Перед назначением в авиаполк

Тревожная весть о начавшейся войне застала нас, слушателей четвертого курса Военно-морской медицинской академии, накануне последнего экзамена, который надлежало сдать, прежде чем отправиться на госпитальную практику, а затем и в отпуск.

В памятное воскресенье мы собрались нашим взводом на групповую консультацию, чтобы завтра, 23 июня, отчитаться по боевым отравляющим веществам и тем завершить нелегкие экзамены учебного года. Мы еще не знали, что на советской земле уже полыхает война. Не знали, понятно, когда и в какой мере она коснется каждого из нас, какие тяжкие испытания ожидают родную страну и какой дорогой ценой заплатит народ за свою победу. Никому из нас и в голову не приходило, что очень скоро, через три неполных месяца, в счет цены за победу войдут и жизни большинства наших друзей — однокурсников, в том числе и пришедших тогда на консультацию. Будут среди них и те, кого не станет в последующие годы войны. Но все это потом. А пока для нас продолжалось мирное время. Мы сидели в учебной комнате и ждали преподавателя, готовили вопросы по наиболее сложным и не вполне ясным нам деталям предмета.

Наша консультация, начавшись строго по расписанию в двенадцать часов, была неожиданно прервана. Оповещенные взволнованным и запыхавшимся от бега посыльным матросом, мы, как и все, кто находился в тот выходной день в академии, высыпали во двор к репродуктору прослушать важное правительственное сообщение о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз.

В наши классы и аудитории, в четкий ритм хорошо организованного учебного заведения, в планы каждого из нас чрезвычайное известие врывалось внезапно [6] налетевшим вихрем. По мере его распространения все приходило в движение, менялось, переключалось на военный лад. Нас сразу охватило незнакомое прежде сильное чувство наступивших больших событий. Они оставляли далеко позади мирную жизнь с ее радостями и беспечностью и решительно требовали чего-то более значительного, чем просто отличная и хорошая учеба, высокая дисциплина и примерное поведение. Пробил час защиты Родины, уже обагренной кровью ее сынов и дочерей. И каждый из нас был готов по зову сердца и воинского долга выступить на отпор врагу немедленно и в любой роли, которая могла быть ему определена. Врачами стать не успели — пойдем фельдшерами! А если надо — рядовыми с оружием в руках! Доучиваться после войны! Таков был порыв молодых, выраженный на митинге, состоявшемся тогда во дворе академии.

Высшее командование распорядилось иначе. Обстановка войны не уменьшала, а увеличивала потребность в высококвалифицированных врачах. Было приказано: закончить экзамены и приступить к учебе на пятом, последнем курсе по сокращенным программам, не снижая уровня подготовки. Госпитальная практика, предусматривавшаяся после экзаменов, отменялась. Отменялись отпуска и выходные дни. Теперь не до них! Они стали неуместными.

У войны свои мерки, и мы должны были справиться почти с невозможным. То, что предполагалось в мирное время на целый учебный год, надлежало одолеть за два месяца. Это удалось нам вполне и весьма успешно. Помогли молодой задор, настойчивость, чувство долга и ответственности за судьбу Родины, готовность профессорско-преподавательского состава и слушателей, как и всех советских людей, сделать все, что от них зависит, чтобы отстоять честь и свободу любимой Отчизны.

Выпуск состоялся в августе грозного 1941 года. В числе двадцати шести выпускников меня оставили в Ленинграде. Подавляющее же большинство выпуска (около двухсот человек) распределили по другим флотам. Врачи ленинградской группы разъехались и заняли свои места в боевых порядках защитников города Ленина незамедлительно.

А вот у тех, кому предстояла служба на других флотах, случилось непредвиденное. Тяжелое положение под Ленинградом задержало их убытие к местам назначения до 17 сентября. К этому времени город был [7] полностью блокирован с суши. Сообщение с Большой землей стало возможным только по воздуху или по Ладожскому озеру.

Неприветливо встретила Ладога наших друзей. Деревянная баржа, на которой они шли и которую вел озерный буксир «Орел», не выдержала. Под ударами штормовых волн она дала трещину, наполнилась водой и погрузилась. Среди спасенных недосчитались 131 врача. Их трагическая гибель — один из показателей трудностей сообщения, возникших в блокированном Ленинграде. Имена наших погибших товарищей запечатлены на мемориальных досках, укрепленных в вестибюле здания академии на Фонтанке, 106, и в мемориальном комплексе на берегу Ладожского озера. Родина их не забыла и никогда не забудет. Они пали геройски на трудном пути к тем, кто ждал их врачебной помощи. Пали, как солдаты, сраженные войной при исполнении служебных обязанностей.

Из академии я получил направление в авиацию Краснознаменной Балтики врачом-рентгенологом лазарета (начальником лазарета был военврач 3-го ранга В. И. Пахоменко) 708-й авиабазы в Беззаботном (рядом с населенным пунктом Горбунки, что в 7 — 9 километрах южнее железнодорожной станции Стрельна, сейчас в тех краях разместилась крупнейшая птицефабрика). В ту же авиабазу были назначены мои однокурсники А. С. Баланова, В. А. Звонцов и А. Ф. Ильин. Хотя я был назначен на должность врача-рентгенолога, мне пришлось сразу же включиться в хирургическую работу.

Перед отъездом в Беззаботное мы встретились в академии почти со всеми вчерашними однокурсниками, в том числе и с теми, кого не стало 17 сентября 1941 года. Общаясь между собой, мы были полны энтузиазма и решимости исполнить свои обязанности в боях с врагом лучшим образом, не щадя ни сил, ни жизни. Мы горячо желали друг другу успехов на ратном пути, мечтали о послевоенной встрече. (Встреча состоялась. Пришло на нее меньше половины выпуска. Список тех, кого поглотила Ладога, дополнили погибшие на фронтах в разные годы Отечественной войны. В их числе оказался и мой земляк, друг детства Григорий Иванович Василенков.)

По прибытии в Беззаботное мы оказались в гуще событий, на участке наиболее ожесточенных боев за Ленинград. Свой главный удар враг наносил в [8] направлении на Петергоф и Ораниенбаум, стремясь выйти на берег Финского залива. После тяжелых, кровопролитных боев ему это удалось на узком участке между Урицком и Стрельной 17 сентября, в памятный для нашего курса день.

В полосе наносившегося удара находилась и 708-я авиабаза. Обстановка не позволила заниматься рентгенологией. Надо было оказывать помощь раненым. В один из этих боев во второй половине сентября и меня задело вражеским осколком. По выздоровлении выписали в часть. Но 708-я авиабаза была расформирована, и я попал в распоряжение начальника Медико-санитарного управления (МСУ) Военно-Морского Флота в Москву. Жил в экипаже. Там же работал на приеме амбулаторных больных, проводил беседы на медицинские темы среди мобилизованных бойцов.

Однажды меня вызвали к начальнику отдела кадров МСУ ВМФ военврачу 1-го ранга В. П. Иванову. Не сомневался: вызывают по поводу нового назначения. Я был не против вернуться в ВВС КБФ. Лучше бы в полк, ближе к летчикам.

В. П. Иванов встретил в обычной для него манере — приветливо и доброжелательно. Его внимательное отношение к людям, неторопливость в решении служебных вопросов, умение взвешивать многие слагаемые хорошо знали медики. За это его уважали. Как в годы войны, так и после, когда генерал-майор В. П. Иванов работал начальником факультета Военно-морской, а позже — Кировской академий. Поздоровавшись, Владимир Петрович пригласил сесть и, мягко улыбаясь, подал предписание на должность старшего врача 21-го истребительного авиационного полка ВВС КБФ. Назначение совпадало с моим желанием и потому сразу вызвало чувство удовлетворения.

— Есть, — ответил я, прочитав документ. — Очень хорошо, что полк, Балтика, Ленинград, — доложил я с нескрываемой радостью.

— Да, Балтика, Ленинград, — повторил за мною В. П. Иванов, видимо тоже довольный, что предвосхитил мои намерения. — Только сначала поедете в Рузаевку. Там заканчивается формирование. Потом в Ленинград, — добавил он.

— Ясно.

— Для начала вам ясно, остальное будете уяснять на месте, — сказал в заключение Иванов и, пожелав успехов, разрешил идти. [9]

Был на исходе март 1942 года. Время трудное. Советские люди на фронте и в тылу напрягали все свои силы для отпора врагу, уже получившему ряд чувствительных ударов под Ельней, Ленинградом и Тихвином, разгромленному под Москвой в декабре сорок первого.

Гордый сознанием долга, в новой должности, шел я с рюкзаком в руке по Арбату, вдыхая воздух родной Москвы. Я направлялся на Казанский вокзал, чтобы отправиться в Рузаевку, а затем в Ленинград, в ряды его защитников. На улицах Москвы я видел оживленное движение. Пешеходы деловито спешили. У каждого, конечно, свои дела, свои мысли, свои заботы. Но все их маршруты, мысли и дела ощутимо объединялись в одно целое, в один общий путь — к Победе. В могучем единении партии и народа заключался один из самых решающих источников нашей все возраставшей силы.

Вот и вокзал, мой вагон в голове состава. Звонки пробили, и поезд медленно двинулся. С провожавшим меня военврачом 3-го ранга Н. И. Фешиным мы наскоро обнялись. Уже на ходу, подталкиваемый сзади другом, я втиснулся в переполненный тамбур. Николай Иванович, как и я, ожидал нового назначения. Он прибыл с Черного моря, из Севастополя. За короткий срок мы крепко сдружились. Прощаясь, не теряли надежды встретиться на дорогах войны. (И не ошиблись. Мы встретились в авиации КБФ, куда и он вскоре получил назначение.)

Забравшись на верхнюю полку вагона, я собирался поспать. Но сон не шел. Мешали нахлынувшие воспоминания. Они уносили в отчий край, на родную трубчевскую землю Брянщины.

С незапамятных времен стоит наше село Красное на возвышенности, протянувшейся на десятки километров с востока на запад вдоль правого берега Десны. В Красном могилы моих предков. Вспомнился день отъезда из родительского дома полтора года назад, после очередного отпуска. Последние объятия. Трогавшие душу слезы бабушки и матери. По старому русскому обычаю они благословили меня в путь в надежде увидеться через год. Но война помешала. Она разделила нас, как и многих наших соотечественников, линией фронта. В оккупации остались отец, мать, шестнадцатилетняя сестренка Валя, бабушка — мать отца.

Взволнованный воспоминаниями, я был полон лютой ненависти к врагу. Людям моего поколения хорошо памятны подобные чувства. Ненависть к захватчикам, [10] любовь к Родине поднимали народ на бой и самоотверженный труд во имя Победы. Советские люди были едины в своей решимости: не может быть места фашистам на нашей земле! Нет и нет!

— Нет! — вырвалось у меня громко и гневно.

— Что с вами? Страшный сон? — услышал я снизу голос полковника.

— Извините. Я не сплю. Брянщину свою вспомнил... — Понимаю, браток... Гитлеровские мерзавцы на нашей земле — временное явление, — продолжал полковник, угадывая мои мысли и будто стараясь утешить... Он ехал на короткую побывку к семье.

— Это точно. Как ни лютует фашист, а тикать ему придется, — отозвался рядовой, потерявший ногу в бою и уволенный «по чистой». Он возвращался из госпиталя домой. В разговор включились и другие спутники по купе. Каждый из них по-своему выразил уверенность в неминуемой гибели захватчиков.

Молодой лейтенант-артиллерист после госпиталя, где находился по ранению, ехал, как и я, на формирование. Он напомнил слова Александра Невского из одноименного кинофильма, выпущенного на экраны еще в 1938 году: «Кто придет к нам с мечом — от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет Русская земля!» Это было сказано в 1242 году, семьсот лет назад.

«Вот они, советские люди, достойные наследники наших знаменитых предков, — думал я. — Всюду узнаются. Единые и непреклонные в решимости отстоять свободу и независимость Родины от врагов, как это всегда было и в прошлом».

В Рузаевку я прибыл под вечер первого апреля 1942 года. Расстояние в 609 километров от Москвы было покрыто за шесть суток. Теперь на это уходит 9 — 12 часов, в зависимости от скорости поезда. То, что сегодня кажется недопустимо медленным, в то время было единственно возможным.

Отметив командировочное удостоверение у дежурного помощника военного коменданта, я отправился в путь. Я мог и не найти полк до наступления темноты. К счастью, мне повезло: встретившийся человек в кожаном реглане и морской шапке-ушанке оказался моим однополчанином! Это был старший лейтенант Красиков. Поняв, в чем дело, он с живейшим участием предложил свои услуги. Категорически отказался от бани, куда [11] шел (однополчане пользовались баней железнодорожников), и охотно взял на себя первые заботы о новом докторе: проводить в штаб, познакомить с обстановкой, накормить, связать с коллегой, которую надлежало сменить, и определить до утра на отдых. Это было то, что надо! Я был очень признателен Михаилу Васильевичу Красикову. Его внимание позволило мне почувствовать себя дома, среди добрых друзей, и вызвало искреннее уважение к человеку, с которым был знаком всего несколько минут.

В штабе полка Красиков представил меня подтянутому человеку в армейской форме с одной «шпалой» в петлицах.

— Очень приятно, — улыбнулся он. — Старший политрук Паров Иван Петрович. Комиссар третьей эскадрильи. Он же и комиссар эшелона, сейчас поймете...

Это был мой второй по счету знакомый однополчанин. Мы уселись, и я получил обещанную Красиковым обстоятельную информацию. Оказалось, руководящий состав и часть технического персонала улетели к месту нового базирования специальным транспортным самолетом. Улетели на своих «ястребках» и летчики. Сразу всем полком. Оставшийся личный состав в готовности ждет указаний, чтобы отправиться туда же по железной дороге. Начальник эшелона — капитан Мельников из оперативного отдела. После сосредоточения полка на полевом аэродроме Богослово состоится бросок на один из аэродромов в черте блокированного Ленинграда.

Уяснив в общих чертах обстановку, я понял, что на ближайший период мои функции ограничатся обязанностями врача железнодорожного эшелона.

Прежде чем выполнить остальные добровольно взятые на себя обязательства по отношению ко мне, М. В. Красиков отрекомендовался как начхим полка. По совместительству на нем и разведка. Я выразил готовность помогать ему по химической защите. Надеялся не подкачать. А чтобы академические познания поддерживались на должном уровне, я не расставался с необходимыми руководствами. И не только по боевым отравляющим веществам, но и по военно-полевой хирургии, инфекционным болезням, авиационной гигиене и некоторым другим дисциплинам. Надо сказать, что химической службе в то время придавалось большое значение, ибо не исключалась возможность применения противником отравляющих веществ в крупных масштабах. [12]

Из столовой зашли в санчасть. Туда вызвали Н. Н. Кононову. Имея среднее медицинское образование, она временно исполняла обязанности врача полка. Передачи дел, в сущности, не было. Без врача не могло быть и врачебных дел. Что касается медицинского имущества, оно находилось в санчасти обслуживающей авиабазы. Продовольственное, вещевое и другие виды снабжения летных частей осуществлялись авиабазой. Отсутствие в авиационных полках тылов делало их максимально мобильными. С помощью Н. Н. Кононовой мы укомплектовали медицинскую сумку наиболее ходовыми медикаментами и запаслись перевязочным материалом на время следования по железной дороге. Для медицинских занятии с личным составом времени не оставалось. Беседы врача о гигиене в пути, профилактике желудочно-кишечных заболеваний, правилах оказания само- и взаимопомощи при ранениях решили провести по вагонам в дороге.

С прибытием в полк я становился свидетелем и участником его истории.

Уже из первых личных впечатлений, рассказов Красикова, Парова и других однополчан я понял, что полк укомплектован замечательными людьми. Летный и технический состав в большинстве своем молодые кадровые военнослужащие. Многие встретили войну в частях ВВС КБФ в тяжелых боях в Прибалтике и под Ленинградом. Среди них были участники финской кампании 1939/40 года. Была и молодежь, не видевшая войны. С чувством гордости сознавал я, что попал в дружную боевую семью авиаторов Балтики и что вместе с ними буду защищать Ленинград. Ощущение было такое, будто я уже давно знаком со всеми.

Съехавшись в Рузаевку в основном в сентябре — октябре 1941 года, летчики должны были в сжатые сроки освоить новую отечественную машину Як-1. Это был один из лучших по тому времени истребителей. Он имел скорость 580 километров в час, был вооружен 20-миллиметровой пушкой и двумя 7,6-миллиметровыми пулеметами, весил 2950 килограммов. Из семейства «яков» после Як-1 были Як-3, Як-7, Як-9, Як-9Д. Наш полк имел на вооружении все типы «яков», исключая Як-3.

Весь личный состав был един в стремлении лучшим образом выполнить задание Родины. Но не все получалось, как хотелось. Случались и поломки самолетов, и [13] аварии. Особенно настораживали молодых летчиков катастрофы. Очевидно, результатом этого явилось назначение нового командира.

Майора Якова Захаровича Слепенкова в полку не знали. Он — черноморец, командовал эскадрильей. Его приезда ждали с надеждой. А пока его обязанности исполнял начальник штаба майор Н. Е. Ковширов.

Новый командир появился в расположении полка тихо и незаметно. О прибытии не сообщил, и никто его не встречал. Вероятно, сделано это было не без умысла: хотелось взглянуть на обстановку, не нарушенную приготовлениями встречи.

В штабе Слепенков застал Ковширова. Выслушав его короткий доклад, распорядился дать указание подготовить к вылету самолет командира и предложил пойти осмотреть полевой аэродром.

Закончив осмотр аэродрома, Слепенков и Ковширов направились в сторону звена управления, к самолету с бортовым номером 51. Слепенков решил взлететь и показать над аэродромом технику пилотирования на Як-1. Именно таким необычным и оригинальным способом заявил он о своем прибытии и вступлении в должность. В полку мало кто знал, что Слепенков приехал и уже на аэродроме. Еще меньше было тех, кто видел его. Но сейчас с ним встретятся сразу все. И не традиционно — перед строем. Это успеется. Подчиненные увидят нового командира в небе. Слепенков знал свою силу в летном искусстве, знал, на что способен Як-1, которым владел, как игрушкой. Вот почему задуманный им полет в день приезда не был лишен смысла: он хотел вызвать решительный перелом в настроении летчиков, особенно молодых, а затем быстро добиться того, что не удавалось до него, — повысить уровень летной подготовки, в короткий срок довести полк до состояния боеготовности.

Приняв рапорт механика Алексея Осиповича Хилюты о готовности машины к вылету, Слепенков (одетый в летную куртку, черные кожаные брюки, заправленные в русские сапоги, в армейской фуражке с летной эмблемой) легко поднялся на плоскость.

— С дороги отдохнули бы, товарищ командир. Да и площадка мокровата, — забеспокоился Ковширов, пытаясь отговорить его от полета.

— Не устал. Мокровата, но пригодна, — с хитринкой улыбаясь, ответил Слепенков, уже успевший с помощью механика надеть парашют и заменить фуражку на шлемофон с летными очками. [14]

— От винта! — подал команду Слепенков.

Он запустил мотор, вырулил на старт и взлетел. Вот он уже в зоне. Красавец Як-1, словно птица, серебрился в лучах солнца, вертясь в каскаде фигур высшего пилотажа в разных сочетаниях. До слуха многочисленных зрителей доносились завывания двигателя. На крутых виражах с плоскостей срывались иммерсионные струи. Молодые летчики полка находились на занятиях по наземной подготовке. Изучали средства индивидуальной химической защиты. М. В. Красиков старательно рассказывал устройство противогаза. Услышав самолет в зоне, все они были удивлены. Ведь сегодня снова день был объявлен нелетным. И вдруг этот пилотаж. Красиков (бывший летчик-истребитель, ушедший с летной работы из-за ревматизма ног — «старушечьей болезни», как он говорил) тут же позвонил оперативному. То, что объявил Красиков, повесив трубку, всех изумило: в зоне новый командир полка майор Слепенков! Красиков немедленно прервал занятие, и молодежь, обгоняя друг друга, бросилась к выходу, чтобы понаблюдать за полетом долгожданного командира, так необычно обозначившего свое прибытие. А Слепенков «выжимал» все, на что был способен самолет и он сам, воодушевляясь до вдохновения.

Зрелище захватило всех. Летчики восхищались изяществом и совершенством техники пилотирования, высокими летными качествами Як-1:

— Вот здорово!

— Вот это почерк!

— Сразу видать: мастер!

— Тут все разом: и мастер и самолет!

— Верно!

Одобрительных восклицаний было много. Разных по форме, оттенкам, эмоциональности. Но схожих в одном — все они выражали профессиональный восторг, веру в нового командира, которого еще не видели в лицо, но уже поняли в главном и потянулись к нему. То, что они наблюдали сейчас, предвещало новый этап, означало конец в полку старым порядкам!

Слепенков продолжал пилотаж. Вот он снова выполняет штопор. Эта фигура вызвала особо пристальное внимание. Недавно «в штопоре» погиб Калиниченко. Пылкий юноша что-то не учел, и штопор виток за витком продолжался до самой земли. Материалы этой катастрофы знал Слепенков. Он познакомился с ними в Москве перед отъездом в полк. И теперь специально [15] выделил штопор, чтобы показать, как надежно выполним он на Як-1. Напоследок Слепенков еще раз вошел в стремительное крутое пике. В тот момент, когда до земли оставалось, по точным расчетам Слепенкова, вполне достаточное расстояние и когда некоторые из числа зрителей уже забеспокоились — хватит ли высоты, чтобы выйти из пике, — самолет уверенно изменил траекторию и, взревев мотором, с бешеной скоростью «полез» почти на вертикальную «горку». До слуха зрителей донеслась дробь длинной пулеметно-пушечной очереди. Слепенков будто салютовал восторженным однополчанам, словно бы желал подчеркнуть, что на борту у него полный порядок.

Долго не расходились летчики, продолжая обмениваться мнениями, позабыв и про химию, и про обед. Занятие с Красиковым и часть обеденного времени оказались использованными для просмотра и обсуждения полета нового командира. Итоговую оценку увиденному сделал младший лейтенант Павел Ильич Павлов. С его мнением считались. В свои 22 года он уже преуспел в боевых делах: в начале войны лично сбил три истребителя врага (два «Хейнкель-111» и «Мессершмитт-109») и в паре — «Юнкерс-88». Был награжден орденом Красного Знамени.

— С таким командиром — смело в бой! Он заслуживает большего, чем просто уважение. За него, если потребуется, не задумываясь, буду рисковать жизнью. Он тоже не подведет! Такие летчики в бою надежнее броневой защиты.

На стоянке звена управления Слепенкова поджидал Ковширов. Пока командир находился в воздухе, начальник штаба успел проконсультироваться у старшего инженера В. Н. Юрченко.

— Вы интересовались, сколько в строю самолетов? — обратился Ковширов к Слепенкову.

— Да.

— Во второй — машины на профилактике. Третья и звено управления в строю целиком. Если обкатать мотор в первой, то и там будут все на ходу.

— Почему не обкатываете?

— Признаться, не был уверен в надежности полосы.

— Ясно. Пусть обкатывают, — спокойно приказал Слепенков.

— Есть!

Сержант Журавлев, которого вот уже несколько дней придерживали с обкаткой мотора, с радостью [16] узнал о поступившем разрешении и не замедлил взлететь.

Командир вместе с Ковшировым наблюдал полет, оставаясь на стоянке звена управления. Оттуда ближе всего до старта, куда Слепенков собирался подойти ко времени посадки Журавлева.

Через полчаса доложили о поломке самолета во 2-й эскадрилье. Там проверяли уборку и выпуск шасси, поставив машину, как и полагалось, на козелки. Под правым козелком снег подтаял, и самолет свалился на крыло. Плоскость оказалась помятой.

— Кто виноват? — спросил Слепенков Ковширова. Не дожидаясь ответа, сказал: — Виноват механик. Действовал без смекалки.

Сказал и пошел на старт: Журавлеву скоро на посадку, надо посмотреть поближе. Тем временем Журавлев уже сделал последний разворот и стал выравнивать машину.

— Дайте ракету. Он с одной ногой, — приказал Слепенков. Взвилась красная ракета, и Журавлев ушел на второй круг, тотчас догадавшись, в чем дело. Летчик многократно пробовал убирать и выпускать шасси, использовал и пилотаж. Но ничего не получалось. Пришлось садиться на одно колесо. Ко всеобщей радости, посадка закончилась блестяще.

— Товарищ майор, сержант Журавлев задание выполнил. Разрешите получить замечания, — спустя несколько минут докладывал он новому командиру.

— Молодец! — улыбаясь, сказал Слепенков, крепко пожимая руку летчику.

Журавлев смутился. Такой реакции он не ожидал. Он ждал, как это бывало обычным до Слепенкова, упрека, а то и оскорбления. За то, что не все, может быть, сделал правильно, чтобы избежать рискованной посадки на одно колесо. Позже Журавлев рассказывал, что, оправившись от первого смущения, он готов был обнять командира. И вероятно, сделал бы это, но по уставу не полагалось.

Получив разрешение быть свободным, Журавлев, счастливый благополучным исходом аварийной ситуации и похвалой командира полка, уверенный в своих силах, бодро зашагал в эскадрилью. Там его ожидали объятия друзей, искренне радовавшихся успеху товарища.

Слепенков и Ковширов возвратились с аэродрома в [17] штаб. Пока оставалось время до построения, командир сделал необходимые распоряжения по организации работы на ближайшие дни. Полеты на завтра назначались с рассветом и до двенадцати дня. Затем обед, работа на материальной части и наземная подготовка по графику, который надлежало уточнить. К концу дня — сгонять воду с аэродрома. Коменданту — укатывать аэродром и готовить к следующему утру.

— Летать, как видите, будем с утра пораньше, когда подготовленный с вечера аэродром схвачен ночным морозцем и наиболее крепок. На ближайший период у нас не должно быть нелетных дней из-за состояния аэродрома, — закончил Слепенков свои короткие указания начальнику штаба.

Перед строем майор Ковширов зачитал приказ наркома ВМФ о назначении командиром полка Я. 3. Слепенкова, приказ нового командира о его вступлении в должность, объявлении благодарности сержанту Журавлеву и взыскания за халатность механику, поломавшему самолет.

От имени командира Ковширов сделал указания по распорядку на завтра и ближайшие дни.

— Личный состав свободен, может отдыхать, — распорядился Слепенков, обращаясь к начальнику штаба.

Все отметили, как предельно краток был командир перед строем. Ведь, кроме одной фразы в конце, он сказал всего три слова в самом начале. Приняв рапорт начальника штаба, доложившего о построении полка по случаю вступления командира в должность, Слепенков по-уставному поздоровался со всеми. А после того как прозвучал дружный ответ, добавил еще одно уставное «вольно», тотчас повторенное начальником штаба, и всё. Дальше был слышен только голос Ковширова.

Немногословие командира перед строем и то, что показал он в воздухе до построения, однополчане восприняли с удовлетворением, как верный признак перехода от разговоров к делу. Это исключало любые призывные слова, которые мог, конечно, сказать новый командир, принимая полк. Но не сказал. Ибо, как понимали все, основное уже было сказано в пилотаже над аэродромом. Все, что следовало, добавили к той речи в воздухе приказы от его имени. Других слов и не требовалось.

Впервые за полгода формирования отпустили людей так рано и так быстро. Впервые отменялось вечернее «подведение итогов». И без того всем все было ясно: я итоги неполного первого дня с новым командиром, и то, [18] чем надлежало заниматься завтра и в последующем. В хорошем настроении расходились люди, сделав вывод: новый командир — тот, который им нужен. Вывод, как показало время, оказался правильным.

С приходом Слепенкова летать стали много и, что особенно интересно, без происшествий. И не случайно. Существенно и быстро улучшилась организация. Люди обрели веру в себя, воспряли духом. Они перестроились внутренне, заражаясь энергией, целеустремленностью и энтузиазмом нового командира. В нем обнаруживались все новые привлекательные черты первоклассного летчика, умелого руководителя и душевного человека, лишенного кичливости, доступного для всех старшего товарища. За короткий срок оказалось возможным сделать немало из того, что не удавалось раньше. Повысилась техника пилотирования, улучшилась слетанность пар, звеньев, эскадрилий.

По докладу Я. 3. Слепенкова о степени готовности вышестоящее командование решило перебазировать полк на временный полевой аэродром в Богослово — ближе к Ленинграду. Там предстояло продолжить и в течение месяца-полутора завершить подготовку.

И вот настал день перелета. Истребители дружно взлетели, построились над аэродромом и легли на курс. А дальше подвела погода. В районе Волги, вблизи Кашина, внезапно пропала видимость. Летчики оказались в условиях слепого полета. Не видно ни земли, ни неба. Сплошная муть. Визуальная связь между собой утратилась. Самолеты стали сбиваться с курса. Строй нарушился. Возникла опасность заблудиться и упасть без горючего и не менее грозная опасность потери пространственной ориентировки с ее тяжелыми последствиями. К счастью, ничего такого не произошло. Выручила тщательность подготовки к перелету, организованность, воля и мужество летчиков. Воспользовавшись временным просветлением, позволившим разглядеть землю, они произвели вынужденную посадку на фюзеляж. Посадка закончилась благополучно. Никто не пострадал. Почти невредимыми оказались и самолеты. Это утешало. Однако сам факт вынужденной посадки был крайне огорчителен, вызывал досадное чувство. Случившееся как бы отбрасывало полк на прежний путь неудач, перечеркивало все хорошее, что было достигнуто в последнее время.

Но не унывал Слепенков. Не терял присущей ему выдержки. Он отчетливо видел, как ни парадоксально [19] на первый взгляд, положительную сторону и в этом происшествии. Состояла она в том, что летный состав с честью вышел из крайне тяжелой обстановки, в которой оказался не по своей вине. Это говорило о многом. Позицию командира однополчане разделяли вполне. Не сомневались: так именно рассудит и вышестоящее командование.

На следующий день после моего прибытия в полк я и Красиков отправились в Саранск — столицу Мордовской АССР. У Михаила Васильевича были дела по химической службе, а мне надлежало переобмундироваться в общевойсковую форму, как это уже сделали все в полку. Признаться, очень не хотелось расставаться с морской формой. Она у нас на флоте всегда была предметом особой гордости. Какова же была моя радость, когда я узнал, что могу переодеться, не сдавая морской формы! Красиков позавидовал: у него от морской формы осталась одна шапка-ушанка, остальное сдал еще прошлой осенью.

Под конец того же дня мы вернулись в Рузаевку и прямо к И. П. Парову — нет ли чего нового?

— Есть новость, — сияя от радости, объявил Иван Петрович. — Получено указание завтра погрузиться и отбыть по назначению. Самолеты на месте вынужденной посадки приказано разобрать и доставить в Богослово по железной дороге. Все остальное без изменения.

Погрузились мы быстро. Воспользовавшись свободным временем, остававшимся до отправления эшелона, помылись в железнодорожной бане, хорошо знакомой однополчанам, и прошли санобработку со сменой нательного белья.

Разместились неплохо. В каждом вагоне-теплушке с двойными нарами был выделен старший. В его распоряжении находился неприкосновенный запас перевязочного материала на особый случай, кроме индивидуальных пакетов первой помощи, имевшихся в кармане у каждого. Продукты получили сухим пайком. Питались организованно по вагонам в установленные распоряжением по эшелону часы, три раза в сутки. Кипятком снабжались на остановках. Иногда воду кипятили или подогревали и в вагонах, на печках-буржуйках.

Рано утром 4 апреля состав вывели из тупика, и мы двинулись в путь. В дороге комиссар И. П. Паров регулярно слушал и знакомил нас со сводками [20] Совинформбюро, проводил политбеседы. Мне была предоставлена возможность выполнить план намеченных занятий. Москву проследовали 11-го, а в Богослово прибыли 17 апреля 1942 года вечером.