Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава 20.

Назначение наркомом торговли и перевод в Москву

Через несколько дней после пленума Каменев написал заявление в ЦК, в котором просил освободить его от обязанностей наркома торговли, ибо он с ними не справляется, поскольку не пользуется полной поддержкой со стороны Политбюро и правительства. Он предлагал поставить во главе Наркомторга работника, который мог бы рассчитывать на полную политическую и деловую поддержку ЦК и правительства. Он жаловался, что речь Рудзутака дискредитировала его и как наркома, и как политического деятеля и не нашла возражений со стороны других руководящих работников. При этом он предложил на пост наркома мою кандидатуру.

Сталин сразу же сообщил мне в Ростов шифровкой об этом заявлении Каменева и о том, что тот называет меня единственным человеком, который мог бы справиться с обязанностями наркома торговли. Сталин добавил, что отставка Каменева будет неизбежной, что вопрос будет обсуждаться в ближайшие дни, о чем сообщает мне для сведения.

Я не могу сказать, что эта шифрограмма была для меня полной неожиданностью: о моем возможном назначении наркомом торговли со мной в Москве уже беседовали члены Политбюро — Сталин, Бухарин и Рыков. Я категорически отказывался от этого назначения, приводя соответствующие мотивы. Думал, что этим вопрос был исчерпан. Поэтому сразу же написал в Москву о своем категорическом возражении против назначения меня наркомом. Я писал, что совершенно не подготовлен для этого, что у меня нет ни практики, ни соответствующих знаний, ни малейшей уверенности справиться с делом, что готов работать в любой местной организации или за границей, имея в виду партийную работу.

Через неделю я, как и каждый член ЦК, получил на срочное голосование постановление об освобождении Каменева и назначении меня народным комиссаром внутренней и внешней торговли.

Когда я неожиданно получил готовое решение о моем назначении, я был возмущен, обижен и оскорблен тем, что товарищи, которым я так убедительно и горячо объяснял причины своего отказа, подписали это решение. Особенно обиделся на Сталина, которому так подробно приводил свои доводы. Поэтому сразу же направил ему телеграмму:

Т.Сталину.

Несмотря на состоявшееся решение Политбюро о назначении меня Наркомторгом, я категорически отказываюсь и заявляю, что не могу подчиниться такому решению, ибо совершенно убежден, что мое назначение Наркомом погубит как дело, так и меня. Назначение Политбюро меня Наркомом и заявление Каменева, что я "с успехом справился бы с этой задачей", меня ни в чем не колеблет.

В Наркомате внешней и внутренней торговли, где произведено столько реорганизаций и где менялось столько Наркомов, — дело остается неналаженным. Никто еще не смог преодолеть все трудности. Менее всех предыдущих Наркомов можно возложить надежды на меня. Я Наркомторгом и вообще Наркомом не гожусь и не могу взять на себя обязанности сверх своих сил и способностей...

И еще одно письмо я послал в ЦК, в котором, настаивая на категорическом отказе принять это назначение, приводил, как мне казалось, убедительные доводы против моего назначения: и молодость, и недостаток партийного стажа, и отсутствие соответствующих знаний и достаточной практики. "Я не говорю о том, — писал я в заключение, — что Северо-Кавказская организация против моего отзыва из Ростова. Поэтому прошу наметить другую, более подходящую кандидатуру на пост Наркомторга. В крайнем случае, я готов, против желания, работать в качестве зама при любом Наркоме".

Написав столь решительно о своем отказе принять назначение, я уехал в командировку по краю в Карачаевскую автономную область. Там не было никакой телеграфной связи с Москвой, и я надеялся, что моя телеграмма возымеет действие. Дней пять отсутствовал, успокоился. Вернулся в Ростов — вижу новый нажим — ответ, что мои категорические возражения учитывались при решении вопроса о моем назначении, а это мое письмо будет доложено Политбюро. Через два дня последовало новое подтверждение о назначении меня наркомом: Политбюро подтвердило это решение, уже утвержденное голосованием всех членов ЦК, и предложило оформить его "в советском порядке", то есть провести через решение СНК.

Ставя меня об этом в известность, Сталин сообщал, что дело конченое, возвращаться назад нет смысла, и предложил мне немедленно выехать в Москву.

Первый и последний раз в моей жизни я так резко и упорно реагировал на вопрос, который касался моего личного назначения на работу. Чем объяснить такой крутой мой отказ?

Я застал край разобщенным, раздираемым противоречиями как внутри областей, национальных республик, так и между ними. В первые годы фактически велась гражданская война казачества против Советской власти. Кроме того, шла вражда между горцами и казаками, шел спор между нациями: ингушами и осетинами, кабардинцами и другими. К 1926 г. удалось объединить край в политическом отношении, добиться консолидации партийных организаций, единства руководства партийными организациями, привлечь казачество и других трудящихся к Советской власти. Произошло упрочение советского строя, оживилась экономическая жизнь края, быстрыми темпами шло восстановление сельского хозяйства, была восстановлена промышленность, край богател.

В крае к тому времени были подобраны опытные хозяйственные руководители: Одинцов — по сельскому хозяйству, Иванов — по промышленности, Шатов — в Госбанке, Постников — во главе путей сообщения, Косиор Иосиф — в нефтяной промышленности в Грозном, командование армией — Уборевич, председателем ЧК — Евдокимов, члены Военного совета — Володин, Позерн — большевики из Ленинграда, Колотилов — большевик из Иванова. Все это были крупные деятели, которые потом поднялись на всесоюзные посты. Я был уверен в своих силах, успехе, видел, что дела идут хорошо, был увлечен своим делом. Были еще трудности, но они были естественны и преодолимы.

Переход же на новую работу, особенно в Наркомат торговли, меня пугал, потому что там была другая работа, не похожая на эту. Здесь меня сопровождала удача, она была закреплена, а там могла быть и неудача. Речь шла не о личной неудаче, а о том, что я мог провалить дело и не справиться с возложенными на меня обязанностями, потерять в глазах товарищей то уважение и доверие, которыми до сих пор пользовался. Главное — я боялся, что провалю дело, подведу партию. Это не было просто скромностью. Нет, я действительно очень искренне был против неправильного, с моей точки зрения, назначения меня на пост наркома торговли. Даже после того, как Пленум ЦК утвердил мое назначение, когда вышло решение Политбюро, я продолжал упорствовать. Тогда Сталин прислал короткую телеграмму: "Приезжай". А "Правда" опубликовала указ о моем назначении. Я поехал все же с надеждой, что можно еще договориться и отменить решение Политбюро.

Мы разговаривали со Сталиным обстоятельно. Он поколебал меня своими аргументами, и я перестал возражать уже не только потому, что дальнейшее неподчинение было бы нарушением всех норм партийной дисциплины. Мы со Сталиным были уже на "ты" и дальше всю жизнь были на "ты", так же как с Орджоникидзе, Бухариным, Ворошиловым, Молотовым, Кировым.

Сталин сказал: "Новое дело — трудное, это правильно. Но скажи, вот Каменев работает. Чем и как он может лучше вести дело? Ничем. Почему? Потому что во многих вопросах внутренней экономической политики Каменев не разбирается, работает поверхностно, ничего не знает о заготовках, плохо разбирается в сельском хозяйстве и других вопросах, которые сегодня являются центром политики. А в этих вопросах ты много развит. В этом деле ты будешь сильнее Каменева. То, чего нет у Каменева, есть у тебя: это экономические вопросы — заготовки, торговля, кооперация.

Нельзя также утверждать, — продолжал Сталин, — что мы знаем о работе наркомата меньше, чем ты. Дела там обстоят лучше, чем ты думаешь. Да, внешняя торговля пока играет малую роль. Но во внешней торговле Каменев также не понимает и не имеет опыта. А в наркомате есть опытные работники по внешней торговле, такие, как Стомоняков, Шлейфер, Кауфман, Лобачев, Чернов, по внутренней торговле — Эйсмонт, Вейцер, Залкинд. Они могут поднять любой наркомат и хотят работать с тобой. При наличии таких специалистов ты будешь иметь полную возможность присмотреться к работе, а затем уже уверенно приступить к делу. Поэтому нет оснований сомневаться, тем более что мы будем поддерживать тебя во всем. Не думаешь же ты, что мы хотим твоего провала и допустим такой провал?

Потом, ты недооцениваешь своих знаний и способностей. Ты хорошо знаешь работу кооперации, как потребительской, так и сельскохозяйственной. Ростовская потребкооперация славится как хорошая, и во всем крае она этим отличается. Ведь недавно была брошюра Дейчмана с твоим предисловием, которое так расхваливал Зиновьев, где хорошо и подробно рассказывается о работе потребкооперации в Северо-Кавказском крае. Ты хорошо знаешь, наконец, заготовку хлеба и других продуктов в крае. Этот край в отношении хлеба один из величайших. Так что в области внутренней торговли у тебя опыта больше, чем у Каменева, который не имеет ни опыта, ни представления об этой работе. Впрочем, Каменев вел мало практической работы в наркомате — он больше был занят своей политической оппозиционной деятельностью, а ты будешь работать по-настоящему и дело пойдет.

Наконец, — сказал Сталин, — Каменев перешел в оппозицию. Известно, что он не пользуется поддержкой ЦК. Работники не будут вокруг него объединяться и не будут с внутренним доверием работать с ним, как с тобой, которому ЦК оказывает полное доверие. Не случайно сам Каменев об этом пишет в своем письме в ЦК. Наконец, будут трудности — ЦК поможет всегда".

Вот этими аргументами Сталин несколько поколебал меня, хотя опасения остались. Но беседа со Сталиным меня подбодрила. К тому же я исчерпал все допустимые партийными нормами возможности добиться отмены этого решения.

В связи с моим отъездом в Москву надо было вместо меня назначить секретаря Северо-Кавказского крайкома партии. Неожиданно по предложению Сталина было принято решение о назначении Серго Орджоникидзе с освобождением его с поста секретаря Закавказского крайкома партии. В беседе со Сталиным я стал возражать против этого назначения, так как знал, что Серго выше меня во всех отношениях: и по партийному стажу, и по опыту руководящей работы, и по авторитету в партии. Теперь же получалось так, что меня назначают на более ответственную работу, а Серго — вместо меня. Впечатление получалось такое, что как работник я расцениваюсь вроде бы выше, что было совершенно неверно и, наверное, обидно для Серго. Меня это очень обескуражило. Я уговаривал Сталина не делать этого. "К тому же, — говорил я, — в политическом отношении должность секретаря Закавказского крайкома более ответственная, чем Северо-Кавказского крайкома партии".

Сталин, не приводя особых аргументов, настоял на своем. Я не мог понять, чем руководствовался Сталин при этом. Он меня не убедил.

Против этого решения Сталина поступил протест и Закавказского крайкома партии, который просил оставить Серго Орджоникидзе на работе в Закавказье. Сам Серго протеста не писал, не просил отменить этого решения, хотя и был недоволен им. ЦК, обсудив протест членов Заккрайкома, отклонил его и подтвердил свое решение о том, что Орджоникидзе должен переехать на работу в Ростов.

Серго, как дисциплинированный коммунист, поехал в Ростов и приступил к работе. Северокавказские товарищи, конечно, встретили его с большим удовлетворением, так как высоко ценили его.

При личной встрече с ним я прямо высказал свое недоумение этой перестановкой. Серго мне откровенно сказал, что и он недоволен этим решением, что пошел на это против своей воли, в силу партийной дисциплины.

Обдумывая, что могло лечь в основу этого решения Сталина, я так ни к какому мнению и не смог прийти. Видимо, какая-то трещина пролегла в отношениях между Серго и Сталиным, чем-то Сталин был недоволен Серго. Почему я так думаю?

После смерти Дзержинского на пост председателя ВСНХ был назначен Куйбышев, который был тогда председателем ЦКК и наркомом РКИ. Причем при назначении в ВСНХ Куйбышев не был освобожден от прежних обязанностей, хотя совместительство этих постов совершенно недопустимо как по объему, так и по существу работы.

Жизнь это подтвердила. Осенью того же года на совместном заседании ЦК и ЦКК было принято решение освободить Куйбышева от работы в ЦКК и РКИ, выдвинув на эту работу Серго Орджоникидзе. Секретарем Северо-Кавказского крайкома партии был назначен Андреев А. А. из Москвы, работавший тогда одним из секретарей ЦК партии. Такое решение было совершенно правильным.

Я думал: почему Сталин не сделал этого сразу же, после смерти Дзержинского? Почему ему понадобилось затеять такую игру с Орджоникидзе, с выдающимся деятелем нашей партии? Мне показалось, что Сталин решил осадить Серго и задеть в какой-то мере его авторитет среди кавказских товарищей. Может быть, Сталину хотелось проучить Серго за что-то. Ввиду особой щепетильности Орджоникидзе я не стал допытываться у него, что между ним и Сталиным произошло, а он не счел нужным мне сказать.

Работа в ЦКК и РКИ вполне соответствовала положению и способностям Орджоникидзе. Пожалуй, это была наилучшая кандидатура, которую можно было выбрать среди руководящих работников партии. Орджоникидзе как партийный деятель, как человек пользовался симпатией в партийных кругах. Даже оппозиция считалась с ним, хотя он был ярым ее противником, заняв принципиальную линию в борьбе с ней. Но без нужды он не обострял отношений, не шел на разногласия. Наоборот, принимал все меры к тому, чтобы эти разногласия побыстрее изжить на принципиальной основе.

Получив 17 августа решение Политбюро о немедленном вступлении в должность, я пошел на Варварку, в Наркомат торговли (на углу со Старой площадью), на второй этаж в кабинет к Льву Борисовичу Каменеву.

У нас личные с ним отношения были хорошие. Когда я приезжал в Москву, мы с ним часто встречались по делам, не говоря уже о совместном участии на съездах Советов, сессиях ВЦИК, съездах партии и пленумах ЦК. Он отличался работоспособностью, умел налаживать отношения с людьми; либеральный по характеру, интеллигент, без грубостей, располагал к общению. Хотя разногласия у нас были, но наши отношения были нормальными.

Каменев знал, что я все время старался, чтобы лидеры нашей партии не разошлись и продолжали сохранять единство. Он ценил эту мою линию. И я знал, что он не такой уж драчун, который лезет в драку особенно рьяно. Я питал некоторое уважение к нему как к политическому деятелю, хотя не мог забыть его ошибок 1915 и 1917 гг. Но поскольку после этих событий Ленин сделал его своим заместителем, и он вел борьбу против Троцкого вместе с Лениным и после него и в этой борьбе мы были вместе, я относился к нему неплохо.

Зашел к нему. В кабинете мы были вдвоем. Поздоровавшись, я сел в предложенное мне кресло, стоявшее у его маленького письменного стола. В таких случаях можно было производить прием и сдачу дел официально, создавать правительственную комиссию по приему и сдаче дел. Я решил избавить Каменева от всех этих формальностей, да и Сталин не поставил вопроса о создании такой комиссии. К тому же Каменев всего полгода был наркомом. Я только сказал ему: "Я этого поста от вас не добивался, понимаю большую тревогу вашу за работу наркомата, сам очень тревожусь, что не справлюсь с делом".

Он стал уговаривать меня, что я справлюсь вполне, лучше, чем он. Он подчеркнул, что в существующей политической обстановке, в условиях острых разногласий в руководстве партии в Наркомате торговли сосредоточены острые противоречия между промышленностью и сельским хозяйством, по вопросу об отношении к крестьянству. В этих условиях нарком торговли может успешно работать только при полном доверии ЦК. Он, Каменев, этим доверием не пользуется, в то время как мне обеспечена полная поддержка ЦК в работе. Затем он стал излагать свои крайне пессимистические взгляды на положение дел в стране. Он почему-то счел нужным более откровенно, чем на Пленуме ЦК, изложить свою линию в оценке положения в наркомате, считал даже его катастрофическим в стране и партии, обнаружив при этом потерю веры в дело победы социализма.

У меня создалось впечатление, что он находится в полной прострации. Я увидел его таким жалким, ничтожным, что был ошарашен, особенно потому, что я видел на примере Северного Кавказа, как успешно развивается страна экономически и политически, как растет влияние партии в Советах, в народе, как крепнет Советское государство.

Беседа продолжалась чуть более получаса. Говорил все время он, я все слушал, пораженный. В конце только коротко сказал о моем полном несогласии с ним, о том, что должен приступить к работе и не имею сейчас времени спорить с ним, да и нужды в этом сейчас нет. Мне стало яснее, чем раньше, как далеко он отошел от партийной линии, как глубоки наши разногласия как с точки зрения теоретической, так и политической, как он оторвался от жизни и потерял веру в силы партии и пролетариата.

Эти его откровенные высказывания произвели на меня такое сильное впечатление, что, как только он ушел, я сразу записал в блокноте на одной странице синим карандашом главные тезисы его высказываний. Эта запись сохранилась, и я привожу ее без всяких поправок.

"26 г. 17. VIII. Москва, т. Каменев в беседе со мной при сдаче дел.

1. Вы получаете формальную рухлядь.

2. Комиссариат без идеологии и без перспектив.

3. Продукция страны растет, а экспорт сокращается.

4. Причины — потребление в стране растет настолько быстро, что не дает возможности усилить экспорт.

5. Положение настолько безвыходное, что здесь требуются меры, которые не зависят от Наркомторга, которые можно принять за ответственностью всей верхушки партии.

6. Объединение частных торговцев-розничников не представляет никакой опасности. Разговоры о политической опасности от этого — сущие пустяки.

7. Комиссариат не имеет никакого авторитета, его третируют всюду. Отсюда отсутствие уверенности и растерянность работников Комиссариата.

8. Материальное положение Комиссариата катастрофическое.

___________________________________________________________

1. Мы идем к катастрофической развязке революции.

2. По всем законам марксизма на девятом году революции не может дело обойтись без глубокого кризиса.

3. Правда, этот кризис в партии наступает раньше, чем в стране. Необходимо дать выход пролетарским тенденциям, надо дать легальную оппозицию".

Никогда и никто из членов Политбюро так просто и открыто не говорил о полном политическом падении. Каменев вбил себе в голову мысль о неизбежности кризиса всякой революции, кризиса, конечно, того типа, который пережила Французская революция, то есть термидорианское перерождение. (В этой беседе и, кажется, до этого он о перерождении нашей революции не говорил. О буржуазном перерождении нашей революции он стал говорить позднее.) Но то, что Каменев говорил, как говорится, от души, а не для того, чтобы меня убедить или спорить со мной, было поразительным. Как такой человек мог дойти до этого?! Как, наконец, он мог допустить создание оппозиционной "пролетарской" партии? То есть надо было понять так, что он уже покидает ряды нашей партии, организует другую партию, называя ее "пролетарской", считая нас буржуазными перерожденцами.

Мне стало ясно, что это уже совсем чужой человек. Тем более что он и его друзья-оппозиционеры, к сожалению, своей деятельностью подтвердили опасения Ленина в предоктябрьские дни...

Итак, с чего-то нужно было начинать, и я пригласил руководящих работников наркомата, представился им. Сказал, что ЦК хорошего мнения о руководящих кадрах наркомата и я надеюсь на их поддержку в работе. Закончил я так: "Конечно, это дело я не знаю, оно для меня новое. Я буду учиться, набираться опыта и знаний у вас. Когда мне будет что-либо неясно, я не буду стесняться и прямо буду у вас спрашивать. Я полагаю, что это не должно компрометировать мой авторитет в ваших глазах, потому что лучше сказать открыто, что не знаешь, и спросить совета, чем оставаться в невежестве. И вас также прошу, когда вы не сможете дать точного ответа в решении вопроса, то прямо так и скажите и постарайтесь потом узнать и сказать. Я буду вызывать вас к себе группами или в отдельности и принимать вас тогда, когда вы захотите иметь встречу со мной как наркомом. В своей работе я буду руководствоваться линией нашей партии и решениями Центрального Комитета и правительства и буду от вас требовать того же. Я надеюсь на поддержку не только коммунистов, но и беспартийных".

Вскоре мне пришлось на день-два вернуться в Ростов, чтобы формально сдать дела. Ашхен увидеть не удалось, она находилась в горном курорте Кабардинка уже с тремя детьми. Из Ростова я ей написал следующее письмо:

7/IX

Дорогая, милая Ашхен!

Я съездил в Москву, чтобы отбиться от назначения в Наркомторг. ЦК заставил немедленно приступить к делу. Я уже неделю работаю в Москве. Адски тяжелая работа. Я потерял в весе 10 фунтов — теперь вешу три пуда 20 фунтов (ок. 58 кг. — С.М.). Чувствую себя усталым, но некуда деться. Надо работать. Имел в виду заехать к тебе, но в четверг и пятницу меня обязали быть в Москве — там в правительстве стоят мои доклады. Так что никак не мог заехать к тебе.

Квартиру в Москве обещали 15 — 20 сентября. Я думаю, что ты останешься в Кабардинке до 15 сентября. Тебе помогут переехать в Ростов. Неделю здесь пробудешь, а потом приедешь в Москву.

Надо, чтобы к 15 сентября Маня приехала бы в Ростов, ибо без нее трудно будет собрать библиотеку (правда, я уже ящики приготовил).

Обо всем этом я тебе еще напишу и денег пришлю.

Мой адрес в Москве: Москва, Варварка, Наркомторг, Народному Комиссару — лично.

Да, Гайка не приняли в Воен. Академию, из-за слабой груди, и не допустили к экзаменам.

Напиши мне, пожалуйста, обо всем свои соображения.

Крепко, крепко целую тебя, твой Анастас.

Через два или три месяца парторганизация предложила мне выступить на партийном собрании с докладом о работе наркомата и задачах, стоящих перед ним. Дело в том, что я в Москве, как и в Ростове и в Нижнем Новгороде, на партийном учете состоял не в учреждении, где работал, а в заводских предприятиях. В Москве я состоял на партучете на заводе "Красный пролетарий", где состою на учете и до сих пор.

Я был молодым наркомом — мне был всего 31 год. На этом собрании было много сторонников Каменева и Зиновьева, настроенных оппозиционно к новому наркому. В зале раздавались выкрики, реплики с мест с целью сорвать мое выступление. В связи с этим вспоминаются два эпизода.

Некий Зингер, коммунист, ответственный работник, человек горячий, экспансивный, во время моего выступления все время вскакивал с места, кричал, подавал реплики. Мне трудно было понять, о чем он кричит. Я пропускал мимо ушей все его реплики, чтобы толково закончить доклад, потому что тогда доклады не читали, выступали без текста. Когда же он совсем уже надоел своими частыми репликами, я обратился к нему с вопросом: "Товарищ, что вы кричите беспрерывно? Ничего нельзя понять, что вы хотите сказать, о чем вы просите. Вы ведете себя не как коммунист, а как маленький ребенок, который кричит, а раз кричит, то у него есть на это основание. Но из крика нельзя понять, что у него болит. Советую вам подождать до конца моего выступления, а затем выступить. И не как ребенок, а как взрослый ответственный человек, и высказать свои претензии".

Это было так остро и с юмором сказано, что собрание восприняло мое замечание хохотом и аплодисментами. Этим маленьким эпизодом один из оппозиционеров был сбит с ног.

Потом один из старых большевиков, из рабочих, коммунист Шатров, лет 40 — 50, с места дает реплику: "Вы, товарищ Микоян, очень молоды, чтобы быть наркомом и читать нам лекции!"

Я не растерялся и сказал: "Товарищ Шатров, у нас на Кавказе принято, что любой человек, независимо от его подготовки, ума и способностей, не имеет права высказываться при старших, если этому человеку не стукнуло хотя бы 40 лет. Мне 31. Вы что, хотите, чтобы эти кавказские нравы были распространены на всю партию и Советскую власть?"

Это тоже вызвало общий хохот и аплодисменты.

* * *

Как ни увлекала и ни отнимала все мое время новая работа, я все же беспокоился об Ашхен, которой предстояло как-то управиться со всеми домашними сборами сначала в Кабардинке, затем в Ростове и с тремя детьми (старшему из которых было четыре года) перебраться в Москву. Я уже привык к семейной жизни и жить одному, вдали от жены и детей было тоскливо. Поскольку я никак не мог вырваться, чтобы их перевезти, я просил своих прежних товарищей по работе помочь Ашхен, что они с удовольствием и обещали сделать. Об этом же я просил ее сестру и брата. В сентябре 1926 г. я писал ей:

Дорогая, милая моя Ашхен!

Получил твое письмо. Гайк, наверное, уже у тебя. Он и привезет тебя в Ростов. Если же Гайка нет, обратись от моего имени к секретарю Черноморского Комитета партии т. Подгорному, он даст машину и доставит в Ростов.

В Ростове все устроит Чуднов. Ты там посмотри, может быть, лучше будет, чтоб книги твои не взяла бы с собой, а товарищи привезут.

В Москве мне квартиру уже предоставили, в Кремле четыре комнаты (две большие, две маленькие). Устроимся неплохо, хотя немного будет тесно. Удобно то, что внизу находится столовая Совнаркома, откуда будем брать готовые обеды и ужины — за 20 руб. на каждого взрослого в месяц.

Кроме того, уборка комнат ежедневно производится управлением Кремля. Так что обойдемся без прислуги. Сережу и свою мать взять не могу. Негде их устроить, квартира тесная. Надо об этом написать домой. Квартира будет обставлена мебелью к 20 сентября. С собой детских кроватей брать не надо — все есть. Когда ты будешь в Ростове, попытаюсь ночью поговорить по телефону.

Я еще живу в гостинице, через неделю перееду в квартиру.

Надо, чтобы Маня сейчас уже выслала документы в Университет. Занятия уже начались 1-го сентября.

Твой А. Мик.

Вскоре моя семья присоединилась ко мне. Но она и в Москве продолжала разрастаться: 1 сентября 1927 г. родился четвертый сын, названный Вано (хотя очень скоро все его стали называть Ваня). Уже 2 сентября я передал Ашхен в роддом им. Грауэрмана — возле ресторана "Прага" на Арбатской площади — записку, а потом вторую:

Милая Ашхенушка!

Утром позвонили мне, сказали, что меня пропустят к тебе от 3 до 7 часов. Пришел с заседания, говорят, что только записку можно передавать. Оказывается семь дней не дадут совершенно повидаться. Чертовские правила! Ты молодчина, милая. Пришел я домой ночью в 3 часа, не мог спать до 5. В 4 часа позвонил врач, что ты уже родила.

Молодчина ты, держись крепко и поправляйся.

Крепко целую, Арташ.

* * *

Дорогая Ашхенушка!

Пришли записочку, пожалуйста. Посылаю бумагу и карандаш. Когда нужно будет, можешь поручить позвонить мне или Ефимову — пошлем за получением записок.

Я не знаю, как обстоит дело с твоим питанием. Как кормят? Что надо тебе отсылать? Завтра я кое-что пришлю, но лучше ты сама напиши. Вчера поздно ночью с тремя товарищами из Комиссариата был в Зубалове. Ночевали и утром уехали. Дети здоровы и очень хорошо себя чувствуют.

Екат. Серг. прислала со мной тебе варенье.

Сегодня отправлена телеграмма в Тифлис.

Крепко целую — Арташ.

Тот факт, что у меня дети появлялись один за другим и их стало больше, чем у всех моих товарищей (хотя по меркам семей, где выросли Ашхен и я, это и не так много), вызывало по отношению ко мне массу поздравлений и шуток — особенно по поводу того, что у нас с Ашхен были только мальчики. Однако мы с ней тоже хотели девочку. И вот, когда в 1929 г. Ашхен вновь ожидала ребенка, мы оба надеялись, что на этот раз наконец будет девочка. Но опять 5 июня 1929 г. родился мальчик, которого мы назвали Серго — в честь Орджоникидзе. Серго Орджоникидзе очень любил моих детей и уделял им внимание. Может быть, это обостренное чувство возникло из того, что у них с Зиной не было детей, они удочерили девочку, назвав ее Этери. Борис Пильняк, известнейший тогда писатель, подарил мне свой новый роман в трех книгах с надписью: "Дорогой Анастас Иванович, ура — за двенадцать сыновей!"

Имя Бориса Пильняка напоминает мне о его трагической участи. Он был расстрелян в 1937 г., что не могло быть сделано без личного указания Сталина. Лев Степанович Шаумян напомнил мне уже после смерти Сталина возможную причину гибели Пильняка. После того, как осенью 1925 г. умер в результате операции язвы желудка М.В.Фрунзе, по Москве пошли слухи, что смерть его была не случайной. Борис Пильняк опубликовал в "Новом мире" (№ 4, 1926 г.) повесть "Свет непогашенной луны" с подзаголовком "Смерть командарма". Это было художественное произведение, однако автор прозрачно намекал на неслучайность гибели Фрунзе. Затем редколлегия признала публикацию повести своей ошибкой. Номер журнала с повестью изъяли из продажи и библиотек. Для тех лет то был чрезвычайно редкий случай.

Я хорошо помню некоторые обстоятельства, связанные с операцией и смертью Фрунзе. В двадцатых числах октября 1925 г. я приехал по делам в Москву и, зайдя на квартиру Сталина, узнал от него, что Фрунзе предстоит операция. Сталин был явно обеспокоен, и это чувство передалось мне. "А может быть, лучше избежать этой операции?" — спросил я. На это Сталин ответил, что он тоже не уверен в необходимости операции, но на ней настаивает сам Фрунзе, а лечащий его виднейший хирург страны Розанов считает операцию "не из опасных".

"Так давай переговорим с Розановым", — предложил я Сталину. Он согласился. Вскоре появился Розанов, с которым я познакомился годом раньше в Мухалатке. О нем я знал также и от одного из его непосредственных помощников, моего школьного товарища доктора Гардишьяна, с восхищением отзывавшегося о Розанове как о великом хирурге и превосходном человеке.

Пригласив Розанова сесть, Сталин спросил его: "Верно ли, что операция, предстоящая Фрунзе, не опасна?"

"Как и всякая операция, — ответил Розанов, — она, конечно, определенную долю опасности представляет. Но обычно такие операции у нас проходят без особых осложнений, хотя вы, наверное, знаете, что и обыкновенные порезы приводят иной раз к заражению крови и даже хуже. Но это очень редкие случаи".

Все это было сказано Розановым так уверенно, что я несколько успокоился. Однако Сталин все же задал еще один вопрос, показавшийся мне каверзным:

"Ну а если бы вместо Фрунзе был, например, ваш брат, стали бы вы делать ему такую операцию или воздержались бы?" — "Воздержался бы", — последовал ответ. Ответ нас поразил. "Почему?" — "Видите ли, товарищ Сталин, — ответил Розанов, — язвенная болезнь такова, что, если больной будет выполнять предписанный режим, можно обойтись и без операции. Мой брат, например, строго придерживался бы назначенного ему режима, а ведь Михаила Васильевича, насколько я его знаю, невозможно удержать в рамках такого режима. Он по-прежнему будет много разъезжать по стране, участвовать в военных маневрах и уж наверняка не будет соблюдать предписанной диеты. Поэтому в данном случае я за операцию".

На этом наш разговор закончился: решение об операции осталось в силе.

В день, когда Фрунзе прооперировали, я вновь был у Сталина. Здесь же находился и Киров, приехавший по делам из Ленинграда. Решили без предупреждения врачей посетить Фрунзе и втроем направились в Боткинскую больницу. Там нашему приходу удивились. Заходить к больному не рекомендовали. Кроме Розанова там были Мартынов и Плетнев (последний спустя десяток лет проходил как подсудимый по одному из процессов и был расстрелян по обвинению в том, что по заданию Ягоды способствовал смерти М.Горького и других лиц).

Подчинившись совету врачей, мы написали Михаилу Васильевичу небольшую теплую, дружескую записку с пожеланиями скорейшего выздоровления. Писал ее Киров, а подписали все трое.

Однако все сложилось трагично. 31 октября 1925 г. Фрунзе не стало.

Лева Шаумян, а также А.В. Снегов говорили мне, что сам Фрунзе в письмах жене возражал против операции, писал, что ему вообще стало гораздо лучше и он не видит необходимости предпринимать что-то радикальное, не понимает, почему врачи твердят об операции. Это меня поразило, так как Сталин сказал мне, что сам Фрунзе настаивает на операции. Снегов тогда сказал мне, что Сталин разыграл с нами спектакль "в своем духе", как он выразился. Розанова он мог и не вовлекать, достаточно было ГПУ "обработать" анестезиолога. Готовясь к большим потрясениям в ходе своей борьбы за власть, говорил А.В.Снегов, Сталин хотел иметь Красную Армию под надежным командованием верного ему человека, а не такого независимого и авторитетного политического деятеля, каким был Фрунзе. После смерти последнего наркомом обороны стал Ворошилов, именно такой верный и в общем-то простодушный человек, вполне подходящий для Сталина.

* * *

Став наркомом внутренней и внешней торговли, я вошел в круг общехозяйственных вопросов страны и, проработав в этой области в течение четырех лет, приобрел опыт и знания.

Правильность объединения Внешторга с Внуторгом, имевшего место в конце 1925 г., была сомнительной. Очень трудно было совмещать в одном наркомате эти отрасли хозяйства.

В объединенном наркомате были две коллегии: одна — по внешним делам, другая — по внутренним. Я был председателем обеих коллегий. Было установлено, что на заседания коллегии внешней не вызывались работники внутренней и наоборот.

Самым подготовленным был Двойлацкий, который был особенно силен в области банковского и валютного дела. Он имел специальное образование и проходил стажировку в Парижском советском банке, начиная с кассира. По внутренней конъюнктуре специалистом был Залкинд. Он действительно хорошо все это знал, следил за информацией и добросовестно, объективно докладывал. Лобачев руководил Всесоюзной организацией по заготовкам хлеба. Параллельно с ним заготовки хлеба вели Сельхозкооперация и Госбанк.

Наркомторгу было подчинено несколько десятков универмагов. В розничной торговле большое место тогда занимал частный капитал — по разным товарам в разной степени. Сбыт продукции государственной промышленности осуществлялся синдикатами и их филиалами на местах, подчиненными ВСНХ. Наркомторг во всех этих областях свою деятельность ограничивал главным образом функциями регулирования правил торговли и политики розничных цен. По оптовым ценам Наркомторг давал заключения, но сам решения не принимал, хотя изучал и имел свои позиции по обсуждаемым вопросам с ВСНХ и СТО.

Весной 1927 г. предстоял Пленум ЦК партии. Главный вопрос — о заготовках хлеба, о мясе для снабжения населения, о валюте для закупки сырья и оборудования для промышленности, о заготовительных ценах. Сталин внес предложение в Политбюро назначить докладчиком по вопросам хлебозаготовок меня как наркома, считая, что вокруг этого вопроса развернутся прения.

Мне нравилось, как Сталин вел себя в этот период борьбы с оппозицией. Доклад был фактически отчетным, и поэтому было ясно, что развернется дискуссия о политике партии.

Я опасался, насколько хорошо мне удастся выполнить порученное дело. Сказал об этом Сталину. Он меня успокоил, заверив, что получится хорошо, только просил показать конспект.

Я набросал конспект и ему прочитал. Он сделал несколько замечаний, которые придали более осторожный характер выражениям и оценкам в моем докладе по вопросам, по которым мы сталкивались с оппозицией. Он объяснил это тем, что не надо обострять обстановку: "Пусть, если хотят, инициативу в этом деле возьмут на себя. Они раскроют все свои карты, и нам легко будет их идейно разбить".

И действительно, во время моего доклада были острые нападки оппозиции, причем участвовали все ее лидеры. Я парировал реплики, беря их же на вооружение там, где они могли пригодиться против оппозиции. Мне помнится, что Троцкий в своем выступлении очень подробно остановился на состоянии мирового рынка и его влиянии на экономику Советской страны. К этому времени на мировом рынке появились признаки кризиса: внешняя конъюнктура ухудшилась, стали падать цены на товары. Я, конечно, тоже об этом говорил. Я был высокого мнения об эрудиции Троцкого по части знания мирового рынка и капитала — он много жил за границей, а я был еще молодой и недостаточно опытный в таких делах. Но когда я послушал его выступление, оно показалось мне мелким и неумным, даже безграмотным. Он утверждал, что, начав торговать с капиталистическим миром, советская экономика вступит в мировой рынок и поэтому кризис в капиталистических странах охватит и нашу страну.

Я на практике уже знал, что это неверно, потому ответил ему, что выступление его неправильно. Я сказал, что, во-первых, при наличии монополии внешней торговли и планового руководства основными рычагами страны со стороны пролетарского государства наша экономика ограждена от вредного влияния капиталистического рынка. Внутренние цены мы строим независимо от того, что имеется на мировом рынке, и продаем и покупаем на мировом рынке в связи с той конъюнктурой, которая там есть, без того, чтобы расшатать нашу экономику. К тому же практика, итоги нашей работы за несколько месяцев до кризиса показали, что если мы потеряли на падении цен экспортных товаров известную сумму, то зато выиграли на том же падении цен импортных товаров, которые идут к нам по линии мирового рынка. Даже с точки зрения материальных потерь выходим из этого кризиса фактически "так на так", как будто его и не было, и поскольку валютная касса у нас единая, потери экспорта покрываются импортом, баланс почти не меняется, а иногда меняется к выгоде.

Я был доволен, что пленум очень хорошо принял мое выступление. И Троцкий, который любил давать реплики, сидел как будто прибитый и не находил, что сказать. Надо признаться, я был доволен самим собой в стычке с Троцким по этому вопросу. Сталин сидел, слушал, реплик не подавал.

После 15 — 20 ораторов — оппозиционеров и наших сторонников, — когда со стороны оппозиции были исчерпаны все аргументы и высказаны все контраргументы со стороны ЦК, взял слово Сталин. Спокойно, методично, без ораторских приемов стал подводить итоги прениям, опровергая главные положения оппозиции, без ругани, без нападок, но с твердой, объективной оценкой. Оппозиция выглядела глупо.

Для заключительного слова у меня было мало времени, но мне было легко — так много сделал Сталин. Было приятно видеть, как Генеральный секретарь партии начал бой с оппозицией: выпустил на поле боя сначала в лице докладчика не главную силу, дал возможность сторонникам линии ЦК вступить в драку с оппозицией, а когда все карты оппозиции были раскрыты и частично биты, он сам стал их добивать со спокойствием и достоинством, не в тоне обострения, а, наоборот, успокоения.

Поведение Сталина на этом пленуме говорило в его пользу. С одной стороны, он, предоставляя возможность выступить не руководящим работникам ЦК, а, так сказать, работникам "среднего калибра", давал нам возможность учиться принимать удары на себя, наносить контрудары, учиться полемике. С другой стороны, это облегчало выявление главных доводов противников в спорах с ними, что помогало ему наносить завершающие удары. А главное то, что в этой роли Сталин выглядел скромным, подтянутым, не задиристым, а как бы обороняющимся.

До этого были случаи, когда он вел себя не так, как здесь, и, по-моему, неправильно, например, в связи с брошюрой Зиновьева. Тогда он изменил своему умению владеть собой и правильной тактике борьбы с оппозицией. Но в целом, за этими изъятиями, создавалось впечатление, что борьба с оппозицией ведется правильно с точки зрения партийных норм.

Сегодняшнему читателю, видимо, надо дать некоторые разъяснения о тогдашней внутрипартийной жизни, о дискуссиях, оппозиционных течениях и т.д. Прежде всего надо помнить, что дискуссии эти были именно внутрипартийными, т.е. велись споры между единомышленниками в главном — т.е. между людьми, являвшимися коммунистами, целью которых было строительство нового общества. Конечно, порой некоторых так "заносило", как, например, Троцкого, что личные амбиции на непогрешимость и правоту всегда и во всем в силу самой логики борьбы переходили грань допустимого, проявляли неподчинение решениям большинства, т.е. нарушали устав партии. Думаю, что в отношении некоторых других руководителей, включая Сталина, также можно сказать, что к идейной борьбе примешивался личный фактор, соперничество за престиж и руководящие позиции в партии. Но для громадного большинства других членов партии было ясно одно — в трудных условиях первых лет существования первого в мире социалистического государства опасность раскола партии означала опасность гибели революционных завоеваний. Вместе с тем можно понять, что многие члены партии, не имея готовых рецептов строительства социалистического общества, не видели в дискуссиях ничего удивительного, с жаром в них участвовали. Я бы даже сказал, что в ходе дискуссий рос теоретический и политический уровень коммунистов, ибо они заставляли окунаться в марксистскую литературу, сравнивать тезисы различных лидеров течений и т.д. Кстати, и Ленин вовсе не был противником дискуссий. Он вовсе не считал криминалом (в отличие от Сталина в 30-е годы), а наоборот, нормальным явлением расхождение чьих-то мнений со своими собственными. Убеждать, доказывать, аргументировать — это он делал. Но преследовать за иные взгляды на ход общего дела — это ему и в голову не приходило. Другое дело, что для большинства из нас, не очень подкованных или не ставших корифеями в идеологии, мнение Ленина часто становилось правильным уже по той причине, что оно — ленинское. Но даже при этом, если по отдельным вопросам мы считали себя подкованными, то могли поспорить и с Лениным. И никто не видел в этом ничего странного.

Увлечение дискуссиями иногда доходило, правда, до курьезов. Например, как-то я узнал, что мой большой друг по Баку Бесо Ломинадзе, работавший в Орле секретарем губкома, занял в ходе дискуссии, прошедшей там, позиции Троцкого. При первой же встрече я с недоумением спросил его — неужели он стал сторонником Троцкого? Бесо объяснил: "Да нет же! Просто у нас не было никаких дискуссий. Вот мы и подумали с председателем губкома — а что если организовать дискуссию? А то в других городах идет бурная жизнь, люди спорят, а у нас затишье. Распределили роли: я буду защищать тезисы Троцкого, а он их оспаривать!" Я попенял Бесо за мальчишество. И правду сказать, был он очень молод, как многие из нас.

Несколько позже, уже в 1928 г., меня поразил такой разговор. Не только меня, но и Орджоникидзе и Кирова. Мы были вечером на даче у Сталина в Зубалово, ужинали. Ночью возвращались обратно в город. Машина была открытая. Сталин сидел рядом с шофером, а мы с Серго и Кировым сзади на одном сиденье.

Вдруг ни с того ни с сего в присутствии шофера Сталин говорит: "Вот вы сейчас высоко цените Рыкова, Томского, Бухарина, считаете их чуть ли не незаменимыми людьми. А вскоре вместо них поставим вас, и вы лучше будете работать".

Мы были поражены: как это может быть? Во-первых, и я, и Серго, и Киров действительно знали и искренне думали, что Рыков, Томский, Бухарин опытнее нас, лучше работают, просто у каждого было свое место.

Эта мысль потом нас не покидала. Мы ходили с Серго и Кировым и думали: что со Сталиным происходит, чего он хочет? Такое сужение руководства, почему он предполагает это сделать, зачем? Эти люди хотят со Сталиным работать. К тому же не было серьезных принципиальных разногласий. Одно дело — разногласия с Троцким. Мы жалели зараженные троцкизмом кадры, однако политическая необходимость их отстранения от руководства была ясна. Но Рыкова, Томского, Бухарина, и даже Зиновьева и Каменева мы честно не хотели отсекать.

Орджоникидзе и я на ХIV партконференции и ХIV партсъезде выступали за единство, за то, чтобы все руководство партии, о котором упоминал Ленин в своем завещании, осталось в сохранности, возникающие разногласия обсуждать, но не отсекать людей. Но план замены Томского, Рыкова, Бухарина и других в такой момент явно не вытекал из острых разногласий. Видимо, эта цель Сталиным была поставлена, и он ее, конечно, достигнет.

Эта фраза Сталина вызвала у нас очень много недовольства его политикой, что раньше бывало редко и быстро проходило. Раньше мы забывали о своем недовольстве, считали, что Сталин правильно поступает и что другого пути и выхода не было.

В том же 1928 г. у меня был небольшой конфликт со Сталиным из-за Красина, которому Сталин, видимо, так и не мог простить проигранного им спора о монополии внешней торговли из-за вмешательства Ленина. Конфликт этот обнаружил для меня такую черту Сталина, как злопамятность.

Последние годы жизни Красин тяжело болел. В ноябре 1926 г., живя в Лондоне, он скончался.

Примерно через год в наркомате было решено издать сборник избранных работ Красина по вопросам внешней торговли (в помощь главным образом молодым руководящим кадрам).

В этой книге было собрано все наиболее значительное из написанного и высказанного Красиным по вопросам внешней торговли — статьи, доклады и речи, наиболее интересные беседы.

Я всемерно содействовал изданию этого сборника и написал для него предисловие.

В этом предисловии я писал, что когда в начале нэпа среди оппозиционеров и некоторых хозяйственников наметилась тенденция ослабить монополию внешней торговли, Красин рука об руку с Лениным отражал все нападения на монополию, откуда бы они ни исходили. Далее я отмечал, что под охраной монополии внешней торговли страна могла не только восстановить промышленность, сельское хозяйство и транспорт, но и реконструировать все народное хозяйство по линии индустриализации страны. В самые тяжелые моменты социалистического строительства монополия внешней торговли охраняла самостоятельность нашего развития, устойчивость нашей валюты и излечивала те раны, которые наносились нам выявлявшимися затруднениями.

Однажды, когда сборник работ Красина только еще появился в продаже, в беседе со Сталиным (кстати, совсем на другую тему) он спросил меня: "А почему ты допустил издание книги Красина, да еще снабдил ее своим хвалебным предисловием? Ведь у Красина было немало ошибок как в бакинском подполье, где мы с ним вместе работали, так и при Советской власти. Ты же знаешь, что Красин преувеличивал значение заграничного капитала для восстановления нашей экономики и в этом вопросе неправильно выступал на XII съезде партии".

Я был поражен, как это Сталин при своей загрузке сумел так быстро познакомиться с этой книгой. Что же касается заданного мне вопроса, то я ответил на него очень коротко:

- Мне не известен характер ошибок Красина в подполье. О его ошибочном выступлении на XII съезде знаю. Но знаю и то, что он всегда последовательно проводил ленинскую линию в области монополии внешней торговли, и в этом вопросе Ленин на него опирался. Критикуя отдельные его недостатки (как и многих других), Ленин, однако, давал Красину в целом высокую оценку. По-моему, этого достаточно, чтобы наше отношение к Красину было положительным и чтобы книга его была издана.

Сталин ничего мне на это не ответил, и к этому вопросу мы больше не возвращались.

Работа в новом наркомате была чрезвычайно напряженной. Чувствуя себя измотанным, я взял отпуск в 1928 г. До этого, как и после этого, я отдыхал редко, по нескольку лет вообще не беря отпуск. И вот я попал в санаторий Совнаркома СССР в Мухалатке (в Крыму). Лучше всего об этом расскажут мои краткие письма Ашхен из Мухалатки, которые она бережно хранила:

Дорогая Ашхенушка-джан.

Ты мне совсем не пишешь. А я — с каждой станции по три письма...

Здесь замечательно хорошо. Компания также очень хорошая. Жаль только, что Рыков болеет. Играем в теннис, катаемся на лодке, едим и спим. Скоро и купаться буду. Здесь три доктора-знаменитости (один уже уехал). Меня осмотрели и разрешили купаться.

Сегодня уезжает Карахан (жаль, хороший, компанейский парень) и Нина Семеновна.

Завтра приезжает Товстуха.

Кто-то сегодня остроумно сказал, что мы образовали здесь Мухалатский мужской монастырь большевиков во главе с игуменом Петровским (старик). Это верно, единственная женщина — Рыкова — сегодня уехала. Живем замечательно, погода хорошая.

Крепко обнимаю и целую тебя, дорогая Ашхеночка.

Твой А. Микоян

P.S. Да, когда выехала в Зубалово, напиши. Как дети, пиши обязательно.

АМ

* * *

Дорогая, милая Ашхенушка-джан!

Получил твое письмо. Но ведь ты у меня в долгу. Получила от меня два письма, а написала одно. Пиши, милая, а то рассержусь на тебя. Это хорошо, что дети здоровы. Угланов приехал и говорит, что все там кричат и орут. Хорошо, что Углановы тоже приехали. Не будет так сильно скучать. Ек. Серг. уже переехала к нам или нет?

Что пишут о здоровье Мани? Она уже поправилась? Как твоя мать там устроилась? Не болеет? Как Гайк и Анушаван? Нет писем из дому? Ты отослала деньги? Что пишут?

Вот видишь, какая куча вопросов, на которые ты мне должна ответить.

Я поправляюсь очень хорошо: прибавил уже 6 фунтов. Мускулы окрепли. Я стал черный, как араб.

Два или три дня как приехала Полина Семеновна. Я ее ругал, что не успела там она повидаться с тобой или переговорить по телефону перед отъездом.

Завтра выезжает отсюда Рыков. Врачи потребовали его отъезда в Москву. Он уже полтора месяца лежит в кровати. Дрянная затяжная болезнь — ревматизм. Температура все время немного повышается. Мы с Молотовым ездим верхом, играем в теннис, в кегельбан, катаемся на лодке, стреляем, словом, отдыхаем прекрасно. Комната очень хорошая. Остаемся здесь после отъезда Рыкова -Молотов (с женой), Петровский (старик), Угланов, Товстуха, Ефимов и я.

Я думаю отсюда выехать к 25-26 июня. На Пленуме ЦК (3 июля) стоит мой доклад. Надо мне готовиться к нему. Набираю сил для трудной работы. А из писем, поступающих из Москвы, видно, что положение с хлебом очень тяжелое и мне придется в июле и августе здорово постараться.

Крепко, крепко целую тебя!

8/VI Мухалатка 28 г.

Ан. Микоян

Во время моей работы в наркомате (кажется, в конце 1929 г.) между мной и Чичериным с одной стороны и Сталиным с другой возник крупный спор по вопросу внешней торговли. Мы нуждались тогда в иностранных кредитах для покупки за границей оборудования. Сталин думал, что немцам выгодно закрепить советский рынок за собой, предоставив большой кредит. Я был против того, чтобы ставить вопрос о кредите перед немцами. Выяснил мнение Чичерина по этому вопросу. Он высказался против в еще более категоричной форме. Предварительный обмен мнениями со Сталиным не поколебал его позиции. Он поставил вопрос официально на заседании Политбюро, предлагая мне выехать в Германию для переговоров. Я выступил на Политбюро против этого предложения, доказывая его нереальность и даже вредность в том смысле, что поездка советского наркома в Германию за кредитами и возвращение с пустыми руками нас скомпрометирует.

Политбюро приняло предложение Сталина.

Сталин в конце концов согласился с тем, что это решение невыполнимо. Правда, оно не было формально отменено.

Вообще, Сталин много вмешивался тогда в работу моего наркомата. Критика иногда была верной. Но по большей части дело заключалось в том, что торговля была тем звеном, где наиболее наглядно проявлялись недостатки работы промышленности и начавшийся в связи с коллективизацией кризис сельскохозяйственного производства.

Под влиянием его частых критических замечаний я стал думать об отставке. 26 июня 1930 г. написал на имя Сталина заявление, в котором просил освободить меня от работы наркомом и назначить на местную партийную или хозяйственную должность, на какую-нибудь стройку, предварительно предоставив отпуск.

Но Политбюро не приняло моей отставки.

Глава 21.

Во главе Наркомата снабжения СССР

В начале осени 1930 г. Сталин предложил мне взять заместителем по внешней торговле Розенгольца, который в это время работал в РКИ у Орджоникидзе. Розенгольц был грамотным, дисциплинированным, строгим человеком, не допускал никаких поблажек и отступлений от норм и уставов, если даже это требовалось сделать для пользы дела. Словом, бюрократом он был отменным. Из всех бюрократов, которых я видел в своей жизни, он, пожалуй, был наиболее совершенным. В работе он был усидчивым, настойчивым. Хотя он и не нравился мне лично как человек, я согласился. Оказалось потом, что Сталин это сделал с личным прицелом. Видимо, об этом он поставил в известность Орджоникидзе, потому что, когда решался этот вопрос, тот не возражал, хотя для него это была ощутимая потеря.

А через два с половиной месяца Сталин в беседе со мной в присутствии Орджоникидзе завел разговор о том, что хорошо бы выделить внешнюю торговлю из общего Наркомторга в отдельный Наркомат внешней торговли. Он это обосновал достаточно убедительно. Я не возражал, но в душе было чувство неудовлетворенности: правильно ли это делается? Я подумал, что еще и другая причина была у Сталина, хотя он об этом не говорил. В другой раз как-то мне сказал.

А дело было в следующем. Будучи наркомом внутренней и внешней торговли СССР, вопросы внешней торговли я решал самостоятельно в пределах своей компетенции. При этом я не во всех вопросах спрашивал мнение Сталина и правительства. У нас тогда, как у наркомов, права были большие, и мы могли многие вопросы решать сами.

Так было в отношениях с Председателем ВСНХ Куйбышевым. 1928-1930 гг. были временем развернутой индустриализации страны. И тогда мы вывозили много продуктов питания, в которых сами нуждались: сибирское масло, яйца, бекон и много других видов продуктов, а также такое сельскохозяйственное сырье, как лен, конопля и др., хотя у нас тогда многого не хватало, особенно сырья, хлеба и даже бумаги, не говоря уже о разных видах металла. Главным же было то, что у нас не производились необходимые машины для промышленности, и Куйбышев хотел закупить такие машины для оборудования новых заводов. При составлении импортного и экспортного плана мы вместе обсуждали вопросы, шли навстречу друг другу в закупке оборудования и материалов, конечно в пределах внешнеторгового баланса, так, чтобы экспорт покрывал расходы по импорту.

Ввиду таких отношений между ВСНХ и Наркоматом внешней и внутренней торговли Куйбышев очень мало обращался с жалобами на нас к Сталину и правительству и с требованиями об увеличении поставок оборудования и материалов. Я тоже не проявлял чиновной аккуратности, не желая донимать Сталина докладами даже по крупным вопросам, считая, что можно и без него решать эти вопросы.

Видимо, Сталин хотел, чтобы такого рода вопросы решались через него. Он хотел вникнуть в эти дела глубже, но при уже сложившейся практике ему это не удавалось. А он знал, что если поручить дело торговли Розенгольцу, то все вопросы экспорта и импорта будут докладываться ему и он будет их решать. Сталин знал Розенгольца по Гражданской войне как деспотичного человека, аккуратиста и хорошо к нему относился, был уверен, что тот будет все ему докладывать и выполнять все его указания.

22 ноября 1930 г. Наркомат внутренней и внешней торговли СССР был расформирован и Розенгольц стал наркомом внешней торговли. После этого я не вникал в вопросы внешней торговли до 1938 г. и остался наркомом нового Наркомата снабжения, за которым сохранились все дела объединенного наркомата, кроме внешней торговли.

В Наркомат снабжения входила вся внутренняя торговля и постепенно перешли отрасли пищевой промышленности.

Тогда внешнеторговые дела представляли для меня значительно меньший интерес, чем те дела, которые оказались в Наркомснабе. Создание этого наркомата совпало со сплошной коллективизацией. Это привело к падению сельскохозяйственного производства, потому что кулаки, да и многие середняки убивали скот, что вызывало трудности в обеспечении населения продуктами питания. В конце 1928 г. была вновь введена карточная система. Заготовки в тех условиях стали труднейшим делом государства и партии. Бесперебойное снабжение рабочих продуктами питания являлось крупнейшей политической и хозяйственной проблемой.

На Наркомснаб в этих условиях возлагались обязанности по заготовке сельхозпродуктов для населения и промышленности, организации снабжения продуктами населения, торговли, столовых, пищевых предприятий. Тогда впервые встала задача создания современной, технически развитой пищевой промышленности.

Сахарная промышленность для того времени была современная, так же, как и табачная, пивоваренная и водочная. В то время сахарная промышленность объединяла не только сахарные заводы, но и большое количество свекловичных совхозов на базе бывших помещичьих богатых хозяйств, где были хорошо развитое земледелие и животноводство. Кроме того, по моей инициативе в составе наркомата были созданы новые специализированные совхозы по животноводству, главным образом в целинных районах, мясному скотоводству, затем свиноводству. Так что через них я, как нарком, вовлекался в практическое управление этими важными отраслями сельского хозяйства, а не только в порядке общего руководства. И все это легло на плечи наркомата. Было очень трудно работать, но, судя по всему, я справлялся со своими обязанностями. Не раз мне приходилось отчитываться перед Пленумом ЦК по вопросам, связанным со снабжением населения

Вскоре в связи с усложнением системы заготовок по инициативе Сталина был создан самостоятельный Комитет заготовок при Совнаркоме СССР, который возглавляли работники Наркомторга Чернов и Клейнер — вполне достойные и подготовленные люди. Потом, также по инициативе Сталина, была выделена внутренняя торговля, наркомом которой стал Вейцер — очень инициативный, оперативный руководитель, работавший некоторое время до этого торгпредом в Берлине.

Таким образом, Наркомснаб стал фактически охватывать все пищевые отрасли хозяйства, уже тогда развернувшиеся широко.

Надо добавить, что еще в 1928 г. мне приходилось руководить — сначала в Наркомвнуторге, затем в Наркомснабе — всеми хозяйственными вопросами, а фактически всей жизнью Камчатки. Это было идеей Сталина.

Дело в том, что на Камчатке рыбная промышленность находилась главным образом в руках японцев, которые не проживали там постоянно. Сезонные рабочие прибывали на рыбоперерабатывающие заводы только в сезон рыболовства. Тогда и заводы работали интенсивно.

С нашей стороны рыбными заготовками на Камчатке занимались частные лица. Государственные предприятия были слабыми, и их было мало. Таможенных границ фактически не было, и японцы привозили для своих рабочих товары беспошлинно. Проникали туда и американские товары. Вообще в хозяйственном отношении Камчатка лишь частично была в руках Советской власти, а надо было постепенно утверждать ее там повсеместно.

И вот Сталин, думая, что я могу справиться с этим делом, поручил мне руководство всеми делами Камчатки. Он предложил создать акционерное общество, которое бы руководило всей хозяйственной жизнью Камчатки. АКО (Акционерное Камчатское общество) возглавлял в то время Адамович, бывший Председатель Совнаркома Белоруссии. Причем Сталин предупредил, что АКО обязано выполнять не только операции торговых органов, но и все функции Советской власти. Ему подчинялись и здравоохранение, и просвещение, и промышленность, и добыча угля, и лесоразработки, и милиция, и нефтяная разведка, которую, учитывая нужды Камчатки в жидком топливе, по указанию Сталина АКО усиленно проводило. АКО имело в Москве постоянное представительство, обладающее большими полномочиями, и я часто принимал постпреда АКО т. Резке, так что был все время в курсе его деятельности.

Много внимания мы уделяли развитию крабоконсервной промышленности. К тому времени японские промышленники уже два десятка лет развивали эту промышленность, и у них работало 18 заводов. У нас же не было ни одного. Но уже к концу пятилетки мы имели 18 рыбо- и крабоконсервных заводов, а общая стоимость продукции с 1928 по 1932 г. на Камчатке увеличилась в 10 раз и стала представлять собой весьма ощутимую статью в общесоюзном хозяйстве, особенно для получения валюты за счет экспорта.

Параллельно с консервной промышленностью развивался и целый ряд новых производств по утилизации рыбных отходов и изготовлению из них технического и медицинского жира, муки.

В течение нескольких лет удалось ликвидировать бестаможенную систему торговли, установить монополию. Но это вызывало большое удорожание товаров широкого потребления на местах, ибо заграничные цены были дешевле, чем наши внутренние. Поэтому налог с оборота там был отменен, то есть товары стали продавать по промышленным ценам, и это помогло заселить Камчатку населением из центральных районов страны и освоить полуостров.

Работа в наркомате заставила меня по-новому взглянуть на техническую базу пищевой промышленности. Эта задача целиком захватила меня, и я много сделал в этой области, пользуясь полной поддержкой ЦК партии и лично Сталина.

В 30-х гг. я развернул работу по созданию современных мясо-молочных комбинатов по американскому образцу для снабжения Москвы и Ленинграда, а потом и других городов, а также по строительству современных консервных заводов для переработки различных продуктов питания: мяса, рыбы, овощей, фруктов, и производству сгущенного молока.

Помнится такой случай. В 1931 или 1932 г. Акулов, старый коммунист из рабочих, очень уважаемый человек (кажется, он был тогда секретарем ЦИКа Союза), написал письмо Сталину с критикой политики строительства мясокомбинатов. Он писал, что интересы развития страны в нынешний период требуют вкладывать большие суммы денег не в дело строительства комбинатов, а в дело развития сельского хозяйства и скотоводства. Действительно, в тот момент у нас чувствовалась нехватка мяса в стране и, казалось, Акулов правильно отражал тенденцию и, видимо, рассчитывал получить поддержку Сталина.

Получив это письмо, Сталин написал, что не согласен с Акуловым и что если Микоян и ошибся, то только в том, что надо было начинать это дело раньше. Я был удовлетворен такой сильной поддержкой Сталина в работе по строительству современной пищевой индустрии. Это помогало и дальше развивать начатое дело.

Я, конечно, не был специалистом или инженером, но был политическим деятелем и организатором. Для успеха начатой работы я направлял наиболее способных и знающих людей за границу, чтобы они изучали опыт лучших предприятий Европы и особенно Америки, чтобы перенести на советскую почву все передовое и лучшее. Кроме того, приглашал иностранных специалистов, с которыми консультировался, например, в деле строительства мясокомбинатов. Так, Московский мясокомбинат был построен после того, как группа советских специалистов и проектировщиков побывала в Америке и оттуда также прибыла к нам группа американских проектировщиков — так был разработан проект строительства Московского мясокомбината. Затем по его образцу были построены Ленинградский, Семипалатинский, Бакинский и другие комбинаты.

Следует сказать, что тогда в состав Наркомпищепрома входило много совхозов, например все свекловичные совхозы, созданные на базе старых имений сахарозаводчиков.

В это время я часто встречался со Сталиным, был в близких с ним отношениях. Он интересовался всем, был в курсе всего того, что заслуживало внимания в этой области. Одобрял и был доволен теми успехами, которых удавалось достигнуть.

По инициативе Сталина стали расширяться мои обязанности по хозяйственной работе. Тогда производство растительных масел, естественно, находилось в системе пищевой промышленности, а производство мыла было в Наркомате легкой промышленности, хотя в основе производства мыла лежало пищевое сырье.

Наркомом легкой промышленности тогда был Любимов, старый большевик, уважаемый человек. Но на него шли жалобы, что он мало обращает внимания на развитие парфюмерной промышленности и на мыловарение. Сталин узнал об этом из беседы с Полиной Семеновной Жемчужиной, женой Молотова. Тогда она возглавляла ТЭЖЭ — Трест жировой промышленности Москвы (такой же трест ЛЕНЖЕНТ был в Ленинграде).

Как-то раз позвонил мне Сталин и пригласил к себе на квартиру. Там был Молотов. Попили чаю. Вели всякие разговоры. Потом Сталин перешел к делу и сказал примерно следующее: жена Молотова, Жемчужина, рассказала ему, что ими очень плохо руководит Наркомлегпром. В таком положении находится и ЛЕНЖЕТ. С ее слов получалось, что они беспризорные. Вместе с тем Жемчужина говорила, что парфюмерия — это перспективная область, прибыльная и очень нужная народу. У них имеется много заводов по производству туалетного и хозяйственного мыла и всей косметики и парфюмерии. Но они не могут развернуть производство, потому что наркомат не дает жиров; эфирных масел для духов и туалетного мыла также не хватает; нет упаковочных материалов. Словом, развернуться не на чем. А у женщин большая потребность в парфюмерии и косметике. Можно на тех же мощностях широко развернуть производство, если будет обеспечено материально-техническое снабжение. "Вот, — говорит Сталин, — я и предлагаю передать эту отрасль из Наркомлегпрома в Наркомпищепром". Я возразил, что в этом деле ничего не понимаю сам и что ничего общего это дело с пищевой промышленностью не имеет. Что же касается жиров, то сколько правительство решит, столько я буду бесперебойно поставлять — это я гарантирую. Кроме эфирномасличных жиров, производство которых находится у Легпрома, а не у меня.

Сталин заметил, что не сомневается, что жиры я дам. "Но все же, — сказал он, — ты человек энергичный. Если возьмешься, дело пойдет вперед". Неуверенно, но я согласился.

Итак, все это перешло к нам. Был создан в наркомате Главпарфюмер, начальником которого была назначена Жемчужина. Я с ней до этого не был близко знаком, хотя мы жили в Кремле на одном этаже, фактически в одном коридоре. Она вышла из работниц, была способной и энергичной, быстро соображала, обладала организаторскими способностями и вполне справлялась со своими обязанностями.

Следует сказать, что, несмотря на драматические перипетии ее жизни (ее выдвинули наркомом рыбной промышленности, потом избрали членом ЦК, затем исключили из состава ЦК, арестовали, сослали, и она была освобождена только после смерти Сталина), я, кроме положительного, ничего о ней сказать не могу. Под ее руководством эта отрасль развивалась успешно. Я со своей стороны ей помогал, и она эту помощь правильно использовала. Отрасль развилась настолько, что я мог поставить перед ней задачу, чтобы советские духи не уступали по качеству парижским. Тогда эту задачу в целом она почти что выполнила: производство духов стало на современном уровне, лучшие наши духи получили признание. Мы покупали за границей для этого сырье и на его основе производили эфирные масла. Все это входило в систему ее Главка.

В отношении Полины Семеновны я, правда, слышал немало критических замечаний от моей жены Ашхен. Но речь шла исключительно о ее воспитании дочери Светланы и о манерах Полины Семеновны в быту. Она вела себя по-барски, как "первая леди государства" (каковой стала после смерти жены Сталина). Не проявляла скромности, по тем временам роскошно одевалась. Дочь воспитывала тоже по-барски. В подтверждение рассказов Ашхен припоминала, что еще Серго Орджоникидзе возмущался: "Для какого общества она ее воспитывает?!" Так что бытовая сторона жизни Полины Семеновны была, видимо, широко известна. Причем дома она играла роль "первой скрипки" — муж очень ее любил и ни во что не вмешивался. Наш общий коридор имел двухстворчатую дверь между квартирами, обычно открытую. Однажды Ашхен с иронией сообщила мне, что дверь заперли и закрыли большим шкафом: Полина Семеновна, мол, боится дурного влияния наших сыновей на ее "принцессу". Но, может быть, она просто не хотела жить почти как в коммунальной квартире? В любом случае эти стороны быта чужой семьи меня не интересовали, не было ни желания, ни времени о них думать.

Через три года, в 1934 г., из Наркомата снабжения были образованы три наркомата: Наркомат внутренней торговли — наркомом стал мой заместитель Вейцер, Наркомат заготовок — его возглавил Клейнер, тоже мой заместитель, — оба достойные, хорошие работники, а я стал наркомом пищевой промышленности.

Глава 22.

Моя первая поездка в Америку

Шел 1936 год. Получив после долгого перерыва в начале августа очередной отпуск, я собирался провести его вместе с женой и пятью сыновьями в Крыму. Вещи были уже упакованы, поезд отходил ночью. Я зашел к Сталину попрощаться. У него находились в это время Молотов и Ворошилов. Сталин вдруг, совершенно неожиданно говорит: "А почему бы тебе не поехать в Америку вместо Крыма? Заодно это будет неплохим отдыхом, но главное — надо изучить опыт США в области пищевой промышленности. Лучшее из того, что ты там увидишь, потом перенести к нам, в Советский Союз!"

Я сразу понял, что это серьезное предложение, хотя возникло оно, видимо, экспромтом, иначе он бы заранее меня предупредил. Но ведь у меня были обязательства перед семьей, и главным образом перед женой, которой я давно уже обещал провести отпуск вместе. Об этом я и сказал Сталину откровенно. Он ответил, что я могу взять с собой в Америку и жену. Тогда я согласился. Из той же комнаты сразу же позвонил жене и сообщил, что поездка в Крым отменяется, что все объясню по приезде. (Дети мои в тот же вечер уехали с нашей домработницей в Мухалатку, в Крым.)

И тут же мы приступили к деловому обсуждению поездки. Я должен был отправиться через несколько дней, а в течение этого срока Молотов брался уладить вопросы, связанные с паспортами, визами и прочее.

Обдумывая проблемы, возникшие в связи с такой ответственной командировкой, прежде всего приходилось учитывать тогдашнее состояние пищевой промышленности и ее неотложные нужды, а она находилась в те годы на новом, переломном этапе.

После того как колхозы и совхозы организационно и хозяйственно окрепли, резко изменились условия снабжения промышленности сырьем — эта проблема уже перестала быть узким местом. Колхозы и совхозы начали заключать с предприятиями контрактационные договоры о сдаче своей продукции в определенные сроки и требуемого качества. Возраставший урожай выдвинул перед нашими пищевиками новую задачу — достойно справиться с переработкой свеклы, овощей, продуктов животноводства и других видов сырья, не допустив при этом потерь и брака.

Другой характерной особенностью того времени была возросшая требовательность советских потребителей к ассортименту и качеству пищевых продуктов. Получив в связи с отменой карточной системы с 1 января 1935 г. возможность свободной покупки нужных ему товаров, потребитель стал, естественно, выбирать из этих товаров лучшее, отказываясь от многого из того, что ему приходилось брать при карточной системе. (К слову сказать, карточная система сильно расхолаживала и самих работников пищевой промышленности, лишая их фактически всяких стимулов к выпуску товаров лучшего качества.)

К этому времени мы постепенно реконструировали крупные продовольственные магазины старого времени, приводили в порядок их архитектурное оформление, оснащали холодильной техникой. Так, например, в Москве и Ленинграде были полностью восстановлены продовольственные магазины бывшей фирмы Елисеева, заново организованы специальные диетические магазины. Все они в техническом отношении были оборудованы на уровне лучших зарубежных, в том числе и американских магазинов. Мы им присвоили название "Гастроном", которое сохранилось до сих пор.

Но этих магазинов насчитывалось у нас пока единицы, а нужно было покрыть такой торговой сетью всю страну.

Техническая реконструкция в отраслях нашей пищевой промышленности находилась тогда в самой начальной стадии, работать приходилось на устарелом, изношенном оборудовании отсталых, построенных десятки лет назад предприятий. Очень остро стоял вопрос о недостаточности мощностей действующих предприятий для современной переработки сырья.

Мы имели, строго говоря, не пищевую промышленность, а пищевой промысел, доставшийся нам от старой России.

Для создания производственно-технической базы современной пищевой промышленности мы решили приступить к строительству новых крупных заводов, и осенью 1931 г. в нашем наркомате был тщательно разработан и представлен в ЦК и Совнарком проект решения, который предусматривал программу строительства отечественной пищевой промышленности.

Эта программа была одобрена. В решении ЦК и СНК говорилось, что в ней — "ключ решения задачи коренного улучшения рабочего снабжения, путь повышения производительности труда". Серго, возглавляя тяжелую и станкостроительную промышленность, нам очень помогал. Без проволочек мы вдвоем решали большинство вопросов, которые спустя лет 20 стали требовать длительной процедуры: работы комиссий, согласований, виз и т.д. Бюрократизма тогда было гораздо меньше, чем в послевоенное время.

И уже к 1936 г. у нас было построено и введено в эксплуатацию (только новых!) 17 крупных мясных комбинатов, 8 беконных фабрик, 10 сахарных заводов, 41 консервный завод, 37 холодильников, 9 кондитерских фабрик, 33 молочных завода, 11 маргариновых заводов, 178 хлебозаводов, 22 чайные фабрики и ряд других промышленных предприятий. Кроме того, было произведено техническое перевооружение многих старых предприятий.

Переход на современную технику настоятельно требовал ознакомления с опытом передовых зарубежных стран. Кое-что мы в этом направлении уже делали. Так, например, для изучения опыта в области сыроделия в Голландию и Данию нами был командирован наш видный сыродел Гранников; для ознакомления с работой молочно-консервных предприятий мы посылали в США и некоторые страны Европы опытного инженера Кочеткова, в Германию — Василевского.

Но начиная с 30-х гг., мы все свое внимание переключили на Америку: организовали и послали в США несколько комиссий по изучению опыта мясной, молочной и других отраслей промышленности. Таким образом, когда встал вопрос о моей поездке, я был неплохо осведомлен о состоянии дел в американской пищевой индустрии, но совсем другое дело увидеть все собственными глазами, попробовать, как говорится, на зуб.

Тем более что цели поездки были не только познавательные, но и оперативно-деловые: в мое распоряжение была выделена значительная сумма в валюте для приобретения на месте отдельных видов оборудования и образцов для нашей страны. В дальнейшем такие закупки, естественно, должны были приобрести более широкий масштаб, что и случилось.

В течение двух-трех дней удалось подобрать небольшой аппарат моих помощников и консультантов, отвечавших необходимым требованиям: управляющие Зотов (Московский трест хлебопечения) и Исаев (Рыбсбыт), инженеры Этлис и Ойхман (Главрыба и Главконсервы), инженер ленинградской литографии Родионов, директора Московского мясокомбината Юрисов и Московского пивкомбината Максимов. Поехал с нами и мой секретарь Барабанов.

Познакомившись с составом группы, Сталин сказал, что мне следовало бы взять с собой еще инженера Главстроя НКПП Бургмана, свободно владеющего английским языком и побывавшего уже два раза в США в составе экономической делегации по делам строительства. Кавказский немец Василий Бургман был хорошо лично знаком Сталину, ибо приходился племянником Каролине Васильевне Тиль, пожилой женщине, давно помогавшей семье Сталина в ведении домашних дел. Я тоже хорошо знал Бургмана по наркомату, и он был включен в состав нашей группы.

Я поручил всем членам нашей группы не только записывать все новое, что они увидят на американских заводах, но и обязательно выделять при этом все то (хотя бы и незначительное), что следует внедрить у нас, а заодно подумать и о тех практических мероприятиях, которые должны нам в этом помочь.

Вскоре было получено сообщение нашего посла в США А.Трояновского, что Госдепартамент США согласен дать визы мне и сопровождавшим меня лицам.

В нынешние времена обыденным средством сообщения с США стала авиация. Но тогда об этом не было и речи. Мы выехали поездом 9 августа. Ехали через Польшу, Бельгию и Германию во Францию.

В Берлине, куда мы приехали после Варшавы, с нашей делегацией произошел курьезный случай. В СССР тогда одевались просто. Я, например, ходил в гимнастерке, армейских сапогах и носил фуражку военного образца. Перед отъездом мне сшили костюм и ботинки "на европейский манер". Товарищам, которые ехали со мной, в Москве тоже сшили костюмы в ателье. Когда мы вышли на берлинском вокзале, то заметили, что все немцы с удивлением смотрят на нас. Думаю: что такое? Оборачиваюсь и вижу, что все мы в одинаковых шляпах, ботинках и костюмах, одного цвета и фасона. Удалось исправить положение только в США, где мы с Ашхен купили мне другой костюм. То же самое сделали и мои товарищи по поездке.

В Гавре сели на французский пароход "Нормандия", на котором предстояло плыть через океан. Пятидневный путь был чудесной морской прогулкой, прекрасным отдыхом.

Большое впечатление произвело на нас умение французов обслуживать пассажиров. Я невольно сравнивал все это с тем, что имелось в нашей стране, и мечтал о том времени, когда и у нас будут так же хорошо обслуживать и, конечно, не богачей, а всех людей.

Я решил ознакомиться с хорошими французскими винами. У меня в руках была карточка с указанием всех имеющихся сортов вин и цен на них — от самых дорогих до самых дешевых. По этой карточке я, конечно, не мог разобраться в винах, их было более 40 наименований. Поэтому я попросил виночерпия (а в ресторане был специальный официант, который подходил к пассажирам и помогал в выборе вин) каждый раз давать нам разные, но хорошие сорта вин, чтобы я мог познакомиться с возможно большим количеством. Он приносил хорошие вина. Проверяя по карточке, я убедился, что все эти вина были недорогие. Как-то я спросил его, почему он не предлагает нам дорогих вин — ведь они должны быть лучше. Он улыбнулся и сказал, что, выполняя мою просьбу, предлагал мне самые лучшие французские вина. Дорогие сорта, добавил он, мы держим для тех богатых американцев, которые в настоящих винах не разбираются: они слишком долго жили в условиях "сухого закона", лишь недавно отмененного Рузвельтом.

"Нормандия" прибыла в Нью-Йорк утром. Стояла жаркая, солнечная погода. Трояновский и несколько сотрудников посольства поднялись на борт корабля. Мы обсуждали вопрос, как поступить с собравшимися на пристани корреспондентами. Трояновский убеждал меня в необходимости дать интервью, я отказывался, поскольку это была моя первая заграничная поездка и у меня не было опыта проведения пресс-конференций с журналистами — я приобрел его только в последующие годы. Кроме того, я ехал не с целью делать политические выступления, а действительно хотел посвятить все время детальному ознакомлению с достижениями американской пищевой промышленности. Трояновский предложил, что сам сообщит им о цели моего приезда. Я согласился, и мы выработали текст заявления от моего имени.

Из беседы с Трояновским я узнал, что 9 августа он послал мне в Москву телеграмму, где высказывал свои соображения в связи с моим приездом в Америку. В частности, он хотел использовать мой приезд для установления политических контактов с американскими политическими деятелями с целью улучшения советско-американских отношений. Я этой телеграммы не читал, поскольку 9 августа вечером мы выехали из Москвы. Почему-то Наркоминдел не рассмотрел этого вопроса и даже не доложил правительству об этой телеграмме, потому посол и не получил на нее ответа.

Тот факт, что я застал на посту посла СССР в США именно Трояновского, был для меня особенно радостен и приятен. Я был моложе его на 14 лет. Мы работали с ним бок о бок около года в Москве, когда я был наркомом внутренней и внешней торговли, а он руководил Госторгом РСФСР — крупнейшей внешнеторговой организацией по экспорту и импорту товаров. Работая в период нэпа, эта организация не только продавала советские товары за рубеж, но и располагала разветвленной сетью контор в областях, которые заготовляли сельскохозяйственные, годные для экспорта товары, скупая их у крестьян, частных мелких торговцев, предприятий кооперативной и государственной торговли. Трояновский по своей хватке ничуть не уступал американским бизнесменам. Поэтому наши деловые встречи были для меня полезны. Я уважал Трояновского за его знания, умение руководить.

В конце 1927 г. Трояновский был назначен советским послом в Японии, а в 1933 г. — в США.

Во время моего пребывания в США Трояновский несколько недель ездил со мной, и мы еще больше сдружились. Я увидел в нем эрудированного и зрелого советского дипломата, которым можно было гордиться.

За два месяца пребывания в США я побывал во многих городах, покрыв в поездах и автомашинах более чем 12 тыс. миль. Среди осмотренных мною предприятий пищевой индустрии были: холодильники по хранению рыбы и мяса; фабрики мороженого; завод чешуйчатого льда; завод по замораживанию уток; заводы по производству мясных и рыбных консервов; хлебопекарный завод; завод по производству сухарей и бисквитов; заводы по производству сухого молока и майонезов; завод по производству хлопьев и взорванных зерен; комбинат по производству шоколада и конфет и упаковке кофе, чая, какао; свеклосахарный завод; заводы по производству яблочных и апельсиновых соков и томатных продуктов; заводы замороженных и консервированных фруктов; завод по производству шампанского; заводы пивоварения и безалкогольных напитков; ряд птицеферм и птицебоен и чикагские скотобойни.

Из смежных отраслей, обеспечивавших пищевую промышленность, мы повидали завод жестяной тары для консервов, завод по производству металлических крышек, завод пластмассовых изделий для тары, фабрику гофрированного картона, стекольный завод, завод по производству упаковочных машин и завод эмалированных емкостей и посуды.

Ознакомился я с деятельностью и нью-йоркских кафетериев, и знаменитого универмага "Мэйсис", и магазинов розничной продажи гастрономических товаров.

Помимо уплотненной программы, связанной с осмотром всех этих предприятий, я получил возможность посетить завод Форда в Детройте, где имел беседу с основателем завода Генри Фордом. Кроме того, я посетил самый крупный в мире металлургический завод фирмы "Гэри", самую большую электростанцию "Боулдердам" (ныне "Рузвельтдам"), авиационный завод в Лос-Анджелесе, а также одно из крупнейших предприятий компании "Дженерал-электрик"; имел беседу в научно-исследовательском институте "Меллон институт", где нас заинтересовало изготовление изоляционных материалов и производство продуктов детского питания; повидал сельскохозяйственную выставку в Кливленде, выставку по сельскому хозяйству и цветоводству в Чикаго, а также побывал на бирже в Нью-Йорке.

Работать, не считаясь со временем, нам было не привыкать. Все два месяца пребывания в США мы находились в непрерывном движении — от пищевых предприятий к сельскохозяйственным фермам, от заводов пищевого машиностроения — к заводам по таре или укупорочным материалам.

Большое впечатление произвела на нас отличная организация управления предприятиями, четкая слаженность производственных операций, а также минимальное количество работающих, и в первую очередь — служащих и администраторов. Штат управляющих и конторского персонала по своей численности был раза в три меньше, чем на подобных же предприятиях у нас. Как было досадно осознавать, что в СССР допускаются такие большие излишества в штатах по управлению производством!

Изучение опыта мясной индустрии показало, что оборудование и технологический процесс на наших, советских мясокомбинатах, построенных по новейшим американским проектам, в основном не уступают действующим американским комбинатам, хотя они уже имели и некоторые новейшие достижения. Таким новшеством, например, для нас было создание филиалов мясокомбинатов вблизи городов, в которых производилась фасовка-разделка мяса и выпуск вареных колбас. У нас такая специализация получила распространение только после войны.

Привлекло наше внимание массовое машинное производство стандартных котлет, которые в горячем виде продавались вместе с булочкой — так называемые "хамбургеры" — прямо на улице в специальных киосках. Я заказал образцы машин, производящих такие котлеты, а также уличных жаровен. В 1937 г. мы перенесли этот опыт в некоторые наши крупные города — Москву, Ленинград, Баку, Харьков и Киев, обязав местную хлебопекарную промышленность наладить производство специальных булочек, а предприятия мясной промышленности — освоить массовое производство котлет по единому стандарту и развозку их в торговую сеть в охлажденном виде. Были построены и специальные киоски для уличной продажи котлет, по закупленным образцам освоено производство электрических и газовых жаровен. Продажа горячих котлет была встречена у нас очень хорошо потребителями, и торговля пошла бойко. Лишь война помешала прочно и широко привить это начинание в нашей стране.

Надо сказать, что в те времена в нашей стране промышленным хлебопечением обеспечивалось менее 40% городского населения. Крестьянство, составлявшее тогда большинство населения нашей страны, обеспечивало себя хлебом самостоятельно, за счет домашней выпечки. Поэтому перевод советского потребителя на фабричный хлеб равносилен революции в этой области быта.

В США в те времена на хороших заводах все было механизировано: к хлебу не прикасалась рука человека. Все это упиралось в технику, и мы считали, что незачем, так сказать, заново "изобретать велосипед", коль он уже изобретен другими. Поэтому многое было взято нами у американцев. Так, например, мы привезли из Америки механизированный способ изготовления булочек, которые до того изготовлялись вручную и назывались "французскими". Новый тип булок мы назвали "городскими". Они выпускаются по сей день.

Особо следует упомянуть о производстве овощных и фруктовых соков, с которым я детально познакомился. В США уже тогда было широко развито производство и потребление апельсинового, томатного и других соков. Из-за отсутствия у нас апельсинов мы впоследствии остановили свой выбор на томатном соке, построив соответствующие заводы по переработке помидоров. Я мечтал о производстве такого количества томатного сока, чтобы он стал подлинно народным продуктом потребления, что в наших условиях было вполне реально.

Довольно подробно я ознакомился также с предприятиями молочной промышленности штата Висконсин. Мы посетили ферму с механизированной дойкой коров (чего в СССР тогда еще не было), опытные заводы и экспериментальные лаборатории. Все это помогло нам потом в разработке проектов и строительстве в стране заводов по изготовлению сгущенного и сухого молока.

Большой интерес нашей группы вызвало и производство безалкогольных напитков. Мы тогда и сами выпускали довольно большое количество фруктовых вод, но гарантировать их равноценное качество на всех предприятиях еще не могли. В Америке стандартное качество массовой выработки фруктовых вод обеспечивалось самой организацией производства, а именно — выработкой на нескольких заводах нужных экстрактов. Эти экстракты затем развозятся по стране. Состав экстракта у каждой фирмы одинаков и, как правило, очень высокого качества. Мы изучили процесс производства кока-колы, но при ограниченности в средствах мы тогда не в состоянии были наладить у себя подобное дело. Впоследствии развернули производство стандартного высококачественного лимонада и русского кваса.

Знакомясь с состоянием пивоварения, мы еще раз наглядно увидели, что если здесь чему и надо подражать, так это неукоснительному соблюдению стандартов и строгому технологическому режиму.

Много интересного мы узнали и в области холодильного хозяйства. Большую помощь в этом мне оказал Бургман, проявивший себя действительно знающим, высококвалифицированным инженером, к тому же добросовестно выполнявшим фактически обязанности моего помощника и переводчика во время многочисленных переговоров с американцами. С точки зрения эксплуатации отличительной особенностью американских холодильников по сравнению с нашими являлось использование более низких температур для замораживания продуктов, а также обеспечение меньших потерь при их хранении.

Поразило меня и другое. У нас, когда строится какой-нибудь объект, строительная площадка обносится огромным забором, сооружаются отдельные помещения для компрессорной, насосной, для конторы и гаража — всего до 12 подсобных зданий, да еще по требованию пожарной охраны, между ними сохраняются значительные интервалы. Всего этого у американцев не было — есть лишь железобетонное здание холодильника без наружной штукатурки. Железнодорожные пути ведут прямо в здание; все погрузочно-разгрузочные работы происходят там же.

Мы внимательно приглядывались ко всем техническим новшествам американцев и по возвращении домой приступили к внедрению многих из них на наших холодильниках. Но и тут (как и по другим отраслям!) война не дала нам возможности реализовать все намеченное.

Тем не менее после возвращения из США с учетом американского опыта у нас был разработан проект крупного холодильника № 6 в Ленинграде, а потом построен самый крупный по тем временам — в Москве. Все это хозяйство уже размещалось только в двух зданиях вместо 10-12, как это предусматривалось прежними проектами. К оформлению нового проекта был привлечен видный архитектор Жолтовский. Ни в чем не уступая американским, наш холодильник, построенный без архитектурных "излишеств", внешне оформлен даже лучше, чем те, что я видел в США.

Большую пользу принесло нам знакомство с производством мороженого. У нас со стародавних времен повелось изготовление мороженого кустарным, ручным способом. Задача состояла в том, чтобы развить машинное производство и сделать мороженое дешевым и доступным. Спрос на него у нас повсеместный, его с удовольствием едят теперь дома и на улице, в кино и театрах, летом и зимой. В результате мы привезли из США всю технологию промышленного производства мороженого. Вскоре при Московском холодильнике № 8 было завершено строительство первой фабрики мороженого, оборудование для которой было решено закупить в США. И действительно, на закупленном в США оборудовании наша фабрика начиная с 1938 г. стала выпускать мороженого более чем вдвое против ранее запланированного.

Проблема холодильного хозяйства отнюдь не ограничилась потребностями предприятий пищевой промышленности. В те времена в нашей стране не существовало производства бытовых холодильников, предназначенных для домашнего пользования. Находясь в Америке, я с удивлением увидел на заводе "Дженерал Электрик Компани" специальный цех по производству домашних холодильников. Этот цех ежегодно выпускал в продажу свыше 100 тысяч таких холодильников, пользовавшихся огромным успехом у населения.

Вернувшись из США, в беседе со Сталиным я поставил вопрос о том, чтобы приступить и у нас к массовому производству домашних холодильников, причем организовать производство на нескольких наших наиболее крупных машиностроительных заводах (что впоследствии и было сделано). Однако тогда Сталин не согласился со мной, ссылаясь на то, что на значительной территории страны зима длинная и поэтому особой надобности в холодильниках нет, а в летние месяцы наше население привыкло держать продукты в ледниках и погребах, и к тому же наши заводы тяжелого машиностроения очень загружены, в том числе оборонными заказами. Последний аргумент был, конечно, решающим. Так этот вопрос и не получил тогда своего разрешения.

После войны я вновь вернулся к вопросу о массовом производстве домашних холодильников. Мне удалось уговорить Сталина организовать их производство на Московском автомобильном заводе ЗИС — заводе им.Сталина, на Саратовском авиационном заводе и Муромском заводе Горьковской области. Было решено, что каждый из этих заводов будет на первое время выпускать по 50 тысяч холодильников в год.

Находясь в начале сентября в Детройте, я решил использовать один из дней для знакомства с заводом Форда, на территории которого располагался и музей Эдисона (созданный, кстати, на средства Форда).

Не успели мы закончить осмотр цеха, как вдруг администратору сообщили, что Генри Форд срочно прибыл в конструкторское бюро и желает побеседовать со мной. Прошли через безлюдный зал, уставленный чертежными столами, и оказались в небольшом кабинете, оборудованном очень скромно. Там меня приветствовал симпатичный старик, худощавый, с выразительным лицом. Это и был Генри Форд. Он пожал мне руку и предложил сесть. Потом спросил, какие цели моей поездки в Америку. Я ответил, что хочу изучить достижения Соединенных Штатов в области пищевой промышленности.

Совершенно неожиданно Форд сказал:

- Зря вы изучаете вопросы строительства мясокомбинатов и развития мясной промышленности. Мясо есть вредно. Надо питаться овощами, соей и фруктами. Соя содержит белки и полезнее мяса. Мы в семье мяса не едим, а вместо него употребляем сою в разных видах.

Я ответил, что наш народ привык есть мясо, да и суровый климат этого требует, но ведь и американцы отнюдь не вегетарианцы.

В разговоре он посоветовал также предоставить советским рабочим индивидуальные огороды.

- В свободное время они будут их обрабатывать. Это своеобразный отдых, — сказал он, — а кроме того, урожаи с этих огородов станут для ваших рабочих дополнительным источником питания.

Я заметил, что вполне с ним согласен и что такая практика уже у нас имеется.

Затем Форд заговорил о строительстве автомобильного завода в СССР.

- Я пошел на то, — сказал он, — чтобы оказать техническую помощь вашей стране в строительстве этого завода, но считаю, что вначале все же следует строить шоссейные дороги, а потом уж браться за автомобильные заводы. Вы начали не с начала, а с конца.

- Конечно, — ответил я, — логика в этом есть, но следует помнить о привычках каждого народа. Наш народ, пока не имеет машины, которая станет ломаться от бездорожья, не захочет вкладывать средства в строительство дорог. Но мы высоко ценим ваше сотрудничество с нами и помощь при сооружении современного завода в городе Горьком.

Форд сказал, что сейчас уже отошел от управления заводом, а занимается проектированием автомобилей и фактически возглавляет конструкторское бюро. Сегодня рабочий день уже кончился, но он приехал специально, чтобы встретиться с советским государственным деятелем. Я поблагодарил его за такое внимание.

Когда я вновь побывал в Детройте в 1959 г., другой Генри Форд — внук пригласил меня на обед, на котором присутствовали руководители и других американских автомобильных компаний. Находился там и один из молодых руководителей компании "Форд" Роберт Макнамара, которого Джон Кеннеди назначил в 1961 г. министром обороны США. Как известно, внук Генри Форда решил повторить разумный опыт деда — сотрудничать с нами в строительстве автомобильного завода на Каме, но ему помешало в этом правительство США.

Чуть ли не каждый день я посещал два-три предприятия пищевой промышленности, лаборатории или институты. Посещения эти, как правило, заканчивались краткими, сугубо деловыми беседами с американскими бизнесменами. Я уже говорил, что наша поездка была чисто деловой, хотя до некоторой степени оказалась и политической. Трояновский предложил, например, чтобы я нанес визиты вежливости президенту Рузвельту, государственному секретарю Хэллу и некоторым другим политическим деятелям. За два дня до отъезда на родину, 12 октября, по настоянию Трояновского я отправился в Вашингтон, где посетил тогдашнего государственного секретаря Корделла Хэлла. Президента Рузвельта в это время в Вашингтоне не было. Корделл Хэлл был государственным секретарем с 1933 по 1944 г. Придавая большое значение активному участию нашей страны в международных делах, он неоднократно высказывался за сотрудничество с СССР.

Наша беседа с ним призвана была выполнить некую процедурную роль личного знакомства двух политических деятелей, причастных к выработке политических линий своих стран. Сразу отмечу, что Хэлл — я так и рассказывал по возвращении в Москву — произвел на меня благоприятное впечатление. Мне было приятно с ним встретиться вновь в те дни, когда он приехал в Москву в октябре 1943 г. Это были времена наиболее дружеских отношений между нашими странами.

Трояновский пошел со мной к Хэллу, представил меня. Мы обменялись любезностями. Хэлл стал расспрашивать, как прошло мое путешествие по США, какое у меня впечатление от поездки. Я вкратце рассказал, что видел много интересного и полезного для нас, что многие из достижений США заслуживают того, чтобы перенести их в советскую промышленность; выразил удовлетворение, что мы встретили благожелательное отношение всех, с кем нам приходилось иметь дело, готовность ознакомить с тем, что нас интересовало, чего, признаться, не ожидал.

Видимо, Хэллу понравились мои искренние слова. Вскоре он сам перевел разговор на политические темы. Свои мысли он очень осторожно и умело выражал в форме как бы личных опасений по поводу создавшейся международной обстановки.

Хэлл заявил, что его беспокоит нынешнее международное положение, поскольку в центре Европы одно государство, а на Тихом океане — другое стремятся к экономическому и политическому господству в мире. Если Советский Союз и США, сказал он далее, будут занимать изоляционистские позиции, то это приведет к тому, что стремление указанных государств к мировому господству увенчается успехом и вызовет отрицательные последствия для наших двух стран. "Над этим следует задуматься", — резюмировал он.

Я ответил, что два государства, которые он имеет в виду, действительно готовятся к войне, усиленно форсируя гонку вооружений, причем не скрывают своих агрессивных намерений, но, желая успокоить западные страны, маскируются заявлением, будто в Европе готовится агрессия только против Советского Союза, а на Тихом океане — против Китая и Советского Союза. Многие здесь, видимо, думают, что надвигающаяся угроза не затронет США. Наша страна не закрывает глаза на нависшую военную угрозу со стороны двух агрессивных правительств, но мы вынуждены пока, продолжая борьбу на международной арене против агрессии, рассчитывать только на собственные силы, укреплять нашу армию и увеличивать производство вооружения для нужд обороны на случай войны.

Хэлл спросил меня, имеется ли почва для развития экономических отношений между нашими странами. Конечно, ответил я, и мы проявляем готовность расширить торговлю с США и размещать заказы на американское оборудование, которое нас особенно интересует. Хэлл выразил удовлетворение по поводу того, что руководители Советского Союза приезжают в США для изучения хозяйственного опыта его страны. Я высказал пожелание, чтобы видные официальные лица США тоже побывали в СССР, а мы постарались бы ответить достойно на американское гостеприимство. Хэлл пошутил, что он готов посылать двоих своих взамен одного, приезжающего из Советского Союза.

Мы расстались довольные знакомством и беседой.

* * *

Возвращаясь из США тем же маршрутом — через Францию, я узнал, что там в это время находилась группа специалистов-виноделов под руководством профессора Фролова-Багреева. Эта группа была направлена еще раньше мною в двухмесячную командировку во Францию, Италию и Германию для ознакомления со всеми процессами изготовления шампанского и его сырьевой базой. Я к ним присоединился.

Надо сказать, что по части шампанского мы в то время сильно отставали от западных стран, выпускавших по 10-20 млн бутылок в год (Франция выпускала даже 50 млн бутылок). У нас же единственное предприятие, занимавшееся производством шампанского, завод "Абрау-Дюрсо" (близ Новороссийска), выпускало до революции лишь 185 тыс. бутылок, а за время с 1920 до 1936 г. — по 100-120 тысяч бутылок в год.

Винные подвалы и вообще вся техническая база виноделия оставались такими же, какими были до революции.

Узнав от меня о столь неудовлетворительном состоянии этого дела, Сталин решил принять кардинальные меры — передать все винодельческое хозяйство (в том числе и виноградарство) в ведение Наркомпищепрома.

Я не возражал против того, чтобы принять в наш наркомат винодельческую промышленность, но от виноградарства, как специфической отрасли сельского хозяйства, решил отказаться. Сталин настаивал на своем и в конце концов убедил меня принять и винодельческие совхозы.

В начале 1936 г. состоялось решение партии и правительства о передаче всего виноделия в Наркомпищепром. Мне как наркому предстояло внимательно ознакомиться со всем этим совершенно новым для меня делом. Я пригласил специалистов-виноделов и стал их расспрашивать, как было поставлено виноделие в лучших хозяйствах царского времени (другого опыта у нас тогда не было). Оказалось, что виноделие пришло в упадок главным образом потому, что к нему повсеместно упал интерес: специалисты увидели, что их работа никого не интересует, пустили все на самотек, а к тому же многие из существовавших ранее поощрительных мер по виноделию оказались отмененными.

После того как я им объяснил, что партия и Советское правительство заинтересованы в развитии виноделия в нашей стране, они воспрянули духом и в очень короткий срок с большим старанием разработали и представили мне перечень конкретных мер, необходимых для подъема виноградарства и виноделия в СССР. Я все это доложил Сталину, который полностью нас поддержал и поручил мне подготовить проект соответствующего решения правительства. В июле 1936 г. было принято постановление ЦК и СНК СССР об энергичном развитии винодельческой промышленности в нашей стране, в частности о выпуске шампанских вин за ближайшее пятилетие (1937-1941) в размере 12 млн бутылок, то есть с увеличением против существовавшего тогда уровня выпуска шампанского в 60 раз!

Надо было срочно начать посадки тех сортов винограда, которые наиболее соответствовали производству шампанского, построить новые винодельческие заводы, готовить кадры виноградарей и виноделов. По сути дела, мы должны были поднять виноделие на уровень передовой индустрии, а это требовало времени и немалых затрат.

Особенно трудно было с кадрами: с одной стороны, почти полностью прекратился естественный рост молодых кадров, с другой — произошел большой отток старых специалистов, постепенно уходивших на работу в другие отрасли хозяйства. Осталась лишь маленькая группа квалифицированных знатоков виноградарства и виноделия, среди них — Фролов-Багреев, Багринцев, Егоров, Герасимов, Клоц, Простосердов, Попов и др.

Признанным авторитетом в этой области был профессор Фролов-Багреев — энтузиаст внедрения нового метода производства шампанского путем проведения брожения не в бутылках, а в резервуарах большой емкости — акротофорах. Он предлагал эту коренную реконструкцию производства шампанского еще много лет назад, но у Наркомзема не доходили руки. Французский, так называемый "классический", метод выдержки шампанского представлял собой длительный процесс, занимающий много лет: кроме выдержки вина в течение трех лет в бочках этот метод требует еще трехлетней выдержки в бутылках. Такие длительные сроки не могли нам обеспечить быстрого увеличения масштабов производства. Поэтому мы решили, сохранив все же некоторый объем производства по французскому методу на старом заводе "Абрау-Дюрсо" и некоторых других, параллельно организовать производство шампанского по более простому, дешевому и ускоренному, так называемому акротофорному, способу, сокращающему срок выдержки шампанского до 25 дней.

Первый завод, работавший по этому способу, был организован в Ростове с использованием для этой цели недостроенного здания маргаринового завода. Оборудование для этого завода нами было закуплено у французской фирмы Шосеп.

В дальнейшем, когда производство на этом заводе было уже налажено, мы в наркомате ежегодно собирали виноделов на закрытые дегустации с моим участием (но без учета моего голоса при оценке). На этих дегустациях довольно опытные виноделы не могли отличить образцы акротофорного выпуска от изготовленных по "классическому" образцу.

Однако возвращаюсь к нашему пребыванию в Париже. Не желая отрывать членов группы, находившихся в виноградарских районах страны, я вызвал в Париж только профессора Фролова-Багреева, чтобы ознакомиться с состоянием дел и посетить с ним винодельческие фирмы. Нам было предложено посетить несколько фирм в Шампани, и мы решили осмотреть одно из предприятий фирмы Шопотье.

Рекомендуя нам выпускаемое ими шампанское, хозяин предприятия с особой гордостью сказал, что раньше все русские послы во Франции и царский двор покупали у него ежегодно по нескольку тысяч бутылок шампанского, на что я ответил, что теперь в связи с развернувшимся у нас строительством нам на вино не хватает валюты и потому мы хотим сами производить для себя шампанское в достаточном количестве.

Видимо, он был огорчен таким сообщением, тем не менее по возвращении с его предприятия обратно в Париж я выяснил, что сей гостеприимный хозяин без моего, конечно, ведома поставил в багажник автомобиля ящик шампанского.

Все это я рассказал по возвращении домой Сталину и упомянул об этом ящике. Он заинтересовался и сказал: "Раз уж такое у него отношение к нам, сделай приятный для него жест — купи у него тысячи три бутылок шампанского". Я так и сделал. Но когда однажды Сталину принесли на пробу одну из этих бутылок, он попробовал, поморщился, а потом сказал, что по вкусу оно хуже нашего.

Надо сказать, что Сталин всегда был высокого мнения о нашем шампанском. И в такой оценке он был не одинок. Английский министр иностранных дел Иден (впоследствии премьер-министр) очень похвально отозвался о нашем шампанском и даже попросил ящик этого вина для английского короля, что, конечно, и было сделано (помимо прочего, это была неплохая реклама нашего шампанского). Очень понравилось наше шампанское и Черчиллю, и поэтому во время известной встречи руководителей глав правительств в Крыму ему было послано несколько ящиков Советского шампанского. Правда, Сталин предпочитал полусладкое и сладкое шампанское. Сухое и "брют" он не любил, предлагал даже прекратить их производство. С трудом я отстоял эти сорта, сославшись на требования экспорта.

Вряд ли за два месяца можно было сделать больше, чем это удалось нашей группе. Но каждый из нас впоследствии, а порою даже и сейчас — сорок лет спустя! — находит в жизни родной страны какие-то приметы, отзвуки, следы той работы, которая была нами проделана в результате командировки в Соединенные Штаты осенью 1936 г.

Пребывание в США оказалось для меня университетским курсом в области пищевой промышленности и американской экономики. Не имея законченного высшего образования, я вернулся оттуда как будто обогащенным, со значительными знаниями и с планом перенесения в нашу страну опыта развитой капиталистической страны.

Эта задача захватила всю мою энергию. Я сделал проблему пищевой промышленности предметом выступлений на многих партийных форумах, где находил поддержку и приковывал внимание партийных организаций к решению этой трудной задачи.

Глава 23.

Убийство Кирова и начало сталинских репрессий

1 декабря 1934 г. после 9 часов вечера вызвали меня на экстренное заседание Политбюро. В кабинете у Сталина были Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе, Каганович. Сталин объявил, что убит Киров. Он тут же, до какого-либо расследования, сказал, что зиновьевцы, потерпев поражение в открытой борьбе, перешли к террору против партии. Он предложил, чтобы Молотов и Ворошилов с ним немедленно выехали в Ленинград для проведения расследования этого дела, "докопаться до корней и пресечь террор со стороны зиновьевцев, нагнать на них страху, приостановить готовящиеся новые террористические акты". Предложил принять чрезвычайный закон, по которому за террористические акты террористы будут беспощадно наказываться и судебные решения о расстреле будут приводиться в исполнение немедленно, без права апелляции.

Это было так неожиданно, невероятно, так нас подавило, что обсуждения никакого не было.

Сталин поручил Енукидзе подготовить постановление ЦИК.

Ночью Сталин, Молотов и Ворошилов уехали в Ленинград. 2 декабря они приехали обратно и привезли с собой гроб с телом Кирова. На вокзале гроб поставили на артиллерийский лафет, и процессия направилась к Дому Союзов. Впереди шел Сталин, за ним другие члены Политбюро. После смерти Ленина и того горя, которое все тогда пережили, это было вторым по своей глубине горем для партии и страны.

Потом члены Политбюро собрались в кабинете у Сталина, и он рассказал о ходе следствия об убийстве Кирова. Из рассказа Сталина меня поразили два факта: первый — что террорист Николаев, который считался сторонником и ставленником Зиновьева, два раза до этого арестовывался органами ЧК, при нем находили оружие. Он пытался совершить покушение и был задержан охраной Зимнего дворца, где работал, но был выпущен работниками ЧК. Невероятно с точки зрения поведения ЧК. Казалось, все данные свидетельствовали о том, что готовится террористический акт. Факт ношения оружия должен был привести к аресту Николаева — ведь запрещено было носить оружие. Однако вместо проявления бдительности, вместо предотвращения убийства ЧК по существу его поощряло. Это вытекало из рассказа самого Сталина.

И второй факт — это убийство комиссара охраны Кирова, который лично его сопровождал и был после совершенного убийства арестован чекистами для допроса.

Сталин послал чекистов, чтобы они доставили его к нему для допроса в Зимний дворец. Но при перевозке его на машине по дороге случилась автомобильная авария, машина ударилась обо что-то. Убитым оказался только комиссар из охраны Кирова. Причем странно было, что в машине был убит только он один, больше никто не пострадал.

Сталин возмущался: как это могло случиться? Все это было очень подозрительно. Но никаких выводов Сталин из этого не делал. Дальше расследовать, распутывать весь узел он не предлагал, а лишь возмущался.

Я тогда сказал Сталину: как же можно такое терпеть? Ведь кто-то должен отвечать за это? Разве председатель ОГПУ не отвечает за охрану членов Политбюро? Он должен быть привлечен к ответственности.

Но Сталин не поддержал меня. Более того, он взял под защиту Ягоду, сказав, что из Москвы трудно за все это отвечать, что поручено разобраться в этом деле работникам ленинградского ЧК и виновные будут найдены и наказаны.

Ленинградское ЧК возглавлял Медведь, очень хороший товарищ, один из близких, закадычных друзей Кирова. Они вместе ездили на охоту в карельские леса. С Медведем Киров был неразлучен. Но в эти трагические дни его не было в Ленинграде, и он не мог нести ответственности за это дело. Однако Медведь был снят с работы и в качестве наказания направлен начальником лагеря заключенных на Севере.

В моей памяти осталось совершенно непонятным поведение Сталина во всем этом: его отношение к Ягоде, нежелание расследовать факты. В другом случае он расстрелял бы сотни людей, в том числе чекистов, как в центре, так и на местах, многих, может быть, и невинных, но навел бы порядок. Когда же необходимость серьезных мер вытекала из таких поразительных обстоятельств гибели Кирова, он этого не сделал.

Потом мы с Серго обменивались мнениями по этому вопросу, удивлялись, поражались, не могли предположить и понять.

После убийства Кирова началось уничтожение руководящих работников. Сначала в Наркомтяжмаше под видом вредительства начали арестовывать отдельных директоров предприятий, которых хорошо знал Орджоникидзе и которым он доверял, затем арестовали нескольких директоров сахарных заводов.

Орджоникидзе протестовал против ареста своих директоров, доказывал, что у них могут быть ошибки, просчеты, но не вредительство. Я также жаловался Сталину. Я ему говорил: "Ты сам правильный лозунг выдвинул, что кадры решают все, а директора заводов — это важная часть кадров в промышленности!"

Но спорить со Сталиным в этой части было трудно. Он выслушивал наши возражения, а потом предъявлял показания арестованных, в которых они признавались во вредительстве.

Здесь мне хотелось бы коснуться неблаговидной роли, которую играл Каганович. Мы с Орджоникидзе были крайне недовольны Кагановичем, когда он в начале 30-х гг., будучи секретарем МК и секретарем ЦК, в отличие от предыдущей товарищеской практики, стал возвеличивать Сталина по всякому поводу и без повода на собраниях Московской организации, восхвалять его. Сталину это нравилось, хотя в узком кругу он однажды выругал Кагановича: "Что это такое, почему меня восхваляете одного, как будто один человек все дела решает? Это эсеровщина, эсеры выпячивают роль вождей". Вот в таком духе Сталин отчитывал его в узком кругу. Мы были довольны этими словами, и чувствовалось, что Сталин тоже доволен. Нам казалось, что Каганович перестанет это делать или, в крайнем случае, пресса, которая публикует выступления руководителей партии, а ею руководит ЦК, не станет эти хвалебные речи Кагановича печатать. Однако восхваление продолжалось и усиливалось. И получалось, что Каганович выпячивает роль Сталина, а мы, как и раньше, без нужды не славословили его. И Сталин, как и многие коммунисты, мог подумать, что мы против вождя. Мы же тогда не были против Сталина, наоборот, поддерживали его, хотя и знали его ошибки. Как бы то ни было, восхваление Сталина постепенно стало лексиконом для всей партии. И если не хвалишь Сталина сверх меры, а то и возражаешь ему, воспринималось это так, что ты против Сталина, и значит, против партии в целом.

Это обстоятельство создало дополнительную трудность в наших попытках остановить Сталина, когда он начал необоснованные репрессии, использовав убийство Кирова как предлог для этих репрессий.

Как-то в 1937 г. я был у Сталина. Он достает документ ОГПУ и говорит, что мой заместитель по Наркомпищепрому Беленький занимается в наркомате вредительством и что его надо арестовать.

Я знал Беленького как добросовестного, честного работника. Энергичный, активный — таким все знали его в наркомате. Я его знал еще с 1919 г. по Баку. Он правда был эсером, но потом стал коммунистом. Я его даже как противника уважал. Много лет с ним работал и мог за него поручиться. Поэтому, не глядя в документ, сказал: "Ты же сам его знаешь!"

Сталин прореагировал на это очень нервно. Стал доказывать, что Беленький подхалим, лебезил передо мной, надувал меня, а я слепой в вопросах кадров, что на него есть показания.

Резкая и острая полемика была у меня со Сталиным. Он грубил, говорил мне, что я не понимаю ничего в кадрах, вредителей терплю, что подхалимов люблю, защищаю их. Я ничего не мог сделать в отношении Беленького, и его тогда все-таки арестовали.

Прошла неделя, вызывает меня Сталин, дает протокол допроса Беленького. "Вот смотри, — говорит, — признался во вредительстве. Ручался за него, вот читай!" Читаю и узнаю о невероятных вещах. Говорю Сталину: "Это невероятные вещи, таких вредительств даже и нет!" Сталин говорит: "Он же пишет, сам признался!"

Какой это удар был по мне! Черт его знает, думал я, что за человек этот Беленький, но мне все же не верилось. "Я тебе дал факты, — говорил Сталин, — вот смотри, ты же спорил, защищал его".

Такая же история повторилась в 1937 г. при аресте Одинцова — начальника Главсахара. С ним я работал в Ростове в 1926 г., где он был начальником земельного отдела. Выходец из крестьян, хороший, честный человек, имел большой практический опыт.

После него был арестован Гроссман — начальник жировой промышленности, уважаемый в наркомате человек.

Та же участь постигла моего заместителя Яглома. Он ранее был сторонником Томского, его правой рукой в ВЦСПС. После того как Томский покончил жизнь самоубийством, Яглом был переведен на хозяйственную работу, работал у меня. Способный человек, организатор хороший, я его поддерживал.

Емельянов — начальник Главстроя, пользовавшийся моим доверием, знающий дело работник, тоже был репрессирован.

По поводу ареста этих и некоторых других лиц проводились примерно такие же разговоры, как и в отношении Беленького. ГПУ требовало их ареста, я их защищал, Сталин настаивал, и их арестовали. Через некоторое время давали читать протоколы, где они признавали выдвинутые им обвинения. Этим Сталин доказывал мою слабость в отношении кадров.

Но, даже получая показания этих товарищей из рук Сталина, я не верил им, но не в силах был что-либо сделать.

Оглядываясь на прошлое, сейчас можно констатировать, что тогда обычные недостатки, аварии (а как им не быть, когда было плохое оборудование, не хватало квалифицированных кадров) объявлялись вредительством, в то время как сознательного вредительства, может быть, за редчайшим исключением, по существу и не было.

Но в то время разоблачение вредительства стало стилем работы, партийной практикой.

А.А.Сольц — старый большевик, член РСДРП с 1898 г. Его справедливо называли совестью партии. Будучи членом Президиума ЦКК партии и членом Верховного Суда СССР, а затем занимая ответственные посты в Прокуратуре СССР, доказывал, что вредительства нет. Он рассматривал дела репрессированных и считал, что они неправильно привлечены к ответственности. По этому поводу он обращался и к Сталину. Через некоторое время Сольц исчез. Нам сказали, что у него психическое расстройство, и он помещен в психиатрическую больницу.

Только в 1961 г. я узнал истину о его судьбе. О ней рассказала Шатуновская, работавшая в КПК. Сольц на Хамовнической партийной конференции выступил с разоблачением Вышинского, говорил, что тот фабрикует дела, что вредительства в партии нет. Причем в своем выступлении Сольц о Сталине и ЦК не говорил. Конференция встретила его выступление в штыки, его обвинили в клеветничестве и прочем. После этого его под предлогом сумасшествия увезли в тюрьму, куда помещались такие "сумасшедшие" и где люди скоро действительно сходили с ума или умирали. Против Сольца решили не искать обвинения — вот его как сумасшедшего и изолировали: конечно это было сделано с ведома Сталина. Там он и умер в 1945 г.

При проведении репрессий Сталин помимо карательных органов опирался и на некоторых своих сподвижников, в частности на Маленкова. Маленков — образованный инженер-электрик, культурный, сообразительный, умеющий иметь дело с людьми. Он никогда не грубил, вел себя скромно. Маленков очень боялся Сталина и, как говорится, готов был разбиться в лепешку, чтобы неукоснительно выполнить любые его указания. Это свойство Маленкова было использовано Сталиным в период репрессий, когда он посылал Маленкова на места.

Лишь немногим из тех, кто попал в поле зрения ГПУ, удалось избежать гибели. Среди таких "счастливчиков" был Иван Федорович Тевосян. О жизни этого человека следует сказать особо.

Тевосян был одним из самых интересных, толковых, принципиальных, твердых по характеру, талантливых людей. Я его знал, когда он был мальчиком лет 15. На Х съезде партии он и Фадеев, оба в возрасте 18 лет, были делегатами с решающим голосом. В нелегальных условиях Тевосян налаживал связи, привлекал молодежь на сторону партии. Он оставил в Баку о себе самое лучшее впечатление. Потом ушел учиться, окончил институт, стал металлургом.

Орджоникидзе его возвысил. Он стал начальником треста "Электросталь", большие успехи делал в работе. Орджоникидзе восхищался им, ценил его, в своих речах много раз о нем похвально говорил. Орджоникидзе умел находить талантливых людей.

По инициативе Орджоникидзе Тевосяна послали на фирму Круппа изучать производство высококачественных сталей у немцев. Он начал там работу с мастера цеха. Проявил большие способности. Немцы были поражены его знаниями, организаторскими способностями.

Тевосян вырос до наркома судостроения и много сделал хорошего на этом посту. Сталин был им доволен.

В 1939 г., когда Ежов и Берия уже несколько лет, как косили руководящие кадры, они стали подкапываться под Тевосяна.

Перед этим Сталин вызвал в Москву Берия, и ЦК его назначил заместителем Ежова. Мы не понимали значения всего этого, но потом нам стало ясно, что это делается с перспективой на будущее — Сталин решил ликвидировать Ежова, как раньше Ягоду.

Как раз в это время Ежов представил материал против Тевосяна, которого обвинили во вредительстве какие-то арестованные инженеры.

Я как-то был у Сталина, и он мне говорит: "Вот на Тевосяна материал представили, верно или неверно? Жалко, хороший очень работник". — "Это невероятная вещь, — ответил я, — ты сам его знаешь, я его знаю, Серго его хорошо знал. Не может этого быть!" — "На него такие невероятные вещи пишут!" Затем, подумав, он предложил устроить очную ставку: "Ты участвуй в очной ставке, пускай Молотов еще будет, вот вам двоим поручается. А там будут присутствовать Ежов и еще работники ЧК".

Мы согласились и пошли в здание НКВД. Привели двух инженеров, лет по 40-45, болезненных на вид, изнуренных, глаза у них прямо не смотрели, бегали по сторонам. Тевосян сидел и напряженно ждал.

Мы их спрашиваем, что они могут сказать о Тевосяне плохого. Отвечают: "Очень давно, когда он учился вместе с нами, мы жили в общежитии и плохо было со снабжением, мы как-то ходили за кипятком, и Тевосян критиковал и ругал советскую власть за то, что плохо поставлено дело снабжения. В общежитиях не было кипяченой воды и т.д., словом, ругал советскую власть".

Мы с Молотовым переглянулись. Понимаем, что это не может быть основанием для обвинения Тевосяна во вредительстве. Спрашиваем: "А еще в чем виноват Тевосян?" Отвечают, что он был связан с немецкими специалистами, с немецкой агентурой, добился приглашения в Россию немецких специалистов, потому что у Круппа служил, и вел дело против советской власти. Спрашиваем: в чем же вредительство Тевосяна проявилось?

Один из инженеров отвечает, что производство качественной стали получается лучше на древесном угле, а не у электростали. Уральские металлурги дают самую высококачественную сталь, работая на древесном угле. В Швеции развитие производства стали идет на древесном угле. Тевосян же зажал развитие этой отрасли металлургии и переводит дело на производство электростали, а это ухудшает качество стали. У немцев нет дров, поэтому они и вынуждены перейти на производство электростали, но качество стали при этом получается хуже. У нас же дров хватает, а Тевосян вместо развития древесной стали все переключает на электросталь. Это вредительство.

Из всех показаний это было самым острым аргументом.

Действительно, почему мы должны переходить на производство электростали, качество которой хуже? Мы тогда только знали, что шведская сталь высокого качества.

Просим Тевосяна объяснить. Он был очень взволнован, бледен, но не горячился. Сказал: "На другие вопросы отвечать не буду, а в отношении электростали скажу. Действительно, я поворачиваю дело с древесного угля на электросталь. Я считаю это совершенно правильным делом. Неверно, что качество электростали хуже стали, производимой на древесном угле. Это во-первых. Во-вторых, при огромном росте потребности Советского Союза в качественных сталях никаких уральских лесных ресурсов поблизости не хватит металлургическим заводам, чтобы всю эту сталь произвести на древесном угле, не говоря уже о стоимости. Это очень дорогое удовольствие и в смысле количественном невыполнимая задача. А у немцев, у Круппа, получается очень хорошее, высокое качество стали, и мы у себя наладим это. Никто не может доказать, что наша сталь хуже".

У меня прямо от сердца отлегло, как аргументированно, убедительно он доказал это. Неприятно было смотреть на лица этих несчастных обвинителей: глаза у них блуждали, они смотрели на чекистов и, наверное, думали, как те поведут себя с ними после этого.

У Ежова была двусмысленная улыбка. Он чувствовал, что его обвинение провалилось и что Тевосян реабилитировал себя. У Берия было довольное лицо. Тогда я не понимал, почему довольное, — потом стало ясно, что он использовал дело Тевосяна против Ежова, чтобы еще больше его скомпрометировать. У Молотова же лицо было как маска. Он умеет это делать, когда хочет.

Обратно к Сталину ехали на одной машине все вместе: Ежов, Берия, я и Молотов. Я говорю: "Какая великолепная реабилитация!" Молотов молчит, Ежов и Берия тоже молчат. Видимо, думали, что говорить при Сталине лучше, чем здесь: у каждого были какие-то свои планы.

Приехали к Сталину. Он спрашивает: "Ну как дела?"

Я сказал: "Первое обвинение, выдвинутое против Тевосяна, чепуховское, а в главном обвинении — он доказал, что он прав".

"Вячеслав, а ты как?" — спрашивает Сталин. Молотов сказал, что здесь не все ясно. Нельзя, как Микоян, безоговорочно утверждать. Надо еще выяснить. И больше никаких аргументов не привел.

Ежов молчал. Берия сказал, что даже нет оснований к обвинению Тевосяна. Это ему надо было сказать, чтобы "высечь" Ежова.

Сталин говорит: "Не надо арестовывать Тевосяна, он очень хороший работник. Давайте сделаем так (ко мне обращается). Он тебе доверяет, ты его хорошо знаешь. Ты вызови его и от имени ЦК поговори с ним. Скажи, что ЦК известно, что он завербован Круппом как немецкий агент. Все понимают, что человек против воли попадает в капкан, а потом за это цепляются, человека втягивают, хотя он и не хочет. Если он честно и откровенно признается и даст слово, что будет работать по совести, ЦК простит ему, ничего не будет делать, не будет наказывать".

Я ответил согласием.

На следующий день вызываю к себе в кабинет Тевосяна. Я ему говорю: "Ты знаешь, как хорошо относится к тебе Сталин, ЦК. Мы очень высоко тебя ценим как нашего талантливого хозяйственника, мы не хотим тебя лишаться". Я сказал, что по поручению ЦК передаю ему мнение ЦК, и изложил все, что было сказано Сталиным.

Тевосян говорит: "Товарищ Микоян, от любого я мог ожидать такой постановки вопроса, но не от вас. Вы знали меня еще мальчиком. Разве я мечтал быть когда-либо наркомом, членом ЦК? Я всем обеспечен, морально удовлетворен, большие достижения имею, меня все уважают, авторитетом большим пользуюсь среди рабочих. Как же вы такие вопросы мне задаете?! Как я, убежденный коммунист, вступивший в партию в тяжелые для нее годы, могу завербоваться к Круппу? Почему я должен быть завербованным Круппом? Неужели вы меня не знаете? Я же шел на смерть в бакинском подполье ради идеи".

Я ответил, что все знаю хорошо, но есть данные в ЦК. "Если бы мы тебя не любили и не уважали, я бы с тобой не разговаривал, ты не должен на это обижаться. Ты все же скажи откровенно: может, что-то было?" (Я выполнил свой долг, хотя сам не верил, что он завербован.)

Он говорит: "Передайте ЦК и Сталину, что не могло быть и не было ничего подобного. Я делал все честно, выполнял любую работу, двигал вперед порученное дело, успехи имеются немалые. Какой же иностранный агент будет добиваться для Советской власти таких вещей? Разве это похоже на деятельность агента? Любая экспертиза может доказать мою правоту".

И еще Тевосян сказал: "Теперь я понимаю, почему в течение месяца за моей машиной следовала другая машина. Значит, за мной следили. Сперва не верилось, что это так, это же провокация, неужели вы не понимаете? Я прошу помочь расследовать это дело".

Я уговорил его, что не надо ничего делать. Я все расскажу ЦК.

Я рассказал Сталину. Он убедился, что это так и есть, и успокоился. Вскоре Ежов был снят с поста и позже расстрелян. Так уцелел Тевосян. Я тогда возмущался поведением Молотова. Я к нему раньше неплохо относился, правда, с некоторыми оговорками. У меня лично мало было с ним столкновений. Но его поведение в отношении Тевосяна меня просто поразило, даже после того, что о нем думал и говорил Орджоникидзе (а Серго очень не любил Молотова).

Меня поразило и то, что Молотов, после XXII съезда КПСС прислав в ЦК письмо с просьбой о восстановлении его в партии, считал, что неправильно его исключили из партии, что его ответственность за уничтожение руководящих кадров нельзя преувеличивать, что он не больше ответственен за это, чем другие, и как пример приводит случай с Тевосяном. Он, возможно, забыл, что я был вместе с ним, и бессовестно искажает факты. Кроме этого случая, он не мог ничего привести. Если бы тогда посчитались с его мнением, то с Тевосяном расправились бы.

Молотов скрытный человек, но, видимо, он очень злопамятный. Это видно на примере Тевосяна. Возможно, он не мог простить ему то, что его поддерживал Орджоникидзе, тем самым был как бы против Молотова. Ибо в результате очной ставки, несмотря на очевидную невиновность Тевосяна, он хотел не дать ему реабилитироваться, полагая, что Сталин будет этим удовлетворен. Он добивался ареста Тевосяна в данном случае. Изложенные обстоятельства только и позволили Тевосяну выйти из этой беды.

О его злобе говорит еще такой случай: после того, как Сталина не стало, Молотов устроил "нападение из засады" на Тевосяна, который возглавлял Министерство черной металлургии, будучи заместителем Председателя Совмина СССР.

На заседаниях Президиума ЦК и Совмина Тевосян жаловался, что на металлургию выделяется мало капиталовложений, мало рабочей силы и материальных средств для выполнения планов строительства, по этой причине планы не выполняются. Говорил, что создается угроза отстать в металлургии, особенно в производстве проката. Тевосян был крупным металлургом и пользовался в этом смысле непререкаемым авторитетом. Не было никого до него и после него выше по знаниям и авторитету в этом деле.

Тогда мы не могли выделять много капиталовложений и материальных средств. Хрущев говорил, что надо направить внимание на использование уже выделенных средств, а не требовать новых ассигнований. В этом плане Хрущев критиковал Тевосяна, говоря, что тот не обращает внимания на использование внутренних ресурсов.

В такой обстановке Молотов, будучи министром госконтроля, провел обследование строек металлургической промышленности и представил доклад в ЦК. В нем отмечалось, что очень большое количество оборудования лежит на стройках черной металлургии. Это и оборудование, произведенное в Советском Союзе, и демонтированное в счет репараций оборудование из ГДР, и импортное оборудование. Такие явления были, к сожалению, и в других отраслях. Молотов же говорил, что только в металлургии такое происходит, не сопоставляя с другими отраслями.

Записка была критически острая, факты были даны на основе реальных данных.

Эта записка произвела большое впечатление на членов Президиума ЦК и на Хрущева. Он резко выступил против Тевосяна, хотя и знал ему цену. Этот материал был серьезным ударом по Тевосяну. Он хотел оправдываться, но это было трудно.

После этого в ЦК обсуждали вопрос о том, что, может быть, целесообразнее в интересах развития металлургической промышленности освободить Тевосяна от занимаемой должности. Было решено направить его послом в Японию.

В Японии он пользовался большим авторитетом. Но, конечно, это фактически была отставка Тевосяна от тех дел, которые он знал, на которых вырос.

Интересен еще один случай, характеризующий Тевосяна. В 1947 г. на переговорах с Вильсоном мы добились того, что лейбористское правительство обещало продать нам несколько штук истребителей с реактивным двигателем. У нас производство качественных реактивных двигателей отставало. Мы хотели их купить, чтобы продвинуть вперед наше производство двигателей.

Для заключения этой сделки и осмотра производства истребителей и реактивных двигателей ездил в Лондон конструктор по самолетам Артем Микоян и конструктор двигателей академик Климов.

С большим трудом нам удалось подписать сделку и получить несколько экземпляров самолетов с реактивными двигателями. Когда ознакомились с ними, то поняли, что мы в области производства двигателей отстали и потребуется несколько лет, пока наши конструкторы их доработают. В области самолетостроения у них ничего особенного не было, главное было в двигателях. А в производстве двигателей самым трудным было производство жаропрочной стали, которая выдерживала бы высокую температуру. Наши соответствующие стали не выдерживали испытаний, так как не имели должной прочности. Все попытки инженеров-металлургов добиться успеха в лабораторных условиях на основе анализа английской стали ни к чему не привели.

Тогда Сталин вызвал к себе авиационников и Тевосяна как знатока металлургии, попросил добиться получения такой стали. Сталин спросил, мог бы Тевосян лично взяться за это дело.

Тевосян ответил: "Конечно, могу и с удовольствием буду заниматься этим делом, если буду освобожден от всех работ в течение нескольких месяцев, пока не добьюсь успеха".

Сталин обрадовался этому предложению Тевосяна. Оставив его заместителем Председателя Совета Министров СССР и министром металлургии, Сталин освободил его фактически от исполнения своих обязанностей, и Тевосян на заводе "Электросталь" в Московской области в течение двух месяцев получил высококачественную сталь, обеспечив быстрое серийное производство отечественных двигателей, на базе которых и появились наши реактивные "МиГи". Американцы и англичане столкнулись с этими самолетами в корейской войне.

Английские двигатели были взяты за образец, но сталь наша оказалась лучше и конструкция двигателей лучше и другие показатели оказались лучшими.

Англичане были поражены качеством и поведением наших самолетов в воздушных боях, американские самолеты избегали встреч с "МиГами". Один наш "МиГ" был сбит во время боя и попал в руки американцев. Они взяли анализ стали двигателей и всех данных самолета и вынуждены были признать преимущество нашей авиации против английской и американской.

Отношение ЦК и Совета Министров к Тевосяну было всегда хорошим, несмотря на этот перевод в Японию. Там он заболел неизлечимой болезнью. Он знал о безнадежности состояния своего здоровья, ожидал скорой смерти: еще японские врачи откровенно заявили, что у него рак. Я заходил к нему в палату больницы, беседовал с ним, старался всячески подбодрить его. Он держался мужественно, героически. До конца.

Было решено присвоить его имя заводу "Электросталь", с которым он лично был связан, и поставить ему памятник на этом заводе.

Глава 24.

Самоубийство Орджоникидзе

Как известно, было объявлено, что Орджоникидзе умер от паралича сердца. Теперь все знают, что он покончил жизнь самоубийством. Сталин счел тогда политически нецелесообразным публиковать факт самоубийства такого деятеля, как Орджоникидзе. Кроме того, Сталин тогда сказал, что мы не сможем похоронить Орджоникидзе, как подобает, если объявим, что он самоубийца. Известно также, что Орджоникидзе не оставил ни письма, ни какого-либо другого документа, никаких намеков на причины, приведшие его к самоубийству. Все, кто был близок к нему, знали, что это результат психологического состояния. Многие обстоятельства портили настроение и самочувствие Орджоникидзе в период, предшествующий совершению этого акта.

Первое. Орджоникидзе пользовался большим авторитетом у закавказских товарищей, и они так считались с его мнением, с его опытом в решении многих вопросов, что, естественно, после его отъезда в Москву эти товарищи, приезжая в ЦК партии или на съезд, заходили прежде всего к нему, информировали его, советовались с ним. У Орджоникидзе было постоянное общение с ними. Активная роль Орджоникидзе в руководстве партии была так сильна, что его действия не могли вызвать сомнения в их правильности.

Однако когда в 1931 г. руководство Компартией Грузии перешло в руки Берия — не без прямого содействия Сталина, так как Берия сам не смог бы взобраться на такую партийную высоту, — началась травля Орджоникидзе.

Берия раньше, приезжая в Москву, тоже заходил к Серго, пользовался его советами. Но как только достиг своей цели, стал игнорировать Орджоникидзе и со временем добился того, что другие работники Закавказья также оборвали всякие связи с Орджоникидзе. Сам факт такого резкого изменения отношения к нему тяжело отразился на его впечатлительной натуре. Он понимал, что все это не могло быть без ведома Сталина: Берия не осмелился бы на такой шаг. Он, видимо, наговорил Сталину о том, что товарищи ходят к Орджоникидзе за советами и т.д., и добился согласия на то, чтобы оборвать эти связи. При этом ни Берия, ни Сталин прямо с Серго на эту тему не поговорили ни на Политбюро, ни лично. Сам факт, что все это делается за его спиной, а ему прямо ничего не говорят, не мог не вызывать у Серго впечатления, что ему выражают недоверие.

Второе. Младший брат Серго — Пачулия Орджоникидзе когда-то был выдвинут на должность начальника Закавказской железной дороги. Он работал как будто неплохо. Но дело не в этом. Он был горячий, невыдержанный, что думал — то и говорил. Он был недоволен многими действиями Берия и, не скрывая этого, открыто говорил на партийных собраниях. Берия не мог этого вытерпеть. И вот вдруг Пачулия снимают и арестовывают.

Как-то приходит ко мне Серго в очень угнетенном состоянии, говорит, что Пачулия, конечно, много лишнего говорил и с начальника дороги его сняли тоже, может быть, правильно. "Я не знаю, как он работал, но что он честный человек и партии предан — в этом никто не сомневается, и я не сомневаюсь. Как же можно было такого человека арестовывать, исключать из партии? Причем Берия это сделал, даже не позвонив мне предварительно. И после ареста тоже не позвонил. Я знаю, — говорил Серго, — что это не могли сделать без личного согласия Сталина. Но Сталин дал согласие на это, даже не позвонив мне, а ведь мы с ним большие друзья. Он даже не информировал меня, что собираются арестовать моего брата. Я узнал это со стороны".

Через некоторое время стало известно, что его брат был расстрелян в 1936 г. Конечно, Серго знал, что и расстрел мог произойти только с согласия Сталина.

Все это не могло не вызвать у Серго впечатления, что Сталин перестал ему доверять, что ведется какая-то кампания против него. Но почему она ведется, с какой целью, он не мог никак понять. Он мне жаловался на Берия, которого не уважал, жаловался на Сталина, говорил, что знали они друг друга много лет: "Такие близкие друзья были! И вдруг он такие дела позволяет делать!"

Закавказские товарищи, которые работали вместе с Серго, с приходом Берия были сняты с постов, но многие из них находились в Москве — Орахелашвили, Гогоберидзе и другие. Берия хотел упрочить свое положение, избавиться от них и добился этого.

Он добивался того, чтобы знавших его кавказских товарищей в Москве не было, чтобы в ЦК не могла попасть информация о его деятельности. А все эти люди были близки Серго Орджоникидзе.

Все говорило о том, что Серго перестали доверять. Рассказывал Серго и о том, что в Совнаркоме его Молотов травит. Через всякие инстанции придирается к Наркомтяжмашу и не дает должного простора для работы.

Наконец, когда начались аресты хозяйственных работников как вредителей и троцкистов, Серго много приходилось спорить и отстаивать тех товарищей, которых он хорошо знал как честных и преданных товарищей. Конечно, недостатки могли быть у каждого, но недостаток не есть вредительство. А аресты проводились под флагом борьбы с "широко распространившимся вредительством" в промышленности. Это "открывалось" то на одном заводе, то на другом, то в одном главке, то в другом. Этому не видно было конца. Шли разговоры, что Сталин еще дальше пойдет в этом деле. Он был недоволен тем, что "слабо" ведется эта борьба.

В 1937 г., в феврале, на Пленуме ЦК должен был обсуждаться вопрос о вредительстве в промышленности. Докладчиком от ЦК был назначен Орджоникидзе. Он должен был в своем докладе не только одобрить аресты, уже произведенные, но и шире обосновать их необходимость.

Серго, готовясь к докладу, поручил нескольким доверенным людям проверить на местах, что происходит, чтобы решить, как использовать полученные материалы в своем выступлении на пленуме. Недели за две до пленума стали возвращаться посланные для проверки товарищи. Из полученных материалов вытекало, что никакого вредительства нет, есть просто недостатки и ошибки.

Помню, в беседах со мной Орджоникидзе говорил, что не понимает, что происходит. Товарищи докладывают, что никакого вредительства нет. Арестовываются крупнейшие хозяйственные работники, которых он хорошо знает. Как же он будет докладывать на Пленуме ЦК о вредительстве, когда у него собраны совершенно противоположные материалы?

Готовясь к докладу, Орджоникидзе должен был за несколько дней предварительно согласовать со Сталиным тезисы доклада, а потом представить их в Политбюро на одобрение.

За 3-4 дня до самоубийства мы с ним вдвоем ходили вокруг Кремля ночью перед сном и разговаривали. Мы не понимали, что со Сталиным происходит, как можно честных людей под флагом вредительства сажать в тюрьму и расстреливать. Серго сказал, что у него нет сил дальше так работать. "Сталин плохое дело начал. Я всегда был близким другом Сталину, доверял ему, и он мне доверял. А теперь не могу с ним работать, я покончу с собой".

Я был удивлен и встревожен его выводом, поскольку до этого его высказывания были иными. Я стал его уговаривать, что он неправильно рассуждает, что самоубийство никогда не было средством решения той или иной проблемы. Это не решение проблемы, а уход он него. И другие аргументы приводил. Мне казалось, что я его убедил. Несколько успокоились и пошли спать.

Через день снова встретились, и снова он заговорил о самоубийстве. Я сильно встревожился, стал еще больше его уговаривать не делать этого шага.

В последующие два дня мы с ним не встречались: он был занят подготовкой доклада, наверное, был у Сталина (точно я тогда не знал) или посылал свои наброски доклада.

За день до открытия Пленума ЦК, 18 февраля 1937 г., Орджоникидзе покончил жизнь самоубийством...

Только после ХХ съезда партии, в феврале 1956 г., мне стали известны подробности последних часов жизни Серго. О них рассказала вдова Орджоникидзе Зинаида Гавриловна журналисту Гершбергу, который записал ее рассказ, а затем свои записки передал мне. Гершберг лично знал Орджоникидзе, бывал на совещаниях, которые тот проводил, был знаком с его женой.

Вот что записал Гершберг со слов Зинаиды Гавриловны, когда он в феврале 1956 г. приехал по ее просьбе к ней на квартиру в Кремле.

"Шестнадцать лет я молчала... шестнадцать лет берегла эту тайну в груди... никому... ни полслова... Мне нужно поделиться..." — она говорила прерывисто, задыхаясь, почти шепотом.

Мы зашли в столовую, обставленную старомодной громоздкой мебелью. Я смотрел на все как в первый раз. Посредине длинный стол персон на двадцать, за ним высокий, широкий комод для посуды, слева диван в сером льняном чехле, у стола и стен стулья конторского типа с высокими спинками. Радиоприемник выпуска тридцатых годов. Цветы на окнах.

"В последнюю предсмертную ночь он сидел вот здесь, — сказала Зинаида Гавриловна, указывая на его место во главе стола. — Работал до утра... Я умоляла его поесть, но он выпил только стакан крепкого чаю... Через два или три дня ему предстояло делать доклад на Пленуме ЦК о вредительстве... Он что-то написал на машинке, не знаю сама, доклад или тезисы, носил Сталину. Тот забраковал. На полях были надписи вроде "Ха-ха...". Серго писал и переписывал на листках из блокнота, ссорился со Сталиным по телефону, потом опять писал, опять ходил и относил, дважды возвращался под утро...

Одну ночь я всю выстояла у окна, у этого... Часа в четыре я почувствовала его шаги, он показался вон за тем зданием, но потом исчез... Я страшно нервничала, но выйти во двор не решалась... ведь я дожидалась его скрытно. Проходят минуты, но мне они кажутся часами, сутками, голова заполняется кошмарами, мне мерещится, что Серго где-то упал, валяется на снегу, сердечный приступ, с ума можно сойти... У меня озноб, я хватаю теплый платок, приготовляюсь. Наверное, придется бежать... Но вот опять показывается его фигура. Он идет твердо. Я считаю его шаги: тридцать — семьдесят — сто двадцать — триста — триста сорок — пока он опять не скрывается за поворотом. Круг, еще круг... Наверное, жарко было там, у Сталина. Серго остывает на морозе. Ходит один по ночному Кремлю, пустому, заснеженному, со своими мыслями... Сейчас появится, виду не покажет... Я ничего не спрошу, и он ничего говорить не станет. В такие минуты я не могла справляться даже о здоровье...

Серго зашел, снял шинель и неожиданно заговорил сам: не может поладить с Кобой. Я понимаю, какое это большое горе. Серго искренне любил Сталина, Сталин его тоже. Они многие годы дружили. Эта квартира принадлежала Сталину. Когда мы приехали в ноябре 1926 года из Ростова в Москву, Сталин взял нас к себе. Через некоторое время для Орджоникидзе приготовили квартиру, и мы собирались выезжать. Сталин сказал: "Я вижу, Серго, тебе и Зине нравится моя квартира. Верно?" — "Верно", — подтвердил Серго. "Ну, тогда и живите на здоровье, а я перееду". И он перебрался... Сталин любил бывать у нас прежде. Потом я стала чувствовать, в тридцать шестом уже, как отношение Сталина меняется. Серго тяжело переживал. Я думала, тут размолвка. Пару раз пыталась узнать у Серго, что произошло, но он отвечал мне резко и даже грубо. Больное место нельзя было задевать...

Серго исполнилось пятьдесят лет. Обычно в день рождения, 28 октября, он получал личные поздравления от Сталина и других членов Политбюро... А теперь — 50 лет! — пришло официальное приветствие за подписью ЦК и Совнаркома и "с подлинным верно"... А незадолго до этого принесли другой пакет, толстый: дело о вредительстве начальника Закавказской дороги Пачулия Орджоникидзе, брата Серго. Он молча просматривал материалы вон там, в кабинете..."

Зинаида Гавриловна поднялась, и мы перешли в кабинет Серго, сели у письменного стола. На нем прибор, несколько книг, в рамочках небольшие фотографии Сталина и Кирова. Две стены кабинета заставлены книжными шкафами почти до потолка. Подле одного шкафа огромный рисунок, в человеческий рост: Сталин и Орджоникидзе идут вдвоем. Оба в шинелях, молодые, веселые.

"Вот здесь, в кабинете, он смотрел материалы, — продолжала Зинаида Гавриловна. — Серго ходил из комнаты в комнату, брал книги, бумаги, не находил себе места. Пачулия был расстрелян... Они замахивались и на Серго — у нас здесь ночью был устроен обыск... Представляете себе: обыск на квартире Орджоникидзе?! С ума можно сойти! Серго рассвирепел, звонил Сталину, тот сказал ему какую-то ерунду, вроде "ничего особенного"... Ясно стало, что Серго разошелся со Сталиным, я видела это по мукам Серго. Он категорически не верил доносам на брата. Он считал, что все подстраивает Берия. Серго никогда не верил Берия ни на грош, считал его "темным". "Лаврентия работа", — только два слова услышала я от Серго, когда он швырнул бумаги, присланные из НКВД...

Он невероятно переживал аресты наркомтяжпромовцев, не верил даже в то, что Пятаков шпион, хотя тот и был старым троцкистом. И только, когда Серго дали показания, написанные почерком Пятакова, Серго поверил и возненавидел его. Вы знаете, как мог Серго любить и ненавидеть? — сказала Зинаида Гавриловна. — Он мог отдать жизнь за того, кого любил, и мог застрелить того, кого ненавидел".

Со словом "застрелить" Зинаида Гавриловна резко поднялась со стула и прошептала: "А он застрелил себя".

Зинаида Гавриловна вышла из кабинета и повела меня в спальню. "На этой кровати спал Серго, на этой я. Оконные ставни были закрыты. Я проснулась раньше и боялась пошевелиться, чтобы его не разбудить... Наконец он поднялся, спустил ноги с кровати, а голову склонил на обе руки. "Я что-то неважно себя чувствую, — проговорил Серго, — полежу еще... Если придет Жорж, попроси подождать". Я встала, поправила подушку Серго, накрыла его одеялом и вышла. В столовой сидел Гвахария. Он приехал из Макеевки, читал свои бумаги — у него была полная папка. Гвахария у нас в доме был свой человек. Я сказала, что Серго что-то раскис, он еще спит, и предложила чем-нибудь покормить. Гвахария отказался и, держа палец у губ, прошептал: "Не нужно разговаривать". В это время я услышала глухой удар. Вы видите, спальня у нас в стороне, от столовой ее отделяет вот этот коридорчик. Двери были наглухо закрыты и в спальню, и тут. Я бросилась в спальню... Вот здесь, на ковре, лежал Серго... С простреленной грудью... Опаленный кусочек кожи над самым сердцем... Я схватила его руку, пульс, голову, прикоснулась к губам... Он мертв, его не стало вмиг, в тысячную мига... Позвонила кремлевскому врачу, вытолкала Гвахарию: "Уходи, с Серго плохо". Врач появился тут же и констатировал смерть.

Я немедленно позвонила Сталину на дачу. Мне ответили, что он гуляет по территории. Я сказала: "Передайте Сталину, что звонит Зина. Пусть сейчас же, — вы слышите? — сейчас же идет к телефону, я буду стоять у трубки". Сколько я простояла, не знаю, может быть, десять минут, может быть, век. Наконец я услышала его голос, и руки у меня задрожали: "Почему такая спешка?" Я сказала — нет, приказала ему! — явиться немедленно. Я чувствовала, что он сердится. "Почему спешка?" — повторил он с акцентом. Тогда я крикнула: "Серго сделал, как Надя!" Он швырнул трубку, я услышала короткие гудки..."

"Как Надя" значило: как Надежда Сергеевна Аллилуева, жена Сталина...

После небольшой паузы Зинаида Гавриловна продолжала: "Через тридцать минут или сорок, не знаю, Сталин приехал с Ворошиловым, Молотовым, Микояном, Кагановичем, Ждановым, Ежовым. Они прошли прямо в спальню. Ни слова, ни звука. Я присела на край кровати. Ко мне подошел с утешением Ворошилов. "Что ты меня утешаешь, — сказала я Ворошилову, — если вы не смогли для партии его сберечь..." На меня посмотрел Сталин и позвал легким кивком. Мы вышли из спальни в кабинет. Встали друг против друга. Он весь осунулся, выглядел старым, жалким. Я спросила: "Что же теперь людям скажем?" — "У него не выдержало сердце", — ответил Сталин... Я поняла, что так напишут в газетах. И написали... Как только выдержало мое сердце? Откуда у меня взялись силы? Не знаю, не знаю... Я тогда даже не плакала совсем..."

Зинаида Гавриловна плакала потом, всю жизнь.

В 1957 г. Институт марксизма-ленинизма подготовил к изданию второй том избранных произведений Г.К.Орджоникидзе. Зинаида Гавриловна участвовала в этой работе, и, когда книга была уже напечатана в виде макета, она попросила меня в мае 1957 г. прочитать некоторые речи и предисловие, составленное институтом. Среди речей были и такие, где говорилось об И.В.Сталине в превосходной степени, в духе 30-х годов. Прямо скажу, читать эти места в 57-м, через 20 лет после гибели Серго, было невыносимо тяжело.

Но еще тяжелее было прочитать в предисловии к книге такие слова: "В некоторых выступлениях Г.К.Орджоникидзе, начиная с 1934 г., имеет место культ личности И.В.Сталина".

Да, соратники Сталина несут определенную долю ответственности за создание культа личности Сталина. Но ни одному из них в то время ни в прессе, ни в документах это не ставилось в вину. И вот первая претензия предъявляется — кому? — Орджоникидзе!

Зинаида Гавриловна попросила меня "принять меры". "Попробую позвонить знакомым товарищам в ИМЛ, — пообещал я, — но мое влияние там равно нулю".

19 или 20 июня 1957 г. меня пригласил А.И.Микоян. Я поехал к нему в Кремль. На столе у Анастаса Ивановича лежал синий том произведений Орджоникидзе со множеством закладок. Он спросил: "Тов. Гершберг, вам показывали этот том?" Я ответил, что читал его частным образом, по просьбе Зинаиды Гавриловны. Мы просидели часа полтора, листая книгу, страницу за страницей. "Как же так? — возмущался Анастас Иванович. — Все тогда выступали, как Серго. Мы все — живые, а его, погибшего, фактически обвиняют в создании культа... Это бесчестно, бессовестно! Этого допустить нельзя!"

Не знаю, кому звонил Анастас Иванович, но после его вмешательства бессовестный абзац был выброшен из предисловия".

Глава 25.

Работа в Совнаркоме и наркомом внешней торговли

Увеличение производства продуктов питания, естественно, влекло за собой много самых различных вопросов, связанных с производством и заготовкой сельскохозяйственного сырья и продажей населению пищевых продуктов. Большую роль в этом играла потребительская кооперация. Назревал вопрос о необходимости сконцентрировать руководство всем этим делом у одного лица.

Сталин предложил мне стать заместителем Председателя СНК СССР, оставаясь по совместительству наркомом пищевой промышленности, с тем чтобы я как зампред сосредоточил указанные вопросы в своих руках. 22 июля 1937 г. Постановлением ЦИК я был утвержден в этой должности.

Заместителем Председателя СНК, а затем Совета Министров СССР в общей сложности я проработал 27 лет, в том числе первым заместителем с февраля 1955 по июль 1964 г. На выборах в Верховный Совет СССР в декабре 1937 г. я был избран по рекомендации Сталина депутатом в Совет Национальностей по 126-му округу Еревана и выдвигался от этого округа вплоть до 1974 г. В Верховный Совет РСФСР меня выбирали в Ростове-на-Дону.

Уже через несколько месяцев после моего назначения стало ясно, что совмещать эти две должности трудно и, по существу, нецелесообразно. В январе 1938 г., на первой сессии Верховного Совета СССР первого созыва, я был утвержден в должности заместителя Председателя СНК СССР с освобождением от обязанностей наркома пищевой промышленности.

Весной 1938 г. мои функции как зампреда были четко определены. В Постановлении СНК СССР от 14 апреля было записано: "Обязать заместителя Председателя СНК СССР тов. Микояна сосредоточиться на вопросах товарооборота, на улучшении работы Наркомторга и, в особенности, Центросоюза, на улучшении работы Наркомлегпрома СССР, Наркомпищепрома СССР, Наркомзага и Наркомлегпромов союзных республик, освободив его от других обязанностей". Вопросы внешней торговли были вне моей сферы контроля.

У нас с Розенгольцем были нормальные отношения, но сухие. Он никогда не обращался ко мне ни за советом, ни за информацией. Я также избегал бесед с ним.

Сталин добился того, что вопросы внешней торговли даже в Госплане и Совнаркоме подробно не рассматривались. Розенгольц один ходил к Сталину с планами, главным образом с валютным планом и планом валютных накоплений. Сталин одобрял это, и Розенгольц строго руководствовался указаниями Сталина, входил в Госплан и Совнарком со своим планом. Все решалось в тайне от них. Сам Розенгольц очень был доволен такой обстановкой. Он работал неплохо как чиновник. Это его устраивало, устраивал такой способ решения вопросов, потому что никакой критики в отношении этих планов не имело места, ибо никто не присутствовал при их обсуждении. Не было и никаких жалоб. Сталин одобрял планы, составленные Розенгольцем самостоятельно.

Розенгольц ввел в наркомате порядок послушания и исполнения, вместо того чтобы пользоваться методом обсуждения вопроса на коллегии, с активом работников наркомата. Работники, которых я хорошо знал, проявляли недовольство, что совсем другой стиль работы стал, что нарком не слушает, не терпит возражений.

И вдруг в конце 1937 г. Розенгольц был арестован "как бывший троцкист и теперь имевший отношение к троцкистской деятельности". Он действительно когда-то голосовал за Троцкого, но был предан Сталину и никакого отношения к троцкистской группировке давно уже не имел. Я удивлялся только, что делал Сталин с людьми, которые честно работали для советской власти.

Как-то осенью, в 1938 г., часов в 9 вечера, когда я находился в Совнаркоме, позвонил Поскребышев и сказал, что Сталин с Молотовым находятся в ложе Большого театра и Сталин просит меня зайти туда. Шла опера "Иван Сусанин". Сталин очень любил эту оперу, и мы с ним раз восемь или девять были на ней. Сначала мне нравилось, а потом надоело.

Я никак не мог догадаться, по какой причине меня приглашают. Надо сказать, по сравнению с тем, что было раньше, в 1938 г. Сталин редко вызывал меня лично. Он чувствовал, что я тяжело переношу те репрессии, которые он применял в отношении руководящих кадров и вообще в стране. Возможно, поэтому он стал относиться ко мне несколько холоднее. К тому же в это время перестали устраивать регулярные заседания Политбюро, как это было раньше (каждый четверг с 12 до 5-6 часов дня). Вместо этого 2-3 раза в месяц устраивались совещания узкого состава Политбюро, как правило, без предварительной повестки. В этих заседаниях я участвовал.

В антракте Сталин мне говорит: "Ты знаешь, что после ареста Розенгольца исполнение обязанностей наркома было возложено на Судьина, который до этого занимал должность зампредседателя Госконтроля. Оказалось, что и он замешан во вредительстве. Тогда мы решили взять человека со стороны и сделали и.о. наркома Чвялева, который до этого работал директором Института внешней торговли в Ленинграде. И очень удивлены — Чвялев, которого мы взяли, казалось, умный, честный человек, молодой, — он также участвует во вредительской антисоветской группировке". (Я не понимал, почему он меня об этом информирует.) Сталин продолжал: "Чвялева нельзя терпеть во главе наркомата. Меркалов — его заместитель — тоже подозрительный человек. Возможно, он также с ними вместе. Ты не мог бы взять на себя исполнение обязанностей наркома внешней торговли с исполнением обязанностей зам. Председателя Совнаркома? Резервы исчерпаны у нас, а ты и дело, и людей знаешь, и дело поправишь быстро".

Я сказал, что у меня очень много обязанностей получается и все их надо исполнять. Поэтому мне очень трудно давать согласие, хотя я и не возражаю, если ЦК считает это необходимым. Он сказал: "Надо. Ты справишься. Ты не обязан в мелочи вникать. Подберешь людей, ими будешь руководить, и дело пойдет. Только строго прими дела от Чвялева, используй приемку дела для необходимой проверки состояния дел в наркомате, все недостатки выяви и какие люди вредят, чтобы от них избавиться. А потом, после сдачи дел, мы арестуем Чвялева, а через некоторое время, возможно, и Меркалова."

Подумав, я сказал, что, если ЦК считает необходимым, я не возражаю, но прошу две вещи: освободить меня от руководства наркоматами пищевой и легкой промышленности, внутренней торговли и заготовок, чтобы я мог целиком сосредоточиться на работе Наркомата внешней торговли, потому что дела там действительно развалены; вторая просьба — прекратить аресты работников Внешторга. Я знаю со слов работников наркомата, что там арестовано много не только руководителей, но и средних работников. Многими овладел страх. Люди боятся проявить инициативу, активность, чтобы это не сочли за вредительство. В наркомате господствует паника, перестраховка. В таких условиях мне трудно будет заставить людей работать активно, в интересах государства. "Вообще, — добавил я, — нельзя арестовывать работников наркомата без согласования этого вопроса с наркомом".

Сталин сказал: "По первому вопросу нет надобности освобождать тебя от тех обязанностей, которые возложены на тебя как заместителя Председателя Совнаркома: настолько ты хорошо знаешь работу этих наркоматов, так много у тебя энергии, что вполне можешь совмещать и эту работу и работу во Внешторге. Так что эта твоя просьба не будет удовлетворена. (Я не стал возражать против этого, промолчал.) Что касается твоей второй просьбы, — продолжал Сталин, — то ты, пожалуй, прав. Чтобы создать хорошую атмосферу для твоей работы, дадим указание НКВД прекратить всякие аресты работников Внешторга. В отношении согласования вопроса ареста работников наркоматов с наркомами — подумаем".

Сталин не мог не понять, что вопрос этот был важен и в той обстановке совершенно необходим. С 1 декабря 1938 г. было установлено, что разрешение на арест работников союзных и республиканских наркоматов, а также приравненных к ним учреждений дается по согласованию с соответствующим наркомом или начальником учреждения.

Я прибыл в наркомат, образовал подкомиссии, стал выслушивать доклады о состоянии дел. Недостатков было много.

Состояние дел оказалось хуже, чем я мог предположить. В наркомате из 46 человек, которые начиная с 1930 г. в разное время были заместителями наркома или членами коллегии, не оказалось ни одного. Все были репрессированы: большинство на работе в самом наркомате, другие — после выдвижения на иную работу. Это были, как правило, крупные, хорошо подготовленные работники.

Особенно тяжелым положение в Наркомвнешторге стало, когда 14 июня 1937 г. с должности наркома был снят Розенгольц. Из заместителей наркома я застал одного Кушарова, да и тот пришел в наркомат лишь за три месяца до моего назначения.

Из 21 объединения в десяти не было председателей, во многих управлениях и отделах взамен снятых кадровых работников были назначены совсем неопытные работники. В 15 странах из 25, с которыми были торговые связи, должности торгпредов были вакантны из-за того, что кадровые работники были сняты. Не было торгпредов в Бельгии, Греции, Дании, Италии, Иране, Китае, Литве, Монголии, Туве, Турции, Финляндии, Франции, Чехословакии, Швеции, Японии.

Комиссия по приемке дел наркомата выявила много недостатков. В ходе ее работы отдельные факты, когда их оспаривали работники аппарата, я поручал перепроверять. Я просил, чтобы проверка проводилась строго, но объективно, чтобы не искажались факты и чтобы не использовались недостатки для шельмования работников наркомата.

Зная, что Чвялев снят, комиссия все вскрываемые недостатки возлагала на него. Тактика была понятной, но, конечно, нарком не мог отвечать за все. Но так поступали сознательно, стараясь спасти других работников, ибо вскрытые недостатки не были последствием какого-то вредительства, а были лишь результатом шараханья из одной стороны в другую в силу сложившихся ненормальных условий.

Будучи поставлен перед фактами, установленными комиссией, бывший нарком Чвялев объяснил их тем, что он "малоопытный работник во внешней торговле". Он действительно не имел практического опыта, а одного высшего образования оказалось мало.

Положение в деле руководства наркоматом за указанные годы усугублялось еще и тем, что в 1934 г. в наркоматах были ликвидированы коллегии, как указывалось в Постановлении ЦИК и СНК, "в целях обеспечения конкретного руководства". Однако жизнь довольно скоро показала несостоятельность и несуразность упразднения коллегий, и они были восстановлены. Уже один этот факт показывает, насколько иногда по-диктаторски относился Сталин к решению крупных организационных вопросов построения государственного и хозяйственного аппарата в стране.

Мне удалось в течение менее чем года внушить работникам Внешторга уверенность в своем положении, в том, что они будут защищены, что критика не будет вызывать репрессий. Наркомат начал вставать на ноги.

Надо сказать, что Сталин сдержал свое слово и в течение десяти лет, до 1948-1949 гг., арестов в Наркомате внешней торговли не было. Единственным исключением было дело, затеянное Абакумовым почти через десять лет против председателя а/о "Экспортлес" Герасимова, который в войну работал уполномоченным Внешторга в Архангельске по разгрузке и приемке, а также отправке по назначению поступавших из-за границы грузов и вооружения. Работал он энергично, хорошо. К нему на помощь в трудные минуты я иногда направлял Папанина, популярного человека в стране, чтобы он своим авторитетом активизировал работу грузчиков по разгрузке товаров и вооружения в тяжелейших условиях Севера. Папанин был уполномоченным ГКО, и его умение найти подход к портовым людям много помогало работе.

Мне Сталин сказал тогда, что поступил какой-то материал на Герасимова и что пройти мимо этого материала нельзя. Я попросил его дать мне возможность разобраться в этом деле самому, потом доложить ему. Я убедился, что ничего предосудительного и умышленного в действиях Герасимова не было; была некоторая торопливость, за которую можно было нести административную ответственность. В целом же Герасимов работал правильно и хорошо. Я так и доложил Сталину. Сталин не согласился, дал указание арестовать Герасимова и судить.

После смерти Сталина дело Герасимова было пересмотрено как надуманное Абакумовым. Герасимов был реабилитирован и вышел на свободу. Сам Абакумов был арестован еще при Сталине.

За годы моей работы наркомом внешней торговли в процессе проведения общей линии централизации государственного управления сложилась абсолютная монополия внешней торговли. В последующем Сталин продолжал держаться этой линии, и у меня не было с ним споров по этому вопросу. Даже во время Великой Отечественной войны все поставки из Англии и Америки, включая небольшое количество танков и самолетов в первый период войны, осуществлялись Наркомвнешторгом.

Монополия внешней торговли сохранялась так, как она была завещана Лениным. Это закреплено в нашей Конституции. Ленин, твердо придерживаясь принципа монополии внешней торговли, не рассматривал ее догматически. Он учитывал особенности этапов экономического развития и требования социалистической экономики, предусматривал гибкие формы организации и методов внешнеторговой работы, идущей навстречу этим требованиям.

Красин — проводник ленинской линии развития понимал, что дело это потребует вовлечения во внешнеторговый оборот отдельных наркоматов, крупных предприятий. "Все учреждения, общества, фирмы и частные лица, — писал Красин в 1924 г., — могут заниматься внешней торговлей лишь постольку, поскольку государство им это дозволяет, т.е. не иначе, как с особого разрешения особых правительственных органов, причем самое осуществление внешнеторговых операций происходит не иначе как под контролем и наблюдением Народного комиссариата внешней торговли и его органов".

Глава 26.

Реорганизационная чехарда перед войной

Трагичность и пагубность последствий для партии и государства репрессий 1937-1938 гг. видна не только на фактах уничтожения огромного числа опытных, прошедших школу борьбы с трудностями советских, партийных и военных работников. Это сказалось и в другой области, которая до сих пор еще даже не затронута в мемуарах, и никто о ней, насколько я это знаю, не написал ни слова. И в книгах об истории партии и государства эта область — создание, реорганизация и образование органов военного и экономического руководства советской страной — также почти не освещена.

До 28 апреля 1937 г. функционировал созданный Лениным в ноябре 1918 г. Совет Труда и Обороны (СТО), сыгравший выдающуюся роль как в Гражданскую войну, так и в дальнейшем по руководству социалистическим строительством, развитием оборонной промышленности и вооруженных сил. Одновременно с ликвидацией СТО был создан самостоятельный орган при Совнаркоме СССР — Комитет обороны, который просуществовал 3 года и один месяц и был ликвидирован 30 мая 1941 г. — за 23 дня до начала войны.

Вначале я был кандидатом в члены Комитета обороны, а с 10 сентября 1939 г. — членом этого комитета.

Создание специального Комитета обороны тогда не вызывало возражений, и я не считал и не считаю это ошибкой. Ошибочно только то, что он был ликвидирован перед началом войны и ничем сразу не заменен. Только нападение Гитлера на СССР вынудило нас образовать через 8 дней после начала войны Государственный Комитет Обороны (ГКО).

Эти изменения даже мало считать организационной чехардой, они просто не поддаются пониманию.

Конечно, оставался Совнарком, который за все отвечал, но он не мог обходиться без специального органа по обороне. Чем можно объяснить ликвидацию Комитета обороны? До сих пор не могу этого понять. Правда, комитет постепенно стал мало работать, редко собираться, а значит, мало было коллективного обсуждения военных вопросов, которые сосредоточивались вокруг Сталина. Сталин собирал случайные совещания. Молотов на них присутствовал всегда, на некоторых бывал я, до финской войны Ворошилов всегда участвовал. Но после того, как Ворошилов был снят с поста наркома обороны, превратившись в козла отпущения за неудавшуюся войну с Финляндией, он перестал на них бывать.

Любой историк может задать вопрос: чем мешал Комитет обороны Сталину в подготовке страны к войне? Почему он его ликвидировал? Он же сам был во главе комитета. Никакой оппозиции ни в этом комитете, ни в правительстве, ни вообще в стране не было.

После ликвидации Комитета обороны Сталин продолжал заботу об обороне страны, но главная организационная чехарда, совершенно недопустимая, началась после ликвидации СТО в связи с тем, что никакой замены СТО в части экономического руководства страной не было сделано. Лишь через 7 месяцев, когда стало ясно, что не может Совнарком наряду с другими делами руководить также и экономической жизнью страны, был образован при Совнаркоме Экономический совет.

Это было исправлением ошибки, и я считаю это решение правильным.

Председателем Экономсовета являлся Председатель Совнаркома по положению, а членами Экономсовета — заместители Председателя Совнаркома и председатель Центрального совета профсоюзов: председатель — Молотов, члены — Микоян, Межлаук, Чубарь, Косиор, Каганович, Булганин. Менее чем через два года состав Экономсовета был дополнен Ждановым, Андреевым, Маленковым.

Экономическая работа в стране велась неудовлетворительно. Это мы понимали, и Сталин, видимо, сам чувствовал это. Он считал одной из причин такого положения слабое организационное руководство из центра. Я же, как и другие, видел главную причину в ином. Она заключалась в том, что многие опытные руководители — начиная с директоров предприятий, главных инженеров, начальников трестов и главков до заместителей наркомов и наркомов — были репрессированы.

Надо сказать, что я как член Экономсовета, ввиду того что Молотов был занят другими вопросами, больше других занимался делами совета. В начале января 1938 г. я был освобожден с поста наркома пищевой промышленности, что позволило мне еще больше уделять времени Экономическому совету. Многие решения Экономсовета были подписаны мной "за председателя".

Мы, конечно, делали все, что могли, чтобы улучшить работу Экономсовета. Но серьезного улучшения не добились.

В сентябре 1939 г. по предложению Сталина было принято решение освободить Молотова от обязанностей председателя Экономсовета. Сталин считал, что Молотов с этой работой не справляется. Я не хочу плохо говорить о Молотове. Но вообще-то он был негибким, неоперативным, любил длительные совещания, где сам мало говорил, думаю, потому, что он заикался, а это его угнетало, но он любил всех выслушать. Кроме того, Сталин занимал Молотова на всяких совещаниях, часто вызывал к себе, одним словом — держал около себя. Поэтому Молотов и не мог более оперативно работать в Экономсовете.

Я никогда Сталину на Молотова не жаловался, ничего критического в его адрес о его работе в качестве председателя Экономсовета не высказал. И не думаю, что кто-либо другой об этом говорил.

Это изменение руководства Экономсовета нельзя ставить особым упреком Сталину, ибо у Сталина, видимо, сложилось обо мне такое мнение, что работник я более оперативный и энергичный. И вот неожиданно Сталин назначил меня председателем Экономсовета. Это было 10 сентября 1939 г., т.е. через 1 год и 11 месяцев после образования Экономсовета.

Назначения на пост председателя Экономсовета я не только не ожидал, но и опасался, поскольку Сталин стал неустойчив в отношении к людям, часто их переставлял, если не уничтожал. Из первого состава Экономсовета были ликвидированы: Чубарь — кандидат в члены Политбюро, Межлаук — зам. Председателя Совнаркома и председатель Госплана, Косиор — член Политбюро. Кроме того, я боялся, что эта работа будет мне не по силам, так как я недостаточно знал промышленность. Если в пищевой, легкой промышленности, торговле и финансах я чувствовал себя относительно крепко, то в тяжелой промышленности, тем более оборонной, я чувствовал себя неуверенно. Несмотря на это, я не отказался от этого предложения. Сталин сказал, что ЦК окажет помощь, в составе Экономсовета есть много знающих работников. Наконец, что он сам лично и Молотов будут помогать, когда возникнет необходимость.

С обостренным чувством ответственности, напрягая до предела свою энергию, я старался, чтобы работа Экономсовета заметно улучшилась. Мне даже казалось, что какое-то улучшение есть. Но, возможно, я ошибался. В таком деле субъективизм вполне вероятен. Но и ухудшения, во всяком случае, также не было.

Одновременно с назначением меня председателем Экономсовета по предложению Сталина постоянным моим заместителем был назначен Булганин, работавший председателем Госбанка СССР. Я был тогда неплохого, хотя и не очень высокого, мнения о Булганине и о его деловых способностях. Все же это, конечно, была поддержка.

Но меня больше всего поразило и произвело на меня удручающее впечатление другое предложение Сталина, которое также было принято: в состав Экономсовета включили представителей военного ведомства — Буденного, Щаденко и Мехлиса. Сталин это объяснял необходимостью усилить подготовку страны к обороне. Буденный — известный человек, герой Гражданской войны, успешно командовал конной армией, хорошо выполнял свои функции инспектора кавалерии в Наркомате обороны. Я лично его уважал.

Но я знал, что Буденный не больше моего компетентен в вопросах оборонной промышленности, ее состоянии, типах вооружения, самолетах, артиллерии, танках. Меня эти отрасли промышленности как члена Комитета обороны интересовали всегда, и я общую информацию имел немалую. Знал это и Сталин, но все-таки выдвинул его, потому что знающие, опытные работники Министерства обороны были репрессированы. Например, был репрессирован командующий ВВС Алкснис, затем назначенный вместо него Рычагов — герой испанских событий; после Рычагова был назначен Смушкевич, также отличившийся в Испании, затем — Жигарев, бывший кавалерист, его сменил потом Новиков. А накануне войны сколько их сменилось?! То же самое было в бронетанковых войсках и других. Вот Сталин и предложил Буденного.

И совершенно уж поражало назначение Щаденко. Сталин не хуже меня знал его бездарность во всех отношениях. Щаденко не знал ни современных потребностей войны, ни промышленности, ни экономики. Единственным его достоинством было то, что он служил в 1-й Конной армии и его хорошо знали Буденный и Сталин. Неуравновешенный, он производил отталкивающее впечатление: безграмотный, нагловатый, допускал произвол в своих действиях. Особенно я в этом убедился в первые дни войны, когда Щаденко стоял во главе Главного управления по формированию, то есть по подготовке запасных частей для пополнения фронтов и для образования новых войсковых соединений.

Другим человеком по характеру и по подготовке был Мехлис, хотя тоже неуравновешенный, но несколько другого сорта. Он был комиссаром в Конной армии, затем помощником Сталина в ЦК. Всю жизнь, до последнего дня, он был предан Сталину безоговорочно. Ничего плохого в его действиях раньше я не видел. Он был исполнителен, скромен, бескорыстен.

Мехлис стал начальником Политуправления Красной Армии после самоубийства Яна Гамарника — этого замечательного человека, хорошего коммуниста, большого организатора, политически высокоразвитого деятеля, обаятельнейшего человека, который был одновременно первым заместителем Ворошилова и членом Оргбюро ЦК.

В период страшных репрессий, когда в каждом человеке искали вредителя, Мехлис проявил себя с отрицательной стороны. Думаю, что на его совести загубленные жизни многих военных командиров и политработников. Сталин знал о его полной некомпетентности в вопросах подготовки страны к обороне, а также в вопросах экономики.

И вот такое "пополнение" в лице этих представителей военного ведомства получил Экономсовет — высший экономический орган Советского государства!

Назначение этих товарищей в Экономсовет вызвало у меня какое-то странное чувство к Сталину. Ведь он, думал я, умный человек и о людях имеет свое мнение, умеет в них разбираться. И вдруг это назначение совершенно некомпетентных людей на такую ответственную работу. Неужели Сталин этого не понимал? Я это исключаю. Я был высокого мнения о способностях Сталина. А почему же он это сделал? Я не мог найти ответа. Ведь это происходило по сути дела накануне войны!

У Сталина проявилась и другая странность. Не касаясь других вопросов, характеризующих смену настроений Сталина в этот период, скажу лишь о главном.

Следом за окончанием советско-финской войны Сталин предлагает провести новые изменения в руководстве экономикой страны. 28 марта 1940 г. принимается решение "О перестройке работы Экономсовета": Молотов снова становится председателем Экономсовета, а я — на этот раз официально — становлюсь его замом. Меня это не огорчило ни в какой степени, даже не обидело. Я понимал, какая гигантская ответственность налагается в такое время и в таком деле. Было ясно, что предыдущее решение о замене Молотова мною было неправильное. Но я думаю, что это не играло особой роли.

В организацию работы Экономсовета был внесен очень важный элемент — при Совнаркоме были образованы хозяйственные советы:

- Совет по машиностроению, председатель Малышев — талантливый, знающий инженер-организатор, сыгравший выдающуюся роль в войну по развитию танкового производства;

- Совет по оборонной промышленности, председатель Вознесенский — человек экономически образованный, правда, больше профессорского типа, без практического опыта хозяйственного руководства. Он тогда еще ничего не понимал в вопросах оборонной промышленности;

- Совет по топливу и энергохозяйству, председатель Первухин — по образованию энергетик, опытный хозяйственник и талантливый человек, впоследствии сыгравший в войну и после войны выдающуюся роль в руководстве хозяйством страны;

- Совет по товарам широкого потребления, председатель Косыгин — нарком текстильной промышленности, вполне соответствующий своему назначению как по образованию, так и по опыту работы и способностям;

- Совет по сельскому хозяйству и заготовкам, председатель тогда не был указан, но потом им стал Андреев.

Все перечисленные товарищи, а кроме них — председатели Госплана и Комиссии Советского Контроля, секретарь ВЦСПС, входили в состав Экономсовета.

Создание этих советов вносило элемент некоторой специализации в руководство экономикой.

Ошибкой было то, что некоторые руководители советов назначались при полном несоответствии своему назначению.

Таким было назначение Булганина председателем Совета по металлургии и химии, который ни бе ни ме не понимал ни в металлургии, ни в химии, — он бывший бухгалтер, председатель Моссовета, председатель Госбанка. Хотя компетентных людей можно было найти, но, видимо, у Сталина было какое-то повышенное чувство недоверия к людям, а ведь доверие важнее всего, когда решается вопрос о таких назначениях. Опрометчивость этих назначений вскоре сказала сама за себя. Булганин, естественно, не стал ни металлургом, ни химиком. В начале войны он пошел на фронт членом Военного совета. Вознесенский через полгода был освобожден, так как не мог справиться с этим делом.

В 1940 г. из состава Экономсовета вышли Жданов, Андреев, Маленков, Буденный, Щаденко и Мехлис.

Неустойчивость Сталина в отношении руководителей важнейших органов, частая сменяемость их, принятие скороспелых решений, внесение частых исправлений, изменений видны и из следующего.

Через 38 дней после постановления "О перестройке работы Экономсовета" Сталин назначил еще двух заместителей его председателя: Булганина и Вознесенского, которые были перегружены работой в отраслевых советах, а Вознесенский еще и возглавлял Госплан.

Было при этом и другое нововведение, которое хотя и казалось по характеру демократичным, но никогда на практике не применялось. Было установлено, что заместители председателя Экономсовета: Микоян, Булганин, Вознесенский, "при отсутствии председателя, поочередно председательствуют на заседаниях Экономсовета, соответственно подготавливая вопросы к заседанию". При всей демократичности этого принципа видна его непрактичность с точки зрения пользы дела. Три человека — три стиля, три подхода к решению вопросов. Они поочередно меняются. В решении не было сказано, кто занимается общими вопросами между заседаниями Экономсовета. Фактически же ими занимался я. Как можно было в такой острый период, за полтора месяца до начала войны, устанавливать такой "демократический" режим в руководстве?

Все это не могло не свидетельствовать о том, что Сталин перестал быть таким, каким он был раньше при решении хотя бы таких вопросов. Элементарно минимальная устойчивость руководящих кадров, минимальное время, которое они должны работать — это условия, без которых государственный аппарат не может правильно работать.

И еще одна странность была проявлена Сталиным. Видимо, будучи недовольным работой Экономсовета, он предложил 13 февраля 1941 г. включить дополнительно в состав его членов Кагановича и Берия.

Поразительно, но всего через 37 дней (21 марта 1941 г.) после такого "укрепления" Экономсовета он упраздняется вовсе и появляется на свет новое учреждение — Бюро Совнаркома, "облеченное всеми правами Совнаркома", в следующем составе: председатель — Молотов, первый заместитель — Вознесенский, заместители — Микоян, Булганин, Берия, Каганович, Андреев. Все остальные, участвовавшие в то или другое время в экономическом руководстве страны, в Бюро не вошли.

Так был ликвидирован специальный орган, занимавшийся экономическим руководством страны, который существовал с небольшим перерывом со времен Ленина. Через три месяца после этого Гитлер напал на Советский Союз.

Но что нас больше всего поразило в составе руководства Бюро, так это то, что Вознесенский стал первым заместителем Председателя Совнаркома. Чем руководствовался при этом Сталин? Готовил замену Молотову? Или еще чем-то?

По-прежнему не понятны были мотивы, которыми руководствовался Сталин во всей этой чехарде. А Вознесенский по наивности был очень рад своему назначению. Правда, меня это мало трогало. У меня было так много работы и тогда и раньше, что я не придавал особого значения этим назначениям.

Насколько мне помнится, когда Сталин 6 мая 1941 г. стал Председателем Совнаркома, он назначил Вознесенского своим первым замом по экономическим вопросам, то есть отстранил Молотова от этих дел, хотя тот и оставался его заместителем.

Потребовались тяжелые уроки поражений, чтобы создать устойчивое и компетентное руководство страной в условиях военного времени.

Глава 27.

К моим отношениям со Сталиным

До революции о Сталине я знал только по его работе "Национальный вопрос и социал-демократия", которую мы, наряду с книгами Шпрингера и Отто Бауэра, штудировали в марксистском кружке в 1915 г., когда я учился в семинарии. Труд Сталина произвел на меня хорошее впечатление.

Позднее до конца 1917 — начала 1918 г. я о Сталине не слышал. Во время Бакинской коммуны Сталин был в Москве, прислал несколько телеграмм Шаумяну, и он некоторые читал вслух. Он с уважением относился к Сталину, но особой теплоты в его высказываниях в отношении Сталина я не замечал. Да и ни от одного активного коммуниста я о Сталине, будучи в Баку, в тот период ни слова не слыхал.

Потом, когда мне говорили о работе Сталина в Закавказье, особенно жена Шаумяна Екатерина Сергеевна, то рассказывали, что Сталин, будучи в Баку, вел себя как склочник, подсиживал Шаумяна, что в какое-то время работы бакинской организации он и Спандарян захватили руководство в свои руки.

Сам Сталин потом, через несколько лет, о жене Шаумяна говорил: "Эта женщина, как самка, думает только о своих птенцах, она часто враждебно смотрела на меня, потому что я втягивал ее Степана в такие конспиративные дела, которые пахли тюрьмой. Бывало так, что мы со Спандаряном ворвемся в квартиру и говорим: "Степан, собирайся, идем на такое-то нелегальное собрание". Степан сразу же соглашался и шел. Она же не могла спрятать своего неприязненного отношения ко мне".

Вообще, Сталин и Шаумян считались друзьями, но такой оттенок отношений между ними был. Сын Шаумяна, когда в 1917 г. по поручению отца ездил в Москву, жил на квартире у Сталина. Но после смерти Шаумяна Сталин не хотел поддерживать близких отношений с его семьей. Он относился неплохо к его старшему сыну, но не проявлял теплоты и дружбы.

Таким образом, до 1919 г. мне не приходилось сталкиваться со Сталиным и узнать о нем что-то особенное. Его не было заметно. Даже несмотря на то, что он был наркомом по делам национальностей и членом Политбюро.

Когда в Закавказье образовались буржуазные государства, которые отделились от России, мы, не советуясь с товарищами из центра, пришли к выводу, что будем бороться за Советский Азербайджан, приняли на Бакинской конференции такое решение и в газетах широко пропагандировали такой лозунг, что было новым словом в Закавказье по национальному вопросу. Советский Азербайджан, считали мы, должен находиться рядом и действовать рука об руку с Советской Россией.

Вслед за этим встал вопрос, какая же партия может быть: просто РКП(б) в Азербайджане или же это надо изменить и как? Выдвигая эти лозунги и вопросы, мы исходили из того, что то же самое будет и в Армении, и в Грузии.

Позже мы узнали, что в Москве создан ЦК Компартии Армении, хотя этот вопрос никогда на Кавказе никем не обсуждался. Этого решения добился в Москве Айкуни при помощи Сталина, и по существу в эмиграции, в Москве, а не в Армении, была создана Компартия Армении и ее ЦК. Поначалу нас это не возмущало, так как мы полагали, что эта партия создана для эмигрантов-коммунистов из Турецкой Армении, и считали, что это разрешится с образованием Армянского государства на базе Турецкой Армении.

Но в 1919 г., когда Турецкая Армения оказалась отрезанной, к нам стали приезжать от образованного в Москве ЦК Армянской компартии агенты, чтобы объединить работу коммунистов-армян Грузии и Азербайджана. При этом они говорили, что руководствуются указаниями ЦК РКП(б) и ему подчиняются. Я понял, что это делается через Сталина, и это внутренне настраивало меня против него. Напрашивался вывод, что он такие вопросы решает неправильно, не пытаясь узнать мнение наших организаций.

Когда в конце октября 1919 г. я прибыл в Москву для решения национального вопроса в ЦК партии, я узнал, что Сталин провел также через бюро предложение Нариманова, по которому в Азербайджане создается партия "Гуммет", объединяющая коммунистов только азербайджанской национальности. Причем и это решение было принято без опроса бакинских большевиков, тех коммунистов разных национальностей, которые работали в Азербайджане, а по требованию тех эмигрантов, которые уехали в Москву: Мусабекова, Нариманова, Эфендиева, Султанова. Таким образом, выходило, что в Азербайджане все коммунисты — не азербайджанцы (русские, армяне и другие) должны входить в РКП непосредственно, а азербайджанцы — в "Гуммет", связанную с ЦК РКП(б).

Несуразность и антибольшевизм этих методов организации вызвали у меня возмущение. И когда я прибыл в Москву, я не попросился к Сталину на прием. Раз как-то встретились в коридоре, поклонились друг другу и, не обмолвившись ни словом, разошлись. О всех вопросах краевой партийной организации я подробно в течение двух часов рассказывал Ленину, который отнесся благожелательно к моему сообщению и обещал обсудить поставленные мною вопросы на Политбюро. Он послал мои письменные предложения на заключение Сталину (тот, будучи одновременно членом Военного совета Южного фронта, выехал в Серпухов под Москву), но от Сталина не поступило никакого заключения. Напоминание о присылке заключения также осталось без ответа. Не было его и на заседании Политбюро, когда рассматривались мой доклад и предложения по национальному вопросу. Я же требовал отмены некоторых решений ЦК, не называя имени Сталина. Ленин, понимая, что речь идет об отмене решений, принятых по предложению Сталина, поддержал меня в главном вопросе, а именно: партия должна строиться по территориальному принципу, а не по национальному. Был подготовлен проект решения, но он не был принят до получения мнения Сталина, поскольку линия Сталина играла большую роль как члена Политбюро и наркома по делам национальностей.

Я уже не мог больше ждать: надо было возвращаться на Кавказ, на подпольную работу, и я уехал, недовольный поведением Сталина. И только спустя многие годы, обдумывая случившееся, увидел, что сам допустил ошибку. Мне казалось, что раз Ленин отнесся хорошо к поставленным мною вопросам, то все и пойдет хорошо. Мне и в голову не пришло тогда попросить встречи со Сталиным как наркомнацем и в дополнение к моей записке дать свои разъяснения, послушать его замечания. Я этого тогда не сообразил сделать.

Однако вскоре, через несколько месяцев, события развивались так быстро, что мои предложения были осуществлены.

Когда в декабре 1920 г. я приезжал в Москву на съезд Советов, я не встречался со Сталиным: все не мог простить ему неправильно принятых по его предложению решений. И дело даже не в самой сути этих разногласий. У меня осталась обида на то, что он решал у нас за спиной, ни с кем не посоветовавшись.

В марте 1921 г. я был делегатом на Х съезде партии. После одного из заседаний, когда приближалось обсуждение вопроса о выборах ЦК, меня как представителя Нижегородской организации, стоящего на ленинской платформе, вдруг пригласили на совещание в Кремль. Это было часов в 7-8 вечера. В небольшой комнате собрались Ленин, Сталин, Каменев, Петровский, Каганович, наверное, и Молотов был, Шмидт, Рудзутак, Рыков. Ленин сидел за столом, Сталин позади Ленина ходил и курил трубку.

Когда Ленин предложил собрать сторонников платформы втайне от других, чтобы наметить кандидатуры для выборов в ЦК, Сталин, который все время молчал, подал реплику: "Товарищ Ленин, это же будет заседание фракции, как это можно допустить?" Ленин ответил: "Смотрите, старый и рьяный фракционер — и боится организации. Вот странно! В это время, пока мы здесь сидим, троцкисты второй раз собираются. У них уже готов список кандидатов в ЦК. Они ведут свою работу. Нельзя с этим не считаться. Надо подготовиться, чтобы не дать им возможности победить, а то они могут провести много своих людей в ЦК". Действительно, тогда на съезде авторитетных деятелей было сравнительно мало, и те в большинстве были на стороне Троцкого. На стороне же Ленина были организаторы из рабочих. Вот такой характерный обмен репликами произошел между Лениным и Сталиным. И тогда у меня со Сталиным не было личного разговора.

Еще одна публичная встреча со Сталиным произошла при обсуждении его доклада по национальному вопросу. В нем было одно место, которое я считал неправильным. Характеризуя районы России в смысле подготовленности к социалистической революции, он из Закавказья выделил Азербайджан, отнеся его к отсталым феодальным районам Востока, где речь может идти только о ликвидации феодализма.

Я знал, что азербайджанцы не могли быть с этим согласны, и ждал, что кто-нибудь из азербайджанской компартии опровергнет это утверждение, но никто из них не выступил. И тогда выступил я, выступил резко, касаясь только азербайджанского вопроса, хотя был делегатом Нижегородской партийной организации.

Это не было попыткой отомстить или чем-то подобным. Нет, это были мои принципиальные взгляды. Во-первых, я считал, что ничего нового по национальному вопросу не было сказано сверх того, что было ранее сказано и написано Лениным. Вместе с тем возникли новые вопросы, на которые докладчик не дал ответа. Во-вторых, я подверг критике концепцию Сталина о том, что Азербайджан относится к тем отсталым районам Востока, для которых советская система не подходит ввиду социальной незрелости населения.

Я оспаривал эти утверждения, считая, что Азербайджан не такой отсталый, чтобы там нельзя было создавать Советы, тем более что Советы там уже созданы, что наличие крупного центра — Баку оказывает свое революционизирующее влияние на крестьянство, на деревню.

Сталин в заключительном слове выступил против моих высказываний, заявив, что по Баку нельзя судить о всем Азербайджане, доказывал, что прав он, а не я.

Поворот в наших отношениях произошел после той роли, которую сыграла моя партийная работа в Нижегородской организации. Эти объяснения являются моими предположениями, так как я об этом со Сталиным никогда не разговаривал. Но через год, накануне ХI съезда партии, меня по телеграфу вызвали в ЦК, где сказали, что нужно идти к Сталину на квартиру. Там он принял меня тепло и передал поручение со ссылкой на Ленина и ЦК: ехать в Сибирь на помощь ленинцам, чтобы на съезде не оказалось много троцкистов.

В то время, когда кончилась беседа со Сталиным, в квартиру к нему неожиданно для меня вошел Ленин.

Эта встреча была поворотным пунктом в отношениях со Сталиным в положительную сторону, в сторону взаимного доверия. И Сталин выиграл в моих глазах: я увидел, что он является правой рукой Ленина в таких важных внутрипартийных вопросах. Это было на самом деле большое поручение, раз такое доверие ЦК оказывал мне через Сталина.

После ХI съезда партии Сталин стал энергично проявлять себя по подбору кадров, организации и перестановке их как на местах, так и в центре. И то, что он делал, насколько я знал, и в том, что касалось моей работы, мне нравилось. Это были меры по организационному подтягиванию, по обеспечению руководства ЦК, слабость чего ощущали до этого в местных организациях, а также в центральных ведомствах.

Позднее, когда мне приходилось перед ЦК ставить практические вопросы, они всегда находили со стороны Сталина правильное понимание. Он быстро схватывал суть дела, и я не помню ни одного случая, чтобы наши серьезные предложения были отклонены ЦК или правительством.

Все это укрепляло мое доверие к Сталину, и я стал часто обращаться к нему, а во время поездок в Москву бывать у него.

Весной 1923 г., кажется в мае, будучи в Москве, я зашел к нему днем на квартиру. Он жил тогда в первом доме направо от Троицких ворот, на втором этаже двухэтажного дома. Комнаты простые, не особенно просторные, кроме столовой. Кабинет был даже очень маленький.

Сталин вышел из кабинета с перевязанной рукой. Я это увидел впервые и, естественно, спросил, что с ним. "Рука болит, особенно весной. Ревматизм, видимо. Потом проходит". На вопрос, почему он не лечится, ответил: "А что врачи сделают?" У него было скептическое отношение к врачам и курортам. До этого он один раз отдыхал в Нальчике, в небольшом домике, без врачебного надзора. А потом ни на каких курортах не был и не хотел бывать.

Узнав о ревматических болях, я стал уговаривать его полечиться на мацестинских ваннах. При этом сослался на Председателя ЦКК Сольца, который каждый год ездил в Мацесту и очень хвалил ее. Знал я это потому, что тогда не было прямых поездов Москва — Сочи, поэтому Сольц ездил через Ростов и останавливался у меня на квартире. Я говорил Сталину: "Поезжай полечись". (Мы были уже на "ты".) Он спорил. "Зачем сопротивляешься? Поезжай. Если ничего не выйдет, больше не поедешь. Ведь надо считаться с тем фактором, что это хороший курорт и место для лечения, о котором все так говорят. Зачем терпеть боль в руке?" Словом, еле-еле уговорил.

Привезли его в Сочи, поместили в купеческом домике из трех спальных комнат и одной столовой-гостиной. Этот домик и сейчас сохранился. Я выбрал этот домик и предложил Сталину там поселиться, ведь это было в пределах моего края.

Мацеста на Сталина повлияла очень хорошо. К концу курса лечения он получил большое облегчение. Боль в руке почти прошла. Он был очень доволен. Но врачи сказали, что одного курса недостаточно, и он стал ездить в Мацесту каждый год. Я его всегда там навещал.

Сочи так понравились Сталину, что он ездил туда даже тогда, когда уже не нуждался в мацестинских ваннах. Только после войны он провел одно лето в Ливадии, поселившись в Ливадийском дворце. Честно говоря, я был этим очень недоволен. Ведь до войны дворец считался курортом для трудящихся крестьян. Это было, на мой взгляд, политической бестактностью.

В Москве мы встречались со Сталиным у него на квартире, когда я приезжал туда по партийным делам. Сталин тогда работал во всю силу. Не так много по времени (мы, молодые, больше работали), но, учитывая его способности, он был в полной форме, что вызывало к нему уважение, а манера поведения — симпатию.

Со Сталиным в обращении мы так и остались на "ты". Вообще со Сталиным очень узкий круг лиц был взаимно на "ты": Орджоникидзе, Калинин, несколько позже — Молотов, Ворошилов, затем Киров, Бухарин, Каменев. (Каменев и Сталин дружили еще на Кавказе и в ссылке встречались, в Минусинске, вместе прибыли в Петроград и работали в редакции "Правды", находились в хороших отношениях друг с другом — до известной поры.) Некоторые из перечисленных товарищей обращались к нему Коба — это была его партийная кличка. Редко Орджоникидзе называл его Сосо — уменьшительное от Иосиф.

В личной жизни Сталин был очень скромен, одевался просто. Ему очень шла гражданская одежда, подчеркивавшая еще больше его простоту. Часто я у него обедал дома и на даче один или до середины 30-х гг. с женой. Между прочим, моя жена безоговорочно верила Сталину, уважала его и считала, что все беззакония, которые творились, делаются без его ведома.

Раньше обеды у Сталина были как у самого простого служащего: обычно из двух блюд или из трех — суп на первое, на второе мясо или рыба и компот на третье. Иногда на закуску — селедка. Подавалось изредка легкое грузинское вино.

Но после смерти жены, а особенно в последние годы он очень изменился, стал больше пить, и обеды стали более обильными, состоявшими из многих блюд. Сидели за столом по 3-4 часа, а раньше больше получаса никогда не тратили.

Сталин заставлял нас пить много, видимо, для того, чтобы наши языки развязались, чтобы не могли мы контролировать, о чем надо говорить, о чем не надо, а он будет потом знать, кто что думает.

Постепенно он стал увлекаться разнообразной едой. Обстановка обеда или ужина была организована разумно в том смысле, что девушки, которые подавали, ставили закуски на стол сразу, а супы — на другой стол. Каждый брал то, что хотел, потом подходил к другому столу, наливал себе тот или другой суп, брал чистую салфетку. Словом — самообслуживание. Одновременно с едой обсуждались разные вопросы, он даже говорил, что это вроде политического клуба.

Сталин очень любил рыбные блюда. Несколько сортов всегда было: дунайскую сельдь очень любил, керченскую, рыбца копченого, шемаю копченую, отварную рыбу, птицу любил: цесарок, уток, цыплят. Любил тонкие ребра барашка, сделанные на вертеле. Очень вкусная вещь. Тонкие ребра, мало мяса, сухо зажаренные. Это блюдо всем всегда нравилось. И перепела отварные. Это были самые лучшие блюда.

Бывало, часа два посидим и уже хочется разойтись. Но он заводил беседу, задавал вопросы на деловые темы. Обычно все проходило нормально, но иногда он, не сдерживая себя, горячился, грубил, нападал на тех или других товарищей. Это оставляло неприятный осадок. Но такое было не часто.

Я наблюдал за Сталиным, сколько он ел. Он ел минимум в два раза больше меня. А я считал, что объедаюсь. Например, он брал глубокую тарелку, смешивал два разных супа в этой тарелке, потом по крестьянской привычке, которую я знал по своей деревне, крошил кусочками хлеб в горячий суп и покрывал все это другой тарелкой — пар сохранялся там и хлеб впитывал влагу — и доедал все это до конца. Потом закуски, вторые блюда, много мяса. Ел он медленно, запивая вином.

Он любил выдумывать и заказывать блюда, неизвестные нам. Например, стал заказывать поварам и постепенно совершенствовать одно блюдо: не то суп, не то второе. В большом котле смешивались баклажаны, помидоры, картошка, черный перец, лавровый лист, кусочки нежирного бараньего мяса — и все доводилось до готовности. Это блюдо подавалось в горячем виде и ставилось на тот стол, где мы брали первое. Когда открывали котел, то шел приятный аромат. Туда добавляли кинзу и другие травы. Блюдо было очень вкусным. Сталин дал ему название "Арагви".

Один раз Сталин сказал, чтобы я организовал доставку в Москву нельмы. Это было нетрудно, стали привозить сырую рыбу. Я впервые в жизни узнал, что можно есть сырую рыбу. Вначале было противно даже трогать ее. Но потом понравилось. Крепко замороженная, как камень, тонко наструганная ленточками, она сразу подавалась на стол, чтобы не разморозилась. Пробовали сперва несмело, а потом понравилось. Ощущение во рту было приятное, как будто кондитерское изделие. Брали рыбу, потом чеснок и соль и сразу же запивали рюмкой коньяку.

Когда отношения со Сталиным у меня были еще хорошие, я иногда посылал ему несколько бутылок новых вин, главным образом грузинских или крымских. Это ему нравилось. Но с началом репрессий и усилившейся мнительностью Сталина я перестал это делать. Когда же появился Берия, то он стал присылать Сталину разные сорта вин. А пили мы их все вместе. В последние годы, когда мнительность Сталина резко возросла, он делал так: поставит новую бутылку и говорит мне или Берия: "Вы, как кавказцы, разбираетесь в винах больше других, попробуйте, стоит ли пить это вино?" Я всегда говорил, хорошее вино или плохое — нарочно пил бокал до конца. Берия тоже. Каждое новое вино проверялось таким образом. Я думал: почему он это делает? Ведь самое лучшее — ему самому попробовать вино и судить, хорошее оно или плохое. Потом мне показалось, и другие подтвердили, что таким образом он охранял себя от возможности отравления: ведь винное дело было подчинено мне, а бутылки присылал Берия, получая из Грузии. Вот на нас он и проверял.

Но, как правило, атмосфера во время этих обедов была товарищеская, особенно до войны. Рассказывали разные вещи, которые всех могли интересовать, говорили о своей работе. Я много рассказывал, как занимали Баку в 1920 г., как сидел в закаспийских тюрьмах, о кавказских делах. Особо я хвалил Ефремова, командира отряда бронепоездов, который первым прорвался в Баку. С моих слов Сталин составил очень высокое мнение о Ефремове — это помогло мне вытащить его из тюрьмы и дать командование армией.

Я рассказывал и о делах — успехах и недостатках, всегда откровенно говорил о трудностях на рынке, в снабжении населения, о жалобах. До последних лет он слушал меня внимательно и ценил такую информацию, а я этим пользовался.

Потом, особенно после войны, Сталин стал раздражительным. Я же по старой привычке рассказывал ему все, что знал, что происходит в стране, что народ волнует. Говорил, что нет мяса, нет некоторых товаров и о других недостатках. Сталин стал нервничать, сердиться — почему нет? Раз он очень раздраженно стал меня допытывать, почему нет продуктов. Я ответил, как думал. Это было время, когда Маленков в Совмине ведал сельским хозяйством. Я сказал Сталину: "Пусть Маленков скажет, почему отсутствуют необходимые продукты, ему легче это сделать". Я правду говорил. Сталин посмотрел на Маленкова. Тот молчал, делая вид, что со мной спорить нечего. Сталин, видимо, понял, не стал допрашивать Маленкова, ибо тот все равно не мог ничего объяснить.

И до этого, и в данном случае Маленков или Берия наступали мне на ногу под столом, давая понять, чтобы я перестал такие откровенные вещи говорить. Я смотрел на них удивленно. Потом, когда спорил с ними, доказывая, что я прав, они мне говорили: "А какая польза от этого? Это только раздражает Сталина. Он начинает нападать то на одного, то на другого. Ему надо говорить все то, что понравится, чтобы создать атмосферу благополучия, не портить обстановки за обедом". Я срывался еще несколько раз, но меня вновь предупреждали, и постепенно я стал говорить о делах мало и между прочим.

Но когда я докладывал решение о снижении цен на товары, я ему прямо говорил о положении с этим делом. Начиная с 1949 г., обычно я подготавливал проекты решений о снижении цен на товары. Я говорил, что нельзя снижать цены на мясо и сливочное масло, на белый хлеб, во-первых, потому, что этого у нас не хватает, и, во-вторых, отразится на закупочных ценах, что отрицательно скажется на производстве этих продуктов, а при нехватке этих товаров да при таком снижении цен будут огромные очереди, а это приведет к спекуляции: ведь рабочие не смогут днем в магазин пойти, значит, товары будут скупать спекулянты. Государство от этого только потеряет и рабочих не заинтересует. И насчет белого хлеба: население мало его потребляет, а снижение цен на белый хлеб без снижения на черный нарушит пропорцию между ними и искусственно поощрит спрос на белый хлеб. Его же у нас тоже не хватает. Но Сталин настаивал, говоря, что это нужно сделать в интересах интеллигенции.

Наши хорошие отношения — когда они были хорошими — создали для меня благоприятную атмосферу для товарищеской работы и нормальных деловых разговоров со Сталиным. Когда-то, в начале 1930-х гг., он умел спокойно выслушать или высказаться недлинно, но метко, быстро схватывая, о чем говорили, любил, чтобы кто-нибудь вечером бывал у него. Бывали Молотов, Ворошилов, я, Орджоникидзе, Киров, когда приезжал. Тогда не было обильного обеда, обильной выпивки, больше сидели за чаем. Такие встречи помогали ему получать информацию, память у Сталина была отличная. Но в послевоенные годы память у него стала сдавать сильно. Однажды он даже забыл фамилию Булганина в его присутствии.

Сталин не любил широкого круга людей, посещения заводов, колхозов, собраний, что до 30-х гг. еще как-то выносил. Кажется, был тогда на заводе "Динамо" и еще где-то, но мало. Однако из бесед с окружающими товарищами, из их информации он много знал, так как эти люди, как правило, были квалифицированными, умеющими правильно разбираться в фактах и событиях, и поэтому Сталин был в целом в курсе всего того, что происходит в стране и за рубежом.

В 1934 г. он настолько привязался ко мне, что по вечерам мы сидели долго, говорили, он мне советы давал. Однажды предложил остаться ночевать у него на даче. Я, конечно, остался. Звонил жене, что остаюсь ночевать у Сталина. Это был первый случай, когда я не ночевал у себя дома. Для жены это было нежелательно. Прошло несколько дней, и он опять предложил остаться ночевать. Я снова предупредил жену, что не приду домой, так как она всегда меня ждала, в какое бы время я ни приходил. Когда это произошло в третий раз, вижу (хоть жена не говорит прямо, но по глазам видно), что она не знает, верить мне или нет. А как можно было проверить, что я у Сталина? Можно было верить только на слово. Правда, она меня знала, никаких оснований для ревности за всю нашу жизнь у нее не было. И все же в следующий раз, когда Сталин стал оставлять меня ночевать, я сказал, что моя жена волнуется, когда меня нет дома. Он не настаивал.

После меня у него часто ночевал Сванидзе, брат его первой жены. Видимо, ему было скучно совсем одному. Позже, когда Сванидзе не стало, у Сталина никто ночевать уже не оставался, и он не предлагал этого никому.

Он запирался в спальне один изнутри. Видимо, у него появилась мания преследования на фоне его расправ с людьми. И страх...

Глава 28.

Разгром семьи

Надо сказать, что, работая на Кавказе, я со Сванидзе не встречался и потому не был знаком с его прошлой партийной деятельностью. Его партийная кличка "Алеша" так и осталась за ним, хотя звали его Александром.

Позже, работая в Москве, я узнал, что Сванидзе давно состоит в рядах партии, что он является братом первой жены Сталина и что они со Сталиным были старыми партийными друзьями. У них были хорошие товарищеские и, я бы даже сказал, братские отношения. Он приходил домой к Сталину с женой или один в любое время, и мы, члены Политбюро, заходя иногда на квартиру к Сталину, часто встречали там супругов Сванидзе, которые или ждали прихода Сталина или уже были с ним вместе.

Потом Сталин предложил мне взять Алешу Сванидзе на работу и поставить во главе Акционерного общества по экспорту марганца Наркомата внешней торговли. Я с удовольствием это сделал, потому что Сванидзе был подготовленным человеком, имел высшее образование, хотя и по гуманитарным наукам, был знаком с экономическими проблемами и с банковским делом, да еще хорошо знал немецкий и французский языки. Человек он был солидный, спокойный, неторопливый, обходительный. Любил подумать над вопросом всесторонне, посоветоваться. Человек твердых взглядов, Алеша был всегда выдержан, не любил задевать чужого самолюбия, но и не терпел, когда задевали его "дворянское" самолюбие: он был из дворян.

Потом Сванидзе был поставлен во главе Внешторгбанка, назначен заместителем председателя Госбанка. Дела вел очень большие. Он хорошо исполнял свои обязанности, знал внутреннюю политику, понимал ее. Часто вместе со мной бывал у Сталина, принимал участие в обсуждении вопросов внутренней политики, вопросов кредитования, финансирования. Сталин сам старался привлекать его к рассмотрению таких вопросов.

Я с ним близко сошелся еще и потому, что жили мы по соседству на одной даче. Как-то Сталин предложил Сванидзе с женой и Аллилуеву Павлу с женой поселиться в свободном доме на даче, где я жил со своей семьей и соседями — семьями Варского, Карахана. Наши дома находились на одной территории. Вечерами мы часто встречались. Прогуливаясь, беседовали о текущих делах, по политическим, международным и внутренним вопросам, обменивались мнениями. Ходили друг к другу чаю попить: или я с женой был у них, или они приходили к нам. У Алеши был сын, который играл с нашими детьми. Этот человек мне очень нравился, мне были приятны встречи с ним, и я думаю, что его отношение ко мне было таким же хорошим. Хотя он был не особенно разговорчивым, из наших бесед о Кавказе остались в памяти высказывания Сванидзе о Берия, острая критика его поведения, его политики и т.д. Свою критику Берия Алеша не скрывал и от Сталина, который, поддерживая Берия, не одергивал и Сванидзе.

Берия, конечно, знал, что Сванидзе бывает на квартире у Сталина, приходит к нему запросто, а иногда и ночует там. Понимал, что из этого ничего хорошего для него не будет. Главное же было то, что Берия стремился лишить Сталина всяких источников информации с Кавказа, кроме самого себя. Он добился того, что очень многие товарищи, которые могли бы быть источниками такой информации, были ликвидированы.

Это случилось в декабре 1937 г., когда Берия был уже в Москве — сначала как заместитель Ежова, а потом сам возглавил НКВД. В этот период я не так часто встречался со Сталиным, как раньше. Однажды, возвратившись с работы около двух часов ночи, я узнал от работника охраны, что только что арестовали и увезли Сванидзе и его жену.

Я был поражен, ходил по комнате, мучительно думал и не понимал, что происходит. Если в отношении других Сталина могли ввести в заблуждение работники НКВД, то в отношении Сванидзе это было невозможно, потому что Сталин знал его почти полвека со всех точек зрения, лично знал, дружил с ним, знал его политические взгляды. Они дружили до последних дней, и я не слыхал, чтобы они поссорились, чтобы Сталин был недоволен им или выражал ему недоверие. Более того, Сванидзе был в последние годы единственным из тех, которые близко дружили со Сталиным, пользовались его расположением и ночевали у него дома. Все это происходило потому, что Сталин этого хотел, что Сталин ему доверял! Как же могли его арестовать?

Через несколько дней я ужинал у Сталина. Были и другие товарищи. Сталин понимал, что я озабочен тем, что случилось с Алешей, и, не дожидаясь вопроса с моей стороны, спросил: "Ты слышал, что мы арестовали Сванидзе?" Я ответил: "Да, но не знаю, как это могло случиться". — "Он немецкий шпион", — сказал Сталин. "Как это может быть? — удивился я. — Если бы он был шпионом, то вредил бы. Фактов же о его вредительстве нет. Какая польза от такого шпиона, который ничего не делает?" — "Верно, он ничего, видимо, плохого не делает, — ответил Сталин, — потому что он шпион особого рода, особого вида: он имел задание не вредить, а лишь сообщать немцам информацию, которую он получает в Наркомате внешней торговли, информировать о том, что происходит в руководстве партии и государства".

"Как это могло случиться?" — спросил я. "Он был интернирован в первую империалистическую войну и был завербован немцами в лагере. С того времени он и служил источником информации для немцев, — ответил Сталин. — В его функции не входил террор, только информация. Вот теперь это вскрылось, и мы его арестовали". Да, все знали, что без ведома Сталина не могли арестовывать известных в стране деятелей: только Сталин давал санкцию на их арест. После ареста эти люди живыми из тюрьмы не выходили, за исключением отдельных лиц.

В 1941 г., уже во время войны, я и еще несколько членов Политбюро были у Сталина. Берия там не было. Сталин знал, что у нас со Сванидзе были хорошие отношения, потому, обратившись ко мне, сказал: "Ты смотри, какой Алеша!" — "А что такое?" — спрашиваю я с надеждой (я думал, что Алеши уже нет в живых). "Его приговорили к расстрелу, — продолжал Сталин. — Я дал указание Меркулову, чтобы он перед расстрелом ему сказал, что если попросит прощения у ЦК, то будет помилован. А Сванидзе ответил: "У меня нет никаких грехов перед ЦК партии, я не могу просить прощения". И, конечно, приговор привели в исполнение. Смотри, какой Сванидзе: не захотел просить прощения! Вот какая гордость дворянская", — закончил Сталин. "Когда это было?" — спросил я. "Недавно его расстреляли", — ответил Сталин.

Я поразился: более трех лет Сванидзе держали в тюрьме! Видимо, он ни в чем не признался, дело затянулось и недавно только, во время войны(!), его расстреляли. Это было поразительно. "У Сванидзе чувство обиды большое было, — ответил я. — Он не мог вынести позора и просить прощения, если чувствовал, что не виноват перед ЦК партии". Сталин ничего не сказал.

Большая доля ответственности в этом деле ложится на Берия, ибо он считал Сванидзе своим личным врагом и старался обмануть Сталина, пользуясь его невероятной мнительностью. И это ему удалось. Видимо, Сванидзе не сломили, и ложных показаний на себя он не дал — тогда личные показания, выбитые путем пыток, являлись достаточным основанием для расстрела без суда. А здесь, видимо, никаких фактов не было, и его держали в тюрьме долго, до подходящего момента. Вот война и стала этим "подходящим" моментом.

А в следующем, 1942 г. была расстреляна и жена Алеши — Мария Анисимовна. Сгинули в безвестность и обе сестры первой жены Сталина — Мария и Александра.

Не только Сванидзе, но и другие члены семьи Сталина, его родные не избежали репрессий, хотя они ни в чем не были виноваты.

Вообще вся семья оказалась разгромленной, причем это коснулось и родных второй жены Сталина — Надежды Аллилуевой. Но прежде, чем приводить факты, коснусь немного всей семьи Аллилуевых.

Сергей Аллилуев — глава семьи, рабочий Тифлисских железнодорожных мастерских, был человеком простым. Сталин познакомился с ним еще на Кавказе и потом, когда вернулся из ссылки в 1917 г., остановился у него на квартире в Петрограде, куда Аллилуев переехал с женой и четырьмя детьми. Сталин хорошо знал всю семью. Потом младшую дочь Аллилуева Надю взял к себе секретарем, затем на ней женился.

Это была очень приветливая женщина, сдержанная, контролировала свое поведение очень строго, держала себя скромно, чтобы ни в чем не было видно, что она жена Сталина — ответственного работника. Вела себя образцово, как рядовая коммунистка. В то время мы часто обедали у Сталина. Обед был простой: из двух блюд, закусок было мало, лишь иногда селедка — так, как и у всех у нас тогда было. Иногда была бутылка легкого вина, редко водка, если приходили русские люди, которые больше любили водку. Пили очень мало, обычно по два бокала вина. Присутствие Нади оказывало хорошее влияние на Сталина. Когда ее не стало, домашняя обстановка у Сталина изменилась.

Я к Наде относился хорошо, как и она ко мне. У нее были дружеские отношения с моей женой и с женой Серго Орджоникидзе.

Ее сестра Анна Сергеевна, которая была старше Нади на пять лет, вышла замуж за бывшего секретаря Дзержинского — Реденса, хорошего человека, поляка по национальности. Реденс занимал ответственную должность в органах ЧК, бывал у Сталина, у нас дома.

У Аллилуевых было и два сына. Старший Федор был вначале активным большевиком. Но затем у него случилось легкое помешательство от особых методов "проверки преданности Советской власти", проводимых легендарным Камо, о чем я рассказывал раньше. Работать он не мог, но беспокойства людям не причинял. Он жил одно время рядом с нами со своей матерью, ходил по коридору, курил трубку, иногда разговаривал.

Другой сын — Павел, комиссар бронетанковых войск Красной Армии, был замечательным человеком, хорошим коммунистом. Он пользовался уважением Сталина, всех нас. Прямой был человек, честный, говорил то, что думал. Но как-то совершенно неожиданно он умер в ноябре 1938 г., сразу же после возвращения из Кисловодска, где отдыхал в санатории. Говорили, подвело сердце.

Через 18 дней после странной смерти Павла был арестован Реденс и в том же году расстрелян. Я часто бывал у Сталина с женой и видел, что Сталин хорошо относился к Павлу и его жене, к семье Анны, и было удивительно, что уже после войны, в декабре 1947 г., была арестована вдова Павла и ее новый муж, в начале января 1948 г. — ее дочь от Павла, 18-летняя Кира, а через несколько дней сестра Надежды — Анна. Было совершенно непонятно, зачем Сталин это сделал.

Правда, Анна незадолго до этого опубликовала свои воспоминания, которые у Сталина вызвали раздражение. Судить о его реакции можно по появившейся в "Правде" резко критической статье Поспелова на эту книгу — конечно, по заданию Сталина. Казалось бы, и достаточно. Зачем же арестовывать, допрашивать "с пристрастием"? Говорят, ее мучили тем, что заставляли подолгу стоять. Она вышла из тюрьмы после смерти Сталина не вполне нормальной. Другие женщины перенесли 5-6-летнее заключение, к счастью, без последствий.

Незавидна и судьба детей Сталина.

Трагично сложилась жизнь Якова — сына от первого брака. Яков очень походил на грузина, был похож на Сталина, но, видимо, в нем было больше черт от матери. Он получил высшее образование по энергетике. Будучи студентом, встретил и полюбил девушку, хотел на ней жениться, но она была еврейка, и Сталин запротестовал. Надежда Сергеевна, которая очень хорошо относилась к Якову, уговаривала Сталина разрешить сыну жениться на любимой девушке. Но Сталин был непреклонен. Тогда Яков сделал попытку к самоубийству. Пуля прошла через грудь, но сердце не задела. Когда он поправился, ему все же было дано разрешение жениться на той, которую он любил. Хотя Сталин ему сказал тогда с презрением: "Даже этого ты не сумел сделать как следует". В это время мы видели Сталина редко.

Когда Яков окончил институт и стал инженером, он бывал у Сталина, и у них сложились вроде бы нормальные отношения. Но Сталину не нравилось, что Яков стал энергетиком, и он посоветовал сыну пойти в армию и стать офицером артиллерии. Яков сразу же согласился, был принят в Московскую артиллерийскую академию, которую закончил перед войной, и был назначен командиром артиллерийской батареи. Там же служил Артем — сын Сергеева (Артема), известного большевика, умершего в начале 1920-х гг.

Через несколько месяцев после начала войны вдруг Артем появился у меня дома: он вышел из окружения в районе Калинина и пробрался в Москву. Он-то мне и рассказал, как сын Сталина попал в плен. Немцы окружили его батарею, была команда отступить, но Яша не подчинился приказу. "Я его стал уговаривать, — говорил Артем, — что нужно отойти. Яков ответил: "Я сын Сталина и не позволю батарее отступить". Артем же отступил с остальными, больше двух месяцев был в окружении и вот выбрался. Сейчас он хорошо работает, генерал ракетных войск.

Когда Яков попал в плен, немцы стали разбрасывать от его имени листовки с призывом к русскому народу выступить против советского строя и против Сталина. Эти листовки появлялись и возле нашей дачи, и я читал их. Было ясно, что это провокация. Никто не верил, что сын Сталина стал предателем. И Сталин в это не верил. Он был, конечно, возмущен, что сын попал в плен. Это было в то время, когда Сталин издал приказ: в плен не сдаваться, а если попал в плен, то жена и все остальная семья высылаются. Поэтому Сталин выслал и жену Якова в Сибирь. Кажется, он и не видел ее никогда.

Казалось, счастливо складывается судьба его дочери Светланы: отношение Сталина к ней было в общем хорошее. Молчаливая, спокойная, скромная, она всем нам очень нравилась. И со стороны Сталина к ней отношение было отеческое. Испортилось оно, когда Светлана вышла замуж за студента Морозова, еврея по национальности. Морозов дружил с нашими детьми, мы были хорошего мнения о нем. Светлана родила от него сына.

К этому времени у Сталина антиеврейские чувства приняли острую форму. Он арестовал отца Морозова, какого-то простого, никому не известного человека, сказав нам, что это — американский шпион, выполнявший задание проникнуть через женитьбу сына в доверие к Сталину с целью передавать все сведения американцам. Затем он поставил условие дочери: если она не разойдется с Морозовым, того арестуют. Светлана подчинилась, и они разошлись. Морозов очень долго не мог устроиться на работу. С этой просьбой он обращался к моей жене и сыновьям. Через некоторое время удалось его устроить на работу в научный институт. Он до сих пор работает научным сотрудником, как был, так и остался хорошим человеком.

Через какое-то время после развода дочери Сталин нам говорит: "Я беседовал со Светланой, за кого ей выйти замуж. Она сказала, что выйдет или за Степана Микояна, или за сына Берия — Серго. Я сказал ей: "Ни за того, ни за другого. Тебе надо выйти замуж за сына Жданова". Я очень обрадовался, что Сталин дал такой совет. Если бы выбор остановился на моем сыне, Сталин стал бы вмешиваться в жизнь нашей семьи. Берия тоже говорил, что очень хорошо, что Светлана не вышла замуж за его сына: "Это было бы страшно".

Сталин потом сделал глупость, выдвинув молодого, только что окончившего Московский университет сына Жданова заведующим Отдела науки ЦК КПСС. Тот, будучи, конечно, способным человеком, не имел опыта и без соответствующей подготовки руководить таким важным отделом не смог. Потом они разошлись со Светланой, хотя она родила от него дочку. "Не сошлись между собой характерами", — как говорила мне Светлана.

Совершенно непонятный разгром собственной семьи! Никто не мог даже подумать, что за всеми этими арестами, ссылками кроется "политическое дело". Люди эти были преданы Сталину.

Но эти факты могут пролить свет на общее психическое состояние Сталина.

Глава 29.

Почему не выполнили "завещание" Ленина

Не раз мне задают вопрос: почему вы, члены ЦК, не выполнили завещание Ленина о смещении с поста Генсека ЦК партии Сталина?

В этом плане как-то Игнатов, бывший Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР (которого я лично знал раньше с хорошей стороны, а потом узнал с самой плохой, как интригана и карьериста), мне говорит: "Почему вы теперь критикуете Сталина? Виноват-то не Сталин, а вы, которые не приняли его отставки после того, как было оглашено завещание Ленина и Сталин попросил отставку с поста Генсека". Игнатов это говорил с ехидной улыбкой на лице, с чувством того, что наносит уничтожающий удар по мне.

Хорошо ему было рассуждать, когда он не участвовал в руководстве партии до последних лет жизни Сталина. Я даже не могу сказать о действительном отношении Сталина к Игнатову. Как надо было выслужиться перед Сталиным, чтобы тот поднял его за несколько лет до своей смерти на высокий пост наркома заготовок, потом сделал секретарем ЦК? И тот же Игнатов проявлял полное согласие с Хрущевым, когда тот в критике Сталина часто перебарщивал, применял несдержанные выражения и этим, по существу, вызвал недовольство даже тех, которые к Сталину относились критически. В это время Игнатов никаких замечаний не делал, стремясь использовать влияние Хрущева и вновь занять видное положение в партии, опираясь на его поддержку! Но и Хрущев в конце концов распознал его.

Вопрос же Игнатова ко мне действительно законный.

В то время я был молодым членом ЦК, работал в области, не был достаточно в курсе того, что происходило в центре, и не был информирован о внутренней жизни Политбюро, об отношениях между руководящими товарищами так детально, как было бы необходимо, чтобы иметь основание для суждения.

Когда мы прочитали письмо Ленина съезду, которое стало называться "завещанием", я, как и многие члены ЦК, не думал, что это завещание. Скорее всего, нам казалось, что Ленин, чувствуя, что заболел надолго, но все же не теряя надежды, что вернется к работе, опасался, что в его отсутствие, без его участия руководители ЦК могут рассориться, в результате чего может произойти раскол партии. Поэтому он счел нужным дать оценку каждому крупному деятелю, чтобы те не забывались и работали дружно, как это было при нем, когда он мог руководить работой ЦК.

Мы так думали потому, что, кроме характеристики отрицательных черт вождей партии, о которых говорил Ленин, он внес единственное негативное предложение: сместить Сталина с поста Генсека. Кого вместо него — нет никакого намека. И это решало дело. Указание Ленина о том, чтобы иметь товарища, который обладал бы всеми положительными сторонами Сталина и был свободен от его недостатков, мы выполнить не могли, потому что не могли даже придумать, кто мог быть таким человеком. Ведь он в этом же письме, как говорится, "всех помазал". Условие было очень жестким. В составе ЦК вне круга упомянутых Лениным лиц мы не знали такого человека с достаточным авторитетом и признанием.

У Ленина были предложения для предотвращения раскола в ЦК и сплочения руководства — это расширенный состав ЦК с вовлечением в него партийных рабочих и создание ЦКК и РКИ — органа, который должен быть гарантией, сдерживающей вождей от внутренней борьбы и от опасных шагов, ведущих к расколу. Это второе предложение было выполнено, правда, через несколько лет. В первое время этот орган играл намеченную Лениным роль, но постепенно, по мере обострения внутренней борьбы, он оказался не в силах выполнять функции, предусмотренные Лениным.

Потом в неофициальных разговорах со слов Крупской стали известны два факта.

Во-первых, достоянием съезда это письмо может быть только после смерти Ленина. Так он сказал Крупской. Известно, что этот документ он писал в течение нескольких дней. Возможно, когда писал, так и думал, он не имел в виду, что это завещание. А когда кончил, может быть, почувствовал, что силы покидают его, и он не сумел дополнить его моментами, которые придали бы этому документу характер завещания. Но конечно, раз он сказал, что предать гласности это письмо можно только после его смерти, то уже это означало завещание.

Во-вторых, Крупская сказала, что Ленин называл Рудзутака взамен Сталина на пост Генсека. У Ленина сложилось впервые мнение о Рудзутаке накануне профсоюзной дискуссии. А когда мы обсуждали письмо Ленина, Рудзутак не проявил членам ЦК каких-то своих особых положительных качеств, да и способностей, которые можно было бы сравнить со Сталиным, у него не было. Рудзутак тогда руководил Туркестанским Бюро ЦК партии и работал хорошо. Но в наших глазах он не имел такого веса и авторитета, чтобы избрать его на пост Генсека. Многие говорили о его нерешительности, нетвердости в своих мнениях.

Конечно, могли подумать об Орджоникидзе. У меня эта мысль тогда возникла. По своим способностям он был слабее, чем Сталин. Но он был отличнейшим во всех отношениях коммунистом. Недостатком его была горячность, за что он подвергся острой критике со стороны Ленина в связи со стычкой с грузинскими уклонистами. Однако если бы мы и выдвинули его кандидатуру на пост Генсека, то сам Серго категорически бы отказался и не пошел бы на это.

Кандидатура Кирова, которую через десяток лет кое-кто среди областников называл на этот пост, в то время не могла быть выдвинута, потому что тогда он еще не успел проявить своих способностей и у него была относительно скромная работа, которую он отлично выполнял как секретарь ЦК Компартии Азербайджана. Он тогда мало выступал и не был известен широкому кругу партийных руководителей. Поэтому его кандидатура, конечно, не рассматривалась.

Из упомянутых руководителей партии оставались кандидатуры Рыкова и Томского, но Ленин при жизни критиковал их слабые стороны, особенно Рыкова. А в "завещании" он его вовсе не упоминал. Но ведь был такой факт, что Рыков в 1917 г., в первые дни Октября, когда с левыми эсерами шли споры насчет состава правительства, вместе с группой других наркомов покинул свой пост, подал в отставку в знак несогласия с тем, что наша партия одна формирует правительство. Покинувшие свои посты позднее вернулись. Этот шаг не расценивался нами как штрейкбрехерство Зиновьева и Каменева в предоктябрьские дни, но все-таки это было вроде удара в спину партии в ответственный момент. Наконец, это было нарушением партийной дисциплины, ибо их назначил на посты наркомов ЦК партии.

Известно также, что Ленин несколько раз в мягкой форме критиковал Рыкова. Помню, что в одной из речей Ленин говорил о том, что наши руководители ездили лечиться за границу. Ленин сказал, что делал это и Рыков. И Ленин надеется, что, сделав операцию, немецким врачам удалось вырезать все отрицательное в характере Рыкова и, оставив это им на память, Рыков вернулся наконец свободным от них. Это вызвало смех. Это была тонкая критика и предупреждение, чтобы Рыков учел свои недостатки.

Томский по кругозору был слабее Рыкова, у него были свои недостатки, о которых говорил Ленин. В профсоюзной дискуссии он стоял на позиции Ленина, но много раз допускал высказывания, которые имели отрицательное политическое значение, за что на майской конференции в 1921 г. Ленин в резкой форме его критиковал.

Конечно, можно было бы назвать тогда Калинина, который действительно был свободен от недостатков Сталина и обладал многими положительными качествами и способностями. Но это был человек совсем другого характера, мы не думали, что он мог подойти на пост Генсека. Он был отличным Председателем ЦИКа, хорошо связывавшим государство с трудящимися, особенно с крестьянством.

Вот обо всем этом мы думали и обменивались мнениями между собой. Это — одна сторона дела.

Другая сторона дела заключалась в том, что никто из тех вождей, которым Ленин дал оценку в своем письме: ни Троцкий, ни Зиновьев, ни Каменев, ни Бухарин, ни Пятаков не выступили за смещение Сталина с поста Генсека, как это предлагалось Лениным, а голосовали за то, чтобы он остался на этом посту. Некоторые активно поддерживали Сталина, а Троцкий, как помнится, не высказывался, но голосовал вместе с другими. Более того, я не помню, чтобы и Крупская настаивала на исполнении этого пункта письма Ленина.

Кроме того, не надо забывать, что между временем написания этого письма Лениным и моментом, когда оно стало достоянием членов ЦК и съезда, прошло полтора года, полных важных событий, которые говорили в пользу Сталина. Какие же они?

Сталин держал себя на посту Генсека скромно. Я бы сказал, чрезвычайно скромно, подчеркнуто скромно. Даже иногда держал себя так, как будто он и не Генсек, а один из секретарей ЦК. И до этого, кажется, ни разу даже не подписывался как Генсек, а подписывался просто как секретарь ЦК.

На заседаниях Политбюро он никогда не председательствовал. Не без его влияния и участия был сохранен порядок до Великой Отечественной войны, по которому председательствование осуществлялось одним из членов Политбюро (сперва Каменевым, потом Рыковым, а затем Молотовым), хотя повестку подготавливал Генеральный секретарь Сталин. На заседаниях он вел себя скромно, первым не высказывался. Как правило, прислушивался к мнению других. Потом выражал согласие или особое мнение, что создавало очень хорошую, товарищескую атмосферу для выражения своих мнений товарищами, поскольку Сталин, не высказываясь первым, не связывал людей своим мнением. Я не помню ни одного партийного съезда, ни одной партийной конференции, ни одного Пленума ЦК (до Великой Отечественной войны), чтобы Сталин открыл или закрыл заседание, чтобы он произнес вступительное слово или заключительную речь. Все это выполняли другие члены Политбюро, а на съездах и конференциях — члены президиумов и в их числе работавшие на местах.

Фактов грубостей со стороны Сталина в тот период, о котором идет речь, мы не знали. Даже в отношении Троцкого во время дискуссии в 1923 г., когда Ленин еще был жив, но уже не мог участвовать в работе, когда Троцкий бросил перчатку внутрипартийной борьбы, и много лет после этого, до того, когда партийная борьба вышла на улицы Москвы (демонстрация студентов МВТУ, митинг на Воздвиженке — нынешнем проспекте Калинина, выступление Смилги на балконе углового дома Приемной) ВЦИК, Сталин вел себя спокойно, сдержанно, ни разу не выходил из себя.

На меня и на других также произвела огромное впечатление его клятва над гробом Ленина. Клятва сильная по своему содержанию, захватывающая, полная любви к Ленину и преданности ленинизму. Слова Сталина: "Товарищ Ленин, мы сохраним твои заветы о единстве партии" — звучали настолько искренне, что произвели на меня и на всех остальных очень сильное впечатление. Казалось, что лучше сказать нельзя, и это то, что можно сказать при прощании с Лениным. Это подняло его в наших глазах еще больше, чем когда бы то ни было.

И несколько лет после этого он в целом держал себя в рамках этой клятвы, хотя и были отдельные срывы. Но они не меняли общей картины. Ведь Ленин боялся, что Сталин в силу своего характера может привести партию к расколу.

Меня поразило решение Политбюро, которое было принято по предложению Сталина, об опубликовании решения ЦК (кажется, 1924 г.), где говорилось, что в партии ходят слухи, что якобы Троцкий отстранен или будет отстранен от руководства в партии, а главное, что врезалось мне в память, это фраза о том, что "Политбюро не мыслит свою работу без участия Троцкого". Это было вызвано тем, что тогда Зиновьев подготовил вопрос об исключении Троцкого из Политбюро.

Я был за то, чтобы его оставили там. Потом, при встрече со Сталиным, я говорил ему: "Я считаю предложение Зиновьева неправильным. Однако зачем нужно было выпускать такой документ, в котором утверждается, что Политбюро не мыслит свою работу без Троцкого? Ведь неизвестно, как он поведет себя в дальнейшем. Да и теперь он мало участвует в организаторской работе Политбюро".

Сталин мне ответил, что такой документ нужен был потому, что в партии распускаются слухи, что мы хотим его изгнать из ЦК, преследуем. Он окажется человеком, обиженным руководством партии, и вызовет к себе сочувствие. А мы и в самом деле из Политбюро не собираемся его изгонять.

И действительно, до 1927 г. Троцкий был в руководстве партии, борясь все время с ЦК, то усиливая эту борьбу, когда обстановка казалась ему подходящей, то затушевывая и ослабляя ее. Из Политбюро он был исключен лишь 23 октября 1926 г., но оставался в составе ЦК до октября 1927 г. И только после того, как Троцкий усилил атаки на партию и на ЦК, переходя пределы, допускаемые Уставом партии, тогда были сделаны более серьезные организационные выводы. 14 ноября 1927 г. Троцкий был исключен из партии и выслан в Алма-Ату. Этим самым имелось в виду оторвать его от политического центра. А он там еще более зарвался, стал рассылать по организациям резкие, антипартийные письма, мобилизуя своих сторонников. Положение сложилось совершенно нетерпимое, и тогда, в 1929 г., мы в ЦК решили выслать его за границу, что и было сделано. В 1932 г. Троцкий был лишен советского гражданства.

Я привожу эти факты сейчас для того, чтобы доказать, что Сталин проявлял, по-моему, если не максимальное, то в необходимой степени терпение в отношении Троцкого. Теперь можно расценивать такое терпение как тонкую тактику в далеко идущей интриге Сталина и против Зиновьева, и против Каменева. Но тогда об этом никто не мог догадаться — если это было именно так.

На меня произвел большое впечатление в пользу Сталина, в пользу его положительных качеств следующий факт. На XII съезде партии, который проходил без участия Ленина, политический отчет ЦК делал Зиновьев, а организационный отчет — Сталин. Обычно на съездах партии политический отчет делал Ленин, организационный же отчет — один из секретарей ЦК. Ведь тогда, до XI съезда партии, у нас не было поста Генсека. Известно, что на первом заседании Пленума ЦК после XI съезда предложение об учреждении этого поста и назначении на него Сталина было внесено Каменевым. Надо полагать, что предварительно это было согласовано с Лениным.

Ленин, выступив по этому вопросу, сделал такое заявление, что в нашей партии нет поста председателя. Я до сих пор не могу понять смысла этого заявления Ленина. А он бессмысленных заявлений не делал, всегда в свои слова вкладывал определенный смысл. Затем он сказал, что при назначении Сталина на этот пост он должен разгрузиться от других обязанностей и сосредоточить все свое внимание на этой работе.

XII съезд. Нет Ленина, который всегда выступал с политическим отчетом. Первым его замом по СНК был Каменев. Зиновьев был председателем Коминтерна, и в этой новой ситуации, то есть при отсутствии Ленина и наличии Генсека, было бы естественным, чтобы политический отчет сделал Генеральный секретарь. На то он и Генеральный, если иметь в виду, что председателя партии нет. И вот вам факт: Сталин согласился выступить только в роли докладчика по организационным вопросам с тем, чтобы политический отчет сделал Зиновьев, то есть в данном случае Зиновьев выполнил функцию, которую выполнил бы Ленин, если бы был здоров.

Складывались какие-то отношения, какая-то субординация между Зиновьевым и Сталиным. Тогда думали и говорили, что Зиновьев как теоретик выше Сталина, но Сталин силен как организатор. Такое мнение Зиновьева полностью устраивало. Да и Каменева тоже.

Я, между прочим, объяснил себе, почему Зиновьев и Каменев шли со Сталиным против Троцкого в 1923 г. и при обсуждении предложения Ленина о смещении Сталина с поста Генсека. Такое положение, которое сложилось на XII съезде, казалось выгодным и Зиновьеву, и Каменеву с большой перспективой на дальнейшее. Поведение же Сталина тогда мне понравилось, как новое проявление скромности, которое идет на пользу единству партии.

Такое мнение о Сталине, как организаторе больше, чем о теоретике, широко бытовало в партийных кругах. Он мало выступал по теоретическим вопросам, а Зиновьев имел большую трибуну как председатель Коминтерна для многочисленных и многословных выступлений по теоретическим вопросам, касающимся как жизни нашей партии, так и международного революционного движения. С этой точки зрения он был более известен партии и народу. Между прочим, Зиновьев проявил большие способности по сплочению Ленинградской партийной организации и ленинградских рабочих вокруг себя. Не случайно, что во время профсоюзной дискуссии 98% голосов на ленинградских дискуссионных собраниях было подано за платформу "десяти", за Ленина, в то время когда Московская парторганизация шаталась, в своем большинстве встала на сторону Троцкого.

Такую же скромность проявил Сталин и на XIII съезде партии, ограничившись докладом об организационной работе партии, а политический отчет вновь сделал Зиновьев. Меня поразил также тот факт, что когда во время XIV съезда партии Сталин впервые сделал политический отчет, что было естественно, Зиновьев, пользуясь Уставным правом и обладая необходимым числом делегатов — сторонников своей линии, выступил с содокладом по политическому отчету ЦК.

Тогда, в середине съезда, Орджоникидзе, Киров, Кубяк, Крупская и я выехали на два дня в Ленинград, чтобы прощупать подлинное настроение коммунистов и попытаться повернуть их, пользуясь тем, что Зиновьев и большая группа ленинградских делегатов находилась на съезде.

В Ленинграде в отсутствие Зиновьева оставался главным заправилой Саркис — мой одноклассник, большой массовик-организатор, который в политическом смысле оказался в плену у Зиновьева. Он ему беспредельно верил и был оставлен в Ленинграде во время съезда, чтобы не допустить расшатывания организации.

В этот приезд я ночевал у Саркиса на квартире, которая состояла из одной комнаты в гостинице. Они жили в гостинице вдвоем с женой. Таким ярым зиновьевцем я его застал, что глазам своим не поверил. Я его, конечно, высмеял. Доказывать ему что-либо было бесполезно, потому что он знал все наши аргументы. Мне казалось, что если его высмеять, то это подействует сильнее. Мы стали вспоминать прошлую совместную работу. Я знал, что всегда он лично ко мне относился хорошо, ценя как политического деятеля, объяснялся в любви ко мне, несмотря на разногласия.

И тогда нам удалось только в одном Выборгском районе, где я выступал с докладом, провести резолюцию в пользу ЦК партии против Зиновьева большинством голосов. Лишь после XIV съезда, когда съезд осудил позицию Зиновьева, когда организация увидела, что держаться прежней линии для коммуниста — значит идти против ЦК партии, удалось изменить положение в Ленинградской организации в пользу правильной партийной линии. В то время выезжала в Ленинград группа членов ЦК: Калинин, Киров и другие, которые несколько дней выступали в районах.

Надо думать, что Сталин не хуже других понимал свое положение в сравнении с Зиновьевым, которое сложилось на партийном съезде. Видимо, он считал, что не только как организатор не слабее Зиновьева и Каменева, но и в теоретических вопросах не уступает им. Он решил постепенно изменить мнение в партии в свою пользу. Этим надо объяснить его открытое выступление на собрании кремлевских курсантов в 1924 г. после какого-то Пленума ЦК, где он прямо выступил против Зиновьева, справедливо раскритиковал его утверждение в каком-то выступлении, что у нас в стране "диктатура партии", убедительно показав известную мысль, что у нас "диктатура пролетариата", а не "диктатура партии".

В эти годы я был лично близок с Орджоникидзе, Ворошиловым и Кировым. Мы видели свой долг в том, чтобы уберечь ЦК и партию от раскола. Мы видели главное в "завещании" Ленина не в том, чтобы снять Сталина с поста Генсека, а в том, чтобы расширить состав ЦК и ЦКК и чтобы этот орган имел такую силу, чтобы не дать вождям рассориться и привести партию к расколу.

И вот после борьбы с Троцким началась борьба с Зиновьевым и Каменевым. Мы с ними не были согласны, спорили и выступали против них, но считали, что не следует обострять разногласия. Наоборот, надо было найти путь к примирению, поскольку эти товарищи в борьбе с Троцким много лет вели себя правильно и партия может положить конец этим разногласиям и заставить их работать.

Мне казалось (и другим тоже, я думаю), если фактически, а не формально отстранить от руководства партии этих товарищей, тогда по вине Сталина придется отстранить еще двух названных Лениным вождей, и останутся только Сталин и Бухарин, а четверо названных Лениным вождей фактически будут отстранены. Нас пугала эта перспектива, поскольку подтвердила бы худшие опасения Ленина. Подтверждением этих настроений является мое выступление на XIV съезде партии, где я говорил, что мы, средние члены ЦК, обязаны, как городовые, сохранить единство партии и сдерживать вождей, чтобы они прекратили борьбу. Я говорил, конечно, без письменного текста. А потом жалел, что применил слово "городовые". Может быть, лучше было сказать: "как обруч", ибо слово "городовые" как сравнение казалось неудачным. Но это была вторая сторона дела.

Я знаю, что Орджоникидзе был согласен с моим выступлением. Сталин никаких замечаний не сделал. Вот только тогда я почувствовал, что есть некоторые факты, которые могут подтвердить опасения Ленина насчет отрицательных черт Сталина.

* * *

Какие причины могли лечь в основу предложения Ленина о смещении Сталина с поста Генсека?

Этот вопрос все время меня волновал, и я не мог найти объяснения. Но без серьезного основания Ленин поступить так не мог. Значит, были у него какие-то причины, думал я.

В апреле 1922 г. на первом Пленуме ЦК после съезда Каменев вносит предложение учредить пост Генсека и выдвинуть на этот пост Сталина. Ленин не возражает против этого, но непонятным остается другое заявление Ленина, что у нас нет поста председателя партии.

Фактически же председателем партии был Ленин. Это все знали. Он открывал партийные съезды, закрывал их, делал отчеты о политической работе ЦК, готовил повестки заседаний Политбюро и Пленумов ЦК, вел заседания Пленумов ЦК и Политбюро, то есть выполнял функции, которые могут выполнять только председатели партий и генсеки. Никаких выводов из этого заявления не было сделано. Никто не думал, конечно, что после назначения Сталина на пост Генсека роль Ленина изменится. Все исходили из того, что Ленин будет, как и раньше, вождем партии и руководить партией.

Итак, в апреле Ленин не возражал против того, чтобы Сталин стал Генсеком. А 26 декабря 1922 г. — по существу через 9 месяцев — он предлагает снять его с этого поста и заменить другим лицом, приведя в обоснование некоторые отрицательные черты характера Сталина, которые были несовместимы с занимаемой им должностью.

Возникает вопрос: если бы Ленин видел эти отрицательные черты Сталина до назначения его на пост Генсека, то почему он тогда же не сказал об этом? Почему не возражал? Это на Ленина не похоже. У него не было тогда такого мнения? Естественно сделать вывод, что к декабрю, видимо, стали известны какие-то отрицательные стороны Сталина. А у кого их не было? Они в той или иной степени присущи каждому.

Видимо, причины или обоснованные мотивы, приведшие Ленина к внесению предложения о замене Сталина на посту Генсека, возникли у него после XI съезда партии.

Этот вопрос меня долго мучил. Как-то, когда у нас были хорошие отношения со Сталиным, через несколько лет после смерти Ленина, я прямо спросил его, чем он объясняет такое изменение отношении Ленина к нему. Он мне сказал, что во всем виновата Крупская. Пленум ЦК поручил ему как Генсеку наблюдение за здоровьем Ленина, чтобы никто не мешал лечению Ленина. Сталин дал указание, чтобы к Ленину никого не пускали без ведома ЦК, то есть по существу на Сталина была возложена ответственность за здоровье Ленина. Однако ему стало вскоре известно, что Крупская допускает к Ленину отдельных товарищей и что разрешение на это дает сама Крупская. Как рассказывал Сталин, он взял трубку, позвонил Крупской, сделал ей замечание, что она нарушает решение Политбюро ЦК, что это идет в ущерб здоровью Ленина, что охрана здоровья Ленина возложена на него. Сталин сказал, что сделал это в резкой форме, предупредил, чтобы этого больше она не допускала. Крупская, конечно, обиделась, рассказала об этом звонке Ленину, и это испортило отношения Ленина и Сталина. Ленин воспринял это как оскорбление его и его жены.

Такой факт, как потом выяснилось, действительно имел место. Он мог, конечно, оказать влияние на отношения Ленина и Сталина. Но мне казалось, что этого мало для того, чтобы Ленин изменил свое отношение к Сталину как Генсеку. Наверное, было что-то другое.

Я не мог тогда пройти мимо разногласий Сталина с Лениным по национальному вопросу (автономизация). Но этот факт сам по себе не мог служить основанием для предложения Ленина о замене Сталина на посту Генсека — ведь никаких политических обвинений против Сталина в письме не было выдвинуто, а были приведены только отрицательные личные качества Сталина.

Сталин был вынужден согласиться с предложением Ленина об образовании СССР и внес свой проект в соответствии с указанием Ленина. Словом, в "завещании" не было никакого намека на разногласия между ними по этому вопросу. Тогда мы не знали всей подоплеки, зная кое-что понаслышке. После смерти Сталина в изданном собрании сочинений Ленина приведено было почти все, что Лениным написано, но кое-что не попало по вине ИМЛ, а по вопросу, о котором сейчас идет речь, все было опубликовано и стало нам известно только в конце 50-х гг.

Перечитывая все, что Ленин писал в тот период, и не раз, я не нахожу каких-либо серьезных вопросов, по которым были бы расхождения между Сталиным и Лениным, кроме двух принципиальных вещей.

Первое. Об автономизации. Хочу подчеркнуть, что суть разногласий здесь заключалась в вопросе об образовании Союза. Сталин, возглавляя комиссию оргбюро ЦК, как-то в конце сентября был у Ленина в Горках и, по всем данным, ничего не сказал ему, в каком направлении он хочет готовить этот вопрос, то есть не советовался с Лениным о том, какое взять направление в этом деле. Таким образом, он взял на себя всю ответственность в подготовке вопроса, обойдя роль Ленина в самом начале. Он сам дал направление автономизации и уговорил других — Азербайджан и Армению пойти на такую автономизацию, не посоветовавшись с Лениным.

Второе. Когда Комиссией Оргбюро ЦК РКП(б), заседавшей 23 и 24 сентября, уже был принят разработанный Сталиным проект автономизации, он 25 сентября разослал его всем членам и кандидатам в члены ЦК партии. Одновременно послал и Ленину с приложением материалов по закавказским компартиям.

Как видно, Ленин, прочитав резолюцию комиссии, 26 сентября вызвал к себе Сталина на беседу и решительно выступил против автономизации. Сталин не соглашался на изменение проекта, но некоторые поправки принял. Это видно из записки Ленина членам Политбюро, которую Ленин тогда же, 26-го, написал членам Политбюро об этой встрече со Сталиным и о своей оценке резолюции комиссии, изложив при этом свой проект объединения республик как союз равноправных и суверенных республик.

27-го числа, то есть после беседы с Лениным, Сталин тоже пишет членам Политбюро записку, где объявляет позицию Ленина "национальным либерализмом". Но потом, видя, что Пленум ЦК принимает предложение Ленина, а не его, Сталин составляет новый проект закона об образовании СССР в соответствии с указаниями Ленина и направляет его членам Политбюро и кандидатам в члены взамен ранее разосланного.

Здесь обращает на себя внимание следующее: никогда по серьезным вопросам, а тем более по вопросам, касающимся рассылки повестки заседаний членам ЦК, ничего не делалось без согласования с Политбюро, а в данном, очень важном случае за спиной Ленина и членов Политбюро, в обход последних, Сталиным был разослан проект решения ЦК широкому кругу руководящих работников. Но Ленин в своей записке не эту процедурную сторону отмечает. Он о ней ничего не говорит в своей записке. Но я думаю, что он обратил на это внимание, потому что по существу это было злоупотребление властью со стороны Сталина как Генсека.

Затем вопрос о монополии внешней торговли. Из опубликованной переписки видно, что Сталину была известна твердая позиция Ленина по монополии внешней торговли. И несмотря на это, Сталин, не посоветовавшись с Лениным о направлении вопроса, включает его в повестку заседания Пленума ЦК в октябре 1922 г., где принимается решение об ослаблении монополии внешней торговли и открытии некоторых границ для иностранного капитала. Об этом Ленин узнает только из письма Красина, протестовавшего против такого решения.

Я думаю, что Ленин обратил внимание и на это. А все, вместе взятое, настроило его против Сталина и привело к выводу о несоответствии Сталина на посту Генсека.

Повторяю, нам почти все это не было тогда известно. Мы были в курсе лишь отдельных деталей.

Дальше