заплыли и не открывались. Обгоревшие брови, ресницы и волосы на голове делали Парова совсем неузнаваемым. На душе и у него, и у меня тревожно: что с глазами?

Результаты осмотра специалистом оказались неожиданными и радостными: глаза невредимы! Паров не видел сначала от ослепления яркой вспышкой, а позже мешал отек. Высказанный окулистом благоприятный [49] прогноз оправдался. (В сброшенном фашистами тюке оказались глупейшие листовки. Мы их немедленно сожгли, отправив несколько экземпляров начальству. Как выяснилось, взрыв планировался в воздухе, чтобы разбросать листовки. Но механизм своевременно не сработал. Взрыв запоздал. Разбрасывание листовок не состоялось.)

Ожоговая травма, приведшая Парова в госпиталь, — результат, казалось бы, нелепого случая. Однако в поведении Парова выявилась при этом готовность защитить собой товарищей. Именно это благородное чувство руководило им, когда он, употребив власть, остановил всех и один пошел навстречу неизвестному. Пошел и пострадал сам, но уберег других.

В Борках снова отличился лейтенант Павел Ильич Павлов. 27 июня 1942 года он сбил два бомбардировщика «Хейнкель-111». Спустя несколько дней мы поздравили с победой четырех летчиков, летавших на задание во главе с капитаном Павлом Ивановичем Павловым. Они уничтожили еще два «Хейнкеля-111».

3 июля продолжил свой личный боевой счет, начатый еще на Черном море, Яков Захарович Слепенков. К двум Ме-109, сбитым в сентябре и ноябре 1941 года, он прибавил «Хейнкель-111». Стервятник был уничтожен с первой же очереди с короткой дистанции — 100 — 150 метров.

В Борках мы познакомились с приказом № 227 Верховного Главнокомандующего, вызванным серьезностью обстановки летом 1942 года на советско-германском фронте, особенно на юге. Требование приказа: «Ни шагу назад!» — дополнялось усилением партийно-политической работы. Состоялось и у нас собрание коммунистов полка. Активно искать врага, навязывать ему бой и беспощадно уничтожать в воздухе и на земле — такова была воля наших летчиков, всего личного состава. Таков был смысл выступления Слепенкова на этом собрании.

Слова подкреплялись делами. Впереди шли коммунисты во главе с командиром полка. Слепенков летал много, часто в составе небольших групп: парой, четверкой, а то и один наперехват вражеским самолетам, когда, казалось, можно было послать рядового летчика. Но он щадил молодых. Одних не пускал. Только с опытными. А когда вел сам — полет превращал в наглядный урок внезапных и смелых атак, точной снайперской стрельбы с коротких дистанций. [50]

20 июля 1942 года в составе четырех Як-1 Слепенков сопровождал «Илыошиных-2» на бомбово-штурмовой удар в районе города Урицка. Надежное прикрытие обеспечило штурмовикам отличное выполнение задания. Уже на маршруте домой Слепенков заметил три Ю-88, направлявшихся к линии фронта бомбить наши наземные войска. Резко развернувшись, он ринулся на противника в лобовую атаку и с дистанции 75 — 100 метров длинной пулеметно-пушечной очередью сбил одного «юнкерса». Остальные, беспорядочно сбросив бомбы, обратились в бегство.

2 августа командир полка во главе четырех Як-1 прикрывал войска на линии фронта в районе Ям-Ижоры. Со стороны противника к линии фронта подходил «юнкерса» в сопровождении шести Ме-109. Несмотря на численное превосходство врага, Слепенков пошел на сближение и первым атаковал «юнкерса». После нескольких метких очередей вражеский бомбардировщик загорелся и упал вблизи линии фронта в расположении войск противника, западнее Пулкова. «Мессеры» настолько были ошеломлены стремительными атаками наших летчиков, что предпочли бегство. Этого было достаточно, чтобы с участием молодых летчиков младших лейтенантов Павла Семеновича Макеева и Ивана Ивановича Нетребо решить участь еще одного пирата — Ме-109.

На следующий день, 3 августа, командир полка одержал еще одну победу. Над нашими важными объектами появился вражеский разведчик Ю-88. Подполковник Слепенков немедленно взлетел наперехват стервятнику, скрывшемуся тем временем в облачности. Но нелегко было уйти от летчика Слепенкова. Он обнаружил «юнкерса» по белому следу за облаками. Чтобы оторваться от «яка» и избежать возмездия, Ю-88 стал пикировать, стараясь развить нужную скорость. Слепенков, «оседлав» врага, продолжал преследование, пока не вогнал пирата в землю. Ю-88 взорвался и сгорел. Слепенков победил без единого выстрела!

Наше непродолжительное пребывание в Борках заканчивалось. Оно ознаменовалось и некоторыми организационными изменениями в полку. Почти одновременно убыли старший политрук К.Т. Капшук и майор Н.Е. Ковширов. Комиссаром полка прибыл батальонный комиссар Семен Яковлевич Плитко. Однополчане [51] нашли в нем душевного, отзывчивого человека. Он всегда был деятелен, принципиален. Когда требовалось, умел проявить настойчивость и справедливую взыскательность. Политработе отдавался с увлечением. Умел опереться на своих помощников, поощрял и поддерживал любую полезную инициативу. Личный состав уважительно относился к Плитко. Хорошие деловые отношения с ним сложились и у меня. Обращаться к нему мне было легко, вопросы разрешал он быстро, с пользой для дела.

Начальником штаба стал капитан В. М. Литвинюк, человек высокой культуры. Однополчанам импонировали его такт, уравновешенность и спокойный деловой тон в общении с подчиненными.

И Плитко, и Литвинюк по примеру командира полка старались поддерживать благоприятную, психологически здоровую обстановку, исключавшую ненужные дерганья людей, помогавшую каждому трудиться на своем месте максимально творчески и с наилучшими результатами. Эта добрая традиция, сложившаяся при Слепенкове, прочно удерживалась в полку и в последующие годы.

Из трех эскадрилий «яков» сформировали две. Командиром 2-й вместо погибшего капитана Н. И. Лушина стал капитан Г. А. Романов.

В наш полк была передана эскадрилья И-16 из состава 11-го истребительного авиаполка. Командовал эскадрильей опытный летчик старшего поколения майор К. Г. Теплинский.

11-й полк был сформирован в Моздоке в конце 1941 года и затем перебазирован в Гора-Валдай. В апреле сорок второго «ишаки» перелетели в Приютино. С прибытием в Приютино нашего 21-го полка 11-й отправили в Новую Ладогу.

Запомнилось летчику 11-го полка Павлу Васильевичу Камышникову 12 августа сорок второго года. В тот день эскадрилья И-16, в которой он служил, перелетела из Новой Ладоги в Гражданку и стала третьей эскадрильей нашего 21-го авиаполка. Прибыв в Гражданку, вспоминает П. В. Камышников, летчики эскадрилья отправились на сопровождение штурмовиков Ил-2 для подавления одной из батарей, обстреливавших Ленинград. В шестерку И-16, летавшую на это задание, входили Теплинский, Емельяненко, Ломакин, Камышников, Ковалев, Цыганков. Полет оказался удачным. Огневую точку заставили замолчать, а в воздушном бою с [52] восьмеркой «фиатов» сбили два вражеских самолета и без потерь, правда со множеством пробоин в плоскостях, И-16 вернулись в Гражданку. Это был первый воздушный бой молодого тогда, только что окончившего училище летчика Камышникова и потому остался для него незабываемым.

Так начался боевой путь нашей новой 3-й эскадрильи. В нее перешла некоторая часть технического состава, высвободившаяся в результате переформирования «яков».

1-я и 2-я эскадрильи получили приказ вернуться в Приютино. Перед тем как покинуть Борки, я навестил в госпитале И. П. Парова. Со мною были и его закадычные друзья Ю. В. Храмов и Т. Т. Савичев.

У Парова все шло хорошо. Настроен он был бодро. Зрение — стопроцентное. Ожоги лица и рук почти зажили. Через недельку-полторы предполагалась выписка. Прогуливаясь в саду госпиталя, мы много шутили. Как всегда, заразительно смеялся Тимофей Тимофеевич Савичев, разыгрывая нелепую историю с Иваном Паровым. Расстались в надежде встретиться в Приютине.

К сожалению, видеть И. П. Парова мне больше не довелось. Его назначили комиссаром отдельной эскадрильи. Выписавшись из госпиталя, он улетел в Новую Ладогу. Меньше чем через год, в мае сорок третьего, мы получили горестное известие: Иван Петрович Паров не вернулся с боевого задания. Его могилой стало Ладожское озеро.