Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава 10.

Признание чужака

Сразу после конференции состоялся пленум губкома партии. Я выступил на пленуме довольно резко. Напомнил, что о положении в гарнизоне и о возможном там контрреволюционном выступлении своевременно предупреждал на заседании губкома начальник особого отдела ЧК Бурцев, но члены бюро губкома недооценили тогда всей серьезности создавшейся обстановки. Принятые решения не были выполнены командованием гарнизона, губком же не проверил их исполнение.

Вспоминая сейчас все это, хочу сказать, что в губкоме работали в общем-то неплохие люди, но очень уж неопытные. Поэтому-то они и растерялись поначалу. Но перед лицом реальной опасности товарищи проявили необходимую сплоченность. У большинства из них, казалось, не осталось и следа от групповщины. Тут же на пленуме они, например, по своей инициативе предложили "ввиду сложившегося положения" включить Иконникова и меня в состав бюро губкома.

По моему предложению приняли решение "отстранить военкома, сместить начальника политотдела, сменить часть комсостава, изъять ненадежный, вредный элемент из гарнизона".

Решение, конечно, необычное, даже, можно сказать, чрезвычайное. Сместить военкома мог только командующий войсками Запасной армии Гольдберг, но он в тот момент находился в Казани, а сложившаяся у нас обстановка диктовала необходимость принятия срочных мер. Поэтому президиум губисполкома пошел на этот незаконный с формальной стороны шаг. Новым военным комиссаром назначили Барского, а начальником политотдела — Иконникова.

Смещение губвоенкома по решению нашего губисполкома вызвало резкий протест Гольдберга. Он запретил военкому Ительсону сдавать дела, и тот отказался нам подчиниться. Тогда я внес предложение временно арестовать губвоенкома и начальника политотдела, что ЧК и было сделано. Принимая такое крайнее решение, мы, конечно, хорошо понимали, что рискуем попасть под трибунал. Но мы решили, что это лучше, чем бездействовать в такой опасной обстановке.

Гольдберг немедленно обратился с жалобой на нас в Реввоенсовет, ЦК и СТО. Через день в Нижний прибыла из Москвы чрезвычайная межведомственная комиссия, которую возглавлял член Реввоенсовета республики Данишевский. В состав комиссии входили Катанян (от ЦК партии), Резовусский и Плятт (от ВЧК), а также Пузицкий (от Ревтрибунала республики) — люди, облеченные большими полномочиями. Приехал из Казани и Гольдберг. Чрезвычайная комиссия в Нижнем несколько дней изучала обстановку, ежедневно встречаясь с партийным и советским активом.

Не скрою, все это время мы очень волновались. И успокоились только после того, как узнали, что в результате комиссия не только не предала нас суду, но и оправдала все наши действия. А вскоре мы узнали, что и Владимир Ильич с пониманием отнесся ко всем нашим вынужденным действиям.

Через несколько дней губком снова вернулся к рассмотрению вопроса о гарнизоне. Барский и Иконников доложили, что общее положение в гарнизоне улучшилось. На этом же заседании губкома Кремницкий сообщил, что, поскольку Храмов и он, Кремницкий, отзываются из Нижнего, а член бюро Челышев, как член ЦКК, должен работать в Москве, надо избрать новый постоянный состав губкома. Он назвал кандидатуры Ханова, Козина, Микояна, Попова и Жеханова. Первых трех избрали единогласно.

Вскоре из Москвы вернулся старый большевик Ищенко. На бюро губкома он рассказывал: "Я доложил Совету Обороны о создавшихся настроениях в Нижнем. Ленин отнесся к этому вопросу серьезно. Отношение Троцкого — не сочувственное. Сделал я доклад и секретарю ЦК Крестинскому. Все это оказало влияние на выезд в Нижний комиссии Данишевского. Все было уже предрешено, поскольку Ленин не возражал против действий местных органов".

Итак, дело было закончено. Неожиданно для нас Гольдберг, увидев все на месте собственными глазами, предал суду трибунала почти всех членов прежнего руководства гарнизона.

Уже много позже узнали мы о любопытном факте. Оказывается, за несколько дней до тревожных событий в нашем гарнизоне некоторые белогвардейские газеты, выходившие за рубежом, уже сообщали о военном мятеже в Нижнем Новгороде и о создании там эсеровского правительства.

По существу, события, происходившие осенью 1920 г. в Нижнем, отражали настроения, уже тогда назревавшие в ряде районов и вылившиеся затем в кронштадтский мятеж, который начался под лозунгом — "Советы без большевиков!".

Нарастание таких настроений своевременно не учли партийные организации ни в Нижнем Новгороде, ни в Кронштадте. Но в Нижнем они начались не с организованного мятежа, а с выражения резкого недовольства, с которым нам удалось справиться мирным путем. В Кронштадте же эти настроения, вовремя недооцененные местной партийной организацией, вылились в открытый контрреволюционный мятеж, который пришлось ликвидировать силой оружия.

В Нижний ко мне пришла радостная весть, что 29 ноября 1920 г. на моей родине в Армении провозглашена Советская власть. 2 декабря 1920 г. "Правда" опубликовала телеграмму Ленина председателю Военно-революционного комитета Армении Саркису Касьяну. VIII съезд Советов от имени молодой Советской Армении приветствовал Тер-Габриэлян — первый председатель СНК республики.

Победа Советской власти в Армении означала возможность установления неразрывного союза с Советской Россией, что являлось единственной надежной гарантией самого физического существования армян.

Армения в течение многих веков подвергалась многократным завоеваниям иностранных захватчиков, грабивших и разрушавших накопленные армянским народом богатства его материальной и духовной культуры. Сотни тысяч армян не раз подвергались прямому физическому истреблению. Многие из них погибали в неравном бою с захватчиками. Тысячи талантливых армян — мастеровых и квалифицированных рабочих — насильственно угонялись в страны, захватывавшие Армению. А сколько десятков и сотен тысяч армян были вынуждены в те времена убегать из родных мест в чужие края, чтобы спасти свою жизнь! Западные армяне — первыми в истории — стали жертвой беспрецедентного геноцида со стороны Турции в апреле 1915 г.

Вот почему Советская Армения, установив тесную связь с Советской Россией, решила вопрос своей жизни и смерти. Каждый допропорядочный армянин понимает, что гарантией физического существования армянского народа и сохранения им своей национальной государственности является неразрывная связь с Россией. И не случайно, когда в годы Гражданской войны Армения оказалась отрезанной от Советской России, многие армяне самоотверженно сражались в рядах Красной Армии. Советская республика, пройдя через тяжелейшие испытания, выстояла. Таков был главный итог пройденного пути. Наступила уже не передышка, а целая историческая полоса мирного развития.

Новый период выдвигал и совершенно новые задачи в области внутренней и внешней политики партии и государства. Определяющими становились вопросы хозяйственного строительства, создания экономического фундамента социализма. Надо было разработать пути восстановления сельского хозяйства. Здесь главное — в изменении отношения рабочего класса к крестьянству. Эти вопросы были предметом обсуждения VIII съезда Советов, делегатом которого я был от Нижегородской губернии.

Съезд открылся 22 декабря 1920 г. Душой съезда был Ленин. Отношение к Ленину делегатов — а большинство из них видело Ленина впервые, ибо многие до этого находились в подполье, на окраинах, — было исключительно хорошим. Открыто проявлялась искренняя любовь к нему, уверенность, что все, сказанное им, — истинная правда.

Еще до начала VIII съезда мы узнали, что в ЦК партии и в центральных профсоюзных кругах идет дискуссия и ожесточенная борьба разных точек зрения. Выступая на коммунистической фракции V Всероссийской конференции профсоюзов, Троцкий, говоря о кризисе профсоюзов, бросил крылатую фразу о необходимости "перетряхнуть профсоюзы", требовал их "огосударствления", милитаризации, ссылаясь на опыт руководства находившегося под его влиянием (он был в ту пору и наркомом путей сообщения) профсоюза транспортных рабочих и его ЦК (Цектрана).

К концу работы VIII съезда Советов мы неожиданно поздно вечером узнали, что по окончании его состоится дискуссионное собрание коммунистической фракции съезда совместно с ВЦСПС и руководством московских профсоюзов. Большой театр едва вмещал прибывших в Москву делегатов съезда. К ним теперь прибавилось несколько сот работников профсоюзов. Еще задолго до начала заседания многие стояли у стен, в проходах, в разных уголках зала.

Мне удалось заранее занять очень удобное место — в третьей ложе справа. Было хорошо видно все, что происходило вокруг: как волновались собравшиеся, какой острый интерес проявляли они ко всему.

Когда после оппозиционеров начал выступать Ленин, в зале наступила необычная для той бурной ночи тишина. Все, кто присутствовал тогда в зале, не могли не видеть, как Ленин с нарастающей силой, шаг за шагом овладевал умами и чувствами большинства собравшихся. Это выражалось и в напряженном внимании, с которым его слушали, и в аплодисментах, которые раздавались в наиболее острые моменты его речи. Владимир Ильич не пользовался эффектными ораторскими приемами, говорил просто, понятно. Покоряла железная логика его суждений.

Расходились мы поздно ночью, удовлетворенные, исполненные уверенности, что и нам на местах удастся, опираясь на ленинские высказывания, нанести поражение оппозиционным фракциям.

Перелом в ходе дискуссии наступил 14 января после опубликования ленинской платформы в виде проекта постановления X съезда партии — "Роль и задачи профессиональных союзов".

Дискуссия проходила повсеместно, в том числе и у нас в Нижнем. Особенно активизировалась "рабочая оппозиция" в Сормове. Среди тех, кто подписал их платформу, был и директор Сормовского завода Чернов. Он некоторое время жил в Латинской Америке. В Россию вернулся после Февральской революции. Производил впечатление человека политически подготовленного, образованного. Выступал толково, аргументированно, хотя подчас и демагогично. Администратором и хозяйственником он был, несомненно, способным и, по моим наблюдениям, неплохо справлялся с обязанностями директора такого крупного завода, как Сормовский.

Анархо-синдикалистские взгляды он привез в качестве "багажа" из эмиграции, где участвовал в рабочем движении. Критикуя его позицию, я, в частности, старался делать это так, чтобы не подорвать его авторитета как директора завода. Тем более что у нас не было никаких оснований и намерений снимать его с этого поста.

В середине января я выступал перед сормовскими рабочими-коммунистами с докладом о VIII Всероссийском съезде Советов. Рассказал, как съезд обсуждал задачи восстановления народного хозяйства страны, перехода к мирному строительству, о плане электрификации России.

В резолюции, принятой на собрании единогласно, говорилось: "Заслушав доклад о работе VIII Всероссийского съезда Советов, общее собрание Сормовского райкома РКП постановляет: всеми силами стараться проводить в жизнь все его постановления". Однако следующая фраза, хотя и отражала характер некоторых выступлений, тем не менее явилась неприятной неожиданностью: "В отношении же группировок линию поведения "рабочей оппозиции" считаем правильной и впредь будем поддерживать ее".

Помню, как сам я тяжело переживал тогда эту нашу неудачу на собрании в Сормове. Мне все казалось, что как докладчик я не сумел убедительно разоблачить всю фальшь и антиленинскую сущность "рабочей оппозиции". Как же изменить все эти нездоровые настроения среди сормовичей?

Решили собрать общее собрание всего крупнейшего рабочего района — Сормова. Нам необходима была во что бы то ни стало победа ленинской линии в этом районе, чтобы уверенно чувствовать себя на губернской конференции.

Сторонники Шляпникова вели себя и здесь весьма самоуверенно. Мы хотя и очень волновались, но не подавали вида. Пожалуй, больше всех нервничал тогда Иконников. Уже несколько дней он не вылезал из Сормова: ходил по квартирам старых коммунистов, беседовал с ними, разъяснял, убеждал. И на собрании он сидел в самой гуще сормовских рабочих-коммунистов.

После докладов от "рабочей оппозиции" и от троцкистов докладчиком от сторонников "платформы десяти" выступил я. Старался говорить попроще, сознательно обостряя суть разногласий, опираясь для большей убедительности на примеры из местной сормовской жизни.

Мое выступление встретило шумное одобрение собрания. Оппозиционные лидеры были в растерянности.

После нескольких выступлений рабочих было принято предложение прекратить прения. Первой голосовалась платформа "рабочей оппозиции", собравшая меньше четверти голосов. Все остальные голоса были отданы ленинской "платформе десяти".

Вспоминая работу в Нижнем, я с неизменным теплом думаю о замечательных рабочих людях Сормова. На Сормовском заводе и вообще в этом районе я бывал довольно часто: приходил на партийные и рабочие собрания, выступал с докладами.

Я был тогда прикреплен от губкома к Сормовскому заводу и поэтому, естественно, интересовался не только сугубо партийными, но и производственными делами заводского коллектива. Помню, с какой большой ответственностью создавали сормовичи самые первые советские танки. Это было личное задание Ленина, он внимательно следил за выпуском боевых машин. Сормовичи построили тогда 15 танков и первый из них назвали "Борец за свободу товарищ Ленин".

Как сейчас, вижу лица многих сормовских рабочих. Среди них было тогда немало людей пожилых, прошедших революцию 1905 года. Основной костяк сормовцев составляли стойкие в своих убеждениях, прямые и принципиальные рабочие. Слова их были весомы. К выводам своим они подходили обычно не спеша, взвешивая обстоятельно все "за" и "против". Это были люди твердые и надежные.

Предстояли выборы губкома и делегатов на Х партийный съезд. Как обычно, выборам на конференции предшествовало заседание так называемого "сениорен конвент" (совета старейшин), на котором происходило предварительное обсуждение кандидатур, выдвигаемых в новый состав губкома, а также делегатов на партийный съезд, после чего список кандидатов в состав губкома и делегатов на съезд выносился на окончательное обсуждение и решение конференции.

И тут мы с Иконниковым допустили серьезную тактическую ошибку. Удовлетворенный тем, что конференция после острой борьбы внушительным большинством поддержала ленинскую платформу и не одобрила работу старого состава губкома, я решил не участвовать в работе "сениорен конвент", хотя и имел на это право как член президиума конференции. Мне казалось неудобным участвовать в обсуждении своей кандидатуры при определении будущего состава губкома. Так же поступил и Иконников.

А в это время руководители старого состава губкома всеми правдами и неправдами пробрались на заседание "сениорен конвент" и, хорошо зная всех делегатов — участников этого заседания, сумели, воспользовавшись нашим отсутствием, протащить список своих кандидатов в новый состав губкома.

Узнал я обо всем этом только на другой день рано утром от А.А.Андреева (в будущем — член Политбюро). Он зашел ко мне на квартиру, сел и неожиданно сказал: "Ну, твоя песня спета. В Нижнем тебе делать больше нечего. Вчера вечером большинством голосов тебя и Иконникова провалили при выдвижении в состав губкома". Это меня взорвало: "Никуда я не уеду! Меня направил сюда Центральный Комитет партии, здесь я буду работать!"

Как только Андреев ушел, я созвонился с Иконниковым и Бусаревым и попросил их срочно зайти. Обсудив план действий, мы решили тут же связаться с наиболее влиятельными делегатами конференции — сторонниками ленинской платформы и разъяснить им, что, избрав губком по списку, предлагаемому "сениорен конвент", они тем самым поручат исполнение принципиально правильных решений конференции людям, политические позиции которых были осуждены этой же конференцией.

Наша агитация оказалась успешной: губернская конференция двумя третями голосов проголосовала за наш список. При выборах делегатов на Х съезд партии ленинцы также одержали внушительную победу.

На Х партийный съезд нижегородская делегация посылала своих представителей с решающим голосом. Из них шесть стояли на ленинской платформе (Коршунов, Микоян, Таганов, Тер, Тимофеев и Шмонин). По нашему предложению от "рабочей оппозиции" был избран Челышев, а от троцкистов — Яркин.

На первом же заседании нового совета губкома меня избрали его секретарем. Только теперь, после пяти бурных месяцев, насыщенных борьбой с местнической группировкой, "рабочей оппозицией" и троцкистами, смог я приступить к той работе, для которой был направлен в Нижний решением Оргбюро ЦК партии осенью 1920 г.

К моменту созыва X съезда в подавляющем большинстве губернские партийные конференции (за исключением самарской) отдали явное предпочтение ленинской линии.

Ленин все дни съезда вел невероятно активную, буквально титаническую работу. Он выступал 20 раз. Важнейшим был доклад о нэпе.

Нынешнему поколению, наверное, трудно представить себе обстановку, в которой проходили в те времена, например, губернские съезды Советов.

Зал филармонии с его белыми колоннами и длинными рядами венских стульев переполнен делегатами съезда. Делегаты — в гимнастерках, поношенных пиджаках и кофтах, в шинелях, каких-то шубейках, изможденные недоеданием, кутающиеся от холода. Однако взгляните в их горящие глаза, устремленные на кумачовые полотнища, на сцену. Прошло всего лишь три с небольшим года после Октябрьской революции. Эти люди недавно вернулись с фронтов Гражданской войны. Пришли от станков — из цехов заводов и фабрик.

Председатель губисполкома объявляет губернский съезд открытым. Где-то наверху духовой оркестр мощно грянул "Интернационал". Люди встают. Потом председатель говорит о тех, кто погиб, кого нет сегодня с нами. И в зале звучит "Вы жертвою пали..."

Первый на съезде — доклад губкома "О текущем моменте".

Чувствуя приподнятую атмосферу, я понимаю, что должен держаться на заданной торжественным открытием ноте и вместе с тем говорить просто, доступно для малограмотного рабочего и неграмотного крестьянина — словом, должен "зажечь массы".

Подхожу к самому краю сцены и запросто, доверительно обращаюсь к делегатам: "За последнее время приходится довольно часто менять содержание доклада о текущем моменте. Если раньше нужно было агитировать за Советскую власть, то теперь нет таких рабочих или крестьян, которые бы выступали против идей Советской власти. Если недавно страна была окружена десятками фронтов и мы были как бы в кольце, то сейчас по всей территории восстановлена Россия — рабочая и крестьянская. Если еще недавно капиталистические государства не верили, что большевики удержатся, то теперь они стали понимать, что большевиков не так-то легко подавить даже силой".

Затем говорю о том, что особенно всех волнует: "Если бы могли хорошо кормить рабочих, мы смогли бы увеличить производство на сто и больше процентов. Те заводы, где рабочие получают ударный паек (хотя и этот паек скудный!), производят часто на 50, а то и на 100 процентов больше.

Поэтому первое условие восстановления нашей промышленности и преодоления голода — это восстановление крестьянского сельского хозяйства. Вот эта ближайшая связь между сельским хозяйством и промышленным производством и заставляет нас направить сейчас максимум усилий на этот фронт".

Все мы работали тогда, что называется, от зари до зари, а частенько приходилось трудиться и "после зари". Этого требовали неотложные дела, время, в которое мы жили.

Приходилось ежедневно встречаться с десятками людей, вести телефонные разговоры, присутствовать на всевозможных заседаниях и совещаниях, рассылать циркулярные письма.

Тогда ведь радио не было, телефонная и почтовая связь (в особенности с периферией) сильно хромала. Циркуляры писали почти по каждому злободневному вопросу: о работе посевкомов, о проведении сплава леса, о помощи семьям красноармейцев в засеве их полей, о подготовительной кампании и ходе выборов в Городской и Сормовский Советы, о ходе посевной и уборочной кампаний, о привлечении крестьян для работы в РКИ, о помощи огородным коммунам рабочих и т.п. Составление циркуляров требовало уйму времени; писали мы главным образом по вечерам, а то и ночью.

Тысячи забот сваливались на наши головы буквально каждый день, с утра до ночи — то в губкоме, то в районах, на заводах, на собраниях, на различных заседаниях.

В филармонии я бывал, но не на концертах: обычно там проходили общие собрания коммунистов Городского района. Доводилось бывать и в драматическом театре, но не на спектаклях: там проводились более крупные собрания, губернского, так сказать, масштаба — съезды, конференции.

Чем же мы занимались в те редкие вечера, когда не было никаких заседаний и собраний? Конечно же работой: писали статьи в "Нижегородскую коммуну", обдумывали планы и тезисы предстоящих докладов и выступлений. Проводили беседы с кем-нибудь из приезжавших в Нижний уездных работников. Часок-другой вырывали на чтение.

Пожалуй, здесь уместно рассказать, как вообще мы жили в те годы, как был организован наш быт.

Глава 11.

Приезд Ашхен

Примерно через месяц после приезда в Нижний мне дали комнату в квартире бывшего нижегородского губернатора, где к тому времени жили еще пять работников губкома и губисполкома, занимавшие по комнате. Только у секретаря губисполкома Троицкого, имевшего троих детей, было две комнаты.

Должен сказать, что, несмотря на тесноту, у нас ни разу не возникало никаких конфликтов. Объяснялось это, видимо, тем, что каждый занимался своим делом. Мы много работали, жили дружно. Да и женщины подобрались у нас достаточно культурные и выдержанные. Они жили нашими общими интересами: в их лице мы имели подлинных друзей, товарищей.

Вкоре я вызвал с Кавказа Ашхен. Мы давно любили друг друга и собирались пожениться. Она приехала вместе со своим младшим братом Гаем, который тогда еще не окончил гимназию. По моему совету он поступил работать на Сормовский завод, а через год начал учиться в Свердловском университете в Москве.

Оба они устроились в моей комнате: отделили ширмой кровать для Ашхен, а Гай занял кушетку. Комната — узкая и длинная, с одним окном. Но главное — теплая, а для нас, южан, не привыкших к холодам, это было большим счастьем. К тому же у нас не было никаких хлопот с отоплением, потому что наша голландская печка топилась из соседней комнаты. С приездом Ашхен комната приобрела более жилой вид, стало по-домашнему уютно.

Вспоминаю, как обсуждали мы тогда с Ашхен вопрос о нашей женитьбе. Время было неспокойное, назревали революционные события в Германии: поговаривали, что скоро туда начнут посылать наших партийных работников для помощи немецким товарищам, и я по молодости был уверен, что буду среди них. В этих условиях мне не хотелось связывать браком ни Ашхен, ни себя. Ведь кто знал, как сложится жизнь. Мало ли что могло случиться со мной! Поэтому решили с оформлением брака немного обождать.

Но Ашхен надо было работать. Я посоветовал ей сходить в райком партии и попроситься на работу. Убедившись, что Ашхен — грамотная и толковая женщина, товарищи дали ей работу в аппарате.

Так мы прожили примерно до весны. Когда же стало ясно, что ехать никуда мне пока не придется, вновь возник вопрос о нашей женитьбе. В те времена еще не было ныне существующих общепринятых правил регистрации браков. И перед нами возник вопрос: будем ли мы как-то "регистрировать" наши супружеские отношения? Если будем, то как быть, например, если мы вдруг разлюбим друг друга? Ведь тогда нам придется рассказывать о своих сугубо личных чувствах и отношениях совсем посторонним людям. По тем временам такие рассуждения были вполне понятны и объяснимы.

Я был против регистрации, Ашхен согласилась со мной. Просто решили объявить своим родным, друзьям и товарищам, что мы муж и жена. В таких отношениях мы и оставались всю нашу жизнь вместе.

Вскоре Гай переехал в заводское общежитие.

Наш семейный быт наконец-то начал налаживаться.

Мы прожили с Ашхен более сорока лет, до конца ее жизни, оборвавшейся осенью 1962 г. Не помню случая, когда бы мы с ней крупно поссорились или повысили голос друг на друга. Все вопросы мы обсуждали и решали спокойно, относясь друг к другу с большим уважением и любовью.

Лишь один случай не могу забыть до сих пор.

Как-то ночью я вернулся из Сормова, где проводил партийное собрание. Очень устал, был голоден. Обычно Ашхен, приготовив для меня ужин, ждала моего возвращения. Так было и на этот раз. Я сел за стол. Ашхен подала, как помню, в глиняном горшочке пшенную кашу, которая показалась мне очень невкусной и сильно подгоревшей. В другой раз это прошло бы незамеченным. Но тут я совершенно неожиданно вспылил: "Что это ты мне дала? Это же не каша, а какой-то каменный песок, о который все зубы сломать можно!"

Ашхен с удивлением посмотрела на меня и, не чувствуя за собой никакой вины, тихо сказала: "Я не знала, Анастас, когда ты придешь. Мне хотелось, чтобы каша была горячей. Ты пришел в час ночи, ну вот она и пригорела! К тому же нам две недели не дают масла. Молока тоже не было, вот я и сделала кашу на воде. Поэтому она и не такая вкусная!"

Спокойно сказанные слова Ашхен как будто обдали меня холодной водой. Стало стыдно за свою вспышку. Я был зол на себя, но в то же время по "кавказской старинке" — из ложной мужской гордости — не хотел признать свою вину и извиниться перед женой.

Помню, я заболел воспалением легких и недели две пролежал в постели. Чувствовал себя плохо, очень ослаб. Врач сказал, что мне нужно усиленное питание, т. к. начался процесс в легких. А откуда его взять? Паек тогда все мы получали очень маленький. На рынке купить что-либо было невозможно, потому что деньги цены не имели: продукты на рынке шли только в обмен на какой-нибудь товар. Мысль о том, чтобы попросить для себя "подкрепления" в губкоме, даже не приходила в голову.

Имущество у нас было самое скромное. Обменять на продукты было нечего. Все мои личные "ценности" состояли из подаренных в ЦК партии Азербайджана (при отъезде из Баку) одеяла, подушки да ручных женских часов, выданных мне из имущества, конфискованного в ту пору у бакинской буржуазии. Вот их-то Ашхен и предложила пустить в обмен.

Я возразил. Хотелось, чтобы часы остались у Ашхен ("Мало ли что может случиться", — подумал я тогда, понимая, что болезнь у меня довольно тяжелая). Тогда Ашхен предложила отнести на рынок мужские ботинки, которые она только что получила в счет своей зарплаты (в то время в связи с обесцениванием денег иногда практиковалась и такая форма зарплаты — выдавать кое-что натурой). Я согласился, тем более что ботинки не подходили мне по размеру.

Потом Ашхен рассказывала мне, как она стеснялась появиться на рынке с "товаром". Завернув злосчастные ботинки в газету, она очень долго стояла на базаре в ожидании покупателя. Крестьяне, не видя, что у нее в свертке, проходили мимо. Тогда соседка посоветовала Ашхен вынуть ботинки из газеты и показать их крестьянину, который продавал мясо. Это подействовало. В обмен на ботинки Ашхен получила, кажется, два килограмма мяса. Так состоялся ее первый и последний торг на базаре.

Вспоминаю время, когда мы ждали нашего первенца. Врачи говорили, что Ашхен надо усиленно питаться, а продуктов по-прежнему не хватало. Я очень боялся за жену и будущего ребенка. Что же мне с ними делать здесь? Обдумав все, я предложил Ашхен уехать на время родов к ее матери в Тифлис, где у нее мог быть и уход, а главное — лучшее питание.

Сперва Ашхен сказала, что к матери ехать она не может. Дело в том, что, когда мы стали жить вместе как муж и жена, Ашхен написала об этом своей матери. Вскоре пришел ответ, полный возмущения. Мать чуть ли не проклинала Ашхен за такой, как она писала, "недопустимый" брак по старым армянским обычаям между троюродными братьями и сестрами. Но я знал мать Ашхен — строгую, но в общем-то хорошую и справедливую женщину. Поэтому был уверен, что она ее примет. И потом, вряд ли найдется вообще мать, сказал я Ашхен, которая закроет дверь перед дочерью, если к тому же дочь беременна. Подумав, она решила поехать в Тифлис.

Воспользовавшись тем, что мне надо было тогда по делам ехать в Москву, я захватил Ашхен с собой и уже из Москвы отправил ее в Тифлис со своими знакомыми кавказскими товарищами, возвращавшимися из Москвы домой. Как я и предполагал, мать приняла Ашхен очень сердечно.

В качестве угощения у нас в Нижнем обычно предлагался стакан чая (сахар появлялся на столе довольно редко). Что же касается чего-нибудь покрепче, то следует напомнить, что в те годы действовал "сухой закон". Находились, конечно, любители спиртного, достававшие разными окольными путями самогон.

С этим злом надо было бороться. Но как?

С речами на сей счет мы решили не выступать. Нам казалось, что немалую роль должен сыграть тут личный пример. Для меня никакой трудности это не представляло: и на Кавказе, где никогда не было "сухого закона", я редко пил даже виноградное вино, не говоря уж о водке. Здесь же, в Нижнем, учитывая обстановку, вообще решил не брать вина в рот, надеясь, что этому последуют и другие товарищи.

Вспоминается еще один эпизод тех дней. Прихожу как-то домой поздно вечером после длительного заседания бюро губкома. Ашхен вскипятила чайник и с таинственным видом ставит на стол стеклянную банку с медом. На вопрос, откуда взялся мед, ответила: "Его принес какой-то человек и сказал, что для тебя. А кто он — я не спросила". Упрекнув ее ("А может, это взятка?"), я предложил отдать злополучный мед нашему дворнику-женщине: "У нее много детей, мед пойдет им на пользу!"

Много позднее, работая уже в Москве, я рассказал об этом эпизоде одному нижегородцу. Он долго смеялся: "Так этот мед мы тебе и прислали! Знали, что болен, а просто так принести — не возьмешь. Решили передать, не сказав, от кого. Уж очень ты тогда худой был. И все ж, выходит, не прошел наш номер!"

Был у нас в губкоме свой "выезд": летом — фаэтон, зимой — сани. И на всех — одна "лошадиная сила".

Запомнилась командировка в Васильсурск. Для такой дальней поездки я получил "спецобмундирование": доху и огромные валенки. Люди понимающие дали совет — напихать в них побольше сена, а ноги к тому же обернуть в газеты. Забрался в сани, закутался в доху, нахлобучил папаху, и отправились мы в путь. Ехали по ледяному полю Волги — другой дороги не было.

Бегут сани, скрипят полозья, дремлется. Возница посвистывает, покрикивает. Оглянется — не заснул ли я. "Бежать надо", — говорит. Соскочит сам с саней, бежит и мне велит, чтобы не замерзнуть. А покидать насиженное место не хочется. Но делать нечего. Бегу, поглядываю, чтобы не угодить в прорубь (крестьяне обычно отмечают проруби еловыми ветками или палками).

Заснеженные, поразительной красоты леса тянутся вдоль берегов Волги. Тишину нарушает только скрип полозьев да понукание возницы, подгоняющего заиндевевшую лошадь.

Стало еще морознее. У меня ресницы, брови и усы заиндевели, встречный ветер не давал возможности поднять лицо. И все же удивительно хорошо было это зимнее путешествие!

А потом — Васильсурск: на высоченной горе лепятся домишки, еле видные в сугробах. Устроились мы на ночлег в хорошо натопленной избе. К тому же разместили нас около самой печки. Вот тут-то и понял я, как приятна в мороз русская печка!

* * *

После Х Всероссийского партийного съезда прошел месяц. Был он очень напряженным — члены бюро губкома находились в постоянных поездках по заводам и районам. Доклады, заседания, выступления, совещания, встречи с людьми, беседы, споры.

Еще с ранней весны губком вплотную занялся вопросами сельского хозяйства. Но нельзя было забывать и о рабочем классе: очень обострилось положение с продовольствием, на некоторых заводах возникли волнения. Как-то в губком позвонили из Сормова и сообщили, что рабочие бросили работу, собрались на площади и требуют секретаря губкома.

Надо сказать, что сормовичи работали тогда на оборону и получали усиленный продовольственный паек: на каждого работающего полагалось в месяц 45 фунтов муки, 15 фунтов овощей, 1 фунт соли, ¼ фунта мыла, ¼ фунта суррогатного кофе и 2 коробки спичек. Муку и соль рабочие получали регулярно, хотя в муке иногда бывало и много отрубей.

Когда я поехал на завод, митинговавшие уже "выговорились". Поднялся на трибуну, сколоченную из досок. Один из рабочих показал мне образец муки, которую им только что выдали: "Разве это мука? Посмотрите сами — одни отруби!" Я ответил: "Да, мука действительно плохого качества, но другой муки у нас сейчас нет, а если бы была, то вы, сормовичи, получили бы ее в первую очередь. А пока надо терпеть". Я стал разъяснять, в каком тяжелом положении находится республика. Однако очень скоро заметил, что хотя рабочие меня вроде и понимают, но объяснения мои их не удовлетворяют. Когда я кончил говорить, тот же рабочий заявил: "Тогда мы пошлем делегацию к Ленину. Он ценит и уважает сормовичей и обязательно нам поможет". Я высказался против посылки такой делегации: "На днях я еду в Москву по делам и обещаю вам этот вопрос поставить перед наркомом продовольствия и заместителем Председателя Совнаркома Цюрупой".

Однако рабочие настаивали на своем: "Говорить в Наркомпроде не о чем, ведь Наркомпрод-то и посылает нам сюда плохую муку! Без Ленина этот вопрос не решить!" Видя, что сормовичей не переубедишь, я пообещал зайти в Москве и к Ленину. Только после этого собравшиеся разошлись и приступили к работе.

В Москве я отправился прежде всего к Цюрупе. Я объяснил ему обстановку в Сормове, и он сразу обещал помочь. Обращаться по этому поводу к Ленину не пришлось. И вскоре действительно в Нижний пришла хорошая мука.

Сохранился в памяти и другой эпизод. Как-то в губкоме раздается телефонный звонок из Канавинского райкома партии: на заводе "Салолин" рабочие прекратили работу, фактически объявили забастовку, требуют, чтобы я прибыл к ним. Перед рабочими этого завода у меня были, так сказать, двойные обязательства — секретаря губкома и их депутата в горсовете.

Собрание началось прямо в цехе. Рабочие стали жаловаться на слишком маленький паек, который они тогда получали; требовали его увеличения до уровня, установленного сормовским рабочим, что означало повышение нормы хлеба каждому на 9 фунтов в месяц.

Высказались два-три человека, а потом рабочие потребовали, чтобы выступил секретарь губкома.

"Претензии ваши понятны, — начал я. — Однако до нового урожая государство не располагает такими запасами хлеба, которые позволили бы нам так сильно увеличить нормы хлебного пайка, как вы хотите. Даже в нынешних размерах выдавать хлеб аккуратно приходится с большим трудом. Говорю вам совершенно честно и искренне: надо ждать нового урожая. Если будет хороший урожай, положение, конечно, исправится".

Не успел я закончить, как вдруг слышу женский голос: "Хорошо вам так говорить, когда вы сами обжираетесь!" Сказано это было громко, хотя говорившую не было видно: она стояла за спинами рабочих.

Надо сказать, что в то время я был очень худой, да и перенесенное воспаление легких давало о себе знать. Вообще вид у меня был далеким от "обжирающегося". Я попросил, чтобы женщина, выкрикнувшая реплику, вышла вперед.

Это была молодая особа лет тридцати, с ярким румянцем на щеках, редкой для того времени упитанности. Видимо, дома у нее не так уж было голодно: многие рабочие завода имели своих коров и огороды. Да и родственники в деревнях помогали. Честно говоря, я не мог не порадоваться ее внешнему виду: и вообще приятно, что человек так хорошо выглядит, а в данной ситуации ее цветущий вид меня устраивал, так сказать, вдвойне.

Кивнув в ее сторону и улыбаясь, я обратился к рабочим с вопросом: "Поглядите на нас и скажите — кто из нас обжирается?" Раздался взрыв хохота. Подождав, пока стихнет смех, я обратился к собравшимся с просьбой приступить к работе, а с прибавкой пайка потерпеть до лучших времен.

Все разошлись по местам, и работа возобновилась.

Надо сказать, что новой экономической политике, принятой на Х партийном съезде, в первый же год не повезло. Ее проведение совпало со стихийным бедствием — сильной засухой и неурожаем 1921 г. В некоторых наиболее засушливых районах страны урожай тогда почти полностью погиб. Голод охватил более 30 губерний с населением свыше 30 млн человек. Особенно плохо было в Поволжье. Количество голодающих в одних приволжских губерниях исчислялось более чем в 17 млн человек.

Считалось, что от голода умерло тогда около 3 млн человек. Проведение новой экономической политики в районах, пораженных засухой, осложнилось: крестьяне не могли воспользоваться здесь системой продналога: у них не было не только хлебных излишков, чтобы продать их на рынке, — хлеба не хватало на собственное пропитание. Никакого продналога здесь собрать было невозможно, а это сильно ударило по общему хлебному балансу государства.

Советское правительство энергично взялось за организацию помощи голодающим районам как непосредственно продовольствием, так и семенным фондом.

На III сессии ВЦИК в мае 1922 г. М.И.Калинин докладывал, что государство послало в эти районы в общей сложности около 12 млн пудов продовольствия. Более 800 тыс. человек было эвакуировано в другие губернии. Мы отправили туда более 50 млн пудов семян. На средства от собранного специального гражданского налога и на изъятые церковные ценности за границей были произведены большие, исчисляемые сотнями тысяч пудов закупки муки.

Но одной государственной помощи было недостаточно, и партия возглавила всенародную борьбу с голодом. В результате добровольных пожертвований трудящихся городов и крестьян областей, не пострадавших от засухи, были собраны значительные средства, направленные на борьбу с голодом. Внутри самой России собрали более 5 млн пудов хлеба и других продуктов. Кроме того, к каждой голодающей губернии прикрепили урожайную, которая и помогала ей из своих запасов.

Большую роль в этом всенародном движении сыграла созданная в июле 1921 г. при ВЦИК Всероссийская центральная комиссия помощи голодающим (Помгол) во главе с Калининым.

На призыв о помощи Советской России горячо откликнулись международный пролетариат и многие прогрессивные зарубежные деятели. Одним из первых и наиболее активных организаторов такой помощи стал знаменитый норвежский ученый Нансен. Немалая работа была проделана заграничным комитетом для организации международной рабочей помощи голодающим Советской России (позднее Межрабпом), основанным в 1921 г. при участии Клары Цеткин, Альберта Эйнштейна, Ромена Роллана, Анри Барбюса и некоторых других передовых общественных деятелей и представителей мировой науки, литературы и искусства.

Одним из представителей Помгола за границей была Мария Федоровна Андреева — жена Максима Горького. Она выступала там с лекциями, в которых призывала зарубежную общественность оказать помощь голодающему населению России.

В августе 1921 г. Советское правительство заключило договор с американской организацией АРА об оказании помощи голодающим. (АРА — Американская администрация помощи — была создана в США в 1919 г. под председательством Гувера, ставшего позже президентом США, для оказания продовольственной и всякой иной материальной помощи европейским странам, пострадавшим во время Первой мировой войны.) Экономическая помощь, оказанная нашей стране в те годы, была достаточно ощутимой. От заграничных общественных организаций (АРА, английские квакеры, шведский Красный Крест, организация Нансена, Международный рабочий комитет, Международный совет помощи детям, германский Красный Крест, британские тред-юнионы и другие) было получено около 27 млн пудов продовольствия, главным образом пшеницы, муки, кукурузы и других продуктов. Ленин писал в 1922 г., что эта помощь "в значительной мере помогла Советской России пережить тяжелые дни прошлогоднего голода и побороть его". Калинин говорил на III сессии ВЦИК, что в результате организованной борьбы с голодом около 10 млн населения вырвано из рук голодной смерти.

В Нижегородской губернии засуха и недород захватили шесть юго-восточных уездов — нашу основную зерновую базу. И без того ограниченные продовольственные пайки для трудящихся становились все более скудными, да к тому же и выдавались они не всегда полностью.

Дело доходило до того, что из-за продовольственных затруднений некоторые цехи и даже отдельные предприятия прекращали работу.

В июне 1921 г., обсуждая создавшееся в губернии положение на бюро губкома, мы вынуждены были пойти на крайние меры и принять такое решение: "Ввиду катастрофического состояния с делом снабжения предприятий продовольствием и топливом разрешить временно массовые отпуска голодающим рабочим от двух недель до двух месяцев путем временного сокращения, а в крайнем случае и закрытия ряда предприятий, с концентрацией скудных запасов продовольствия для снабжения наиболее важных предприятий".

Однако трудности продолжали нарастать.

9 июля 1921 г. мы разослали всем укомам и райкомам партии решение бюро губкома о концентрации промышленности, с тем чтобы нерентабельные предприятия передать в аренду рабочим артелям, кооперативам и даже частным лицам.

Последствия засухи давали себя знать долго. И весной следующего года обеспечение семенным фондом пострадавших уездов улучшилось не намного. Казалось, что из создавшегося положения нет выхода.

А вместе с тем на складах губернии лежали семена яровых зерновых культур, но они были забронированы за Центром; воспользоваться ими без согласия Центра мы не имели права. Зная об отрицательном отношении Наркомпрода к использованию их зерновых резервов для сева по нашей губернии, мы все же решили обратиться в Политбюро ЦК с просьбой о помощи нам семенным зерном из фондов, забронированных Наркомпродом. Вскоре последовало разрешение выдать нам из этих фондов 200 тыс. пудов зерна.

В конце июля 1921 г. ЦК партии назначил меня уполномоченным ВЦИК по проведению сбора продналога по нашей губернии. В связи с этим меня вызвали в Москву. Там я зашел к Цюрупе, который ведал тогда всеми вопросами продовольствия, в том числе и сбором продналога. Мы сели за маленький и низкий круглый столик, стоявший несколько в стороне от его письменного стола у стены. Нам подали кофе и отдельно молоко и несколько прозрачных кусочков лимона.

Тут вот и произошел маленький конфуз. Кофе я тогда вообще не пил. Помню, как-то один раз попробовал черный кофе в гостях, но он мне не понравился. А тут вдруг — кофе, молоко и еще неизвестно каким чудом — лимон! Пить кофе мне не хотелось, но отказаться было как-то неудобно. Я добавил в кофе молока и опустил в чашку ломтик лимона. Молоко сразу свернулось. Я понял, что сделал что-то не то, но, как говорится, вида не подал.

Однако Цюрупа заметил мою неловкость и очень мягко спросил у меня, какой я люблю кофе — с молоком или с лимоном. Немножко подчеркнутое им "или" и дало мне понять, в чем я ошибся. Я смутился и ответил, что мне сейчас кофе вообще пить не хочется — "ни так, ни эдак". А чтобы поскорее замять эту неловкость, предложил Цюрупе продолжить наш разговор.

Вернувшись в Нижний, я информировал губком о своей беседе с Цюрупой и занялся работой губпродкома и его комиссаров в уездах. Приходилось много выезжать, проверять, как идет сбор продналога, хотя он и был очень небольшим.

В те годы особое значение приобрело развитие кустарной промышленности. К этому нас обязывали опубликованные в первой половине 1921 г. декреты Советского правительства о потребительской и промысловой кооперации.

Я поближе познакомился с состоянием промыслов, особенно лапотных и ложкарных, наиболее развитых и процветавших в нашей губернии. Раньше я о них знал только понаслышке и лишь теперь понял, что оба промысла имеют у нас широчайшие возможности дальнейшего развития, поскольку их продукция встречает огромный спрос, а опытные кадры и сырье есть на месте.

Таким образом, значительное расширение кустарной промышленности в губернии представлялось мне задачей практически вполне выполнимой, а это в свою очередь должно было существенно повлиять и на общее развитие местного товарооборота.

Руководство комиссией по кустарной промышленности бюро возложило на меня. Вскоре нам удалось организовать новый, работоспособный союз кооперативной промышленности, а также создать необходимый резерв сырья для снабжения кустарей и их артелей, что быстро дало свои положительные результаты.

Помню, что мы очень много занимались в то время вопросами выдвижения и воспитания новых руководящих партийных кадров, что имело особый смысл, поскольку от нас постоянно забирали на руководящую работу в другие губернии многих ценных работников.

Дважды приезжал в Нижний по заданию ЦК А.А.Сольц из ЦКК. Оба его приезда — в августе и ноябре 1921 г. — были связаны с жалобами в ЦК и ЦКК на решения губернской комиссии по проверке и чистке Нижегородской партийной организации. Оба раза Сольц со свойственной ему скрупулезностью изучал все материалы губернской комиссии, беседовал с каждым подавшим жалобу, перепроверял факты, обоснованность предъявленных им обвинений. ЦК и ЦКК приняли доклад Сольца к сведению, а решения Нижегородской губернской комиссии по проверке и чистке нашей организации утвердили.

19 декабря 1921 г. открылась XI Всероссийская партийная конференция, на которой я присутствовал как делегат от Нижегородской организации. Все мы были уверены, что вновь увидим и услышим Ленина, который действительно собирался быть на этой конференции: нам стало известно, что он даже заполнил делегатскую анкету.

Однако в день открытия конференции мы узнали, что из-за болезни Ленина на конференции не будет. Поэтому с повестки дня конференции был снят ранее намечавшийся общеполитический отчет ЦК партии, с которым он должен был выступать. Меня избрали в числе пяти других делегатов членом секретариата XI партконференции. Я внимательно слушал выступления, слова не брал, считая, что еще недостаточно подготовлен для этого.

Нас всех тогда больше всего волновало состояние здоровья Ильича. И как мы были счастливы, когда буквально через несколько дней вновь увидели Ленина на IX Всероссийском съезде Советов! Кому из нас тогда могло прийти в голову, что это последний съезд Советов, на котором был Ленин.

Встреченный бурной овацией и возгласами делегатов съезда: "Ура!", "Да здравствует наш вождь товарищ Ленин!" — Ленин, приступив к своему отчетному докладу, сказал: "Первый раз мне приходится давать такой отчет в обстановке, когда прошел целый год и ни одного, по крайней мере крупного, нашествия на нашу Советскую власть со стороны русских и иностранных капиталистов не было".

Ленин доложил съезду о тех чрезвычайных мерах, которые принимает правительство, чтобы помочь крестьянству в снабжении семенами для посевов и дать хлеб для голодающих.

В частности, он заявил, что достигнуто соглашение о закупке за границей (включая американскую помощь) в течение первых трех месяцев на 60 млн золотых рублей продовольствия для голодающих и семян. Это, конечно, мало, говорил он, но принесет облегчение в преодолении отчаянной нужды. Мы надеемся добиться расширения посевов весной с большим успехом, чем было этой осенью. И привел цифры.

Затем Ленин сделал очень важный вывод в отношении дальнейшей работы ВЧК в условиях новой экономической политики. Ленин поставил вопрос об изменении функций ВЧК, сказав, "что та обстановка, которая у нас создалась, повелительно требует ограничить это учреждение сферой чисто политической".

Глава 12.

В Сибирь по поручению Ленина

После моего возвращения из Москвы прошло всего несколько дней. И вот неожиданно 12 января на мое имя пришла телеграмма с предложением немедленно выехать в ЦК. Для решения вопроса о моей поездке собралось бюро губкома. Из телеграммы не было ясно, с какой целью меня вызывают и надолго ли. Бюро разрешило мне выехать, но в случае долгого отсутствия я должен был сообщить губкому о причинах задержки. Исполнение обязанностей секретаря до моего приезда было возложено на Рыжова. В тот же день вечерним поездом я выехал в Москву и 13 января был в столице. В ЦК мне сказали, что меня хочет видеть Сталин и что мне следует пойти к нему на квартиру в Кремль. Он жил в здании, на месте которого теперь стоит Дворец съездов. Сталин занимал две комнаты на втором этаже.

Принял он меня приветливо. Сказал, что вызвал и беседует со мной по поручению Ленина. Речь идет о работе по подготовке к очередному XI съезду партии. Условия, сказал Сталин, в которых идет подготовка к XI съезду, коренным образом отличаются от тех, которые были накануне Х съезда. На горизонте не видно никаких разногласий и открытых группировок или политических платформ. Главная опасность может идти от Троцкого и его сторонников. Пока они ведут себя тихо. Но от Троцкого можно всего ожидать. До съезда остается еще два месяца. Он может выкинуть какой-нибудь политический трюк, хотя, судя по всему, это теперь маловероятно. Надо полагать, что он пойдет на съезд без разногласий, без платформ, демонстрируя полное единство.

При отсутствии платформ и разногласий делегаты будут отдавать свои голоса за кандидатов в центральные органы партии по соображениям только их персональных достоинств, предавая забвению прошлые принципиальные разногласия. И если в таких условиях в ЦК будет избрано относительно много бывших троцкистов, то это представит опасность для дальнейшей работы ЦК. Потом Троцкий сможет всячески затруднять работу ЦК. "Поэтому, — сказал Сталин, — мы озабочены тем, какие делегаты приедут на предстоящий партийный съезд и много ли среди них будет троцкистов. В этом отношении нас беспокоит Сибирь. Там еще довольно много троцкистов, они пользуются определенным доверием и влиянием в своих организациях, и поэтому есть опасность, что многие из них окажутся в числе избранных делегатов съезда. Вот почему, — сказал он в заключение, — Ленин поручил мне вызвать вас, рассказать об этой обстановке, и если вы разделяете такой взгляд на положение дел в партии, то попросить вас съездить в Ново-Николаевск (ныне Новосибирск. — А.М.) к Лашевичу, чтобы передать ему от имени Ленина все, что я вам здесь сказал".

Я без колебаний заявил, что согласен отправиться в Сибирь с этим поручением, но мне надо хотя бы на один день заехать в Нижний Новгород. Сталин согласился. Кроме того, он сказал, что ехать в Сибирь мне следует как бы по личным, семейным делам, и особо предупредил, что обо всем, сказанном им, следует передать только лично Лашевичу. "Дело в том, — сказал Сталин, — что секретарем Сибирского бюро ЦК сейчас работает Емельян Ярославский. Во время профсоюзной дискуссии он выступал против Троцкого, занимая правильные, ленинские позиции. Его нынешние настроения и позиции нам пока неизвестны. Поэтому, — сказал Сталин, — передайте поручение ЦК только Лашевичу: он сообщит, кому найдет нужным, и сделает практические выводы, чтобы среди сибирских делегатов оказалось поменьше троцкистов".

Я собрался было уходить, как вдруг дверь тихо открылась (это было вечером, уже темнело) и вошел Ленин. Поздоровался и, улыбаясь, смотря на Сталина и на меня с присущим ему одному прищуром глаз, в шутку сказал: "Вы что, все свои кавказские дела обсуждаете?"

Сталин ответил, что передал мне все, о чем было условлено, что я согласен и поеду через день к Лашевичу.

Я был смущен этой неожиданной встречей с Лениным и, попрощавшись, поторопился уйти.

Я находился под хорошим впечатлением от этой встречи со Сталиным. Спокойный, доброжелательный тон беседы, то, что провести ее со мной Ленин поручил Сталину, а не кому-либо из секретарей ЦК (в то время Сталин не был еще секретарем ЦК), а главное то, что Ленин запросто зашел к Сталину, особенно расположило меня к нему.

Заехав на день в Нижний, я вернулся обратно в Москву, получил в ЦК соответствующую экипировку для защиты от сибирских холодов и в тот же день уехал поездом в Ново-Николаевск.

Лашевича на месте не оказалось: он был в отъезде. Я, понятно, решил ждать его возвращения. Не зная точно, когда он вернется, сидел в гостинице, усердно читал книги, отдыхал и скучал. Через несколько дней вернулся Лашевич. Я тут же с ним встретился и рассказал о поручении, которое мне дано для него от имени Ленина.

Внимательно выслушав меня, он очень обрадованно сказал: "Хорошо, что вы приехали. Мы, как провинциалы, ничего подобного даже не предполагали, и наверняка немало бывших троцкистов было бы у нас избрано на съезд. Но теперь мы это учтем. Передайте в Москве, чтобы Ленин не беспокоился за Сибирь".

Поездка в Сибирь заняла в общей сложности больше трех недель. Вернувшись, я снова побывал у Сталина, рассказал о выполнении данного мне поручения, об общем положении в партийных организациях Сибири, о своих впечатлениях, о людях, с которыми пришлось познакомиться.

На XI съезде партии в марте 1922 г. меня вместе с Енукидзе и Кировым избрали в секретариат съезда. Президиум съезда возглавлял Ленин, который выступил с политическим докладом ЦК. В своем выступлении на съезде в прениях по докладу Зиновьева об укреплении партии я поддержал тезис Ленина о размежевании работы Советов и партии, критиковал Зиновьева за его предложение переводить хороших работников из губкомов на хозяйственную работу, говорил о важности роли фабрично-заводских ячеек при нэпе.

По окончании XI съезда партии у меня состоялась беседа со Сталиным по его инициативе. Он сказал, что каждому руководителю и мне в данном случае необходимо подготовить такого работника, который мог бы при необходимости нас заменить. Он спросил, кто заведующий Орготделом губкома. Тогда секретарь был один — в его отсутствие его заменял заворготделом. Я сказал, что эту должность у нас около года занимает Коршунов. Он из сормовских рабочих, дореволюционный член партии, политически подготовленный. Пользуется влиянием среди сормовчан. Однако у него нет широкого кругозора. Ему трудно анализировать положение и ставить задачи.

Сталин тогда сказал, что в таком случае он предлагает направить на работу в Нижегородский губком Угланова из Ленинграда. Там он работал заворгом губкома, критиковал Зиновьева и с ним не поладил. Зиновьев старается от него избавиться. Вместе с тем он способный, растущий партийный работник. Он выходец из приказчиков. Дореволюционный коммунист, с большим организационным опытом руководящей партийной работы. "Он мог бы заменить Коршунова, — сказал Сталин, — а со временем, когда пустит корни в организации и когда настанет время тебе уехать на другую работу, сможет безболезненно тебя заменить". (В ходе этой встречи мы со Сталиным перешли на "ты".)

Вскоре это было осуществлено. Угланова я ранее не знал и даже о нем не слышал. Теперь получил возможность познакомиться с ним, присмотреться к методу его работы, характеру, умению держать себя в коллективе, общаться с партийными товарищами, выступать на партийных собраниях. Как я убедился, он не отличался теоретической подготовкой, но умел свободно разбираться в текущей политике партии. Он чувствовал мое хорошее отношение и тем же отвечал мне.

Работал он не покладая рук. У нас надолго установились хорошие, товарищеские отношения, но особенно близкими они никогда не были. Возможно, это объяснялось некоторыми особенностями характера Угланова: на работе, да и в личном общении, он вел себя как-то несвободно, скорее, даже напряженно. Кроме того, он был лишен чувства юмора и порой обижался даже на шутки вполне безобидные.

На XIII губернской партийной конференции его и меня избрали в состав губкома. Пленум нового состава губкома избрал меня секретарем, а Угланова — заместителем.

В мае 1922 г. мне впервые довелось присутствовать как кандидату в члены ЦК на его пленуме.

Пленум проходил в зале заседаний Совнаркома. Члены и кандидаты в члены ЦК сидели за длинным столом, а Ленин занимал председательское место. Он держал в руках карманные часы и строго следил за соблюдением регламента выступавшими. Обстановка строго деловая, никаких посторонних разговоров, которые могли бы помешать ведению заседания. Для докладов Ленин давал, помнится, три минуты, в особых случаях — семь минут (например, Рудзутаку, который докладывал о Генуэзской конференции), выступавшим в прениях — одну-две минуты. Докладчики опытные: умея объяснить суть вопроса коротко, они вполне укладывались в установленный Лениным жесткий регламент.

И тогда, и позже я убедился, как важно для политического руководителя ценить время, не говорить лишнего, уметь коротко излагать самую суть дела и, не допуская пустопорожних прений, уметь вовремя передать вопрос в деловую комиссию, назначив короткий срок для ее работы и представления проектов решений. Только этим и можно, пожалуй, объяснить, почему так много самых разных вопросов рассматривал Ленин за самые короткие сроки.

Я всегда поражался, с каким вниманием относился Ленин к вопросам, которые возникали "в низах".

Ленинское внимание по чисто организационным вопросам проявилось тогда в таком мероприятии, как Нижегородская ярмарка. Знаменитая Всероссийская ярмарка, насчитывавшая столетие своего существования, с 1917 г. не работала. Склады ее были заброшены.

Для восстановления ярмарки в Нижний Новгород с мандатом Совета Труда и Обороны приехал старый большевик Сергей Малышев. Это был пятидесятилетний мужчина среднего роста, с длинной, пышной черной бородой, напоминающий старомодного купца. Малышев рассказал нам, что во всех делах, связанных с ярмаркой, он заручился поддержкой Ленина. Она должна быть проведена с 1 августа по 15 сентября. Для участия в ней хотели привлечь купцов из Ирана, Афганистана и других соседних стран Востока, как это бывало в старые времена. В ярмарке примут участие частные торговцы, но главная роль отводилась государственным промышленным и торговым предприятиям, а также кооперации.

Мы, конечно, обещали Малышеву всяческую поддержку. По тем временам это была нелегкая задача: мы были бедны во всем, а сроки давались весьма жесткие.

Уже переехав в Ростов-на-Дону, я узнал, как хорошо удалось ему подготовить и открыть Нижегородскую ярмарку. Не случайно Малышев в дальнейшем стал председателем Всесоюзной торговой палаты.

И еще к одному нижегородскому мероприятию Ленин имел непосредственное отношение. Еще в 1918 г. по его указанию была организована Нижегородская радиолаборатория.

В первые же дни своей жизни в Нижнем Новгороде я заметил на Откосе трехэтажное здание, на крыше которого торчали какие-то металлические стержни с натянутыми между ними проводами. Сейчас любой дошкольник, взглянув на эту несложную "технику", без особого труда объяснит, что это антенны. А тогда все это казалось чем-то очень непонятным и даже таинственным.

В этом трехэтажном здании, бывшем общежитии семинаристов, располагалась Нижегородская радиолаборатория, ставшая вскоре знаменитой на весь мир. Работали в ней удивительные люди — страстные, неистовые энтузиасты, для которых радио было делом и смыслом всей жизни. Душой лаборатории являлся ее руководитель — известный ученый Михаил Александрович Бонч-Бруевич.

Боюсь утверждать определенно, но по моим наблюдениям, кроме самих работников лаборатории, мало кто тогда в Нижнем конкретно представлял себе реальные перспективы этого дела. И тем не менее все испытывали к лаборатории чувство особого уважения, зная, как внимательно следит за ее успехами Ленин, какой заботой он всегда ее окружает.

При всей нашей занятости текущей политической работой и мы время от времени проявляли интерес к "чудесам", создаваемым на Откосе. Особенно памятным осталось первое посещение лаборатории. Нас, работников губкома и губисполкома, пригласили присутствовать при уникальном эксперименте.

Время морозное, все кутались в шубы, пальто и полушубки. Собрались в какой-то большой комнате. В центре стоял громоздкий ящик, в котором что-то мигало и трещало.

Забудьте хотя бы на минуту все, что вы знаете о современном радио и телевидении, и тогда вы поймете, как более пятидесяти лет назад мы смотрели на этот таинственный ящик, с нетерпением ожидая чуда.

И "чудо" свершилось: ящик заговорил!

"Алло, алло, говорит Москва! Говорит Москва!" — услышали мы из ящика. Это в Москве заработал радиопередатчик, собранный в нашей Нижегородской радиолаборатории. А мы в Нижнем слышали голос Москвы! Восторгу нашему не было границ. Каждый ощущал себя свидетелем рождения новой эпохи в области отечественной техники (и не только, конечно, техники) — эпохи беспроволочного телефона.

Так впервые в своей жизни я услышал радио.

Я помню, как-то в разговоре, происходившем в Нижнем, М.А.Бонч-Бруевич привел ленинские слова из письма к нему, которые теперь уже стали широко известны: "Газета без бумаги и "без расстояний", которую Вы создаете, будет великим делом".

Через месяц во время майской партийной конференции состоялась другая моя встреча со Сталиным, также по его инициативе, но теперь уже о моей новой работе.

Он начал с того, что попросил подробно рассказать, как работает Угланов, какое у меня сложилось впечатление. Я ответил так, как думал. Тогда он сказал, что я проделал большую работу в Нижнем Новгороде. Организация поздоровела, стала сплоченней, и если Угланов, как видно из моих слов, уже "пришелся ко двору", то без ущерба для работы там мне можно перейти на новое место, и у ЦК есть намерение выдвинуть мою кандидатуру на работу в качестве секретаря Юго-Восточного бюро ЦК ВКП(б).

Подумав, я ответил, что, по совести говоря, мне хочется еще хотя бы полгода-год поработать в Нижегородской губернии. Это будет полезно для моего роста как партийного работника. Я только стал входить в курс хозяйственной политики, чувствую, что у меня еще недостаточно опыта для руководящей губернской работы, хотя я успел вникнуть в вопросы руководства промышленности, сельского хозяйства, советского строительства, но не во всем сумел разобраться.

Я возражал против предложенного поста секретаря Юго-Восточного бюро ЦК ВКП (б). Это очень большая и ответственная работа, к которой я считал себя не подготовленным.

Юго-Восток России — это Северный Кавказ, огромный край. Много сложных проблем, связанных с казачеством, горскими национальностями и их взаимоотношениями между собой. Это огромный сельскохозяйственный край, а как раз опыта сельскохозяйственной работы у меня было мало. Только то, что успел приобрести, работая здесь. Я боялся провалить эту работу и не оправдать надежды ЦК.

Да мне и не хотелось тогда уезжать из Нижнего. Я только что начал по-настоящему "влезать" во все нижегородские дела, меня узнали коммунисты и беспартийные рабочие, на последней партийной конференции мне выразили полное доверие. Работал я с большим увлечением, и дела у нас пошли как будто неплохо. В этих условиях срывать меня с места и посылать на совершенно новую, притом очень большую, работу, с которой я к тому же мог и не справиться, казалось делом несвоевременным.

Поэтому я высказал Сталину свои доводы против назначения меня секретарем Юго-Восточного бюро ЦК партии.

Сталин ответил: "Не преувеличивай трудности. Конечно, они там есть". Он подробно рассказал, что сейчас секретарем там Виктор Нанейшвили, которого я должен хорошо знать по работе в Баку. Он старый большевик, бывший учитель. В работе сохранил характер и навыки учителя — больше поучает, разъясняет. Объединить организационно край ему не удалось. Кроме Ставропольской и Терской губерний, все остальные организации не поддерживают бюро ЦК, считая его излишним звеном между ними и ЦК. "Мы же считаем, — продолжал Сталин, — что при плохих средствах связи, неокрепшем аппарате ЦК трудно из Москвы руководить и разрешать специфически сложные вопросы этого края. Это не лишнее звено, а на данном этапе необходимый орган ЦК в крае".

На первых порах главная задача будет политическая, партийная работа. С ней можно справиться с моим опытом.

В отношении хозяйственной работы ЦК готов дать в край, в бюро ЦК крупных работников. "В частности, мы можем направить Эйсмонта — опытного хозяйственного работника и еще других. Вообще, после ознакомления с положением на месте, будет ясно, каких еще работников нужно направить в край. ЦК жалеть людей для этого края не будет".

Опровергать эти аргументы я, конечно, не мог. Они были убедительными. Однако я заявил, что не хочу ехать на эту работу еще и по другой причине: "В состав Югвостбюро входит Ворошилов, командующий военным округом. Я с ним нигде не работал и лично его не знаю. Он известный политический деятель, старый большевик, член ЦК партии, намного старше меня. Я же кандидат в члены ЦК. У него уже сложилось, наверное, по всем местным вопросам свое мнение, и по многим вопросам, естественно, у него будет своя позиция. Я не буду ему уступать в таких случаях, буду проводить линию, которую считаю правильной. На этой почве у нас неизбежно возникнут конфликты. Я его уважаю и не хотел бы вступать с ним в конфликты. А приспосабливаться я не могу".

Сталин стал успокаивать меня, что ничего этого не случится: "Можешь действовать самостоятельно и не опасаться". Он хорошо знает Ворошилова как толкового, умелого товарища. Ворошилов не будет мешать, а наоборот будет помогать. К тому же он лично поговорит с ним об этом. Вообще Сталин умел уговаривать.

Мне ничего не оставалось как дать согласие на предложение ЦК.

К концу беседы Сталин обратил внимание на то, что я крайне исхудал и у меня болезненный вид. Это было, конечно, результатом жизни на тогдашнем полуголодном пайке и начавшегося туберкулезного процесса в легких, но я Сталину сказал лишь о том, что за месяц до этого я около двух недель лежал в постели с воспалением легких с высокой температурой.

Он предложил использовать период до перехода на новое место работы и, сдав дела в Нижнем Угланову, поехать на месяц в дом отдыха ЦК на берегу Балтийского моря недалеко от Риги. "Там хорошее питание и спокойная, размеренная жизнь, там можно быстро подлечиться".

Я вернулся в Нижний, рассказал членам бюро о своей беседе в ЦК и вскоре, получив решение о моем отзыве из Нижнего и назначении секретарем Юго-Восточного бюро ЦК, уехал отдыхать на Рижское взморье. Ашхен жила еще на Кавказе у матери, поэтому поехал я один. В ту пору дом отдыха принадлежал консульству РСФСР в буржуазной Латвии, с которой у нас установились тогда нормальные дипломатические и торговые отношения. Отдыхало не больше двадцати работников из Москвы и Петрограда.

Сосновый лес, высоченные сосны, стволы которых испытали силу балтийских ветров. Смотришь на них и чувствуешь какую-то особую мощь и силу. Рядом с домом — песчаный пляж. Но купаться в море не пришлось: стояла холодная погода. Тишина и покой, мягкий климат, свежий воздух, обильная еда, крепкий сон и длительные прогулки помогли мне: вскоре я почувствовал себя окрепшим.

Глава 13.

На Северном Кавказе

Как и два года назад, когда я направлялся в незнакомый мне Нижний Новгород, так теперь по дороге в Ростов я думал о том, что ждет меня здесь.

Юго-Восток России (иначе говоря, Северный Кавказ), где мне предстояло работать, был не только огромным, но и очень сложным краем, имеющим много особенностей, населен людьми разных национальностей: помимо русских и украинцев тут жили народности Дагестана — аварцы, лезгины, даргинцы, кумыки и другие, а также осетины, ингуши, чеченцы, адыгейцы, кабардинцы, балкарцы, карачаевцы, черкесы.

Современный читатель, наверное, с трудом сможет представить себе даже территориально Юго-Восточный край, потому что с тех пор районирование нашей страны несколько раз менялось, распадались старые и возникали новые области и республики, исчезло и само понятие "Юго-Восточный край".

А в те годы на территории этого края размещались нынешние Ставропольский и Краснодарский края (включая Карачаево-Черкесскую и Адыгейскую автономные области), Ростовская область, а также Дагестанская, Кабардино-Балкарская, Чечено-Ингушская и Северо-Осетинская АССР. Тогда это были: Донская и Кубано-Черноморская области, Ставропольская губерния, Терский округ, Дагестанская и Горская автономные республики, а также Кабардино-Балкарская и Карачаево-Черкесская автономные области.

Остановившись в ростовской гостинице, я в тот же день отправился в Югвостбюро ЦК.

Как я и ожидал, Нанейшвили принял меня очень радушно, по-дружески. Он уже знал о решении ЦК по поводу освобождения его от работы, но, будучи человеком дисциплинированным, сдержанным и хорошо воспитанным, никак и ничем не выразил своего неудовольствия по этому поводу. В откровенной беседе я сказал Нанейшвили, что неохотно согласился на перевод сюда из Нижнего и не уверен, что справлюсь с работой, которую он тут выполнял. Я не стал чрезмерно занимать его вопросами, решив для себя несколько иначе познакомиться с обстановкой. Только попросил его хотя бы ближайшую неделю продолжать выполнение обязанностей секретаря Югвостбюро ЦК, чтобы дать мне возможность познакомиться с жизнью города, с краевыми работниками, почитать протоколы, письма, поступающие с мест, а также директивы ЦК.

Общее впечатление от Ростова у меня осталось тогда довольно тяжелое. Бросалась в глаза общая запущенность и какая-то заброшенность. Всюду еще были видны последствия Гражданской войны: груды разрушенных домов, следы снарядов и пуль на многих стенах. Большинство домов, особенно муниципальных, давно уже не ремонтировались. На улицах было очень грязно.

Мне встретилось большое количество беспризорных, просящих милостыню. Кое-где, прямо на улицах, попадались даже трупы людей, умерших, как мне говорили, от голода: они прибыли сюда из голодающих районов края. Меня поразило, как люди спокойно проходили мимо трупов, — видимо, это стало для них привычным зрелищем. Глядя на все это, нетрудно было понять, что местные руководители не проявляют необходимой заботы о городе и его жителях.

Это было настолько явно, что в своем первом же выступлении на заседании Донского комитета партии я резко критиковал городские власти за эти упущения и потребовал от них немедленно навести в городе порядок, оказать помощь беспризорным, устроить их в детские дома, на работу, подкормить. Это было тогда вполне нам под силу: уже поступал хлеб нового урожая.

В течение недели я знакомился с делами, читал протоколы заседаний бюро ЦК и его переписку с местными организациями и центром, а главное, конечно, беседовал с партийными работниками, уполномоченными различных наркоматов РСФСР по Юго-Восточному краю, с руководителями и сотрудниками Крайэкономсовета и других организаций. Во время этих бесед присматривался к людям, старался выяснить их сильные и слабые стороны, знания, опыт, отношение к делу — ведь мне предстояло с ними работать.

Вместе с тем, не изучив еще как следует во всех деталях обстановку, я старался не спешить со своими советами или предложениями, понимая, что такие рекомендации могли быть слишком поспешными и могли принести делу скорее ущерб, нежели пользу. Одним словом, я не торопился "руководить", а больше прислушивался к тому, что мне говорили.

23 июня впервые был на заседании Югвостбюро ЦК. На этом заседании кроме меня, Нанейшвили и Лукоянова (члена Югвостбюро ЦК) присутствовали работники аппарата бюро, руководители Донского обкома партии и некоторые краевые советские работники. Вел заседание Нанейшвили. Я на этом заседании не выступал.

Вопросы, выдвигаемые на обсуждение Югвостбюро ЦК, нередко бывали случайными, в большинстве случаев плохо или совсем не подготовленными, а потому и решения, принимаемые по таким вопросам, имели слишком общий, декларативный характер. Помню, что все это произвело тогда на меня, как на работника, привыкшего к иным методам партийной работы, тягостное впечатление.

1 июля 1922 г. на заседании Югвостбюро ЦК мы распростились с Нанейшвили. Я поблагодарил его за оказанную помощь, и мы дружески расстались, после чего я уже непосредственно приступил к исполнению обязанностей секретаря бюро ЦК.

Наблюдая за работой аппарата и порядком проведения заседаний бюро, нельзя было не отметить низкую дисциплину среди краевых работников. На примере уже первых заседаний бюро, прошедших с моим участием, стало окончательно ясно, что готовились они наспех. Кроме того, очень возмутило отношение к этим заседаниям со стороны вызываемых на бюро краевых и местных работников. Многие из них являлись с большим опозданием, а иные и вообще не присутствовали, считая, видимо, эти заседания для себя необязательными.

На следующий день я вызвал к себе "нарушителей" и, побеседовав с каждым в отдельности, немногословно, но строго разъяснил им всю нетерпимость такого их отношения к партийной работе. Ограничившись на первый раз устным внушением, я предупредил их, что в случае повторения подобных фактов бюро вынуждено будет вынести им партийные взыскания. Надо сказать, что такой разговор принес большую пользу. С тех пор обстановка заметно изменилась и заседания бюро стали проходить нормально.

Обдумывая ближайшие задачи краевой партийной организации, мы понимали, что главное внимание надо обратить на ускоренное восстановление разрушенного сельского хозяйства края. Северному Кавказу, как одной из главных житниц страны, отводилась особенно большая роль. Из этой центральной задачи вырисовывались в основном три важнейших конкретных вопроса: проведение сбора продналога и организация свободной закупки у крестьян излишков хлеба, подготовка и проведение озимого сева, а также зябевая пахота, чтобы обеспечить урожай следующего года.

Кроме того, важной проблемой была борьба за ликвидацию бандитизма в крае, поскольку без этого нельзя было укрепить Советскую власть, успешно решить стоящие перед нами хозяйственные задачи и вообще оздоровить и стабилизировать политическую обстановку.

И без того напряженная обстановка в крае осложнилась в июле 1922 г. в связи со вспышкой холеры. Я впервые столкнулся с такой серьезной эпидемией. Из сообщений с мест вырисовывалась безотрадная картина. В крае, как я уже говорил, ожидался хороший урожай. Но его уборка только еще начиналась, поэтому последствия голода продолжали свое разрушительное действие. Люди были истощены, здоровье их подорвалось, они физически ослабли. А тут еще эта эпидемия.

Надо было срочно развертывать дополнительную сеть медицинских учреждений, набирать медицинских работников, закупать медикаменты. Борьба с холерой требовала мобилизации всех сил и средств.

Посоветовавшись с товарищами, я передал по прямому проводу в Москву записку на имя секретаря ЦК, в копии — Совнаркому, наркомам здравоохранения и финансов с просьбой разрешить использовать 25 процентов собранного в крае общегражданского денежного налога на борьбу с эпидемией холеры. В конце этой записки добавил, что "неполучение ответа в течение 48 часов будет считаться согласием".

Ни разрешения, ни отказа мы не получили. Подождав двое суток, мы приняли следующее решение: "Ввиду истечения срока ответа от ЦК РКП(б) на запрос бюро об использовании 25 процентов настоящее постановление провести в жизнь немедленно".

Конечно, мы понимали, что это шаг неправомерный. Но чувство ответственности за положение в крае взяло верх.

Видимо, поняли это и в Москве: никаких неприятностей не последовало. Необходимые меры на местах были приняты. Эпидемия холеры быстро пошла на убыль.

Через месяц после моего приезда декретом ВЦИК была образована Адыгейская автономная область. Из горских народов адыгейцы были наиболее экономически обеспеченными. С кубанскими казаками — жителями соседних станиц — они жили дружно. Не помню случая, чтобы мы когда-нибудь обсуждали вопрос о бандитизме среди адыгейцев. Во главе ревкома Адыгеи стал уважаемый адыгейцами Хакурате, серьезный, рассудительный коммунист. С руководством Адыгейской автономной области мы работали согласованно. Никаких трений у нас не было. Местонахождение ревкома было временно определено в Краснодаре. В последующем областным центром автономии стал Майкоп.

Организация сбора продналога являлась для нас важнейшей задачей наступавшей осени 1922 г. Она требовала особого внимания, осторожного подхода, чтобы какими-либо непродуманными или поспешными мерами не вызывать недовольства среди крестьян. Мы хорошо понимали, сколь трудным было положение крестьянства в нашем крае, но республике было тогда во много раз тяжелее: нужда в хлебе для рабочих, отдававших все силы, чтобы выбраться из разрухи, была поистине огромной.

Правительство обязало нас собрать по Юго-Восточному краю в качестве продналога 48 млн пудов хлеба. Цифра эта была по тем временам, прямо скажем, немалая, но вполне реальная. Размеры, или, как тогда говорили, ставки взимаемого налога, определенные заранее, исходили из так называемого среднего урожая. Но по многим районам края урожай ожидался значительно выше среднего, и поэтому крестьянство в своей массе восприняло налог благожелательно.

Однако враждебные элементы распускали слухи, что такие невысокие ставки даны только для начала и, как только крестьяне их выполнят, им предъявят дополнительный налог.

Правительство приняло в том году решение предоставлять крестьянам за досрочную сдачу продналога 10-процентную скидку. Это было большим стимулом для успешного выполнения государственного плана сбора продналога. Словом, сбор налога должен был идти более или менее нормально. Именно поэтому мы решили с самого начала кампании полностью отказаться от применения вооруженной силы, к чему до этого здесь приходилось, как говорят, нередко прибегать.

Мы считали возможным, и то лишь в самых крайних случаях, использовать отряды ЧОН (части особого назначения, состоявшие из вооруженных коммунистов и комсомольцев) для охраны хлебных складов, особенно в районах, подверженных налетам бандитов. Что же касается привлечения регулярных воинских частей, то мы заблаговременно предупреждали местные организации, чтобы они на них не рассчитывали.

Первые же дни проведения продкампании показали, что сбор налога проходит в общем нормально, хотя уже на первых порах мы столкнулись с технической неподготовленностью к приемке большого количества зерна: на ссыпных пунктах и элеваторах не хватало хлебохранилищ, трудно было с транспортом. Зерно зачастую складывалось буртами на землю и хранилось так под открытым небом из-за несвоевременной подачи вагонов и нехватки брезента. Крестьянам иногда приходилось по нескольку дней стоять в очередях около хлебоприемных пунктов, чтобы сдать налог.

Некоторые товарищи, ссылаясь на хороший урожай, предлагали ввести помимо основного продналога дополнительное налоговое обложение населения. Но это был уже явный перегиб. Пришлось мне выступить и сказать, что мы не имеем права самовольно устанавливать какие бы то ни было надбавки к общегосударственному налоговому обложению.

Бандитизм в крае тоже шел на убыль. Однако эти успехи явились результатом не только хорошей работы наших войск и органов ГПУ по ликвидации наиболее оголтелых банд. Первые ощутимые результаты новой экономической политики, реальная помощь нашего правительства, оказанная крестьянству во время весеннего сева, хорошие виды на урожай, укрепление на местах советского аппарата и законности, общее сужение их социальной базы — все это явилось причиной начинавшегося разложения ряда политических банд и перехода некоторых из них на путь обычного, уголовного бандитизма.

Но это никак не могло нас успокаивать. Предстояла еще упорная и длительная борьба с бандитизмом.

С отчетным докладом Юго-Восточного бюро на пленуме выступали двое: Лукоянов (о работе бюро с апреля по июнь 1922 г.) и я (о работе фактически за один месяц — июль). Я старался не только рассказать о том, что мы уже сделали, но и заглянуть вперед — поговорить о ближайших задачах краевой партийной организации.

"Нечего скрывать, — говорилось в моем докладе, — у многих жителей, даже у коммунистов, нет еще правильного понимания новой экономической политики. Еще не везде осуществляется революционная законность. Это приводит к тому, что у иных людей пропадает доверие к органам Советской власти. В Горской республике, например, под флагом "борьбы с проклятым капитализмом" в условиях новой экономической политики, что называется, душат мелких лавочников. В Дербенте наложили контрибуцию "на местную буржуазию" в размере 50 млрд рублей и сажают людей в тюрьму, потому что они не в силах справиться с таким обложением. В Ставрополе дело дошло до того, что руководители ГПУ не считаются с губкомом. Имеются случаи морального, бытового и политического разложения среди коммунистов. Все это ставит перед нами задачу всемерного укрепления партийных организаций и советского аппарата на местах".

В докладе большое место заняли вопросы агитационной, пропагандистской и просветительской работы. Горские народы, кроме осетин и кумыков, тогда еще не имели своей письменности. Процент неграмотных и малограмотных был у нас очень высок. Газет и журналов было мало. Читали их у нас тогда только в городах, в деревню они попадали редко, и то с большим опозданием.

В самых первых числах августа 1922 г. я выехал в Москву для участия в работе XII Всероссийской партийной конференции.

В конце мая 1922 г. у Ленина случился первый приступ болезни. Все мы, делегаты, собравшись в Кремле, с особым волнением ждали сообщения о здоровье Владимира Ильича.

В первый же день работы конференции, 4 августа 1922 г., делегатов проинформировали, что, по заключению авторитетнейших врачей, как русских, так и иностранных, здоровье и силы Владимира Ильича восстанавливаются. Все мы тогда облегченно вздохнули и с каким-то особенным подъемом, бурно и долго аплодировали по поводу этого радостного сообщения.

Во время конференции у меня, да и у ряда других делегатов, возникло недоумение, почему Сталин, в ту пору уже Генеральный секретарь ЦК партии, держался на этой конференции так подчеркнуто скромно. Кроме краткого внеочередного выступления — рассказа о посещении Ленина в связи с нашим приветствием, — он не сделал на конференции ни одного доклада, не выступил ни по одному из обсуждавшихся вопросов. Это не могло не броситься в глаза.

Зато Зиновьев держался на конференции чрезмерно активно, изображая из себя в отсутствие Ленина как бы руководителя партии. Он, например, выступал с двумя докладами — об антисоветских партиях и о предстоящем IV конгрессе Коминтерна.

Открыл конференцию Каменев. Казалось вполне естественным, чтобы с заключительной речью выступил Генеральный секретарь ЦК партии. Однако слово для закрытия конференции было предоставлено Ярославскому.

Ретивость Зиновьева я объяснил тогда его особой жадностью ко всяким публичным выступлениям и его стремлением непомерно выпячивать свою персону — этим он уже "славился".

Никаких особых разногласий в руководстве тогда не было, и в связи с этим чувствовалась общая удовлетворенность делегатов от того, что они продолжают дружно работать и теперь, во время вынужденного отсутствия Ленина.

Особое внимание было уделено кооперации. Наиболее мощной у нас была тогда потребительская кооперация, объединявшая как крестьян, так и рабочих и выполнявшая задачи непосредственных торговых связей между городом и деревней. Членство рабочих в потребкооперации было тогда обязательным. Положение в потребительской кооперации, а также задачи партийных организаций в области ее дальнейшего укрепления были в общем ясны. Гораздо хуже было в сельскохозяйственной, промысловой и кредитной кооперациях. На конференции шла речь о том, чтобы уничтожить дух вражды, нездоровой конкуренции и разлада, который существовал тогда между этими видами кооперации.

Конференция определила ряд практических мер в этой области: допускалось добровольное слияние отдельных видов кооперации в смешанные кооперативы и союзы, намечалось создание совместных предприятий на акционерных или договорных началах, планировалась совместная торговая сеть и взаимное хозяйственное обслуживание на основах коммерческой целесообразности и организация совместных учебных курсов, издательств и т.п.

Партия подчеркивала роль кредитной кооперации, которая наряду с государственным сельскохозяйственным кредитованием приобретала особое значение для дальнейшего развития как сельскохозяйственной, так и промысловой кооперации.

Сразу же после XII партийной конференции, 8 августа, состоялся очередной (августовский) пленум ЦК партии.

Помню, что большой интерес на этом пленуме вызвал доклад о международном положении, с которым выступил Литвинов. Горячие споры развернулись о нашей внешней торговле, в частности о путях дальнейшего расширения ее оборота, что стало тогда одной из важнейших государственных задач, а также о монополии внешней торговли.

Нам было сообщено, что Политбюро ЦК еще в июне 1922 года образовало для решения этого важного вопроса специальную комиссию под председательством Каменева. Комиссия Политбюро предлагала разграничить в законодательном порядке регулирующие и чисто коммерческие функции Наркомвнешторга и предоставить ряду хозяйственных органов право самостоятельно вести торговые операции с внешним рынком "под общим контролем Наркомвнешторга".

Таким образом, центр тяжести осуществления внешнеторговых операций переносился на хозорганы других наркоматов и местные хозорганы, получившие для этого соответствующее разрешение СТО. Все эти предложения комиссии внешне выглядели безобидно, а по существу значительно ослабляли монополию внешней торговли.

В работе пленума принимал участие и нарком внешней торговли Красин. Он внес на рассмотрение свои поправки к проекту директив ЦК о торговых операциях наших хозяйственных органов за границей. Отстаивая в главном ленинскую линию монополии внешней торговли, Красин проявлял определенную гибкость. Однако, зная, что представители хозорганов за границей под влиянием местнических и ведомственных интересов или даже в силу своей малой компетенции в коммерческих делах могут совершать сделки, не соответствующие государственному плану или коммерчески невыгодные, Красин требовал предоставления полпредам и торгпредам права вето на такие сделки. В случае же особо грубых нарушений Красин предлагал лишать отдельные хозорганы права непосредственного ведения торговых операций за границей.

Против монополии внешней торговли на пленуме выступили Сокольников, Фрумкин, Пятаков, Бухарин, Зиновьев. Сталин высказался за то, чтобы предложения комиссии с некоторыми поправками Красина в основном принять.

Большинство присутствовавших на пленуме членов и кандидатов в члены ЦК, особенно работавшие на местах (в том числе и я), тогда еще плохо разбирались в тонкостях сложных внешнеторговых отношений, к тому же нам было заявлено, что предложения Красина не противоречат проекту директивы, который представила комиссия Политбюро. Предложения комиссии были одобрены.

Через день после августовского пленума состоялось заседание Оргбюро ЦК партии, где я выступил с докладом о положении на Юго-Востоке России. Рассказал, с чем столкнулся, приехав в Ростов, что успел узнать и увидеть за месяц работы.

Члены Оргбюро одобрительно отнеслись к нашим предложениям, внимательно и заинтересованно обсудили насущные нужды края. В результате было принято решение о мерах помощи Югвостбюро ЦК. В частности, и это было тогда для нас особенно важно, решили направить к нам в качестве председателя Крайэкономсовета и члена Югвостбюро ЦК Н.Б.Эйсмонта, работавшего до этого членом президиума ВСНХ. Кроме него для укрепления Донской партийной организации Оргбюро решило командировать в Ростов на должность председателя Донского облисполкома опытного советского работника Патрикеева.

ЦК принял также наше предложение утвердить членом Югвостбюро ЦК Гикало, одного из героев Гражданской войны на Северном Кавказе, пользующегося в крае большим влиянием и доверием. О подвигах Гикало в годы борьбы с деникинской контрреволюцией в Терской области и о том, какое огромное доверие питали к нему чеченские партизаны, ходили легенды.

Обстановка на Северном Кавказе была сложной. Уровень развития населения, особенно в горах, низкий. Иногда Гикало в интересах дела приходилось идти чуть ли не на авантюру.

Рассказывали, например, такой комический случай. Как-то в партизанском отряде, руководимом Гикало, среди чеченцев появились колебания. Гикало не смог убедить партизан и поднять их в наступление. Тогда он задумался и через некоторое время заявил: "Поскольку имеются разногласия, я спрошу у Ленина, как нам поступить". Он отошел в сторону, воткнул в землю большую палку, приставил к ней ухо и громко, чтобы было слышно отряду, говорит: "Москва, Москва, товарищ Ленин, это говорит Гикало. У нас разногласия: наступать или нет? Как быть? Дайте указания". Затем несколько раз повторил: "Да-да. Значит, товарищ Ленин, говорите, наступать? Понял, понял — наступать, так и скажу". Разногласия прекратились. Отряд пошел в наступление и добился успеха.

Я вернулся в Ростов окрыленный поддержкой ЦК, зная к тому же, что в составе Югвостбюро появились новые, так нужные нам тогда крепкие коммунисты, на которых можно было, как это выяснилось очень скоро, вполне положиться.

* * *

К тому времени произошло радостное событие у нас в семье: 12 июля 1922 г. в Тбилиси жена родила сына. Это был наш первенец. Ему дали имя Степан в честь Степана Шаумяна.

Я собрался ехать к жене. Наше бюро разрешило мне такую поездку, но она несколько раз откладывалась. Одним словом, выбрался я только в конце августа, имея в своем распоряжении всего пять-шесть дней, что было в обрез, если учесть, что почти все это время должно было уйти на дорогу туда и обратно.

Жена с радостью рассказала, что Серго Орджоникидзе, неизвестно откуда узнав, что она родила сына и должна выписываться из больницы, приехал, чтобы отвезти ее домой.

Ашхен впервые тогда встретилась с Серго, и он сразу поразил ее своей простотой, отзывчивостью и добротой. Из-за плохой дороги машина, на которой они ехали, не могла подъехать к дому и остановилась довольно далеко от него. Серго взял ребенка на руки и донес его до самой квартиры. Ашхен была этим очень тронута.

Мне тогда же хотелось увезти жену и сына в Ростов. Но мать Ашхен стала меня отговаривать, прося оставить их на время у нее, чтобы они как следует оправились под ее присмотром. Я стал колебаться.

Пошел к Серго. Произошла радостная, дружеская встреча. Я поблагодарил его за внимание и заботу о моей семье, рассказал ему о жизни в Ростове, о тамошней обстановке, о своих впечатлениях, о трудностях. Серго хорошо знал Северный Кавказ и дал мне несколько полезных советов, особенно в отношении северокавказских горских народов.

Узнав, что я собираюсь увезти в Ростов жену и сына, Серго говорит: "Зачем тебе в такую жару, да еще при плохом железнодорожном сообщении, везти сейчас с собой жену с маленьким ребенком? Есть лучшая возможность это сделать, и тебе надо ею воспользоваться. В Боржоми сейчас отдыхает Ворошилов. К концу сентября он должен вернуться в Ростов. Поедет он в служебном вагоне командующего округом. Места там достаточно, и он, конечно, с удовольствием возьмет с собой твою жену с ребенком. Я с ним договорюсь".

Перед отъездом в Ростов мне удалось выкроить один день для поездки в родное село Санаин, повидать мать и родных. Впервые моя нога ступила тогда на советскую армянскую землю. Сам по себе этот факт был уже очень радостным для меня.

Мать не ожидала меня, не знала, что делать от радости.

Прежде всего по традиции она пошла купить барашка, чтобы устроить настоящий шашлык для меня, родных, соседей и всех, кто зайдет в дом. Сказать правду, я не большой сторонник таких пиршеств. Но возражать не стал. Собралось много товарищей-ровесников.

В ожидании обеда мы решили пройтись по селу. Зашли во двор древнего монастыря, сооружение которого, как гласит история, длилось с середины Х по XIII столетие. Тысячу лет назад (в 972 г.) была создана Санаинская школа, а потом книгохранилище и академия, где помимо теологии изучались история, философия, естествознание и другие науки. Не случайно у нас в Санаине были впервые переведены на армянский язык произведения Платона, Аристотеля и других выдающихся деятелей древнегреческой культуры.

Наша Санаинская школа — одна из древнейших в Армении. По сохранившимся историческим данным, она была основана армянским ученым Диоскаросом Санаинским. Здесь учился родившийся в нашем селе в 1712 г. Саят-Нова, ставший потом знаменитым в Закавказье поэтом, писавшим на армянском, грузинском и азербайджанском языках. В начале XIX века в Санаинской школе преподавал великий просветитель армянского народа Хачатур Абовян.

Большое впечатление, как и в детстве, произвела на меня архитектура Санаинского монастыря.

Мать была очень рада, что хорошо всех угостила. Однако вечером нам пришлось с ней расстаться. Она была огорчена моим скорым отъездом. В сопровождении товарищей я отправился на железнодорожную станцию, чтобы вернуться в Тбилиси, а потом и в Ростов.

Орджоникидзе сдержал свое слово. Когда Ворошилов, возвращаясь из Боржоми, заехал в Тбилиси, Серго попросил его взять с собой мою жену и сына. Ворошилов охотно согласился. Мы с Буденным встречали их на ростовском вокзале, где и состоялось мое знакомство с Климентом Ефремовичем и его супругой Екатериной Давыдовной.

Помню, когда, вернувшись с вокзала, мы выходили из машины, Буденный бережно взял моего малыша на руки и понес его в квартиру; своих детей у него тогда не было, и видно было по всему, что делает он это с большим удовольствием. На второй или третий день после приезда Ворошилов пригласил меня и Ашхен к себе домой на обед. Я узнал от хозяйки много нужного и полезного для себя.

Уже первые встречи с Ворошиловым развеяли мои опасения насчет того, как сложатся у нас отношения. Я проникся к нему доверием и уважением как к хорошему товарищу, обаятельному человеку. Это отношение к нему я сохранил на всю жизнь.

Глава 14.

Моя семья

В Ростове я жил в бывшем купеческом одноэтажном особняке, состоящем из четырех комнат. Одну из них занимал руководитель Югвостбюро профсоюзов Сенюшкин (а после него — Захар Беленький с женой), в двух других комнатах жили мы с женой и сыном, а четвертая комната использовалась как наша общая столовая.

Меня все время не покидала мысль забрать к себе мать и младшего брата Артема (Анушевана). Дело в том, что после смерти отца в 1918 г. все заботы о них легли на плечи старшего брата Ерванда, которому мне уже давно хотелось помочь.

В свое время Ерванд работал около трех лет молотобойцем в кузнице Алавердского завода, принадлежавшего французской компании. Мне приходилось бывать у него на работе, и я видел, что это был каторжный труд, в особенности летом. В узком горном ущелье, где находился завод, всегда было жарко и душно. К этому добавлялась еще нестерпимая жара в самой кузне, где брату приходилось по 12 часов подряд бить тяжелым молотом по раскаленному докрасна металлу.

Потом Ерванда призвали в армию, а когда подошел срок его демобилизации, началась Первая мировая война, и он попал рядовым на фронт. Домой Ерванд вернулся в начале 1918 г. с Георгиевским крестом, полученным за храбрость, проявленную им на фронте. После армии решил переквалифицироваться и по примеру отца стать плотником. Прокормить семью ему было трудно, а я был лишен возможности в тех условиях помочь ему. Совесть меня мучила, что все заботы о матери, как и о младшем брате, лежат на плечах Ерванда.

Я, конечно, мог перевезти к себе мать немедленно, но меня удерживало от этого то, что, живя в деревне, она с братом все-таки была обеспечена хлебом, молоком и картошкой, а в городах России, в том числе и у нас в Ростове, тогда было еще очень голодно. Да и с жильем, как я говорил, было не очень-то свободно, и поэтому приходилось ждать.

Осенью 1923 г. в одном из ростовских коммунальных домов мне была предоставлена четырехкомнатная квартира. К тому времени и с продовольствием стало гораздо лучше. Вот тогда-то мать с Артемом и перебрались ко мне.

Мать была довольна переездом. Бывало, по вечерам или в праздничные дни, когда я работал у себя в кабинете, она тихонько приходила ко мне, садилась где-нибудь в уголке и молча по нескольку часов сидела, смотрела на меня и о чем-то думала.

Вначале это мне не мешало, но потом, через несколько дней, я как-то сказал ей: "Майрик (мама)! Ты уж, наверное, достаточно насмотрелась на меня. Пойди к себе, отдохни, а я кончу работать, тогда мы с тобой вместе и поужинаем и поговорим".

Видно было по всему, что такой совет не очень пришелся ей по душе. "Сынок, — сказала она мне, — я ведь очень по тебе соскучилась. Много лет мы с тобой вместе не жили". Как мог, я обласкал ее, и она хоть и нехотя, но последовала моему совету.

Вообще надо сказать, что семья наша была очень дружной. Моя младшая сестра Астхик вышла замуж за медеплавильного мастера Акопа, и они вырастили четырех детей. Она работала директором небольшой текстильной фабрики. Умерла в возрасте 66 лет от инфаркта. А вслед за ней умерла и старшая моя сестра, 78-летняя Воскеат. Она была колхозницей, а в последние годы — до самой смерти — заведовала детскими яслями в совхозе.

Несколько подробнее мне хотелось бы рассказать о моем младшем брате Артеме. Артем был моложе меня на десять лет. Свою трудовую жизнь он начал вскоре после переезда ко мне в Ростов, осенью 1923 г. Он слабо знал тогда русский язык и поэтому не мог быть принят в очередной класс русской школы. Мы решили, что он должен окончить школу ФЗУ и идти работать на завод. "Пройдешь школу рабочего класса, — сказал я ему, — получишь специальность, заодно овладеешь как следует русским языком, а там перед тобой широкая дорога. Остальное уж целиком зависит от тебя самого!"

Он так и сделал. Поступил в ФЗУ, потом стал работать учеником токаря — сперва на заводе "Красный Аксай", а затем в Главных железнодорожных мастерских имени Ленина. Там его приняли и в ряды Коммунистической партии.

Артем был волевым, целеустремленным и вместе с тем скромным человеком. Желая как можно скорее начать самостоятельную жизнь, он через два года уехал в Москву, поступил токарем на завод "Динамо", а заодно, желая учиться дальше, стал студентом вечернего рабфака. В 1927 г. его перевели на партийную работу в Октябрьский трамвайный парк. Два года он служил в армии, а демобилизовавшись, поступил на московский завод "Компрессор".

В 1931 г. Артема направили в числе 1000 коммунистов учиться в Военно-воздушную академию имени Жуковского, которую он закончил в 1937 г. После этого и определился его дальнейший жизненный путь инженера-конструктора: проработав некоторое время военпредом и начальником конструкторского бюро на одном из авиазаводов, он стал с 1940 г. главным конструктором нового авиационного конструкторского бюро.

За три десятилетия под его руководством создано несколько поколений самолетов-истребителей — от поршневого МиГ-3, участвовавшего в Великой Отечественной войне, до современных сверхзвуковых скоростных реактивных самолетов-истребителей, явившихся, по общему признанию, большим вкладом в дело повышения обороноспособности нашей Родины.

Небольшая деталь. Артем очень рано поседел. Как-то в беседе с ним я сказал: "Ты моложе меня, а уже седой, с чем это связано?" Он ответил: "Знаешь, Анастас, работа у меня очень нервная. Часто сталкиваешься с неожиданностями: то одно, то другое. В нашем деле почти любая неудача связана с человеческими жизнями. Каждую такую неудачу на испытаниях самолетов, а тем более катастрофу воспринимаешь как личную трагедию. Вот откуда у меня седые волосы".

Да, это было так. Наверное, это и подорвало его сердце. Он умер 66 лет (в декабре 1970 г.), в расцвете творческих сил.

У нас с братом всегда были хорошие, дружеские отношения. И хотя оба мы всегда были очень заняты, все же выкраивали в воскресные дни время, чтобы встретиться и поговорить по душам.

Хочу сказать объективно, что Артем был обаятельным человеком. Простой, скромный, добрый, он умел хорошо разбираться в людях, был к ним внимателен, всегда прислушивался к мнению товарищей по работе, а в неизбежно возникавших спорах умел находить истину. Одной из характерных его черт было стремление идти вперед, не останавливаться на достигнутом. Это был в полном смысле слова человек-новатор. Не случайно ему удалось сплотить замечательный коллектив работников конструкторского бюро, многие из которых проработали под его руководством 25-30 лет и продолжают успешно работать и сей-час.

Характерная особенность: за всю свою жизнь он ни разу ни о чем меня не просил. У нас в семье вообще это как-то не было принято. А он стремился быть самостоятельным всегда и во всем.

Год спустя после его отъезда из Ростова меня перевели в Москву, назначив наркомом внешней и внутренней торговли СССР. Я с женой и тогда тремя детьми получил небольшую квартиру в Кремле, из четырех комнат, с длинным и узким полукоридором-полукомнатой. Артем работал на заводе "Динамо". Я предложил ему жить у меня. Он наотрез отказался. Я уговаривал, но ничего из этого не вышло. Артем заявил, что завод дал ему место в общежитии. "Отсюда, из Кремля, — сказал он, — мне очень далеко ходить на работу. Живя в общежитии, я по воскресеньям буду обязательно навещать тебя". Я согласился. Только через много лет я узнал, что никакого общежития у него тогда не было, что он снимал угол у старика-дворника, жившего в полуподвале. Таков был Артем. Меня всегда радовал его жизненный оптимизм, его настойчивость, стремление к достижению поставленной цели.

Незадолго до смерти Артем вернулся из поездки в Армению. Он восхищался переменами, происшедшими в Ереване и в родной деревне Санаин.

Вспоминая Артема, многие его друзья говорят, что одной из замечательных его особенностей было то, что он, достигнув высокого положения в нашем обществе, не зазнался. Ведь чего греха таить, иногда слабые люди, достигнув высокого положения, действительно портятся. Известно, что есть разные металлы, разные сплавы. Одни быстро ржавеют. Но есть и хорошая, подлинно нержавеющая сталь! Если исходить из такого сравнения, то нельзя не признать, что Артема ржавчина не коснулась. Он был из нержавеющего сплава.

Артем был хорошим семьянином. Жена его Зоя Ивановна, сын Ованес, две дочери, Наташа и Светлана, — все вместе составляли дружную семью.

* * *

Осенью 1923 г. мой годовалый сынишка Степан заболел дизентерией. Вначале особой тревоги это не вызвало. Но потом болезнь стала развиваться, ребенок сильно исхудал, хотя лечил его известный в Ростове детский врач профессор Меренес.

Мы с Ворошиловым должны были ехать в Москву на Октябрьский пленум ЦК партии. В день отъезда жена позвонила мне на работу и в полном отчаянии сообщила, что Меренес не пришел утром к ребенку, хотя о его плохом состоянии ему было сообщено. Я постарался по телефону успокоить жену и обещал ей немедленно разыскать другого врача. Было очень странно, что врач внезапно прервал лечение ребенка, заблаговременно не сообщив об этом ни матери, ни мне и даже не прислав вместо себя другого врача, если почему-либо сам не мог приехать. Мне не хотелось говорить с ним при жене. Поэтому, послав за ним машину, я попросил его заехать ко мне на работу.

Он приехал. Я спросил у него, почему он перестал лечить ребенка. Ответ был для меня совершенно ошеломляющим. "Если вы станете на общегосударственную позицию, — сказал он, — то согласитесь, что я поступаю правильно. Ваш ребенок абсолютно в безнадежном состоянии, и спасти его невозможно. Если я буду продолжать ездить к нему, это будет только бесполезной тратой времени, которое я могу более разумно использовать для лечения других тяжелобольных детей, которых еще можно спасти. Вы ведь знаете, — добавил он, — как много у меня таких пациентов в городе".

Вначале я был просто потрясен и возмущен таким ответом. Потом, подумав, понял, что в его рассуждениях есть логика. Сказал, что претензий к нему не имею.

Проводив Меренеса, я попросил управляющего делами Югвостбюро Ефимова — поскольку вечером я должен был уезжать в Москву — срочно поискать в городе другого детского врача. Честно говоря, делал я все это скорее для того, чтобы хотя бы немного успокоить жену, потому что после разговора с таким опытным доктором, как Меренес, я потерял всякую надежду на спасение сына. Я попросил Ефимова, если в мое отсутствие случится несчастье, чтобы он в порядке товарищеской помощи взял на себя все необходимые заботы, потому что жена может растеряться и не в силах будет что-либо сделать.

Закончив самые срочные дела, я отправился домой. Квартира моя находилась километрах в двух от места работы. Обычно я ходил пешком, а иногда садился на трамвай и доезжал до дома. Я делал это ради прогулки, а кроме того, это всегда давало возможность видеть какой-то кусочек жизни и быта ростовчан. На этот раз мне было не до этого. Иду, погруженный в мрачные мысли, по улице и вдруг совершенно неожиданно встречаю старого школьного товарища Саркисяна, которого не видел до этого больше пяти лет. Здороваюсь, спрашиваю: "Что ты здесь делаешь?" Оказывается, он год назад окончил медицинский факультет Ростовского университета.

Я рассказал ему о своей беде. Он стал меня успокаивать: "Не отчаивайся, завтра утром я приведу к тебе домой одного молодого врача, который лечит детей не хуже Меренеса. Недаром он является его ассистентом". Он проводил меня до дому. Я попросил его зайти к нам, тем более что с Ашхен он был знаком тоже со школьных лет. Ему удалось как-то успокоить мою жену. Он пообещал на другой же день привести врача, который, с его точки зрения, делает чудеса.

Ашхен приободрилась и с надеждой смотрела на ребенка, который производил тогда действительно ужасное впечатление — кости и кожа. Он настолько ослаб, что не имел сил даже плакать. Временами казалось, что у него начинается агония.

Вечером я должен был уехать в Москву. Отменить эту поездку я никак не мог: Пленум ЦК был очень важный — шла речь о сохранении единства в партии. Словом, вместе с Ворошиловым я уехал. Уехал с тяжелым чувством. Нетрудно понять состояние, в каком я находился в Москве, тем более что от телеграфных запросов жене (телефонной связи тогда с Ростовом еще не было) я воздерживался, боясь еще больше разбередить ее и без того измученное материнское сердце.

Вернувшись домой и открывая дверь в квартиру, я услышал плач ребенка. Значит, жив! Действительно, сынишка уже поправлялся. Ашхен спокойно, но с укоризной спросила: "Что же ты не прислал ни одной телеграммы?" Понимая, что она права, я не стал оправдываться, сказав только, что надеялся на нее и на помощь Саркисяна.

На наше счастье, Саркисян действительно нашел хорошего врача. Им оказался молодой специалист по фамилии Осиновский. Осмотрев внимательно ребенка, он расспросил Ашхен о ходе болезни и сказал, что хотя ребенок болен очень тяжело, тем не менее положение его не безнадежно и он попытается его спасти, если Ашхен будет делать абсолютно все, что он предложит. Началась упорная борьба за жизнь ребенка. Через несколько дней наступил мучительный кризис, закончившийся благополучно. "И вот, — радостно сказала Ашхен, — теперь наш малыш вне опасности. С каждым днем он все больше и больше набирается сил".

Помню, что Ашхен была готова чуть ли не молиться на молодого врача и на Саркисяна, чудом появившегося у нас дома в самый критический момент. До конца своей жизни она с благодарностью вспоминала их.

Сейчас Саркисян живет в Сухуми. Когда я бываю на юге, то всякий раз мы встречаемся.

У нас с Ашхен пятеро сыновей, которых мы старались воспитать строго, чтобы они были скромными и честными. Ввиду моей перегруженности работой воспитанием детей фактически целиком занималась (и очень хорошо!) одна она. Война застала старшего — Степана курсантом военно-летного училища, остальных — учениками средней школы. До наступления призывного возраста трое из них ушли в армию добровольцами. Таким образом, четверо моих сыновей оказались в авиации. В этом кроме юношеского задора сказалось и влияние моего брата, авиаконструктора.

Второй наш сын, Владимир, летчик-истребитель, погиб в сентябре 1942 г. в воздушном бою под Сталинградом. Ему было 18 лет. Старший сын уже 33-й год продолжает летать на военных самолетах, из них более 20 лет — летчиком-испытателем. Имеет звание генерал-лейтенанта авиации, почетное звание заслуженного летчика-испытателя. Ему присвоено звание Героя Советского Союза в 1975 г. Третий сын, Алексей, — генерал-лейтенант авиации, продолжает летать на боевых самолетах, занимая командную должность. Имеет почетное звание заслуженного военного летчика. Четвертый сын, Вано, в конце войны стал авиационным техником, а уйдя в запас, перешел на авиаконструкторскую работу. Сейчас он заместитель главного конструктора фирмы "МиГ". Младший, Серго, участия в войне принимать не мог по возрасту. Он кандидат исторических наук, работает главным редактором журнала "Латинская Америка" Академии наук СССР.

Глава 15.

Проблемы казачества. Чечня

Большое социально-политическое значение имел вопрос о вовлечении в советское строительство трудового казачества края — донского, кубанского и терского.

В казачьих станицах жили и иногородние, приехавшие из разных районов России и Украины в поисках заработка, земли. Иногородние, как и угнетенное казачество при царе, первые стали на сторону Советской власти, заполнили своими частями первые формирования красноармейских частей, дали много талантливых военачальников из своей среды, вроде Ковтюха и др. Поэтому они и в сельсоветах и других органах власти занимали руководящее положение. Казаков почти не было в руководящих органах страны и на местах, их считали антисоветски настроенными.

Собственно, вначале так и было — действовали казачьи банды, уничтожавшие руководителей Советской власти и терроризировавшие советские органы.

В 1922 г., когда я приехал в край, на заседании в штабе округа мы с Ворошиловым, краевым уполномоченным ГПУ Андреевым обсуждали каждую неделю сводки, доклады начальника штаба округа Алафузова — бывшего царского полковника, добросовестно служившего в Красной Армии, о положении казачьих политических банд.

На стене висела большая географическая карта края, на которой флажками обозначалась меняющаяся дислокация банд с указанием числа сабель в каждой из них. Таким образом мы имели возможность наглядно видеть, как шла ликвидация банд в течение недели.

Много мы слышали на этих совещаниях и трагического. Орудовавшие у нас банды были хорошо вооружены и в основном состояли из белогвардейских офицеров, казаков, не успевших удрать за границу. Они собирали под свои знамена все враждебные и недовольные Советской властью силы. Их охотно поддерживали кулаки, купцы, зажиточная часть казачества.

Бандитизм носил ярко выраженный политический характер. Бандиты убивали местных руководителей Советской власти, беспощадно расправлялись с коммунистами и беспартийными активистами, поджигали здания советских учреждений и терроризировали их работников.

Деревня, истосковавшаяся по самому элементарному порядку, в подавляющем своем большинстве постепенно становилась враждебной всем этим бандам. Из банд стали уходить крестьяне и казаки, заблуждавшиеся или обманутые главарями бандитских шаек. Крупные банды стали распадаться на более мелкие. Было уже немало случаев, когда отдельные банды целиком разоружались и переходили на нашу сторону.

Мы призвали руководителей местных партийных организаций приостановить конфискацию имущества добровольно сдающихся бандитов, вернуть им то имущество, которое еще не распределено, и позаботиться о возвращении ранее отобранной земли и наделении новой, не задевая при этом интересов тех крестьян, которые получили земли бандитов и имеют на них посевы. Разумеется, все это они должны были проводить, имея в виду лишь одну цель — искренно сдавшихся бандитов не толкать обратно в бандитизм из-за невозможности наладить свое хозяйство.

К концу 1922 г. политический бандитизм в крае был в основном ликвидирован. В деревнях как русских, так и национальных областей жить стало намного спокойнее, и крестьяне, собрав в том году хороший урожай, начали более энергично восстанавливать свое хозяйство.

Для нас стало ясно, что такую большую прослойку казачьего крестьянства нельзя держать в изоляции от Советской власти, что только вовлечение трудовых масс в советское строительство сломит реакционное, антисоветское настроение верхушки казачества, приблизит его к Советской власти.

Для этого надо было пойти на ряд уступок, вполне совместимых с принципами Советской власти. Прежде всего надо было включить при выборах представителей казачества в станичные Советы и другие органы Советской власти вплоть до области. Удалось добиться места казака — заместителя председателя в области и др. Это встречало сопротивление со стороны актива иногородних, потому что им пришлось потесниться, чтобы уступить места казакам. Но это было правильно, а главное — необходимо.

Во время поездок в станицы, встреч и бесед со старыми казаками и молодежью я старался узнать их обычаи и традиции, причины их недовольства. И у меня сложилась программа уступок, связанных с их обычаями. Без учета этого было бы трудно доказать казакам, что они такие же равноправные граждане, как и другие народы.

Горцы, например, приезжали в Ростов в черкесках, в папахе, с серебряным поясом на узкой талии, с кинжалом, иногда серебряным, с револьвером или шашкой и так ходили по улицам Ростова. Казаки же были лишены этого права, что было им очень обидно. Наконец, казаки даже кубанки носить стеснялись, хотя эти кубанки были похожи на меховые шапки горцев. На первомайских и октябрьских праздниках казачья молодежь не участвовала в демонстрациях, это ее не интересовало, а популярная среди казаков джигитовка не применялась. Стало ясно, что надо казакам разрешить носить кинжалы, реабилитировать шапку-кубанку и джигитовку.

На одном большом митинге я стал с некоторым юмором по этому поводу высказываться откровенно. Я сказал: "Казаки недовольны тем, что их лишили возможности носить кинжалы. Вначале это было правильно, так как казачество в основном было против Советской власти, а теперь положение другое — пусть носят себе на здоровье, только соседа в бок не пыряют".

Тогда же я сказал, что считаю неправильным пренебрежительное отношение к кубанке — она гораздо лучше кепки хотя бы потому, что кепка английского происхождения. "Я считаю, — говорил я, — что нам можно брать у англичан йоркширских свиней, но зачем менять кубанку на английскую кепку — непонятно".

В беседах выяснилось, что молодежь готова участвовать в революционных празднествах, но им скучно ходить пешком мимо трибун. Вот если бы им разрешили в казачьей форме да на конях джигитовать мимо трибун — это другое дело. "Так давайте пойдем по этому пути! — говорил я. — И, наконец, нехорошо, что казаки не выдвигают своих представителей в советские органы власти. Сейчас пора принять меры, чтобы представители трудового казачества были избраны в станичные советы".

Законно обижало казачество и то, что в станицах иногородние взяли принятое в России название "Сельсовет" вместо станичного Совета. Естественнее было пойти навстречу казакам и устранить эту часть перегородок между ними и Советской властью.

Мое выступление вызвало, особенно у молодежи, бурное одобрение.

Сам в ту пору человек совсем еще молодой — мне не было и 27 лет, — не успевший позабыть свою юность, я любил встречаться с молодежью, с комсомольцами, понимая большое значение комсомола в деле воспитания подрастающего поколения. В условиях нашего многонационального крестьянского края комсомол играл особую роль. В ряде районов, в первую очередь национальных, коммунистов было тогда еще очень мало. Партийных ячеек насчитывались единицы. Комсомольцев же было гораздо больше. В Чечне, например, их было больше четырех сотен, а коммунистов — единицы.

Комсомольцы выступали активными пропагандистами идей нашей партии и декретов Советского правительства. Они были повсеместно застрельщиками массовых субботников и воскресников. Среди них было немало толковых и смелых селькоров и рабкоров, организаторов бедноты, инициаторов борьбы с неграмотностью и многих других хороших дел. Я не говорю уж о том, какую огромную роль сыграли наши комсомольцы в вовлечении в общественную жизнь девушек из нацменьшинств, что в наших условиях было тогда особенно трудным делом. Словом, во всех делах комсомольцы были нашими верными и надежными помощниками. Признанным лидером их был Саша Мильчаков.

Я был очень обрадован, когда впоследствии, в 1928 г., Мильчакова избрали Генеральным секретарем ЦК Ленинского комсомола.

Скончался он в 1973 г., пережив в тюрьмах и лагерях сталинские репрессии. С чувством величайшей скорби проводили мы его в последний путь.

* * *

Наше бюро очень беспокоило положение в Горской республике. Эта республика, как несколько ранее и Дагестанская, была провозглашена на съезде народов Терской области с участием наркома по делам национальностей Сталина в ноябре 1920 г. Декреты ВЦИК об образовании этих двух республик были опубликованы 20 января 1921 г.

Горская республика объединила большую группу северокавказских горских народов: чеченцев, ингушей, кабардинцев, осетин, балкарцев, карачаевцев, а также часть станиц терских казаков. Народы эти были очень разные, среди некоторых из них еще сохранилась национальная рознь.

Постепенно из Горской республики стали выделяться самостоятельные автономные национальные области.

Еще до моего приезда на Северный Кавказ получила автономию Кабардинская область, которая в начале 1922 г. объединилась с Балкарской областью в Кабардино-Балкарскую автономную область (в 1936 г. она стала Автономной Советской Социалистической Республикой в составе РСФСР). В том же 1922 г. была образована и автономная Карачаево-Черкесская область.

Беспокойство бюро вызывали споры вокруг вопроса о том, какой город должен стать центром Кабардино-Балкарской области. Председателем исполкома Совета этой области был тогда один из популярнейших деятелей Кабардино-Балкарии — Бетал Калмыков, личность очень примечательная. Уже при первом нашем знакомстве Бетал сообщил, что он поставил вопрос во ВЦИК о том, чтобы передать Пятигорск Кабардино-Балкарии, сделав его центром автономной области. В то время Нальчик, считавшийся центром Кабардино-Балкарии, был по сути не городом, а большим селом.

Бетал сказал, что во ВЦИК обещали поддержать это его предложение, и просил об этом же меня. Я ответил ему сразу и прямо: "Считаю это нецелесообразным. В Пятигорске живет в основном русское население; это всероссийский курорт со своими нуждами. Если руководство Кабардино-Балкарии будет находиться в Пятигорске, ему придется много хлопотать о курорте, а следовательно, нужды кабардино-балкарского народа могут отойти на второй план. Нальчик же географически расположен в центре автономной области, что само по себе очень важно".

Но Бетал свыкся со своей идеей и был глубоко разочарован моим ответом.

Выделение этих двух областей из Горской республики было абсолютно правильным. У кабардинцев и балкарцев было мало общего с оставшимися в Горской республике народами, разве только принадлежность к мусульманской религии да горный характер территории, на которой они жили. Языки у них были разные. Географическое положение и экономика связывали их не с Владикавказом — центром Горской республики, — а с Пятигорском и Кисловодском. На базарах именно этих двух городов сбывалась вся их сельскохозяйственная продукция; здесь же они покупали все нужные им товары. Кабардинцы и балкарцы встречались и вообще общались между собой главным образом на базарах Пятигорска, а карачаевцы — в Кисловодске.

Не имели тяготения к Владикавказу и чеченцы. Экономически они крепко привязаны к Грозному, к его базару, где они общались между собой и совершали все нужные им торговые операции.

Чеченцы — самая большая по численности национальность среди горских народов Северного Кавказа. По уровню же своего развития Чечня была в то время, пожалуй, наиболее отсталой среди них. В чеченских аулах господствовал патриархально-родовой быт с непререкаемой властью духовенства и племенных вождей, между которыми шли бесконечные распри.

Если не считать нескольких открытых при Советской власти школ в равнинной Чечне, остальные немногочисленные школы были религиозные, мусульманские, с преподаванием на малопонятном для чеченцев арабском языке. Чеченский народ не имел своей письменности. В 1920 г. среди чеченцев было менее одного процента грамотных. Судебные дела вершились духовными лицами в шариатских судах с унаследованными со времен средневековья нормами мусульманского церковного права — шариата. Других — народных или государственных — судов в Чечне не было.

Положение в Чечне было тогда очень напряженным. Там орудовали остатки антисоветских элементов, которые провоцировали чеченцев на выступления против Советской власти, организовывали банды, нападавшие на предместья Грозного, на нефтепромыслы, железнодорожные станции и поезда. Были случаи убийств советских работников в чеченских селениях. Многие из этих банд продолжали действовать в Чечне и после того, как в нашем крае с бандитизмом было в основном покончено.

Сохранилась запись выступления первого председателя Чеченского ревкома Таштемира Эльдерханова о положении в Чечне в те времена. В ней сообщалось, что ко времени образования автономной Чечни на всей ее территории отсутствовала не только твердая власть, но и вообще какая бы то ни было Советская власть. Бандитские шайки не только не давали покоя в самой Чечне, но и нападали на казачьи станицы. Были нападения на транспорт, на железные дороги.

Терпеть такое положение дальше было невозможно. Да и из самой Чечни, от ее наиболее активных партийных и беспартийных товарищей, в особенности от комсомольцев, все настоятельнее поступали просьбы укрепить у них власть, предоставить им автономию.

В это время я специально раза три встречался с Дзержинским, который пристально следил за ходом борьбы с контрреволюцией на Северном Кавказе. Он был очень встревожен деятельностью северокавказских казаческих банд и банд в Чечне.

В беседах с Дзержинским я говорил ему, что причиной напряженного положения в Чечне является отсутствие там настоящей советской работы. Горская республика с этим не справляется. Необходимо создать Чеченскую национальную автономию во главе с самими чеченцами, и тогда обстановка в Чечне несколько разрядится. Дзержинский поддержал нас.

Будучи в Москве, я посоветовался со Сталиным. Он отнесся к идее одобрительно, предупредил о необходимости проявить осторожность и выяснить подлинное настроение населения.

В октябре 1922 г. ЦК партии создал комиссию по чеченскому вопросу. В нее вошли Ворошилов, Киров, работавший тогда секретарем ЦК Азербайджана, и я.

Комиссия работала во Владикавказе и выезжала на места, знакомилась с фактическим положением дел. В ее работе принимали участие руководящие работники Горской республики: секретарь обкома партии Гикало (чеченец), председатель ЦИК Зязиков (ингуш), предсовнаркома Мамсуров (осетин), Эльдерханов (чеченец) и другие.

После всестороннего обсуждения результатов своей работы комиссия вошла в ЦК партии с предложением о выделении Чечни из состава Горской АССР в автономную область с пребыванием ее руководящих органов в Грозном. Однако Грозный решено было в состав автономной Чечни не включать. Он по-прежнему должен был оставаться самостоятельной административной единицей с непосредственным подчинением не ЦК Горреспублики, а ВЦИК и краевому центру.

В установленном комиссией составе Чеченского ревкома было семь беспартийных и шесть коммунистов. Беспартийные чеченцы были тесно связаны с разными районами Чечни и пользовались у населения большим доверием. А это было главным для успеха работы ревкома Чечни. На ревком была возложена вся ответственность за правопорядок в Чечне, а также за ликвидацию нападений чеченцев на нефтепромыслы и железные дороги, на красноармейцев и учителей казачьих станиц.

В первой половине ноября 1922 г. все предложения комиссии были рассмотрены и в основном одобрены на заседании секретариата ЦК партии, и 30 ноября 1922 г. ВЦИК принял декрет об образовании автономной Чеченской области.

После образования автономии положение в Чечне стало несколько улучшаться, но кардинальному улучшению обстановки мешало отсутствие спаянности в работе членов ревкома Чечни. Наоборот, каждый был сам по себе, а многие из них были настроены против председателя ревкома Эльдерханова, насаждали в аппарат управления родственников, знакомых, своих сторонников.

Правда были и некоторые успехи: улучшилась культурная работа. Через год в Чечне училось уже 1500 человек, началась работа по землеустройству, строительству небольших мостов, открывались врачебные и фельдшерские пункты. Были организованы органы чеченской госторговли. Чеченцы стали безбоязненно ездить в город Грозный торговать на базаре. Удалось устроить на работу на промыслах около 800 чеченцев (до этого чеченцев там не было совсем). Несколько чеченцев было принято в состав городской милиции.

Примерно через год после провозглашения автономии Чечни мне вновь пришлось побывать в Грозном, чтобы подвести итоги со всеми членами ревкома и областного партийного бюро. В этот раз удалось остановить разлад между ними. Выяснилось, что трудности в организации местных Советов и связи с ними заключались в том, что все делопроизводство здесь до этого велось на русском языке, а хорошо знающих русский язык интеллигентов в Чечне было очень мало, во всяком случае, не хватало для того, чтобы занимать административные посты в советских органах. Другая часть интеллигенции знала арабскую школу, и духовенство настаивало на том, чтобы делопроизводство и культурная работа в Чечне проводились на арабском языке, который знали мусульмане. Однако подавляющая часть населения не знала ни арабского, ни русского языка. Вот почему мы добивались издания учебников на чеченском языке и организации курсов обучения чеченской письменности. Это дало свои плоды.

Другая проблема была в том, что чеченскому руководству не хватало денег, чтобы удовлетворить большие потребности в строительстве школ, дорог, не говоря уже о содержании управленческого аппарата. Ревком Чечни никаких денег от промышленности Грозного не получал. Этот город ему не подчинялся. Многие чеченцы рассматривали Грозный как чужеродное тело. Из краевых средств ревкому выделяли дотации, но они были невелики. В самой Чечне никакой промышленности не было. Кооперация была еще очень слаба.

Думая о том, как заинтересовать чеченцев в успешной работе промыслов Грозного и тем обеспечить источник доходов для ревкома Чечни, после совета с членами ревкома и Эльдерхановым я отправился в Москву.

В Москве в ЦК партии и правительстве я рассказал, что многие чеченцы рассматривают Грозный как чужой город, поэтому грабежи, совершаемые бандитами в нем, не вызывают у чеченцев осуждения; многие бандиты всем известны, они свободно разгуливают по деревням как храбрецы, а их бандитские налеты расцениваются как удальство. Дело с места не сдвинется, пока сам чеченский народ и чеченские советские органы не начнут борьбу с бандитизмом. Я поставил вопрос о том, что нужно как-то материально заинтересовать чеченцев и поставить в зависимость чеченский бюджет от успехов работы грозненской нефтяной промышленности. Надо, чтобы Грозный вошел в состав Чеченской автономии.

Было решено отчислять в пользу чеченского ревкома 3 рубля с каждого пуда добытой в Грозном нефти. Более того, ущерб за грабежи, которые чеченцы совершают, предложено было покрывать из этих отчислений, чтобы ревком сам и почувствовал, что грабежи в первую очередь ударяют по его бюджету, и мог теперь раскрыть чеченскому народу глаза на то, что бандиты грабят собственный бюджет автономной области — источник доходов населения и средств, идущих на строительство школ, дорог, больниц и пр.

Действительно, эта мера дала хорошие результаты. Члены ревкома ездили по районам, приводили фактические суммы, которые уходили из бюджета на покрытие ущерба от грабежей. Это оказало серьезное влияние. Доходы ревкома увеличились, его влияние укрепилось, и к борьбе с бандитами удалось привлечь само чеченское население. Грабежи в Грозном почти прекратились. Это было большим достижением в оздоровлении обстановки в Чечне и Грозном.

Однако нападения на железные дороги еще продолжались.

Хорошие результаты здесь дал такой эксперимент. Было ясно, что чеченцы знают, кто занимается грабежами, потому что награбленное привозилось в чеченскую деревню. Мы, посоветовавшись с местными жителями, решили пригласить для беседы одного видного главаря из бывших бандитов, явившегося в ревком с повинной (мы в таком случае полностью амнистировали человека за прежние дела и предоставляли ему полные гражданские права). Разрешили ему набрать людей и возглавить охрану железной дороги. Всем этим людям мы обязались выплачивать зарплату, предоставить бесплатный проезд по железной дороге на территории Чечни и обеспечить содействие железнодорожной милиции. Эксперимент удался. Грабежи на железной дороге прекратились.

Когда я приехал в Грозный, он представился мне — подтянутый, с шашкой, кинжалом и револьвером, взял под козырек и на ломаном русском доложил, что на дорогах полный порядок. Я его похвалил, поблагодарил. Он был очень доволен. Помню, наши чекисты были против этого мероприятия, боялись обмана с его стороны, но он не подвел меня.

Все эти меры оказались достаточными. К концу 1924 — началу 1925 г. в Чечне наступило успокоение.

Однако в 1925 г. Дзержинский специально пригласил меня к себе по вопросу о Чечне. Он рассказал мне, что Пилсудский, являясь инструментом в руках Антанты, активизируется против нас, хочет иметь союз с Прибалтийскими государствами и через год-два начать военные действия против Советского Союза. Наши противники могут напасть на железную дорогу и отрезать нас от Баку — основного центра получения нефтепродуктов. Хотя Чечня и успокоилась, она вооружена. В свое время чеченцы отобрали оружие у тех войск, которые неорганизованно уходили с турецкого фронта.

Чтобы быть полностью спокойными, сказал он, нужно произвести разоружение Чечни. Я согласился с Дзержинским и сказал: "Пожалуйста, поставьте этот вопрос. Мы возражать не будем". Он высказал опасение, что правительство, и особенно Рыков, провалит это предложение. Меня это несколько удивило. Я не совсем знал отношения между Дзержинским и Рыковым и не знал, что у Рыкова особая позиция. Дзержинский сказал: "Вы сами поставьте вопрос, но сперва переговорите со Сталиным".

Я встретился со Сталиным, который оказался в курсе дел и считал, что Дзержинский правильно ставит вопрос. "Чтобы Рыков не возражал, — сказал Сталин, — лучше ты пойди к нему, информируй его и заручись поддержкой".

С Рыковым у меня отношения были хорошие. В разговоре с ним, не ссылаясь на беседы с Дзержинским и Сталиным, рассказал об этом деле как о предложении крайкома партии. Я гарантировал ему, что разоружение Чечни произведем без осложнений, поскольку используем для этого армию — устроим военное обучение частей, братание с населением, культурные мероприятия. Затем власти организованно займутся разоружением в присутствии войск, которые отобьют охоту у кого-либо поднять оружие. Словом, я убедил Рыкова.

Сразу же позвонил Дзержинскому. Тот очень обрадовался. Мы внесли предложение в Политбюро ЦК, и оно было одобрено.

Стояла весна 1925 г. Я приехал в Ростов, где вместе с командующим военным округом Уборевичем, начальником ОГПУ Евдокимовым, членом Военного совета округа Володиным и секретарем крайкома партии Гикало обсудили предстоящее мероприятие. Пригласили также начальника ОГПУ по Чечне.

Договорились направить в Чечню "на учения" две дивизии. В ходе учений предусматривались общение с населением, вечера самодеятельности, концерты, сближение с местной молодежью, что должно было еще больше укрепить доверие к Советской власти. Причем договорились, что воинские части должны были охватить все районы Чечни, включая отдаленные районы в горах, где они раньше никогда не были, с тем чтобы к концу учений все пути сообщения между районами и окружными селами были перекрыты.

Организующие разоружение органы ОГПУ должны мобилизовать из других районов края большое число опытных чекистов, которые вместе с войсками предъявят каждому селу требование сдать все оружие в том количестве, которое было известно по агентурным данным. Условились, что отдельно пройдут собрания коммунистов, командиров дивизий и чекистских работников, чтобы было единство действий. Словом, мы решили не торопиться, подготовиться тщательно, не спеша.

Наконец план во всех деталях был готов. В это время Сталин приехал в Сочи на отдых. Я поехал к нему, желая уговорить его выслушать товарищей, которые подготовили мероприятия. Он заинтересовался. Уборевич, сменивший Ворошилова на посту командующего округом, Евдокимов и я информировали его о полной готовности к выполнению плана разоружения Чечни. Сталин выслушал внимательно и одобрил наши мероприятия. Через 5 или 6 дней Уборевич и Евдокимов должны были приступить к выполнению задания. Они въехали в Грозный, чтобы оттуда руководить операцией, а я — в Пятигорск, поближе к Грозному, приберегая свой авторитет на случай необходимого вмешательства, если начнутся осложнения. Все шло хорошо — движение войск проходило по плану, население было спокойно.

Наступил день начала операции. В один и тот же час представители органов безопасности вызвали к себе председателей Советов и других ответственных лиц и предъявили им требование в суточный срок сдать положенное количество оружия. Холодное оружие не предполагалось к изъятию.

В большинстве сел дело прошло удачно. Но в Урус-Мартане предъявили сотню винтовок и сказали: "Все!" Дали им еще 24 часа для сдачи оружия и пригрозили, если не сдадут, село будет обстреляно. На следующий день сдали еще несколько сотен винтовок. На наши возражения чеченцы ответили, что больше у них оружия нет и навстречу войскам выставили женщин. Они хорошо знали, что по женщинам войска стрелять не будут. Мы дали указание ограничиться изъятым оружием. Где-то в горах такой случай повторился, но все кончилось без кровопролития.

Во время этой операции Евдокимов преследовал цель поймать имама Гоцинского. С начала Октябрьской революции он возглавил борьбу против Советской власти в Чечне и Дагестане и объявил себя имамом Кавказа. Он был связан с турецкими, затем с английскими агентами, имел вооруженный отряд. Гоцинский скрывался в горах, меняя места своего расположения, и, чтобы поймать его, чекисты пригласили к себе из сел, где он мог скрываться, стариков и, объявив их заложниками, предупредили, что если они не скажут, где находится Гоцинский, то разрушат села артиллерией, а их арестуют и предадут суду. Целые сутки уговаривали стариков, но все было безрезультатно. Тогда в этот район прислали самолет. Они страшно боялись самолета. Только после того, как по селу выпустили несколько снарядов с тем, чтобы без разрушения домов жители почувствовали его силу, старики сказали, в каком ущелье скрывается Гоцинский. Там его и нашли.

Всего в ходе операции было изъято более 30 тыс. винтовок, более 10 пулеметов. Конечно, какое-то количество винтовок оставалось у чеченцев, но основная масса была изъята. Эта операция коренным образом очистила воздух Чечни. Активные сторонники Советской власти стали смелее себя вести. Бывшие контрреволюционные элементы склонили головы и притихли. Это была блестящая операция без всякого кровопролития. Войска вернулись спокойно в свои казармы.

Глава 16.

Выползаем из разрухи

В октябре 1922 г. состоялся очередной Пленум ЦК партии. Одним из важных вопросов, обсуждавшихся на нем, был вопрос о монополии внешней торговли.

6 октября в отсутствие Ленина на пленуме обсуждался вопрос "О режиме внешней торговли". Главным докладчиком, как ни странно, был не нарком внешней торговли Красин, а нарком финансов Сокольников. Он и поддержавший его заместитель наркома внешней торговли Фрумкин заняли ликвидаторскую позицию по вопросу о монополии внешней торговли.

Пленум принял решение, которое по сравнению с решением Августовского пленума ЦК уходило еще дальше в сторону от монополии внешней торговли. В нем предусматривалось немедленное (хотя и с оговоркой "временно") предоставление свободы ввоза и вывоза отдельных категорий товаров и открытие некоторых портов для свободной торговли с внешним миром. Предполагалось открытие портов Питерского и Новороссийского.

Ленин узнал об этом лишь 11 октября, после получения письма Красина, адресованного в ЦК, в котором тот обращал внимание на принципиальную ошибочность принятого пленумом решения.

Сразу по получении письма Красина Ленин вызвал его для беседы. На следующий день он беседовал по этому вопросу со Сталиным. После повторной беседы с Красиным он пишет проект письма в ЦК и дает для ознакомления Красину. 13 октября Ленин дополняет свое письмо и направляет секретарю ЦК Сталину. В тот же день оно было разослано членам ЦК вместе с "Тезисами Наркомвнешторга о монополии внешней торговли", представленными Красиным.

Ленин считал, что решение Октябрьского пленума ЦК лишь на первый взгляд носит характер частичной реформы, но на самом деле это есть срыв монополии внешней торговли. Он подчеркнул, что вообще такой серьезный политический вопрос, как монополия внешней торговли, даже если бы был тщательно подготовлен — а этого требует большевистский стиль работы, — не должен выноситься на Пленум ЦК без предварительного рассмотрения в Политбюро. Он предлагает "отложить это решение до следующего пленума".

16 октября опросным голосованием члены ЦК, находившиеся тогда в Москве, поддержали предложение Ленина.

Голосуя за настоятельное предложение Ленина об отсрочке решения до следующего пленума, Сталин в письменной форме высказал тогда свое мнение по существу вопроса о монополии внешней торговли: "Письмо тов. Ленина не разубедило меня в правильности решения пленума Цека от 6/Х о внешней торговле. Тем не менее, ввиду настоятельного предложения т. Ленина об отсрочке решения пленума Цека исполнением, я голосую за отсрочку с тем, чтобы вопрос был вновь поставлен на обсуждение следующего пленума с участием т. Ленина".

Создалось исключительно напряженное положение. Крайне редко, но бывало и раньше, что на какой-то момент Ленин оставался в ЦК в меньшинстве. Поэтому он готовился к острой и принципиальной борьбе. В случае неудачи на пленуме он готов был перенести этот вопрос на обсуждение и решение съезда партии — сдавать свои принципиальные позиции Ленин не собирался. "...Я буду воевать на пленуме за монополию, — писал он в те дни. — Это такой коренной вопрос, из-за которого безусловно можно и должно побороться на партийном съезде".

13 декабря 1922 г., за несколько дней до открытия Пленума ЦК, Ленин пишет для него подробное, глубоко аргументированное письмо "О монополии внешней торговли". Под ударами неотразимой логики и убежденности Ленина "фронт" противников монополии внешней торговли начал давать трещины, а вскоре и вообще развалился.

Пленум ЦК 18 декабря принял решение о составлении особого списка всероссийских и областных хозяйственных органов, которым предоставлялось право выхода на внешний рынок. Но все внешнеторговые операции, совершаемые хозорганами, даже и входящими в этот особый список, должны были осуществляться под контролем Наркомвнешторга, которому предоставлялось право запрещения любой сделки. Ленин был вполне удовлетворен таким решением.

Подходил к концу 1922 г. Постепенно выбиралась из разрухи промышленность. Ее подъему способствовало то обстоятельство, что у нас в крае преобладала тогда не тяжелая, а легкая индустрия, которая, находясь вблизи от источников сырья, при хорошем урожае стала подниматься довольно быстро; исключение составляли лишь отдельные промышленные предприятия: Кавцинк под Владикавказом, цементные заводы в Новороссийске и некоторые металлообрабатывающие предприятия.

В своем письме в ЦК, написанном 10 января 1923 г., я писал, что настроение рабочих на Юго-Востоке, как и по всей России, с каждым днем улучшается, поскольку их быт также ощущает большие улучшения. Забастовок, имеющих какое-либо значение, за эти месяцы не было. Безработных в крае насчитывается около 23 тысяч, из них квалифицированных — около 50 %, женщин — 55 %, чернорабочих — 16 и совработников — 27 %.

В последнее время, сообщал я в ЦК, на Кубани, в Ростове и ряде других мест мы приступили к организации общественных работ, а также к вовлечению безработных в специальные производственные артели.

Нездоровые настроения были среди красноармейцев, демобилизуемых из армии, так как красноармейцы возвращались домой в крайне изношенной одежде. Естественно, это очень их обижало и даже озлобляло. Пришлось вмешаться. По нашей рекомендации командование округа пошло на нарушение установленного порядка и стало отпускать красноармейцев в хорошем обмундировании. "Самовольство" нам тогда сошло с рук.

Перевыборы Советов привели к укреплению Советской власти в деревне и в национальных районах. Даже в тех казачьих и горских районах, где мы могли отказаться от существовавшей тогда временной системы ревкомов, выборы в Советы дали положительные результаты.

В связи с этим припоминается один инцидент.

В ряде национальных областей нашего края в борьбе с Деникиным наряду с красными партизанами приняли участие и некоторые муллы. Однако, по Конституции РСФСР, муллы, как и вообще все служители культов, не имели избирательных прав, и это вызвало среди них серьезные волнения.

В Кабарде, например, группа мулл, активно участвовавших в партизанской борьбе, подала заявление, в котором задавала вопрос: почему они, боровшиеся с оружием в руках за Советскую власть, не могут выбирать и быть избранными в Совет? "Лишая нас этого права, — писали муллы, — Советская власть вместо поддержки нас, как своих сторонников и борцов, высмеивает и дискредитирует в глазах всех тех, кто всегда был против Советов и выступал за контрреволюцию".

Эта претензия была справедлива и разумна, хотя формально она и расходилась с требованиями Конституции. Поэтому на свой страх и риск мы дали на места указание не препятствовать выдвижению и выборам в Советы тех мулл, которые активно проявили себя в борьбе с белогвардейщиной, если, конечно, в каждом отдельном случае будут приняты соответствующие решения общих собраний избирателей.

Немаловажное место в нашей работе мы отводили сбору денежных налогов. Мы решили изучить этот вопрос и сразу же столкнулись с большими непорядками в организации работы местных финансовых органов. Наряду с фактами плохой, недобросовестной работы мы установили, что в ряде мест допускаются непомерно большие расходы на содержание аппарата, занятого сбором налогов. Пришлось всерьез заняться улучшением работы финорганов.

Кроме того, пришлось объявить самую беспощадную борьбу волостным исполкомам, которые, собрав денежные налоги, не слишком торопились расставаться с ними, долго держали их у себя, используя в местном коммерческом обороте, и сдавали в кассу финорганов нередко уже обесцененными.

До второй половины 1922 г., то есть до нового хорошего урожая, несмотря на большое сокращение бюджетных расходов, происходило падение покупательной способности советских денежных знаков, но печатание бумажных денег продолжалось: они были нужны для покрытия расходов на содержание армии, железнодорожного транспорта и государственного аппарата, хотя и сильно сокращенного. Месячное жалованье рабочих и служащих стало тогда доходить до астрономических цифр в несколько миллионов рублей. Фабрично-заводской рабочий, например, получал в январе 1922 г. в среднем около 3,5 млн рублей.

В октябре 1922 г. Советское правительство приняло постановление о выпуске в обращение денежных знаков образца 1923 г. Согласно этому постановлению, подписанному Лениным, один рубль образца 1923 г. приравнивался к одному миллиону рублей изъятых из обращения образцов или к ста рублям образца 1922 г. ("реформа Сокольникова").

1922 г. вообще стал первым годом после революции, когда не только были удовлетворены внутренние потребности в хлебе, но и начался экспорт его в значительных количествах. Это было очень важным событием в жизни Советской страны. С голодом в стране было покончено. Речь шла о борьбе с его последствиями. Мы перестали расходовать золото на закупку хлеба за границей, экспорт хлеба стал постепенно довольно крупным источником поступления валюты, так необходимой нам тогда для восстановления промышленности.

В результате успешно проведенной хлебозаготовительной кампании наш край наряду с Украиной становился важной базой экспорта хлеба.

Много внимания было нами уделено созданию технической базы для приема и хранения зерна. Именно в ту пору мы развернули широкое строительство небольших деревянных элеваторов стандартного типа, сыгравших тогда большую роль. Получаемая за хлеб валюта использовалась в интересах ускоренного восстановления народного хозяйства. Мы впервые стали покупать за границей тракторы, особенно необходимые нашему краю. Ведь скольких коней унесли две войны в наших казачьих районах, где чуть ли не каждый казак служил в кавалерии со своим конем!

Первая партия в десять тракторов типа "Фордзон" поступила к нам из Америки в Новороссийский порт ранней весной 1923 г. Вместе с этой партией приехал ставший позднее известным американский бизнесмен Арманд Хаммер как представитель фирмы Форда. С ним я тогда встретился в Ростове.

Доктор Арманд Хаммер личность довольно примечательная. Первым среди американских бизнесменов он вступил в деловые контакты с нашей молодой Советской республикой, приезжал в Москву, встречался и переписывался с В.И.Лениным.

Должен признаться, что до этого я не видел "живого" трактора. Это и понятно, если учесть, что массовое производство тракторов даже в США началось только в 1917 г. Помню, мы решили тогда посмотреть на поле под Ростовом, как работает такой трактор, насколько он подходит для наших условий. На этом просмотре присутствовал и Хаммер. Трактор нам очень, конечно, понравился. Мы все удивлялись, какая же это могучая машина, хотя в действительности мощность трактора равнялась всего 10 л. с. Но по тем временам это поражало.

Получив в том же году первую партию тракторов, мы решили единоличным хозяйствам их не продавать, а создать особые машинные товарищества, которые бы за умеренную плату обрабатывали тракторами земли безлошадных хозяйств, и в первую очередь кооперативные хозяйства бывших красноармейцев и сельской бедноты.

В то время Советское правительство в соответствии с решением Х Всероссийского съезда Советов начало осуществлять систему государственного кредитования сельского хозяйства. Был создан Всероссийский сельхозбанк с филиалами на местах. Такой краевой филиал — ЮВсельбанк — был организован и у нас в Ростове во главе с присланным из Москвы опытным и знающим дело работником Изюмовым. Алексей Сергеевич Изюмов хорошо знал вопросы сельскохозяйственной кооперации. Он понравился мне и как отличный работник, преданный делу нашей партии, и просто как очень хороший человек. Потом мы подружились семьями: жены наши продолжали встречаться до конца их жизни. Наша последняя встреча с Алексеем Сергеевичем состоялась незадолго до его смерти: умер он в апреле 1973 г.

На первых порах мы получили из центра для организации в крае сельскохозяйственного кредита более 1,5 млн рублей (в золотом исчислении), которые были использованы главным образом для покупки новых тракторов и молотилок. С организацией ЮВсельбанка развитие сельскохозяйственной кооперации у нас в крае заметно усилилось.

Много внимания уделяли мы работе с женщинами-крестьянками, особенно в национальных районах. Одним из первых решений Югвостбюро (еще в июле 1922 г.) было создание в его составе отдела по работе с женщинами. Нам хотелось, чтобы этот отдел, во главе которого стояла энергичная коммунистка Цырлина, искал лучшие формы работы среди женщин. Для нашего края это было очень важно. Мы проводили специальные конференции женщин-крестьянок. В августе у нас прошел даже краевой съезд мусульманок, к его организации были привлечены все русские коммунистки, которых, к сожалению, у нас было еще очень мало.

Нам мешал тогда очень низкий общеобразовательный и политический уровень многих коммунистов. Около 90 % коммунистов, работавших в национальных областях, были неграмотными и политически плохо подготовленными. Даже в русских областях были неграмотные коммунисты.

Помню, как много сил и времени отнимали у нас всевозможные "драчки", имевшие место во многих губерниях. Нередко в этих склоках, помимо прочего, немалую роль играли национальные противоречия, что в условиях нашего многонационального края было особенно опасно.

Югвостбюро боролось со всеми этими болезненными явлениями в нашей жизни. Борьба велась разными путями, но главным было воспитание и убеждение людей. Отдельных работников мы переводили с одного места на другое (с профсоюзной работы на хозяйственную и наоборот); благодаря такой "смене атмосферы" нам удавалось, не теряя людей, добиваться желаемых результатов.

Глава 17.

Образование СССР. Смерть Ленина

30 декабря 1922 г. является знаменательной исторической датой, заложившей фундамент Союза Советских Социалистических Республик.

Многие месяцы шла кропотливая работа по выработке форм и основ объединения разрозненных до того советских республик. Центральный Комитет партии в октябре 1922 г. единодушно принял ленинское предложение. Оно заключалось в том, чтобы не вовлекать другие республики в состав РСФСР, а, наоборот, создать новое союзное государство, в которое вошли бы на равных правах все четыре существовавшие тогда советские республики: Российская Федерация, Украина, Белоруссия и Закавказская Федерация, включавшая в себя Грузинскую, Азербайджанскую и Армянскую советские республики.

На состоявшихся на местах в республиках партийных конференциях, пленумах ЦК обсуждались принципы и основы нового государственного образования. Вопрос этот согласовывался с республиками в предварительном порядке, и было достигнуто полное согласие по вопросам, связанным с образованием СССР.

Вечером 23 декабря 1922 г. в Большом театре собрался Х Всероссийский съезд Советов. Я был его делегатом от Кубано-Черноморской области. На съезд прибыло свыше двух тысяч делегатов с решающим и совещательным голосами. Здесь впервые находились делегаты с Дальнего Востока, откуда недавно был изгнан последний интервент.

Все мы с нетерпением ждали выступления Ленина. Но врачи категорически запретили ему выступать. Съезд открыл Калинин. С докладом об образовании Союза ССР выступил Сталин.

Сталин огласил проект резолюции, одобренный Президиумом ВЦИК и включающий те положения, которые были приняты съездами других республик: добровольность и равноправие республик с сохранением за каждой из них права свободного выхода из Союза и полное обеспечение интересов национального развития народов договаривающихся республик.

27 декабря 1922 г. Х Всероссийский съезд Советов единодушно принял предложенное Президиумом ВЦИК постановление об образовании СССР.

29 декабря в Москве собралась конференция полномочных делегаций Российской Федерации, Украины, Белоруссии и Закавказской Федерации. Они обсудили и одобрили проекты Декларации и Договора об образовании СССР, а также порядок работы I Всесоюзного съезда Советов.

30 декабря 1922 г. в Большом театре в Москве I Всесоюзный съезд Советов провозгласил образование Союза Советских Социалистических Республик — СССР.

Съезд избрал верховный орган Союза СССР — Центральный Исполнительный Комитет (ЦИК) СССР, в состав которого вошел 371 депутат от всех объединившихся республик. Среди избранных членов ЦИК СССР 16 человек представляли Северо-Кавказский край, в том числе Ворошилов, Буденный, Коркмасов, Мамсуров, Аболин, Калмыков, Курджиев, Патрикеев, Хакурате, Эльдерханов и я. На состоявшейся тут же первой сессии ЦИК были избраны четыре его председателя (по числу объединившихся союзных республик, как и предлагал сделать Ленин): М.И.Калинин (РСФСР), Г.И.Петровский (УССР), Н.Н.Нариманов (ЗСФСР) и А.Г.Червяков (БССР).

Ленин в письме "К вопросу о национальностях или об "автономизации" подчеркивал особенности национализма бывшей господствующей нации и бывшей угнетенной нации. Он писал: "Нужно не только формальное равенство. Для этого нужно возместить так или иначе своим обращением или своими уступками по отношению к инородцу то недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесены ему правительством "великодержавной" нации".

Само собой разумеется, такая диалектическая постановка вопроса вовсе не означала, что с коммунистов малых наций снимается обязанность воспитывать свой народ в духе интернационализма, дружбы и братства народов многонациональной страны, бороться с любыми проявлениями местного национализма.

Следуя этим ленинским указаниям, русский народ сделал очень многое для того, чтобы помочь отсталым малым народам быстрыми темпами достичь тех высот экономического и культурного расцвета, свидетелями которого мы все являемся.

Мне посчастливилось принимать непосредственное участие в практической работе высших руководящих органов СССР на протяжении пятидесяти лет. Я был участником всех всесоюзных съездов Советов, а также сессий его Центрального Исполнительного Комитета и Верховного Совета всех созывов. Смело могу сказать, что не было, вероятно, большего счастья для политика, чем от съезда к съезду, от одной сессии к другой воочию видеть, как неуклонно происходил все эти полвека исторический процесс развития нашей великой многонациональной Родины.

Могу засвидетельствовать, что за все годы существования Советского Союза, несмотря на разное соотношение числа представителей от республик и областей в Совете национальностей, ни в ЦИК, ни позже в Верховном Совете СССР ни по одному вопросу не возникало никаких серьезных конфликтов как между национальными республиками, так и между РСФСР и остальными республиками.

Год от году, несмотря на все трудности, и прежде всего тяготы пережитой Отечественной войны, расцветали наши советские национальные социалистические республики, поднимались к новой жизни ранее отсталые, угнетенные и заброшенные царские окраины, развивалась и крепла братская дружба между всеми нашими народами.

* * *

Второй год осуществления нэпа хотя и привел к значительным хозяйственным успехам, на деле подтвердив правильность этой политики, в то же время обнаружил у нас и серьезные социально-экономические противоречия.

Вопросы промышленности, национальной, налоговой политики и другие предстояло рассмотреть XII съезду партии. Политбюро утвердило повестку дня съезда и поручило Ленину выступить на съезде с политическим отчетом ЦК.

Но вскоре после этого стало ясно, что состояние здоровья Ленина не позволит ему в марте принять участие в работе съезда. Поэтому было решено перенести съезд на середину апреля.

6 марта в состоянии здоровья Ленина произошло резкое ухудшение, а 10 марта новый сильный приступ болезни привел к потере речи.

Каждый из нас еще острее почувствовал тяжесть момента и свою особую личную ответственность за судьбы революции, за единство партии.

ЦК всячески оттягивал опубликование тезисов, надеясь предварительно обсудить их с Лениным: такую возможность не исключали и врачи, лечившие Ленина. Но Владимир Ильич так и не смог просмотреть документы и материалы съезда.

XII съезд был первым после Октябрьской революции, в работе которого не участвовал Ленин. Открытие съезда состоялось 17 апреля 1923 г. в Большом Кремлевском дворце. Делегация от нашего края была довольно значительной — больше сорока человек: 27 делегатов с решающим и 14 с совещательным голосом.

В связи с болезнью Ленина ЦК поручил сделать политический отчет съезду Зиновьеву. В докладе подчеркивалась необходимость усилить партийное руководство советской и хозяйственной работой: это вытекало из требований момента и соответствовало линии ЦК.

Обсуждение докладов проходило в атмосфере большой активности. Делегаты говорили смело, откровенно делились своими соображениями и сомнениями, вносили деловые предложения.

Большое место уделил XII съезд национальному вопросу. Мдивани, Махарадзе и Цинцадзе, выступая по отчету ЦК, посвятили свои речи критике линии ЦК и лично Сталина в отношении Грузии. Сильным атакам подвергли они работу и Заккрайкома партии, а также тогдашних его руководителей — Орджоникидзе и Орахелашвили, обвиняя их в неправильных методах руководства, в излишнем, мелочном вмешательстве в дела Грузинской компартии, в поспешных выводах, а иногда и грубости.

Орджоникидзе и Орахелашвили в свою очередь выступили на съезде с критикой деятельности Мдивани и его сторонников: те упорно сопротивлялись созданию Закавказской Федерации, настаивали на ее ликвидации. Защищая линию Закавказского крайкома, Орджоникидзе приводил яркие факты, свидетельствующие, что вмешательство крайкома в дела грузинских коммунистов было абсолютно необходимым.

Утром 18 апреля, на второй день съезда, ознакомившись с ленинским письмом "К вопросу о национальностях или "об автономизации", президиум съезда решил созвать после вечернего заседания Совет старейшин и зачитать там письмо; после этого члены президиума должны были огласить его по делегациям.

Делегатам съезда было сообщено, что президиум съезда принял единогласное решение не публиковать пока этого документа ввиду характера тех указаний, которые дал сам Владимир Ильич. Помню, что письмо Ленина произвело на меня поистине потрясающее впечатление. С каким огромным волнением оно было написано! Как резко и непримиримо поставил Ленин вопрос о борьбе с великодержавным шовинизмом!

На заседаниях съезда и особенно в секции по национальному вопросу, в работе которой я участвовал, большие споры возникли вокруг палаты национальностей ЦИК Союза. Особое предложение внесла украинская делегация. В защиту этого предложения горячо и аргументированно выступал Фрунзе. Основным в докладе Фрунзе считал обоснование идеи создания двухпалатной системы в ЦИК Союза ССР.

На заседании секции украинский делегат Скрыпник неожиданно внес предложение о переименовании нашей партии в связи с образованием СССР. Делегаты съезда не были к этому подготовлены. Орджоникидзе даже "взорвался" и возбужденно с места крикнул: "Пока из этого Союза не вышло крепкого организма, нам нечего торопиться. Менять название нет никакой надобности!" Видя, что обсуждение этого вопроса в данный момент вызовет ненужную перепалку, я внес предложение отложить его решение до XIII съезда партии. Это предложение было принято.

Особое внимание съезд уделил вопросу о налоговой политике в деревне. Продналог, введенный по инициативе Ленина, сыграл свою положительную роль и продолжал оставаться в основе нашей политики по отношению к крестьянству. Но с развитием экономики и первыми успехами в сельском хозяйстве выявилось много нерациональных сторон этого налога как для крестьянства, так и для государства в целом.

Но помимо продовольственного налога жизнь породила к тому времени много других местных налогов — гужевых, дорожных, областных, уездных, волостных и т.п., вызывавших справедливое недовольство крестьян. Поэтому ЦК внес на съезд предложение ликвидировать эту множественность налогов и ввести единый сельскохозяйственный налог, взимаемый как натурой, так и деньгами.

Хорошо запомнилось, как глубоко Калинин проанализировал наш государственный бюджет на 1923 г., приведя интересные сравнения с бюджетом царской России за 1913 г. Из этого выступления я впервые, например, узнал, что царский двор обходился народу в 16 млн рублей в год. "Нет у нас теперь расходов на церковь и духовенство, — заметил Михаил Иванович, — составлявших до революции 46 млн рублей золотом. Расходы высших государственных учреждений составляли тогда 8815 тыс. рублей. Соответствующие органы у нас, включая Госплан, расходуют 7754 тыс. рублей".

Все это было очень интересно и заставляло нас еще серьезнее задуматься над вопросами дальнейшего сокращения расходов в бюджете.

Для подготовки проекта резолюции по докладу о промышленности съезд создал комиссию из 25 человек, в числе которых был и я. Мы внесли с Чубарем, также входившим в эту комиссию, в проект резолюции дополнение о всемерном сокращении штатов торгового аппарата, его лишних представительств и т. п.

В связи с тем что Троцкий предлагал не финансировать убыточно работающие предприятия, мы с Чубарем внесли в проект еще одну поправку: "Съезд, однако, обращает внимание ЦК на необходимость предусмотреть при этом в полной мере интересы тяжелой индустрии (минерального топлива и металлургии), дабы достигнутые в этих отраслях первые успехи, связанные с улучшенным их финансированием за последние месяцы, были во что бы то ни стало сохранены".

В защиту нашей поправки выступил Председатель ВСНХ Богданов. Против нее вновь энергично возражал Троцкий. При голосовании поправка была отклонена.

Еще об одном моем предложении на комиссии — указать в резолюции, что "хозяйственники распределяются под руководством партии", — Троцкий вообще умолчал, хотя это предложение вызвало на комиссии большие споры.

Съезд работал напряженно, с утра до позднего вечера. Шло всестороннее обсуждение вопросов на пленарных заседаниях, в секциях и комиссиях. Киров, работавший тогда в Баку, и я, бывшие до этого кандидатами в члены ЦК, на XII съезде были впервые избраны членами ЦК партии.

После съезда нам надо было "на ходу" с учетом директив съезда вносить соответствующие поправки, прежде всего в проведение очередной продкампании.

После всестороннего обсуждения этого вопроса на Югвостбюро была создана специальная краевая "продтройка" (Микоян, Эйсмонт, Пономаренко), которая тут же приступила к разработке плана продовольственной кампании. Мы хотели организовать сбор единого сельскохозяйственного налога без излишней напряженности и нервозности, в более спокойных темпах, без нажима и администрирования.

Предоставив в этом отношении значительно больше самостоятельности и инициативы местным организациям, мы в то же время обязали их принять все меры для ограждения интересов налогоплательщиков, избегать перегибов при обложении налогами и их взимании, лучше организовать технику их сборов, не допускать простаивания крестьян часами у ссыпных пунктов, как это нередко наблюдалось раньше.

К осени 1923 г. в экономике страны неожиданно возникли серьезные затруднения с дальнейшим сбытом промышленных товаров. Производство их для рынка настолько возросло, что не только покрыло платежеспособный спрос населения города и деревни, но и привело к образованию больших сверхнормативных запасов этих товаров на складах государственных, кооперативных и торговых организаций.

В этих трудностях сказались тогда недостатки и планирования, и руководства государственной промышленностью, а также плохая организованность кооперации и слабость нашего торгового аппарата.

Промышленные и торговые организации, не желая расставаться с большими прибылями и быстрым ростом накоплений, не снижали установившиеся на рынке высокие цены на промтовары, хотя обстановка в стране настоятельно этого требовала и объективные возможности к тому были. В то же время на рынок продолжало поступать все больше и больше сельскохозяйственных продуктов, реализуемых там крестьянами по стихийно понижающимся ценам.

Образовался разрыв между высокими ценами на промышленные товары и низкими ценами на сельскохозяйственную продукцию (так называемые "ножницы" цен), достигший осенью 1923 г. огромных размеров. Например, в 1913 г. крестьянин за пуд ржи имел возможность купить в среднем 5,7 аршина ситца, за пуд пшеницы — 8 аршин, а в 1923 г. он мог купить соответственно уже только 1,5 и 2,1 аршина ситца. И так почти по всей номенклатуре товаров. Это привело к тому, что крестьянство потеряло возможность покупать на рынке жизненно необходимые ему промтовары по доступным ценам. Тем самым нарушались условия нормальной хозяйственной смычки между городом и деревней.

С другой стороны, происходившее в связи с этим огромное затоваривание промышленной продукции отрицательно сказывалось на материальном положении и рабочих. Из-за постоянного недостатка наличных денег (что вызывалось отсутствием нормального товарооборота) рабочим нередко своевременно не выдавалась зарплата. Возникали трудовые конфликты, перераставшие порой в кратковременные забастовки.

Учитывая особую сложность вопроса и не желая решать его скоропалительно, без достаточно глубокого и всестороннего изучения, Политбюро, а потом и Пленум ЦК решили образовать специальную комиссию для выработки необходимых мероприятий по ликвидации образовавшегося расхождения цен на промышленные товары и сельскохозяйственные продукты (комиссия о так называемых "ножницах"), а также еще две комиссии — о заработной плате и о внутрипартийном положении.

* * *

Недавно, просматривая свой архив, я обнаружил записи своего выступления на активе Ростово-Нахичеванской парторганизации, в котором, говоря об истории нашей борьбы с оппозицией, я рассказал, между прочим, и о так называемом "пещерном" совещании Зиновьева.

После XII съезда, летом 1923 г., когда на горизонте партийной жизни еще не было никаких принципиальных разногласий, часть членов ЦК, находившихся в Кисловодске на лечении, устроила ряд собеседований, названных "пещерными" совещаниями. Я тогда находился в Закавказье и обо всем узнал из письма ко мне Ворошилова.

Эти члены ЦК по инициативе Зиновьева вызвали Ворошилова из Ростова и, забравшись в какую-то пещеру под Кисловодском, решили обсудить вопрос о руководстве партией. Зиновьев говорил, что в руках генерального секретаря ЦК Сталина сконцентрировалось много власти, необходимо реорганизовать секретариат ЦК, создав "политический секретариат" из трех человек — Сталина, Троцкого и Каменева (Зиновьева или Бухарина). На этом совещании почти все, за исключением Ворошилова, согласились с предложением Зиновьева.

Через несколько дней, воспользовавшись оказией — проездом Орджоникидзе из Тифлиса в Москву с остановкой в Кисловодске, — эта группа членов ЦК послала через Орджоникидзе письмо Сталину с изложением своих предложений.

Сталин заявил, что создание "политического секретариата" на деле есть упразднение Политбюро, в результате чего партией фактически будет руководить "тройка". "Из этой платформы ничего не вышло, — говорил Сталин позднее, на XIV съезде партии, — не только потому, что она была в то время беспринципной, но и потому, что без указанных мной товарищей — Калинин, Томский, Молотов, Бухарин — руководить партией невозможно. На вопрос, заданный мне в письменной форме из недр Кисловодска, я ответил отрицательно, заявив, что, если товарищи настаивают, я готов очистить место без шума, без дискуссии, открытой или скрытой, и без требования гарантий прав меньшинства".

Когда некоторое время спустя мы, другие члены ЦК, не участвовавшие в "пещерном" совещании, узнали о проекте Зиновьева "политизировать" секретариат ЦК, игравший тогда почти что техническую роль, наша реакция на эту "реформу" была резко отрицательной.

Словом, "пещерное" совещание цели своей — ослабить роль Сталина — не достигло.

* * *

Чтобы избежать дальнейшего обострения внутрипартийной борьбы, было решено никакой дискуссии не проводить, а решать спорные вопросы в обычном, деловом, установленном партией порядке — то есть через созданные комиссии ЦК, Политбюро, на пленумах ЦК, на партийных конференциях или съездах партии.

Но от приезжавших из Москвы в Ростов товарищей я узнал, что там в вузах и некоторых учреждениях идет горячая дискуссия, в ходе которой происходят резкие нападки оппозиции на руководство партии.

Никакой информации от ЦК о начавшейся дискуссии мы еще не имели.

В последних числах ноября я выехал в Москву. Первый же день по приезде в Москву я провел на собраниях в Московском университете, куда мне посоветовали сходить, чтобы сразу окунуться в атмосферу начинающейся дискуссии.

С утра до позднего вечера, с небольшим перерывом, там происходили очень шумные и бурные, иногда беспорядочные выступления. Сидел я в последних рядах, намерения выступать у меня не было: хотелось побольше послушать и разобраться, о чем идет спор и как воспринимает студенческая аудитория все эти горячие высказывания. Сторонников линии ЦК среди выступавших было очень мало, и большинство выступало не на высоком уровне. Нападки же на линию партии были весьма резки. Я был удручен атмосферой, царившей на этих собраниях.

С защитой линии партии хорошо выступил только Ярославский, хотя его прерывали всякими недружелюбными репликами. Он говорил, что большинство рабочих собраний, коммунистов выступают против оппозиции, за ЦК. В вузовских же ячейках, пользуясь политической неподготовленностью части молодежи, оппозиция демагогическими способами добивается успеха.

Ораторы от оппозиции, возражая, говорили, что рабочие-де голосуют за ЦК в страхе, что если они будут голосовать против ЦК, то их уволят с работы. Но революционному студенчеству нечего бояться голосовать за оппозицию.

На следующий день я решил выступить на собрании медицинского факультета МГУ. Хотелось убедить студенческую аудиторию в правоте линии партии и отбить атаку на нее со стороны оппозиции. И надо сказать, что мне все же удалось склонить большинство на сторону ЦК партии.

После этого собрания зашел на квартиру к Сталину и рассказал ему обо всем, что видел и слышал в МГУ, а также о том, что из бесед мне стало известно — во многих вузовских и ряде других партийных организаций оппозиционеры на собраниях одерживают верх. "В результате, — с возмущением заявил я, — создается впечатление, что в столице нет Московского Комитета партии и все пущено на самотек".

Я был сильно возбужден и выразил свое недовольство поведением ЦК, который, как мне казалось, самоустранился от фактически уже начавшейся в столице дискуссии и тем облегчает троцкистам возможность запутать неопытных и добиваться легких побед. Спросил Сталина, почему ЦК до сих пор молчит, когда собирается выступить и как.

Помню, с каким невозмутимым, поразившим меня спокойствием выслушал все это Сталин. Он сказал, что особых оснований для волнений нет. После октябрьского пленума в соответствии с его указаниями сделано несколько попыток наладить дружную работу Политбюро. Состоялись два частных совещания с Троцким, на которых были рассмотрены вопросы хозяйственного и партийного строительства. При этом обмен мнениями не вызвал серьезных разногласий. "Теперь, в связи с возникновением дискуссии, стремясь все же к дружной работе, мы образовали комиссию для выработки согласованной резолюции ЦК и ЦКК. Члены Политбюро решили выступить единым фронтом и уже заканчивают работу над окончательным проектом постановления Политбюро ЦК и президиума ЦКК "О партстроительстве". Мы добиваемся, — сказал мне Сталин, — чтобы и Троцкий проголосовал за эту резолюцию. Единогласное принятие в Политбюро такого решения будет иметь для партии большое значение и, возможно, поможет нам избежать широкой дискуссии, которая крайне нежелательна".

Успокоенный этим заявлением, я уехал в Ростов. Однако, не дожидаясь опубликования постановления ЦК и ЦКК, созвал узкий актив партработников, на котором рассказал, что происходит в Москве. Рассказал и о своей беседе со Сталиным, повторив, что если единогласного решения Политбюро не получится, то неизбежна общепартийная дискуссия, к которой нам надо быть готовыми. Так и получилось. Троцкий возражал против резолюции Политбюро ЦК и президиума ЦКК "О партстроительстве", принятой 5 декабря 1923 г. и через два дня опубликованной в "Правде". Резолюция сыграла важную роль в ходе начавшейся дискуссии.

У нас, на Северном Кавказе, дискуссия проходила весьма активно и остро. Наряду с другими членами Югвостбюро мне довелось, конечно, в те дни много раз выступать на партийных собраниях, пленумах и конференциях. Особое внимание уделили мы в ходе дискуссии вопросам работы с молодежью, с комсомолом. Руководители Югвостбюро комсомола (Мильчаков и другие) сразу же решительно высказались против попытки Троцкого натравить молодежь на старые партийные кадры.

После бурной внутрипартийной дискуссии и острой политической борьбы январь 1924 г. ожидался необычно насыщенным всевозможными общесоюзными форумами. Объединенный Пленум ЦК и ЦКК, вслед за ним XIII общепартийная конференция, после нее очередной Всероссийский съезд Советов и сразу же II съезд Советов Союза ССР.

Собираясь на Пленум ЦК, мы с Ворошиловым узнали, с каким поездом едут из Закавказья Орджоникидзе, Киров, Мясникян, Орахелашвили, и, как уже не раз до этого, решили прицепить к их поезду наш вагон командующего округом, в котором должны были ехать в Москву.

На этот раз это было особенно важно, поскольку нам хотелось за время пути поговорить с нашими закавказскими друзьями, узнать, что делается в Закавказье, рассказать о своих делах, обменяться мнениями в связи с предстоящим Пленумом ЦК.

Дорога от Ростова до Москвы занимала тогда около двух дней. За это время нам удалось вдоволь выспаться, почитать и значительное время уделить беседам. Конечно, в этой нашей взаимной дружеской информации мы были очень откровенны и рассказали друг другу не только о преодоленных трудностях, но и о тех, которые еще оставались.

Настроение у нас было хорошее, бодрое. Тревожившее всех нас здоровье Ильича, по заверению врачей, улучшалось — словом, у нас были все основания оптимистически смотреть вперед.

В наших беседах — людей по природе своей веселых, жизнерадостных, к тому же совсем тогда еще молодых — было много шуток, веселых рассказов.

Большинство любили песни. Серго и Ворошилов неплохо пели, а остальные как могли подтягивали им. Так незаметно, приятно и не без пользы прошло время нашего пути.

Январский (1924 г.) пленум ЦК явился, по существу, подготовительным к очередной партийной конференции. На нем были обсуждены все те вопросы, которые ЦК собирался внести в повестку дня XIII партконференции.

Вспоминая об этом пленуме, мне хотелось бы сослаться на свое выступление. Выступал я там без особой подготовки, "подогретый" речами ораторов и, конечно, без заранее написанного текста.

Относительно внутрипартийной демократии я отметил, что многие, замыкаясь в рамках партии, забывают о том, что есть также и рабочий класс. Беспартийный же рабочий рассуждает так: почему нужно дать работающую демократию всем коммунистам, а ему ничего не надо давать? В этом есть логика. Поэтому нам придется выработать формы вовлечения беспартийных рабочих в управление промышленностью.

* * *

XIII партийная конференция открылась 16 января 1924 г.

Оппозиционерам и здесь была предоставлена полная возможность высказать свои взгляды. От них выступали Пятаков и Преображенский (по два и три раза), Сапронов, В.Косиор, В.Смирнов, Радек и другие.

Все делегаты и участники конференции заблаговременно получили проект резолюции по вопросу о "ножницах", подготовленный комиссией, избранной на Сентябрьском пленуме ЦК. В состав этой комиссии из 17 человек были включены товарищи, представлявшие тогда самые разные оттенки в понимании задач нашей экономической политики. В нее входили Преображенский, Пятаков и еще несколько оппозиционно настроенных партийцев, крупных хозяйственников. Был избран в комиссию и Троцкий, но он отказался участвовать в ее работе.

В основе хозяйственного кризиса 1923 г. лежали недостатки нашего хозяйственного руководства, в первую очередь ошибки хозяйственных органов в проведении политики цен на промышленные товары.

Большое внимание и в докладе и в прениях было уделено проводимой тогда у нас финансовой реформе. В докладе, в частности, говорилось, что червонное обращение на базе золотого обеспечения занимает у нас уже 4/5 всего денежного обращения и что в скором времени можно будет и оставшуюся 1/5 этого обращения заменить твердым разменным знаком, что приведет к дальнейшему укреплению рубля. (Червонец — банковский билет, выпускавшийся Госбанком СССР с октября 1922 г. купюрами в 1, 2, 3, 5, 10 и 25 червонцев. Его золотое содержание (1 золотник = 78,24 доли чистого золота) было установлено таким же, как в дореволюционной 10-рублевой монете.)

Острая дуэль по вопросам финансовой политики завязалась между двумя наиболее подготовленными в финансовых вопросах участниками конференции — Преображенским и Сокольниковым, наркомом финансов.

Разгоревшийся спор по актуальным вопросам нашей экономической политики вызвал и у меня желание выступить на конференции. Мое предложение сводилось к тому, чтобы начать плановую увязку отдельных частей хозяйства — непосредственно в уездах, губерниях и республиках. "Только этим путем, — говорил я, — мы пойдем к составлению ориентировочного, приблизительного плана, который послужит развитию нашего хозяйства. Всякая другая постановка на деле является бюрократическим дерганьем и разрушением.

Я скажу, что никакой борьбы с "ножницами", никакой смычки с крестьянством не будет, пока не будет твердых денежных знаков для деревни. Почему кооперация не может развиваться в деревне? Не только по всем понятным причинам, но и потому, что нет твердых денег. В городе кооперация и государственные органы вносят в банк свои деньги в тот же день или меняют на червонцы, а в деревне они этого сделать не могут. Там же нет червонцев и нет банка. Ежедневная выручка накапливается до поездки в город, из-за чего их стоимость падает тем больше, чем дальше деревня и реже связь с городом.

Товарищи выступают как будто защитниками рабочих и крестьян, но на кого ложится денежная эмиссия? На буржуазию? Вовсе нет. Когда вы идете по Москве, то везде слышите, как черная биржа предлагает червонцы. Буржуазия не держит в карманах советских знаков, а превращает их в червонцы, а рабочие и крестьяне теряют на этом".

С докладом о партстроительстве выступил Сталин. Говорил он спокойно, аргументированно. Он не стал рассказывать всей истории дискуссии, заявив, что не считает нужным останавливаться на том, кто начал дискуссию, кто прав, а кто виноват, чтобы не вносить "элемента склоки и взаимных обвинений". Таким образом, Сталин не заострял вопроса, избегал резкостей, применяя мягкие выражения.

Ораторы от оппозиции остро реагировали на то место доклада, где было сказано: "Что касается группировок и фракций, я думаю, что пришло время, когда мы должны предать гласности тот пункт резолюции об единстве, который по предложению тов. Ленина был принят Х съездом нашей партии и который не подлежал оглашению". В этом пункте было сказано, что Х партийный съезд, исходя из необходимости обеспечения наибольшего единства в партии, дисциплины и устранения всякой фракционности, предоставляет ЦК право применять "в случаях нарушения дисциплины или возрождения или допущения фракционности все меры партийных взысканий вплоть до исключения из партии, а по отношению к членам ЦК перевод их в кандидаты и даже, как крайнюю меру, исключение из партии".

Пункт этот действительно по решению Х партийного съезда не был опубликован. Сторонники оппозиции отрицали приемлемость этого пункта в настоящих условиях и целесообразность его упоминания вообще, тем более что он "секретный". Радек заявил, например, что докладчик "вытянул из кармана резолюцию, которую Х съезд партии считал тайной резолюцией", и что "ни ЦК, ни Политбюро не решали, чтобы Сталин это сделал. Только съезд партии может решать, что документ, объявленный съездом тайным, становится для партии явным".

В заключительном слове Сталин внешне так же спокойно, как и во все время доклада, но остро поставил все вопросы разногласий с оппозицией. На этот раз он дал уже более подробный анализ хода дискуссии с самого ее начала.

В работе XIII партконференции принимала участие от редакции "Правды" М.И.Ульянова. В перерывах между заседаниями вокруг нее обычно собирался узкий круг знакомых с ней делегатов, стараясь узнать "из первых рук" последние сведения о здоровье Ильича. От нее мы узнали, что за девять дней до начала конференции Ленин почувствовал себя немного лучше, был на елке, устроенной в Горках для детей рабочих и служащих местного совхоза. Мария Ильинична рассказала нам и о том, что Надежда Константиновна знакомила Ленина с ходом нашей конференции по отчетам, напечатанным в "Правде". 19 января Ленин выезжал на санях в лес, где наблюдал за происходившей там охотой. Все это нас очень обрадовало и ободрило. Окрепла надежда на скорое выздоровление Ильича.

Помню, 21 января, во второй половине дня, я зашел на квартиру к Сталину, чтобы посоветоваться с ним по ряду вопросов, связанных с нашими северокавказскими делами.

Не прошло и 30 — 40 минут нашей беседы, как вдруг в комнату ворвался крайне взволнованный Бухарин и не сказал, а как-то выкрикнул, что из Горок позвонила Мария Ильинична и сказала: "Только что, в 6 часов 50 минут, скончался Ленин".

Это было так неожиданно! Мы были потрясены. Потом мы все мгновенно оделись и поехали на аэросанях в Горки.

В небольшой комнате на кровати лежал спокойный, как бы только что уснувший, Ленин.

Вскоре стали подъезжать другие члены Центрального Комитета. Трудно описать эти тягостные минуты, когда все мы осиротело столпились около Ильича. Собравшиеся в другой комнате члены Политбюро условились срочно созвать экстренный Пленум ЦК партии, подготовить правительственное сообщение о смерти Ленина, а также принять специальное обращение Центрального Комитета партии.

Подавленные великим горем, многие с не высохшими от слез глазами, собрались мы на этот пленум в Кремле в ночь на 22 января. Говорить было трудно. Мы избрали комиссию по организации похорон Владимира Ильича под председательством Дзержинского. Приняли обращение "К партии. Ко всем трудящимся".

В 6 часов утра 22 января московское радио передало всему миру сообщение Советского правительства о смерти В.И.Ленина.

22 января, открывая очередное заседание съезда, Михаил Иванович Калинин дрожащим от волнения голосом предложил делегатам встать и со слезами на глазах сообщил о смерти Ленина. Потом он зачитал бюллетень о смерти, подписанный врачами, лечившими Ленина.

Работа съезда была прервана.

23 января все мы — члены ЦК, наркомы, представители рабочих и крестьянских делегаций — несли на руках гроб с телом Ленина из Горок до ближайшей станции Герасимово, где ожидал специальный поезд.

Был жестокий январский мороз. Весь этот пятиверстный путь до станции был усыпан еловыми ветками. Тысячи людей из ближних и дальних деревень шли за гробом Ильича, провожая его в последний путь. Траурный поезд медленно отошел от станции. Почти до самой Москвы по обе стороны железной дороги стояли огромные толпы людей, пришедшие проститься с Лениным. В час дня траурный поезд прибыл на Павелецкий вокзал Москвы.

По улицам, сплошь заполненным народом, гроб с телом Ленина был вновь на руках перенесен нами и установлен в Колонном зале Дома Союзов. В почетном карауле у гроба Ленина стояли члены ЦК, делегаты съезда Советов, представители рабочих и крестьян.

Пять дней и ночей бесконечным потоком в торжественном молчании, нарушаемом лишь сдержанными рыданиями, шли мимо гроба рабочие и крестьяне, воины Красной Армии, интеллигенция, молодежь, делегации трудящихся зарубежных стран, люди самых разных национальностей — шли, чтобы проститься со своим великим вождем, учителем и другом.

Я хорошо помню эти суровые январские дни 1924 г. Мороз доходил до 30 — 35 градусов, а люди все шли и шли бесконечной вереницей. Часами стояли они на морозе, грелись у костров, горящих на улице, чтобы потом попасть на две-три минуты к своему Ильичу и сказать ему свое последнее "прощай".

Будучи на квартире у Сталина, я спросил его, приедет ли на похороны Троцкий из Сухуми. Он ответил, что Троцкий вызвал его к прямому проводу и, узнав, на какое число назначены похороны Ленина, сказал, что он, к сожалению, не успеет прибыть вовремя. Я был поражен, что в такой момент он может продолжать отдых в Сухуми. По железной дороге тогда он действительно не мог вовремя успеть. Зато он мог использовать самолет. Еще в 1923 г. начали летать самолеты гражданской авиации. Тогда у нас работала также германская воздушная компания "Люфтганза". В частности, ее самолеты были в Ростове. Он мог бы использовать и военный самолет для такого экстренного случая — долететь на нем до Ростова или Харькова, а оттуда поездом — и успеть. Это поведение Троцкого показалось мне возмутительным, характеризующим его личность с самой отрицательной стороны. Я это высказал Сталину.

Накануне похорон, 26 января, состоялось внеочередное траурное заседание II Всесоюзного съезда Советов, посвященное памяти Ленина. Съезд решил сохранить гроб с телом Ленина в Мавзолее, доступном для самого широкого посещения.

27 января, в 9 часов 20 минут, гроб с телом Ленина был перенесен из Дома Союзов на Красную площадь и, покрытый красными знаменами, установлен на специальном возвышении.

И вновь шли сотни тысяч людей в торжественном молчании, колонна за колонной, прощаясь с великим Лениным.

В четыре часа под звуки траурной музыки и тысяч гудков фабрик и заводов, под залп прощального орудийного салюта гроб был внесен в Мавзолей, тогда еще временный, деревянный, построенный героическими усилиями рабочих и архитекторов под руководством академика Щусева всего за три дня и три ночи в лютую стужу.

Через день после похорон Владимира Ильича XI Всероссийский съезд Советов продолжал свою работу и обсудил доклад наркома юстиции РСФСР Д.И.Курского о проекте Конституции СССР, вносимом через несколько дней на утверждение II Всесоюзного съезда Советов.

В тот же день мы единогласно приняли первую Конституцию Советского Союза. В ее основу были положены ленинские принципы добровольного государственного союза равноправных народов.

Сразу же после съезда Советов состоялась первая сессия ЦИК СССР, на которой был избран Президиум ЦИК Союза, а также четыре его председателя (от РСФСР — Калинин, от УССР — Петровский, от ЗСФСР — Нариманов и от БССР — Червяков), как и было до этого решено по предложению Ленина.

Сессия избрала также состав Совета Народных Комиссаров СССР во главе с А.И.Рыковым.

Смерть Ленина привела к небывалому единению всех трудящихся страны с нашей партией в их стремлении достойно продолжить дело Ильича. Повсеместно от рабочих стали поступать десятки тысяч заявлений с просьбой принять их в ленинскую партию.

Глава 18.

Борьба с засухой в крае

Состояние моего здоровья было плохое, даже несколько хуже, чем в предыдущую весну. Туберкулезный процесс в легких продолжался. Врачебная комиссия в Москве потребовала длительного лечения.

Но я не мог выполнить предписание врачей: в конце июня обозначились трудности в нескольких районах края. Долго не было дождей, и хлеба выгорали от засухи. Не хватало пресной воды и для скота.

Крестьянство, спасая скот от бескормицы и безводья, массами стало гнать его на Кубань, где положение было благополучным.

Это нас в крайкоме очень волновало, но мы не имели возможности оказать помощь своими силами — не было краевых средств, не имели мы и права распоряжаться краевыми ресурсами. В крае хлеб был, но он находился в распоряжении Центра.

Я связался с Москвой, доложил о тяжелом положении и попросил помощи. Такие же просьбы поступали из Поволжья, хотя засуха была, конечно, не такая жестокая, как в 1921 г. Я безотлагательно выехал в Москву для доклада о реальном положении дел и выяснения, чем и когда может нам помочь Центр.

Надо было в первую очередь восстановить полностью семенной запас, чтобы не сокращать посевных площадей, то есть обеспечить урожай будущего года, а затем уже некоторое количество направить для продовольственной помощи наиболее нуждающимся крестьянам. Правительство помогло нам, выделив семенную ссуду для озимого сева.

Мы обсудили и утвердили план распределения помощи. Товарищам на местах дали конкретные задания — обеспечить реализацию выделенной помощи, контролировать ее распределение строго в соответствии с планом. Несмотря на это, паника в Ставрополье продолжалась. Надо было быстро реагировать.

Я знал, что у нас есть один гражданский самолет на два-три места немецкой фирмы "Люфтганза", имевшей концессию на воздушное сообщение. Я связался с летчиком-немцем (правда, я не так уж свободно говорил по-немецки, как в школе, но понять меня было можно). На мой вопрос, может ли он садиться без аэродромов, в селах, он ответил, что может, если за селом, на полях, выбрать подходящее место и разжечь костер, чтобы он мог сориентироваться по дыму костра, в какую сторону дует ветер, и совершить правильную посадку. Я, конечно, это ему обещал.

Решено было облететь районы Ставрополья, крупные села и устроить там собрания, разъяснить положение, успокоить крестьян и сообщить о помощи. Я думал так: прилетим, в селе на площади устроим митинг. Но неожиданность подстерегла нас в первом же селе. Жители села, когда узнали, что прилетает самолет, а летчик дважды сделал облет села перед посадкой, собрались к месту посадки. Когда я вышел из самолета, можно было сразу начинать митинг, потому что все село бежало сюда. Пришли и местные работники.

Я минут пятнадцать говорил прямо с самолета, который стал импровизированной трибуной. Говорил о том, чтобы они верили, что правительство окажет помощь, что это не царская, а рабоче-крестьянская власть, которая заботится о них и делает все возможное, чтобы помочь.

Село Курсавка с населением более чем десять тысяч человек пользовалось пресной водой, собранной от дождей. В бассейнах питьевой воды было недостаточно. Я узнал, что в 20-30 км от села была вода. Вместе с местными работниками решили действовать более решительно — предложить на митинге провести водопровод.

Помню, один крестьянин средних лет, высокого роста, стройный, с короткой бородой, поднялся на трибуну и стал говорить, что не верит в это, что у них никогда не было водопровода и вода к ним никогда не придет: "Как на моей ладони не вырастет ни один волос, так никакой воды у нас не будет". Я тогда ему сказал: "Гражданин, я прошу запомнить, что вы сказали. Через год соберемся и посмотрим, кто будет прав, будет ли вода и водопровод". Говоря это, я не сомневался в реальности плана.

Водопровод построили раньше, чем через год. Я решил поехать в это село на открытие водопровода, имея в виду встретиться с этим крестьянином.

Я попросил его подняться на трибуну, потом подойти к водопроводу, где я открыл кран. Вода пошла! Трудно описать смущение этого крестьянина. Он молчал, пораженный. Я ему сказал: "Вот вы человек честный, правдивый, но только знайте, какая разница между властью помещиков, которые не заботились о деревне и крестьянах, и новой рабоче-крестьянской властью, которая только и живет и работает ради защиты интересов рабочих и крестьян, улучшения их жизни". Это было хорошим агитационным делом для привлечения на сторону Советской власти тех крестьян, которые еще колебались.

Пользуясь пребыванием в Пятигорске, я заехал на несколько часов в Кисловодск, где отдыхал Бухарин. Он был очень доволен, стал расспрашивать меня о крае. Я рассказал о положении дел и о своих полетах в села, пораженные засухой. Этот факт произвел на Бухарина возбуждающее впечатление. Как ребенок, он спрашивал, верно ли это и хорошо ли летать на самолете, восхищался, ходил с возбужденным видом взад и вперед. Я был удивлен его реакцией. Вдруг он говорит: "А знаешь, хорошо бы облететь вокруг Эльбруса. Можно ли это?" Я ответил, что, наверное, можно, только нужно спросить летчика-немца. Когда я передал его согласие Бухарину, тот обрадовался, но сказал озабоченно: "Хорошо-то хорошо, но, знаешь, прежде чем полететь, я должен запросить согласие ЦК". — "При чем здесь ЦК? — удивился я. — Это не политический вопрос, чтобы его решать в ЦК. Полететь вокруг Эльбруса можно, летчик согласен, что еще тебе нужно?" — "Нет, — ответил Бухарин, — могут сделать замечание. Скоро поеду на пленум, там посоветуюсь. Вернусь снова сюда, и обязательно полетим вокруг Эльбруса".

В Москве Бухарин разговаривал со Сталиным. Тот не только не санкционировал этот полет, но и, как я узнал из постановления, полученного мною в Ростове, он запретил не только Бухарину, но и мне летать на самолете. Это было оформлено как решение Политбюро.

Я был крайне возмущен этим. Я ведь летал не ради удовольствия. Должен признаться, что и после решения ЦК я несколько раз использовал тот же самолет. Это был первый случай, когда я не подчинился решению ЦК. Второй и последний случай неподчинения решению ЦК во всей моей жизни имел место в Москве, когда было решено наркомам встать на партийный учет в своих наркоматах. Я остался на учете на заводе "Красный пролетарий".

Выполнив все меры по оказанию помощи семенами, продовольствием, я уехал в отпуск для лечения легких. Врачебная комиссия предложила мне три места на выбор: Абастуман, Крым или Теберда (Карачаево-Черкесская область).

Выбрал я Теберду, поскольку она находилась в крае, где я работал, и время отпуска можно было использовать с пользой для дела, быть в курсе всех событий и по мере возможности оказывать помощь в решении вопросов. Тем более что в Карачаево-Черкесской области еще не был.

О том, как я лечился от туберкулеза в Теберде, я писал Ашхен на дачу крайкома в Кисловодск, где она находилась с тех пор, как родила в этом городе 18 июня 1924 г. нашего второго сына — Володю:

15/IX 24 года

Теберда

Дорогая, милая Ашхен!

Получил письмо. Почему ничего не пишешь, поправляешься ты или нет? Ты обязана набрать еще не меньше 15 фунтов весу!

Я живу хорошо. Вчера я вернулся из путешествия по чудесным горам. 4 дня были в пути большей частью верхом. Получил большое удовольствие. Больше через перевал в Сухуми не поеду, а отсюда прямо приеду в Кисловодск на один день и дальше поеду в Крым. Думаю выехать от 20-го до 25-го сент. в зависимости от погоды. Здесь все время держится солнечная прекрасная погода. Нет дождей. Если так будет продолжаться, то я не буду торопиться выехать. Продолжаю не курить. Бездельничаю. Лежу. Не читаю, не пишу.

Твой Анастас.

В Теберде я застал Сокольникова с женой. В главном парке был двухэтажный дом на берегу маленького озера в сосновом лесу. Сокольников же устроился на окраине, в одноэтажном домике, вдали от центра, что создавало более спокойную обстановку для отдыха, чем в центре, у озера, где часто бывали экскурсанты, нарушали его покой и отдых. Сокольников занимал две комнаты, я занял одну, свободную.

Сокольникова я знал по выступлениям на съездах, конференциях, знал как очень толкового, эрудированного хозяйственника. Он твердой рукой и умело осуществлял стабилизацию рубля, внедрение и укрепление червонной валюты на базе золота. Он уже имел полное основание отдохнуть, поскольку процесс стабилизации рубля находился на стадии завершающей. Теперь мы уже не сомневались в скором и полном успехе этого дела.

Сокольников не был любителем многословных бесед. А я не донимал его вопросами и не навязывал разговоров, полагая, что человек устал, что одним из лучших видов отдыха является одиночество и покой.

Присмотревшись ко мне, он стал задавать вопросы о хозяйственном положении края. Это было естественно — будучи в крае, узнать, что здесь происходит. Я ему подробно и откровенно рассказывал. Он был доволен — эта информация его заинтересовала. Потом мы раза два беседовали на общеполитические темы, не касаясь внутрипартийных вопросов. Дело в том, что Сокольников в политических вопросах не был устойчив. В дискуссии перед Х съездом партии он примыкал к платформе Троцкого, а в дискуссии 1923 г. отошел от Троцкого и в вопросах хозяйственной политики выступал аргументированно и резко против взглядов оппозиции, защищая линию Центрального Комитета. Я не считал возможным касаться этих вопросов, и он также не поднимал их.

Жена у него была молодая, лет 25-27 (ему было около 42), взбалмошная женщина из казачек. Через несколько дней после начала отдыха я решил заняться верховой ездой. Достали лошадей, и я стал ездить по Тебердинскому ущелью и в разные стороны от Теберды. Жена Сокольникова также захотела ездить верхом, сказав, что она казачка и скучает без езды. Мне показалось, что она хочет остаться со мной наедине — думать так у меня уже были основания, поскольку она проявляла ко мне повышенное внимание, казавшееся мне с моими кавказскими традициями неприличным, да еще в присутствии мужа. Хотя я допускаю, что в казацких станицах нравы несколько проще тех, в которых были воспитаны мы с Ашхен. Как бы то ни было, отговорить ее я не смог. Тогда я при первой возможности перешел на галоп, а было это на узкой и неровной тропе. Только опытный наездник мог там идти галопом. Ее лошадь тоже перешла на галоп. Она так испугалась, что бросила вожжи, лошадь понесла, она схватилась за ее шею и попросила меня вернуть ее домой.

В следующий раз я и Сокольникова уговорил, чтобы он покатался верхом — это и полезно и интересно. Он согласился, и несколько раз мы катались втроем, потом только вдвоем с ним. Мы много раз ездили по разным ущельям и местам. Он восхищения не высказывал, был сдержан в выражениях своих эмоций, но, видимо, это все ему нравилось.

Я очень любил ездить галопом, он же не любил, тем более в ущельях с их узкими тропами, рискованными для такого занятия. По дороге мы останавливались в селах, знакомились с людьми, спрашивали, как живут. Меня удивило, что никаких посевов зерновых и картофеля у них не было. Только около домов совсем небольшие клочки земли были распаханы и засеяны травами. И это было во всех селах. Мы проезжали мимо пастбищ. Люди выходили к нам навстречу и угощали карачаевским айраном. Это нечто вроде простокваши, которая держится в курдюках и является очень приятным кислым напитком, утоляющим жажду. Напиток очень понравился мне и моим спутникам.

Как-то в беседе с Сокольниковым я спросил его, возможно ли в связи с последствиями засухи в крае оказать нам какую-либо финансовую помощь для здравоохранения, просвещения и пр. Он сказал, что это можно. Меня это обрадовало. Сокольников выполнил свое обещание. Это было серьезной помощью краю.

Приезжал для беседы со мной Гурджиев, председатель Карачаево-Черкесского облисполкома. Он был несколько дней, информировал меня по всем важным вопросам. Беседовал и с Сокольниковым. Гурджиев информировал о положении у черкесов, казаков, в руководстве области. Из его рассказов было видно, что положение в руководстве тяжелое. Была разобщенность между карачаевцами, с одной стороны, черкесами, с другой, казаками, с третьей. Я об этом узнал и во время посещения дома Кипкеева, уважаемого человека в Теберде. В один из приездов в его гостеприимный дом по просьбе Кипкеева я дал имя его новорожденной дочери. Ее назвали Совет.

Центр области был в большой казачьей станице — Батал-Пашинске. Перед окончанием отпуска я заехал в Батал-Пашинск, беседовал с отдельными работниками: черкесами, казаками, карачаевцами. Провел заседание обкома, где после обсуждения отчета о положении дел состоялась оживленная беседа. Столкнулись разные мнения, чувствовался разнобой между тремя национальными группировками. Меня удивило, что у черкесов существовало разделение на крестьян и дворян. Дворянами они были только по званию, а по положению мало чем отличались от основной крестьянской массы. Вот представители от крестьянской массы и протестовали против этих дворян. Это было для меня новым.

Я написал в ЦК письмо о положении дел в Карачаево-Черкесской области и предложил фактически децентрализовать руководство местными советами таким образом, чтобы делами карачаевских и черкесских аулов занимались соответственно члены исполкома — один карачаевец, другой — черкес.

Карачаевцам я посоветовал подумать о строительстве при помощи края города, который стал бы их культурным и административным центром. Город был отстроен в 1929 г., когда я уже работал в Москве.

В 1924-1925 гг. сельское хозяйство на Северном Кавказе было восстановлено. Остались позади годы голода, карточек и нехватки продовольствия. Мы все были охвачены желанием поскорее претворить в жизнь кооперативный план Ленина.

Потребительская и сбытовая сельскохозяйственная кооперация охватила почти все крестьянство, все сельское хозяйство. Но это еще не был социализм. Нужно было кооперировать производство. На какой базе? Гремели по всей стране слова Ленина: "Дайте 100 тысяч тракторов, и мужик скажет — я за коммунию".

Мы стали добиваться получения из Центра сельскохозяйственных машин, главным образом молотилок и лобогреек (зерновых косилок на конной тяге) и небольшого количества тракторов. Эти машины продавались не крестьянам, а машинным товариществам, которые покупали их на кооперативных началах. Дело шло хорошо, только не хватало машин. Мы на местах думали, как бы ускорить их производство.

Обсудив в крае с сельскохозяйственными работниками и инженерами этот вопрос, мы составили свой план для края, и я выехал в Москву к Дзержинскому — Председателю ВСНХ. Позвонил о прибытии. После телефонного разговора он предложил мне зайти к нему в половине двенадцатого ночи в ВСНХ. На тот же час он вызвал Межлаука, начальника Главметалла, которому подчинялись металлургия и машиностроение. Я сказал, что мы хотим построить в крае два крупных завода: один — по производству тракторов типа "Фордзон" в Ростове, другой — по производству лобогреек в Новочеркасске.

Я доказывал, что в крае, который простирался от Азовского и Черного морей до Каспия и имел громадные посевные площади, эти заводы необходимы. "Нас обеспечат полностью и кое-что соседним республикам дадим", — говорил я.

Дзержинский сказал: "Очень хорошо, что заботитесь о строительстве этих заводов. Мы сами озабочены этим делом, и у нас есть план начать строительство тракторного завода в Царицыне, который расположен в очень хорошем месте и может обслуживать как Северный Кавказ, так и Поволжье. Вот завод лобогреек — это, пожалуй, можно построить и на Северном Кавказе. Можно в Ростове, можно и в Новочеркасске — оба варианта подходящи".

Пришлось ограничиться этим.

Построенный завод лобогреек стал в дальнейшем заводом "Ростсельмаш" по производству комбайнов, о которых тогда мы еще и не мечтали.

Глава 19.

Вспышка внутрипартийной борьбы.
Избрание в Политбюро

Летом 1925 г. я с женой и двумя малыми детьми был в доме отдыха "Мухалатка", который находится недалеко от Фороса в сторону Ялты. Я застал там Дзержинского с женой, Фрунзе с женой, которая была больна туберкулезом, старого революционера Феликса Кона с женой и некоторых других. Фрунзе был страстным охотником, поэтому он вскоре уехал в Азербайджан, в ленкоранские степи. Он рассказывал, что там были замечательные места для охоты.

С Дзержинским до этого я был знаком по деловым встречам. Здесь же мы сблизились, виделись ежедневно, гуляли в замечательном парке вокруг дома отдыха. Во время прогулок много беседовали. Настроение у всех было хорошее, отдыхали отлично.

Совершили мы с Дзержинским и два путешествия по Крыму. Один раз на машинах мы поехали через Ялту в Бахчисарай. В другой раз посетили винодельческий завод "Массандра".

Теперь это очень большой комбинат с новым производственным корпусом. Тогда же был маленький, но достаточно знаменитый качеством своих вин завод. При ознакомлении с заводом дирекция и виноделы пригласили нас на дегустацию вин. Там был старый винодел Егоров, который и сейчас работает. Ему уже 90 лет. Он работал виноделом еще при князе Голицыне, ведая винодельческими имениями царя.

Всей программы дегустации мы не выполнили, хотя давали нам неполные бокалы вина. Но сортов вин было много, так что ударило нам в голову. Поблагодарив хозяев, мы уехали. Наше настроение было настолько веселым, что Дзержинский даже запел. До этого я не знал, что Дзержинский так хорошо поет. Товарищи его поддержали.

По вечерам в доме отдыха мы иногда играли в "дурачка". Оказывается, Дзержинский этой игре еще в тюрьме научился. Она отвлекала от всяких мыслей, и Дзержинский очень увлекался ее смешной стороной. Мы играли с ним в одной паре. Он из цветной бумаги сделал корону для "дурачка" и с большим удовольствием надевал ее на голову проигравшего. Когда же оставались в "дурачках" мы, а это случалось не раз, он также с хохотом, но уже с меньшим удовольствием надевал этот колпак на себя или на меня. В этой непринужденной обстановке мы забывались, вели себя как дети.

Зная крайнее переутомление друг друга, избегали разговоров, касающихся политики и работы, чтобы дать отдых голове и нервной системе.

Но как-то, гуляя по аллеям парка, чувствуя хорошее настроение Дзержинского и пользуясь доверительными отношениями, которые сложились между нами во время этого отпуска, я спросил его: как это могло случиться, что он в декабре 1920 г. подписал среди прочих членов ЦК платформу Троцкого о профсоюзах? Этот вопрос давно был у меня в голове, но я стеснялся спросить. В свое время он попросил меня выступить с докладом об этой платформе перед сотрудниками ВЧК, считая неудобным выступать самому, ибо ВЧК должно было быть информировано с позиций большинства ЦК, а с его стороны это было бы беспринципно. На этот раз я рискнул задать ему этот вопрос.

Он добродушно ответил: "Сам не могу объяснить и простить себе этого шага. Вы, наверное, обратили внимание, что я ни разу нигде не выступал в поддержку этой платформы и не выступал против платформы Ленина. Я даже уговорил своих товарищей-коммунистов ВЧК не допустить дискуссии, чтобы не расколоть организацию этого тонкого органа государства по линии фракционных платформ. Это вам хорошо известно".

Из его дальнейшего рассказа я понял, что психологически это случилось так: он видел развал на транспорте, расхлябанность, отсутствие дисциплины, воровство, смычку со спекулянтами и мешочниками и считал, что нужна твердая рука и жесткие меры, иначе не наладится дело, без которого мы не можем выйти из трудностей. Его также оттолкнул лозунг "рабочей оппозиции" об анархической демократии, ведь это, по существу, вело к еще большему беспорядку. К тому же в тот момент, когда он подписал платформу Троцкого, еще не было выступления самого Ленина в конце декабря во фракции коммунистов на заседании Совета, не было еще "платформы десяти", которую подписал Ленин и другие члены ЦК. Только после выступления Ленина он почувствовал свою ошибку, непонимание момента.

"Надо отдать должное Ленину, — сказал Дзержинский. — Он ничего мне не говорил, видимо понимая, что это случайность с моей стороны. И несмотря на отсутствие моего официального выступления с отказом от этой платформы, Ленин мне полностью доверял, и я не чувствовал никаких признаков недовольства с его стороны к ВЧК".

Так Ленин вел себя и до съезда и после съезда. "Больше того, — говорил Дзержинский, — Ленин предпринял шаг, для него совершенно неожиданный и даже, казалось бы, невероятный: он добился снятия Троцкого с поста народного комиссара путей сообщения из-за его неправильных методов руководства, неправильного отношения к массам и на этот пост назначил меня, оставив за мной и ВЧК". Видимо, Ленин нутром чувствовал случайность подписи Дзержинского под платформой.

Дзержинский уезжал с отдыха окрепшим, успокоенным.

Мы действительно хорошо отдыхали. Тогда еще не было таких острых политических проблем в партии, которые волновали позже. И хотя в нашей памяти свежи были впечатления от потрясшего нас горя, когда мы потеряли Ленина, мы были удовлетворены тем, что ленинские идеи все глубже проникали в народные массы, что ленинская линия одержала победу над троцкистской линией, что партия объединилась и все руководящие деятели партии (кроме Троцкого и его сторонников) сплоченно проводили ленинскую линию построения социализма в стране.

Дзержинский очень высоко ставил вопрос единства партии на ленинской основе. На уроках оппозиции Троцкого он еще глубже убедился в значении этого единства.

Осенью 1925 г. в Москве сначала в узком кругу Зиновьев и Каменев подняли знамя левой оппозиции. Разногласия в руководстве партии между Зиновьевым и Каменевым, с одной стороны, и Сталиным, Рыковым, Бухариным — с другой, расширялись, но не выходили наружу. Это дело подогревалось больше Зиновьевым, который чувствовал, что почва все больше уходит из-под его ног. Он старался закрепить свое положение в руководстве. Его целиком поддерживала Ленинградская партийная организация, которой он руководил. Москва шла за Каменевым, поскольку Каменев руководил Московской партийной организацией. В то время Зиновьев выпустил книгу-брошюру, где он писал, что "приложил ухо к земле и услышал голос истории". Это было началом полемики с ЦК в завуалированном виде. Одно из заседаний ЦК было посвящено обсуждению этого вопроса.

Тогда собрались члены ЦК, около 50 человек, кроме троцкистов, в зале Оргбюро ЦК. Там был маленький стол для президиума. Председательствовал Рыков, Сталин сидел рядом.

Началась дискуссия вокруг этой книги Зиновьева. В ходе дискуссии Рыков выступил неожиданно очень резко и грубо против Зиновьева и его группы, заявив, что они раскольники, подрывают единство партии и ее руководства. В этом случае, говорил он, чем раньше они уйдут из руководства партии, тем лучше.

Для того времени были еще характерны товарищеские отношения между оппозиционной группой и членами ЦК. Выступление Рыкова прозвучало настолько резко, обидно и вызывающе, что Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Харитонов, Лашевич и некоторые другие — к ним присоединилась и Надежда Константиновна Крупская, которая стала вдруг поддерживать Зиновьева и Каменева, — заявили: "...Если нас так игнорируют, то мы уходим". И демонстративно ушли с этого заседания.

На всех тех членов ЦК, которые хотели сохранить единство, их уход произвел действие шока. Наиболее чувствительный и эмоциональный Орджоникидзе даже разрыдался. Он выступил против Рыкова и со словами "Что ты делаешь?" бросился из зала в другую комнату. Я вышел за ним, чтобы его успокоить. Через несколько минут мне удалось это сделать, и мы вернулись на заседание.

Рыков и Сталин не ожидали такой реакции Серго и других членов ЦК. Серго, конечно, понимал, что Рыков это сделал не без ведома Сталина. Видимо, они заранее сговорились.

Члены ЦК потребовали послать группу товарищей — членов ЦК к Зиновьеву с приглашением вернуться на заседание Зиновьеву и всей группе. Была назначена делегация, в которую вошли Петровский, Шкирятов и я.

Зиновьев и другие ушли с заседания возбужденные, удрученные. Я думал, что мы застанем их в таком же подавленном состоянии, обеспокоенными тем, что случилось. Когда же мы пришли (они были все в секретариате Зиновьева в Кремле), то увидели, что они весело настроены, рассказывали что-то смешное, на столе чай, фрукты. Я был удивлен. Мне тогда показалось, что Зиновьев артистически сыграл удрученность и возмущение, а здесь, поскольку сошел со сцены, перестал притворяться. Все это произвело на меня неприятное впечатление. Но, видимо, все же они были очень рады, что мы за ними пришли — сразу согласились вернуться. На этот раз разрыв удалось залатать. Примирились. Договорились не обострять положение, сохранить единство. Но на душе было неспокойно.

Дзержинский, может быть, лучше других видел, что дело идет к расколу. Он не терпел Зиновьева и Каменева, считал их очень опасными для партии и, видимо, предвидел, что дело может кончиться плохо. Он считал, что они играют такую же роль, как это было в условиях кризиса Советской власти во время Кронштадтского восстания в 1921 г.

Человек эмоциональный, вспыльчивый, Дзержинский на заседании молчал, сдерживая свое возмущение, но чувствовалось, что он мог взорваться в любую минуту. Когда после заседания он в тесной раздевалке оказался рядом с Надеждой Константиновной, то не выдержал и сказал: "Вам, Надежда Константиновна, должно быть очень стыдно как жене Ленина в такое время идти вместе с современными кронштадтцами. Это — настоящий Кронштадт". Это было сказано таким взволнованным тоном и так сильно, что никто не проронил ни слова: ни мы, ни Надежда Константиновна. Продолжали одеваться и так же молча разошлись в очень удрученном состоянии.

После этого заседания мы зашли к Сталину. В разговоре я спросил, чем болен Рудзутак, серьезна ли болезнь, так как на заседании его не было. Сталин ответил, что Рудзутак фактически не болен. Он нарочно не пошел на это заседание, потому что Зиновьев и Каменев уговаривали его занять пост Генсека. Они считали, что на этом заседании им удастся взять верх и избрать нового Генсека. По всему видно, что Рудзутак с этим согласился и не пришел на заседание, чтобы не быть в неловком положении, не участвовать в споре ни с одной, ни с другой стороной, сохранив таким образом "объективность", создать благоприятную атмосферу для своего избрания на пост Генсека как человека, входившего в состав Политбюро, а не "группировщика".

Я не уверен, знал ли Сталин это или предполагал. Скорее всего, предполагал такой вариант. Однако в последующем Рудзутак держался старой позиции и поддерживал Сталина, не проявляя колебаний в борьбе с оппозицией. Я не помню, чтобы Сталин когда-либо делал ему упрек по поводу его "дипломатической болезни", когда он не явился на совещание.

* * *

Шел к концу 1925-й год... Атмосфера внутри партии постепенно накалялась. Меня это удивляло, потому что у нас на Юге России было ощущение радости за успехи в развитии края. Мы были настроены оптимистично, а в Москве гремели споры и дискуссии так, как будто бы нас преследовали одни неудачи. В конце декабря, когда моя жена ждала третьего ребенка, я был в Москве. И узнал я о его рождении 20 декабря 1925 г. не от нее, а от других людей. И сразу же послал ей письмо:

Дорогая Ашхен!

Почему ты мне не сообщила, что благополучно родила ребенка? Мне сообщили Фаня Зосимовна и Позерн, которому написала жена. Молодчина ты. Рожаешь здорово и все красноармейцев-кавалеристов. Опасался, что ты не возьмешь моего жалованья из крайкома. Я уже послал телеграмму, чтобы занесли домой.

Здесь мы здорово истрепались. Почти не спали и все время были заняты горячими прениями и заседаниями.

Твой А.Микоян.

25/XII 25 г.

Москва

Объединенный Пленум ЦК и ЦКК в июле 1926 г. был последним партийным форумом, в котором принимал участие Ф.Э.Дзержинский. Это было время, когда старая троцкистская оппозиция объединилась с новой зиновьевской в одну группировку, развернувшую борьбу против ЦК партии и Сталина.

На пленуме было 11 членов ЦК, входивших в этот троцкистско-зиновьевский блок, что предопределило прямые столкновения по ряду острых политических вопросов, по которым на предыдущем Пленуме ЦК оппозиция получила отпор и по которым партийная линия была точно сформулирована. Дзержинский участвовал в обсуждении первого вопроса — о хлебозаготовках. Тогда вокруг этого вопроса сосредоточивался весь комплекс экономических и политических противоречий.

По поручению Политбюро ЦК Каменев как нарком внутренней и внешней торговли и кандидат в члены Политбюро делал основной доклад по первому вопросу. Это обязывало его не выражать свои личные оппозиционные взгляды, а проводить линию партии. Он сделал деловой доклад, однако в оттенках его выступления была видна его оппозиционная душа — преобладала критика хозяйственного положения в стране, политики партии.

Сразу же после Каменева выступил Пятаков, заместитель Председателя ВСНХ Дзержинского и участник троцкистско-зиновьевской группировки. Произвольно используя финансово-хозяйственные расчеты, он пытался доказать, что деревня богатеет чрезмерно, и в этом он видел большую опасность для дела революции; привел много фактов и данных ВСНХ, на основании которых он хотел показать неправильность политики партии в хозяйственной области, продемонстрировать ее неудачи в этом деле.

Дзeржинский был раздражен речью Каменева. Hо особенно его возмутило выступление Пятакова, который фактически сделал содоклад (он говорил почти 40 минут, то есть почти столько же, сколько и основной докладчик). От кого он сделал доклад? От ВСНХ? Не может быть, потому что с Дзержинским Пятаков свое выступление не согласовывал, хотя и должен был это сделать. Получилось, что он сделал содоклад от оппозиции.

Это было настолько неожиданно для честного, искреннего Дзержинского, не выносившего фальши и политического интриганства (а именно этим было пропитано все выступление Пятакова), что вывело его из душевного равновесия. Его особенно возмутило, что с такой речью выступил его заместитель, которому он доверял и с которым работал без разногласий.

Мы сидели с Дзержинским рядом около трибуны. Он мне стал говорить, что больше Пятакова замом терпеть не сможет, нужен новый человек, и просил меня согласиться занять этот пост. Я, считаясь с возбужденным состоянием Дзержинского, спокойно возразил ему, что не подхожу для этой работы, так как не знаю промышленности, буду плохим помощником в этом деле, что можно найти более опытного товарища. Он с этим согласился, но сказал, что вернется к этому разговору после выступления.

Выступление Дзержинского было резким, острым — он не мог говорить спокойно. Речь его прерывалась частыми репликами со стороны оппозиции — Пятакова, Каменева, Троцкого. Дзержинский доказал, что все те доводы, которые приводила оппозиция, основаны не на фактических данных, а на желании во что бы то ни стало помешать той творческой работе, которую ведут пленум и Политбюро. Его крайне возмутила реплика Каменева, который, используя самокритику Дзержинского, крикнул: "Вот Дзержинский 45 млн рублей напрасно засадил в металлопромышленность".

После Дзержинского с резкими речами против Каменева и Пятакова выступили Рудзутак и Рыков. Они оба приводили многочисленные убедительные факты совершенно неудовлетворительной работы Наркомторга, который, как они доказали, не справлялся с возложенными на него обязанностями. Особенно обстоятельно раскритиковал установки оппозиции Рыков.

Это не остановило Каменева. В своем заключительном слове он снова допустил грубые нападки на Дзержинского, который очень близко к сердцу принял эти выпады. Дзержинский почувствовал себя плохо и, не дождавшись конца заседания, вынужден был с нашей помощью перебраться в соседнюю комнату, где лежал некоторое время. Вызвали врачей. Часа через полтора ему стало получше, и он пошел домой.

А через час после этого его не стало...

Членам ЦК и ЦКК, собравшимся на вечернее заседание, было объявлено о смерти Дзержинского. Заседание было прервано, работа пленума приостановлена.

22 июля состоялись похороны Дзержинского. Весь состав объединенного пленума провожал гроб с телом Дзержинского от Дома Союзов на Красную площадь...

Разросшаяся фракционная деятельность Зиновьева привела к решению вывести его из состава членов Политбюро ЦК. Троцкий же был оставлен в его составе, потому что тогда он внешне держал себя более лояльно, хотя и не отказался от своих позиций. Каменев, переведенный в январе 1926 г. из членов Политбюро в кандидаты, также был оставлен в этом положении.

Смерть кандидата в члены Политбюро ЦК Дзержинского и исключение из членов Политбюро Зиновьева поставили само Политбюро перед необходимостью избрать вместо них новых людей. Представитель ленинградской делегации Комаров, наверное, по согласованию со Сталиным и Рыковым внес предложение перевести из кандидатов в члены Политбюро Рудзутака и выбрать не двух, а пять новых кандидатов в Политбюро, включив в состав кандидатов товарищей с мест, а именно: Орджоникидзе, Кирова, Андреева, Микояна и Кагановича.

Я сразу же взял слово и высказался против своей кандидатуры, мотивируя тем, что не гожусь для этой роли. "Есть более старые и заслуженные члены ЦК, а я не подготовлен к этой работе и прошу вместо меня избрать другого", — говорил я. Вслед за мной Каганович также предложил отвести его кандидатуру с той же мотивировкой.

Комаров, настаивая на своем предложении, заявил: "Мы считаем, что в такой трудный момент, когда партии угрожает раскол, нужно увязать работу Политбюро с местами, что лучше предохранит нашу партию от раскола. Именно поэтому в число кандидатов должны быть введены руководители наиболее крупных промышленных центров, а товарищи Микоян и Каганович являются как раз представителями таких центров". Я подал реплику, что край, который я представляю, не является промышленным центром, поэтому прошу отвести мою кандидатуру.

Председательствующий Рыков взял слово в поддержку предложения Комарова, заявив, что, несомненно, нужно избрать новых людей и что Комаров не сделал никакой ошибки, когда из поколения молодежи выбрал лучших товарищей. Поэтому он предложил "оставить всех названных товарищей кандидатами в члены Политбюро ЦК, а Орджоникидзе, который также хотел выступить, слова не давать, потому что ничего нового он не скажет, ибо, конечно, собирается тоже отвести свою кандидатуру".

Предложение Комарова было принято.

Дальше