Глава двадцать пятая.

Награды

Мои ордена

С пятью орденами закончил я две войны: с немцами и с японцами.

— Во нахватал! — говорили завистники, особенно из числа невоевавших.

Их не интересовало, сколько раз был ранен, что делал на войне три года. Они судили по большинству фронтовиков. Действительно, многие, даже долго воевавшие, самое большее имели по две-три награды, а [515] то и по одной. А встречаются офицеры, в основном из числа бывших довоенных кадровых, которые имеют по шесть-восемь орденов. Это или бывшие «неубиваемые», удачливые летчики и разведчики, но скорее всего — политработники или адъютанты командиров и начальники штабов, которые в свое время не обошли себя по части наград.

Однажды после войны власти спохватились: как это так, человек четыре года воевал и ничем не награжден! Тут же тем, кто на виду, вручили по ордену Красной Звезды, независимо оттого, в разведке он воевал или в обозе. А пришедший к власти Черненко наградил поголовно всех фронтовиков орденами Отечественной войны.

Все эти шараханья говорят о несовершенстве существовавшей во время войны системы награждений. Сорок-пятьдесят лет спустя присвоены сотни и тысячи званий Героев Советского Союза обойденным во время войны людям, свершившим выдающиеся героические деяния, но не замеченным, а скорее всего проигнорированным политотделами. Но были фантастические герои, вроде аса, летчика-штрафника Ивана Федорова, которым так и не присвоили звания Героя. Об этом рассказал журнал «Вокруг света» № 2 за 1998 год. Мало кому известна и трагическая судьба самого героического подводника Отечественной войны Александра Маринеско. Легендарный подводник номер один, потопивший больше всех немецких кораблей, за свою самостоятельность и независимость не нравился флотским политработникам. Особенно члену ЦК ВКП(б) начальнику Главного Политуправления флота Рогову. Этот сухопутный «моряк», бумажно-политический генерал-полковник береговой службы сидел в Москве и за время войны был награжден восемью высшими боевыми орденами, в том числе флотоводческими «Ушакова» и «Нахимова». Политработники [516] не только воспрепятствовали присвоению Маринеско звания Героя Советского Союза, но оклеветали его, на две ступени понизили в звании, сразу же после войны демобилизовали без пенсии, довели до нищеты и болезней да еще и посадили в тюрьму. Живший на подачки друзей, больной и неприкаянный капитан скончался в 1963 году в возрасте 50 лет. В 1977 году скульптор-моряк Валерий Приходько на собранные среди моряков деньги поставил в городе Лиепая памятник Маринеско и его героическому экипажу. Из Москвы распорядились, чтобы ночью фамилию Маринеско и слово «героическому» с памятника спилили{7}. Подвиг Маринеско замалчивался до последнего года существования советской власти. И только в 1990 году под напором общественности ему было посмертно присвоено звание Героя.

К сожалению, и после войны в списки Героев по юбилейным датам привычно вписывали заметных партийных деятелей, бумажно-политических генералов и адмиралов из Главного Политуправления Советской Армии, в том числе и начальника этого Управления Епишева, его «боевых» заместителей. Наверное, за проклятую дедовщину.

Орден Красной Звезды. Сентябрь 1943 года

Свою первую боевую награду — орден Красной Звезды я получил после того, как год и два месяца провоевал на передовой подо Ржевом и на Курской дуге, был ранен и совершил множество подвигов. Но награждать меня забывали, а вот на опасные дела посылали часто, потому что знали мою удачливость и «неубиваемость». [517]

Шесть месяцев мы тяжко, но безуспешно бились за Ржев. Я чудом уцелел, но сколько людей там полегло! Наша дивизия трижды обновилась в тех боях! Советские воины совершали там чудеса героизма, они тысячами гибли в болотах, под жуткими обстрелами и бомбежками, снова и снова поднимались и бежали в атаку на вражеские пулеметы по трупным полям. Кроме участия в боях, я трижды успешно ходил в тыл к немцам за «языком», меня посылали после того, как с задания не возвращались другие поисковые группы и «языка» было взять невозможно. Но я был удачлив. Я ходил в разведку, бегал вместе с пехотой в атаки, чтобы видеть огневые точки врага и корректировать огонь батареи. Когда в стрелковых ротах не оставалось в бою ни одного офицера, я, живучий артиллерист, поднимал и вел солдат в атаку. Но, как и многие, ни разу не был награжден.

Бои за Ржев не увенчались успехом, а потому там почти никого не награждали. Это еще раз подтверждает, что награждения определялись не подвигами солдат, а стратегическими успехами маршалов. Удалась войсковая операция — на нее отпускается определенное количество наград. Эти награды распределяются между участвовавшими в операции воинскими частями. А в частях награждают тех, кого захочет наградить начальство.

Потом нашу дивизию перебросили под Сталинград. Тяжелые бои зимой сорок третьего в Донбассе. На нашу беду, сплоховал генерал Ватутин и обмишулилось Верховное главнокомандование в проведении операции «Скачок» по освобождению Донбасса. Операция не удалась, а мы из-за этого попали в окружение в Барвенкове. Тогда именно меня, двадцатидвухлетнего лейтенанта, послали с донесением в штаб армии. Надо было средь бела дня суметь выбраться из окруженного Барвенкова через позиции танков и пехоты [518] противника. Донесение я доставил, да еще попутно при бомбежке спас в Барвенкове девять ребятишек.

Потом бои на Северском Донце, Курская битва. В канун Курской битвы немцы сосредоточивали танковые дивизии под Харьковом, в лесах на Донце. Наша дивизия в течение мая и июня никак не могла взять «языка». Немцы очень тщательно хранили секреты своей подготовки к этому сражению. Мне, однако, благодаря изощренности организации поиска, чудом удалось захватить за Донцом немецкого танкиста. Обрадованный генерал обнимал нас и обещал наградить всю группу разведчиков. Но шли месяцы, и генерал забыл о своем обещании.

Тяжелыми боями отгремела Курская битва. Она унесла в могилы две трети разведчиков, которые вместе со мною добывали «языка» на Курской дуге. Я, слава богу, уцелел, отделался легким ранением. Мы взяли Харьков, Красноград. Совсем обессиленную дивизию вернули под Харьков, в Мерефу, на пополнение. Вот там в сентябре сорок третьего мне вместе с другими, в том числе и тыловиками, вручили первую награду — орден Красной Звезды. По результатам Курской битвы. Я уже был не разведчиком и не командиром взвода, а полгода командовал артбатареей. Вот так «легко» я «отхватил» свой первый орден.

К слову сказать, воевали мы тогда не за награды. Мы и не думали о них. Поэтому не расстраивались, когда нас не награждали. Да и ни к чему они были нам: войне конца не было видно, не сегодня-завтра убьет, а то и в следующую секунду, мы же на передовой, — ну зачем она мне, эта награда? Даже радовался, когда долго не награждали, а то наградят, давай плату за это — смерть схватишь. Воевали мы не за награды, а за Родину, нам бы побольше немцев истребить, которые столько зла причинили нам. [519]

Орден Великой Отечественной войны 1-й степени. 4 апреля 1944 года

И все же, спустя почти год после первой награды, уже в сорок четвертом, меня наградили второй раз. За этот год мы столько боев в обороне и наступлении провели, столько смертей, ранений пережили, наступая от Харькова к Полтаве и на Кировоградчине. На Ингульце целую зиму вели бои в обороне. И опять же меня посылали, когда никак «языка» не удавалось взять или немецкую пушку, терроризировавшую нас две недели, не могли разведать и уничтожить. Когда требовалось делать что-то трудное или невозможное, начальство всегда вспоминало обо мне. Вот и в тот раз из всей дивизии выбрали меня. Нелегко было через минное поле, колючую проволоку, немецкие траншеи проникнуть в тыл к противнику, обнаружить, подкараулить и уничтожить эту пушку. Не буду повторяться, я уже рассказывал, как было трудно и смертельно опасно обнаружить и уничтожить эту проклятую пушку. Скажу лишь, что до сих пор помню, как переползали с радистом минное поле, как горели от снега кисти рук и кожа живота, израненные колючей проволокой, как целый час шипели над головой, пронизывая шапку, трассирующие пули. Но радость была великая, когда я обнаружил и уничтожил на глазах у всей передовой эту зловредную пушку. Люди до исступления радовались, увидев, как взлетела вверх тормашками вместе с расчетом немецкая пушка. Увиденное запомнилось им на всю жизнь. И через полсотни лет мои боевые товарищи при встречах вспоминали ту пушку. Эта людская радость была нам с радистом дороже всех несостоявшихся наград. Хотя никто не считал и не учитывал наши подвиги. Для нас тогда самым главным было — сделать дело. [520]

Вспоминаются и другие необычные, неординарные бои, когда благодаря смелости, находчивости, опыту да и везению выходил победителем из самых сложных боевых ситуаций. Некоторые особенно запомнились. Ну, например, из-за ошибки комбата Абаева въезжаем мы на машинах с гаубицами на прицепе в деревню — а там немцы! И для нас неожиданность полнейшая, и немцы глазам не верят: русские на грузовиках пожаловали! До этого у нас в полку уже был случай, когда в пылу наступления артиллерийская батарея к немцам въехала — и погибла: не успели орудия отцепить, как их немцы постреляли. Мы же проявили такую расторопность и такое бесстрашие, что не только не потеряли ни одного человека, но еще и перебили полторы сотни немцев, захватили село и мост через Ингул. А мост на войне — это бескровная переправа, ему цены нет! Это сотни и сотни жизней солдат! Сколько десятков плотов с солдатами спустили мы в бурные весенние воды Южного Буга, так и не захватив плацдарма на том берегу. А люди погибли. Потребовалось еще несколько сотен жизней, чтобы форсировать реку. А Ингул дивизия с ходу переехала по захваченному нами мосту. Никто о нас и не вспомнил.

А потом форсирование Днестра весной сорок четвертого. Тогда перед самым Днестром я со своими разведчиками и связистами отбил у немцев четыре исправных гаубицы, с этими орудиями мы проникли в тылы к немцам, вырвались к Днестру и с батальоном Морозова благодаря внезапности обеспечили бескровное форсирование Днестра. Радость была неимоверная, особенно у тех, кто наверняка погиб бы во время переправы в холодной воде и под огнем противника. Сколько же теперь спасли мы жизней! Если бы в условиях весеннего разлива пришлось форсировать эту широченную реку обычным штурмом... Начальство в ходе форсирования так радовалось удаче, что к ордену Ленина обещало меня представить. О Героях-то тогда [521] и не мечтали, а самую высшую из возможных наград прочили мне безоговорочно. На том все и заглохло.

Однако жизнь на фронте шла своим чередом. На передовой свершались подвиги, гибли люди, а в тылах по деревням, в теплых постелях тешились с молодицами тыловики и политработники. Никто в них не стрелял. Подавляющее большинство из них и не собиралось погибать, а после войны они стали бить себя в грудь и рассказывать, как они «За Сталина» в атаку ходили. Что поделаешь: каждому свое и в смысле вклада в Победу. А награждать ведь всех надо. Иной тыловик был начальству дороже нескольких окопников, да и напоминал он о себе частенько — его и награждают в первую очередь.

Где-то под Одессой бежали мы с пехотой вслед за отступавшими немцами. Слышу, кто-то надрывно орет мне в спину:

— Михин, остановись, никак догнать не могу!

Оглядываюсь: Кочелаба — помначштаба полка. Торможу бег, он сует мне в руку орден и сразу же убегает в тыл, а то ведь пули летят, его и убить могут. Потом, после боя, разглядел орден: Отечественная война 1-й степени.

Орден Александра Невского. 7 ноября 1944 года

Итак, за форсирование Днестра, где я сыграл ключевую роль со своими трофейными гаубицами, обеспечив бескровную переброску полков дивизии, меня ничем не наградили.

Потом я долго командовал батареей и дивизионом, а меня все не награждали, очередь не подходила: есть два ордена — и хватит, вон у начпрода — всего одна медаль, а он давно воюет. Там, в тылах, вокруг начальства, столько приспешников вертелось, что и среди них очередь на награждения была. У меня же за очередной [522] год боев накопилось столько подвигов, достойных самой высокой награды, что можно бы и наградить было.

Не наградили меня и никого из пушечной батареи и за то, что мы в Молдавии остановили лавину немцев, прорывавшихся из окружения. Опять же, из всей дивизии именно мне поручили это опасное и требующее большого умения и мужества боевое задание. С четырьмя пушками мы сумели вовремя обнаружить и уничтожить тысячи солдат противника, более восьмисот взять в плен. Вся моя батарея тогда погибла, в живых остались один совершенно невредимый сержант, командир орудия, и я, раненный в ногу. Нам с сержантом никто даже спасибо не сказал. Не отсутствие наград тогда расстроило меня, а скотское отношение к честным людям. Это только в кино «Горячий снег» генерал привез и со слезами на глазах раздавал оставшимся в живых артиллеристам ордена, приговаривая извиняющимся голосом: «Чем могу, чем могу...»

У меня же, командира дивизиона, победившего в том бою армаду врагов, «в благодарность» отобрали «доджи», на которых мы возили пушки, и передали их придворному дивизиону, который штаб дивизии охранял. А мне сказали:

— Вон сколько бесхозных немецких лошадей по балке бродит после твоего боя, собирай их и формируй конные упряжки.

И я до конца войны возил две пушечные батареи на конях. Даже пустыню Гоби и хребет Большой Хинган на этих лошадках форсировал, прокладывая путь для всей дивизии.

И после Молдавии на всем боевом пути по Восточной Европе мой дивизион шел впереди дивизии с лучшим стрелковым полком. Сменявшие нас в Югославии болгарские артиллеристы не верили, что дивизионом командует двадцатитрехлетний капитан, прослуживший в армии всего три года. Поверили только тогда, [523] когда я спас их от разгрома, проявив больше мужества и мудрости, чем эти высокомерные болгарские служаки-офицеры.

Дунай, Румыния, Болгария, страшные бои в Югославии, в ее непривычных для нас горах, где горные немецкие войска врезались в наши колонны с флангов и тыла, а бурные реки преграждали нам путь. Но в этих неразберихах мы всегда оказывались победителями.

Неприступную гору Ртань наша дивизия взяла только потому, что я с двумя пушками с помощью местных жителей проник по ее лесистым склонам в тыл к немцам и уничтожил прямой наводкой огневые позиции всех четырех немецких батарей. Лишившись артиллерии, фашисты отступили.

Множество боев в труднейших условиях горной местности выиграли мы в Югославии. Надрываясь из последних сил, рискуя быть сброшенными в пропасти, мы, люди равнин, сумели одолеть специально обученные немецкие горные войска. Овладели горой Ртань, захватили города Парачин, Крушевац, Трстеник, Крагуевац и сам Белград.

Да и тот случай нельзя не вспомнить, когда с двадцатью югославскими партизанами, тремя разведчиками и пушечной батареей я сумел захватить югославский городок Трстеник. Этот случай преподнес нам немыслимое. Два полка дивизии никак не могли взять этот городок, расположенный на широкой, бурной Западной Мораве. А третий стрелковый полк наступал с моим дивизионом вдоль той же реки по противоположному ее берегу. Прямой наводкой с помощью своих орудий в течение трех минут мы подняли на воздух всю немецкую оборону, позволив дивизии спокойно войти в город. А командование дивизии доложило наверх: вместе с поддерживающими частями, в результате упорных боев дивизия штурмом овладела городом. На этот мнимый «штурм» было списано много боеприпасов, имущества, людских потерь. К тому [524] же многих наградили. Только о нас не было сказано ни слова. После войны наш генерал, оправдываясь, заговорщицки сообщил мне:

— Тебя бы тогда, наградить надо, но сделать этого нельзя было. В донесениях я представил дело так, что город штурмом взяла наша дивизия. В противном случае считалось бы, что город освободили не советские войска, а югославская армия. Это была военно-политическая уловка. Дружба дружбой, но уже тогда Тито слишком возомнил о себе, нельзя было поощрять его.

Мне же от этой «хитрости» стало не по себе.

За Белградом, в городке Рума, нас остановили на пополнение. Там 7 ноября мне вручили орден Александра Невского. Командир полка Рогоза тогда сказал:

— За мост через Ингул, за форсирование Днестра, за уничтожение лавины фашистов в Молдавии, ну и, конечно же, за гору Ртань и Трстеник ты заслужил три ордена Невского! Да и Героя тебе надо было бы дать. Но это не в моих силах. Держи «Невского»!

Орден Красного Знамени. Май — июнь 1945 года

Снова мы включились в жестокие бои с фашистами в Югославии под Вуковаром. Там меня тяжело контузило. Затем бои в Венгрии, Австрии и Чехословакии. Об ожесточенности боев в Венгрии говорит такой малоизвестный факт: под Секешфехерваром немцы пленили около ста тысяч советских солдат. Это в конце-то войны!

Для меня в Венгрии горько памятен бой за Пустовам 2 января 1945 года. Там средь бела дня наше командование на виду у немцев сняло четыре артиллерийских полка, а меня с восемью орудиями оставило на съедение сорока немецким танкам, которых поддерживали пушки и минометы. Ушедшие артполки сделали свое дело, они уничтожили рвавшиеся в Будапешт вдоль Дуная танки генерала Гудериана. Но мы-то, [525] подбив девять танков, были раздавлены остальными, напавшими на нас с тыла. С горсткой солдат я уцелел и выбрался из занятого немцами города. В моем распоряжении оставалась только гаубичная батарея, которая стояла далеко в нашем тылу. С ее помощью я остановил дальнейшее продвижение противника. Да еще мне пришлось вытаскивать из расположения немцев свои раздавленные пушки, чтобы показать их прокурору. Хотя все знали, что сделать это немыслимо: не поедешь же к немцам за пушками, как на колхозный двор. Только неимоверное чудо и господь бог помогли мне сделать это невозможное дело. Я вытащил пушки, и меня не судили. Такова была мне «награда» за выигранный бой с многократно превосходившим меня по силам противником.

Под Брно, в Чехословакии, 22 апреля сорок пятого меня в последний раз ранило. В метре разорвалась 82-мм мина, которая уничтожает все живое в диаметре пяти метров. Мне повезло, я упал без сознания, с одним только осколком в ноге. Но, поправившись, успел еще повоевать под Прагой с группировкой Штернера. Война в Европе кончилась для нас только тринадцатого мая.

В мае — июне 1945 года начальство, опять же в строжайшей тайне, начало зачищать наградные дела. Тут уж многих вспомнили, кого не наградили за бои и за тыловой труд. Снова уравняли героев передовой и обитателей тылов: штабистов, политработников, снабженцев. Ах, как нам, истинным фронтовикам, хотелось, чтобы для выучки хотя бы на недельку отправляли на передовую тех начальников и политработников, которые занимались наградами. Тогда бы они знали, кого надо награждать в первую очередь. Но они, как черт ладана, боялись передовой и никогда там не бывали!

За все бои в Югославии, Венгрии, Австрии и Чехословакии я скопом был награжден высшим боевым орденом — Красным Знаменем. К сожалению, этот боевой [526] орден, который давался за успехи в смертельных боях, обесценил Никита Хрущев. В 1957 году, в 40-летие Октября, он наградил им, вопреки статуту этого ордена, поголовно всех политработников, прослуживших в армии двадцать лет. Снова приравняли смертельный риск с многолетним бдением.

Орден Отечественной войны 2-й степени. Сентябрь 1945 года

Пятый орден — Отечественной войны 2-й степени — я получил за бои с японцами в Маньчжурии. Хотя там не столько японцы нам докучали, сколько безводная пустыня Гоби и хребет Большой Хинган. Я со своим дивизионом на конной тяге прокладывал путь для всей дивизии средь раскаленных песков и заоблачных скал. Первым же шел я и к Порт-Артуру, утопая в заиленных реках Китайского Приморья. Наверное, начальство считало, что лучше меня, двадцатичетырехлетнего капитана, никто с компасом в пустыне не отыщет воду и не найдет дорогу в Китай. И я оправдал доверие: не потеряв ни одного человека и ни единого коня, привел дивизию к месту назначения. Почему же ученые не подсказали нам тогда, что под горько-солеными озерами в раскаленных песках пустыни Гоби залегает вечная мерзлота, а под нею — пресная вода?! Что на твердом иле китайских рек ни в коем случае нельзя останавливаться — засосет, не оставив никаких следов. Все это я открывал заново, рискуя сварить дивизион в обжигающих песках пустыни или утопить его в китайских реках. Непросто было провести 20-метровые конные упряжки вместе с орудиями по нависающим над пропастями горным карнизам Хингана.

Лысеющие полковники, политические надсмотрщики, а также опытные по части щелканья каблуками тридцатилетние в хрустящих портупеях кадровые молодцы предпочитали ехать сзади, в обозах дивизии, в [527] ожидании новых наград и повышения в должностях и званиях. Они двигались по проторенному пути, когда определена дорога и вырыты колодцы. Ехал в затененной от жары повозке в обозе дивизиона и мой сорокалетний замполит. Он ни разу не соизволил проехать ко мне вперед, чтобы, используя свой жизненный опыт, дать молодому командиру дельный совет. Боялся разделить со мною ответственность в случае гибели дивизиона. За поход к Порт-Артуру он, как и я, был награжден орденом. Как же — боевой комиссар, представитель партии, надсмотрщик.

Как награждали

Очень жаль, что на войне в основном награждали не за конкретные подвиги, а по срокам пребывания на фронте, даже не всегда учитывали, в разведку человек ходил или в обозе восседал. Награждения готовились кампаниями, по итогам удачно завершившейся военной операции, в великой тайне, по распределительно-уравнительному принципу с учетом должности, партийности, национальности, общественной активности, возраста, социального положения кандидата и, конечно же, с ведома особого отдела. Если даже дальний родственник был репрессирован, совершивший подвиг из списка награждаемых вычеркивался. Требовалось еще, чтобы среди награжденных были представлены все национальности, все социальные группы населения. Особая забота проявлялась о политработниках. Их в списки включали в первую очередь. Прежде всего решался вопрос, кого внести в список, а уж потом подбиралась соответствующая его положению награда, а к ней, согласно статуту награды, сочинялась легенда о «подвиге». А Героями Советского Союза практически становились по назначению — главным образом, парторги рот на общественных началах, ну и кого политотделы считали достойными этого высокого звания. Вот и получалось: [528] не награда подбиралась под свершенный подвиг, а человек с соответствующими качествами и данными подыскивался под награду. Количество и разнообразие наград, причитающихся воинской части, тоже определялось не ее боевой активностью, а пронырливостью руководства. Наградных знаков приходилось на подразделения не так уж и много.

Наша дивизия за три года боев участвовала в пятнадцати крупных победоносных войсковых операциях. По результатам неудачных операций и за подвиги, совершенные в повседневных боях, награждений не производилось, хоть ты трижды соверши героический подвиг. В соответствии с количеством удачных операций и было проведено пятнадцать наградных кампаний. Каждый раз на полк политотдел дивизии выделял 15–20 орденов и 70–80 медалей. На батальон, дивизион, где 200–300 человек, приходилось 3–5 орденов и 12–15 медалей. Сложный наградной механизм требовал много времени для своей раскрутки, а потому путь от подвига до награды был долог, труден, извилист и часто терялся в партийно-чиновничьих дебрях.

На послевоенных встречах ветеранов дивизии за праздничным столом бывшие полковые писари, штабисты и политработники откровенничали по поводу награждений: в первую очередь в списки награждаемых вносились политработники, а также парторги и комсорги рот и батарей, работавшие на общественных началах. Затем шли доверенные лица особого отдела, работники штабов. Не забывалось и ближайшее окружение тех, кто составлял списки: адъютанты, ординарцы, фронтовые подруги, снабженцы. А уж потом дело доходило и до тех, кто ценой жизни зарабатывал на всю дивизию распределяемые политотделом награды. В наградные листы обычно вписывалось не действительное содержание подвига, о котором или давно забыли, или на самом деле его не было, а фантазии писарей, [529] которые по образчику-болванке сочиняли легенду подвига. Поэтому наградные листы, как правило, сухи, кратки и похожи друг на друга. Их искусственность выдают круглые и весьма завышенные цифры уничтоженных лично награждаемыми танков, самолетов и солдат противника. Часто награждаемые на самом деле и в глаза никогда не видели ни немца, ни танка. Я как-то поставил в тупик одного писаря, когда спросил, как бы он сам сумел в одном быстротечном рукопашном бою уничтожить пятнадцать фашистов. Они же не в шеренге стоят со связанными руками, а стреляют, бьют прикладом, маневрируют, уклоняются от ударов. Попробуй двоих-троих убить, а самому остаться живым.

После награждений во фронтовых газетах обычно описывались подвиги награжденных. В некоторых из них писалась правда. Но были и надуманные статьи. Мой замполит признался после войны, как он, сидя в тылу, пописывал в дивизионную газету статейки о якобы совершенных награжденными политработниками и тыловиками подвигах. На фронте почему-то к нам на передовую эти газеты не попадали и мне не приходилось их читать. Возможно, это делалось специально. Но когда я прочитал творения своего замполита после войны, то диву дался. Какая же там несусветная чушь написана несведущим человеком!

Как я не получил Звезду Героя

О том, что у нас в дивизии появилось якобы за форсирование Днестра семнадцать Героев, а восемнадцатого, шустрого ординарца какого-то начальника, оказавшегося бывшим кровавым полицаем, лишили этого звания по требованию его односельчан, я узнал в 1970 году, будучи в Москве на встрече ветеранов. Узнал и о том, что причитавшуюся мне Звезду отдали комсоргу [530] стрелкового полка, который никогда не был в боях, а обитал в тылах и при штабе. А чтобы ему не было стыдно перед сослуживцами за незаслуженное звание, его срочно, еще до вручения наград, перевели в соседнюю дивизию.

Оказалось, три месяца спустя после форсирования Днестра начальство дивизии опомнилось и сумело в тайне от всех представить верхам дело с форсированием реки так, что «выбило» 18 званий Героев Советского Союза. Шестеро из получивших это звание были настоящими Героями, правда, четверым из них это звание было присвоено посмертно. А двое живых — это «неубиваемый» И. И. Морозов и К. Ф. Кулаков. Про меня, форсировавшего Днестр с помощью трофейных орудий, расширявшего и удерживавшего плацдарм, естественно, не вспомнили. Зато любимчики, парторги и комсорги стали Героями. Многие из этих мнимых героев преднамеренно во встречах ветеранов дивизии не участвовали, а те, кто случайно оказывался на них, стыдливо оправдывались, особенно политработники и тыловые офицеры. Многие же настоящие герои этого звания не получили. Политотдел дивизии или не знал об их героических делах, или игнорировал их подвиги.

Морозов, этот героический человек, один из немногих по праву был удостоен Звезды Героя, хотя и под большим секретом, в тайне от меня, ведь форсировали-то реку мы вместе, а потом долгие пять месяцев, опять-таки вместе, вели тягчайшие бои за плацдарм, когда немцы бомбили и обстреливали нас, вдавливали в землю танками, каждый день атаковали, стремясь сбросить в реку. И до сих пор памятен нам тот Днестровский плацдарм. Столько людей у нас тогда побило, а мы с ним, как заколдованные, ни одной царапины не получили. Нервы наши, хотя мы с ним к слабакам не относились, настолько измотались, что оба готовы были сами на пули лезть, чтобы побыстрее [531] убило или ранило. И однажды, отчаявшись, Морозов увлек меня под немецкие снаряды. Но нам не повезло, уцелели: в смертельном вихре, как назло, ни один снаряд, ни единый осколок не зацепил нас. Через пару часов о нашем поступке стало известно генералу. Разнеся, изматерив и пригрозив нам расстрелом, генерал каждому из нас вручил путевку в санаторий.

На той же встрече начальник штаба нашего артполка майор Шлямин так объяснил задержки с моими награждениями. Якобы за форсирование Днестра меня единственного представили к ордену Ленина. Ну а когда к званию Героя стали представлять, меня обошли как представленного уже к высшей награде. Но, к сожалению, командующий мое представление облил щами и порекомендовал представить новые наградные документы с очередной партией. Так и «повисли» мои высшие награды. Сам же Шлямин в Руме получил сразу три ордена Отечественной войны 1-й степени. Никаких заслуг, чтобы так мгновенно озолотить свою грудь, у него не было. Просто трижды написал сам на себя реляции, вот и засиял в орденах.

Тогда же за праздничным столом, когда, подвыпив, бывшие начальники были не в меру откровенными, я совсем случайно подслушал разговор о себе: «Живуч был, воевал дерзко и удачливо, пехота любила его, артиллерийским огнем управлял снайперски, за «языком» успешно ходил, но с политработниками не ладил, осведомителем быть отказался да заму командира артполка по строевой по морде съездил, когда тот хотел ударить его, вот и отдали его Звезду за Днестр политработнику».

Прискорбно и обидно было мне слушать такое, хотя была в этих словах и правда. Тогда, на фронте, я и не думал о наградах, даже не заметил, что меня за Днестр ничем не наградили. Но если бы знал, что выживу и что не боевые заслуги, а подхалимаж, терпимость к оскорблению человеческого достоинства решали, буду я [532] Героем или нет, я бы все равно не стал пресмыкаться перед начальством, особенно перед своим замполитом — бездельником и трусом.

И конечно, не стерпел бы мордобоя заместителя командира полка по строевой части майора Мартиросова. Ранее я никогда с ним не общался: он в тылу всегда сидел. Кто-то из высшего начальства пристроил его на всю войну на эту никчемную на фронте должность, лишь бы не убило. Ходил слух, что этот худенький, низкорослый, лысый, уже в годах майор позволял себе бить по лицу высоких, статных красавцев — солдат из знаменного взвода. Чтобы не загудеть на передовую, никто из них не сопротивлялся, сносили его самоуправство. Мартиросов, чтобы казаться полнее и солиднее, даже летом надевал под гимнастерку два шерстяных свитера и умывался в фуражке, чтобы скрыть лысину и казаться выше ростом. Особенно в присутствии хозяйки хаты. Наверное, он не ведал ничего о моих боевых качествах, знал только, что я не пью, не курю и не ругаюсь матом. Вот и решил — больше ему делать было нечего — поднять на меня, по его мнению, безответного, свою ручонку. Пусть по полку пойдет слава: какой сильный и смелый Мартиросов — Михина избил.

Мы в кровавых боях продвигаясь за день на десяток метров, три месяца бились, чтобы продвинуться на шесть километров — от Днестра до противотанкового рва. И, чтобы не терять днем людей на открытой местности, ночами прорыли перекрытый и замаскированный сверху подземный тоннель, по которому и повозки ездили, и люди в безопасности ходили, и связь была протянута. Вот однажды, подвыпив, на повозке с завтраком по тоннелю приехал к нам в противотанковый ров Мартиросов. Отдергивает закрывавшую вход плащ-палатку и просовывается ко мне в блиндажик, где я обитал вместе с телефонистом. Я ему по-доброму:

— Здравия желаю, товарищ майор. [533]

А он:

— Почему честь не отдаешь?!

Ведь знает, что на передовой по команде «смирно» не становятся и чести не отдают, а требует. Да и невозможно в этой конурке в полный рост встать, тут и сидя-то потолка касаешься. Он разворачивается и бьет меня по лицу. У меня реакция быстрая — отбив его руку, я увернулся от удара. Но не стерпел, зло взяло: мы каждый метр кровью залили, чтобы приползти сюда под пулями, а он по подземке на повозке приехал бить нас! И я тут же ногой вышиб его из блиндажика. На этом считал инцидент исчерпанным. Но Мартиросов затаил на меня зло. Я же возмутился тогда и расстроился до глубины души: ну почему я, честно воюющий, ради благосклонности начальства должен сносить оскорбления, терпеть мордобой, унижение человеческого достоинства, потворствовать бездельникам и пьяницам?! Я изо всех сил, не щадя живота своего, воюю, пехота любит меня, комбаты бьются из-за меня, требуют, чтобы именно я их поддерживал. АН нет! Этого, оказывается, недостаточно! Да и не это берется во внимание. Да что мне, думаю, детей крестить с начальством?! Чего ради я должен унижаться?! Не сегодня-завтра меня убьет, а я буду пресмыкаться перед ними!

Майор Гордиенко, когда еще командовал нашим дивизионом, потом он стал командиром артполка, тоже пытался ни за что ударить меня. Но он был здоровее меня, и я не стал давать ему сдачи, а схватился за пистолет. С тех пор он стал уважать меня. Внешне, конечно. А так, постоянно посылал меня на самые опасные задания. Добытые же мной в бою результаты себе присваивал. Однако, учитывая мою удачливость, знания и опыт, назначил командиром дивизиона. Предлагал даже занять должность начальника штаба артполка, но я отказался. Быть поблизости от самодура и унижаться — не в моих было правилах, хотя быть [534] начальником штаба куда безопаснее, чем командовать дивизионом.

И еще. Гордец и позер, не в меру амбициозный, но трусливый служака Гордиенко любил повторять:

— Покы я нэ Гэрой, никто в моем полку Гэроем нэ будэ!

Так и получилось: героические дела в полку были, а Героем никто не стал.

Метко давали прозвища наши предки. Схватывали самые заметные, самые выпирающие черты рода — будь то гордыня или ум, удаль или хвастовство, прозорливость или глупость. Фамилия часто многое говорит о человеке.

Наверное, Мартиросову понравились дикие выходки комполка Гордиенко, по его примеру занялся мордобоем и он. Единственное, что утешало меня тогда, — это то, что, кроме заморыша Мартиросова, примеру Гордиенко больше никто из офицеров не последовал. Да и в других полках этого не было. Только генерал как-то на переправе ударил палкой одного нерасторопного офицера, тот во время бомбежки застопорил своей повозкой движение.

А комсоргу стрелкового полка, который носит мою Звезду, не завидую. Об этом Герое-политработнике до 1970 года я, как и многие, ничего не слышал. Человек он неплохой. Пытался подружиться со мной, все же испытывает угрызения совести. Как-то на ветеранской встрече пожаловался мне: жена и дочь не признают его Героем. Наверное, в порыве откровенности он рассказал им, как Героем стал, вот они и не уважают его. Во время войны я часто поддерживал полк, в котором он служил, но ни разу на передовой его не видел, он постоянно, как и большинство политработников, в тылах обитал. Подо Ржевом, где в боях сто раз умереть можно было, он, мой ровесник, все шесть месяцев на курсах комсоргов при политотделе армии провел. [535]

Симпатичный, угодливый, вот его в политработники и определили. Конечно, он не виноват, что Героем стал. Нужно было кого-то из политических — для счета и для показа, что и политработники воевали, — вот его и вписали в список Героев. Кто, кроме его жены и дочери, знает, как он Героем стал? Никто. Пусть считают, как привыкли читать в газетах, что комсомольские «вожаки» солдат в атаки водили. Да еще и кричали при этом: за Сталина и так далее.

Полевые офицеры

Тогда, на войне, находясь на переднем крае, мы не думали остаться в живых, потому не интересовались наградами. Не до них было. Главное — боевую задачу бы выполнить, побольше немцев истребить да своих солдатиков сберечь. О себе не думали, вроде бы привыкли считать себя «неубиваемыми». Кто же вместо тебя, уже опытного, воевать-то будет?

И все же нам тогда хотелось, чтобы награждали оперативно, прямо на передовой, в присутствии участников и свидетелей боя и подвига. Пока люди еще живы и могут порадоваться, что их подвиг замечен и оценен. А затяжки и проволочки в награждении были выгодны только верхам. По прошествии времени события и люди забывались, и в наградные списки вносились непричастные к боям люди. Строгая засекреченность и тщательное сокрытие полных списков награжденных прикрывали необъективность в награждениях.

Конечно, истинные, настоящие герои рождались в боях на передовой. Их знала и славила вся передовая. Эта по-мужски скупая, но высокая оценка подвига людьми-очевидцами, знающими толк в боях, была самой большой наградой для воина. Готовый каждую минуту умереть, он не рассчитывал получить орден «по итогам года», когда политотдел подобьет наградные [536] «бабки»{8}. Иные даже суеверно радовались, что награда обходила их — значит, не убьет в ближайшее время. Но, в любом случае, солдатская молва об истинных героях никогда не доходила до политотдела, потому что политработники всегда держались подальше от передовой и не всегда знали, что там происходит. Хотя о том, кто что сказал, сразу становилось известно в политотделе и особом отделе. Поэтому-то имен настоящих смельчаков и не оказывалось в списках награжденных.

В жизни передовой и тылов постоянно наблюдался некий контраст. Передовая жила своей отчаянной, бурной, полной опасностей, смертей, ранений и страхов, быстротечной жизнью без будущего. А тылы, политотдел, штабы жили мирной, размеренной, обстоятельной, стабильной, тихой и спокойной жизнью, с перспективой на далекое, даже послевоенное будущее. На передовой было не до наград. А тыловики, едва заканчивалась успешная боевая операция, начинали усиленно тереться около начальства в ожидании очередных наград, званий и повышений по службе.

В двух стрелковых полках дивизии служили два талантливейших, героических и удачливых командира батальонов Абаев и Морозов. Их не ранило и не убивало в течение полутора лет, хотя они постоянно были под огнем. На этих двух командирах выезжала вся дивизия. В их батальоны сводили остатки солдат из полков, а то и из всей дивизии. В каких только переделках не побывали их батальоны! И всегда они выходили из них победителями. Я горжусь, что каждый из этих комбатов стремился заполучить в поддержку именно мою артбатарею. Потому что, в отличие от других командиров батарей, я всегда находился рядом с комбатом, [537] в цепи атакующих. К тому же я был, как и они, «неубиваемым». И я никогда не подводил пехотинцев: у самой нашей траншеи останавливал любую атаку противника, а затем катил огневой вал впереди нашей наступающей пехоты, уничтожая отступавших врагов.

Вся дивизия знала Морозова и Абаева, но начальство никогда не выделяло этих комбатов среди других офицеров ни наградами, ни званиями, ни повышениями в должностях. Как они пришли в дивизию — Абаев капитаном, а Морозов старшим лейтенантом, так и остались в этих званиях до конца войны. Да и орденов у них было, как и у остальных офицеров-окопников, — два-три. Морозову никак не могли не дать звания Героя, потому что именно его батальон форсировал Днестр. Но все равно он не получил, как многие остальные Герои, ни повышения, ни менее опасной должности, а продолжал в скромном звании старшего лейтенанта до конца войны командовать батальоном. Наверное, его, как и Абаева, руководство не любило, начальству не нравились самостоятельность и ярко выраженное обостренное чувство собственного достоинства, присущие этим офицерам. Особенно это выделялось на фоне угодничества и подхалимства некоторых других командиров. Только господь воздал им должное: оба они выжили на войне.

К 1942 году сложилось так, что основной, немногочисленный состав довоенных кадровых офицеров — кто избежал репрессий тридцать седьмого года, вырвался из окружений в сорок первом — в большинстве своем служил в штабах или командовал полками и дивизиями. Они имели военное образование и драгоценный боевой опыт, многие вернулись в строй после ранений. На передовой же роты и батальоны поднимали в атаку большей частью офицеры из запаса или бывшие студенты и десятиклассники, только что окончившие [538] краткосрочные курсы. Формально военного образования они не имели.

Кадровые офицеры считались в армии настоящими офицерами, своими, истинно военными людьми, профессионалами, которые могут нести службу в штабах, тылах, у них была перспектива продолжать службу и после войны. Кадровые офицеры росли в званиях, их награждали, переводили на более высокие и безопасные должности. А пришедшие из народного хозяйства инженеры, учителя, агрономы, как и скороспелые мальчишки — выпускники краткосрочных курсов, считались офицерами второго сорта, людьми в офицерском корпусе временными. Зачем им повышать воинские звания и должности, давать награды? Они приходили, воевали на передовой, погибали, выходили из строя по ранению, снова возвращались ненадолго на передовую. Продолжительность жизни их измерялась двумя-тремя боями. На них-то и выезжали в кровавых боях в сорок втором — сорок пятом годах. Наиболее живучих, уже опытных боевых офицеров, таких, как Морозов, Абаев, Михин, зверски, до нервного истощения использовали да, можно сказать, эксплуатировали на передовой. Они случайно узнавали, что существуют дома отдыха для офицеров-фронтовиков. Однако в этих домах отдыхали от «тяжких» и «опасных» трудов офицеры штабов, тылов и политработники.

Сами же окопные офицеры, патриотически настроенные, заранее положившие свои жизни на алтарь Победы, готовые в любую минуту умереть и не мечтавшие даже дожить до конца войны, чувствовали свою второсортность и ни о какой перспективе не мечтали. Поэтому они не обзаводились хрустящими портупеями, хромовыми сапогами, кубанками и фуражками. У них в окопах не было условий тренироваться в щелканье каблуками и в подхалимских вывертах холеного тела. Они вьюном на животе ползали под дождем, в грязи и [539] пыли, спасаясь от пулеметного огня противника. В помятом, грязном и копченом обмундировании, в кирзовых сапогах, почитаемые только на передовой да своими подчиненными, они общались с начальством только по полевому телефону. Да и слышали в основном одно и то же: «Вперед, такой-сякой! Не возьмешь траншею — расстреляю!»

Воспринимали свою второсортность полевые офицеры спокойно, без обиды и возмущения, как естественную предначертанность судьбы. А иные даже и не догадывались о ней. Их не трогало и не интересовало, что знают и думают о них в штабах и политотделах. Гордились, радовались и довольствовались тем, что они честно служат Родине, до последнего дыхания преданы ей, а оценку их деятельности, самую объективную и самую значимую для них, дают им Люди Передовой.

После войны, отдыхая в Сочи, я заходил навестить проживавшего там бывшего командира нашей дивизии генерала Миляева. На войне это был молодой, храбрый и боевой генерал. Мы любили его. Сколько же воспоминаний было у нас с ним! О сражениях, о людях, о необычных случаях. И, вспоминая, генерал сожалел:

— И почему мы тебе Героя не дали?..

— Не знаю, товарищ генерал, — ответил я, — мы же тогда об этом не думали, не знали и не интересовались, воевали себе да воевали! Вы ведь, товарищ генерал, — прервал я задумчивое молчание Миляева, — не всегда достойных награждали. Ну, за что вы дали Героя командиру штабной роты? Или командиру саперного батальона? Некоторым парторгам и комсоргам — людям тыловым? Ничего героического они не сделали. А ротный на встрече в Молдавии даже публично оскорбил вас, будто каким-то золотом вы не поделились с ним. Я тогда еще в вашу защиту выступил. [540]

— Да, — махнул рукой генерал, — я, что ли, занимался наградами. Политотдел все решал. Меня ведь тоже обошли с Героем, — печально закончил он. Задумался и, помолчав, добавил: — Большинству командиров дивизий по совокупности боев дали Героя. Наша дивизия одной из лучших была, а я Героем не стал. Хотя знаю почему. Член военного совета армии попросил у меня трофейную машину, а я пожалел, себе оставил эту легковушку. И вот результат.

К сожалению, ни памяти, ни совести, ни малейшей справедливости в присуждении наград не было. Так и хочется призвать на помощь Господа Бога. Но Он был бессилен покарать раздавателей наград. Хотя для меня Он сделал практически невозможное — уберег до самого конца войны от многократно неминуемой смерти. За что и молюсь Ему всю жизнь.