Богослово

Шел мокрый снег. Под ногами хлюпала грязь. Темнело. Вот тут и выручили провожатые, своевременно высланные Слепенковым встретить нас. С их помощью без особых трудностей добрались пешком до аэродрома, находившегося недалеко от деревни Богослово. Однополчане, покинувшие Рузаевку месяц назад, были уже там.

И. П. Паров предложил мне остановиться у них в землянке летного состава 3-й эскадрильи. С ее командиром и летчиками я и познакомился в тот же вечер. По ходу беседы зашла речь об утренней физзарядке для летчиков. Я предложил комплекс упражнений, усвоенных мною в академии. Червакову сразу понравилось. Он тут же проделал все сам, запомнил, и уже с утра следующего дня под его команду упражнения стали выполнять все летчики эскадрильи.

Капитану Червакову, энергичному, жизнерадостному, общительному, не было и тридцати от роду. На его богатырски широкой груди сверкали два ордена Красного Знамени за участие в финских событиях и воздушные бои в первые месяцы Отечественной войны. Это был отличный боевой летчик. Подчиненные любили своего требовательного и заботливого командира. Вместе с комиссаром Паровым Черваков занимал небольшое помещение через коридор в общей землянке летчиков эскадрильи. Довольно широкий коридор землянки выполнял роль служебного помещения. Там находился полевой телефон, постоянно дежурил дневальный. За столом работал адъютант (начальник штаба) эскадрильи. Как и в других землянках, спали летчики на дощатых настилах в два этажа. Наверху и для меня нашлось место. [21]

Капитан Черваков вставал задолго до побудки. Ее он объявлял всегда сам, в шесть утра. В летные дни — раньше. Одетый в морские брюки, заправленные в русские сапоги, с голым мускулистым торсом, открывал он дверь в нашу половину и с порога подавал команду: «Интеллигенция, вставайте!» Летчики и я вместе с ними быстро, словно по сигналу боевой тревоги, вскакивали и торопливо одевались. Обнаженные по примеру комэска до пояса, мы выбегали на зарядку. Ее проводил сам Черваков. Начиналась она с бега по кругу, будто специально для этих целей обрамленному кустарником. Впереди бежал командир, за ним комиссар и все остальные летчики эскадрильи. Я бегал в замыкающих. После бега — комплекс упражнений и водные процедуры: под открытым небом умывание и обливание холодной водой из умывальника, устроенного в виде длинного, из жести, закрывающегося желоба с несколькими краниками.

После утренней зарядки и туалета мы шли в столовую, размещавшуюся в одной из самых просторных землянок. Там пища только подогревалась. Готовили ее на кухне в деревне и в установленные часы доставляли машиной в герметически закрывающихся бидонах. Отбой — в 22 часа. В 3-й эскадрилье — по команде самого Червакова.

— Интеллигенция, спать, — объявлял он за 10 — 15 минут перед тем, как погасить свет от аккумуляторов, питавших миниатюрные лампочки.

Аналогичный распорядок поддерживался и в других эскадрильях.

Санчасть (небольшой лазарет и медпункт, развернутые в крестьянских избах Богослова) возглавлял военврач 2-го ранга Медведев. Ему было около пятидесяти. Опытный хирург. В лазарете делал некоторые полостные операции. Например, по поводу острого аппендицита. Их было немного, но они повышали авторитет доктора Медведева как среди военнослужащих, так и среди жителей деревни, обращавшихся к нему за помощью. В помощи он никому не отказывал. (Вскоре после нашего убытия в Ленинград доктор Медведев, к сожалению, трагически погиб.)

На старте в часы полетов дежурила санитарная машина с опытным фельдшером.

На следующий день, 18 апреля, мне надлежало представиться командиру полка. О нем я уже был [22] наслышан и знал: однополчане любили его. Я. 3. Слепенков представлялся в моем воображении личностью незаурядной. Под началом этого уважаемого всеми человека мне предстояло выполнять ответственные функции авиационного врача. (Специальной подготовки в академии для работы в авиачастях мы тогда не получали.) Желание работать хорошо было. Но как выйдет на деле?

Смогу ли найти общий язык с командиром, летчиками, техническим составом? Сумею ли в достаточной мере соответствовать строгим требованиям авиационной службы? Ответов на эти вопросы у меня тогда еще не было. Они пришли позже. И не вдруг. Функции мои становились для меня все более ясными по мере того, как я уяснял задачи, решаемые полком, особенности нелегкой боевой работы авиаторов в воздухе и на земле, лучше узнавал людей и роль каждого из них в сложном и динамичном полковом организме. События нашей повседневной жизни вовлекали меня в общий круговорот. Возникавшие ситуации определяли мои текущие врачебные задачи и подсказывали способы их решения в каждом отдельном случае. Лишь по мере накопления опыта оказывалось возможным быть не просто участником событий, но активно вмешиваться в них, все более действенно помогать командиру в поддержании и повышении боеспособности авиационной части.

Направляясь в землянку Слепенкова, чтобы представиться, я волновался, конечно. Стучусь. Слышу приглашение войти. Открываю дверь и переступаю порог. Вокруг грубо сколоченного из досок стола семь человек. Знаю только одного — капитана Червакова. Остальных вижу впервые. Капитан Черваков, понимая мое смущение и цель визита, поспешил на помощь. Встретившись со мной взглядом, он кивком головы указал на более молодого по виду майора. Догадываюсь: это и есть командир полка. По-уставному докладываю:

— Товарищ майор, старший военфельдшер Митрофанов прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.

— Как, опять фельдшер? — удивленно спросил командир, взглянув на сидевшего рядом с ним второго майора, видом постарше. (Вопрос, как я понимал, возник по ассоциации, ведь до меня обязанности врача полка исполнял фельдшер.) — Федя обещал врача, — с заметным разочарованием, будто про себя заметил Слепенков, повернувшись в мою сторону. [23]

Я хотел было объяснить, но меня опередил капитан Черваков.

— Он врач! — воскликнул Черваков. — Это у него звание такое...

— А, все ясно, — оживился Слепенков, вставая из-за стола. Подойдя ко мне, он крепко пожал мою руку и примирительно улыбнулся.

В душе я испытывал признательность Червакову, поставившему все на свои места.

— Знакомьтесь, — предложил командир. Поочередно он назвал каждого по должности, воинскому званию и фамилии. Здесь оказались комиссар полка старший политрук К. Т. Капшук, начальник штаба майор Н. Е. Ковширов, командир 1-й эскадрильи капитан П. И. Павлов, командир 2-й эскадрильи капитан Н. И. Лушин, старший инженер полка военинженер 3-го ранга В. Н. Юрченко.

— Ну, а с командиром третьей, как видно, вы уже знакомы.

— Да, — отозвался Черваков. — Доктор поселился с моими летчиками. И с побудкой уже мы провели зарядку по его комплексу. Дело стоящее.

— Очень хорошо. Доктору надо держаться ближе к летчикам, — одобрил мои действия Слепенков и пригласил меня сесть.

— Неудачное у вас звание, — сказал командир, улыбаясь и пристально вглядываясь мне в глаза. — Врача называют фельдшером. Но ничего. Переберемся в Ленинград — устраним недоразумение. Дадим врачебное воинское звание. — Сделав небольшую паузу, Я. 3. Слепенков неожиданно спросил: — Вы не хирург?

Это был не случайный вопрос. Слепенков, разумеется, хорошо понимал актуальность хирургии на войне. Он, конечно, видел мою молодость, исключавшую солидный хирургический опыт. И тем не менее поставил этот вопрос. Возможно, для того только, чтобы привлечь к нему мое внимание, заставить задуматься над этими проблемами, вступая в должность. Ведь очень скоро полк начнет воевать. Появятся раненые и пострадавшие. Они будут нуждаться в хирургии на современном уровне, без всяких скидок на недостаток опыта полкового доктора. Вот почему вопрос командира представлялся мне не только уместным, но и далеко не простым, полным большого для меня смысла.

— Начинающий, — ответил я и доложил, что хирургию люблю со студенческих лет, хотел избрать своей [24] специальностью, в академии изучал сверх программы в научном кружке оперативной хирургии и топографической анатомии под руководством профессора М. С. Лисицына и что первые немногие самостоятельные шаги в хирургии сделал в сентябрьских боях прошлого года под Ленинградом.

Слепенков слушал внимательно, а потом сказал:

— Основа неплохая. Вместе с преимуществами молодости может принести должное. Беритесь за работу смело. Поддержкой обеспечим. В медицине я, как сами понимаете, не очень силен. Но помочь сумею и обещаю. Для оперативности действуйте где надо от моего имени. И не стесняйтесь с докладами и обращениями. Положение врача несколько особое. То, что другому не позволено, может быть вполне доступно доктору.

— Например, раздеть донага любого из нас, — пошутил капитан Павлов, расплываясь в добродушной улыбке.

— Не только. Уточнять не будем, — в тон капитану Павлову ответил Слепенков и предложил мне остаться на совещании.

Совещание было коротким и касалось задач на период базирования в Богослове. Командир полка сформулировал их коротко, но весомо. Предстояло в течение ближайших дней ввести в строй материальную часть, доставленную с места вынужденной посадки, немногим более чем за месяц завершить тренировочные полеты по отработке техники пилотирования и слетанности. Используя нелетную погоду, вечерние часы и другие возможные резервы времени, закончить наземную подготовку личного состава по отдельному плану.

— Возможно, доктор предложит что-либо? — сказал командир, обращаясь ко мне и переводя взгляд на Ковширова. Тот одобрительно кивнул головой.

Я доложил о моих беседах в эшелоне и целесообразности повторить их для всех, считал необходимым пронести занятия с личным составом по боевым отравляющим веществам, рассмотреть с летчиками некоторые вопросы авиационной гигиены в связи с переходом на высотные скоростные машины, к которым относился и Як-1, подготовить в каждой эскадрилье и звене управления боевых санитаров. Предложил сделать всем прививки против брюшного тифа и вакцинацию против дизентерии. Ведь нам предстояло перебазироваться в блокированный Ленинград. Заканчивая свое короткое [25] выступление, я подчеркнул, что медицинские проблемы придется решать повседневно с учетом обстановки.

Кто-то попытался обосновать свои решительные возражения против прививок: мол, «уколы» на несколько дней выведут людей из строя, а это недопустимо, ибо на учете каждый час.

— Уколы — вещь неприятная, но, если потребуется, примем их смиренно, — в шутливой форме отвел возражения Слепенков.

Он тут же приказал включить в план несколько названных мною тем и выделить из каждой эскадрильи по три, а из звена управления — два младших специалиста для подготовки их боевыми санитарами, проводить во всех эскадрильях утреннюю физзарядку для летчиков в комплексе упражнений, предложенных доктором.

Первая встреча с командиром сразу сделала и меня сторонником восторженных о нем отзывов. Обращала внимание какая-то особая вежливость командира. Ему было тогда тридцать два года, но выглядел он моложе своих лет. Среднего роста, подтянутый. Волевой взгляд, интеллигентное лицо, улыбчивые серые глаза. Говорил негромко и неторопливо. Мысли выражал четко. Держался корректно. Как я убедился позже, он никогда не повышал голоса. Никогда!

Обдумывая наедине с собой все сказанное командиром, я пришел к выводу, что Слепенков очень верно определил основу наших служебных взаимоотношений. Она предполагала доверие и поддержку. Это и было то главное, что лучшим образом мобилизует возможности и инициативу подчиненного. Очень скоро я убедился, что одной из сильных черт Слепенкова было его умение без нажима и понукания добиваться от людей максимальной результативности. Он и сам порученному делу отдавался до конца.

Сознавать установку командира такой, какой он выразил ее при первой встрече, мне было приятно. Окрыленный, покидал я землянку командира, преисполненный стремления работать, не боясь трудностей.

Не раз в дальнейшем мысленно возвращаясь к первой встрече с командиром, я вспоминал, о каком Феде говорил Слепенков, с явным огорчением приняв меня за фельдшера. Выяснилось это через полгода при обстоятельствах, о которых я расскажу позже. [26]

Памятным из богословского периода остался вечер 22 апреля 1942 года. Мы сидим в землянке-столовой в ожидании машины с ужином. Впервые она опаздывала. Оказалось — в грязи завязла. Послали в деревню за трактором, чтобы вытащить и доставить полуторку на буксире. А тем временем люди все подходили. В столовой и у ее входа набралось уже побольше сотни. Такого прежде не бывало, — очередность между подразделениями соблюдалась четко. Но сейчас ритм нарушился. Приходившие не уходили. Землянка гудела словно потревоженный улей.

Но вот появился командир 1-й эскадрильи капитан Павлов...

Здесь я прерву свои воспоминания и немного расскажу о Павле Ивановиче. С ним я познакомился у командира полка. Павлов на два года старше Слепенкова. Однако разница почти незаметна. А если и была, то в пользу командира 1-й. Он выделялся избытком юношеской энергии, жизнерадостностью и веселым остроумием, делавшими его значительно моложе тридцати четырех лет. Родился он в рабочей московской семье. В шутку считал себя причастным к медицине: в юности работал на химико-фармацевтическом заводе имени Семашко, помнил некоторые специальные термины и при случае любил козырнуть этим, называя лекарства не иначе, как по их химическому составу.

— Нет ли у тебя, сестрица, ацидум ацетилсалициликум? — спрашивал он, желая, например, получить таблетку аспирина.

Поставив ее в затруднительное положение, Павел Иванович был очень доволен, заразительно и громко смеялся.

Он рано увлекся авиамоделизмом. После окончания Московской планерной школы Осоавиахима в 1928 году по комсомольскому набору поступил в Ленинградскую военно-теоретическую школу Военно-Воздушных Сил Рабоче-Крестьянской Красной Армии. А в 1933 году успешно окончил Ейское училище и был оставлен при нем летчиком-инструктором. Через пять лет, в 1938 году, опытного пилота и методиста летного дела перевели в ВВС КБФ — в 5-й истребительный авиационный полк на должность командира звена в звании капитана. Базировался полк вблизи Петергофа, на аэродроме Низино. В составе 5-го полка участвовал в финских событиях и был награжден орденом Красного Знамени. В Низине встретил Отечественную войну командиром эскадрильи. [27]

В августе 1941 года лично сбил четыре истребителя врага: два Ме-109, ФВ-190 и ХШ-126 и три в группе: два Ме-110 и Ме-109. За это получил орден Ленина.

Павел Иванович был одним из любимцев полка. Как и Слепенков, он отличался не только летным мастерством, высокой личной организованностью и справедливой требовательностью, но и заботой о людях. Общительный, он четко различал служебное и личное. В нем удачно сочетались качества опытного боевого командира и простого товарища — «летчика Пашки», как напишет он позже на фотокарточке, подаренной мне на память.

Так вот, появившись в землянке-столовой и узнав, в чем дело, капитан Павлов, не любивший терять времени даром, стал немедленно действовать. Со свойственной ему находчивостью он легко организовал собравшихся. Первым делом, попросив внимания, он совершенно неожиданно для меня объявил:

— Доктор просит слова, чтобы просветить нас по одному из самых злободневных вопросов медицины и нашего теперешнего быта.

В наступившей вдруг тишине я, признаться, смутился. Но не растерялся. Врасплох я не был застигнут. К беседам врача я всегда был готов и в течение двадцати минут рассказал о мерах профилактики желудочно-кишечных инфекционных заболеваний. Тогда это была особо актуальная для нас проблема. С летчиками и большинством технического состава, кроме тех, с кем ехал в эшелоне, я еще на эту тему не беседовал. Мое первое в полку выступление перед столь широкой аудиторией, к радости моей, закончилось под аплодисменты. Они повторились громче после того, как Павлов объявил оценку. Свою. Авиационную. Она прозвучала для меня так же неожиданно, как и все вначале: «Отлично с плюсом за истребительскую сноровку! Посвящение доктора в авиаторы будем считать состоявшимся».

Улыбающийся Павлов крепко пожал мне руку. Я был ему искренне признателен. Он помог мне найти и использовать один из тех возможных резервов времени, о которых на недавнем совещании говорил Слепенков.

Беседой врача дело не ограничилось. Вторым отделением программы Павлов объявил концерт самодеятельности. И сразу же, чтобы не получилось заминки с номерами (их, разумеется, никто специально не готовил для этого), предложил свою «Балладу о нашем полку» [28] в собственном исполнении. В форме пародии мастерски изобразил он отдельные, хорошо всем известные эпизоды периода формирования нашего полка в Рузаевке, включая и эпопею с перелетом в Богослово. Основой импровизации удачно взял совет А. П. Чехова: радоваться в любой ситуации. Радоваться, что так, а не хуже. Изобретательный рассказчик, он сумел оригинально повернуть то, что в свое время доставило однополчанам немало огорчений. Это были и существовавшие до Слепенкова курьезные правила, взвинчивавшие и нередко сбивавшие с толку людей, и печально знаменитые вечера подведения итогов за каждый день, и такое досадное событие, каким явилась вынужденная посадка. Теперь все это в интерпретации П. И. Павлова неожиданно получало совершенно иной, полный юмора смысл, вызывало смех и взрывы аплодисментов.

После смешной до слез «Баллады» (и когда только успел подготовить!) Павел Иванович исполнил любимую им «матросскую чечетку». В высоких русских сапогах, он выбивал ее на дощатом полу без аккомпанемента, увлеченно и легко. Выходило у него, можно сказать, лихо. Тем временем прибыли вызванные Павловым полковые музыканты: баянист Григорий Корж из 1-й эскадрильи и скрипач Дмитрий Трегуб из 2-й. Прозвучали соло на скрипке и баяне, дуэты скрипки и баяна, кто-то сплясал уже под музыкальное сопровождение. Нашлись чтецы-декламаторы, вокалисты. Они сами охотно вызывались и тут же объявлялись вошедшим в роль конферансье Павловым. Получился настоящий концерт самодеятельности! Все так увлеклись, что забыли и о еде. Теперь уже не мы, а работники столовой, присоединившись к зрителям, ждали команды приступить к раздаче привезенного ими ужина.

Рассаживаясь за столы, которые были только что сдвинуты и частично вынесены из землянки, люди не скупились на похвалы в адрес Павлова.

А однажды вечером мне позвонил адъютант (начальник штаба) 1-й эскадрильи капитан Гладченко. Беру трубку. Он приглашает посмотреть у них в землянке кинокартину. Я сердечно поблагодарил, но отказался. Некогда: готовлюсь к очередному занятию с летчиками по авиационной гигиене. Выразив сожаление, Гладченко положил трубку. Не успел я сесть за книгу, как дневальный опять позвал к телефону. Звонил командир 1-й эскадрильи капитан Павлов.

— Доктор, у нас тут заболел один товарищ. Не смог [29] бы посмотреть сейчас? — обратился П. И. Павлов тоном, не допускающим сомнений.

— Иду, — ответил я, даже не подумав о возможной связи этого звонка с предыдущим. Через пять-семь минут я был в 1-й эскадрилье.

— Вот и доктор, можно начинать! — весело воскликнул Павлов при всеобщем оживлении присутствующих.

Так я все же был «вытащен» в кино. Никакого больного, конечно, не оказалось.

— Надеюсь, не обижаешься? — спросил Павел Иванович, извинившись за шутку и приглашая сесть рядом.

— Напротив. Очень рад, что все здоровы, веселы и смогу вместе с вами посмотреть картину, — ответил я в тон ему.

— Вот и отлично, — удовлетворенно заключил Павлов, слегка хлопнув ладонью по моему колену.

Павлов был прост в общении с людьми, что вместе с его качествами блестящего летчика и командира эскадрильи создавало и поддерживало непререкаемость его авторитета. В хорошем настроении покидал я 1-ю эскадрилью после кино, благодарный капитану Павлову за его настойчивое, несколько необычно выраженное желание видеть меня в своем кругу, видеть не по служебной необходимости, а просто так, неофициально, чтобы сделать мне приятное, выразить свою симпатию. Все это воспринималось мной как аванс. Он ко многому обязывал. Требовал, как я понимал, и делами быть на уровне таких замечательных людей, как Слепенков и Павлов.

Уже с первой нашей встречи в землянке командира полка Павлов стал называть меня на «ты». И вскоре я понял, что иначе он не мог. Ибо не терпел подчеркнуто официального тона с подчиненными и равными по службе. Это был бы не Павел Иванович Павлов. Своей естественной простотой он буквально покорял людей. В ней была его сущность как человека, это была его индивидуальная, неповторимая черта. При необходимости он мог быть и резким, и строгим, но не злым. Злым я его никогда не видел.

Многое уживалось в этом разностороннем человеке. Он хорошо рисовал, умел подкрепить свою мысль оригинальной и наглядной схемой, набросав ее в два счета. В часы досуга не чуждался пикантного анекдота, мог развлечь остроумным фокусом, умением жонглировать. [30] В дни напряженных боев это очень помогало ему самому и товарищам несколько отвлечься от томительного ожидания вылета.

Подобно Слепенкову, капитан Павлов умел легко и быстро оценивать обстановку и наиболее целесообразно действовать. Шла ли речь о ситуации боевой, полной кризисных моментов скоротечной воздушной схватки или о делах житейских.

Авторитет Якова Захаровича Слепенкова считался в полку непререкаемым. Сравнение с ним — большая честь для каждого летчика. И первым удостоился такого сравнения командир 1-й эскадрильи капитан Павлов.

Под стать своему жизнерадостному и энергичному командиру был и комиссар 1-й эскадрильи старший политрук Тимофей Тимофеевич Савичев. В ту пору ему было 27 лет (1915 года рождения), моложе своего командира на семь лет. Летчик-истребитель, участник боев на реке Халхин-Гол в 1939 году. В финскую кампанию после одного из боевых вылетов Савичев возвращался на поврежденном самолете. При вынужденной посадке на фюзеляж сильно пострадал. Получил сотрясение головного мозга. Не один день находился на грани смерти. Лечился долго в Ленинграде, в клинике тогда главного хирурга ВМФ профессора Ю. Ю. Джанелидзе.

Благодаря искусству медиков и воле Савичев выздоровел, вернулся на летную работу. Перенесенная травма временами напоминала о себе, но Тимофей Тимофеевич не падал духом. Он с увлечением и страстью стал отдаваться комиссарской деятельности. И на этом поприще проявились его недюжинные способности. В политработе Савичев нашел свое второе призвание. Осенью сорок третьего его назначили заместителем по политической части командира 73-го пикировочного полка (с января 1944 года переименованного в 12-й гвардейский) нашей 8-й минно-торпедной авиадивизии. Полк летал на замечательных пикирующих бомбардировщиках Пе-2. С этим полком мы долго базировались на аэродроме Гражданка. Наши летчики прикрывали пикировщиков.

В послевоенные годы Т. Т. Савичев окончит Военно-политическую академию имени Ленина, станет начальником политотдела авиадивизии. Той самой дивизии, которой с 1950 года будет командовать Герой Советского Союза Павел Иванович Павлов. Служебные пути [31] командира и комиссара эскадрильи снова сойдутся, но уже на более высоком — дивизионном — уровне.

А пока они успешно руководили эскадрильей в 21-м полку. Командир и комиссар хорошо понимали друг друга. Работали дружно, согласованно. Не случайно их эскадрилья славилась боевыми делами. В значительной мере это был результат отлично поставленной политработы.

Т. Т. Савичев, как и его командир, отличался жизнелюбием и бодростью духа. Не приходилось мне встречать более жизнерадостного комиссара. За его звонкий, заразительный смех друзья называли Тим Тимыча «смеющимся саксофоном». Поддержать морально, помочь советом и делом, разрядить и смягчить напряженную ситуацию в подразделении Савичеву удавалось, как никому. Грамотный политработник, общительный и душевный человек, он глубоко чувствовал и понимал настроение людей. Умел найти нужный подход к каждому. Не случайно от встреч и бесед с Савичевым становилось у его товарищей легче на душе даже в минуты тяжелых утрат, когда летчики, особенно молодежь, нуждались в особой поддержке.

Полковник Т. Т. Савичев уволился в запас в 1971 году с должности заместителя начальника политуправления. Умер 21 апреля 1980 года.

В начале мая 1942 года я проводил занятие по боевым отравляющим веществам с летчиками 2-й эскадрильи. Рассматривали свойства, признаки отравления и меры помощи пораженным стойкими отравляющими веществами (ипритом, люизитом). Мы расположились на воздухе, рядом с землянкой 2-й эскадрильи. Был теплый весенний день. Уже заметно набухли почки на деревьях, вот-вот начнут распускаться листья. Наше внимание привлекли жаворонки. Они, как бы сменяя друг друга, вертикально поднимались в небо и снова опускались, щедро рассыпая трепетные трели. Птицы невольно настраивали на лирические размышления, напоминая о красоте жизни. Собравшимся молодым людям хотелось слушать их, ощущать звуки и запахи весны, но они помнили о том, что народ наш ведет священную войну с фашизмом. Им предстояло прийти на помощь сражающимся за Ленинград. И они готовились к этому. Сегодня — один из очередных дней такой подготовки. [32]

Среди присутствующих не вижу командира 2-й — капитана Лушина, летчика старшего поколения. Вместе с другими маститыми летчиками Николай Иванович Лушин не щадил себя, все свои силы отдавал воспитанию молодых. Взамен получал их уважение и любовь. Это был один из тех бойцов, чьи летные возможности казались беспредельными. Он был надежной опорой командира полка. Бывая у Лушина в эскадрилье, я всегда встречал понимание и ту реальную поддержку, о которой говорил Слепенков во время нашей первой встречи. Вот и сегодня капитан Лушин и его комиссар позаботились, чтобы выкроить время для моего занятия.

Комиссаром у Н. И. Лушина был присутствовавший на занятиях политрук Юрий Васильевич Храмов. О нем хорошо отзывались Гладченко, Красиков и особенно Паров, знавший Юрия Васильевича с 1936 года по совместной учебе в Ейской школе морских летчиков. Встретившись с Ю. В. Храмовым в Богослове, я понял, что он превзошел все мои представления о нем, составленные по рассказам его друзей. Самый молодой среди комиссаров, он, как и его командир капитан Лушин, отличался скромностью, широтой взглядов, рассудительностью, тактом, умением держаться. Чувствовалась в нем исследовательская жилка. Он в любом вопросе или событии стремился дотошно обнаруживать закономерности: логичность или несостоятельность.

Отец и мать Ю. В. Храмова работали санитарами в одной из больниц Москвы, где и родился будущий летчик 18 января 1916 года. Врачу, да и всем, кому случалось бывать на больничной койке (особенно в состоянии тяжелобольного), хорошо известен нелегкий труд младшего медицинского персонала. Вот почему мне всегда казалось, что привлекательная скромность Ю. В. Храмова во всем, его трудолюбие заимствованы им у родителей, видевших смысл своей жизни в чуткости и доброте, в которой так нуждаются люди в тяжелые минуты их жизни.

С 1936 года, после первого курса Московского областного педагогического института (куда он поступил, окончив с отличием педтехникум), начался путь Ю. В. Храмова в авиации. Сначала курсант, затем помощник военкома эскадрильи по комсомолу и, наконец, слушатель Военно-политической академии имени Ленина. Война не позволила ее окончить. Со второго курса Ю. В. Храмов, И. П. Паров и Т. Т. Савичев были назначены комиссарами эскадрилий в 21-й полк. В [33] октябре 1941 года друзья-однокурсники прибыли в Рузаевку.

— Начинайте, доктор, — предложил заместитель командира 2-й эскадрильи старший лейтенант Королев.

— Капитана Лушина не будет. Просил извинить, готовится к разбору полетов с участием командира полка.

— Вас понял.

Занятие наше было, что называется, в самом разгаре. Вдруг замечаю: сидевший напротив меня Максим Савельевич Королев явно забеспокоился.

— Встать, смирно! — скомандовал он.

Все быстро встали, и я увидел Слепенкова, появившегося из-за кустов.

— Вольно, вольно, — как всегда в подобных случаях, отозвался командир и приказал сесть, не став принимать рапорт Королева.

— Что, доктор, развлекаете?

Было видно, что Слепенков шутит и в хорошем настроении. Однако вопрос показался необычным. Я, разумеется, понимал, что командир пришел на разбор полетов и занятие надо прекратить.

— Никак нет, товарищ майор, не развлекает, — выступая вперед, деловито возразил политрук Храмов в тон командиру. — Доктор интересно проводит серьезное занятие по химии. Человек знающий.

— Подтверждаю, — вставая с места, присоединился находившийся на занятиях начхим полка старший лейтенант Красиков под одобрительное оживление летчиков.

— Приятно слышать, доктор. Здорово они за вас, — все так же улыбаясь и внимательно разглядывая меня, заметил Слепенков. — Продолжайте, — приказал он решительно.

— Есть продолжать, — обрадованно ответил я.

— Часа хватит?

— Вполне.

— Отлично. Буду через час.

Взглянув на свои наручные часы, Слепенков ушел.

Как будто ничем не примечательная сценка из повседневной жизни богословского периода. Но врезалась она мне в память накрепко. Я был взволнован. И не положительными отзывами. Слышать их, конечно, было приятно. Но они больше смутили меня, чем обрадовали. Взволновала прямолинейность Ю. В. Храмова, его серьезность, не допускавшая в принципиальных случаях шуток даже старшему по службе. Он умел их аргументированно [34] и тактично парировать. Трогала поддержка, оказанная мне летчиками, такт командира полка, его чуткость к настроению людей, здоровая обстановка в боевом сплоченном коллективе.

Командир полка пришел в эскадрилью по вопросам куда более важным, чем мое занятие по химии, — вопросам летной подготовки. Тем самым вопросам, от которых зависели результаты предстоящих воздушных схваток — и победы, и поражения. Это были вопросы жизни летчика, чести и боевой славы полка. Я. 3. Слепенков с умением опытного педагога часто проводил такие встречи на основе только что состоявшихся полетов. Учебных, а в дальнейшем и боевых. Нередко и мне доводилось бывать на этих встречах. Вот и сегодня предстояла одна из них по итогам утренних полетов. Оказалось, однако, время занято мною. Мое занятие по просьбе капитана Лушина перенесли на сегодня, надеясь успеть до разбора. В итоге вышла промашка. Столкнулись с командиром. Но Я. 3. Слепенков не придал этому значения, все свел к шутке и ничего не стал менять. Никого не упрекнув, он воспользовался простым и совершенно безболезненным для всех приемом — перенес разбор полетов на один час.

Решение командира всем пришлось по душе и было воспринято как урок такта. Этим искусством владел Слепенков. И этому можно было у него поучиться. И люди учились.

Вот и 11 мая... Этот день стал для нас всех печальным. Погиб командир 3-й эскадрильи капитан Черваков. Случилось это далеко от Богослова, и однополчанам не довелось его похоронить. Основательно разобравшись на месте, комиссар полка летчик старший политрук Капшук заключил, что Червакову не хватило высоты при выполнении одной из сложных фигур высшего пилотажа.

Гибель капитана Червакова была неожиданной для всех. А для меня и первой в полку. Вероятно, еще и потому оставила во мне неизгладимый след.

— Не падать духом, — призвал Я. 3. Слепенков летчиков 3-й эскадрильи. — Миша Черваков был прекрасным летчиком, замечательным командиром, человеком большой души. Верю: отдавая должное капитану Червакову, вы будете летать не только смело, но и предельно осмотрительно.

После гибели Червакова командование принял его заместитель капитан Романов — один из наиболее [35] опытных летчиков и самый старший по возрасту в полку.

Георгий Алексеевич Романов был неутомимым тружеником неба. Он много летал. В совершенстве владел техникой пилотирования и тактикой воздушного боя. Усердно делился опытом с молодежью. О нем говорили как о верном и стойком товарище в воздушном бою. Летчики его любили, прощая некоторую его грубоватость на земле, вспыльчивость, временами раздражительность и резкость.

Время пребывания в Богослове подходило к концу. До предела уплотненно был использован каждый день и час. Все, предусмотренное планами, в основном выполнили. Удалось реализовать и медицинскую программу.

Со всеми летчиками я провел занятия о влиянии на организм человека факторов высотного полета в негерметической кабине. Особое значение имели два вопроса: влияние кислородного голодания (на головной мозг, сердце, дыхание, зрение) и действие разреженного воздуха (в частности, на состояние газов в полостях человеческого тела: кишечнике, среднем ухе, лобных и верхнечелюстных полостях). Рассмотрение этой темы лишний раз убеждало летчиков в необходимости иметь в полете достаточное количество кислорода, своевременно и правильно им пользоваться. Они уважительно отнеслись к моим рекомендациям повышения выносливости к высоте, обоснованию большой роли повторных высотных полетов, тренировок в барокамере, физкультуры и спорта, режима питания, условий быта, рациональной организации досуга в пределах наших фронтовых возможностей.

Отдельное занятие было посвящено влиянию на организм перегрузок, связанных с изменением скорости и возникновением ускорений при выполнении фигур высшего пилотажа. Рассказал я и о значении величины перегрузок, продолжительности их действия и направлении действующей силы, и о положении летчика на сиденье в кабине в момент действия перегрузок. Объяснил роль вестибулярного аппарата как органа равновесия, заключенного во внутреннем ухе, влияние на него перегрузок. Отмечая совершенство и большую чувствительность органов равновесия у человека, подчеркнул, что в условиях полета их показания могут быть менее точными, чем показания приборов, характеризующих [36] положение самолета в пространстве. Так, в условиях слепого полета (особенно в сочетании даже с незначительным кислородным голоданием) могут возникать ложные или иллюзорные представления о положении самолета в пространстве. В таких ситуациях необходимо всецело довериться показаниям приборов, чтобы избежать осложнений в результате потери пространственной ориентировки. Обращал внимание на то, что перегрузки хуже переносятся натощак и при переполненном желудке, при переутомлении, недосыпании, остаточных явлениях алкогольного опьянения, при не до конца ликвидированных послегриппозных явлениях и других отклонениях в состоянии здоровья летчика. Настоятельно рекомендовал: во всех случаях ухудшения самочувствия ставить об этом в известность врача, докладывать командиру.

В качестве мер тренировки к перегрузкам объяснял значение физической закалки, роль систематических тренировочных полетов с постепенно возрастающими ветчинами перегрузок. После вынужденного длительного перерыва в летной работе необходимо постепенно втягиваться в полеты, причем перед возобновлением боевых летчик должен побывать в тренировочных полетах.

Бойцам нравились занятия по авиационной гигиене: они им помогали воевать, а все, что отвечало этим целям, принималось охотно. Надо сказать, что по мере прибытия в полк новых пополнений летного состава занятия по авиационной гигиене я периодически повторял на протяжении всей войны.

Кроме названных в Богослове со всем летным и техническим составом были проведены занятия по оказанию само- и взаимопомощи при ранениях, по боевым отравляющим веществам, по профилактике желудочно-кишечных и других инфекционных заболеваний. Подготовил боевых санитаров, которые были утверждены приказом командира полка. Штатами авиаполка они не предусматривались. Однако мы решили их иметь. И не ошиблись. Обстановка не раз вынуждала привлекать боевых санитаров в помощь на аэродроме, когда требовались дополнительные руки, чтобы умело извлечь раненого из кабины, помочь наложить ему повязки, транспортные шины, уложить тяжело пострадавшего на носилки и перенести в санитарную машину или аэродромный медпункт. Вызывать их не требовалось: они оказывались рядом в нужный момент, будто из-под земли вырастали на месте происшествия. [37]

Боевые санитары, снабженные необходимым запасом перевязочного материала, предусматривались, кроме того, на случай массовых ранений в подразделениях, на старте или во время перебазирований в черте блокированного Ленинграда, в условиях артиллерийского или воздушного налета.

Прививки против брюшного тифа и вакцинация против дизентерии тоже были сделаны в Богослове. Практически мы охватили ими всех. И здесь помог пример Я. З. Слепенкова. Он и я «укололись» первыми. В дальнейшем у нас стало доброй традицией проводить прививки организованно, с максимальным охватом. Достигалось это личным участием командиров, политработников, руководящего инженерно-технического состава.

Накануне нашего перебазирования в Ленинград я доложил командиру о выполнении плана медицинских мероприятий, достаточно высоком уровне физического состояния летного и технического состава.

— Рад. Это немаловажный показатель готовности полка в бой, — улыбаясь, отозвался Я. 3. Слепенков.

20 мая 1942 года большая группа наземного состава полка, в их числе и я, покинула Богослово. Начальником автоколонны был назначен капитан С. А. Гладченко. С ним я познакомился в эшелоне из Рузаевки в Богослово. Ехали в одном вагоне. Наши места на нарах были рядом. Сергей Акимович — донской казак, в недавнем прошлом летчик-истребитель. Награжден орденом Красного Знамени за финскую войну. По состоянию здоровья ушел с летной работы. (У него выявилось хроническое воспаление лобных и верхнечелюстных придаточных пазух носа.) Любил порядок во всем. Хороший рассказчик. От него я узнал многое о рузаевском периоде полка. Комиссаром у него был политрук Ю. В. Храмов.

Наш путь лежал в Приютино под Ленинградом через Новую Ладогу, Ладожское озеро, Осиновец. Ехали на машинах довольно медленно по дорогам, изрядно разбитым автомобильным транспортом. Во время дождя и после машины буксовали, и проталкивать их приходилось с трудом.

Через неделю прибыли в Новую Ладогу. Здесь встретились с командиром бригады генерал-майором Н. Т. Петрухиным. От него узнали, что летчики наши и приданный им техсостав уже в Приютине и приступили к боевой работе. В Новой Ладоге, как и намечалось, пересели на канонерскую лодку и пошли большой водной [38] трассой до Осиновца на западном (ленинградском) берегу озера. От Осиновца — снова на автомашинах до места назначения. (Кроме большой функционировала и малая водная трасса между Кобоной (восточный берег) и Осиновцем. Этот путь примерно втрое короче. Именно по малой трассе — от Осиновца и Ваганова до Кобоны — зимой сорок первого стала функционировать знаменитая ледовая Дорога жизни. Длина ее на этом участке была 28 — 30 километров. Она сыграла выдающуюся роль в снабжении блокированного Ленинграда.) За период блокады мне довелось пользоваться всеми способами переправы через Ладогу: по льду, по воде и по воздуху.

День нашего перехода по маршруту Новая Ладога — Осиновец выдался солнечным и безветренным. На озере штиль. Видимость хорошая. Легкая дымка на горизонте. Берегов не видно. Нас сопровождают чайки. Тихо. Слышно только, как приглушенно работает машинное отделение канонерской лодки. На верхней палубе зенитные установки. Они напоминают о возможности налета вражеской авиации, напоминают о войне.

С разрешения командира судна я и капитан Гладченко на ходовом мостике. С него далеко вокруг просматривается зеркальная гладь самого большого в Европе озера. Его поверхность составляет более 18 тысяч квадратных километров, а средняя глубина 51 метр, в северной части — 230 метров. Это крупнейшее водохранилище чистой пресной воды. Ее масса составляет около 900 кубических километров. Основными источниками питания Ладоги являются три озера: Онежское, Сайме и Ильмень. Они дают начало трем притокам Ладоги — рекам Свири, Вуоксе (Бурной) и Волхову. Вытекает из Ладожского озера единственная река Нева. По ней одной оттекает в Финский залив все то, что поступает в озеро. Вот почему Нева при длине всего 74 километра такая полноводная.

На мостике неожиданно выяснилось, что один из находившихся рядом с нами матросов — свидетель трагедии, случившейся с баржей в Ладожском озере 17 сентября 1941 года. Он служил тогда на буксире «Орел», они оказывали помощь терпевшим бедствие. Возвращаясь к печальной истории и дополняя ее, командир канлодки указал:

— Вот это место. Сейчас мы в центре квадрата бедствия...

В глубоком молчании мы обнажили головы. Командир [39] взял под козырек, на минуту был приспущен флаг корабля. Мне тогда подумалось: вероятно, здесь не первый раз исполняется этот внешне скромный, но с большим смыслом ритуал отдания почестей советским людям, погребенным в холодных водах Ладоги. Теперь это стало традицией. Она сопровождается церемонией спуска на воду венков многими нашими туристами, совершающими по озеру прогулки на теплоходах.