Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава седьмая.

На Курской дуге

Март — август 1943 года

За «языком» на Курской дуге

Немцы жаждали вновь перехватить инициативу в войне. С этой целью всю весну и начало лета сорок третьего года они готовились к наступательной операции «Цитадель» в районе Курского выступа. Планировалось мощными сходящимися танковыми ударами из Орла и Белгорода окружить Курск и уничтожить наши войска Центрального и Воронежского фронтов. Затем повернуть на север, войти в тылы Юго-Западного фронта и двинуться с юга на Москву. С этой целью они оснастили свои войска мощными новейшими танками [149] «Тигр» и самоходными орудиями «Фердинанд», а также скоростными истребителями «Фокке-Вульф».

52-я стрелковая дивизия в составе 57-й армии с марта по июль сорок третьего держала оборону по реке Северский Донец южнее Белгорода, тридцатью километрами южнее Волчанска. Позднее мы узнали, что именно в лесах на Донце от Чугуева до Белгорода — как раз напротив позиций нашей дивизии — фашисты сосредоточивали танковые соединения в ходе подготовки к операции «Цитадель», и делали они это в великой тайне: чтобы не рассекретить номера частей, у солдат даже были отобраны солдатские книжки.

Концентрацию своих войск в этих лесах немцы держали в таком секрете и охраняли настолько тщательно, что наша дивизионная разведка за два месяца, в течение мая — июня, не смогла взять ни одного «языка». Командование 57-й армии не знало, какими частями и какими силами располагает стоящий напротив нас противник. Разведданные были жизненно необходимы. Нашему командиру дивизии начальство даже пригрозило трибуналом за неспособность должным образом организовать разведку. Комдив, в свою очередь, приказал каждому подразделению: «Любой ценой добыть «языка»!» Но и это дела не изменило: «языка» раздобыть никак не удавалось.

А ситуация была такая. Немцы сидели на высоком западном берегу, сплошь покрытом могучим лесом. Наша же оборона располагалась в низине, в километре от реки, по мокрому пойменному лугу. Сквозь густую крону вековых деревьев нам, снизу, не было видно, что делается у немцев в лесу, тогда как наши позиции были у них на виду как на ладони. Наши разведчики не могли не то чтобы переплыть Донец и захватить «языка» — даже приблизиться к берегу не удавалось. Немцы всецело хозяйничали на реке, а по ночам постоянно освещали наш пойменный берег ракетами [150] и выставляли на нем боевое охранение, скрытно поджидавшее наших разведчиков.

Через мой НП каждую ночь отправлялись за «языком» группы поисковиков. Наш участок привлекал разведчиков тем, что по лугу до самой реки через каждые полсотни метров росли густые кусты, тогда как у соседей впереди простирался только голый песок. Однако и кусты не спасали — немцы превратили их в хорошо организованные засады. За два месяца мимо меня прошли за «языком» двадцать две группы по десять-двенадцать человек, и каждый поиск заканчивался полным уничтожением всей группы: немцы подкарауливали разведчиков под кустами, расстреливали и брали в плен. Лишь изредка из десятка ушедших возвращались двое, таща на плащ-накидке тяжелораненого.

Нам, артиллерийским разведчикам, не положено было ходить за «языком», у нас были другие задачи, да и не имели мы необходимой подготовки. Но командир нашего дивизиона майор Гордиенко вспомнил, как удачно мы сходили за «языком» подо Ржевом, хотя две предыдущие группы тогда полностью погибли — но этого он, конечно, не вспомнил. Надеясь и в этот раз на нашу удачу, он решил отличиться, вызвался добыть «языка». А поиск осуществить приказал мне, так как раньше я был начальником разведки дивизиона. За год боев из группы, ходившей за «языком» подо Ржевом, выжили только трое: два разведчика и я, их командир. На нас-то и рассчитывал Гордиенко.

* * *

Когда я объявил своим разведчикам, что нам приказано взять «языка», ребята приуныли. Все мы восприняли приказ как смертный приговор, хотя никто при этом и словом не обмолвился. Каждый знал, что взять «языка» невозможно и живым вернуться тоже нельзя. Но каждый понимал: «язык» необходим. [151]

Стали искать место поиска. На правом фланге дивизии у деревни Хотомли Донец делал петлю и глубоко вдавался в лес к немцам. Как раз в этом месте в Донец с востока, с нашей стороны, впадала небольшая речка Хотомля. Между устьем речушки и петлей Донца образовалось большое, километра два в поперечнике, болото. У верхушки петли левый берег Донца образовывал обширный остров, и нам пришло в голову: а что, если попробовать пробраться к немцам по болоту — через старицу — через этот остров — и там, под носом у немцев, глубоко в их тылу, переплыть Донец? Вдали от передовой немцы наверняка менее бдительны.

Приказал сержанту найти лодку и готовить группу из десяти человек к поиску. Сам же с Яшей Коренным, который еще подо Ржевом ходил со мною за «языком», решил ночью пробраться на заветный островок и с него через Донец посмотреть на немцев.

Когда стемнело, прихватили с собой боевое охранение из пехоты и двинулись. Перебрались через нашу колючую проволоку и минное поле, прошли еще метров двести по нейтралке в сторону болота и вышли к «точке»: здесь, в высокой траве, было замаскировано пулеметное гнездо с телефоном. Лейтенант-пехотинец остался на своей «точке», а мы с Яшкой почапали дальше в неизвестность, к болоту, падая при каждом отсвете ракеты. Нам нужно было посмотреть, что за болото, можно ли его одолеть, есть ли на острове немцы, что представляет собой протока. Оказалось, болото полностью заросло густой травой, только старица Донца светлой полосой разделяла его на две части. Густые заросли травы, глубокий ил и пышная ряса затрудняли движение. От света ракет прятались в воду. Вода была сначала по колено, потом по пояс, а кое-где до подбородка. Чтобы не оставить после себя борозду-след — немцы утром сразу заметят его в нетронутой рясе болота, мы двигались зигзагами [152] вправо-влево; хотя путь наш утроился, зато образовавшиеся прогалины на воде перекрывались травой и камышом.

Наконец мы ступили на твердь острова. Замаскировались на нашем берегу протоки, то есть уже в немецком тылу, в двух километрах от своих. Прислушались, всмотрелись в темноту того берега. Все было мертво. Ни шороха, ни звука, ни огонька. Значит, охраны на берегу нет. С рассветом увидели тот берег: крутой, лесистый, метрах в пятидесяти от воды параллельно реке по скату натянута колючая проволока — значит, перед нею минное поле, в бинокль различались и проволочные растяжки. Пустынность берега и радовала, и тревожила: где же немцы? Ждем. И едва взошло солнце, в кустах среди деревьев мелькнули два белых колпака. Преодолев проходы в колючке и минах, два повара с автоматами на шеях и ведрами в руках шумно сбежали к воде. Они деловито и осторожно осмотрелись, особенно внимательно оглядев наш берег: нет ли там русских, затем бросили в воду несколько гранат, подобрали оглушенную рыбу, набрали в ведра воды и отправились восвояси. Вот этих голубчиков мы завтра и сцапаем, обрадовались мы с Коренным.

Больше за целый день на том берегу не появилось ни души. Лишь изредка из глубины леса доносились отдаленные голоса. С наступлением темноты мы пустились в обратный путь. В траншее нас уже ждали в полном снаряжении и с лодкой десять моих разведчиков. Взвалив лодку на плечи, не теряя времени, мы двинулись разведанным путем к острову.

Снова вода, трава, зигзаги. Лодку едва дотащили до старицы, дальше нести ее на плечах не было никаких сил. Коренной сел в лодку и погнал ее в основное русло реки, чтобы подняться по течению вверх и причалить к тому месту, где мы сидели с ним целый день. [153]

Вышли по острову на место — а Яшки с лодкой нет! Страшная тревога пронзила сердце: неужели поймали немцы?! И Яшку жалко, и поиск сорвется! Успокоились, когда лодка Коренного въехала в траву берега.

Напомнил разведчикам об их действиях в различных ситуациях. Оставил группу обеспечения на нашем берегу, приказав сразу же отрыть в кустах траншею, а сам с группой захвата переправился на тот берег. Предварительно к корме и носу лодки привязали по длинному концу немецкого сталистого кабеля, носовой конец я прицепил под водой у немецкого берега, и группа обеспечения, потянув за кормовой конец, возвратила лодку к своему берегу, чтобы спрятать там в высокой траве; немецкий берег был песчаный и совершенно голый — лодку не спрячешь.

Расположились мы в кустах недалеко от воды, рядом с поварской тропой. С рассветом стали ждать поваров. А их все нет и нет. Уже и солнце поднялось, к обеду дело — их нет. Вот уже солнце за гору переместилось, а немцев нет как нет. Обеспокоенные, вконец искусанные комарами, голодные и злые, мы приуныли. Неужели не придут? Тогда придется ночью лезть через мины и проволоку наверх, искать блиндаж и блокировать его, а это очень рискованно и ненадежно: и сами можем не вернуться, и «языка» не добудем.

Весь план наших действий был рассчитан исключительно на появление немцев на берегу, что они войдут в воду. Соответственно и роли были заранее распределены: я с напарником уничтожаю левого, могучий Захаренко с разведчиком берет в плен правого, пятый с автоматом прикрывает тропу, а шестой бежит в воду, находит кабель и тянет лодку к нам.

Мы уже и ждать перестали немецких поваров, как вдруг наверху дзинькнули пустые канистры. И радость: идут! И тревога: как-то все получится?! — рассчитывали-то брать на рассвете, когда все еще спят, а тут конец [154] дня, все на ногах, да и наши на том берегу не ждут нас, считают, что дело на ночь откладывается. Взглянули наверх: у колючей проволоки стоят два немца. Молодые блондины в черных кителях, без головных уборов, с автоматами на шеях и канистрами в руках. Это не повара, а танкисты. Они очарованы красотой нашего луга: освещенный заходящим солнцем, он изумрудно сиял... Но время-то идет! Немцы любуются, а нам не терпится, так и хочется крикнуть: ну, чего стоите, бегите скорей к реке! Наконец немцы пробежали мимо нас. Вошли в воду, нагнулись, вдавили пустые канистры в реку и, вытянув шеи, стали пристально смотреть на наш берег. Булькая и брызгаясь, канистры медленно наполнялись, я молча поднял и резко опустил правую руку. Это был сигнал к действию. В два прыжка оказался у левого немца и уже занес для удара финку, как он резко шагнул дальше в воду, бросил канистры, схватился за автомат и повернулся ко мне лицом. Наши прыжки по песку были бесшумны, немец едва ли что уловил, скорее сработал какой-то инстинкт или интуиция. Используя инерцию, я завалил его на спину и ухватился левой рукой за автомат, правой же стал наносить удары финкой в грудь. Перемещая автомат перед грудью, немец парировал мои удары, одновременно пытаясь развернуть оружие. Все же я нанес решающий удар, немец обмяк. В этот миг, как резаный, а он и в самом деле был резаным, заорал правый немец. Я поручил своего немца напарнику, который до этого бездействовал у меня за спиной, чтобы тот добил немца и обшарил его карманы, а сам бросился к Захаренко — не зарезал бы он «языка»! Свернув блином пилотку, я сунул ее в рот фашисту, он замолчал. Оказалось, завалив немца, Захаренко хотел затолкнуть ему в рот кляп, но запутался в прорези маскхалата, не нашел приготовленный в кармане брюк кляп, схватил горсть гальки с песком и всыпал немцу в рот, [155] а немец схватил большой палец разведчика зубами и ударил его сапогом в лоб, от пальца осталась косточка, и под действием дикой боли разведчик всадил немцу в бок финку — вот тут-то немец и заорал.

Сразу же послышались тревожные крики наверху. Стреляя на ходу, к нам по лесу уже бежали немцы. Наш лодочный никак не мог найти в воде конец кабеля, чтобы притянуть к себе лодку, со страху бросился в воду и поплыл к нашему берегу, хотя после говорил, что поплыл за лодкой. Сколько промашек совершили мы из-за своей профессиональной неподготовленности! Я вбежал поглубже в воду, наткнулся на кабель и подтянул к себе лодку, раненого немца бросили на спину в лодку, я оседлал его, и ребята с того берега потянули нас за свой конец. Пятеро разведчиков, находясь в воде, ухватились за борта лодки. Кабель натянулся как струна! Вот-вот лопнет! Пятерка державшихся за лодку оказывала ей в воде громадное сопротивление. С неимоверным страхом всматривался я в вибрирующий трос, ежесекундно ожидая разрыва, уже представляя, как понесет нас по течению под пули дзотов... Но кабель выдержал. А разведчики, как только ощутили дно реки, стали толкать лодку к берегу. Наконец, торопя «языка», мы перебежали в готовую траншею. Я успокаивал ребят, перевязывал немца, а сам тревожно думал: сейчас немцы переплывут реку, захватят брошенную нами лодку, переправятся с подмогой на этот берег, завяжут бой, и останемся мы навечно на этом острове вместе с «языком».

Немцы открыли огонь по нашему берегу из всех видов оружия. Этот яростный обстрел мы переждали в траншее. Снаряды и мины рвались близко, но никто из нас не пострадал: спасал глубокий окоп. А вскоре немцы медленно покатили огневой вал к болоту, предполагая, что как раз там мы и ползем по высокой траве. Мы [156] же отсиделись в траншее, а потом поползли по высокой траве вслед за огневым валом. Ползли мы снова зигзагами, долго и трудно. Но одолели и болото.

В свою траншею мы ввалились еле живыми, уже было темно. О нашем успехе по телефонам сразу же узнала вся дивизия. И вся дивизия неимоверно ликовала, ведь все знали, как дорого обошлись нам все ранее произведенные попытки. И вот он, долгожданный пленный! На нашей передовой! Удаче радовалось и все начальство, вплоть до штаба армии. Заранее присланный комдивом переводчик уже ждал нас в блиндаже, он сразу же приступил к допросу пленного: все боялись, как бы раненый немец не умер. Фашист, в надежде на сохранение жизни и медицинскую помощь, сказал правду: он из танковой дивизии «Великая Германия», прибыла она из Франции.

Почтовая квитанция

К утру мы вместе с немцем были у полковника Фадеева. Комдив обнял каждого и обещал наградить. Мы радовались, как дети, — гуляй, ребята! Расположились на полянке вблизи блиндажа комдива, все наше мокрое обмундирование сохло на кустах, а мы согревались пробежками. И вдруг полковник снова вызвал меня к себе. Ну, думаю, снова хвалить будет. Радостный, в одних трусах вбегаю в блиндаж комдива. Сразу насторожило озабоченное лицо полковника.

— У пленного не оказалось документов, — печально сказал Фадеев, — штаб армии потребовал добыть контрольного пленного. Кроме вас, никто с этой задачей не справится, поэтому даю тебе двое суток, и чтобы новый «язык» был у меня.

Как громом поразили меня эти слова! Ну, где его найдешь, второго пленного?! По старому следу не пойдешь, а больше подходящего места не сыщешь! Как я [157] скажу об этом ребятам?! Это равносильно смертному приговору! Но делать нечего. Иду к разведчикам.

Ошеломляющую новость и они встретили с великой печалью. Сначала у всех моих ребят отнялись языки, наступила мертвая тишина. Но деваться нам было некуда. Такова наша участь.

— Ну что раньше времени умирать, — обратился я к своим друзьям, — будем думать, как выполнить приказ.

— А у второго немца, которого прирезали, неужели в карманах не оказалось никакой бумажки? — осведомился Коренной у моего напарника: все знали, что ему было приказано все забрать из карманов убитого.

Сначала напарник клялся, что ничего у второго немца в карманах не было, а когда друзья по-настоящему прижали его, признался:

— Да была одна маленькая, да, наверное, ее из брюк водой вымыло, когда через реку и болото переправлялись, резинка-то на концах брюк ослабла.

— А может, вытряс при сушке? — не унимались товарищи.

Выстроились в шеренгу, сели все на колени и поползли по поляне искать в траве заветную бумажку. Прочесали каждую травинку на поляне — и ничего не нашли. Вдруг под кустом, где сохли маскхалаты, кто-то заметил: торчит сморщенная полоска бумаги, уже подсохшая в лучах солнца. Ребята осторожно положили ее ко мне в раскрытые ладони, и я, не дыша, как великую святыню, понес бумажку к полковнику.

Переводчик бережно разгладил бумажку и начал внимательно всматриваться в нее. Мне показалось, что рассматривал он ее целую вечность. Сам я смотрел не на бумажку, а на лицо переводчика: что-то сейчас на нем высветится — десять жизней или десять смертей?.. И вдруг лицо переводчика стало медленно просветляться, [158] глаза расширились, и он медленно проговорил:

— Это почтовая квитанция, немец посылку отослал, на ней можно разобрать номер полевой почты.

— Да разбирай же! — почти в один голос вскрикнули мы с полковником.

Наконец переводчик назвал номер полевой почты. Его тут же сообщили в штаб армии. Теперь с замиранием сердца я начал ждать ответного звонка из штаба.

Трубку взял комдив:

— «Полевая почта «Великой Германии»? — переспросил он, лицо полковника расползлось в улыбке, и мы с переводчиком поняли, что наш пленный правильно назвал свою часть.

Ну, а когда полковник сказал мне, что контрольный пленный не нужен, я чуть не подпрыгнул до потолка и помчался к своим разведчикам. Наверное, я сообщил им самую радостную весть, какую каждый из них когда-либо слышал за всю свою жизнь. Все мы пережили второе рождение и боготворили бумажку, спасшую наши жизни.

Да, повезло нам несказанно. Маленькая бумажка спасла не менее десятка жизней.

Кочелаба-спаситель

В июне сорок третьего я командовал гаубичной батареей, поддерживал огнем стрелковый батальон. Мой наблюдательный пункт на опушке рощицы располагался рядом с КП комбата. Впереди, двадцатью метрами ниже, проходила наша первая траншея, дальше нейтралка, Донец и, за рекой, на высокой лесистой горе правого берега — немцы.

На мой наблюдательный пункт пришел капитан Кочелаба, помначштаба нашего артполка, пришел проверить, на самом ли деле я сижу там, где показал на схеме. [159] Для меня такое недоверие штаба было оскорбительным. Но такие проверки были необходимы. К стыду нашему, некоторые трусливые службисты из числа кадровых офицеров в целях собственной безопасности устраивали свои наблюдательные пункты где-нибудь на задворках, откуда и противника-то толком не видно, а то и в погребах располагались. А докладывали, что сидят на самой передовой. Именно эти щеголеватые лжецы преувеличивали силы немцев, чтобы получить от начальства побольше подкреплений, называли завышенные цифры уничтоженных ими сил противника. Штабы заранее не верили им и вносили нужные коррективы в сообщения лжецов, потому что и сами грешили подобным образом в своих донесениях наверх, особенно в наградных документах. А страдали от этой заскорузлой армейской болезни честные офицеры. В основном из числа запасников, бывших студентов и десятиклассников, которые не прошли вредную школу очковтирательства. Начальство сомневалось в правдивости их донесений, а потому автоматически раза в три изменяло полученные от них данные. А главное, страдало от таких махинаций дело, страдали честные офицеры.

Но мне на фронте везло в другом: меня долго не убивало и редко ранило. Ну а коли долго остаешься жив, постепенно приобретается опыт, а потому и убить меня было уже не просто. Разве что случайно. Но случайности у меня тоже были счастливыми. Капитан Кочелаба пришел меня проверять ровно за пять минут до обстрела немцами моего НП. Если бы он пришел с проверкой на шесть минут позже или совсем не пришел, я бы неминуемо погиб.

А дело было так. Местность на берегу реки у сосенок была сплошь песчаная. Окопы нельзя было отрывать глубокими — при обстреле засыплет песком. А стояла жара. Мой разведчик для прохлады выбухал себе [160] в песке окоп метра полтора глубиной. Я на ночь выгнал его, от греха, из этого ровика. Случилось так, что той ночью спать мне было некогда, и я лег отдыхать только утром. И конечно же, спасаясь от жары, устроился, подостлав шинель, на дне именно этого злополучного, но прохладного окопа: мне-то никто не мог запретить сделать это.

Только заснул, и тут пришел Кочелаба. Поднял меня из окопа, и устроились с ним в тенечке под сосной; мы хорошо знали друг друга и рады были встрече.

— Ну чего я тебя проверять буду? Ты всегда сидишь в пехоте, потому за тебя и бьются комбаты, — сказал Кочелаба.

— Ты слышал, Толю Григорьева убило? — спросил я.

— Знаю, — горестно откликнулся Кочелаба. — Они там, в тыловой деревне, в бесхозной хате организовали баню, в нее-то и попала бомба, всех четверых разнесло в клочья.

— А Толя мне всегда сочувствовал, — вспомнил я друга, — он-то, техник, в тылах обитал, надеялся выжить. «А вот тебе, — говорил, — каждую минуту смерть грозит». Он был из Ленинграда...

Нашу беседу прервал характерный клекот летящего тяжелого снаряда. Тут же метрах в двухстах грохнул мощный разрыв. Мы успели прилечь, и над нами зло прошумели осколки.

— Килограммов сто, не меньше, — определил я.

— Какими чушками вас тут угощают, могут и убить, — пошутил Кочелаба, — пойду-ка я лучше к себе в штаб, там поспокойнее.

Он вскочил и быстро побежал в тыл, в глубь рощицы. Вскоре послышался клекот нового снаряда, я мигом бросился в ближайший ровик — тот самый злополучный глубокий окоп, в котором собирался продолжить свой сон. Едва, полуприсев, я коснулся ногами [161] дна, как грянул неимоверной силы взрыв близко упавшего тяжелого снаряда. Земля вздыбилась, и весь песок со стен ровика хлынул на меня. В полусогнутой позе меня засыпало целиком, поверх песка торчали только глаза и ноздри. Но вдохнуть воздух и крикнуть я не мог: песок сжал грудь, как клещами, к тому же, приземляясь, я почти целиком выдохнул из легких воздух. Любому человеку, не побывавшему в такой переделке, может показаться: а чего сложного, взял и вытащил из песка руки вверх, как из воды, да и откапывайся. Но опущенными во время прыжка вниз руками в песке невозможно даже пошевелить! Ко всему, громадный осколок снаряда размером с лопату, как бритвой, срезал сосну, под которой сидели мы с Кочелабой, она с шумом рухнула на мой ровик и своими ветками полностью закрыла меня.

Мои разведчики в момент взрыва тоже юркнули в ровики. А когда стали звать меня, то увидели на месте глубокого ровика лежащее дерево. Пока стаскивали его, а это быстро втроем не сделаешь, у меня потемнело в глазах, и я будто куда-то провалился. Потом ребята начали руками разгребать песок. Когда освободили грудь, моя посиневшая голова безжизненно опустилась. Стали копать дальше. По пояс откопали, и все равно вытащить никак не могли. Поднатужились и рванули так, что мои плотно прилегавшие к ногам сапоги остались в песке. Их с трудом откопали, а шинель с пилоткой так и остались в глубине под песком.

Ну а меня, бездыханного, посчитали мертвым. Похоронить решили в рощице. Но тут кто-то предложил сделать искусственное дыхание. Яшка Коренной был мастером в этом деле, когда-то в Приморье он откачал утопленника. Сил и времени разведчики не пожалели. Трудились изо всех сил по очереди. И я задышал, открыл глаза. [162]

Ну а если бы Кочелаба не пришел, не поднял бы меня со дна глубокого окопа? Меня засыпало бы так, что, пока откопали, никакое искусственное дыхание не помогло бы.

Падения снаряда в назначенное время вблизи моего окопа никто бы не отменил, а вот появление посланца штаба перед самым обстрелом спасло мне жизнь.

Наступление

Начало операции «Цитадель» на Курской дуге немцы наметили на июль. Однако их планы стали известны советскому командованию, которое приняло меры для отражения удара и нанесения противнику ответного контрудара. Была построена невиданная до тех времен многополосная оборона глубиной до трехсот километров. На ней сосредоточили войска, оснащенные небывалым количеством танков и самолетов.

За два часа до начала немецкого наступления по противнику был нанесен неимоверной силы артиллерийский удар. Это вызвало переполох среди немцев. Однако, отсрочив время, они все же начали наступление. Завязались грандиозные танковые сражения при поддержке самолетов и пехоты. В сражении с обеих сторон участвовало более четырех миллионов солдат, свыше тринадцати тысяч танков и двенадцать тысяч самолетов.

С 5 по 12 июля наступали немцы. Они вклинивались в нашу оборону на 10–12, а местами до 35 километров. Но дальше пробиться не смогли. Советские солдаты стояли насмерть. 12 июля началось наше контрнаступление и продолжалось до 23 августа.

Наша дивизия вела бои на южном фасе Курской дуги. Бои гремели севернее нас, под Понырями и Обоянью. [163]

С началом Курской битвы немцы пытались наступать и на нашем участке. Но мы крепко держали оборону.

9 августа мы форсировали Донец и заняли плацдарм на их, правом, берегу. Но укрепления у немцев были такие мощные, а оборонялись они так упорно, что одолели мы их с невероятным трудом. Бои грохотали под стать ржевским. Потери мы несли огромные. Только за первую неделю ожесточенных боев дивизия потеряла до семидесяти процентов своего состава — около двух тысяч убитыми и более четырех тысяч ранеными. Немцы постоянно контратаковали нас танками при поддержке самолетов. Наступая, мы постоянно оборонялись.

Где-то на полпути к Харькову батарею, как и всю дивизию, пополнили людьми и дали новые орудия. Медленно, но мы продвигались вперед. И вот он, Харьков. Взяли мы его наконец 23 августа. Курская битва закончилась. Немецкие войска были разгромлены. Освобождены Орел, Белгород и Харьков. Но нашу дивизию заставили идти дальше, на юг.

Дальше